Глава 1

Земную жизнь пройдя на две трети, Синяков очутился, как говорится, у разбитого корыта.

Беда Синякова состояла не в том, что он напрочь лишился всех вещественных атрибутов этой жизни, столь же дорогих для людей его круга, как засушенные человеческие головы для каннибалов с островов Фиджи, то есть: квартиры, машины, сбережений, импортного барахла. И даже не в том, что после двадцати лет сравнительно благополучного супружества жена дала ему от ворот поворот. Беда состояла в том, что Синякову стало скучно жить.

Сломался механизм, который сам собой заводился каждое утро и заставлял его умываться, бриться, натягивать штаны, завязывать галстук, бежать куда-то, с кем-то на ходу здороваться, молоть языком, ловчить, конфликтовать, писать, читать, облизываться на шикарных женщин, тешить блуд с женщинами сортом пониже, лебезить перед начальством и рычать на подчиненных. То ли в этом механизме лопнула какая-то пружина, то ли перекосилась шестерня, то ли загустела паршивая отечественная смазка, то ли он вообще выработал свой ресурс до предела.

Теперь Синякову скучно было вставать с постели и приводить в порядок ту гнусную рожу, в которую с течением времени превратилось его довольно-таки пристойное в прошлом лицо. Скучно было разговаривать с людьми, столь же равнодушными к нему, как и он к ним. Скучно разворачивать газету, в которой правда и ложь соотносились в той же пропорции, как мясо и всякие суррогаты в белковой колбасе, ставшей с некоторых пор основным продуктом его питания. Даже лечить больной зуб было скучно.

Как-то незаметно, сам собой пропал интерес к женщинам, ранее, по выражению жены, «гипертрофированный». Конечно, Синяков не стал бы кочевряжиться, если бы какая-нибудь из них сама пришла к нему, без посторонней помощи разделась и молча приняла соответствующую случаю позу, но таких героинь почему-то не находилось. А налаживать отношения со старыми подругами было выше его сил. Заводить новых – тем более.

Мир вокруг него превратился в дремучий лес, под сводами которого открыто шастали хищники разных пород, начиная от тиранозавров с золотыми цепями на шее и кончая шакалами в мышастой форме муниципальной милиции, а под гнилыми пнями таилась всякая мелкая гнусь: крысы-карманники, гадюки-клофелинщицы, каракурты-наркоманы и пауки-попрошайки… Созерцать этот зверинец, слушать его разноголосые вопли, а тем более отвечать на них Синяков просто не мог.

Одно время он даже начал завидовать людям, от природы лишенным дара речи и слуха. Однако, став случайным свидетелем бурного объяснения двух таких типов, использовавших не только гримасы и жесты, но и телодвижения, Синяков пришел к выводу, что нет более удручающего зрелища, чем чересчур болтливые глухонемые.

Рассеять эту вселенскую скуку (и то лишь на весьма непродолжительное время) могла одна только водка, но, к сожалению, из водопроводных кранов она не текла. Для приобретения бутылки пришлось бы спускаться на целых три этажа вниз, выходить во двор, где обитали злобные старухи, отвратительные дети и голодные собаки, топать несколько кварталов к магазину, а потом вступать хоть и в краткий, но крайне неприятный контакт с продавщицей, судя по всему, знавшей его по прежней жизни.

Иногда Синякова выручал его квартирный хозяин, человек со странной фамилией Стрекопытов и с еще более странной биографией, в графическом изображении напоминавшей серию фигур высшего пилотажа, основными из которых были мертвые петли и глубокие штопоры. Тот мог отправиться за водкой хоть на Северный полюс, хоть в сердце Сахары, хоть в кладовую Гохрана. Причем в этом святом деле ему не могли помешать ни землетрясение, ни осадное положение, ни эпидемия чумы, ни даже своя собственная агония. Предки Стрекопытова ради бочки заморского вина или бутылки шустовского коньяка голыми руками брали всякие там Царьграды и Зимние дворцы.

Ночью, лежа без сна (за день успевал выспаться, да и трудно было заснуть под храп Стрекопытова, напоминавший вопли удавленника), Синяков пялился на ползущие по потолку отсветы уличных огней и вяло пытался понять, почему жизнь из радости превратилась для него в тягость.

Предположений тут было несколько. Раньше Синяков чересчур полагался на свое тело, а когда оно стало все чаще подводить, вдруг оказалось, что разум его недостаточно изощрен, а душа чересчур инфантильна. Кроме того, во всем можно было винить быстротекущее время, стершее из памяти сверстников восторженные воспоминания о действительных и мнимых подвигах Синякова. Да и жена, курва, крепко подвела, подставив ему ножку в самый неожиданный момент. Но скорее всего Синякова подкосила тоска о сыне, единственном человеке на свете, которого он по-настоящему любил и который сейчас тянул срочную службу в какой-то неведомой дали, да еще в злосчастных внутренних войсках, ныне выполнявших роль песка, бросаемого в огонь любых заварух. Чтобы еще больше уязвить Синякова, жена скрывала от него адрес сына, а благодаря ее интригам военкомат делал то же самое.

Иногда как бы помимо своей воли Синяков вставал с постели и начинал в темноте отжиматься от пола, что было для него занятием столь же скучным, как отправление физических потребностей, но и столь же привычным.

Были случаи, когда тупая скука внезапно переходила в острую тоску, и во время одного из таких приступов он едва не задушил Стрекопытова, по причине тяжелейшего опьянения спутавшего комнатенку Синякова с туалетом.

Очнувшись утром на полу прихожей, Стрекопытов долго укорял квартиранта, но отнюдь не за причиненные увечья, а за то, что тот постоянно забывает запирать входную дверь на задвижку.

– Я тебе про это сто раз напоминал, а ты все отмахивался… Вот и дождались. Ворвались ночью какие-то мудаки и давай меня на части рвать, – говорил он, демонстрируя свою шею, пятнистую от кровоподтеков, как шкура тигрового питона. – Да хоть бы сказали за что! Я ведь тертый калач, но тут от страха чуть не обосрался. Хотя нет, – он пощупал свои просторные сатиновые трусы. – Есть грех…

Поскольку Синяков никак не реагировал ни на эти слова, ни на вонь, отравлявшую и без того далекую от стерильности атмосферу холостяцкого жилища, Стрекопытов продолжал:

– Давно чую, что за мной охотятся. Ты не смотри, что я сейчас пустую тару по помойкам собираю и на кладбищах христорадничаю. Раньше я большим человеком был. Одно время в Воронеже даже общак держал. А это дело не каждому министру финансов доверить можно. Потом большинство денег по хрущевской реформе сгорело, а вину на меня свалили… Пришлось нырнуть на дно…

Единственной радостью, единственным утешением для Синякова были сны – не все, конечно, а только некоторые.

В снах он возвращался в прежнюю жизнь, в прежние времена, когда все его любили, уважали, знали или, на худой конец, побаивались… В снах он мягкой, рысьей походкой вновь выходил на пахнувший пылью и потом борцовский ковер, вновь петлял по зеленому газону футбольного поля, финтами разбрасывая чужих защитников; посадив на плечи маленького сынка, вновь бегал в парке ежедневный кросс, вновь слышал за своей спиной восхищенный шепот: «Глядите, глядите, Синяков!» – «Это тот, который вчера две плюхи забил?» – «Он самый!»

Как ни странно, но иногда ему снилась даже жена, ненавистная в реальности, зато волнующая и притягательная во сне – не эта нынешняя умело подкрашенная мумия, сначала обслуживавшая своим передом, ртом и задом весь горком, потом подмявшая под себя большинство прежних дружков, а прежняя двадцатилетняя наивная и в то же время порочно-любопытная девчонка, бегавшая за ним как собачонка, которую он, тогда уже зрелый парень, шутки ради обучал всяким гадостям, весьма пригодившимся ей в дальнейшей жизни.

Однажды такой сон оказался вещим.

Уже где-то после полудня (если судить по интенсивности уличных шумов) Синякова разбудил стук в дверь – негромкий, вежливый и даже имевший какую-то ритммелодию. Так не могли стучать ни приятели Стрекопытова, искавшие стакан, ни его пассии, время от времени смывавшие здесь своих вшей, ни тем более участковый инспектор Дрозд, ребром ладони перешибавший кирпич.

Конечно, хотелось бы надеяться, что по ту сторону дверей находится Шарон Стоун или, по крайней мере, небезызвестная в округе шалава по кличке Мочалка, но Синяков давно перестал верить в чудеса.

Поэтому он глубже уткнулся носом в лишенную наволочки подушку и натянул на голову потертый китайский плед, некогда доставшийся ему при разделе имущества. Однако гость оказался на редкость настырным. У Синякова даже возникла мысль, что это какой-то загулявший музыкант-ударник, спутавший дверь стрекопытовской квартиры со своим барабаном.

Пришлось в конце концов сдаться и крикнуть: «Заходи! Открыто!» (В страхи Стекопытова Синяков не верил и двери не запирал принципиально.)

Похоже, день начинался с сюрпризов, от которых Синяков успел отвыкнуть. Гостьей оказалась его бывшая жена Нелка. Расстались они примерно год назад при тех же обстоятельствах, при которых идущий на дно авианосец расстается с самолетом, успевшим стартовать с его палубы, то есть раз и навсегда.

После того как Синяков оставил Нелке все, совместно нажитое в браке, включая сына, точек соприкосновения между ними не осталось. Невозможно было даже представить себе повод, заставивший эту хитрую и самовлюбленную суку нанести столь неожиданный визит. Конечно, случается, что убийцы посещают могилы своих жертв, но экс-супруга Синякова сентиментальностью никогда не отличалась. В спертом воздухе стрекопытовской берлоги повис жирный вопросительный знак.

При себе Нелка имела полусложенный зонтик, из чего можно было заключить, что на улице разыгралась непогода. Одета она была в своей обычной манере – что-то среднее между миссис Тэтчер и дешевой гамбургской проституткой.

– Добрый день, – сказала она, брезгливо морща нос. – Ну и душок здесь у вас! Дохлую кошку, что ли, в шкафу забыли?

Синяков, достаточно хорошо изучивший внешние нюансы поведения своей жены, понял, что она явилась сюда по делу и разговор у них предстоит долгий, скучный и неприятный. Можно было, конечно, просто выбросить Нелку вон, но это было занятие еще более скучное и неприятное, да к тому же неблагодарное. Поэтому скрепя сердце он приготовился если и не слушать, то по крайней мере что-то отвечать. Нелку можно было взять только измором. Темперамент губил ее, как крысу – хвост.

– А ты, похоже, анахоретом живешь, – подслеповато щурясь (очки не носила, не шли они ей), Нелка оглянулась по сторонам. – Вот уж не ожидала! Думала, здесь пьяные лярвы вповалку валяются.

– Не ходят сюда лярвы, – буркнул Синяков. – Опасаются. Говорят, ты им путевку на этот адрес не подписываешь.

– А ты как был дурачком, так и остался, – с наигранным сочувствием констатировала Нелка.

Возразить на это Синякову было нечего.

Бывшая супружница между тем обмахнула платочком табурет, в квартире Стрекопытова выполнявший и много других функций, после чего уселась на него, закинув ногу на ногу, чем еще раз подтвердила предчувствия Синякова относительно того, что беседа у них намечается долгая. В полумраке она смотрелась довольно неплохо. Незнакомый трезвый мужик мог дать ей сейчас лет тридцать, а пьяный – вообще двадцать пять.

Время шло, а разговор, ради которого Нелка, бесспорно, вынуждена была совершить над собой насилие (что для нее всегда являлось актом куда более мучительным, чем насилие, осуществленное со стороны), все не начинался. Она с преувеличенной тщательностью раскуривала длинную черную сигарету, то ли подбирая наиболее приличествующие случаю слова, то ли давая Синякову возможность осмыслить всю важность текущего момента. Впрочем, принимая во внимание ее во всех смыслах изощренный язык, первое предположение можно было отбросить.

Наконец Нелка окуталась облаком сигаретного дыма, на вкус Синякова, чересчур приторного, и с несвойственной для нее щедростью предложила:

– Хочешь?

– Не знаю, – вяло ответил он. – Скорее всего не хочу…

– Интересно. – Она прищурилась, но уже иначе – не как слепая курица, а как готовящийся к выстрелу снайпер. – Не куришь. Баб не скоблишь. Может, и пить перестал?

– Случается… – Удивление, вызванное этим странным визитом, уже начало проходить, и Синякова опять потянуло в сон.

– Так я налью. – Она многозначительно постучала пальчиками по своей элегантной сумке, содержавшей все необходимое для деловой женщины не очень строгих правил.

– Нет, спасибо, – сдержанно поблагодарил он.

– Что ж так? – В ее напускной игривости внезапно проскользнули нотки еле сдерживаемой истерики. – Никак брезгуешь?

– Вспомни, по каким случаям ты мне раньше наливала. – Синяков окончательно убедился, что уклониться от разговора не получится и надо волей-неволей его поддерживать. – Чтобы споить меня, а самой смыться. Или чтобы на скандал спровоцировать и по этому поводу в очередной раз милицию вызвать. Нет, зарекся я с тобой пить. Раз и навсегда зарекся. Лучше говори прямо, зачем пришла.

– Столько времени не виделись, а ты сразу на меня зверем попер, – вздохнула Нелка. – Разве нельзя вот так просто, по-человечески поговорить?

– Можно… – отозвался Синяков. – Если с человеком. А ты змея подколодная. Мы с тобой последние полгода через адвоката разговаривали. Вот и захватила бы его с собой. Только учти, что, кроме дырявых носков, взять у меня больше нечего.

– Злым ты стал. – Она поменяла положение ног, и Синяков заметил на подошвах ее ботинок свежие бумажные полоски, какие обычно наклеивают на обувь в сапожных мастерских. – Это, наверное, от одиночества.

– Злым я стал от общения с тобой, – ответил он. – А в одиночестве я, наоборот, душой отхожу.

– Оно и видно. – Нелка вновь обшарила своим взглядом незамысловатый интерьер комнаты. – Еще немного здесь полежишь, так не только душой, но и телом отойдешь. На тот свет.

– Это уже не твоя забота! – отрезал Синяков. – Спорткомитет похоронит.

– Нужен ты этому спорткомитету! – Она презрительно скривилась, словно разговор шел о самой распоследней богадельне.

– Нужен не нужен, а средства на похороны спортсменов-ветеранов у них по смете предусмотрены.

– Ты это серьезно? – Нелка почему-то забеспокоилась. – Окончательно на себе крест поставил?

– А разве ты не этого добивалась?

– Честно сказать, я уже и сама не помню, чего добивалась… Все как-то наперекосяк сложилось…

Было в ее интонациях что-то искреннее, но Синяков, столько раз попадавшийся на этот крючок, не поверил бы даже Нелкиной исповеди, случайно подслушанной в храме божьем. (Была у нее такая мода – время от времени бегать за отпущением грехов. Впрочем, злые языки утверждали, что она просто задалась коварной целью трахнуться с батюшкой в алтарных приделах, куда, как известно, бабьему племени вход строго воспрещен.)

– Мне ты на жизнь не жалуйся! – резко ответил он. – Не тот я объект, чтобы других жалеть… И вообще, мне спать хочется.

– Это понимать как намек? Прогоняешь меня?

– Понимай как хочешь. – Он демонстративно прикрыл глаза, хотя Нелку из поля зрения не выпускал, та в приступе гнева могла и по голове чем-нибудь тяжелым садануть.

– Ну ладно, допустим, что я сука поганая, как ты любил выражаться. – Нелка как-то странно заерзала на табурете. – А ты, значит, кругом хороший. Ну так и докажи это! Прости меня. Пожалей.

– Да ты вообще с ума сошла, – тоном засыпающего человека пробормотал Синяков.

Нелка теперь сидела к нему боком и что-то тайком поправляла в своем туалете – не то подол юбки одергивала, не то чулок подтягивала. Действовала она быстро и сноровисто, но при этом еще и косилась на Синякова, не подглядывает ли тот. Поскольку стыдливость никогда не числилась среди ее добродетелей, такое поведение бывшей жены несколько озадачило Синякова.

Лишь уловив негромкий характерный щелчок, он понял, чем же именно занята сейчас Нелка. Она пропускала резинки своего пояса под трусы, чтобы в нужный момент они (трусы, а не резинки) слетели как бы сами собой, без всякой заминки. Колготки Нелка не носила принципиально, ссылаясь на пример француженок. («Знаем мы тех француженок, – обычно говорил по этому поводу Синяков. – На площади Пигаль они табунами пасутся».) Всем другим видам нижнего белья она предпочитала черные ажурные чулки, подобранный в тон к ним пояс и чисто условные трусики, что, в общем-то, было вполне оправданно для женщины, которую в любой момент могли завалить поперек письменного стола или поставить раком на гостевом диване.

Короче говоря, дело принимало двухсмысленный, чтобы не сказать больше, оборот. В квартире Стрекопытова, мало чем отличающейся от притона, на Синякова всякие наезды бывали, но заранее спланированной и тайно подготовленной половой агрессии он подвергался впервые.

Чтобы как-то спутать Нелкины планы или хотя бы оттянуть время, Синяков попытался сменить тему разговора.

– Димка пишет тебе? – поинтересовался он.

– Пишет, – ответила Нелка каким-то чудным голосом, словно ей птичье перышко в рот залетело. – И тебе тоже. Хочешь почитать?

– Если можно… – Сердце Синякова дрогнуло от дурного предчувствия.

– Получи, – она выдернула из-под манжета какую-то во много раз сложенную бумажку…

Бумажка, предъявленная Нелкой, оказалась не письмом, как на это надеялся Синяков, а телеграммой. Вместо родного угловатого почерка он увидел тусклый, вкривь и вкось отбитый печатный текст.

Смысл телеграммы был столь невероятным, что Синяков прочел его несколько раз подряд, а потом еще и осмотрел бланк с оборотной стороны. Все полагающиеся штампы оказались на месте. Уповать на то, что это почтовая ошибка или чей-то злой розыгрыш, не приходилось.

– Когда ты ее получила? – спросил он деревянным голосом.

– Два дня назад. Во вторник. – Нелка всхлипнула, что для нормальной женщины соответствовало продолжительным и бурным рыданиям.

– И до сих пор скрывала?

– Я не скрывала… Я дозвониться к нему хотела, – Нелка потупилась. – Подробности узнать…

– Ну и что – узнала?

– В Мемфис, штат Теннеси, дозвониться легче, чем туда. Коммутатор военный, пароль надо знать.

– «Мама и папа, – запинаясь на каждом слове, Синяков вновь принялся читать злополучную телеграмму. – Против меня возбуждено уголовное дело. Суд двадцать пятого. Приезжайте. Дима…» Сегодня хоть какое число?

– Двадцать третье, – опять всхлипнула Нелка. – Надо завтра лететь. Рейс такой есть. Я узнавала.

– Хочешь сказать, что лететь придется мне? – Синяков в упор уставился на нее.

– Ты же отец! – Она соскочила с табурета и всем телом навалилась на Синякова, обдав его забористой смесью запахов, где неизвестно чего было больше: табака, виски или парфюмерии. – Ты же любишь Димку!

– А ты? – Он попытался оторвать Нелку от себя, но в минуты душевного смятения она становилась цепкой, как прирожденный самбист.

– Я баба! – горячо и путано запричитала она. – Что я могу сделать? Я же там абсолютно никого не знаю! А ты в том городе пять лет учился! И в футбол начал играть! И боролся за сборную! Сам мне рассказывал! У тебя там куча друзей осталась! Ты обязан выручить Димку! Должны же у тебя, в конце концов, быть отцовские чувства!

– Что же ты про мои отцовские чувства раньше не заикалась, когда по суду его у меня забирала? – Он бросал ей сейчас в лицо обвинения, как комья грязи, а она даже не утиралась.

– Я хотела как лучше… Хотела ему жизнь устроить… Ты бы ему чем помог? Ты себе самому помочь не хотел…

– Зато ты помогла! – с горечью воскликнул Синяков. – Погубила ребенка!

– У меня в институте все схвачено было… Разве я виновата, что ректора перед самыми экзаменами за взятки сняли? Поздно уже было… А на службу я Димку в хорошее место пристроила. В элитную часть и подальше от всяких «горячих точек». Кто же знал, что так получится… – Она энергично возилась на кровати, пытаясь проникнуть под одеяло.

Возможно, Нелка действовала скорее инстинктивно, чем сознательно. Тело было ее главным, а кроме того, хорошо испытанным оружием, и, добиваясь чего-то, она пускала его в ход так же безотчетно, как кошка – когти, волчица – клыки, а змея – жало.

Но с Синяковым такие номера давно не проходили. Вся душа его была в шрамах от коварных Нелкиных ласк.

Едва только ее голая холодная ляжка коснулась его живота, Синяков выскочил из постели и, прикрываясь подушкой (даже в гневе он стеснялся своего заношенного нищенского белья), высказал все, что наболело за последний год и чего, наверное, сейчас высказывать не стоило бы.

– Кто же знал, что так получится, говоришь? А то, что каждому воздается по делам его, слыхала? Вот и дождалась ты наказания! За все твои подлые делишки! За то, что ловчила всю жизнь! За то, что на чужое зарилась! За то, что везде без очереди лезла! За то, что других дураками считала, хотя сама как была чуркой неотесанной, так и осталась! Жаль только, что за грехи твои невинная душа пострадала!

– Ах вот ты как заговорил! – Она уселась на кровати, не стесняясь ни своей задранной до пояса юбки, ни выставленного напоказ срама. – Упрекать меня вздумал, жук навозный! Забился себе в норку и нос наружу высунуть боишься! Жизни испугался? Тряпка! А я еще на него понадеялась… Ну и хрен с вами обоими! Что отец, то и сыночек… Ты здесь подыхай, а он пусть там за решеткой сидит! В тебя уродился! Точная копия! Такое же чучело гороховое! Что другим с рук сходит, ему на шее камнем виснет! Ух, неудачники! Я за вас упираться не собираюсь! Ничего, пусть получит урок. Может, и поумнеет в отличие от папочки…

Нелка вскочила, резким движением не только рук, но и бедер подтянула трусы и энергичным шагом направилась к выходу.

Походка у нее, надо сказать, была весьма своеобразная. Ногу Нелка всегда ставила на носок, как солдат, но едва только пятка касалась земли или пола, как все ее тело плавно подбрасывало вверх, словно в каблуках скрывались невидимые, но мощные амортизаторы. Недаром еще в молодости ей дали кличку «Дама на рессорах».

В дверях Нелка столкнулась со Стрекопытовым, сегодня вернувшимся домой раньше обычного.

– Уже уходите, мадам? – галантно поинтересовался он. – Рюмочку стеклоочистителя на посошок не желаете?

– Встречаются еще в нашей жизни малокультурные женщины, – философски заметил Стрекопытов, когда лифт, уносивший Нелку, залязгал по этажам вниз. – Ни тебе «здравствуйте», ни тебе «в сраку поцелуй».

Продолжая что-то недовольно бурчать, он удалился на кухню и принялся там сортировать свою дневную добычу, не всегда состоявшую только из одних пустых бутылок. Мусорные ящики таили в себе самые разнообразные сокровища. Однажды Стрекопытов откопал там новенький пистолет с глушителем, который потом выгодно продал азерам, торговавшим по соседству арбузами. В другой раз обнаружил еще вполне живого младенца, за что заслужил устную благодарность от участкового инспектора Дрозда.

Синяков продолжал пялиться на телеграмму, так и оставшуюся в его руке. Можно было подумать, что он искал в ней некий иной, потаенный смысл. Сердце его, еще в молодости подорванное спортом, допингом, алкоголем и целой чередой неудачных любовных романов, ныло так, словно в каком-то из клапанов застрял обломок железной стружки.

Срочно нужно было принять лекарство, и Синяков позвал Стрекопытова.

– Сгоняй в гастроном, – попросил он. – Купи водки. Пару банок. Деньги в куртке.

– Празднуешь что-нибудь? – поинтересовался Стрекопытов, обычно мутные глаза которого после принятия внутрь стеклоочистителя светились, как весенние льдинки.

– Наоборот… – неопределенно ответил Синяков и, смежив веки, вытянулся на кровати.

Нужно было ехать к Димке. Двух мнений тут существовать не могло. Даже если он и не сможет выручить сына, то хотя бы поддержит в трудную минуту. А там как знать… Некоторые его бывшие сокурсники, по слухам, действительно выбились в люди. Кто-то сделал карьеру в ментовке, кто-то что-то успешно перепродавал, еще кто-то подвизался в политике, а один малахольный малый даже числился в литераторах. Многие, правда, успели благополучно спиться или, скошенные циррозом печени, ранними инфарктами и дорожно-транспортными происшествиями, парили землю на кладбище.

Как это часто бывает, когда внезапно возникшая животрепещущая проблема не оставляет никакой возможности для колебаний и рефлексий, Синяков сразу забыл о всех своих действительных и мнимых болячках. Собственные беды отступили куда-то на задний план, а предстоящее путешествие через три или четыре часовых пояса уже не казалось чем-то кошмарным (и это при том, что еще совсем недавно он не допускал даже мысли о самостоятельном походе в магазин).

Уж если судьба сама взнуздала и запрягла тебя, остается только скакать, пока держат ноги, стучит сердце и не лопнула селезенка.

Проблема состояла лишь в том, что у Синякова совершенно не было средств. Существовал он на мизерное пособие, выплачиваемое какой-то подозрительной фирмой, скрывавшейся под вывеской общественного фонда помощи ветеранам спорта, а на самом деле торговавшей контрабандными сигаретами и фальшивой водкой.

Конечно, денег можно было попросить у Нелки, но после того, что случилось сегодня, он не стал бы унижаться перед ней даже под угрозой немедленной кастрации. Знакомых с тугими кошельками у Синякова отродясь не водилось, да и времени на всякие финансовые операции не оставалось, ведь у него обязательно потребовали бы залог, надежное поручительство, нотариально заверенный договор и еще какую-нибудь подобную фигню. Оставалось только одно – воспользоваться обширными, хотя и не совсем безобидными связями Стрекопытова.

А тот, легкий на помине, уже маячил в дверях.

– Ты прости меня, – с порога заявил он. – Я полбанки по дороге прикончил. Подругу встретил. Клавку Метлу, ты же ее знаешь.

– Это которая лысая? – машинально поинтересовался Синяков.

– Нет, которая на протезе. Народная артистка. На углу у пивного ларька поет. «Полосатая рубашка, полосатые штаны, привязались ко мне парни, покажи да покажи…»

Ужин был сервирован на том самом табурете, где еще совсем недавно сидела Нелка. Разрезая деревянной линейкой ливерную колбасу (после недавней кухонной драки участковый Дрозд изъял из квартиры все ножи), Стрекопытов как бы между прочим поинтересовался:

– Что это за краля к тебе наведывалась? На порядочную не похожа, но шалавой тоже не назовешь.

– Жена моя, – нехотя признался Синяков. – Бывшая… Ну, поехали!

– За ваше уважение! – Это был любимый, но отнюдь не единственный тост Стрекопытова.

Сам он пил из серебряной церковной чарки, опять же найденной на помойке, а в распоряжение квартиранта предоставил хрустальный бокал с фирменной гравировкой парижского ресторана «Корона».

– Неприятности у меня, – сказал Синяков после третьего захода. – Сын в беду попал. Судить его будут. Телеграмма пришла. На, прочти.

– Ни-ни, – замахал руками Стрекопытов. – Лучше на словах расскажи. Сам знаешь, какой я читатель, особенно ежели под мухой…

Тут хозяин квартиры был абсолютно прав и в чем-то даже самокритичен. Выпив, он начинал медленно, но верно регрессировать, а проще говоря, терять человеческий облик – переставал пользоваться какими-либо столовыми приборами, абсолютно не разбирал как печатные, так и рукописные тексты (за исключением тех, что имелись на винно-водочных этикетках), забывал все, касающееся абстрактных понятий, и подозрительно косился на бытовые приборы, хоть немногим более сложные, чем штопор или электророзетка.

Зато при всем при этом Стрекопытов как бы в виде компенсации приобретал обезьянью ловкость (вкупе с обезьяньими ужимками), звериную интуицию и какую-то совершенно невероятную атавистическую память, проблески которой не раз ставили Синякова в тупик.

После первой бутылки он обычно садился на корточки, а после второй, случалось, и на четвереньки становился.

Впрочем, все это было еще впереди, а покуда Стрекопытов окружающую действительность воспринимал вполне адекватно, рассуждал здраво и кильку из консервной банки брал не рукой, а все той же линейкой. Выслушав Димкино послание, он глубокомысленно заявил:

– Случай тяжелый, но не смертельный. Бывает и хуже. Жаль, конечно, что он статью свою не сообщил… Ну ничего, если в зону загремит, я туда соответствующую маляву организую. Чтобы, значит, не обижали парня и на хорошее место пристроили. Хлеборезом, там, или сантехником… Но если его на дизель упекут, тут я пас. С вояками отродясь никаких дел не водил…

– Что такое дизель? – не понял Синяков, благодаря спортивным успехам в свое время сумевший от армии увильнуть.

– Дисциплинарный батальон, – охотно объяснил Стрекопытов. – Место пребывания военнослужащих, наказанных за воинские преступления, а также за любые другие преступления, влекущие за собой лишение свободы на срок не более двух лет. По старому кодексу это была в основном статья двести сорок пятая и двести пятидесятая, а теперь даже и не знаю. Кстати говоря, отбытие наказания в дисбате судимости не порождает. Просекаешь?

– Просекаю… – пробормотал Синяков, пораженный эрудицией своего собеседника. – Ты что, весь кодекс наизусть помнишь?

– Уголовный наизусть, а уголовно-процессуальный и административный только частично, – скромно признался Стрекопытов.

– В дальнейшем буду рассчитывать на твою помощь… А теперь объясняю суть дела. Сам понимаешь, мне нужно обязательно присутствовать на суде.

– Святое дело, – кивнул Стрекопытов.

– Но тут есть одна загвоздочка. В настоящий момент не имею при себе наличности. Даже билет не на что купить. А ведь, наверно, еще и на адвоката придется тратиться.

– Это хуже, – согласился Стрекопытов. – Как говорится, были бы денежки, так и ума не надо. Нынче без них, родимых, даже в сортир не сунешься… А далеко тебе добираться?

– Не близко.

– В какую хоть сторону?

– На запад… А какая разница?

– Разница есть. На западе все дороже. В Караганде, к примеру, доза «дури» одну цену имеет, а в Риге – совсем другую. Просекаешь?

– Просекаю… – повторил вконец обескураженный Синяков. – Так как же насчет денег? Ты меня не выручишь? Я бы отдал потом…

– Вопрос сложный. – Стрекопытов покосился на свои хоть и допотопные, но безотказные часы, имевшие на задней крышке дарственную надпись: «Лейтенанту НКВД Гробовому И. И. за успехи в боевой и политической подготовке, а также в связи с переходом на вышестоящую должность».

– Я понимаю, что сложный, – Синяков по справедливости разделил оставшуюся водку. – Иначе бы я к тебе обращаться не стал.

– Так, надо подумать… – Стрекопытов засунул в нос указательный палец, что у него означало крайнюю степень сосредоточенности. – Деньги, конечно, нужны в валюте?

– Даже не знаю… – пожал плечами Синяков. – Думаю, не обязательно.

– Не скажи… В дальней дороге все может случиться. Еще неизвестно, куда тебя занесет. А доллар, он и в Африке доллар.

– Согласен, – сказал Синяков, раньше видевший эти самые доллары разве что в чужих руках.

– Поэтому всякие там магазины и ларьки исключаются… – Стрекопытов уходил в стихию размышлений все глубже, словно в болотную топь погружался. – В ближайшие обменники соваться не стоит. Там меня в лицо знают, да и охрана нынче сплошь с автоматами… Сберкасса возле «Ромашки» через полчаса закрывается… А в той, что возле «Бомбея», уже инкассаторы успели побывать… Что нам остается? Остается какой-нибудь нехилый коммерсант, который всегда при себе бабки имеет…

– Только попрошу без уголовщины! – взволновался Синяков. – А не то я с сыном не в зале суда, а натурально в зоне встречусь.

– При чем здесь уголовщина? – искренне удивился Стрекопытов. – Если коммерсанта хорошенько прижать, он нам деньги сам отдаст. По доброй воле. Как бы спонсирует. От штуки баксов ему не убудет.

– Ты про охрану не забывай, – напомнил Синяков. – Как мы с ней справимся?

– Мы-то? – еще больше удивился Стрекопытов. – Запросто! Это же не вологодский конвой. Подумаешь, сопляки мохнорылые. Качки зачухованные. Да я их так пугну, что сразу уссутся.

– Нет, придумай что-нибудь другое, – замотал головой Синяков. – В долг попроси. Пусть даже с процентами. Ты же местную публику знаешь.

– Даже очень хорошо. Потому и в долг никогда не прошу.

– Что же делать?

– Ладно… Есть один способ. Приличные туфли у тебя имеются?

– Только вот эти, что на мне. – Ни босиком, ни даже в тапочках Синяков по квартире Стрекопытова передвигаться не рисковал (и на осколок стекла, и на гвоздь, и на чахоточный плевок можно было нарваться). – А туфли-то зачем? За них много не дадут.

– Чудак ты в самом деле. Без туфлей в казино не пускают, – просветил квартиранта Стрекопытов, сам обычно носивший разномастную обувь. В настоящий момент, например, на его правой ноге красовалась почти новая кроссовка «Найк», а на левой – стоптанный войлочный ботинок.

– Неужели ты в казино пойдешь? – Изумлению Синякова не было предела. – А в какое?

– Там видно будет. Сначала разузнаю, где ставки повыше и банк побогаче… Ты пока разувайся.

– Может, заодно и костюм мой наденешь? Вполне еще приличный.

– Сойдет и так… – Стрекопытов сосредоточенно примерял чужие туфли, смотревшиеся на нем, как на клоуне. – Размер, поди, сорок пятый?

– Сорок четвертый.

– А я сорок первый ношу… Ничего, на шерстяной носок пойдет… Вот только удирать в таких лыжах несподручно. Если что, я их сброшу, ладно?

– Бросай, – со вздохом разрешил Синяков. – Все равно у них подошвы до дыр протертые.

– Ну ладно, жди. Часа через полтора вернусь.

– Желаю удачи.

– Во-во! – саркастически хохотнул Стрекопытов. – Ты мне еще здоровья пожелай. В казино за удачей ходить то же самое, что в суд за справедливостью.

 

Глава 2

Хотя Стрекопытов вернулся в точно обещанное время, Синяков успел изрядно переволноваться.

В затею с казино он абсолютно не верил. Неверие это базировалось на личном опыте, приобретенном в крымских санаториях, интуристовских гостиницах и скорых поездах, на печальной судьбе знакомых, рискнувших принять участие в одной из многочисленных уличных лотерей, и на произведениях литературных классиков, спускавших за игорным столом не только драгоценности своих невест, но и собственные гениальные рукописи.

Однако, судя по всему, Стрекопытов находился с фортуной совсем в других взаимоотношениях. Ни слова не говоря, он выложил на кухонный стол гору никогда не виданных здесь деликатесов – икру, красную рыбу, сервелат, копченую курицу, оливки, а вдобавок еще выставил две литровые водочные бутыли, на этикетках которых медалей имелось не меньше, чем на груди у самого бравого из генсеков.

– Это чтобы твой отъезд отметить, – как о чем-то само собой разумеющемся сообщил он и, предваряя немой вопрос Синякова, извлек из шерстяного носка пять новеньких стодолларовых бумажек.

– Ну спасибо, – пробормотал тот. – Век не забуду…

– Извини, больше не получилось. День сегодня неудачный. Это я еще с утра понял, когда бутылки собирал. Пятьдесят штук всего вышло. Из них половина «бомбы». А такие нынче попробуй сдай.

– Честно сказать, не ожидал даже, – признался Синяков. – На рулетке играл?

– Еще чего! Я только в картишки. Тут дело верное. Местных банкометов их ремеслу те фраера учили, которых я еще при развитом социализме до нитки раздевал. Они против меня, как «Шинник» против «Ювентуса».

– Зачем же ты тогда по помойкам шатаешься, если за один вечер можешь такие деньги настрогать?

– А на фига мне они? – пожал плечами Стрекопытов. – Имел я уж деньги. Да еще какие. И горя с ними хлебнул, и счастья. Хватит. Ну что, спрашивается, мне сейчас от жизни надо? Банку денатурата, кусок хлеба, рвань какую-нибудь – срам прикрыть, да шалашовку, желательно со справкой из вендиспансера. Всего этого на свалке хватает. Зачем судьбу зря гневить… А в казино я только ради тебя сунулся.

– Возможно, ты и прав, – согласился Синяков, голова которого сейчас была занята совсем другими заботами. – Я, пожалуй, по магазинам прошвырнусь. Надо кое-что в дорогу прикупить. А не то у меня даже рубашки приличной нет, не говоря уже о белье. Плюс мыло, одеколон, зубная паста…

– Зубную пасту ты и в аэропорту свободно купишь, – сказал Стрекопытов. – А насчет одежонки не беспокойся. Сейчас подберем что-нибудь. Не на свадьбу ведь едешь. Зачем зря тратиться…

Из антресолей, до этого всегда закрытых на ржавый навесной замок, были немедленно извлечены на свет божий два узла с носильными вещами, хотя далеко и не новыми, но вполне подходящими для человека, переставшего пользоваться услугами модных магазинов еще лет десять назад. Стрекопытов принялся сортировать одежду, женскую и детскую отбрасывая в одну сторону, а мужскую – в другую. Делал он это со сноровкой опытного старьевщика.

– Свитерок как раз на тебя, – приговаривал он при этом. – Скромный покрой, полушерсть… Вот только на локте маленькая дырочка. Заштопаем без проблем… Трусы семейные, в цветочках. Стираные… Клифт импортный. Без пуговиц, зато на подкладке…

– Что это за пятна на нем? – подозрительно поинтересовался Синяков. – Не кровь?

– Скорее всего томатный соус. – Стрекопытов понюхал лацканы пиджака. – Но если сомневаешься, лучше не бери… Джинсы отечественные. Твой размер, но замок на ширинке неисправен… Еще одни трусы семейные, в горошек… Футболка. Клуба «Динамо».

– Не надо, – отмахнулся Синяков. – Я всегда за «Торпедо» болел.

– Подштанники утепленные. Незаменимая вещь для людей, ночующих под открытым небом… Ремень брючный. Кожзаменитель. Пряжку можно использовать вместо кастета…

Не прошло и получаса, как Синяков был полностью экипирован в дорогу. И рубашка подходящая нашлась, и брюки нужного фасона, и куртка-ветровка, и полдюжины мало ношенных носков, и даже добротные солдатские ботинки, которые Стрекопытов почему-то назвал «берцами».

– В кладовке у меня еще пуленепробиваемый жилет имеется, – доверительно сообщил щедрый хозяин. – Но тот, правда, и в самом деле весь кровью перемазан. Да и не пустят тебя в самолет с бронежилетом.

– Спасибо. Без бронежилета я как-нибудь обойдусь. Но вот сумка какая-нибудь не помешала бы. Куда я все это добро засуну?

Впервые Стрекопытов оказался в затруднительном положении. Среди его запасов имелись и холщовые мешки, и полиэтиленовые пакеты огромного размера вроде тех, в которых санитары увозят в морг трупы, и даже дамские сумочки разных фасонов, но самой обыкновенной дорожной сумки или даже туристского рюкзака не оказалось.

– А с чем же ты сюда пришел? – удивился Стрекопытов.

– Да ни с чем. Шапка на голове. Куртка на плечах. Документы в кармане. Потом жена, правда, кое-что из постельных принадлежностей переслала. То, что выкидывать жалко было…

Стрекопытов вновь принялся ковырять пальцем в носу. Эта операция, по-видимому, действовала на его мышление столь же эффективно, как кнут на клячу или стартер на двигатель. Уже спустя полминуты он хлопнул себя по лбу:

– Кажется, придумал!

– Я и не сомневался, – сказал Синяков, однако Стрекопытов, устремившийся к выходу, этот скромный комплимент услышать уже не мог.

Тайком съев кусочек сервелата, который он пробовал так давно, что даже не мог упомнить этот случай, Синяков принялся ждать хозяина, чьи пути были неисповедимы, а замыслы непредсказуемы. Впрочем, на этот раз Стрекопытов не заставил себя долго ждать. Вернулся он через четверть часа, имея при себе старомодный фибровый чемодан с никелированными уголками. На каждой из его стенок черной тушью было выведено «Секретный № 3», а рядом с ручкой крепилась жестяная бутылочная пробка, наполненная окаменевшим пластилином, хранившим на себе следы печатей какой-то неведомой спецчасти.

– Солидная вещь, – похвалил свое приобретение Стрекопытов. – Не чемодан, а сейф. Хочешь – портки в нем храни, а хочешь – золотые слитки.

Учитывая безальтернативность выбора, Синяков вынужден был принять этот подарок. Зловещие надписи он решил потом соскоблить бритвенным лезвием.

Когда чемодан, изнутри оклеенный блеклыми порнографическими открытками, был упакован, Стрекопытов сказал:

– Ну все. Отдохнем малость. Утро вечера мудренее. Гостей я на завтра уже пригласил и тачку заказал, чтобы тебя в аэропорт отвезти.

– А с билетами проблем не будет? – осторожно поинтересовался Синяков.

– Ну ты даешь! – От наивности квартиранта Стрекопытов даже осерчал немного. – Это надо же так от жизни отстать! Отпали все проблемы с билетами. И уже давно. Езжай куда хочешь и на чем хочешь. Недавно один таксист подряжался меня в Париж отвезти. И паспорт, говорит, международный есть и все нужные визы открыты. Только плати. Доллар за километр.

– Ну и дела… – пробормотал Синяков, осознавший наконец всю меру своего невежества. – И очередей, значит, уже нигде нет?

– А это смотря за чем. Чтобы тару сдать, еще как отстоишь. Или за бесплатным супом… А сложнее всего с похоронами. Тут и постоишь, и побегаешь. Катафалк на две недели вперед расписан, а в крематории очередь на семьдесят дней.

Последнюю фразу Стрекопытов сказал зря. Ночью Синякову приснился тревожный сон, грозивший нехорошими последствиями. Он как будто бы летел сквозь облака на самолете, который хотя и имел спереди пропеллер, а сзади хвост, но внешним видом напоминал огромный мрачный катафалк. Вместо кресел в его салоне были торчком расставлены гробы, в одном из которых нашлось место и для Синякова…

Приглашенные Стрекопытовым гости начали собираться спозаранку, когда нормальные люди еще провожают детей в школу или выслушивают от начальников первые указания. Однако публика, допущенная на проводы Синякова, никаких обязательств ни перед близкими, ни тем более перед работодателями не имела и вполне могла позволить себе лишний выходной. Сам виновник торжества даже подумал ненароком, что благодаря его отъезду ближайшие пункты приема стеклотары сегодня не выполнят дневной план, а статистики райотдела милиции (должны же там быть такие) отметят ничем не мотивированное уменьшение мелких краж.

Первой явилась «народная артистка» Клавка Метла и, отстукивая такт костылем, прямо с порога запела:

При этом она еще и размахивала пышной березовой веткой, судя по реакции Стрекопытова, имевшей для грядущего пира какое-то немаловажное значение.

Немой рубщик мяса Леха Обрезок (представляясь, он всегда тыкал под нос незнакомому человеку кулак, на котором было вытатуировано его имя) принес кусок говядины, который тут же утащили жарить к соседям.

Собратьев Стрекопытова по ремеслу представляли самые влиятельные на свалке личности – Лаврентий Карабах, Ося Кентавр и Томка Селитра. Вклад последней в общее застолье состоял из мешка капустных листьев и нескольких банок давно просроченного майонеза.

– Сейчас салатик соорудим, пальчики оближете! – пообещала жизнерадостная Томка, курировавшая тот угол свалки, где сгружала свои отходы овощная база.

– Сама и жрать его будешь, – буркнул ее конкурент Ося, благосостояние которого зижделось в основном на макулатуре. – Я после прошлого твоего салата целую неделю дристал.

Синякову он преподнес персональный подарок – невзрачную книжку довоенного издания.

– Раритет, – произнес Ося многозначительно. – Главный труд жизни Андрея Януарьевича Вышинского, любимого сталинского прокурора. «Признание подсудимого как главный фактор доказательства его вины». Ничего звучит? Имеется дарственная надпись видному партийцу Уншлихту, кстати говоря, моему дальнему родственнику, которого этот самый Януарьевич впоследствии под вышку и подвел. Знающий человек за такую книжонку никаких денег не пожалеет.

Лаврентий Карабах дарить Синякову ничего не стал, а только позволил пожать свою коротковатую смуглую руку. Такой чести удостаивались очень немногие, зато удостоенные могли смело посещать самые подозрительные городские притоны, где авторитет Лаврентия, имевшего еще одну кличку – Гочкис, – был непререкаем.

Вскоре квартира наполнилась самой разношерстной публикой, покуда старавшейся держаться подчеркнуто сдержанно. Кто-то готовил холодные закуски, кто-то финкой вскрывал консервные банки, кто-то расставлял посуду – видавшие виды пластмассовые тарелки одноразового пользования, майонезные баночки и наскоро выструганные из березовой ветки двузубые вилки. Гостей было столько, что они разместились во всех комнатах, кроме туалета, естественно. Кто-то сидел на кроватях, кто-то на подоконниках, но основная масса – прямо на полу. Единственный табурет достался одноногой Клавке Метле.

Последним на правах свадебного генерала явился участковый Дрозд, мент новой формации, в перерывах между облавами занимавшийся гимнастикой цигун и имевший свою страничку в Интернете. Официально Дрозд находился в отгуле, что не помешало ему проверить документы у целого ряда присутствующих и разъяснить числившемуся в розыске Осе Кентавру все преимущества явки с повинной.

– Ага, скоро явлюсь, – пообещал Ося. – Только грыжу вырежу и зубы вставлю.

Это, по-видимому, была шутка, потому что некоторые заулыбались.

С собой Дрозд (в отличие от остальной шушеры, знавший и биографию Синякова, и истинную цель его срочной поездки) привел шамана – молодого парня вполне европейской наружности, одетого безо всяких претензий, если не считать пестрой ленточки, стягивавшей его волосы. Да и шаманские курсы, как выяснилось, он окончил в городе Сан-Диего, штат Калифорния, хотя потом с год практиковался на Чукотке.

Свой бубен он до поры до времени хранил в плоской картонной коробке от кухонной вытяжки «Мулинекс».

Поскольку нестойкие личности в дальних комнатах уже начали празднование, Стрекопытов поспешил выступить с официальным заявлением.

– Тише, убогие! – рявкнул он. – Потом будете глотки драть! Слушайте сюда! А ты, лярва, вообще заткнись! – это относилось к чересчур расшалившейся Метле. – Суньте ей в пасть что-нибудь! Ну хотя бы кусок колбасы… Все стихли? Слава богу! Тогда прошу выпить эти бокалы, – он поднял свою майонезную баночку до уровня глаз, – за моего приятеля Федю Синякова, человека честного и тихого…

– Мастера спорта по футболу и самбо, неоднократного призера всесоюзных и республиканских первенств, члена сборной страны, – вставил Дрозд.

– И красавца мужчину! – вякнула Метла, сумевшая к этому времени прожевать свой колбасный кляп.

Стрекопытов, очень не любивший, когда его перебивают, скривился, однако здравицу все же продолжил:

– …Который в связи с семейными обстоятельствами вынужден нас сегодня покинуть и которому мы от всей души желаем удачи!

Выпили все, кроме Дрозда и шамана. О причинах воздержания первого осведомиться никто не посмел, зато второй охотно объяснил, что спиртное несовместимо с теми снадобьями, которые он вынужден будет принять, чтобы ввести себя в соответствующее состояние.

– Знаем мы это снадобье, – съязвил кто-то в углу. – Мухоморы сушеные…

Затем слово взял сидевший по левую руку от Синякова Лаврентий Карабах. Его тост, долгий и витиеватый, содержал скрытую угрозу всем тем, кто мешает жить хорошим людям. Призвав высшие силы лишить этих подлецов хлеба, вина и мужской силы, он обратился непосредственно к виновнику торжества:

– Возвращайся, дорогой, с победой. Я назначу тебя своим личным тренером.

– По футболу или по самбо? – осведомился уже чуть захмелевший Синяков.

– Зачем? – покосился на него Лаврентий. – Я только в нарды играть умею. Будешь за мной доску носить. Зарплатой не обижу.

После этого он покровительственно похлопал Синякова по плечу, что в понимании большинства из присутствующих значило ничуть не меньше, чем вручение ордена «Знак Почета».

Не выпить за это было просто нельзя. Дальнейшие тосты произносились строго по порядку – слева направо, по часовой стрелке. С каждой опорожненной рюмкой они становились все более невнятными, поскольку народ в основном подобрался слабый, давно отпивший и мозги, и печень. Некоторое разнообразие внесла лишь Клавка Метла.

– Хочу станцевать с чемпионом! – заорала она, задирая свой протез, в сексуальном плане выглядевший куда более привлекательно, чем настоящая нога. – Музыку!

– Музыку мы тебе чуть попозже закажем, – пообещал Стрекопытов, уже усевшийся на корточки. – Похоронный марш.

Как водится, повод, по которому было организовано застолье, вскоре забылся, и каждый принялся веселиться кто во что горазд. От ссор и рукоприкладства непутевых гостей удерживало только присутствие участкового да решительные действия Стрекопытова, подавлявшего любой конфликт еще в зародыше.

Синяков, впервые за долгое время обласканный человеческим вниманием – пусть даже показным, – был растроган до такой степени, что забыл о собственной беде. Гости, по многим из которых веревка плакала, стали казаться ему сплошь милыми, отзывчивыми и симпатичными людьми. Он поборолся на руках с Обрезком, станцевал с Метлой какой-то дикий танец, выпил на брудершафт с Кентавром и отведал фирменного салата Селитры прямо из ее рук.

Внезапно кто-то тронул Синякова за плечо – мягко, но требовательно. Пришлось обернуться. У него за спиной стоял Дрозд и выражение лица имел самое серьезное.

– Пройдемте.

В устах Дрозда это сакраментальное милицейское словечко звучало столь убедительно, что ему, наверное, подчинился бы любой из присутствующих, не говоря уже о законопослушном Синякове.

Кухня была очищена от посторонних. На газовой плите калилась чугунная сковородка. Окно было почему-то занавешено драным байковым одеялом, что создавало отрадный для глаз полумрак.

Молодой шаман возился с бубном – прикладывал его к уху и тихонько встряхивал.

– Ну как? – деловито поинтересовался Дрозд.

– Отсырел слегка, – ответил шаман, встряхнув бубен чуть посильнее. – Голос будет не тот… Но, я думаю, ничего страшного нет…

Судя по бледному лицу и отрешенному взору, он уже принял все положенные снадобья и вот-вот должен был погрузиться в другую реальность, где правят бал грозные и могучие духи и откуда обычный мир кажется лишь забавной иллюзией.

Продолжая помахивать бубном, шаман бросил на сковородку щепотку какого-то порошка. К потолку взвился синеватый дымок, и сразу запахло, но отнюдь не елеем и ладаном, а скорее серой.

Когда дым иссяк (зловоние преисподней от этого ничуть не уменьшилось, а даже усилилось), шаман схватил раскаленную сковороду и стал тщательно вылизывать ее языком. Синяков инстинктивно дернулся, желая помешать этому самоистязанию, но Дрозд удержал его на месте.

– Он так себя проверяет, – шепотом объяснил участковый. – Дошел ли до нужной кондиции…

Шаман, видимо, удовлетворенный результатами своего варварского эксперимента, закрыл глаза и ударил в бубен колотушкой, сделанной из лисьей лапы. Звук получился таким мощным и таким зловещим, что в соседней комнате сразу смолкла пьяная болтовня.

– Владыки небес и владыки преисподней, я призываю вас на помощь, – произнес шаман глухим, сразу изменившимся голосом. – Придите духи, сторожащие, сторожащие сонмы звезд. Придите сюда духи пасущие, пасущие стада мрака. Пусть смилуются надо мной те, кто носит плащи из облаков, и те, кто шьет одежду из кожи мертвецов. Я давно заключил со всеми вами союз и не нарушал его даже в помыслах. Не я ли кормил вас своим мясом? Не я ли поил вас своей кровью? Не я ли отдавал свою душу в ваше пользование? Пришло время и вам позаботиться обо мне. Ведь без вашей силы и без вашего заступничества я всего лишь ни на что не годный ком грязи.

Как бы в подтверждение этих проникновенных слов вновь загудел бубен. И хотя сам посредник между миром людей и миром духов выглядел не особо впечатляюще (очень не хватало ему медвежьей шкуры на плечах, магической раскраски на лице и перьев филина на голове), инструмент, с помощью которого поддерживалась связь с этими духами, невольно внушал уважение. Кожа, натянутая на нем, почернела от времени, мелкие медные колокольцы позеленели, а многочисленные значки, выцарапанные на ободе, обозначали прозвища прежних владельцев.

Темп ударов по бубну тем временем все возрастал и возрастал. Шаман, по-прежнему не открывая глаз, волчком закружился на месте. Синяков, понимавший толк в физических упражнениях, даже позавидовал его неутомимости и проворству. Затем шаман затянул песню (если только набор этих бессвязных и монотонных выкриков можно было назвать песней).

Зрелище было достаточно забавное, но Синяков никак не мог взять в толк, зачем Дрозду (да и без Стрекопытова здесь тоже не обошлось) понадобился весь этот цирк. Развлечь они его, что ли, хотели? Или вдохновить на дальнюю дорогу? Так уж пусть бы лучше какая-нибудь стриптизерка сплясала. Говорят, их сейчас можно прямо на дом приглашать… Или шаман дешевле обходится?

Время между тем шло. Шаман, похоже, впавший в экстаз, выделывал умопомрачительные коленца. Бубен грохотал, как сердце до полусмерти загнанного великана. Сковородка продолжала смердеть.

Постепенно Синяковым начала овладевать какая-то странная апатия. Все его тело отяжелело, как это бывает при разгоне на карусели, и он, по примеру Стрекопытова, присел в углу кухни на корточки.

Шаман то падал на пол, то, наподобие ваньки-встаньки, вскакивал на ноги. При этом он ни на мгновение не переставал бить колотушкой в бубен. По-видимому, его слова дошли-таки до духов неба и преисподней, и теперь те играли его телом, как мячиком.

Лента с головы шамана давно слетела, и копна густых волос скрывала его лицо. Когда же во время особо резких пируэтов волосы разлетались по сторонам, становились видны жутко поблескивающие белки закатившихся глаз и пена, пузырившаяся на бледных губах.

Синяков подумал, что, если так будет продолжаться и дальше, парню придется вызвать неотложку. Однако мысли его были какие-то вялые, безучастные, не побуждающие к конкретному действию.

Вскоре у Синякова, непривычного к такой позе, затекли ноги. Он попробовал встать, однако с недоумением убедился, что не может даже пальцем пошевелить.

Повода паниковать не было, и Синяков первым делом попытался сосредоточиться, как это он привык делать раньше, когда попадал в критическое положение на борцовским ковре. Тут его ожидал новый неприятный сюрприз – утратив власть над своим телом, он заодно утратил и память. Все вылетело из головы – и собственное имя, и предыстория происходящих сейчас событий, и причина, по которой он оказался в этой полутемной, замызганной кухне.

Теперь перед его глазами мельтешил не только этот странный человек с бубном в руке, но и все окружающие предметы – газовая плита, колченогий стол, помойное ведро, батареи пустых бутылок, выстроившихся вдоль стен, и даже сами стены.

Это круговращение все ускорялось, пока не превратилось в бешеный водоворот. Сам Синяков не мог не то что двигаться, а даже дышать. Невыносимая тяжесть навалилась на него и стала затягивать в жерло бездонной воронки.

Она вела не на небо, а в преисподнюю, это Синяков знал точно. Так же точно, как и то, что там его ожидает смерть. Жуткая и мучительная смерть, до которой не могли додуматься даже самые жестокие из людей. Смерть от когтей и клыков владык преисподней, а может быть, от их ласк.

Его обманули. Ему пообещали, что отправят в путешествие к сыну, а отправили туда, откуда нет возврата… Кому-то нужно, чтобы он навсегда исчез из этого мира… Но почему для этого понадобилась столь грандиозная, прямо-таки мистическая западня? Разве нельзя было обойтись ножом или пистолетом? Ах да, духи преисподней, наверное, презирают оружие людей…

За мгновение до того, как расстаться с жизнью – не с жизнью вообще, а лишь с прежней жизнью, потому что впереди его ожидала другая жизнь, жизнь-мука, жизнь-страдание, жизнь-ужас, – Синяков далеко внизу под собой увидел город, вернее, только его крохотную часть… Деревья без листьев, улицы без пешеходов, храмы без крестов…

Когда он пришел в себя, одеяло с окна было снято, а запах адской смолы почти выветрился. Возле распахнутой форточки стоял шаман, все еще очень бледный, но похожий уже на человека, а не на гальванизированный труп, и жадно вдыхал свежий воздух.

Синяков ощущал себя не хуже и не лучше, чем обычно, только немного побаливал нос. Он осторожно тронул его, и на ладони осталась кровь.

– Разбил, когда о стенку ударился, – спокойно пояснил шаман. – Но это и к лучшему… Духи любят человеческую кровь. Даже больше, чем клопы. Нет лучшего способа привязать их к себе, чем окропить кровью. Своей, естественно.

В другой обстановке Синяков счел бы эти слова бредом, но после всего пережитого уже ничему не удивлялся. Правда, в реальности небесного мира он был не вполне уверен, однако в том, что преисподняя существует, не сомневался, по крайней мере в настоящий момент. (Так бывает с только что проснувшимся человеком, некоторое время еще пребывающим под впечатлением сна-грезы или сна-кошмара.)

Тут на кухне появились Дрозд и Стрекопытов. Последний приволок с собой бутылку водки, на горлышко которой была надета хорошо знакомая Синякову серебряная стопка.

– Выгнал я всю эту шушеру к едреной маме, – сообщил он тоном человека, только что закончившего нелегкий, но важный труд. – Надоели, вурдалаки… Пусть в подъезде допивают.

Синяков охотно принял предложенную ему стопку, но выпить не сумел, расплескал – не то губы онемели, не то чересчур сильно дрожали руки.

– Малость сдрейфил? – поинтересовался у него на удивление трезвый Стрекопытов. – Бывает… Зато теперь всегда с удачей будешь. Как Клавка Метла со своим протезом.

– Это как сказать, – задумчиво произнес шаман, не отходивший от окна.

– А что такое? – забеспокоился Стрекопытов. – Аль не вышло что? Не подманил ты своих духов?

– В вашем понимании духи что-то вроде карасей, которых подманивают на червячка, – слегка поморщился шаман. – А ведь это создания совсем иной природы. Только они одни способны свободно перемещаться между верхним и нижним миром. Соответственно и отношения с действительностью у них совсем другие. Людям, навсегда запертым в этом… промежуточном мире, – он притопнул ногой, словно проверяя прочность пола, – не дано понять их.

– А ведь обещал помочь, – пригорюнился Стрекопытов. – Дескать, не подведу… Только стукну в бубен, и вся эта потусторонняя кодла здесь соберется…

– Разве я от своих слов отказываюсь? – пожал плечами шаман. – Все сделал, как договаривались… Немало разных духов заинтересовались вашим товарищем, но дальнейшее зависит уже не от меня… Похоже, был здесь и его дух-покровитель. К своему подопечному он почему-то относится достаточно прохладно, но на его помощь в принципе можно надеяться. Особенно в тех краях, куда Федор… э-э-э…

– Андрееевич, – подсказал Синяков, воспринимавший полный идиотизм происходящего как должное.

– Да-да! Куда Федор Андреевич сегодня отправляется, – закончил шаман (с таким воспитанным человеком Синякову давно не приходилось общаться).

– Ну и ладушки! – обрадовался Стрекопытов. – Тогда дернем на посошок и будем по норам разбегаться. Тачка для отъезжающего уже подана.

– Теперь несколько слов о тех краях… вернее, о том месте, где завтра окажется Федор Андреевич, – игнорируя предложение Стрекопытова, произнес шаман. – Судя по всему, он уже бывал там раньше…

– Бывал, – согласился Синяков. – А я и не скрывал этого.

– Не узнали ли вы его… в одном из… своих видений? – Шаман, видимо, привыкший объясняться совсем другими терминами, тщательно подбирал нужные слова.

– Трудно сказать… – Синяков задумался. – Если по-честному, я тот город сверху никогда и не видел. Какие-то улицы вроде промелькнули… Сквер, церковь… Только не узнать ничего. Четверть века как-никак прошло… Но вид, конечно, унылый. Не то там мор, не то осада…

– Некоторые люди, к числу которых принадлежу и я, полагают, что вселенная состоит из трех уровней, – продолжал шаман, созерцая нечто находящееся за пределами кухни (а воможно, и за пределами нашего мира). Для человека, незнакомого с техникой особого вида медитации, обычно называемого шаманством, доступен лишь средний уровень. Смею утверждать, что как верхний, так и нижний миры могут весьма напоминать знакомые нам места. Там текут похожие реки, произрастают похожие леса и существуют города, почти идентичные, скажем, Москве или Мадриду… Хотя все это одна видимость.

– Почему? – ляпнул Синяков, мало что понявший из предыдущих слов.

– Посудите сами… Если человек может существовать на небесах или в преисподней только в качественно ином состоянии, то и сами эти миры должны кардинальным образом отличаться от нашего, срединного…

– Ребята, завязываем! – Стрекопытов постучал ногтем по стеклу своих часов. – Отлет через два часа. А ведь аэропорт, мать вашу, не за углом.

– Всего пару минут, – заверил его шаман. – Без этой информации Федору Андреевичу будет нелегко разобраться в некоторых событиях, участником которых он, возможно, станет. Город, о котором мы ведем речь, пребывает в весьма странном состоянии. То, что вы успели заметить в тот момент, когда ваша душа… обрела некоторую свободу, могло быть только тенью настоящего города. Его призрачным двойником, пребывающим в преисподней… Не знаю, что здесь причиной, магия проклятого места или воля очень сильного злого духа, но вам предстоит столкнуться с немалыми трудностями. Так что будьте готовы ко всему…

– Действуй с оглядкой и не тряси зря рогами, – с видом знатока посоветовал Стрекопытов.

– Увы, ваши советы актуальны только для нашего родного мира, – произнес шаман невесело. – На небесах, не говоря уже о преисподней, все привычные понятия обесцениваются. Ко всему приходится приспосабливаться заново… Как птичке к подводной жизни.

– А такое возможно? – усомнился Синяков. – Я про птичку.

– Имеется в виду не простая птичка, а волшебная. Наделенная не совсем обычными свойствами… Не удивляйтесь. Из вас мог бы получится весьма незаурядный шаман. То есть человек, способный по примеру духов странствовать между мирами.

С улицы раздался длинный автомобильный гудок. Судя по его мощи, тачка, зафрахтованная Стрекопытовым, весила никак не меньше десяти тонн.

– Желаю удачи. – Шаман повернулся к окну спиной и впервые встретился с Синяковым взглядом. – Предсказать судьбу человека очень сложно. А вашу и подавно. Поэтому будем надеяться на лучшее. Вашу душу я кое-как подлатал. В дальнейшем полагайтесь только на себя самого. Не забывайте, что собственных сил и способностей у вас вполне достаточно.

– Так говорите, шаман бы из меня получился? – поинтересовался Синяков, еще недавно искренне полагавший, что из него даже путный сборщик стеклотары не вышел бы.

– Безусловно.

– А учиться для этого надо?

– Желательно. Но вовсе не обязательно. Главное – способность, а опыт придет потом. Я знал одного очень известного шамана, который все свои качества приобрел самостоятельно в течение буквально пары часов. Правда, эти часы он провел в могиле, переполненной трупами… А вас, похоже, привлекает эта стезя?

– Попробовать не мешало бы…

– Посоветуйтесь со знающими людьми, если такие вам встретятся. Почитайте соответствующую литературу. Сейчас она поступает в открытую продажу. А главное, сосредоточьтесь на своем внутреннем мире… Вот эти вещицы примите от меня на память, – он протянул Синякову небольшой сверток, перетянутый резинкой.

– Что там? – осторожно поинтересовался Синяков. – Меня с вашим подарком в самолет пустят?

– Конечно, пустят. Здесь иголка, которая в трудную минуту поможет вам отыскать путь к спасению, и зелье, дым которого следует вдыхать перед встречей с духами. Жечь его можно на чем угодно, хоть на спичке. Жаль, конечно, что у вас нет бубна, но если придется туго, стучите по любому предмету, представляющему собой резонатор. По кастрюле, по бочке, по лошадиному черепу. Только старайтесь придерживаться определенного ритма. Двести двадцать – двести сорок ударов в минуту.

Уже увлекаемый Дроздом и Стрекопытовым к дверям, Синяков успел задать с порога свой самый важный вопрос:

– А как поближе сойтись с духами? Чем их ублажать надо?

– Про кровь я уже говорил. – Шаман вышел вслед за ними в прихожую. – Очень неплохо, если вы сумеете пройти через смерть и воскрешение. Таких людей духи особенно ценят… Не следует также забывать, что духи всех категорий обладают половыми признаками. Если сможете ублажить кого-нибудь из них в сексуальном плане, покровительство вам гарантировано.

– Духа ублажить? – переспросил Синяков уже из лифта.

– Его.

– Это вы серьезно?

– Вполне. Разве такими вещами можно шутить…

Когда кабинка лифта, на стенах которой каждый из гостей Стрекопытова не преминул оставить свой автограф (кто гвоздем, а кто струей мочи), поползла вниз, Синяков спросил у Дрозда:

– Неужели вы во все эти предрассудки верите?

– Я придерживаюсь принципов дзен-буддизма, – солидно пояснил участковый. – Это мне как-то ближе.

«Боже мой, – подумал Синяков. – Как изменился мир! Ведь раньше менты придерживались только принципов марксизма-ленинизма. В крайнем случае – алкоголизма. Хотя и в скрытой форме».

Между тем Стрекопытов, желая продемонстрировать широту своего кругозора (хотя о буддизме он знал только со слов знаменитой песни Высоцкого), как бы между прочим заметил:

– В переселение души, значит, веришь, начальник… Ну-ну…

– Душа переселиться не может, поскольку ее не существует, – как о чем-то само собой разумеющемся сообщил Дрозд. – Переселяется карма.

– А это что еще за фигня такая? – удивился Стрекопытов, выволакивая из лифта чемодан, на котором Синяков так и не удосужился замазать грозную надпись «Секретный № 3».

– Судьба, если говорить просто, – похоже, Дрозд слегка смущался своих слов. – Но не слепая судьба, как ее понимают христиане или мусульмане, а судьба, предопределенная моим поведением в прежних жизнях.

– В гробу я эти дела видал! – ни с того ни с сего озлился Стрекопытов. – Шаманство! Буддизм! Я вот завтра пойду в православный храм и свечку Николаю-угоднику поставлю! Так-то оно вернее будет.

– Тем и хорош буддизм, что в его основе лежит принцип терпимости, – произнес Дрозд мягко. – Только это и мешает мне, гражданин хороший, выселить вас из занимаемого помещения, давно превращенного в притон. Статью назвать?

– Не надо. Знаю, – сразу успокоился Стрекопытов. – Тридцать восьмая статья Основ жилищного законодательства. Выселение нанимателя без предоставления другого жилья за нарушение правил социалистического общежития… А разве ее не отменили?

– Для вас – нет, – отрезал участковый.

– Понял, – откозырял Стрекопытов. – Исправлюсь… Постараюсь изменить… эту… как ее… карму.

– Постарайтесь-постарайтесь, – кивнул Дрозд. – А я уж прослежу.

Как и следовало ожидать, под тачкой Стрекопытов подразумевал трехосный мусоровоз, закупленный в Японии по бартеру (мы им – металлолом, они нам – автомобили). Перед прочими видами транспорта этот монстр обладал тем преимуществом, что на правах коммунальной спецмашины имел право игнорировать любые запрещающие, а равно и предписывающие знаки. Поэтому путешествие обещало быть недолгим – через проходные дворы и детские площадки, минуя центральные проспекты с их вечными пробками, неисправными светофорами и разгулом дорожной милиции.

– Машина не хер, всех не увезет, – предупредил водитель «Ниссана», как нарочно имевший узкие косые глазки и желтое плоское лицо. – Пассажирское место только одно.

Стали прощаться.

– А свечку я все же поставлю, – шепнул Стрекопытов на ухо Синякову. – И Николаю-угоднику, и Андрею Первозванному, и Федору Столпнику.

Дрозд сказал буквально следующее:

– Последователи буддизма считают, что наша жизнь есть только долгий и тягостный сон. Пробудиться от него могут лишь избранные. Этих немногих и называют буддами, то есть проснувшимися. Постарайтесь убедить себя в том, что вся ваша прошлая жизнь была сном. Завтра проснитесь другим человеком и начните все сначала.

– Легко сказать, – пробормотал Синяков, пораженный плодотворностью этой, казалось бы, простой мысли. – Но я постараюсь…

Едва он успел втиснуться в кабину мусоровоза (громоздкий чемодан очень мешал), как водитель, при ближайшем рассмотрении похожий отнюдь не на японского самурая, а скорее на монголо-татарского разбойника, врубил все многочисленные мигалки и, рванув с места, прокричал неизвестно кому:

– Сукой буду не забуду, изуродую иуду!

 

Глава 3

Неизвестно, что было тому причиной: то ли покровительство духов, то ли крестное знамение, напоследок наложенное Стрекопытовым, то ли это просто судьба, крепко саданувшая человека под дых, давала ему возможность оклематься, но теперь у Синякова все складывалось нормально.

Мусоровоз без всяких проблем домчал его до аэропорта, билеты на нужный рейс продавались свободно. «Секретный № 3» не вызвал никаких подозрений у бдительных контролеров, арка металлоискателя даже не пикнула, пропуская его в «отстойник». Запах перегара не смутил ни милицию, охранявшую выход на летное поле, ни стюардессу, провожавшую пассажиров к самолету.

К удивлению Синякова, давным-давно не пользовавшегося воздушным транспортом, посадка шла не с боку, а с хвоста. Салон оказался просторным, с двумя проходами между рядами кресел. Хотя большинство пассажиров мужского пола и так находились в подпитии, к их услугам был еще и бар с богатым выбором горячительных напитков.

Место, указанное в билете, располагалось рядом с проходом, но Синяков, воровато оглянувшись, пересел на свободное кресло возле иллюминатора – хотелось глянуть с высоты и на тот город, который он покидал, и на тот, в который направлялся.

Однако спустя минут пять, когда посадка вроде бы уже закончилась, в салон ввалился багроволицый мужик, что-то дожевывавший на ходу. Мельком глянув на свой билет, он жестом просигналил Синякову – сваливай, мол.

– Я, знаете ли, собирался полюбоваться нашей планетой с высоты. – Синяков попытался улестить так некстати появившегося конкурента вежливостью.

– А я, по-твоему, что собираюсь делать? – возмущенно прохрипел тот. – То же самое.

Впрочем, отвоевав свое законное место, багроволицый повел себя более чем странно. Опустив шторку светофильтра, он откинулся на спинку кресла и сразу захрапел.

Процедуру взлета Синяков видеть не мог, зато отчетливо ощущал ее всеми своими потрохами – сначала все убыстряющийся тряский разгон, когда кажется, что колеса вот-вот лопнут от такой скорости, потом мощный толчок отрыва, вдавивший человеческие тела в подушки кресел, и наконец благословенную легкость свободного полета.

Вскоре было разрешено отстегнуть ремни, и Синяков, убедившись, что половина мест в салоне пустует, все-таки перебрался поближе к иллюминатору.

Однако, выглянув в него, он сразу пожалел об этом. Земли уже не было видно за плотным слоем сверкающих на солнце белых облаков, зато хорошо просматривалось крыло – огромное, грязное, с облупившейся краской и многочисленными птичьими метками.

Крыло это состояло из множества отдельных частей, действовавших независимо друг от друга (из далекого пионерского детства сразу всплыли полузабытые термины: элероны, закрылки, щитки, триммеры, интерцепторы) – одни опускались, другие поднимались, третьи просто подрагивали, как в лихорадке.

Впрочем, ничего страшного в этом не было. Страшным казалось то, что из одного такого щитка (или интерцептора) торчал кривой металлический прут, царапавший закрылок (или элерон). Царапина была глубокая, блестящая и кое-где, наверное, уже сквозная, потому что от нее к краю крыла тянулась черная полоса смазочного масла.

Это зрелище не на шутку встревожило Синякова, но, убедившись в безмятежном спокойствии присутствующих здесь членов экипажа – стюардесс, а в особенности бармена, который парашюта уж точно не имел (такого бугая, наверное, и грузовой бы не выдержал), он решил раньше времени не паниковать.

Однако пережитый стресс надо было как-то снять, и Синяков перебрался поближе к стойке бара.

К его огорчению, цены здесь разительно отличались от тех, к которым он привык на земле. Внимательно выслушав клиента, интересовавшегося, почему же так дорого стоит обыкновенная водка, которой в каждом привокзальном киоске хоть завались, бармен вежливо посоветовал ему спуститься на десять тысяч метров вниз, преодолеть практически такое же расстояние в сторону и без всяких проблем отовариться по сходной цене в городе Ухтомске, поблизости от которого они сейчас должны были пролетать.

Технические детали этой операции точно так же, как и проблема возвращения пассажира на авиалайнер, бармена, похоже, не интересовали.

– Нет, я уж лучше подожду, – вздохнул Синяков. – Через два часа приземлимся…

– Вот и будете страдать все эти два часа, – пожал плечами бармен. – А опрокинете рюмашку, сразу повеселеете. Два часа единым мигом покажутся.

В его словах было столько здравого смысла, что Синяков немедленно заказал себе двести грамм.

Повеселело сразу. Гораздо быстрее, чем на уровне моря. Наверное, недостаток давления сказывался. Теперь все выглядело для Синякова в другом свете – цены казались вполне приемлемыми, бармен был просто душкой, а стюардессу хотелось расцеловать. Даже багроволицый субъект, продолжавший дрыхнуть возле иллюминатора, уже больше не раздражал его.

– Хорошо здесь у вас, – сказал он, оглядываясь по сторонам. – Вот бы сюда на работу устроиться.

– Куда – сюда? – уточнил бармен.

– Ну вообще… сюда. – Синяков сделал неопределенный жест в сторону заставленного бутылками буфета. – Как вы думаете, меня возьмут?

– Я штурман дальней бомбардировочной авиации, – вдруг напыжился бармен. – Налетал пять тысяч часов. И то еле взяли. Столько пришлось чужому дяде на лапу выложить, что кое-кто и за всю жизнь не заработает. – Он неодобрительно покосился на солдатские чеботы Синякова. – Будете еще заказывать?

– Хватит пока! – огрызнулся Синяков, но, вернувшись на прежнее место, пожалел о своей горячности.

Стюардессы только что начали разносить по салону закусон – завернутые в целлофан аккуратненькие подносики, на которых чего только не было, начиная от икры и кончая медом. Правда, все порции были крохотными, словно рассчитанными на дистрофиков.

Причина этого стала ясна, когда Синяков разглядел на подносе штамп «Сделано на Тайване». Стало обидно, но не за державу, конечно, а за то, что «Аэрофлот» заказывает бортовое питание у недомерков-чанкайшистов, а не, к примеру, у фрицев, понимающих толк в обильной и калорийной жрачке.

Немного утешало лишь то обстоятельство, что отдельно к завтраку полагалось еще и питье – баночное пиво или консервированный сок на выбор.

Синяков, естественно, выбрал пиво.

После «Будвейзера» его окончательно разморило, но сон на высоте десяти тысяч метров был спокойным, без кошмаров, чему, наверное, способствовала близость к ангельскому собранию.

Проснулся Синяков уже после того, как идущий на снижение самолет вошел в слои облаков. Серая мгла за иллюминаторами время от времени окрашивалась в зловещий багровый цвет, и он не сразу догадался, что это отсвет аэронавигационных огней. Крыло покрылось каплями влаги. Закрылки, элероны и щитки продолжали свою загадочную работу, но это уже перестало интересовать Синякова.

Невольно он прислушался к разговору двух мужчин, сидевших впереди (раньше Синяков их в этом салоне не видел, наверное, они наведались сюда в поисках бара).

Впрочем, это был не разговор, а скорее спор.

– Да говорю же я тебе, что этого никто не понимает! – Один из спорщиков, хоть и быстрый на язык, но шепелявый, уже, похоже, терял терпение. – Москвичи приезжали, и те руками разводят. Отказывает электроника, и все… А главное, на всех высотах. Как будто бы буря на солнце разыгралась. Скоро сюда вообще перестанут летать. Кому зря рисковать охота… – У него получалось «жря ришковать».

– И д-давно это началось? – слегка заикаясь, осведомился другой.

– С год где-то…

– Может, к-какое-нибудь секретное изобретение ис-пытывают? П-помнишь, раньше все про электромагнитное оружие б-болтали?

– То раньше! – возмутился шепелявый. – Не те времена. Да и зачем оружие в черте города испытывать? Что они, круглые идиоты!

– Да, з-загадка природы… Ладно, п-помолчим. Вон п-подстилка пилотская идет. Сейчас все уз-знаем.

Действительно, в проходе появилась стюардесса с милым кукольным личиком, но совершенная плоскодонка. Натянуто улыбаясь, она сообщила, что по техническим причинам аэропорт номер один не принимает и посадка состоится в аэропорту номер два, отстоящем от города на пятьдесят километров. Пассажиры будут доставлены к месту назначения автобусным транспортом.

– Что я говорил! – злорадно воскликнул шепелявый.

– Тьфу! – в сердцах произнес заика.

– Извиняюсь, – обратился к ним Синяков. – Я что-то не понял… Мы где-то в стороне от города сядем?

– Само собой, – довольно грубо ответил шепелявый.

– Жаль, а я хотел сверху на него глянуть, – расстроился Синяков.

– З-зачем? – удивился заика. – В-вы что, Эйфелеву б-башню хотите увидеть? Или К-колизей? Знаете, как назвал этот город Б-бертольд Брехт? С-самый скучный г-город в мире.

При чем здесь Колизей, а тем более Бертольд Брехт, автор антифашистских пьес и стихов, Синяков так и не понял, но переспрашивать не стал, потому что самолет сильно тряхнуло, облака мигом унеслись куда-то вверх, и перед ним открылась огромная плоская земля со слегка наклоненным влево горизонтом.

Вся она была разлинована дорогами, лесозащитными посадками, линиями электропередач, мелиоративными канавами и видом своим напоминала пестрое лоскутное одеяло.

Смутные тени облаков лежали на этой земле, и, обгоняя их, неслась четкая, крестообразная тень самолета.

Аэровокзал, в котором они оказались, покинув самолет, выглядел чистеньким и ухоженным, хотя это была казенная чистота казармы, в которой всегда хватает рабочих рук на то, чтобы зубными щетками надраивать кафель в умывальнике.

Встречающих, провожающих и отбывающих было немного, и все они держались чинно, словно на похоронах дальнего малознакомого родственника. Бросалось в глаза полное отсутствие попрошаек, цыган, бродяг, среднеазиатских беженцев и бабок, торгующих разной мелочовкой, начиная от семечек и кончая водкой.

Зато стражей закона имелось более чем достаточно. Все они были вооружены и экипированы так, словно только что вышли из боя. Единственное, чего не хватало постовым, так это гранатометов.

По выражению строгих милицейских лиц Синяков сразу понял, что оступиться здесь ему не позволят.

На стоянке уже ожидал комфортабельный туристский автобус. Приятно удивленный таким сервисом, Синяков занял место на своем любимом заднем сиденье. Пассажиров взяли ровно столько, сколько полагалось по норме, и сразу тронулись, уступив место следующему автобусу, уже подруливавшему к стоянке.

При выезде из аэропорта Синяков обратил внимание на изящную металлическую конструкцию, на которой раньше, наверное, вывешивались портреты членов Политбюро. Поскольку времена застоя, тоталитаризма и деспотизма давно миновали, сейчас здесь красовались двенадцать одинаковых потретов одного и того же человека. От вождей минувшей эпохи он отличался гораздо более приемлемым возрастом, отсутствием золотых звезд, наличием пестрого галстука, а главное, лицом, каждая черточка которого выражала одно строго определенное чувство.

Лоб морщился в раздумье, глаза лучились добротой, рот был скорбно поджат, подбородок демонстрировал непреклонную волю, а впалые щеки – аскетизм. Форма носа говорила о мужской силе. Широкие скулы – о простонародном происхождении. Одни только уши ничего конкретного не выражали.

Синяков, вспомнивший, что уже видел это лицо, нередко мелькавшее на экране телевизора (правда, не на первом, а на втором плане), поинтересовался у соседа:

– Кто это?

– Воевода, – ответил тот голосом человека, страдающего зубной болью и потому не настроенного на продолжение беседы.

– Что еще за воевода? – не унимался Синяков. – Воевода должен войска водить.

– Если надо, то и поведет, – буркнул сосед. – А сейчас он другим делом занят… Это вы там у себя всяких мэров да префектов развели. Как будто простых русских слов не хватает. Раньше воеводы не только воевали, но и народом правили… По крайней мере порядок был…

– Если вы об этом помните, то, наверное, еще при царе Горохе родились, – позволил себе пошутить Синяков.

Однако сосед демонстративно смежил веки и склонил голову на плечо, давая понять, что не намерен продолжать этот пустопорожний разговор.

Перелет с востока на запад имел то преимущество, что Синяков прибыл в пункт назначения даже чуть раньше, чем покинул пункт отправления (по местному времени, конечно). Таким образом, до закрытия присутственных мест оставалось еще несколько часов, которые он хотел посвятить тому, ради чего совершил столь дальнее и дорогостоящее путешествие.

Никакого определенного плана у него не было. Опыта общения с так называемыми правоохранительными органами тоже. Впору было затянуть старинную песню «куда пойти, куда податься».

По мере того, как город приближался (об этом свидетельствовали и промышленные дымы на горизонте, и все чаще мелькающие дачные массивы, и цифры на километровых столбах), его страх перед всесильным и недоступным молохом власти все нарастал.

Чтобы хоть как-то отвлечь себя от тягостных мыслей, Синяков стал вспоминать подробности банкета, посвященного его отъезду. Ясно, что все присутствующие там, заранее предупрежденные Стрекопытовым, хотели укрепить его дух, рассеять тревогу и внушить уверенность в собственных силах, без чего начинать какое-либо важное мероприятие ну просто глупо. В чем-то этот замысел увенчался успехом. Правда, в покровительство потусторонних сил, обещанное шаманом, верилось плохо, точно так же, как и в свечки Стрекопытова, зато напутственные слова участкового крепко запали Синякову в душу.

Прошлое нужно было отбросить как сон, а жизнь начать сначала. И начать совсем другим человеком. Если не отчаянным храбрецом, то по крайней мере не трусом. Если не проходимцем, то законником, твердо знающим свои права и умеющим их защищать. Если не твердолобым бараном, то стоиком, способным терпеливо сносить любые жизненные испытания. Если не героем, то хотя бы не жертвой.

Самое смешное, что когда-то он был именно таким. Сильным, настойчивым, предприимчивым. Вожаком в любой шайке, капитаном в любой команде, победителем в любой схватке.

Куда это все потом подевалось? Где он растратил свою волю, куда растранжирил силы, на какие медные гроши разменял полновесное золото судьбы, по всем статьям обещавшей удачу?

То ли это водка разъела камень его характера, то ли змеюка-жена по капле высосала горячую кровь, то ли каждодневная гонка за успехом подточила некогда могучий организм? Увы, никто не ответит сейчас на эти вопросы, а в особенности он сам.

А ведь когда-то все начиналось так удачно. И начиналось именно здесь, в этом городе, куда по настоянию родителей и по примеру одноклассников он приехал однажды, чтобы изучить науку радиотехнику, к которой тогда не испытывал никакого влечения и в которой сейчас не понимал ни бельмеса…

…Вступительные экзамены юный Синяков сдал слабо, на троечки. До проходного балла ему было как до Луны. Выручило, как ни странно, очередное обострение международной обстановки.

Сверху поступило секретное распоряжение создать на базе факультета радиотехники несколько спецгрупп, укомплектованных физически крепкими лицами мужского пола, идейно стойкими, ни в чем предосудительном не замеченными, желательно славянской национальности.

Таким образом сразу отсеялись девчонки, слабаки, нацмены и все те, на кого в соответствующих органах имелся хотя бы самый ничтожный компромат. Еврей еще мог проскочить, но только при условии наличия идеальных оценок. Зато для идейно стойких здоровяков, вроде Синякова, дорога к вершинам науки была открыта.

Что именно хотела впоследствии выковать из этих ребят родина – щит, меч или еще что-нибудь покруче, – было известно одному только богу да этой самой родине, вернее, узкому кругу высокопоставленных особ, узурпировавших право говорить от ее лица.

Но как бы там ни было, а занятия в положенный срок начались. Спецгруппам и условия были созданы специальные – всем предоставили общежитие и назначили стипендию.

Впрочем, эти блага на успеваемости новоиспеченных студентов сказывались мало. Сила и здоровье не могли заменить усидчивость и тягу к знаниям, а пресловутая идейная стойкость, имевшая место только на бланках комсомольских характеристик, скоро стала давать трещины.

Сам Синяков (за рост и ширину плеч назначенный старостой группы) в первом семестре, к примеру, завалил пять зачетов из десяти и потом по многу раз пересдавал их. Кроме того, его выселили из общежития (к счастью, условно) за попытку провести мимо вахты посторонних лиц женского пола, используя при этом подложные документы.

Несмотря на титанические усилия деканата сохранить кадры спецгруппы, только за первый год обучения они сократились почти вдвое. Так уж получилось, что по долгу старосты Синяков исполнял в этом процессе незавидную роль вестника горя.

Стоило только кому-либо из студентов окончательно забросить учебу, как на его поиски отправляли Синякова.

А уж он-то знал, где искать! Сам проводил в этих притонах и вертепах почти все свободное время. Стоило только Синякову в неурочное время навестить одно такое местечко, как очередной прогульщик, снедаемый запоздалым чувством раскаяния, вопрошал:

– Ты за мной?

– А ты как думаешь? – разводил руками староста. – Сам знаешь, я человек подневольный.

– Что же мне делать? – патетически восклицал несчастный, перед затуманеным взором которого вставал не только образ разъяренного папаши, но куда более грозный призрак вонкомата.

– Может, справкой разживешься? – лелеял надежду Синяков, питавший ко всем своим однокурсникам добрые чувства. – Болел, мол, воспалением среднего уха или еще чем…

– Да кто же мне эту справку задним числом даст! Тем более за целых десять дней!

– Скажи, что в милиции сидел. Заступился, дескать, за женщину и загремел по ошибке. А чтоб не компрометировать институт, фамилию скрыл.

– Думаешь, поверят?

– Скорее всего нет, – соглашался Синяков. – Ну тогда, значит, пойдем…

И бедняга, уронив буйную головушку, покорно следовал за Синяковым к лобному месту, расположенному непосредственно за дверями кабинета декана (дальше лежал ковер, и ступать на него студентам не позволялось). Суд там творился скорый и неправедный, а обязанности палача исполняла секретарша, тут же выдававшая нерадивому студенту его документы и соответствующую справку.

Таким образом, лямку старосты Синяков все же тянул, пусть даже из-под палки. Не исключено, что именно эта деятельность спасала от исключения его самого. Впрочем, и успехи на спортивном поприще значили немало. К тому времени он уже имел первый разряд по самбо и гонял мяч за сборную «Буревестника». В случае любой очередной передряги на защиту Синякова грудью вставал завкафедрой физвоспитания, давно впавший в старческий маразм ветеран (не только спорта, но, что весьма немаловажно, и органов).

Не повредил авторитету Синякова даже скандальный случай, имевший место на первомайской демонстрации. Дело было так.

Колонна, сформированная из лучших представителей института, то есть из тех преподавателей и студентов, которые не сумели под благовидным предлогом заранее смыться, выступила рано на рассвете. По прямой до центральной площади, носившей в народе название «Плац Дураков», было не больше часа спокойной ходьбы, однако сначала полагалось прибыть к колхозному рынку («Таракановке»), месту сбора всех колонн района, а уж потом, кружным путем чуть-ли не через весь город, добираться до проспекта («Бродвея», естественно), оцепленного милицией и «добровольными псами» – дружинниками.

Сам по себе торжественный марш мимо правительственной трибуны занимал не более четверти часа, после чего всем, не имевшим на руках праздничных плакатов, можно было расходиться. В общем и целом на все это мероприятие уходило полдня.

Люди в первомайских колоннах, то и дело попадавших в заторы, развлекались как могли. Женщины пели и плясали. Мужчины распивали спиртные напитки и щупали женщин. Некоторые, впрочем, тоже пробовали плясать, наступая соседям на ноги. Повсеместно играли духовые оркестры.

В институтской колонне было немало представителей Черного континента, обучавшихся, правда, на других факультетах. Ради праздника они облачились в национальные одежды – белые бурнусы и дурацкие шапочки, похожие на тюбетейки.

В те времена считалось, что все негры – это самоотверженные борцы против империализма и неоколониализма, поэтому простой советский люд, узревший своих братьев по борьбе, щедро угощал их водкой, а иногда даже коньяком, продававшимся в разлив на уличных лотках. Немало дармовой выпивки досталось и Синякову, сумевшему втереться в доверие к чернокожим студентам еще в самом начале демонстрации.

Короче говоря, когда пришло время маршировать перед трибуной, где уже сгрудились представители местной власти, один из которых кричал козлиным тенорком: «Слава советскому студенчеству!», колонна института выглядела следующим образом. Впереди всех гордо выступал Синяков, облаченный в бурнус, давно утративший свой первоначально девственно-белый цвет. Правой рукой он обнимал голого по пояс негра, ноги которого выписывали замысловатые кренделя, а левой – непотребную девку, оскорблявшую славное советское студенчество одним только своим видом. Непосредственно за этой троицей несли знамя института, как бы осенявшее своим полотнищем их непутевые головы. Дальше шагал преподавательский состав, возглавляемый деканом, – краснорожим, коротконогим карликом, человеком по-своему справедливым, но невероятно грубым. И лишь затем, по шесть в ряд, двигались те, среди которых и полагалось находиться Синякову.

Естественно, столь вопиющее нарушение субординации не могло ускользнуть от бдительного ока декана, однако предпринять какие-либо радикальные меры ему мешала неизбежная в таких случаях давка.

Догнать нерадивого студента и его новых друзей он сумел лишь у самого выхода с площади, напротив помпезного здания Дома офицеров, известного также, как «Приют Мухобоев». Свирепый взгляд декана подействовал на всех троих подобно ушату холодной воды, а окрик: «Геть отсюда, босота запойная!» – дошел даже до сознания негра, между прочим, являвшегося сыном премьер-министра бывшей французской колонии Сенегал.

Впоследствии декан неоднократно напоминал об этом постыдном происшествии не только самому Синякову, но и его однокурсникам. Стоило кому-то из них проштрафиться, как декан глубокомысленно изрекал: «Если староста пьяница, так что тогда можно требовать с рядовых студентов!»

Таких, скорее комических, чем досадных эпизодов в жизни юного Синякова было немало, но вовсе не они способствовали его популярности среди сверстников. Прославился он совсем на другом поприще.

Общежитие, которое должно было стать для студентов родным домом, на самом деле оказалось проходным двором, борделем и клоповником, где царили законы лагерного барака.

Кроме того, две враждующие банды, контролировавшие соседние районы – «Агропоселок» (массив частной застройки, клином врезавшийся в многоэтажный город) и «Джунгли» (парк культуры и отдыха с прилегающей к нему территорией), – превратили общежитие в ристалище для сведения своих непростых счетов.

Особенно туго приходилось первокурсникам, занимавшим нижние этажи. В любой час дня и ночи их могли послать за водкой, беспричинно избить или попросту выбросить вон из комнаты, понадобившейся для каких-то совсем иных нужд. Кто бы ни брал верх в незатихающей распре – «Агропоселок» или «Джунгли», – в конечном итоге больше всех страдали несчастные студенты.

Синяков, сначала принимавший столь печальное положение вещей как должное, вскоре убедился, что терпеть дальше просто невозможно. Вопрос стоял не о защите чести и достоинства, а об элементарном выживании. Любого из его друзей могли запросто пощекотать пером, постоянные поборы лишали студентов средств к существованию, кое-кого из них уже пытались опетушить, а один слабый духом мальчик едва не покончил жизнь самоубийством. Самому Синякову однажды нахально помочились в постель.

Конечно, на столь наглые притеснения можно было пожаловаться в деканат или милицию, но это было куда позорней, чем терпеливо, молча сносить побои и прочие издевательства. Закладушничество считалось в народе грехом куда более тяжким, чем прелюбодеяние или лжесвидетельство, что для страны, в которой это самое закладушничество лежало в основе государственной политики, выглядело тем более странно.

Официальная версия дальнейших событий, в создании которой немалое участие принял и сам Синяков, выглядела примерно так. Защищая жизнь и покой своих однокурсников, он втерся в доверие к главарям обеих противоборствующих банд и повел дело таким образом, что вскоре они измотали себя в междоусобной борьбе. Воспользовавшись ослаблением исконного врага, Синяков сплотил всех студентов спецгруппы, создав новую силу, способную дать отпор кому угодно.

Не прошло и полугода, как «радиотехники» полностью захватили контроль над общежитием. Их стали побаиваться не только в окрестностях, но даже в таких отдаленных районах, как «Ракоедовщина» и «Даманский».

Кроме чисто организационных свершений, Синякову приписывалось и немало боевых подвигов, главным из которых был поединок с атаманом «Агропоселка», прежде непобедимым Ванькой Солистом, позорно бежавшим из общежития не только без зубов, но и без ботинок.

На самом деле все обстояло несколько иначе. На первых порах Синяков никаких далеко идущих целей перед собой не ставил. Надо было спасаться самому. Даже первый разряд по самбо не гарантировал победы в схватке с парочкой блатных, с детства постигавших премудрости рукопашного боя на задворках и в подворотнях.

Отсюда и заискивание перед бандитскими главарями, местами даже переходившее в коллаборационизм. Так, например, ему стали доверять расправу над наиболее строптивыми студентами, что для тех, безусловно, было наименьшим злом.

Добившись особых прав для себя, Синяков позаботился и о ближайших друзьях. Так возникло ядро студенческого братства, с которым в самом ближайшем будущем пришлось считаться даже коменданту общежития. Для «Агропоселка» и «Джунглей» между тем наступили не лучшие времена. Бандиты так опостылели всем, что ими в конце концов занялись органы. Не менее полусотни лучших бойцов угодило за решетку, еще столько же оказалось под подпиской о невыезде.

Таким удобным моментом нельзя было не воспользоваться. Сначала незваных гостей отвадили от общежития, а потом стали беспощадно преследовать на их собственной территории. Очередной призыв в армию окончательно поставил точку на существовании обоих банд, из разряда городских напастей перешедших в разряд легенд.

С Ванькой Солистом, кстати, Синяков сохранял нормальные отношения до самого конца. Зубы тот вышиб сам, в пьяном виде ударившись мордой об унитаз (попить оттуда хотел, что ли?), а на улицу его выпроводила техничка, по вечерам убиравшая институтские туалеты. Модные туфли Солиста она оставила себе, справедливо полагая, что после такого нокаута он про них никогда и не вспомнит…

Задумавшись, Синяков пропустил транспарант, сердечно приветствовавший всех въезжающих в город, только успел краем глаза заметить промелькнувший справа милицейский пост, чей многочисленный и хорошо вооруженный гарнизон беспощадно шмонал этих самых въезжающих, не оставляя никакого шанса потенциальным наркокурьерам, контрабандистам, торговцам оружия, лицам без гражданства и прочим подрывным элементам.

Чахлый и основательно замусоренный лес, отрезанный серо-стальным лезвием Кольцевой дороги, остался позади. Потянулись районы новостроек. Места эти были Синякову совершенно незнакомы. В его времена здесь, наверное, собирали грибы и лишали невинности девчонок.

Первое здание, которое он узнал – и то не по внешнему виду, а по запаху, – был дрожжевой завод, как и четверть века назад продолжавший исправно отравлять городскую атмосферу. Здесь всегда вольготно жилось самогонщикам. Мало того что они никогда не испытывали дефицита с одним из важнейших компонентом исходного сырья, то есть браги, так даже их деятельность, по природе своей довольно вонючую, постороннему человеку унюхать было просто невозможно.

Потом стали попадаться и другие знакомые приметы – фасады домов, пусть и как-то иначе оштукатуренные, пивнушки и ресторации, которые, слава богу, он знал наперечет, дремучие лесопарки, где в свое время немало было пролито пота, крови да и спермы тоже.

Город, надо сказать, изменился не так сильно, как это можно было ожидать в период смены общественно-политического строя. Улицы носили прежние названия. На прежних местах торчали бронзовые истуканы сомнительных героев, зловещих вождей и продажных щелкоперов. Вот только вместо трамваев повсеместно курсировали троллейбусы, побольше стало уличной рекламы, раньше базировавшейся на трех китах – «Храните… Летайте… Пейте…», да в книжных магазинах теперь торговали разным ширпотребом.

Короче говоря, город был как город, а люди в нем как люди – зря не лыбились, но и не кусались. Похоже, что мрачные пророчества шамана являлись всего лишь плодом его больного воображения. Вот только воспоминание о зловещем городском пейзаже, который Синяков успел рассмотреть на дне губительной воронки, почему-то немного смущало душу.

Тем временем автобус проскочил мост, под которым располагалась другая оживленная магистраль, поплутал еще немного по улицам и вскоре выехал на хорошо знакомую Синякову привокзальную площадь.

Впрочем, знакомой он мог назвать только одну ее сторону, где на манер неприступных бастионов возвышались серые громады домов-близнецов, призванных олицетворять мощь и нерушимость рухнувшей в одночасье власти.

Другая сторона площади, непосредственно примыкавшая к перрону, разительно изменилась. Уютное здание старого вокзала, некогда единственное место, где ночью можно было и перекусить, и девчонок снять, и водкой у таксистов запастись, исчезло. На его месте торчала какая-то грандиозная вертикальная конструкция, похожая на стартовую башню космодрома. Непреодолимые бетонные стены огораживали строительную площадку, судя по всему, давно заброшенную. С крыши расположенного наискосок «Макдоналдса» на это архитектурное чудо скалился огромный надувной клоун.

Тут автобус наконец остановился, и пассажирам было предложено выходить, не забывая при этом свой багаж.

Оттащив «Секретный № 3» в камеру хранения, Синяков вновь задумался. Хочешь не хочешь, а нужно с чего-то начинать. Неизвестно почему на ум пришел Стрекопытов, едва ли не в каждой фразе поминавший прокурора, который и законы сам себе пишет, и срока немереные безвинным душам вешает, и в тайге медведям служит.

Мысль, похоже, была дельная. Перво-наперво надо переговорить с прокурором. Военным, естественно. Ничего хорошего от этой встречи ждать, конечно, не приходится, но хотя бы дело прояснится – где сейчас Димка, какая статья ему грозит и чем она конкретно пахнет.

Сказано – сделано!

Милиции по вокзалу слонялось не меньше, чем по аэропорту, и Синяков, стараясь дышать в сторону, поинтересовался у первого встречного сержанта адресом военной прокуратуры.

Юный страж порядка, повадками похожий на дворняжку, которой доверили вдруг охранять территорию мясокомбината, на этот простой вопрос ответил не сразу. Мучительная борьба противоречивых чувств читалась на его конопатом лице, еще не искореженном гримасой профессиональной бдительности.

С одной стороны, не мешало бы задержать этого явно подозрительного типа. Но с другой – зачем мешать человеку, и так направляющемуся в твердыню правосудия?

Короче говоря, сержант решил ограничиться проверкой документов. Каждый листок паспорта он изучал с таким же вниманием, как сомнительную купюру. Убедившись, что придраться здесь не к чему, сержант вынужден был ответить Синякову, руководствуясь той статьей присяги, которая требовала вежливого и культурного обращения к гражданам:

– Прямо туда не доедешь. Топай лучше пешком до проспекта… Знаешь, где это?

– Ага, – кивнул Синяков.

– А там всего пару кварталов пройти. Увидишь большие часы, они все время двенадцать показывают, поворачивай налево. Дойдешь до скверика. За ним храм божий. Не спутаешь. Прокуратура рядом.

Поблагодарив милиционера, на рукавах которого красовались многочисленные нашивки с мечами, дикими животными и какими-то непонятными аббревиатурами, Синяков отправился в указанном направлении.

Лопатками он все время ощущал пронзительный и недоверчивый взгляд сержанта. Прежде чем повернуть за угол, Синяков успел раза два споткнуться. Если кто-то и общался здесь с потусторонними силами, так это славные ребята из внутренних органов (употребляя термин из популярного анекдота).

Первый с момента прибытия в этот город приступ ностальгии он ощутил именно на проспекте, не раз менявшем свое официальное название, но среди завсегдатаев – кутил и праздных гуляк – всегда именовавшемся «Бродвеем».

Вот Главпочтамт, на ступеньках которого принято было назначать свидания; вот старая интуристовская гостиница, где всегда ошивались валютчики и фарцовщики; вот кинотеатр, в то время один из лучших в городе; вот мрачное, кубическое здание, прозванное «Жандармерией», куда непросто было войти, но еще труднее выйти; вот если и не самые шикарные, то самые популярные рестораны и кафешки; вот общественный туалет «Тусовка педерастов» и вот, наконец, перекресток, откуда хорошо видны большие круглые часы, обе стрелки которых замерли на цифре двенадцать. Скверик, расположенный в двухстах метрах за поворотом, Синяков тоже хорошо помнил. Давным-давно поблизости от него не то застрелили, не то искалечили какого-то легендарного борца за свободу, и по праздникам сюда принято было приносить цветы.

Осталось найти главный из указанных сержантом ориентиров – церковь, но ее скрывали пышно разросшиеся за четверть века деревья. Дабы понапрасну не топать туда-сюда, можно было поспрошать граждан, отдыхавших здесь же на скамейках, но тут церковь сама обнаружила себя мелодичным колокольным перезвоном.

Внезапно какое-то недоброе предчувствие кольнуло сердце Синякова. Он невольно придержал шаг, но под оценивающим взглядом юной курящей особы, закинувшей ногу за ногу так нахально, что из-под юбки даже пупок выглядывал, вынужден был вновь заторопиться.

Сквер кончился. Мимо его ограды по узкой улочке неслись машины – ожившие покойники со всех автомобильных кладбищ старушки Европы. Поодаль высился храм, выкрашенный в цвет яичного желтка.

Кошмарное видение обрело реальность. Это были те же самые улицы, только полные суеты и жизни. Это был тот же самый храм, только сейчас на его маковках сверкали золоченые кресты.

Рядом находилось здание-близнец с такими же толстенными стенами, с такими же окнами-бойницами и такое же ярко-желтое, правда, без куполов и колоколен. Люди, входившие в его двери и выходившие из них, как правило, были облачены в защитного цвета мундиры…

 

Глава 4

Похоже, сегодня удача не отходила от Синякова ни на шаг. В его душу даже закралась тревога: а не собирается ли эта капризная дамочка с завтрашнего дня взять отпуск?

Прокурор оказался на месте (как нарочно, у него были сейчас приемные часы), и очередь к нему собралась совсем небольшая, человек пять-шесть. Точнее сказать было нельзя, потому что мужчины все время выходили курить, стреляя друг у друга то сигареты, то спички. Женщин было всего две. Та, что постарше, все время натягивала на глаза черный траурный платок, а та, что помоложе, нянчила на руках ребенка. Отлучаясь покурить, она оставляла ребенка на попечение секретарши, надо думать, своей близкой знакомой.

В очередной раз вернувшись в приемную, она поинтересовалась у секретарши:

– Что же, так и будете в этих поповских хоромах сидеть? Не наезжают еще на вас хозяева?

– Еще как наезжают! – усмехнулась секретарша. – Митрополит, видите ли, пожелал здесь свою канцелярию открыть. Во все инстанции на нас жалобы строчит.

– А вы что?

– А мы ничего. Пускай построят для нас в другом месте прокуратуру, суд и гауптвахту, тогда съедем. Думаешь, приятно каждый день эти колокола слушать? Голова раскалывается!

«Оказывается, все учреждения здесь в одной куче, – догадался Синяков. – Удобно, ничего не скажешь…»

– Ты за свекрухой-то своей поглядывай, – секретарша покосилась на женщину в черном платочке. – Не в себе она, похоже… Как бы не отрубилась. Бывали уже такие случаи. А у меня даже нашатыря нет.

– Ничего ей не сделается, – беспечно махнула рукой девица. – Она еще нас с тобой переживет. Кремень, а не баба.

– Не скажите, – вмешался в разговор один из мужчин, похоже, слегка подвыпивший. – У меня тоже, между прочим, жена была. И тоже… кремень. Даже трактор. Потом какой-то прыщик расковыряла и р-раз – сгорела в три дня. А я ей перед этим еще зубы вставил. За пятьсот баксов! – Неподдельная печаль звучала в голосе вдовца.

– Ну и что такого! – заерзал на стуле другой мужчина, сидевший к Синякову ближе всех. – Раз зубы на твои средства вставлены, имеешь полное право их перед погребением изъять. Никто тебя в нынешние времена за это не упрекнет.

– Так ведь они-то не золотые, а керамические! – простонал вдовец. – Кому они теперь нужны?

Тут прокурор разделался с находившимся у него посетителем, и секретарша кивнула женщинам: «Заходите».

Пробыли они в кабинете прокурора очень недолго и вышли оттуда в слезах. Рыдала не только пожилая женщина, действительно казавшаяся невменяемой, но и легкомысленная девица, и даже младенец, до этого державшийся на удивление спокойно. Секретарша потянулась было к графину с водой, но на нее замахали, как на привидение.

Спустя еще полчаса Синяков оказался в очереди первым, а одновременно и последним, потому что других желающих на прием не было. Никто из посетителей не задержался в кабинете долго, и все они, кроме вдовца, ушли несолоно хлебавши (сосед Синякова даже зло выматерился в коридоре). Зато вдовец, заполучивший какую-то важную для себя бумажку, прямо цвел. Когда секретарша шлепнула на эту бумажку штамп, он даже совершил неуклюжую попытку чмокнуть ее в щеку.

– Заходите, – не глядя на Синякова, буркнула секретарша, занятая наведением красоты на своем довольно-таки банальном и блеклом личике.

Конечно, она здесь была самым мелким из винтиков, но от одной мысли о том, что Димкина судьба может зависеть вот от такой лахудры, на душе становилось тошно.

Бочком проникнув в кабинет, Синяков первым делом узрел не хозяина, а глянцевый лик Воеводы, одновременно и мудрый, и простецкий, снисходительный и взыскующий, добродушный и строгий.

Сам прокурор располагался не напротив дверей, как это обычно принято, а где-то в углу. Планировка монашеских келий шла вразрез с казенной целесообразностью госучреждения.

Числившийся по военному ведомству прокурор состоял в звании полковника. Выглядел он достаточно моложаво, хотя о его реальном возрасте ничего определенного сказать было нельзя, точно так же, как и о возрасте монументальной фарфоровой пепельницы, украшавшей стол. Подобные вещи делаются на века, и ветры времени не властны над ними. В этой пепельнице, возможно, тушил сигарные окурки еще граф Бенкендорф, а человек с таким лицом мог заседать и в иудейском синедрионе, и в трибунале святой инквизиции, и в приснопамятной ежовской тройке.

– Слушаю вас, – произнес прокурор скрипучим голосом, глядя куда-то мимо Синякова.

Тот хоть и волновался (а кто не волнуется, оставшись наедине с прокурором), но суть дела сумел изложить кратко и толково.

– Синяков Дмитрий Федорович, рядовой, – повторил прокурор и, вооружившись толстенными очками, стал вглядываться в какой-то список, лежавший перед ним на видном месте. – Действительно, есть такой… Суд назначен на завтра, на одиннадцать ноль-ноль. Хотите присутствовать?

– Конечно, конечно, – заторопился Синяков. – А можно узнать, за что его судят?

– Вас статья интересует? – Прокурор тщательно протирал очки белоснежным платком.

– В статьях я не очень… Вы лучше скажите, какое он преступление совершил. Украл что-нибудь или подрался?

– Неуставные взаимоотношения, – сухо ответил прокурор.

– Вот те на! – Синякову вдруг перестало хватать воздуха. – Никогда бы не подумал…

– Детей надо лучше воспитывать, тогда и удивляться не будете, – все тем же постным голосом посоветовал прокурор.

– Я бы не сказал, что он плохо воспитан… А сколько ему грозит?

– До трех лет, – закончив полировать очки, прокурор теперь любовался ими, поворачивая к себе то одной, то другой стороной.

– Ничего себе! – Эта весть была для Синякова как удар под ложечку. – Ничего себе… А помочь ему никак нельзя?

– Наймите адвоката, – отложив очки, прокурор стал внимательно рассматривать свои ногти. – Все вопросы к нему.

– А где этого самого адвоката найти? Рабочий день уже заканчивается… – произнес Синяков неуверенно.

– Третий кабинет налево. И советую поторопиться, – уставившись на портрет Воеводы, прокурор забарабанил по столу пальцами.

Это означало, что разговор закончен. Синяков хотел еще разузнать, где сейчас может находиться Димка, но внимание прокурора отвлек телефон, затрезвонивший на приставном столике.

– Сводка? – поинтересовался он, напяливая свои необычные очки. – Почему так поздно? Хорошо, сейчас запишу… Вы помедленнее диктуйте, помедленнее…

Тут только Синяков понял, почему прокурор так ни разу не глянул в его сторону. Слепой, как крот, и ничего не видящий дальше своего носа, он прибегал к помощи очков лишь тогда, когда заглядывал в бумаги.

Людей, а особенно их лица, то искаженные горем, то заискивающие, то распухшие от слез, он не замечал принципиально.

Если бы Синяков был настроен более воинственно и его не скрутили бы в дугу личные неприятности, он мог бы сейчас патетически воскликнуть, обращаясь к прокурору, что именно такие бездушные служители неправедных законов засудили в свое время Иисуса из Назарета, Джордано Бруно, академика Вавилова и доброго христианина Стрекопытова.

Впрочем, если говорить откровенно, Синяков никогда бы не решился на подобный поступок, потому что хорошо помнил одну из заповедей Стрекопытова, гласившую, что спорить с прокурором то же самое, что брызгать против ветра.

Оказавшись в узком сводчатом коридоре, где нельзя было ни присесть, ни даже к стене прислониться (все они были свежевыбелены известкой), Синяков очень скоро убедился, что председатель суда, прокурор, комендант гауптвахты и адвокаты занимают практически смежные кабинеты. Надо думать, все они не раз участвовали в приятельских попойках и даже крестили друг у друга детей. Не исключено, что к этой же компании принадлежал и митрополит, обитавший через улицу напротив.

Адвокат, в отличие от других должностных лиц, нашедших приют под этими древними сводами, был облачен в цивильный костюм и старался держаться рубахой-парнем. Впрочем, вскоре он признался, что в свое время тоже служил по прокурорской части, правда, простым следователем.

«Это то же самое, как если бы вышедший на пенсию палач устроился на работу акушером, – подумал Синяков. – Хотя так оно, может, и к лучшему. Он здесь все ходы-выходы должен знать».

Перед адвокатом лежали большие конторские счеты, и, закончив очередную фразу, он для вящей убедительности громко щелкал костяшкой. Возможно, это удерживало его от излишнего многословия.

– Я свои услуги не навязываю, – заявил адвокат первым делом. – Решайте сами, исходя из ваших финансовых возможностей.

– Помочь-то вы ему чем-нибудь можете? – напрямую спросил Синяков.

– Заранее сказать трудно. Я ведь еще и дело не читал.

– Когда же вы успеете прочесть?

– Прямо перед судом. Какие сейчас дела… Три странички. – Адвокат уже раскрыл было рот, чтобы рассказать о том, какие грандиозные дела он раскручивал раньше, но тут же энергично перебросил косточку на счетах, тем самым самолично пресекая ненужную откровенность.

– Как же так получается, за три странички – три года, – Синяков все еще не мог оправиться от пережитого шока.

– Случалось на моей памяти, что и за три слова расстрел давали. – Снова громкий щелчок.

– Так то когда было…

– Бывает, времена возвращаются, – адвокат почесал счетами спину. – Вы с собой никаких документов не захватили?

– А какие документы я должен был с собой захватить? – удивился Синяков.

– Неплохо было бы иметь справку о тяжелом заболевании одного из близких родственников. Желательно психическом. А еще лучше о ранении или контузии, полученных при выполнении интернационального долга. Мог же у вашего сына быть брат, потерявший в Афгане, скажем, ногу.

– Нет у него такого брата.

– Да нам не брат нужен, – проникновенно произнес адвокат. – Его к делу не подошьешь. Нам справка нужна.

– Фальшивая? – догадался Синяков.

– Почему сразу фальшивая? – адвокат даже обиделся. – Фальшивыми деньги бывают. А в процессе защиты обвиняемого любые средства хороши. Разве вы об этом не знаете?

– Таких документов у меня нет, – развел руками Синяков.

– А как насчет похвальных грамот, дипломов, официальных благодарностей, правительственных наград, полученных непосредственно вашим сыном? Суд это учитывает.

– Откуда у него в восемнадцать лет возьмутся правительственные награды?

– Ладно. Будем строить защиту, опираясь на ошибки следствия, – адвокат тряхнул счетами, как шаман своим бубном.

– Думаете, есть они?

– Уверен, – безапелляционно заявил адвокат. – Иногда их даже преднамеренно допускают. Чтобы была возможность в случае чего дать задний ход.

– Хорошо бы, – вздохнул Синяков. – Но ведь приговора все равно не избежать.

– Ну и что! Зато полгодика можно скостить.

– А если иначе? – Синяков откашлялся в кулак. – Мне, конечно, просить об этом неудобно… Но поймите правильно, я ведь отец… Если, как говорится, подмазать кому-нибудь? Судье или прокурору…

– Нет, уже поздно. – Столь откровенное предложение ничуть не смутило адвоката. – Раньше надо было беспокоиться, на стадии предварительного следствия… А когда дело в прокуратуру попало – все.

– Понятно. – Надежды рушились одна за другой, словно птичьи гнезда под ударами бури. – А нельзя узнать, где он сейчас находится?

– Почему нельзя? Можно. – Адвокат постучал углом счетов в стенку, оказавшуюся вовсе не кирпичной, а фанерной. – Сергей, зайди ко мне! Разговор есть.

За хлипкой стеночкой кто-то недовольно буркнул и тяжко заворочался, словно зверь в клетке. Заскрипел стул. Хлопнула соседняя дверь. Запела паркетная доска, на передвижения Синякова никак не отзывавшаяся.

Человек в форме, ввалившийся в кабинет, был всего лишь старлеем, но страха он внушал не меньше, чем маршал. Столь импозантные фигуры мать-природа создает редко, и то, наверное, по спецзаказу.

Спецзаказ, по которому был создан этот самый Сергей, формулировался примерно так – «Идеальный образец коменданта гауптвахты».

– Ну? – пробасил он, мельком глянув на адвоката. – Чего звал?

– Рядовой Синяков за тобой числится? – несколько заискивающе спросил адвокат.

– Почем я знаю? Их за мной больше полсотни числится… Из какой он части?

– Особая бригада внутренних войск, – вспомнил Синяков.

– А-а… этот… Лежит на нарах. Суда ждет. Таких на работу выводить не положено.

– Вот отец его приехал, – адвокат указал на Синякова. – Увидеться хочет.

– До суда не положено, – обронил комендант равнодушно.

– Ты пойми, он же не из пригородного колхоза сюда пришлепал! – загорячился адвокат. – Он за тысячу верст на самолете прилетел!

– Хоть на ракете. Какая разница, – комендант и бровью не повел. – Устав забыл?

– Я больше забыл, чем ты помнишь! – Адвокат схватил счеты, словно это было какое-то неотразимое оружие вроде меча-кладенца. – Разве нельзя для хорошего человека исключение сделать?

– Нет в уставе такого термина «хороший человек». – Комендант осторожно отобрал у адвоката счеты и от греха подальше положил их на шкаф. – Еще вопросы имеются?

Тут внутренний голос подсказал Синякову, что пора брать инициативу на себя. По некоторым приметам – значку мастера спорта и переломанным ушам – он почуял в коменданте родственную душу.

– Борьбой занимаетесь? – поинтересовался Синяков как бы между прочим.

– Бывает, – буркнул комендант.

– Каким видом?

– Всеми…

– Зубаря случайно не знаете? Или Метлицкого? – Это были ровесники Синякова, вместе с ним начинавшие спортивную карьеру и впоследствии добившиеся немалых успехов.

– Про какого Зубаря речь? – В светлых рысьих глазах коменданта пробудилось что-то похожее на интерес.

– Про Илюху.

– Илья Ильич тренировал меня одно время, – комендант в упор уставился на Синякова. – А вы ему кем доводитесь?

– Другом. Ну и соперником, конечно. В одном весе боролись. То он меня, то я его. Говорят, он потом на Европе призером стал? В Мадриде, кажется?

– В Лиссабоне, – уточнил комендант.

– Привет ему от меня при встрече передавайте.

– Помер Илья Ильич в прошлом году. Не вышел из запоя.

– Вот так несчастье! – Скорбь Синякова была совершенно искренней. – А ведь помню, он раньше и пива в рот не брал.

– Именно это и губит нашего брата! – вмешался адвокат. – Кто резко начинает или резко завязывает, тот обречен. Нужно понемногу, но постоянно.

– Вроде как ты, – усмехнулся комендант, поворачиваясь боком к двери. – Ну ладно… Если вы Зубаря знали, это меняет дело. Заходите через четверть часа ко мне, что-нибудь придумаем.

– Вот так надо улаживать дела! – воскликнул адвокат, когда они остались наедине (можно было подумать, что это именно он уломал несговорчивого коменданта). – А у нас с вами осталась одна небольшая формальность.

– Вы деньги сразу берете? – Синяков понял его прозрачный намек.

– Половину сразу, половину потом.

– У меня, правда, с собой только доллары…

– Ничего, сейчас по текущему курсу пересчитаем. Подай-ка сюда мой деревянный калькулятор.

Затем быстро-быстро защелкал костяшками.

За все время, проведенное Синяковым в кабинете адвоката, это был первый случай, когда счеты использовались по их прямому назначению.

Гарнизонная гауптвахта располагалась в том же самом здании, только вход имела со двора.

Автоматчик, вызванный дежурным по КПП, отвел Синякова в обширное помещение, где раньше, надо думать, проводились молебны. Об этом можно было судить по непомерной высоте потолка, на котором даже крюк от паникадила сохранился.

То, что находилось здесь сейчас, шутки ради можно было назвать музеем решеток.

Решетки были повсюду: на окнах, на дверях, на стенных нишах, в коридорах, даже под потолком – все разного размера и разной конфигурации. Были решетки-солнышко, решетки-елочка и просто решетки без всяких изысков. Были решетки раздвижные, были и стационарные. Одни были сварены из прутка, другие из уголка, а третьи вообще из швеллера. Из материалов шире всего была представлена сталь, но имелся и алюминий, как простой, так и анодированный.

Чувствовалось, что кто-то из былых комендантов (а может, даже и нынешний) вложил в это дело немалую частичку души.

Процесс передвижения по гауптвахте представлял собой череду перемещений из одной клетки в другую. В первой из этих клеток Синякова обыскали (надо сказать, что такой процедуре он подвергался впервые в жизни). Изъяли купленные для Димки сигареты, колбасу, сгущенку, шоколад, сыр. С собой разрешили взять только булочки и фрукты.

В конце концов он оказался в загоне, где три стены были кирпичными и только одна решетчатой (но уж эту-то решетку не смог бы свернуть даже взбесившийся африканский слон). Из мебели здесь имелись стол, две лавки и рукомойник.

Тот же самый конвоир, приведя Димку, сказал: «Время свидания двадцать минут» – и остался стоять между ними, нервно теребя ремень своего автомата.

Отец и сын поздоровались за руку через стол. Конвоир при этом непроизвольно вздрогнул. Похоже, он побаивался этой парочки куда больше, чем они его.

– Ты ешь, ешь. – Синяков выложил на стол все, что ему позволили пронести сюда. – Жаль только, сигареты отобрали.

– Ничего… По одной штуке в день нам разрешается.

Димка уже ел – торопливо и жадно, как никогда не ел в домашней обстановке. За время разлуки он вытянулся и похудел. На его щеке появился незнакомый Синякову шрам, а на обритой наголо голове – несколько голых проплешин. Грязные ногти были выгрызены почти до мяса. Форма Димке явно не шла. Выглядел он в ней почти что чучелом.

«Вот вам и элитные части», – с горечью подумал Синяков.

Когда сын справился с едой, запив ее водой из рукомойника, Синяков спросил:

– Чем вас хоть кормят тут?

– А ты как думаешь? – невесело, одними губами улыбнулся Димка. – По крайней мере не шашлыками.

– Прекратить неположенные разговоры! – пискнул конвоир.

Димка покосился на него и негромко сказал:

– Ты, салага, много на себя не бери. А то ведь можем встретиться на гражданке.

– Не надо. Не обращай внимания, – попросил Синяков. – Нам и так осталось всего десять минут. Лучше расскажи, что с тобой случилось.

– Засветил сержанту между рогов, – как о чем-то совершенно обыденном сообщил Димка.

– За что?

– Доставал он меня, понимаешь? – В словах сына вдруг прорвалась злоба, которой Синяков за ним раньше не замечал. – В гроб хотел загнать.

– А просто пожаловаться кому-нибудь нельзя было?

– Папа, ты в армии служил?

– Нет.

– Тогда не возникай. Ничего ты про эти дела не понимаешь.

– Но ведь тебе тюрьма грозит?

– А где, по-твоему, я был до этого? На курорте? На каторге так не пашут, как мы в бригаде пахали!

– Но служить тебе всего год оставалось, а сидеть придется целых три!

– Убегу. – Сказано это было абсолютно спокойно и, что самое страшное, вполне серьезно. – Хорошо, если бы на зону послали… А то про дисбат тут такое говорят… Уши вянут.

– Я сейчас обо всем доложу начальнику караула! – конвоир уже чуть не плакал.

– Докладывай, – Димка недобро, исподлобья глянул на него. – Сам же и нарвешься. А мне что будет? Пайки лишат? Так я ее уже съел. В карцер посадят? Не посмеют, мне завтра на суд идти.

– Ну почему ты такой! – прервал Синяков сына. – Столько не виделись, а ты и разговаривать со мной не хочешь.

– Я хочу. Да только мешают некоторые… А за то, что ты, папа, приехал, большое спасибо. Я, честно сказать, мать ожидал.

В это время снаружи к решетке подошел прапорщик с ключами и зычным голосом, словно все они находились где-нибудь в чистом поле, объявил:

– Время свидания истекло!

Отец и сын одновременно встали и обнялись, чуть не перевернув стол. За недолгое время, проведенное на гауптвахте, Димка успел пропитаться тюремным запахом, неистребимым и прилипчивым, как зараза.

– Ты только не верь тому, что здесь по радио болтают и в газетах пишут, – торопливо шепнул он. – Ты больше людей слушай и сам в оба гляди.

Прапорщик уже стучал ключами по приоткрытой решетчатой двери, а конвоир тыкал Димку стволом автомата в спину.

– До завтра! – крикнул Синяков.

– До завтра, – отозвался Димка.

Сейчас в его жизни было не самое лучшее время, однако на перепуганного зайца (чего заранее опасался Синяков) он совсем не походил. Скорее это был волчонок – усталый, голодный, загнанный, злой, но уже клыкастый…

…На выходе из гауптвахты Синякову вежливо вернули все конфискованные продукты. Пропала только одна пачка самых дешевых сигарет…

Минут пять Синяков слонялся по горбатой улочке, отделявшей божий храм от гнезда сатаны (по крайней мере, такое впечатление осталось у него после посещения прокуратуры), и старался успокоиться.

В принципе сделано было немало. Он многое узнал о деле, ради которого прилетел сюда, нанял адвоката, а главное – свиделся с Димкой. Хотелось надеяться, что эта встреча поможет сыну пережить завтрашний день, обещавший стать для него таким тяжелым. Да и знакомство с комендантом кое-что значило.

Теперь не мешало бы подумать и о себе самом. Еды, слава богу, хватало. «Секретный № 3» пусть подождет в камере хранения до завтрашнего дня. Вопрос сейчас упирался только в ночлег.

Искать кого-нибудь из старых знакомых было уже поздно, тем паче что Синяков не помнил толком ни одного адреса. Этим можно будет заняться завтра с утра, когда откроются справочные бюро. А пока придется воспользоваться услугами гостиницы, тем более что по дороге сюда он уже успел присмотреть одну, чей обшарпанный фасад, по идее, должен был свидетельствовать о либеральных порядках и умеренных ценах.

Действительно, какие-либо дополнительные препоны в лице бдительных швейцаров или неустрашимых агентов службы безопасности в фойе гостиницы, носившей скромное название «Первая Советская», отсутствовали. Единственным живым существом (кроме двух пестреньких кошечек), обратившим внимание на появление Синякова, была немолодая дама, вязавшая что-то за барьерчиком.

Синяков попытался вспомнить, как называется служащая гостиницы, занимающаяся регистрацией постояльцев и выдающая им ключи от номеров. По крайней мере не ключница. Это что-то из области фольклора. И не регистраторша. Может, дежурная? Нет, дежурные сидят на этажах, кипятят чай и надзирают за нравственностью жильцов… Тогда скорее всего портье. А если это женщина? Неужели портьера? Или портьерша?

Прежде чем заговорить о деле, Синяков внимательно просмотрел всю гостиничную документацию, вывешенную на видном месте. Свободные номера действительно имелись в избытке, а цена на них хоть и превышала ту, на которую заранее рассчитывал Синяков, но все же была вполне приемлемой.

Однако стоило только «портьере» перелистать паспорт потенциального жильца, как ситуация сразу осложнилась.

– Почему же вы сразу не сказали, что у вас иногородняя прописка? – возмутилась она.

– Вы хотите сказать, что проживать у вас дозволено только местным жителям? – осведомился удивленный Синяков.

– Нет, конечно, – ответила «портьера», – но на них распространяются льготные расценки, какие и указаны на информационном стенде. Для иногородних у нас существуют специальные расценки. – Она выложила на свой барьерчик тоненькую белую папочку.

Эти специальные расценки были таковы, что Синяков немедленно забрал паспорт, пожелал «портьере» почаще привечать в своей гостинице арабских шейхов и американских миллиардеров, которым это, возможно, и по карману, после чего поспешил откланяться.

Уж лучше переночевать на скамеечке в парке, благо погода способствует, чем платить бешеные деньги за сомнительное удовольствие воспользоваться панцирной койкой в четырехместном номере с удобствами в дальнем конце коридора.

Самый длинный в жизни Синякова день (если приплюсовать выигранные в полете часы) медленно клонился к вечеру. Закатное небо сверкало на крестах храма и на хромированных деталях автомобилей, поток которых стал заметно иссякать.

В скверике появилась обильная тень, а вместе с нею и прохлада. Между тем всего в двухстах шагах отсюда парился в душной камере Димка. Сколько еще таких ночей ожидает его? В том, что прокурор попросит по максимуму, сомневаться не приходилось. Сомневаться приходилось в способностях адвоката скостить срок хотя бы на полгода.

Тоска, почему-то особенно коварная вот в такие тихие, предзакатные часы, вновь навалилась на Синякова. Чтобы не завыть волком, надо было срочно выпить.

В ближайшем магазине он купил пару бутылок вина вкупе с пластмассовым стаканчиком (пить из горлышка даже Стрекопытов считал зазорным) и вернулся в сквер.

Народу там заметно прибавилось, хотя дети и пожилые женщины исчезли. Лавочки занимали сплошь красотки в полном соку, а также представительницы более молодого поколения, которых в мире спорта принято называть «юниорками».

Все, как одна, чадили сигаретами. Дым от рабоче-крестьянской «Примы», смешиваясь с дымом от аристократических «Морэ», исчезал в кронах каштанов. Синякову даже подумалось, что при столь интенсивном и регулярном окуривании листва в сквере облетит еще задолго до наступления осени.

На Синякова все поглядывали как-то странно, что мешало ему спокойно приступить к трапезе. Можно было, конечно, предложить соседкам по стаканчику, но тогда обидятся остальные. Вон их здесь сколько! Да и наряд милиции уже дважды проходил в подозрительной близости от него. Никаких условий для личной жизни!

Тут к Синякову вдруг подсел какой-то мужчина, раньше предпочитавший держаться в глубокой тени. Чтобы освободить себе место, ему пришлось довольно бесцеремонно шлепнуть одну из девиц пониже спины. (Как отметил для себя Синяков, шлепнуть там было куда – девица уже удалялась игривой, семенящей походочкой, а ее задница все еще продолжала упруго вибрировать, как нежный телячий студень.)

– Мужик, ты по делу? – осведомился у Синякова его новый сосед, к внешности которого как нельзя лучше подходило краткое определение «хлюст».

– По делу, – солидно ответил Синяков. (А разве закусить и выпить это не дело?)

– Тогда решай в темпе. Девчонки волнуются.

– Главное, чтобы ты не волновался, – смысл речей соседа не вполне доходил до Синякова, и это начало раздражать его.

Хлюст оказался тонким психологом, а возможно, просто трусом. Его тон сразу изменился, из деловито-небрежного став заискивающим:

– Я, конечно, извиняюсь, но ты, должно быть, не в курсе. Ваши здесь уже были. Все чин-чинарем.

– Может, здесь кто-то и был, но только не наши, – веско произнес Синяков, догадавшись, что разговор нужно строить именно в таком тоне. – Когда наши придут, тебе сразу пятый угол придется искать. (Это была одна из любимых присказок Стрекопытова.)

– Ну ты даешь в самом деле… – Хлюст, похоже, растерялся, хотя виду старался не подавать. – Можно ведь и по-людски договориться… Возьми пока любую девчонку задаром. А попозже потолкуем.

Тут только до Синякова, за время добровольного заточения в стрекопытовской берлоге изрядно поотставшего от жизни, стало доходить, с кем он сейчас имеет дело и что за девицы прохлаждаются в тени каштанов.

– Ты, приятель, зря икру мечешь, – он даже хохотнул слегка. – Не за того меня принял. Я здесь чисто случайно.

– Ага. Проездом. – Хлюст покосился на ботинки Синякова, внешне ничем не отличавшиеся от обуви патрульных милиционеров. – Только вот маузер и кожанку забыл надеть…

Дабы не мешать людям заниматься пусть и не вполне легальным, но повсеместно процветающим бизнесом (одни только Нелкины успехи на этом поприще чего стоили!), Синяков решил покинуть сквер. Все равно ему не дали бы здесь спокойно выпить, а тем более отоспаться.

Припомнив прошлое, он пришел к выводу, что лучше всего его целям и устремлениям отвечает парк культуры и отдыха имени Диктатуры пролетариата – те самые «Джунгли», за контроль над которыми он сражался еще в юности.

Заросли кустарника там были столь густыми, а фонари такими редкими, что парк имел и другое название – «Сад любви». Участвуя в ежегодных добровольно-принудительных субботниках по уборке его территории, Синяков мог убедиться, что по крайней мере десятую часть тамошнего мусора составляют использованные презервативы (далее по возрастающей шли битое бутылочное стекло, консервные банки, пивные, а также водочные пробки, окурки и, наконец, макулатура разных видов).

Если кому-то случалось получить здесь перо в бок или кирпичом по голове, труп потом приходилось искать сутками.

Главными местными достопримечательностями считались: кинотеатр «Летний», впоследствии мистическим образом сгоревший во время демонстрации фильма «Нет дыма без огня»; открытая эстрада, на которой не только концерты проводились, но и разыгрывался юношеский кубок города по самбо, неоднократно достававшийся Синякову, и, наконец, танцплощадка, носившая стандартное для таких сооружений название «Зверинец».

Все эти пустяковые подробности Синяков припомнил, следуя в соответствующем направлении троллейбусом второго маршрута. Возвращаясь мыслями к недавно покинутому скверику, он вынужден был констатировать, что из всего виденного им сегодня в этом городе наиболее благотворное впечатление оставил вид покуривающих под каштанами девиц.

Многое изменилось в мире за последние четверть века, но «Джунгли» так и остались джунглями. Хотя небосвод был еще достаточно светлым, под сенью парка уже царила глухая тьма, и если бы не огни фонарей, столь же редкие, как и маяки на побережье Ледовитого океана, можно было подумать, что чугунный забор парка есть граница, отделяющая город от дремучих лесов, в которых обитают могучие зубры, коварные рыси, злобные совы и партизанские отряды, до сих пор окончательно не уверовавшие в победу правого дела.

По старой привычке Синяков проник на территорию парка через дырку в заборе и, выбрав боковую аллею, тронулся к его центру. Ни одна живая душа не отиралась здесь в столь поздний час, и можно было занять любую скамейку, но широта выбора, как известно, приводит к излишней привередливости. (Один пример буриданова осла чего стоит.)

В конце концов внимание Синякова привлекли две составленные вместе скамейки, что было удобно и для пиршества, и для сна. Горевший невдалеке фонарь давал достаточно света для того, чтобы не спутать собственный палец с сосиской. Кроме того, рядом имелась чугунная урна, похожая на старинную мортиру, задравшую свое дуло к небу. Каких еще благ мог пожелать для себя бездомный человек? Ну разве что подругу, столь же равнодушную к жизненным благам, как и он сам.

Жаль только, что завтра не удастся побриться – все соответствущие принадлежности остались в чемодане, а городские парикмахерские, напуганные ширящейся волной СПИДа, подобную услугу клиентам уже давно не оказывают. Впрочем, маловероятно, чтобы свежая щетина на лице отца могла как-то повлиять на приговор, вынесенный сыну.

Первая бутылка кончилась очень быстро и как-то незаметно. Синяков с запоздалым сожалением подумал, что надо было брать сразу три. Ночь еще только начиналась, и особой тяги ко сну он не ощущал – наверное, в самолете отоспался.

Курил Синяков редко, но сейчас, похоже, как раз наступил такой момент. Сигареты имелись, причем несколько сортов, труднее оказалось со спичками, однако и они отыскались в кармане куртки, позаимствованной у Стрекопытова. Там же находился и пакетик, подаренный Синякову шаманом.

Любопытства ради он при свете догорающей спички ознакомился с содержимым магического подарка. Порошок, способствующий общению с духами, сам по себе, без воздействия огня или раскаленной сковородки, ничем не пах. Старинная, кустарного производства иголка, возможно, и могла сгодиться на что-то, но только не по своему прямому назначению – ее ушко было обломано.

Странные галлюцинации, которые Синяков испытал на стрекопытовской кухне, скорее всего были вызваны дымом этого самого порошка. Да и шаман, надышавшийся им, вел себя как невменяемый. Ни анаша, ни кокнар таких ощущений не давали, но мало ли сейчас развелось всякой химии? Да и реплика кого-то из гостей относительно сушеных мухоморов могла иметь под собой почву.

«Дурью» Синяков давно не баловался, не забирала она его, однако тут решил рискнуть, тем более что и вторая бутылка опустела. Достав свежую сигарету, он с помощью иголки забил в табак несколько крупинок волшебного порошка. Получилась так называемая «дурь женатая». Отвратительный запах, сравнимый разве что с вонью расплавленного битума, на свежем воздухе почти не ощущался. Наоборот, первая же затяжка показалась Синякову необычайно приятной. В теле и мыслях появилась та особенная легкость, свойственная только краткому периоду, отделяющему первую рюмку от пьяного забытья и тяжких мук похмелья.

На душе повеселело. Он взял пустые бутылки в руки и стал постукивать ими – дзинь, дзинь, дзинь – все быстрее и быстрее.

Что-то шевельнулось на скамейке рядом с ним – тихо шевельнулось, словно таракан, подкрадывающийся в темноте к хлебной крошке. Оказывается, это была иголка, ерзавшая сама по себе, словно магнитная стрелка, выведенная из состояния покоя.

По мере того, как темп ударов нарастал, вся сущность Синякова, а в особенности сердце и мышцы, старались подстроиться под него, найти самый удобный для себя ритм, как это бывает в минуты чувственных утех или при беге на длинные дистанции. Он уже не сидел на лавке, а отплясывал какой-то дикий танец, вряд ли имеющий аналоги даже в богатейшем репертуаре Терпсихоры, самой грациозной из муз.

Затем Синяковым овладело жертвенное вдохновение, в моменты отчаянной схватки иногда вытесняющее чувство самосохранения. Тела своего он уже не ощущал и, чтобы проверить это, уколол палец иголкой. Боли не последовало. Теперь, по примеру других шаманов, он мог бы, наверное, лизать раскаленные сковородки, танцевать босиком на углях и пригоршнями черпать кипяток.

Его неудержимо тянуло куда-то, и он уже знал – куда именно. Остатками здравого смысла Синяков понимал, что это могила, ад, темница для заблудших душ, что там его ожидают самые невероятные опасности и самые неприятные сюрпризы, однако сопротивляться столь противоестественному влечению не мог да и не хотел.

Чтобы поскорее освободиться от пут ненавистной реальности, он воззвал к духам, несомненно, уже привлеченным запахом тлеющей адской смолы и мерным перестуком бутылок.

– Как там вас… владыки небес и преисподней… – запинаясь, взмолился он. – Валите все сюда мне на помощь… И те, кто пасет стада мертвецов, и те, кто носит плащи из мрака… Тьфу, кажется, перепутал… Правда, союза с вами я не заключал, но на содействие надеюсь…

– Чушь-то всякую не пори, – буркнул кто-то, скрывавшийся во мраке.

Голос был какой-то бестелесный – не мужской, не женский и не детский. Скорее всего он звучал только в распаленном воображении Синякова. Поэтому и реагировать на него не имело смысла.

– Не я ли кормил вас своим мясом? Не я ли поил вас своей кровью? – продолжал он увещевать тех, чье существование еще недавно ставил под сомнение.

– А вот это уже наглая ложь, – констатировал все тот же голос. – От тебя и щепотки табака не дождешься… Жмот.

– Курить вредно, – парировал Синяков. – И вообще, не сбивай меня… Как там дальше?

– Пришло время и вам позаботиться обо мне, – подсказал голос.

– Пришло время и вам позаботиться обо мне… – послушно повторил Синяков. – Спешите на выручку… Ведь без вашей силы я, собственно говоря, никто. Ноль без палочки. Ком грязи.

– Хорошо сказано, – не без ехидства подтвердил загадочный голос. – В самую точку.

– Короче, ждать мне вас или нет? – Синяков уже готов был обидеться за такое пренебрежительное отношение к его персоне.

– Много чести для тебя. Если хочешь, сам иди к нам, – таков был ему ответ.

Синяков еще не успел оценить значение этих слов, как его отвлекло новое любопытное обстоятельство. Он убедился, что мрак теперь не представляет препятствия для его взора. Более того, сейчас он мог видеть даже то, что находилось внизу – нет, не под землей, являвшейся такой же фикцией, как и все другие предметы, окружавшие Синякова, а гораздо глубже – в том мире, куда вела таинственная, доступная далеко не всем дорога, которую люди принимали раньше за реку, извергающуюся на поверхность из мрачного царства Плутона.

Воду этой реки они черпали для питья, а потом сбрасывали туда же свои нечистоты, в ее струях полоскали белье и баранью требуху, в ней топили недругов и обмывали покойников, а потом вообще взяли и загнали в каменную трубу, превратив в поток-невидимку, в городскую клоаку.

Не чувствуя никакого страха, Синяков нырнул в волшебные воды подземной реки, и какая-то сила сразу увлекла его вниз с такой скоростью, что летевшие навстречу пузырьки воздуха казались стремительными метеорами, тем более что каждый из них сверкал поярче любого метеора.

Впрочем, сверкало здесь все: и сама вода, в которой можно было без труда дышать, и обитавшие в ней живые существа. Некоторые из них имели совершенно невообразимый вид, зато другие были хорошо знакомы Синякову.

Особенно причудливо – сплошными изумрудами и яхонтами – переливалась огромная щука, как раз в этот момент подплывшая к нему. Синяков сразу узнал ее. Это была та самая щука, которую он в детстве поймал на самодельную блесну. По тем временам это был для него настоящий подвиг.

Правда, с тех пор щука прилично подросла и сейчас могла запросто проглотить самого Синякова. То обстоятельство, что это пятнистое чудовище было нафаршировано и съедено много лет назад, почему-то ничуть не смущало его.

Выглядела щука абсолютно натурально – помахивала хвостом, шевелила жабрами и разевала пасть, изнутри сплошь утыканную зубами.

Вполне естественно, что они завели между собой разговор.

– Так это и есть нижний мир? – поинтересовался Синяков. – Я почему-то представлял его совсем иначе.

– Разве не нравится? – У щуки был тот же самый голос, что и у неведомого существа, недавно глумившегося над Синяковым в парке.

– Подходяще…

– Это еще что! Тут красот побольше, чем во всей вашей вселенной. Миллиона лет не хватит, чтобы все осмотреть. Я, бывало, как только соберусь на экскурсию, так обязательно какое-нибудь неотложное дельце подвернется.

– Например? – полюбопытствовал Синяков.

– Например – ты.

– Не понял… Это как в сказке про Емелю? Служить мне будешь?

– Захотел… – щука презрительно мотнула своим тяжелым рылом, нижняя челюсть которого была куда длиннее верхней. – Условно говоря, я твой дух-покровитель. Должна тебя защищать. По мере сил и возможностей, конечно.

– Почему же ты раньше меня не защищала?

– Вот новости! – возмутилась щука. – А кто тебя еще в зародышевом состоянии от аборта спас? Уже все договорено было. Даже аванс абортмахерша получила. Отрез на платье, свиной окорок и сто рублей деньгами.

– Не помню, – признался Синяков.

– А сливовую косточку помнишь? Которой ты в яслях подавился?

– Кажется, бабушка что-то такое говорила… – смутился Синяков.

– Раззява твоя бабушка! Кто же годовалое дитя сливой угощает! И таких примеров, прямо скажу, не счесть. Коклюш, скарлатина, бешеные собаки, замыкание электропроводки, выгребная яма, крысиный яд, соседские дети-бандиты, пьяные водители. Думаешь, легко мне было? А потом, когда ты подрос? С косточкой или, там, с бешеной собакой это еще цветочки! Ты драки свои припомни! Тебя сто раз могли прибить или искалечить! Кто тебя выручал? Между прочим, у всех твоих врагов тоже духи-покровители имелись! Кое у кого даже по нескольку!

– Верно. Сначала мне везло, – вынужден был признаться Синяков. – Спасибо тебе… Да только потом, лет этак с тридцати, все почему-то наперекосяк пошло. Почему бы это?

– Когда ты сам на себя рукой махнул, мне обидно стало. Столько сил впустую потрачено! Сколько надежд рухнуло! И что я, кстати говоря, с этого имела? Хоть какую-нибудь благодарность, хотя бы слово доброе! Фигушки! Другие-то своих духов регулярно ублажают! И вином, и табаком, и маслом! И собственной кровью! Ты же на меня плевать хотел!

– Прости, я и знать про тебя не знал…

– А догадаться трудно было? Как же! – с издевкой воскликнула щука. – Ты ведь уверен был, что сам всего добился! Своим умом! Своим талантом! Своей силой! Своим мужским хозяйством! Дурак! Тупица! Слабак! Импотент! Мне за тебя отдуваться приходилось! И на ковре, и на футбольном поле, и в институте! Даже в постели! Это я твоих баб до экстаза доводила! Собственными средствами! Нужно мне это? Ну скажи? Я ведь тоже живая тварь! И любить могу, и ненавидеть! И свободой воли обладаю в полной мере! Зачем ты мне такой сдался?

Потрясенный этим монологом, Синяков даже не стал искать оправданий. Одно дело корить за ничтожество самого себя, а совсем другое – выслушивать критику из уст столь авторитетного существа, как дух-покровитель.

– Выходит, не сложились у нас отношения… – вздохнул он наконец. – Зачем же тогда ты меня здесь подкарауливаешь?

– Ой, я умру! Где – здесь? Как это ты себе все представляешь? Вот, значит, я, вот – ты, а там, неподалеку, скамеечка, на которой ты только что вино хлестал, так?

– Примерно… А разве нет?

– Ну и дела! – Щука взмахнула хвостом так, что окружающий мир вспыхнул грандиозным фейерверком. – Нет тебя здесь! И меня нет! И места этого нет! Не было, нет и никогда не будет! И еще неизвестно, вернешься ли ты на свою скамеечку!

– Ты мне толком объяснить можешь? – взмолился Синяков. – Где я? Кто я? Сон это? Бред?

– Нет, миленький, это явь! Реальность! Только совсем-совсем другая! И даже не пытайся в этом разобраться. Рано еще. Не готов ты. Радуйся, что вообще сумел сюда попасть… Хотя чему тут радоваться! Пропадешь ведь… И даже уху из тебя не сварят. Мелковата рыбка…

– Это опасное место? – догадался Синяков.

– Еще как!

– Пожалуйста, не бросай меня.

– А что я могу? Это тебе не срединный мир. Тут только попробуй рыпнуться… Кстати, обрати внимание, тобой, похоже, уже заинтересовались.

С другой стороны к Синякову приближались два вечно голодных, лупоглазых окуня, между которыми крутился шустрый, колючий ершик.

А между тем события шли своим чередом не только в одной из ипостасей нижнего мира, куда по собственной глупости угодил Синяков (ну что, спрашивается, с пьяного человека взять?), но и в так называемом срединном мире, а именно в той его точке, которая именовалась парком культуры и отдыха имени Диктатуры пролетариата.

К скамейке, где бесновался какой-то не то поддатый, не то обкуренный мужик, приближался милицейский патруль со служебной собакой на поводке. Согласно существующим правилам в столь криминогенном месте, как знаменитые «Джунгли», да еще в ночное время, патруль должен был состоять не менее чем из четырех человек. Однако считалось, что четвероногий друг с успехом может заменить парочку двуногих.

– Глянь, Леха, – сказал старший наряда. – Ну и фраер! До того набрался, что на бутылках чечетку выбивает. С проспекта слышно. Вот народ пошел!

– Ты поосторожней, – буркнул его напарник, который на учебных занятиях получил недавно травму носа и теперь очень берег эту часть тела. – Сейчас он как запустит в нас этими бутылками…

– В землю зарою! – ответил старший, назначенный на эту должность совсем недавно и потому не устававший демонстрировать служебное рвение. – Собакой затравлю! Джера, вперед! – он отстегнул поводок.

Однако немецкая овчарка Джера, чемпионка своей породы, неоднократно бравшая призы именно за агрессивность, повела себя более чем странно – поджала хвост, жалобно заскулила и попыталась спрятаться за спиной хозяина.

– Что за херня! – удивился тот. – Не отравилась ли она? Вот будет номер! Говорил же я тебе, не корми ее биг-маком.

– Пошли лучше назад, – набычился Леха. – Ну что с этого гаврика возьмешь? Бич какой-то… На штраф не наскребет.

– Все равно проверить надо, – настаивал старший. – А вдруг он в розыске… Тем более наркоман. Чуешь, как «планом» пахнет?

Сказав так, он направил на подозрительного субъекта фонарик. Тот на присутствие милиции до сих пор никак не реагировал, однако под лучом света перестал судорожно дергаться и как бы окаменел.

А затем медленно поднял свой взор на тех, кто посмел потревожить его. Истошно завизжала собака…

– Они что, сожрать меня хотят? – Синяков с беспокойством наблюдал за маневрами окуней.

– Само собой, – ответила щука.

– И даже тебя не боятся?

– Меня они видеть не могут. А в каком облике они видят тебя, я, честно сказать, даже не представляю.

Ёршик, словно почуяв неладное, поотстал, но окуни явно не желали менять своих злодейских планов. Интересно, за кого именно они принимали Синякова, измененного нижним миром до потери человеческого облика? Неужто за жирного червячка? Или за аппетитную гроздь лягушачьей икры? Синяков вспомнил знакомого рыбака, говорившего, что если бы окуни вырастали хотя бы до размеров хорошего леща, в наших реках и озерах давно не осталось бы другой рыбы.

– Как же мне быть? – упавшим голосом поинтересовался он у своего духа-покровителя.

– Ладно уж, – сжалилась над ним щука. – Сейчас пугнем…

Истошно завизжала собака. Леха был уже далеко, и его не могли остановить даже ветки, хлеставшие по лицу и, естественно, задевавшие травмированный нос.

Старший наряда держался до последней возможности, то есть целую секунду. Затем он попытался броситься вслед за Лехой и, несомненно, догнал бы его, но помешала путавшаяся в ногах у хозяина Джера. Неловко оступившись, он грохнулся на землю и задел темечком край чугунной урны…

Смертельно перепуганные окуни рванули от них так резво, что едва не угодили в пасть какой-то другой, несоизмеримо более крупной рыбине – та как раз в этот момент проплывала мимо. Веселое это было местечко – прихотливая игра света в хрустальной воде, мелкая веселая живность, сверкавшая вокруг, словно конфетти, и страшные прожорливые пасти, таящиеся среди этого маскарадного великолепия.

– Видал, какие экземплярчики здесь иногда встречаются, – щука мотнула рылом в сторону уже пропавшего из виду чудовища.

– Это тоже чей-то дух-покровитель? – ужаснулся Синяков.

– Не исключено… А как, по-твоему, стал владыкой полумира тот же Тимур или, скажем, Иосиф Виссарионович? Подумаешь, гении всех времен и народов! Недоучки малограмотные. Один хромой, другой сухорукий. Нет, тут чистая магия…

– В каком смысле?

– Это не я придумала… Человек, который умеет приманивать к себе побольше могучих духов-покровителей, у вас называется магом. Все великие люди, начиная от древних царей, в какой-то мере были магами. В вашем понимании, конечно. Отсюда их заслуги и подвиги. Правда, у нас, духов, на этот счет есть совсем другое мнение… А теперь тебе пора трогаться в обратный путь. Главное, не дрейфь. На этот раз я постараюсь помочь тебе. В виде исключения. Но в дальнейшем не очень-то на меня рассчитывай.

Стремительный вихрь закружил Синякова и опять понес по подземной реке, на этот раз уже по ее течению, наперегонки с мириадами воздушных пузырьков, сверкающих, как кружащиеся над пожаром искры.

Вновь оказавшись на скамейке в парке, вернее, воссоединившись с той частью самого себя, которая и не думала покидать срединный мир, Синяков некоторое время еще оставался под воздействием осенившей его магической силы.

Он сразу обнаружил бессознательное тело милиционера и скулившую над ним верную Джеру. У несчастного стража порядка дух-покровитель был маленький и слабый, как мотылек. Сам напуганный до полусмерти, он беспомощно вился где-то поблизости и не мог ничего сделать для своего протеже.

У немецкой овчарки Джеры никаких потусторонних заступников не было – не полагались они ей.

С помощью холодной воды (поблизости оказалась канава) и искусственного дыхания (пришлось-таки облобызаться с милиционером) Синяков кое-как вернул пострадавшего в чувство, а потом проводил до ворот парка, где опомнившийся Леха с помощью неисправной радиостанции пытался вызвать подмогу.

К этому моменту все сверхъестественные способности Синякова развеялись, и все случившееся представлялось ему просто пьяным бредом, пусть и весьма красочным.

Однако иголку со сломанным ушком и пакетик с шаманским зельем он прихватить не забыл…

 

Глава 5

С утра пораньше внутренние покои военного суда представляли собой совсем иное зрелище, чем накануне вечером, когда Синяков хотел найти здесь хотя бы намек на справедливость и хотя бы кроху милосердия. (Точно с таким же успехом, наверное, он мог искать логику и целесообразность в устройстве нижнего мира.)

Сутолока начиналась еще в крошечном, по-тюремному скромном вестибюле, откуда на второй этаж вела узкая и крутая железная лестница, больше похожая на трап военного корабля. Понятно почему: аналогичное сооружение находится в иммиграционном бюро города Нью-Йорка – его не могут преодолеть ни старики, ни инвалиды.

О том, чтобы прорваться в кабинет прокурора или судьи, не могло быть и речи – притолоки их дверей подпирали бритыми затылками дюжие ребята из спецназа. Синякову не удалось увидеться даже с адвокатом – то, что происходило у него, напоминало эпизод из печально знаменитого инцидента на Ходынском поле, когда в давке погибло несметное количество народа.

Находиться в коридоре было не менее опасно, чем в ледоход переплывать реку. Хочешь не хочешь, а пришлось искать приют в одном из залов заседений. Таких здесь оказалось целых три. Тот, что побольше, имел форму пенала, другой в плане выглядел как трапеция, третий вообще оказался треугольным, словно утюг. Все залы были уже битком набиты самой разнообразной публикой, свободными оставались только судейские кресла с высокими резными спинками да клетки, предназначенные для обвиняемых.

Синяков как раз рассуждал, какой из трех залов ему выбрать (само собой, что шанс угадать составлял чуть больше тридцати трех процентов), когда над толпой пронесся истерический возглас:

– Сидоровича будут судить в главном зале!

Порядочная часть публики заголосила, проклиная этого самого Сидоровича непотребными словами, и, прихватив свободные стулья, устремилась в пеналообразный зал. Вскоре там установилась относительная тишина, лишь время от времени нарушаемая дружными воплями, вызывавшими у Синякова ассоциации с футбольным матчем. Правда, вместо «На мыло!» и «Шайбу!» кричали в основном «К стенке!». Кем бы ни был этот неизвестный Сидорович, завидовать ему не приходилось.

Теперь, когда шансы Синякова выросли сразу до пятидесяти процентов, он выбрал треугольный зал, импонировавший какой-то долей неофициальности. Государственный герб и портрет Воеводы, в других залах расположенные рядышком на одной стене, здесь взирали друг на друга в упор, словно в предчувствии конфликта.

Как ни странно, он угадал. Почти одновременно, но из разных дверей появились адвокат, молча кивнувший Синякову, и Димка, сопровождаемый многочисленным конвоем. Был он без ремня, зато застегнут на все пуговицы. Уже в клетке с него сняли наручники, которыми эту же клетку и заперли.

Сказать, что Синякову стало не по себе, значит, ничего не сказать. Видеть родного сына в клетке зала заседаний военного суда – зрелище не для слабонервных. Уж лучше терпеть козни злых духов в нижнем мире.

После команды «Встать!» и под аккомпанемент отодвигаемых стульев на свои места прошел состав суда – седой подполковник флегматичного вида и два перепуганных солдатика-заседателя, один из которых был явным монголоидом, а второй столь же явным олигофреном. Сбоку уселась секретарь – вчерашняя школьница, видимо, зарабатывающая здесь право на поступление в юридический институт вне конкурса.

Прокурор был назначен совсем другой, пожиже, в звании капитана. Единственное, что запомнилось Синякову, так это его красные, воспаленные глаза. Можно было подумать, что всю ночь напролет он рыдал над печальной участью тех, кого ему предстояло обвинять.

Но больше всего почему-то Синякова удивляла публика, заполнявшая зал. Он никак не мог взять в толк, что нужно здесь всем этим людям, явно видевшим Димку впервые – древним старухам, бабам колхозного вида с детьми на руках, элегантным, хотя и не накрашенным дамам, подросткам, которым в это время полагалось сидеть за партой, молчаливым работягам, так и не заступившим сегодня на смену. Объединяло их только одно – постное, даже мрачное выражение лиц. Лишь позже до Синякова дошло, что тут собрались не праздные зеваки, стремящиеся убить время, а родственники подсудимых, очередь которых еще не наступила.

Суд между тем начался. Шел он без спешки, но, как говорится, в темпе. Решение человеческой участи было поставлено здесь на поток, как в прифронтовом госпитале – резекция внутренних органов и ампутация членов.

Судья уточнил Димкины анкетные данные и пробубнил обвинительное заключение, из которого следовало, что рядовой Синяков Дмитрий Федорович беспричинно, на почве немотивированной личной неприязни нанес младшему сержанту Хомутову Анатолию Ивановичу телесные повреждения, признанные судебно-медицинской экспертизой как менее тяжкие, не вызвавшие стойкого расстройства здоровья. Все вышеперечисленные обстоятельства подтвержаются материалами дела, показаниями свидетелей и чистосердечным признанием обвиняемого.

– Ничего я не признавал, – негромко, но четко произнес Димка.

Адвокат тут же погрозил ему пальцем, а судья равнодушно сказал:

– Вам будет предоставлено слово, подсудимый.

Приступили к допросу проходящих по делу лиц. Самой драки, как выяснилось, никто не видел – ни командир роты, ни старшина, ни соседи Димки по койке (а конфликт якобы произошел именно возле нее). Удовлетворенный этим обстоятельством адвокат издали подмигнул Синякову.

Сам Хомутов, щуплый, беспокойный паренек, повадками похожий на цыганенка, успевшего поднатореть в попрошайничестве, но еще не успевший как следует освоить карманные кражи, был и сам не рад страстям, разгоревшимся возле его особы. Однако он твердо держался за показания, данные на предварительном следствии. Его служебная характеристика, зачитанная секретарем суда, была самой хвалебной.

Дошла наконец очередь и до Димки. Сидя в своей клетке на низкой лавочке, он не мог видеть отца, а теперь, встав, первым делом отыскал его взглядом. Синяков улыбнулся как можно более беззаботно и на пальцах продемонстрировал рогатый символ победы.

Ответы Димки на вопросы судьи вызвали у адвоката гримасу зубной боли. Видимо, они заранее оговорили их, а теперь подсудимый ломал все договоренности.

Димка прямо заявил, что младшего сержанта Хомутова ненавидит с первых дней службы как изверга и садиста. Причиной драки были издевательства, которым он, рядовой Синяков, подвергался на протяжении всего срока службы, а непосредственным поводом, переполнившим чашу терпения, явилась попытка Хомутова отобрать у него деньги, присланные матерью. О своем поступке он ничуть не сожалеет и просить прощения у пострадавшего, как советуют некоторые (при этом он покосился на адвоката), не собирается.

Ни у прокурора, ни у адвоката, ни тем более у заседателей дополнительных вопросов к посудимому не нашлось.

Перешли к прениям сторон. Красноглазый прокурор заявил, что версия подсудимого не нашла подтверждения у следствия, а внутренне непротиворечивые и последовательные показания потерпевшего, наоборот, не вызывают никаких сомнений. Пораспинавшись немного о социальной опасности данного вида преступлений, дискредитирующих армию в глазах общества, он, как и ожидалось, попросил назначить обвиняемому наказание в виде лишения свободы сроком на три года.

По идее, все теперь зависело от пронырливости, опыта и красноречия адвоката, однако Синяковым уже овладело нехорошее предчувствие. Да и какая в принципе разница – три года или два с половиной. Срок есть срок, хоть и говорят, что в дисциплинарном батальоне он таковым не считается.

Та часть речи адвоката, где он коснулся конкретных обстоятельств дела, длилась ровно пять минут – Синяков специально по часам засекал. Все остальное свелось к чтению Димкиной характеристики, не менее блестящей, чем у Хомутова, да голословным призывам проявить гуманность и снисходительность.

В пику обвинениям не было выдвинуто ни одного серьезного довода, ни единой казуистической версии, до которой так охочи адвокаты, фигурирующие в детективных фильмах. Более того, не оспаривалась даже явная бездоказательность преступления. А просьба ограничиться условной мерой наказания вызвала скептическую улыбку на суровых лицах конвоиров.

От последнего слова подсудимый категорически отказался и обошелся краткой фразой: «Я тебя еще достану, Хомут!»

Суд с непонятной торопливостью удалился на совещание. Димку увели в такой спешке, что Синяков не обменялся с ним даже парой фраз. Хорошо хоть, какая-то сердобольная бабка успела сунуть парню домашний кулич.

Причины такой горячки стали ясны уже спустя минуту. Место Димки на скамье подсудимых занял другой солдатик, тоже стриженый и тоже распоясанный. Сменился и состав суда, включая вечных антагонистов – адвоката с прокурором.

Началась прежняя бодяга, только со слегка измененным сюжетом. Вина очередного подсудимого состояла в самовольном оставлении места службы, длившемся едва ли не полмесяца. За этот в общем-то небольшой срок он успел жениться и зачать ребенка, появившегося на свет в то время, пока его непутевый отец находился под следствием.

Начало процесса происходило под несмолкаемый аккомпанемент двухголосого женского плача. Это была та самая парочка – мать и жена подсудимого, – которых Синяков встретил накануне в приемной прокурора.

Дабы не отягощать душу еще и чужим горем, он покинул зал заседаний. В коридоре стало посвободней – сейчас здесь слонялись только свидетели, ожидавшие вызова.

Надеясь отыскать адвоката, Синяков стал заглядывать во все двери подряд.

Оказалось, что в квадратном, промежуточном по площади и значению, зале судили интенданта, сбывшего налево изрядное количество взрывчатки. И хотя его связь с криминальными структурами доказана не была, прокурор вменял бедняге в вину чуть ли не все террористические акты, совершенные за последнеее время. Интенданту светил не только изрядный срок, но еще и конфискация.

В главном, продолговатом, зале страсти, наоборот, улеглись. Пресловутый Сидорович оказался начальником финотдела дивизии, промотавшим денежное довольствие части чуть ли не на год вперед (чем и объяснялась горячая ненависть публики, состоявшей главным образом из офицерских жен). Однако он так грамотно построил защиту и так запутал предварительное следствие, малокомпетентное в финансовых вопросах, что суд уже готов был оправдать его и даже восстановить в должности.

– Ишь чего они захотели, Сидоровича засадить! – ухмыльнулся лысый полковник, притулившийся у самых дверей. – Да у него весь штаб округа купленный!

– Разве это не позор! – возмутился другой полковник, прятавший свой взор под черными пиночетовскими очками.

– Конечно, позор! – согласился лысый. – Но только в том смысле, что нам с тобой из этих денежек ни шиша не досталось!

Между тем в треугольном зале опять произошла смена главных действующих лиц – в тех же декорациях и при той же публике доигрывали предыдущий спектакль. Дезертира увели, а в клетку возвратили Димку.

Все стояли, живо обсуждая перипетии процесса и возможную судьбу молодого отца, для которого прокурор попросил аж семь лет. Женщины продолжали выть, но уже еле-еле. Димка доедал кулич. Что-то жевали и его конвоиры. Судья с секретарем разбирали груду машинописных листочков. До Синякова доносились слова: «Готово?» – «Почти…» – «Что значит почти? Это документ, а не яичница!» – «У меня же не по двадцать пальцев на каждой руке…»

Наконец недоразумение было улажено, и секретарь суда, руки которой действительно не представляли собой ничего примечательного, зато молодые гладкие ноги заслуживали совсем других залов и совсем другой публики, попросила тишины.

Все тем же бесцветным, бубнящим голосом судья прочел приговор, текст которого мало чем отличался от обвинительного заключения, даже срок, испрошенный прокурором, остался без изменения. Новостью было только частное определение, вынесенное командиру бригады за ослабление воспитательной работы среди подчиненных.

– Приговор может быть обжалован в установленном законом порядке, – закончил судья и, прихватив свои бумаги, устремился к выходу, потому что в зал уже нетерпеливо заглядывал его коллега, судивший дезертира.

В голове у Синякова колокольным звоном гудело: «Три года… Три года…», и он напролом ринулся к сыну, которого выводили из клетки. Конвой умышленно замешкался, давая им возможность переговорить.

– Прости, папа, – сказал Димка, в глазах его поблескивали не то слезы, не то осколки разбитой надежды.

– За что? Перестань!

– Ты уедешь?

– Нет, побуду здесь. Постараюсь найти тебя.

– Думаешь, это будет легко? Хотя попробуй… Если получится, я тебе напишу. На главпочтамт, до востребования.

Невесть откуда появился комендант гауптвахты. Просто удивительно было, с какой легкостью и бесшумностью передвигался такой амбал. Не галифе ему нужно было протирать в кабинете, а охотиться на снежных барсов где-нибудь в Гималаях.

– Вот возьмите. Ему уже не пригодится. – Он протянул Синякову Димкины часы и цепочку с серебряным крестиком…

На лестничной площадке Синяков наткнулся на адвоката. Тот, покуривая, о чем-то дружески болтал с красноглазым прокурором. С Синяковым он заговорил без тени смущения:

– Неправильно вел себя ваш сынок. На суде каяться надо, а не права качать.

– В чем каяться? – Синяков пошел прямо на него. – Ни один свидетель не подтвердил факта драки. Разве на этом нельзя было строить защиту? Как же тогда… – он запнулся, припоминая мудреное словечко, слышанное им еще в студенческие времена, – как же тогда презумпция невиновности?

– Вы не путайте гражданский суд и военный, – ответил адвокат с прежней дружелюбной улыбочкой. – Тут свои законы, хоть и неписаные.

Синяков хотел было в сердцах обложить его матом, да застеснялся окружающих, среди которых было немало женщин. Адвокат же расценил молчание Синякова по-своему.

– Вы, наверное, деньги принесли? – поинтересовался он с самым невинным видом.

– Какие еще деньги? – огрызнулся Синяков.

– Мой гонорар.

– За что?

– За юридические услуги.

– Не дорого ли будет? Вы пять минут говорили, и все впустую! Какая мне польза от ваших услуг?

– Мне ведь еще кассационную жалобу предстоит писать, не забывайте.

– Толку от этих жалоб… На, подавись! – Синяков сунул ему заранее приготовленные деньги.

– Не надо так расстраиваться, – сказал прокурор примирительным тоном. – Подумаешь, срок – три года! На одной ноге можно отстоять! Будет себя примерно вести, оформим условно-досрочное освобождение.

Уже почти не контролируя себя, Синяков гневно глянул на красноглазого. Конечно, это не был взор из преисподней, так напугавший прошлой ночью милиционеров, но какие-то отблески нижнего мира в нем, по-видимому, сохранились, иначе почему бы прокурор резко отшатнулся назад и чуть не подавился недокуренной сигаретой…

Опомнился Синяков на скамеечке в том самом скверике, где в сумерках заступали на трудовую вахту жрицы любви, а сейчас праздные мамаши выгуливали своих отпрысков.

Нестерпимо хотелось напиться, но это было бы подлостью по отношению к Димке. Стыдно ублажать себя винцом, когда сын мечтает о сигаретном окурке.

К Синякову приблизилась худая желтоглазая кошка. Ее шерсть, когда-то белая, теперь имела цвет ваты, снятой с гнойной раны. Взгляд у кошки был не просящий, а скорее взыскующий, как у красноармейца на знаменитом плакате «А ты записался в добровольцы?». Все движения ее были предельно осторожны, да и села кошка так, чтобы ее нельзя было достать ударом ноги.

Куски вчерашней закуски еще оставались в карманах Синякова, и он бросил кошке огрызок колбасы. Самому ему сейчас в горло и копченая лососина не полезла бы.

Кошка хоть и была голодна, но за еду принялась без остервенения, аккуратно. При этом она ни на мгновение не спускала с Синякова взгляда своих печальных желтых глаз.

– Не бойся, – сказал он. – Я тебя не обижу.

Сейчас, когда с ним самим случилась такая беда, он не имел никакого права обижать других. Он должен был подкармливать всех бездомных кошек, подавать милостыню всем нищим, помогать каждому, кто в его помощи нуждался.

Только это могло как-то рассеять зло, тучей висевшее над Синяковым, к которому, как ему казалось, он имел такое же непосредственное отношение, как мизантроп-прокурор, пустобрех-адковат, циник-судья, злой звереныш Хомутов и все остальное, мучительное и подлое, что сейчас ассоциировалось для него с желтым зданием барочного стиля, где раньше служили милосердному богу, а нынче безжалостному Молоху.

Глянув на циферблат часов, Синяков убедился, что время едва-едва перевалило за полдень. Оказывается, вся эта казнь египетская продолжалась не больше часа.

Он отдавал себе отчет, что повидаться с сыном в ближайшие дни вряд ли удастся. Скорее всего его уже посадили в автозак и увезли туда, где располагался тот самый загадочный дисбат.

Теперь нужно было или самостоятельно искать это мрачное заведение, где, по слухам, жизнь тяжелее, чем в армии, но легче, чем в тюрьме, или ждать весточки от Димки. Какой путь выбрать? Конечно же, первый! Хватит нянчить свое горе и упиваться собственным унижением! Пора браться за дело! Пусть другие посыпают себе голову пеплом!

Отдав желтоглазой кошке последний кусок колбасы, а хлебные крошки рассыпав по асфальту в надежде, что их отыщут птицы, Синяков вернулся на вокзал. Как он и надеялся, справочное бюро находилось на прежнем месте и даже расширило перечень своих услуг, естественно, небесплатных.

Купив сразу с десяток адресных бланков, Синяков принялся старательно заполнять их. И если с фамилиями и именами никаких проблем не возникало, то в графе «Отчество» почти везде пришлось поставить прочерк. В среде однокурсников было не принято называть друг друга по отчеству. Год рождения Синяков тоже указал приблизительно – как правило, свой собственный.

Большинство бланков вернулось с пометкой «По учету не значится», зато сразу на трех были указаны адреса и телефоны.

Это было даже больше того, на что рассчитывал Синяков. Часть его друзей имела отношение к семитской расе, часть обнаруживала пагубную склонность к алкоголю, еще одна часть – тягу к авантюризму. Спрашивается, где спустя четверть века искать столь ненадежных друзей? Одних, естественно, в Тель-Авиве, других – на захудалых кладбищах, третьих – в мордовских и сыктывкарских лагерях. Ан нет! Трое все же остались в родном городе!

Потенциальный авантюрист стал крупным милицейским чином, потенциальный алкоголик – литератором, а потенциальный эмигрант – научным сотрудником. В общем-то, все логично.

Звонить по квартирным номерам было еще рановато, как-никак самый разгар рабочего дня, однако Синяков все же рискнул покрутить телефонный диск. Из трех абонентов ответил только один, тот самый милицейский начальник по фамилии Мартынов, на которого, если честно сказать, Синяков возлагал самые большие надежды.

Судя по всему, Мартынов ждал какого-то совсем другого звонка и долго не мог взять в толк, кто же это беспокоит его в столь неурочный час. Особой сообразительностью он никогда не отличался, но в конце концов до него дошла суть ситуации.

– А, Синяк… – без особого энтузиазма пробурчал он. – Ну, здравствуй… Вот уж не думал, что еще свидимся. Ты по делу к нам?

– Можно сказать и так. Хотелось бы увидеться.

– Увидеться… – задумчиво повторил Мартынов. – Это можно. Вопрос – где.

– Ты же хозяин. Сам должен знать… Давай в каком-нибудь кабаке.

– Ну ты скажешь тоже! Только кабаков мне еще не хватало… Ладно, приезжай ко мне. Часам к пяти. Записывай адрес.

– У меня есть, – наивно признался Синяков.

– Комик ты! Думаешь, я тебя к себе приглашаю? Это совсем другая хата. И в другом районе.

– Конспиративная? – Синяков понизил голос.

– Какая тебе разница. Записывай.

– Говори. Я и так запомню…

Славка Мартынов занимался борьбой самбо в том же самом обществе, что и Синяков, но поскольку вес имел куда более солидный, их пути на ковре не пересекались.

Когда Синяков забросил самбо ради футбола, он продолжал упорно совершенствоваться в избранном виде спорта и достиг немалых успехов. Особой техникой он не блистал, но мало кто из соперников мог выиграть у него хотя бы «активность». (Была в то время в самбо такая оценка. Применялась она в тех случаях, когда борцам не удавалось провести ни одного технического приема. Тогда предпочтение отдавалось тому, кто более удачно симулировал желание бороться.) Сам же Мартынов всегда улучал момент, чтобы под занавес схватки выиграть пол-очка или ту же самую «активность». Короче говоря, был он борцом стабильным и очень ценился за это тренерами.

Учился Мартынов примерно так же, как и боролся. Звезд с неба не хватал, однако твердую тройку имел по всем предметам. На первом курсе его авантюризм никак не проявлялся, но вскоре он стал отмачивать номера один почище другого.

Однажды вечером Мартынов поймал в темном коридоре молоденькую преподавательницу математики, делавшую обход с профилактической целью. Надо сказать, что по этому коридору частенько шлялись девицы легкого поведения, навещавшие проживающих здесь же иностранных студентов. Вот и спутал Мартынов математичку, недавно прибывшую из разрушенного землетрясением Ташкента, с банальной проституткой.

– Пойдем, – сказал он, обхватив ее сзади за грудь. – У меня комната пустая есть. На палку запирается.

– Пустите! – взвизгнула преподавательница, не столько испуганная, сколько заинтригованная пикантностью ситцуации. – Я же старше вас!

– Зато у меня член пониже колена, – похвалился Мартынов, втаскивая ее в комнату, где все уже было готово для разврата – и бутылка дешевого вина стояла, и постель разобрана.

Спасло преподавательницу чудо – ее узнал кто-то из проходящих мимо студентов. Мартынову эта проделка, в Уголовном кодеске трактуемая как попытка изнасилования с применением физического насилия, сошла с рук только благодаря легкому и незлобивому характеру жертвы. Поговаривали, что жуткие, пятипалые синяки с ее грудей сошли только месяц спустя.

Следующую проделку, задуманную и осуществленную Мартыновым, можно было назвать «битвой народов». Не все африканские студенты, проживавшие в общежитии, отличались кротостью и добродушием. Были среди них настоящие оторвы, вовсю пользовавшиеся своим чужеземным происхождением – и в столовую без очереди лезли, и на чужих девчонок зарились, и, выпив лишнюю бутылку пива, чересчур хорохорились. Поставить их на место было невозможно. Любой конфликт с иностранцами грозил немедленным исключением.

Мартынов, имевший широкие связи среди спортсменов, однажды привел на институтский танцевальный вечер компанию борцов-монголов, обучавшихся в сельхозакадемии, и сумел-таки стравить их с заносчивыми африканцами.

Как сказал потом завкафедрой гуманитарных наук, это был, наверное, первый случай в истории человечества, когда желтая и черная раса сошлись в непримиримой схватке.

Коренастые монголы бросались долговязым неграм в ноги, но те довольно удачно встречали их свингами и хуками. Борьба шла и в стойке, и в партере, причем сопровождалась дикими выкриками на самых экзотических языках.

Местные дружинники в побоище принципиально не ввязывались, да и прибывшая вскоре милиция поначалу не знала, как вести себя с распоясавшимися представителями братских народов.

В общем, победителей не оказалось. И желтые, и черные получили по первое число, что, впрочем, мало отразилось на их физиономиях: ведь фингал на коже негра почти незаметен, а у монголов – как битых, так и небитых – глаза одинаково узкие.

Такие эпизоды в жизни Мартынова нередко случались и впоследствии, но он всегда выходил сухим из воды. Даже когда с балкона второго этажа на голову доцента Варфоломеева упала тумбочка, ответственность за это понес совсем другой студент. Как сказал бы сейчас Синяков, у Славки Мартынова был очень сильный дух-покровитель.

На службу в милицию Мартынов попал благодаря все той же борьбе – некому было защищать цвета «Динамо» во втором среднем весе. На него нацепили лейтенантские погоны (как-никак, а образование позволяло) и для блезира назначили инспектором отдела боевой и физической подготовки, хотя большую часть своего служебного времени он проводил на ковре.

Вскоре дзюдо, вошедшее в число олимпийских видов спорта, стало теснить доморощенное самбо. Позиции Мартынова сразу пошатнулись. На татами, в отличие от ковра, надо было бороться, а не симулировать борьбу. Да и приемы оценивались как-то странно. Хороший бросок именовался «ипон», то есть чистая победа. Бросок похуже – «вазари», половина победы. И уж совсем плохонький, из тех, что в самбо считаются «активностью», – «коку».

Путаясь в этой чересчур сложной для него терминологии, Мартынов угрожал своим соперникам:

– Вот я тебе сейчас заделаю куку на заре!

Впрочем, «куку» чаще всего заделывали ему. Грубая сила, выручавшая Мартынова раньше, в дзюдо мало что значила. Нужны были и гибкость, и быстрота, и техника, и выносливость, ведь все схватки происходили в течение одного дня. Попав несколько раз на удушающие приемы, он перестал участвовать в официальных соревнованиях, а потом и вообще забросил спорт.

Какое-то время казалось, что жизненная стезя Мартынова, до этого гладкая и прямая, пошла извилинами и ухабами. Его вечные шуточки и подколки становились все более злыми, он перестал регулярно бриться, увлекся пивом, а однажды, зазевавшись, не отдал вовремя честь заместителю министра, за что получил кличку Диссидент. (В милицейской среде такое прозвище считалось даже более обидным, чем знаменитый «козел вонючий».)

Неизвестно, как сложилась бы судьба Мартынова в дальнейшем, но тут подоспело время Олимпийских игр, впервые проводившихся на родине победившего социализма.

Рядом пролегала трасса, по которой зарубежные гости должны были следовать в Москву. Более того, в городе даже намечалось проведение каких-то незначительных соревнований – не то предварительных игр по травяному хоккею, не то квалификационных заездов гребцов.

Возник небывалый ажиотаж. За городскую черту вымели всех, чей образ жизни не укладывался в рамки морального кодекса строителей коммунизма. Детей срочно отправили в пионерские лагеря. Бродячих собак и кошек уничтожили. Отремонтировали все спортивные площадки, кроме городошных. Проспект и прилегающие к нему улицы покрыли дополнительным слоем асфальта. В открытой продаже появились колбаса и зеленый горошек. А в Управлении внутренних дел срочно ввели должность заместителя начальника по спорту.

Поскольку среди сотрудников центрального аппарата достойных кандидатов не оказалось, вспомнили про Мартынова – как-никак чемпион города, призер всесоюзных первенств, мастер спорта.

Впрочем, никто ему особо не завидовал. Должность была ответственная, хлопотная да еще и временная. После окончания Олимпиады ее намечалось упразднить.

Надо сказать, что за краткий срок пребывания в высоких начальниках Мартынов зарекомендовал себя с самой положительной стороны. Никаких эксцессов, а тем более чрезвычайных происшествий допущено не было. В загородную гостиницу, где проживали спортсмены, мышь не могла проскользнуть, не то что террорист или проститутка. Билеты на соревнования распространялись исключительно по спискам, утвержденным горкомом партии и комитетом госбезопасности.

Кроме того, в специально построенной по такому случаю суперкомфортабельной сауне Мартынов успел лично отпарить все руководство управления. А уж парить-то он умел!

Когда пришло время подводить итоги, то есть, по меткому выражению одного милицейского шутника, награждать непричастных и наказывать невиновных, Мартынов сумел сохранить высокое положение да вдобавок со своей эфемерной должности переместился на вполне солидный пост заместителя начальника отдела по службе. Это был поистине уникальный случай – старший лейтенант занял полковничье кресло.

Ясное дело, что без поддержки духа-покровителя здесь не обошлось.

Вот и все, что Синяков знал из чужих уст о карьере бывшего однокурсника.

 

Глава 6

Район, в котором Мартынов назначил Синякову встречу, находился на самой окраине города и назывался соответственно – Окопище. Среди новеньких высоток кое-где еще торчали деревенские избы. Наверное, здесь было приятно просыпаться по утрам, вместо автомобильного гула внимая пению петухов и лаю собак.

Дверь открыл сам Мартынов, облаченный в домашний халат и тапочки. Если он и изменился за эти годы, так только в лучшую сторону – стал суше, стройнее, импозантнее. Обильные прыщи исчезли, дурь, вечно туманившая взор, сменилась типично жандармской проницательностью (в нехудшем смысле этого слова), а пряди благородной седины очень украсили шевелюру.

После того как они обменялись рукопожатиями, Синяков поинтересовался:

– Так ты где живешь, здесь или там?

– Там живу, здесь отдыхаю, – туманно ответил Мартынов. – Проходи на кухню.

Стол был уже заранее накрыт – коньяк местного разлива, минеральная вода, стандартные деликатесы из тех, что сейчас, слава богу, можно свободно купить почти в любом магазине.

– Я спиртного практически не употребляю, – признался Мартынов, – но ради такого случая придется сделать исключение.

– Я тоже, знаешь ли, не очень… – замялся Синяков, после суда давший себе зарок не пить попусту.

– Рассказывай! – ухмыльнулся Мартынов. – Попахивает от тебя перегарчиком. И рожа помятая. Про костюмчик я уже и не говорю… Бомжуешь?

– Ты что! – возмутился Синяков. – Я сына приехал навестить. Он здесь срочную служит.

– В каких войсках? – Мартынов уже выпил и сейчас разделывал на своей тарелке огромного, как лапоть, рака, при более внимательном рассмотрении оказавшегося заморским зверем лобстером.

– В бригаде внутренних войск. – Второго рака-лобстера на столе не наблюдалось, и Синякову пришлось ограничиться ломтиком буженины.

– Достойная служба, – кивнул Мартынов. – Весьма достойная… Охранять покой наших граждан – дело почетное. – Слышать эти суконные истины из уст бывшего шпанюка было довольно странно. – На сверхсрочную не собирается?

– Вряд ли…

Синяков уже решил было, что наступил подходящий момент, но внезапно почувствовал болезненный укол в бедро. Это давала о себе знать шаманская иголка, лежавшая в кармане брюк. Интересно, а как она выбралась из пакета?

– Ты пей, закусывай, – Мартынов сделал жест Креза, одаривающего своих прихлебателей драгоценными камнями.

– Спасибо, я обедал недавно, – пробормотал встревоженный Синяков, однако за копченой курочкой потянулся.

В это время за окном захлопали птичьи крылья. И гость, и хозяин непроизвольно вздрогнули. Снаружи на карниз опустился голубь-сизарь, обыкновенный городской попрошайка, неведомо что разыскивающий на уровне девятого этажа.

– Пошел вон! – Мартынов застучал по столу. – Брысь, зараза!

– Подожди. – Синяков отломал кусочек хлеба и через форточку подал голубю. – Воркует… Птенцы у них сейчас…

– Ты, я вижу, жалостливый стал, – Мартынов уставился на Синякова так, словно видел его впервые. – А про то, как на первом курсе мне по морде заехал, помнишь?

– Нет, – искренне признался Синяков.

– Конечно, почему ты должен помнить о такой мелочи… Кто я был для тебя тогда? Деревня… А я, может, именно после той зуботычины спортом решил заняться. Чтобы с тобой рассчитаться.

– Почему ж не рассчитался? – Синякову вдруг расхотелось есть и пить.

– А это никогда не поздно. – Мартынов жизнерадостно заржал и хлопнул Синякова по плечу. – Ладно, пошутили и хватит. Давай выпьем за студенческие годы.

«Ладно так ладно, – подумал Синяков, – будем считать, что я лазутчик, действующий на чужой территории. Поэтому чем больше я съем и выпью, тем больший урон нанесу противнику».

Рассправившись с очередной рюмкой, он как бы невзначай поинтересовался:

– С кем из наших общаешься?

– Ты про кого? – Мартынов замер, не донеся до рта вилку с куском ветчины.

– Про ребят из нашей группы.

– А-а-а… – Мартынов надкусил ветчину, и Синяков смог убедиться, что его зубы выглядят гораздо лучше, чем двадцать пять лет назад. – Если честно, то ни с кем… В люди никто из них не выбился. А с бродягами и алкоголиками мне и на службе разговоров хватает.

– Грошев, говорят, писателем стал.

– Попадалась мне его фамилия в сводках, – поморщился Мартынов. – То распитие в неположенном месте, то семейный скандал… А насчет его литературной деятельности ничего сказать не могу. В последнее время, кроме служебной документации, ничего не читаю. Тем более что к нынешним писакам отношусь с сомнением… Ну ладно там Островский или Фадеев. Они народ исключительно хорошему учили. Воспитывали. Путь указывали… А эти только ноют. И то не так, и это! Очернять все мастера… Но, слава богу, Воевода им воли не дает. К ногтю взял. Во всех редакциях наших людей поставил. Проверенных, выдержанных. Уж они-то никаких сомнительных идеек не пропустят. Не можешь про патриотизм писать, пиши про цветочки… Забегали эти писателишки сразу. Засуетились. Мы хорошие, дескать! И рады бы Воеводе задницу лизать, да не подпускают. Такое еще заслужить надо.

– А как же свобода печати? – наивно удивился Синяков.

– Так это и есть настоящая свобода, – в свою очередь удивился Мартынов. – Ты свободен гавкать, а я свободен тебе пасть затыкать.

Сказано это было с таким убеждением, что Синяков не сумел возразить, хотя и понимал, что подобные умозаключения могут завести очень далеко и совсем не в ту сторону, куда якобы следует шагать цивилизованной нации.

Выпив по третьей и уже ощущая себя как парашютист, подхваченный восходящим потоком воздуха, Синяков спросил:

– Стало быть, ты вашим Воеводой доволен?

– Почему нашим? Не исключено, очень скоро он станет всеобщим, – сказано это было как о чем-то само собой разумеющемся.

– Что ты имеешь в виду? Силой власть захватит?

– Зачем… Не те времена нынче. Путем, так сказать, демократических выборов.

– Вряд ли… – Синяков с сомнением покачал головой. – Там же зубры, мастодонты… Не сдюжит он.

– Сдюжит, – Мартынов прицелился вилкой в Синякова. – Он все сдюжит. Потому и шельмуют его везде, что боятся. Силу настоящую чуют. Как только до простых людей правда о нем дойдет, они свои правительства вмиг сметут. И не только в Москве, но и в Вашингтоне с Парижем.

– Скажи пожалуйста! – Чтобы изобразить неподдельный интерес, Синякову даже пришлось глаза выпучить. – А хоть что это за правда такая? Любопытно было бы послушать.

– Правда в том, что мы ничего не смыслим в истинной демократии. Не губернаторов надо выбирать, ни мэров с президентами, а отца родного, – с ударением на последнем слове произнес Мартынов. – Он радеть за нас будет, а мы ему любовью отвечать.

– Так просто?

– Все гениальное просто, сам ведь знаешь.

– Но ведь уже вроде были у нас отцы…

– То самозванцы были. А я говорю про всенародно избранного отца. В которого можно верить, как в самого себя. Ты, конечно, будешь возражать, что в таком деле и промахнуться можно…

– Буду, – подтвердил Синяков. – Я жену два года выбирал и все равно промахнулся. Значит, и с отцом гарантии нет.

– Есть гарантия! – Мартынов застучал вилкой по столу. – Такие люди, как Воевода, раз в сто лет рождаются, а может, и реже. Не исключено, что его к нам оттуда прислали, – той же вилкой он указал в потолок. – Как когда-то сына божьего.

– Я смотрю, ты и в религии разбираться стал.

– А как же! Пора вернуть народу истинную веру! Такая у нас сейчас политика!

– Да, озадачил ты меня, – Синяков почесал голову. – Спорить с тобой, я вижу, бесполезно. Но вот скажи… Недовольные ведь все же останутся. Как с ними быть?

– Вот здесь ты прав, – затряс головой Мартынов. – Как же у нас без недовольных обойдется! Но это вопрос разрешимый, поверь.

– Верю. Прецеденты в истории есть. Я тебе на эту тему даже книжку могу подарить. Инструкцию товарища Вышинского по перевоспитанию недовольных. Тебе должна пригодиться.

– Какой ты насквозь обманутый, – искреннее сочувствие звучало в словах Мартынова. – Это ты потому так говоришь, что нашей обстановки не знаешь. Распоясалась разная сволочь! Люди по ночам из дома боятся выйти. Что ни сутки, то новый труп. А то и несколько. И что интересно – кто-то из мертвецов кровь высасывает. Под вампиров, гады, работают. Панику хотят посеять. Разве это оппозиция? Это ублюдки! Давить их надо!

– Зачем оппозиции кровь из невинных людей сосать? – пожал плечами Синяков. – Это уж ты загнул.

– Я же тебе говорю, панику посеять хотят. Нарушить смычку между народом и властью. Скомпрометировать Воеводу… Недавно прямо с поста похитили инспектора дорожно-патрульной службы. Так, бедняга, и не отыскался. Мы ему посмертно звание «Отличник милиции» присвоили.

– Тут что-то не так, – покачал головой Синяков. – В этакие страсти-мордасти верить не хочется.

– Если мне не веришь, Воеводу послушай! Он каждый день с народом разговаривает!

Не вставая со стула, Мартынов включил маленький телевизор, приткнувшийся между кухонным комбайном и микроволновой печкой. Экран засветился, однако по всем каналам гуляли помехи, превращая изображение в утомительную для глаз сумятицу, а человеческую речь – в неразборчивое бормотание.

– Что за черт! – Мартынов принялся крутить все ручки подряд. – И вот так всегда… В самый нужный момент… Что с эфиром творится? Главное, никто ничего понять не может. То на электромагнитные бури ссылаются, то на солнечные пятна. Но без телевизора еще прожить можно. Его пресса вполне заменяет. Хуже, если радиостанции не работают. От этого иногда такие сюрпризы случаются. Знаешь, какой случай у нас прошлой ночью произошел?

– Откуда я могу знать… – Синяков внутренне насторожился.

– Милицейский наряд, как положено, патрулировал парк культуры и отдыха. Ты его должен прекрасно знать, это недалеко от нашего института… Где-то около полуночи замечают неизвестного субъекта, ведущего себя явно вызывающе. Орет что-то благим матом да еще пустыми бутылками, как колотушками, стучит. Стали они его к порядку призывать. За что и поплатились. То ли он на них каким-то газом брызнул, то ли психотропное оружие применил, говорят, уже есть такое, то ли еще что, но у парней крыша сразу поехала. Сейчас оба в госпитале лежат. То плачут, то смеются. Служить дальше наотрез отказываются. Уже рапорта написали. С ними еще собака служебная была. Овчарка. Злее тигра. Так она в угол вольера забилась и скулит, как такса, у которой лапу отдавили. Каждого шороха пугается. А клиент, естественно, исчез. Пустые бутылки оставил да окурочек… Такого уркагана упустили! И все потому, что радиосвязь неустойчиво работала. Не смогли патрульные подмогу вызвать, хоть и пытались.

– Загадочный случай, – произнес Синяков как можно более равнодушно. – Ваша служба и опасна, и трудна…

– Вот-вот! Ты куришь?

– Практически нет.

– Правильно делаешь. – Мартынов распечатал пачку дорогих сигарет. – А я вот все никак не могу бросить. И тот гад тоже курил. Причем в табаке обнаружено какое-то неизвестное наркотическое средство. Сейчас оно находится на изучении в криминалистической лаборатории.

– Вот даже как. – Синяков помимо воли дотронулся до своего брючного кармана, где этого самого наркотического вещества лежала целая горсть. – Тут не иначе как международная преступность замешана. Или сицилийская мафия, или гонконгская триада.

– Шуточки шутишь, – покосился на него Мартынов. – Лучше скажи, где ночевать собираешься? Извини, у себя принять не могу. Гостей важных ожидаю.

– Не беспокойся. Это уже мои проблемы.

– Естественно… Я почему спросил… Рисоваться на улицах тебе не советую. Очень уж ты приметами на того похож… из парка. Наши орлы могут тобой вплотную заинтересоваться.

– Знаю я ваши приметы. – Синяков внутренне похолодел, однако сумел беспечно махнуть рукой. – Рост средний, волосы прямые, нос курносый, глаза серые, уши обыкновенные… Под такие приметы каждого подвести можно. Хоть меня, хоть тебя.

– Не скажи, – Мартынов выпустил струю сигаретного дыма. – Внешность того бобра пострадавшие как раз и не запомнили. Провал в памяти. Только прикид описывают. Одежку то есть… Куртка защитная туристская с накладными карманами. Обувь грубая, армейского типа. Как будто с тебя срисовано.

– Какая обувь есть, такую и ношу. – Синяков скорчил обиженную гримасу. – Ты что, подозреваешь меня?

– Шучу я, успокойся, – Мартынов широко улыбнулся. – От тебя же и научился.

– Ну я пойду, пожалуй. – Синяков встал. – Спасибо за угощение.

– Тебе спасибо, что не забыл, – поднялся со стула и Мартынов. – Как город? Понравился?

– Растет, – неопределенно ответил Синяков. – Даже не узнаешь…. Кстати, а воинские части здесь остались?

– Какие остались, а какие и ликвидированы. Разоружение, мать его… А что?

– Приятель у меня здесь служит. Вот только я адресок запамятовал. Говорил, что в дисбате ротой командует.

– В каком еще дисбате? – брови Мартынова изогнулись дугами.

– Разве у вас дисбата нет? – Синяков поморщился от очередного укола иголки.

– Никогда про него не слыхал. Обманул тебя, наверное, приятель.

– Все может быть, – Синяков направился к двери.

– Подожди, – Мартынов придержал его за локоть. – Ты со скамейками-то поосторожней. Проверяй, не липнет ли краска. Следователь, который место происшествия в парке осматривал, тоже лопухом оказался. Новенький мундир перепачкал.

Действительно, на куртке Синякова явственно выделялись пятна зеленой масляной краски. И как он их раньше не заметил!

– Это я так неудачно в скверике присел. Возле собора, – излишне торопливо объяснил Синяков.

– Бывает… Хотя там, кажется, все скамейки желтые… А может, я и ошибаюсь. Ну, будь здоров!

– И тебе того же…

С курткой, конечно, промашка вышла! Тут уж ничего не скажешь. Да и на брюках кое-где краска видна. Интересно, Мартынов действительно заподозрил что-то или просто дурачится по своему обыкновению?

Ясно одно – для Синякова дорожка сюда впредь закрыта. Ничем ему эта падла легавая не пособит, а вот навредить может запросто. Надо же, старые обиды вспомнил! Таких злопамятных стороной обходить надо. Пусть молится на своего Воеводу! Нет, ну это просто феномен какой-то! Столько всего наговорил, а не одного толкового довода в пользу кумира не привел. Все на уровне церковных псалмов – верую в тебя, господи! Средневековье какое-то. Если себя полковники так ведут, что же тогда про всяких бабок говорить.

Надо будет, конечно, этим Воеводой поинтересоваться. Почему к нему люди льнут? Чем он их к себе привлекает? Демагогией, пустыми посулами или чем-то иным? Про какую это магию говорила щука? Если, конечно, все происходило не в пьяном сне… Величие человека зависит от силы его духов-покровителей. Так, кажется… А наша способность привлекать этих духов называется магией. Великими магами были Тимур и Сталин. Наверное, и Александр Македонский, Наполеон, Гитлер… Не исключено, что к той же категории людей принадлежит и Воевода. Пусть он сам и не осознает этого… Но почему эти маги, как правило, творят только зло? Не потому ли, что их духи-покровители обитают в нижнем мире, мире страдания и смерти? А где же тогда светлые духи верхнего мира? Которые одеты в одежды из облаков, а не в шкуры, содранные с покойников… Надо будет при случае расспросить об этом своего собственного духа-покровителя. Если, конечно, еще встретимся…

Дождавшись троллейбуса, здесь, на окраине, ходившего чуть ли не с часовыми промежутками, Синяков отправился в центр. Сейчас его интересовал рынок, знаменитая «Таракановка». Милиция тут, правда, встречалась чаще, чем в любом другом месте города, но ей и своих дел хватало – одни гоняли валютчиков, другие бабок, торговавших из-под полы всяким беспошлинным товаром, третьи улаживали конфликты, то и дело возникавшие в разных концах огромного торжища.

Потолкавшись немного в местной пивной, среди завсегдатаев называвшейся «Стойло», Синяков сменял свою куртку на пиджак из кожзаменителя, а солдатские ботинки на еще вполне приличные бежевые туфли. Правда, каждая бартерная операция потребовала дополнительных расходов в виде бутылки водки. От всех других предложений, градом сыпавшихся на него, Синяков отказался. Огнестрельное оружие стоило слишком дорого, в зимней одежде он не нуждался, а местные девочки, опухшие от пьянства и оплеух, не шли ни в какое сравнение с контингентом, базировавшимся в скверике возле собора.

Теперь от милиции можно было и не шарахаться. Синяков до того обнаглел, что даже поинтересовался у одного лейтенанта местом нахождения дисбата. Тот ничего определенного ответить не смог, однако документы у Синякова все же проверил. Ничего не знали про дисбат и армейские офицеры, и таксисты, и коллеги Стрекопытова – сборщики стеклотары.

Лишь одна бабка, случайно услышавшая, как Синяков обращается с подобным вопросом к лоточнику, смогла дать более или менее дельный совет:

– Не знаю, как сейчас, но раньше эта холера на улице Минькова располагалась, за гвоздильным заводом. У меня там племяш год сидел.

Дабы отвязаться от словоохотливой бабки, уже начавшей было повествование о злочастной судьбе своего племяша, схлопотавшего срок за утерю на учениях автомата, Синяков немедленно отправился в указанном направлении.

Это тоже была окраина, хотя и другая, промышленная. В воздухе носилась копоть и цементная пыль. Прохожие здесь встречались крайне редко, зато непрерывно курсировали тяжелые грузовики.

Улица Минькова оказалась унылой и длинной, словно жизнь убежденного трезвенника. Ее дважды пересекали железнодорожные пути, и сама она дважды ныряла под путепроводы окружной дороги. Странно, что вот именно такую улицу назвали именем детского писателя, а не какого-нибудь легендарного наркома тяжелой промышленности или знатного сталевара.

Между прочим, произведения Минькова Синякову были хорошо знакомы. Их изучали в школе по программе то ли пятого, то ли шестого класса. Особой популярностью пользовалась повесть о пионерах-мичуринцах, сумевших вывести новую породу кур, каждая из которых размером превосходила слона.

Эти замечательные куры не только обеспечивали родной колхоз собственной продукцией – яйцами, пером и куриным пометом, – но и прекрасно зарекомендовали себя во время военного лихолетья. Стоило только отряду карателей приблизиться к партизанской деревне, как куры расклевали оккупантов, будто те были червяками-выползками. А петух в очном поединке даже одолел фашистский танк.

Правда, поговаривали, что на самом деле Миньков не так прост, как об этом можно было судить из его опусов. Когда в Москве нужно было поставить на место одного зарвавшегося писателя-космополита, возомнившего себя чуть ли не новым Л. Н. Толстым, дело это поручили не кому-нибудь, а провинциалу Минькову.

После блестящей обличительной речи, произнесенной им на пленуме Союза писателей, чахоточный космополит долго не протянул, а его шедевры увидели свет только спустя лет двадцать, уже после того, как к праотцам отошел и сам Миньков, к тому времени ставший живым классиком, лауреатом, депутатом и академиком.

Вот такие мысли приходили на ум Синякову, когда он брел по улице Минькова, то и дело переходя с одной ее стороны на другую. Жилые дома, магазины, учебные заведения, учреждения культуры и всякие там гражданские базы-склады он пропускал, зато старался проникнуть во все запертые ворота, особенно если их окружал бетонный забор, обмотанный поверху колючей проволокой.

Несколько раз охранники уже обкладывали его матом и грозились вызвать милицию, но все это были вольнонаемные охранники, Синякова совершенно не интересовавшие.

Ничего похожего на войсковую часть на его пути не попалось. Даже взобравшись по пожарной лестнице на крышу какого-то заброшенного ангара, Синяков не заметил поблизости сторожевых вышек – непременного атрибута всех мест лишения свободы. Неужели базарная бабка пошутила?

Так Синяков дошел до самого конца улицы. Город закончился. Последними его бастионами были конечная остановка автобуса с кирпичной диспетчерской будкой, скромный универсам, не имевший даже собственного названия, и уже почти опустевший базарчик, над которым надзирал один-единственный милиционер.

Дальше возвышалась железнодорожная насыпь, а далее простиралась бесплодная пустошь, стараниями местных предприятий и организаций превращенная в свалку.

Синяков зашел в универсам, своим ассортиментом живо напомнивший ему времена юности, когда в дефиците была даже ливерная колбаса, попил бочкового пива (после прогулки по улице имени Минькова во рту стоял привкус сажи и солярки) и потолкался среди покупателей на базарчике.

Возле книжного лотка, за которым скучала конопатая, кое-как причесанная девчонка, одетая как на пляже – только в маечку и шорты, – Синяков задержался.

– Книги писателя Грошева есть? – поинтересовался он.

– Не-а, – девчонка покачала головой. – А про что он пишет?

– Да я и сам не знаю… Местный он. Мы дружили когда-то.

– Местными авторами не торгуем, – девчонка зевнула, прикрыв рот ладошкой. – Спросом не пользуются…

– А про магию что-нибудь имеется? – Синяков вспомнил совет шамана ознакомиться с литературой соответствующего содержания.

– Есть кое-что. – Девчонка, до этого даже не удостоившая Синякова взглядом, покосилась на него. – Вон там, слева. Серия «Волшебный кристалл».

Полистав тоненькие, отпечатанные на серой газетной бумаге брошюрки, Синяков пришел к выводу, что они, наверное, принадлежат перу (а по нынешним временам скорее всего принтеру) авторов печально знаменитой «Библиотечки агитатора». Канцелярским языком, многословно и путано эти писаки пытались объяснить читателю то, в чем абсолютно не разбирались сами.

– Нет, это не для моих мозгов. – Синяков сложил брошюрки на прежнее место.

– А что именно вас интересует? – Заходящее солнце светило девчонке в глаза, и она все время щурилась. – Заговоры, гадания, сны? Я, между прочим, в таких делах разбираюсь. Сама ведьма.

– Ведьма? – вяло удивился Синяков. – Ну если ты ведьма, то я леший. – Возраст девчонки не позволял обращаться к ней на «вы».

– Я это уже заметила. – Нельзя было понять, шутит девчонка или говорит серьезно. – Есть у вас во взгляде что-то такое… Потустороннее…

– Только что оттуда, – кивнул Миняков. – А чем сейчас ведьмы занимаются? На метле, как и прежде, летают?

– Вот еще глупости, – девчонка почему-то обиделась. – Я городская ведьма. Не верите? Эй, Леня! – она привстала и замахала рукой.

На ее призыв отозвался не кто иной, как милиционер.

«Только этого мне не хватало», – подумал Синяков.

Еще, наверное, ни разу не брившийся блюститель порядка, четко фиксируя шаг, подошел к лотку, козырнул Синякову и хмуро поинтересовался у девчонки:

– Чего звала?

– Надень на меня «браслеты», – велела она, заведя руки за спину.

Милиционер не стал спорить и, сопя, как обиженное дитя, защелкнул на девчонке наручники. Это, видимо, было для него делом привычным и уже достаточно надоевшим.

– Раз, два, три… Хоп! – Наручники с лязгом упали на асфальт, а девчонка протянула вперед освободившиеся руки.

Наверное, это был какой-то простенький фокус, да и ладошки у девчонки были такие, что в бутылочное горлышко пролезут, поэтому Синяков изобразил свой восторг недостаточно убедительно.

– Не поверили, – сказала девчонка убитым голосом. – Хорошо же… Сейчас убедитесь…

Что-то опять щелкнуло, но уже не так резко, как замок наручников. Это расстегнулся широкий кожаный ремень с латунной бляхой, до этого поддерживавший штаны милиционера.

– Дашка! – крикнул он, подхватывая нижнюю часть своего гардероба. – Ты опять за свое!

– Леня, ты иди себе, – ласково сказала девчонка, протягивая милиционеру наручники. – Видишь, я с покупателем занимаюсь.

– Молодец! – уже совершенно искренне похвалил ее Синяков. – Тебе бы в цирке выступать…

– Или сейфы в банках чистить, – буркнул, отходя, милиционер.

С его уходом сразу наступило неловкое молчание. Синяков полистал для приличия еще какие-то книжонки и уже собрался было уходить, когда девчонка вдруг заявила:

– А я еще кое-что умею. Мысли угадывать… Вернее, не мысли, а желания.

Тут хочешь не хочешь, а пришлось подыграть ей.

– Ну раз так, угадай мои, – произнес Синяков, которому после выпитого пива нестерпимо хотелось в туалет.

– Вам туда надо, – она пальчиком указала нужное направление. – Вон за тот сарай… Вход бесплатный. А потом сюда возвращайтесь. Я про остальные ваши желания расскажу.

– Спасибо, – пробормотал Синяков, удаляясь.

В дальнем углу базарчика он действительно обнаружил типичный для таких мест дощатый туалет, каждый шаг внутри которого был связан с нешуточной опасностью.

Дождавшись, когда желание, подвигнувшее его на этот опасный поход, самоликвидируется, Синяков задумался о своих дальнейших планах. С одной стороны, возвращаться не хотелось – как-то неудобно было перед девчонкой. А с другой – она успела всерьез заинтриговать Синякова.

Такая пигалица, а уже мнит себя чуть ли не бабой Вангой! Тоже мне ясновидящая… Человека с переполненным мочевым пузырем узнать нетрудно: его поведение выдает. Вот пусть она другие желания узнает!

Назад Синяков вернулся с таким видом, словно отлучался к ближайшей клумбе понюхать цветочки. Девчонка уже снимала книги с лотка и увязывала их в пачки.

– С облегченьицем вас! – Ее поздравление едва не вызвало у Синякова краску стыда. – Ну что, угадывать дальше?

– Попробуй, – милостиво разрешил он.

– Сейчас у вас осталось два желания. Большое и маленькое. С которого начать?

– С маленького, естественно.

– И я того же мнения. Желание это очень простое. Вам нужно где-то переночевать. Угадала?

– Допустим… – Синяков почувствовал себя очень неуютно, как в бане с прозрачными стенами. – Ну а что ты тогда скажешь про мое большое желание?

– Ничего не скажу. Чувствую, есть у вас такое желание, а вот что это, понять не могу. Да вы и сами мало что понимаете. Хотя вроде и пытаетесь найти какое-то место…

– Не какое-то, а вполне определенное, – скрывать что-либо от чересчур проницательной девчонки было бессмысленно.

– Нет здесь такого места, – она печально покачала головой.

– Как нет? – не поверил Синяков. – Должно быть!

– Может, я не совсем правильно выразилась… Это место вроде бы и есть… И в то же время его нет. Мне и самой странно…

– Огорошила ты меня…

– Но ведь вы же не место ищете, а человека, который должен там быть, – догадалась девчонка.

– Да, – кивнул Синяков.

– Мужчину?

– Сына.

– Я бы вам помогла, да только вряд ли у меня это получится, – извиняющимся тоном произнесла девчонка. – Во-первых, я людей искать не умею. Тут особый талант нужен. А во-вторых, я трусиха…

– При чем здесь это? – не понял Синяков.

– То место, которое имеет отношение к вашему сыну, очень нехорошее. Мне оно кажется темным крысиным подвалом. А я боюсь темноты… И крыс тоже…

– Подожди, – прервал ее Синяков. – Но ведь еще минуту назад ты говорила, что такого места нет.

– Я не так говорила! – горячо возразила девчонка. – Оно есть, только не для всех доступно… Взять, к примеру, тех же леших. Если бы они в лесу открыто жили, давно бы уже все повывелись. Против ружья или топора даже леший не сдюжит. Но с давних времен у каждого из них есть свой собственный маленький мирок. Как норка у мышки или дупло у птички. Леший только шаг в сторону ступит – и пропал. Там его уже никто не достанет. Кроме очень-очень сильного колдуна… Так все кругом устроено… Есть эти небеса, а есть иные. Сны приходят к нам из совсем других миров. Умеючи, туда можно попасть и наяву. Кротовыми норами, подземными водами, древесными корнями, древними могилами… Хотя с могилами связываться опасно… Вот только не все на такое способны. Далеко не все! Наверное, один человек из многих тысяч.

– Откуда ты это знаешь? – не выдержал Синяков, пораженный странным совпадением фантазий девчонки и своих собственных полуреальных-полубредовых похождений.

– Ниоткуда, – она пожала плечами. – Я всегда это знала… Откуда люди знают, что огонь горячий, а лед холодный? Но я не об этом… Я все хочу вам про то странное место растолковать… Оно плохое. Почему – я не знаю. Ну вот скажите, почему одни люди добрые, а другие злые? Так и здесь… Оно как нарыв, зреющий под кожей… Я это чувствую! Если такой нарыв вдруг прорвется, весь город превратится в смердящий гнойник.

– Кучеряво ты говоришь… Ну а какое отношение к этому нарыву имеет мой сын?

– Не знаю, – она поежилась, словно ощутив сквозняк. – Кому-то ведь надо сторожить плохое место… Жечь костры в темном подвале… Гонять крыс… Не пускать сюда беду…

– Ты все это серьезно? Или морочишь мне голову?

– Вы чем слушаете – ушами?

– Чем же еще!

– Оно и видно. Слушать надо вот этим! – она кулачком постучала себе в грудь. – Душой! Тогда и глупые сомнения возникать не будут…

К ним развинченной походкой приблизился паренек лет пятнадцати-шестнадцати от роду. У Синякова создалось впечатление, что совсем недавно его тщедушным телом протирали что-то огромное и очень грязное, возможно, железнодорожную платформу, на которой возят уголь.

– «Майн кампф» есть? – поинтересовался он самым независимым тоном.

– Нет, – ответила девчонка.

– А что-нибудь антисемитское?

– Тоже нет.

– Тогда давай вот эту! – Рукой, пегой от коросты, он указал на монументальное издание, называвшееся «Яды».

– Деньги у тебя хоть есть? – недоверчиво поинтересовалась девчонка.

– Какие вопросы, крошка! – он вытащил из кармана комок смятых купюр.

Когда любознательный юнец удалился (то ли собираясь отравиться от невозможности проштудировать «Майн кампф», то ли, наоборот, намереваясь заняться изготовлением какого-то особого, антисемитского яда), девчонка со вздохом произнесла:

– Единственная покупка за целый день. Книга стоит столько же, сколько бутылка водки. Или десять буханок хлеба.

– Нда-а… – промычал что-то неопределенное Синяков.

К прежней теме разговора оба они старались не возвращаться. И Синякова, и его собеседницу она задела за живое, хотя и по-разному. Девчонка между тем произвела со своим лотком несколько несложных манипуляций, и он превратился в двухколесную тележку, на которой уместились не только книги, но и складной стульчик.

Поблизости вновь замаячил милиционер Леня.

– Помочь? – мрачно осведомился он.

– Не надо, – девчонка даже не глянула в его сторону. – Сегодня у меня уже есть помощник.

В том, что Синяков обязательно отправится ее провожать она, похоже, ничуть не сомневалась.

 

Глава 7

Увидев издали жилье своей новой знакомой, Синяков подумал, что по части контрастов этот город вряд ли уступит самому Нью-Йорку. Были здесь и многоэтажные башни, словно бы вылепленные из ажурных бетонных цветков, были и вросшие в землю казармы, построенные в те времена, когда ни рабочие, ни работодатели еще и слыхом не слыхали о социал-демократической заразе.

Относительно новой на этом доме была только эмалевая табличка с указанием адреса. Все остальное заслуживало если не огня, то хотя бы бульдозера. В полутемном и узком коридоре почти все двери были нараспашку. В пустых комнатах отсутствовали не только полы, но и оконные рамы.

– Приходят ночью и ломают, – объяснила девчонка. – Для дач… Когда начинают к моей квартире подбираться, я кричу: «Занято!» Все толковые люди давно отселились. Остались только бедолаги вроде меня.

Квартирка Дашки (по пути сюда девчонка официально представилась Синякову, хотя он уже знал ее имя со слов милиционера Лени) выглядела крайне непрезентабельно. Половину кухни занимала уродливая печь. Треснувшие стекла в окнах были заклеены полосками газетной бумаги. Топорной работы мебель своим возрастом если и уступала зданию, то ненамного. Из всех примет цивилизации здесь присутствовали только два – газовая плита, соединенная с баллоном, содержащим сжиженный пропан, и самогонный аппарат, небрежно прикрытый какой-то дерюгой.

– Вот так и живу, – сказала девчонка, впрочем, без всякой печали. – Раньше у меня мотоцикл был. Брат оставил на зиму. Когда от холода совсем невмоготу становилось, я его заводила и газовала всю ночь. Хоть и вонял страшно, а все теплее.

Вдвоем они перетаскали книги в квартиру.

– Твоя литература? – поинтересовался Синяков.

– Нет, хозяина… Я за процент работаю. Видели, какую кучу денег сегодня заколотила? Одно хорошо – читать можно вдоволь.

Ужин, выставленный Дашкой, состоял из вареной картошки, соленых огурцов и сала, предназначенного специально для гостя.

– Брагу употребляете? – поинтересовалась радушная хозяйка.

– Давай, – согласился Синяков, никогда раньше этого напитка не пробовавший.

– Тогда помогайте. Наклоните вот эту флягу, – она указала на сорокалитровый молочный бидон, в котором что-то негромко шипело и булькало.

Вдвоем они отлили в большую кастрюлю с полведра мутной коричневой жижи, похожей на помои. Что только не плавало в ней – и хлебные корки, и яблоки-падалицы, и остатки прокисшего варенья.

– Брага у меня хорошая, – сказала Дашка, процеживая жижу через марлю. – На меду. Недавно знакомые менты целый таз меда приволокли. Конфисковали где-то. Есть его нельзя, с битым стеклом пополам. А для браги сойдет… Хорошая брага… Жаль, что еще не выгуляла…

– Так тебя, стало быть, милиция навещает. – Перспектива попасть в ночную облаву не устраивала Синякова.

– А как же! Иначе бродяги давно бы дом сожгли. Вот они их и гоняют. Ну, заодно и похмеляются, ясное дело. Для опохмелки брага даже лучше, чем шампанское. Попробуйте… А если вам с милицией встречаться не хочется, так я их дальше порога не пущу, будьте уверены.

Брага хоть и пахла отвратно, на вкус оказалась очень даже ничего – прохладная, кисло-сладкая, чуть пенящаяся. Пил ее Синяков из жестяной поллитровой кружки, в ручке которой имелось отверстие, очевидно, предназначенное для крепления цепочки.

– Не боишься тут одна жить? – между делом поинтересовался он.

– Кого мне бояться? – Дашка брагу не пила, а потягивала, словно дорогой ликер. – Сами убедились, что я чужие желания могу угадывать. Если кто сюда с дурными желаниями придет, я всегда сумею удрать или спрятаться.

– И бывает такое?

– Случается… А что это у вас за штучка? – Дашка вместе со стулом резко подалась к нему.

Синяков, которому показалось, что Дашка тянется к его ширинке, поначалу даже отшатнулся. Однако ее интересовали отнюдь не гениталии гостя, а содержимое его брючного кармана, того самого, где находились подарки шамана.

Тайну дурманящего зелья он решил пока Дашке не открывать, зато иголку предъявил с готовностью.

– Вещь! – восхищенно прошептала она. – Вот бы мне такую. Где взяли, если не секрет?

– Один добрый человек подарил. Это иголка не простая, а с секретом. Она меня об опасности должна предупреждать.

– Понятно… Слыхала я про такие иголочки. Вот эта, например, для многих дел годится. Просто вы с ней обращаться не умеете.

– А ты умеешь?

– И я не умею… Но если надо, научусь. Я со всеми металлами обращаться умею. – Говоря это, Дашка осторожно водила ладонью над иголкой, словно боясь прикоснуться к ней. – Лет ей незнамо сколько… В чьих только руках она не побывала… Ковали ее для добрых дел, но от общения с худыми людьми она малость подиспортилась… Ушко ей сломали в наказание…

– Так и быть, – сказал Синяков, малость разомлевший от браги. – Когда все это закончится, подарю иголку тебе.

– А когда все это закончится? – поинтересовалась девчонка. – И как?

– Сам не знаю… Сначала мне надо сына найти. Как-то помочь ему, если это, конечно, возможно… Ты не хочешь знать, что с ним приключилось?

– Зачем вам лишний раз душу травить. Кое о чем я и так догадываюсь. В такие места, про которые мы говорили, добровольцев не сыскать. Люди там вместо затычек, вместо щитов, вместо пакли, которой дырки конопатят… Да что говорить, – она взмахнула рукой, как бы отгоняя от себя наваждение. – Пейте брагу… Это только кажется, будто она слабенькая. А в голову потом очень шибает.

– Родители твои живы? – Синякову и самому сейчас не хотелось заводить разговор о Димке, боялся, что пьяная слеза прошибет.

– Не знаю, – сказала Дашка равнодушно. – Я их и не видела никогда. Мы с братом в детском доме росли.

– А брат где?

– Служит.

– Срочную?

– Нет, офицер… Но только я с ним в последнее время не общаюсь. Чувствую, недобрыми делами ему заниматься приходится. Он ведь тоже не совсем от мира сего… Его одно время даже припадочным считали. К психиатру водили. А потом выяснилось, что после каждого такого припадка он пророчествовать начинает. Да еще как! Вот и решили его к делу пристроить. Ведь начальники сейчас тоже все сумасшедшие. Это они раньше сплошь атеистами да материалистами прикидывались. А теперь одни в храме крестное знамение накладывают, другие черные мессы служат, а третьи через содомский грех истину ищут.

– Так ведь и ты могла бы куда-нибудь пристроиться. Особенно если у тебя с металлами отношения хорошие.

– Не хочу, – она зябко передернула плечами. – Нельзя божий дар на службу мамоне употреблять. А тем более дьяволу. Грех это великий.

– Грех ведь и замолить можно…

– Нельзя! Это только попы так болтают. Грех на всю жизнь остается. Как шрам. Как язва. Как цирроз печени. И рано или поздно скажется. Не на мне, так на моих детях. – Дашка подула в кружку, разгоняя пену. – Алкоголь производит в клетках печени необратимые изменения… Цирроз души тоже необратим…

– Так и будешь книжонками торговать?

– А куда деваться…

– Выходит, ты на себя рукой махнула?

– Не то слово… Даже плюнула.

– Вот это зря! – Синяков обрадовался, наткнувшись на очень актуальную для него тему. – Прямо скажу, у тебя кое-что не в порядке.

– С психикой? Я знаю…

– Нет, с духом-покровителем. Нет у вас контакта. От этого все твои личные сложности проистекают.

– Вы что, уже заговариваетесь? Сальцем закусывайте.

– Спасибо… – Синяков не без удовольствия выпил и охотно закусил. – Теперь меня послушай. Помнишь, ты говорила про другие миры и иные небеса? Тут я с тобой полностью согласен. Про верхний мир я мало что знаю, а вот про нижний наслышан. Там обитают наши духи-покровители. Но и сюда они свободно проникать могут. Как свет сквозь стекло. Если дух-покровитель сильный и ты с ним поддерживаешь добрые отношения, стало быть, и проблем никаких нет. Удача к тебе валом повалит. Мне про это надежный человек рассказал. Тот самый, что иголочку презентовал. Шаман по основной профессии. Американский диплом имеет. Он меня научил, как самому в мир духов уходить. Я там, между прочим, уже однажды побывал. Хочешь, вместе попробуем?

– В преисподнюю меня заманиваете? – Дашка пьяно прищурилась. – А что, это мысль… Все лучше, чем пить до бесчувствия. Или в постели на пару валяться… Если бы вы только знали, какие гадости мужики творят с девками! – При этом на ее лице появилась гримаса неподдельного отвращения.

Синяков, как раз об этом знавший немало, решил свой личный опыт до поры до времени не афишировать. Брага действительно оказалась вещью весьма коварной, и сейчас он ощущал себя автомобилем без тормозов. Тянуло на дурные приключения. А самым дурным приключением в его жизни, не считая брака с Нелкой, было путешествие в нижний мир. Теперь, по пьянке, он понимал это как никогда ясно.

– Включи газ, – распорядился Синяков. – И поставь на огонь чистую сковородку. – Еще мне нужно что-то похожее на барабан.

– Мое брюхо сойдет? – Дашка попыталась выпятить живот, но это было то же самое, что Синякову станцевать на пуантах.

– Дай тогда чайник, – попросил он. – А еще лучше бидон. Есть у тебя пустой бидон?

– Если нет, то скоро будет, – пообещала Дашка. – К утру мы его точно опустошим.

– Ладно, сойдет и чайник…

Все происходило совсем не так, как в прошлый раз, и если бы он мог предвидеть это заранее, никогда бы не отважился на столь сомнительное предприятие, особенно на пару с сопливой девчонкой.

Дела пошли наперекосяк с самого начала. Едва смрад тлеющего зелья наполнил квартиру, как Дашка умолкла, закатив глаза. Синяков еще не вошел в нужный ритм – колотушку ему заменяла скалка, извлекавшая из древнего чугунного чайника мощный и глубокий звук, – а девчонка уже тряслась как припадочная, пуская ртом пену, очень похожую на ту, что шапкой стояла над кружкой браги.

Одно из двух: или Дашка была подвержена приступам падучей, или являлась идеальным попутчиком для путешествия в иные миры. Фигурально говоря, она заводилась с полоборота. Глядя на ее даже не побледневшее, а позеленевшее личико, Синяков подумал, что девчонка имеет шанс предстать перед духами гораздо раньше его самого.

Нужно было спешить. Он заколотил по чайнику изо всех сил и как можно более проникновенно воззвал к сверхъестественным существам – и к тем, которые повиты солнечным светом, и к тем, которые ищут себе пропитание в свежих могилах…

То, что он ощущал сейчас, совсем не походило на плавный и стремительный заплыв по искрящейся реке.

Синяков с неимоверным трудом пробирался по темной и тесной норе, которая, вполне возможно, могла быть глоткой какого-нибудь чудовища, а иначе почему бы она медленно пульсировала то чуть расширяясь, то сжимаясь до такой степени, что у него трещали ребра. Чайник-барабан хоть и остался где-то в неимоверной дали, но от его грохота закладывало уши. Где сейчас находится Дашка – под ним, над ним или рядом, – Синяков определить не мог.

Ему было трудно, невероятно трудно. Почти как человеческому плоду, изгнанному из матки в родовой канал. Случись с ним такое в прошлый раз, он навсегда потерял бы охоту к подобным мероприятиям.

Неужели вторая попытка всегда дается труднее, чем первая? Синяков вспомнил, как когда-то выиграл свой первый чемпионат города – выиграл легко, словно в тумане, ни на что заранее не надеясь, «со страха», и как трудно, буквально кровью и потом, далась ему следующая медаль.

Впрочем, каким-то краешком своего сознания, не затуманенного ни парами браги, ни дымом шаманского зелья, ни дурманом, изначально свойственным любой магии, Синяков понимал, что эта черная нора такая же иллюзия, такая же фикция, такая же условность, как и та светоносная река, в воды которой он окунулся прошлой ночью. Если все это и существовало, то совсем в другой форме, скорее всего абсолютно недоступной для человеческого восприятия.

Реальной была только опасность, которой он себя подвергал.

Синяков не знал, имеется ли в нижнем мире небо, или его функции там выполняет нечто совсем другое, поэтому ничуть не удивился, увидев над головой плотные и неподвижные серо-синие облака, похожие на завитки каракуля.

Бой уже закончился, и, насколько хватало глаз, повсюду валялись мертвые воины – где вповалку, где в одиночку, где крест-накрест, а где вообще кучами. Были они все свеженькие, истекающие последними каплями крови, еще не ограбленные и не раздетые.

Те, кто имел головы, были все сплошь бородаты. Одни – облачены в кольчуги, поблескивающие, как цыганское монисто, другие – в простые армяки, с нашитыми на груди стальными пластинками. Кто-то был в грубых сапожищах, а кто-то в онучах, перевязанных ремешками.

Все мертвецы походили друг на друга, как братья. Ну, в крайнем случае, как отцы и сыновья. Не имелось среди них ни косоглазых степняков в бараньих малахаях, ни закованных в броню крестоносцев, ни усатых ляхов, перед боем цеплявших на свои кирасы ангельские крылья.

– Чего вылупился? – К Синякову подлетел матерый ворон, иссиня-черный, как глыба антрацита (на кровавую поживу собралось много его соплеменников).

– Так, смотрю… – немного смутился он.

– Братья здесь шуровали, – как бы отгадав мысли Синякова, пояснил ворон. – Глеб Святославович у Всеволода Святославовича казну спер. Ну и хоромы заодно спалил. Тот его здесь настиг. Оттянулись на славу. А ты какого хрена сюда приперся? Кто тебя звал?

– Это нижний мир? – уточнил Синяков.

– Понимай как хочешь…

– А ты, стало быть, мой дух-покровитель?

– Формально числюсь, – уклончиво ответил ворон.

– Тогда здравствуй. Очень рад с тобой опять свидеться.

– Засим и явился? – В словах ворона звучала ирония.

– Ага… Жаль только, что время не очень удачное выбрал.

– Это как сказать. – Ворон пересел повыше, на край воткнувшегося в землю червленого щита. – Для нашего брата нынче прямо пир…. Кстати, ты со мной зря поздоровался. Мы сегодня уже виделись.

– Где? – удивился Синяков.

– Ну не в гробу же! – непонятливость собеседника вывела ворона из себя. – В твоем мире. Срединном…

– Каюсь, не признал я тебя там.

– Так и должно быть. Мой истинный облик тебе узреть не дано… А за то, что стараешься ублажить меня, спасибо. Вот только когда вино хлещешь, не забывай про духа-покровителя.

– Тебе стакан наливать?

– Нет, просто плесни немного в сторону. И пошепчи что-нибудь.

– А что пошептать?

– Форма произвольная. Главное показать, что ты обо мне помнишь. А кто это с тобой? – Ворон, словно прихорашиваясь, почистил перья.

Только тут Синяков заметил невдалеке Дашку – прозрачную полустрекозу-полуженщину, как будто бы сошедшую с полотен Сальвадора Дали. Просто не верилось, что еще совсем недавно она торговала на базаре книгами сомнительного содержания, а потом цедила вонючую брагу.

– Так, одна знакомая, – Синяков почему-то застеснялся. – Человек добрый, но несчастный… Ей бы приличного духа в покровители подыскать…

– Я бы и сам не прочь ею заняться, – ворон выпятил грудь. – Да только сначала с тобой разобраться надо. Чувствую, вытянешь ты из меня все жилы… Впрочем, содействие оказать можно. Есть тут у меня один приятель. Раньше он Глебу Святославовичу покровительствовал. Тому самому, что казну спер… А нынче без клиента остался. Сам понимаешь, стресс! Сейчас он ему глаза выклевывает. Никому чужому не доверил… Эй, Иоанн! – зычно позвал он.

Раздалось хлопанье крыльев, такое звучное, словно к ним приближался по крайней мере дикий гусь. На край щита уселся еще один ворон. От духа-покровителя Синякова он отличался только серебряным кольцом со старославянской надписью, надетым на правую лапу.

– Глянь на ту кадру, – первый ворон толкнул его крылом. – Вроде свободная… Займешься?

– Сам занимайся, мудозвон, – буркнул ворон Иоанн, явно опечаленный безвременной кончиной своего протеже.

– Занялся бы, да возможности нет, – вздохнул синяковский ворон. – Загружен по основной, так сказать, линии…

– С такой лучше не связываться, – покачал головой ворон Иоанн. – Только намучаешься. Она и сама уже почти что дух, а не человек. Ей в верхнем мире покровителей искать надо. Да и одержимая она, разве не видно?

– Мое дело предложить… – Синяковский ворон явно приуныл.

– А мое, естественно, отказаться, – закончил за него крылатый приятель. – Ладно, мне пора. Полечу… Я тут столковался кое с кем. Сейчас догоним этого гада Всеволода. Будет ему нынче кровавая баня. Не хочешь присоединиться?

– Своих забот хватает.

– Ну как хочешь… – Ворон Иоанн исчез, как будто в воздухе растворился.

– Такие вот дела. – В тоне духа-покровителя слышались извиняющиеся нотки. – Уж если Иоанн ей помогать не взялся, то не знаю даже… А девчонка, я тебе скажу, серьезная. Такая, если правильно себя поставит, и без нашей помощи обойдется. Ну и увянуть может с таким же успехом.

Каракулевые завитки, покрывавшие небо, между тем приобрели фиолетовый оттенок. Густая тень, которую отбрасывал торчавший неподалеку довольно крутой холм, медленно удлинялась, словно окутывая поле брани траурным покрывалом. Здесь тоже смеркалось, но совсем не так, как в срединном мире, а мрачно и величаво. Все это, вместе взятое, выглядело как репетиция конца света.

– Не знаю, как сказать… – В душе Синякова, и без того измученной, болезненно шевельнулся еще один осколок тревоги. – Но этот пейзаж мне как будто что-то напоминает.

– Ничего удивительного, – сказал ворон. – Вон на той горке ты меня сегодня колбаской угощал. Не меня, конечно, а какую-то драную тварь, но я воспринял этот поступок жестом доброй воли именно по отношению ко мне.

– Сейчас там собор стоит? А рядом военный суд вкупе с прокуратурой? – догадался Синяков.

– Возможно. Я в такие подробности не вникаю… Но городишко сей, прямо скажем, на костях строился. Это первые камушки в его фундамент. – Ворон спланировал вниз и клюнул развороченный череп какого-то мертвого витязя.

– Прекрати! – не выдержал Синяков.

– А что я делаю? – удивился ворон. – Если ты там что-то себе воображаешь, так только в меру собственной испорченности. Не забывай, что в нынешнем виде я существую лишь в твоем сознании.

– Все ты врешь, – вырвалось у Синякова.

– Конечно! А ты собирался услышать правду от своего собственного бредового видения? – Ворон не то захохотал, не то закаркал. – Тебе, между прочим, пора назад собираться. Сюда небось с передрягами добирался?

– Хватило всякого…

– Привыкай, если к этому делу пристрастился. Оно посильней наркотиков затягивает. По себе знаю… Но лично я советую тебе держаться от этого мира подальше.

Внезапно какая-то недобрая тень накрыла их. (А разве станет кто-нибудь с добрыми намерениями пикировать на тебя сверху?)

Разом захлопало множество крыльев, будто разразился аплодисментами под завязку набитый стадион. Стая воронов с тревожным карканьем бросилась врассыпную.

Синяковский покровитель поначалу растерялся, словно цыпленок, узревший ястреба, а потом, почти касаясь крыльями земли, понесся в сторону предполагаемого заката – туда, откуда наползали тени.

Что-то огромное, бесформенное, не похожее ни на птицу, ни на рыбу, ни на зверя, преследовало его, на лету долбая то с одной, то с другой стороны. От всесильного духа только перья летели. Защищаться ворон и не думал, а лишь орал от страха благим матом.

Этот страх, передавшись Синякову (имелась, значит, между их сущностями какая-то связь), загнал его обратно в ту самую жуткую нору, способную с одинаковым успехом привести и к жизни, и к смерти. О Дашке Синяков вспомнил лишь тогда, когда стены норы сдавили его, словно утыканные шипами створки Железной Девы – любимого пыточного инструмента святой инквизиции…

…Об этом невозможно было вспоминать, а уж тем более рассказывать. Он сто раз умирал и сто раз воскресал, причем каждое такое воскрешение было куда мучительнее смерти.

Он стремился к безнадежно утраченной цели, он искал дорогу, которой не существовало и в помине. Страданиям его не было ни конца ни края.

Лишь теперь Синяков понял, что это такое – вечная пытка. Он молил о смерти, как о высшей милости, но эта бессовестная тварь только издевалась над ним – то стискивала своей костлявой лапой горло, то останавливала сердце, то едва не выворачивала наизнанку внутренности.

Сначала его жег невыносимый холод, потом стало жечь пламя. Все это время физические страдания Синякова усугублялись страданиями душевными – он не забывал ни о Димке, которому теперь суждено было в одиночку бороться со злой судьбой, ни о дурочке Дашке, по его недомыслию оказавшейся в смертельной ловушке.

Ни на что особенно не надеясь, он закричал, прикрывая лицо от языков огня:

– Дашка! Дашка! Ты где? Откликнись!

– Я здесь! – Это был взвизг пополам с хрипом. – Господи, что случилось? Мы же сейчас сгорим!

Пылали уже не только занавески, половики и мебель – занялась даже оконная рама. Из сковородки, забытой на пламени газовой горелки, валил черный дым. С минуты на минуту должен был взорваться баллон с пропаном (ну и названьице придумали химики – явно от слова «пропасть»). Заливать огонь было нечем – ну разве что брагой.

Они чудом избежали всех коварных ловушек преисподней, но, вернувшись в родной мир, прямиком угодили в новую и совершенно неожиданную беду.

Пути к дверям, рядом с которыми был сложен невостребованный книжно-журнальный товар, уже не осталось – огонь там стоял стеной, и среди него особенно выделялись фиолетовые языки, порожденные импортной печатной продукцией.

Синяков ногой вышиб гнилую оконую раму, выпихнул наружу Дашку, благо ее вес и габариты ничуть не препятствовали этому, а уж потом вывалился сам. И, как всегда в моменты предельного физического напряжения, правая нога, ломаная-переломаная, подвела, превратившись в непослушную и бесчувственную колоду.

Теперь уже Дашке пришлось выручать его, оттаскивая за шиворот подальше от разрастающегося пожара.

Огонь, прорвавшись сквозь потолок, уже вовсю гулял по чердаку, заставляя лопаться шифер. При этом стоял оглушительный треск, похожий на винтовочную перестрелку. Старое здание горело жарко, без лишней копоти, выбрасывая в бледное вечернее небо столб искр, похожих на жирных, огненных мух.

Где-то рядом завыла сирена, и во двор, сминая огородные грядки и полиэтиленовые парнички, въехал пожарный автомобиль. Расчет, облаченный в блестящие каски и брезентовые доспехи, быстренько раскатал пожарные рукава. Струя воды ударила в окна Дашкиной квартиры, где происходило самое интенсивное горение.

Но тут смелым огнеборцам не повезло. Баллон с пропаном все-таки рванул. Кирпичные стены выдержали град увесистых стальных осколков, но заурядный пожар на какое-то время превратился чуть ли не в извержение вулкана.

Дашкины книги, до этого стойко выдерживавшие действие огня (впрочем, успевшего обглодать их корешки и обуглить обложки), теперь взлетели в воздух, там рассыпались на отдельные листочки и огненными хлопьями сыпались на землю. Не прошло и минуты, как крыша провалилась внутрь здания.

На помощь первой пожарной машине подоспели еще несколько, но спасти барак было уже невозможно.

– Жаль, – вздохнула Дашка. – Иголочка-то ваша там осталась. Теперь попробуй ее найти.

Про то, что в сгоревшей квартире осталось все ее имущество, документы и чужой, взятый на реализацию товар, она даже не заикнулась.

Когда огонь превратился в скрытый под пеплом жар, а дым – в пар, пожарники отбыли восвояси. Разборку завалов решено было отложить до утра, тем более что Дашка побожилась: никаких иных живых существ, кроме тараканов и мышей, во время пожара в доме не находилось.

На ночлег Синяков и Дашка устроились в сарайчике, некогда служившем курятником. Постель себе они соорудили из пересохшего прошлогоднего сена, застланного чистыми простынями – Дашка, как нарочно, накануне постирала их и повесила сушиться на приличном расстоянии от обреченного дома.

– Я спать одетой не могу, – предупредила Дашка, стягивая вслед за майкой и шорты. – С вами под одно одеяло ложусь только потому, что не ощущаю угрозы. А уж если вам какая-нибудь блажь вдруг приспичит, то, кроме рук, больше ничему воли не давайте. Понятно? Не то я кричать стану. Вся округа сбежится. Проверено на практике.

– Договорились, – ответил Синяков, чисто машинально обнимая ее тощее голенькое тело.

– Хорошо здесь, – сказала она, надо думать, тоже чисто машинально прижимаясь к соседу по постели. – Прохладно и пахнет приятно.

– Что же ты теперь будешь делать? – спросил Синяков.

– Бродяжничать, – беспечно ответила Дашка. – Жилья нет. Документов нет. Денег нет. Даже лишнего носового платка нет. Кто я после этого? Бродяга!

– И все из-за меня! – убивался он.

– Почему из-за вас? А если я, пока там была, – большим пальцем правой руки она указала вниз, – именно этого для себя пожелала? Вот они мою просьбу и выполнили…

– Кто – они? – насторожился Синяков.

– Не скажу, – Дашка решительно помотала головой.

– Там же одни мертвецы были… Да вороны. С кем ты могла общаться?

– Да о чем вы говорите! – Дашка даже отшатнулась от Синякова. – Не видела я никаких мертвецов! Придумаете тоже…

– А что ты видела? – не унимался он.

– Не скажу! Имею я право хранить личные секреты?

– Конечно, имеешь, – вынужден был согласиться Синяков. – Ну хоть понравилось тебе там?

– А вообще, где я была? – Дашка в упор уставилась на него.

– Я же тебе говорил. В нижнем мире. Хотя, как я теперь понимаю, это название условное. Видеть там ты могла только духов. Одни из них покровительствуют людям, другие вредят. В принципе все беды и болезни тоже оттуда. Чтобы прожить свою жизнь более или менее прилично, нужно поддерживать с духами добрые отношения.

– Ишь ты! – вымолвила Дашка. – Я-то думала, что это все мне с пьяных глаз померещилось. Пили, шутки шутили, про преисподнюю болтали, потом отрубились и чуть не сгорели… А оказывается, я на самом деле с духами общалась… Ну и дела! Давайте туда опять махнем.

– Нет, мне охоту надолго отшибло. Впечатление такое, будто бы меня проглотил огромнейший динозавр и я, на манер вишневой косточки, прошел через весь его кишечник да вдобавок еле выбрался из кучи дерьма, в котором потом оказался.

– Странно… Мне все играючи далось. И если это был не сон и не бред, то на обратном пути я видела брата.

– Что он делал?

– Разъезжал на своем мотоцикле. Он без него шагу ступить не может. Раньше, когда мы вместе жили, он даже в сортир на мотоцикле ездил. Это шагов сто отсюда. Минута ходьбы. А он все равно заводил мотор и мчал как оглашенный.

– Брат в форме был? – Синяков и сам не понимал, почему Дашкино сообщение так заинтересовало его.

– Я его только мельком видела. Скорее по звуку мотора угадывала. То впереди меня пронесется, то сзади… Куртка на нем была кожаная, это точно! Она ему от одного нашего соседа досталась, старого чекиста. Симпатизировал тот брату. Когда от водянки помирал, позвал его. «Бери, – говорит, – мою куртку на память. Я в ней всякую контру в расход пускал. Чтоб таким, как ты, сейчас счастливо жилось».

– Как тебе показалось – это был тот мир или этот?

– Трудно сказать, – Дашка задумалась. – Я сначала такой легкой себя ощущала… ну как перышко! Мне даже дышать не нужно было. Ногой ступаю – ничего не чувствую. Головой ударюсь – то же самое. А уж когда мотоцикл в последний раз услышала, у меня и пятка чесалась, и в горле першило… Там мрачно так! Все какие-то катакомбы, катакомбы, катакомбы… Как под Одессой. Вы были в Одессе?

– Был.

– Понравилось?

– Не очень.

– Почему?

– Наверное, чего-то другого ожидал… большего… А это оказался обыкновенный городишко, к тому же еще и грязный. Дюк, знаменитый, в полтора метра ростом и весь зеленый. Потемкинская лестница почти развалилась. Кругом попрошайки. На Привозе все втридорога. Пивную на Дерибасовской я так и не нашел… А ты сама когда там успела побывать?

– Давно уже. Наш детдом туда на экскурсию возили.

Синяков хотел задать ей еще какой-то вопрос, но Дашка уже спала, тихонько посапывая.

Солнце едва успело подняться над крышами, а на еще не остывшем пожарище собрались все заинтересованные лица.

Дашка и Синяков разбирали головешки в том месте, где, по их представлению, должна была находиться волшебная иголка. Инспектор Госпожнадзора, благодаря короткой верхней губе и торчащим вперед резцам похожий на кролика, пытался установить причину пожара. Милиционер Леня вышагивал вокруг, пресекая возможные попытки мародерства, хотя ничем иным, кроме яблок, спекшихся прямо на ветках, поживиться здесь было невозможно.

От барака осталась только кирпичная коробка да двенадцать (по числу квартир) печных труб.

Пожарник, с самого начала подозрительно косившийся на Дашку и Синякова, поинтересовался:

– Вы, собственно говоря, что здесь ищете?

– Колечко обручальное. Семьсот пятидесятой пробы, – ответила Дашка.

– Так оно, наверное, расплавилось.

– Ничего, зуб себе вставлю, – Дашка пальцем растянула рот, демонстрируя отсутствие нижнего левого резца. – А то орешки щелкать неудобно.

Спустя пару минут дотошный труженик огненного фронта вновь подал голос:

– Проводку когда в последний раз меняли?

– Люди говорят, в сорок втором году, – с готовностью пояснила Дашка. – Здесь при немцах фельджандармерия располагалась.

– Понятно… – Пожарник занялся осмотром газовой плиты, искореженной взрывом. – Имущество застраховано?

– Мне оно по наследству от одной бабки досталось. Бывшей дворянки девяноста семи лет от роду. Вот у нее бы и спросить. Хотя помню, что на чердаке жестяная табличка валялась. Страхового общества «Европа», основанного… э-э… каким-то Флейшманом и сыновьями в одна тысяча девятьсот, кажется, третьем году… Вот! – Дашка явно гордилась своей памятью.

Пожарник как-то странно посмотрел на нее и ни о чем больше не спрашивал.

Довольная тем, что ее оставили в покое, Дашка приступила к просеиванию золы. Один за другим на свет начали появляться уже знакомые Синякову предметы – почерневшая от окалины кружка с дыркой в ручке, черепки тарелки, на которой вчера лежало сало, погнутая вилка и совершенно не пострадавший чугунный чайник, так удачно заменивший бубен.

Потом пошла мелочовка – кривые гвозди, пивные пробки, крепежные детали, оставшиеся от сгоревшего стола, нож без рукоятки.

«Тс-с-с!» – вдруг прошептала Дашка, приложив палец к губам. Искомая иголка буквально сама прыгнула ей в руку. От огня она, слава богу, абсолютно не пострадала.

– Ага! – раздался у них за спиной торжествующий голос пожарника. – Вот вы и попались!

Синяков уже подумал было, что в город вернулись средневековые законы и их с Дашкой обвинят сейчас в общении с нечистой силой, но все оказалось гораздо проще. Пожарнику удалось обнаружить змеевик самогонного аппарата, которым он сейчас и размахивал, словно взятым в бою драгоценным трофеем.

На крики пожарника появился милиционер Леня и мрачно засопел носом. Судя по всему, его симпатии были целиком на стороне Дашки.

– Понимаете теперь, что является причиной пожара? – обратился к нему пожарник, явно довольный собой. – Неосторожное обращение с огнем при изготовлении самогона. Сейчас протокол составим. На две статьи как минимум потянет.

– Вы шутите, товарищ начальник, – весьма натурально удивилась Дашка. – Какой еще может быть самогон в наше время?

– А это что? – пожарник сунул ей под нос свою находку. – Улика! Притом неоспоримая!

– Да ведь это трубочка, по которой газ из баллона к плите поступает. Вы разве ослепли? – Дашка только слегка прикоснулась к медной спирали, и та сразу распрямилась, действительно став обыкновенной, хоть и несколько кривоватой трубочкой.

Пожарник опешил, словно муж, обнаруживший в постели жены любовника. Сначала он попытался вернуть трубочке прежнюю форму, но лишь согнул ее на манер кочерги.

– Что же это такое? – растерянно пробормотал он, тыкая этой кочергой в сторону милиционера Лени. – Вы же сами только что видели…

– Ничего я не видел, – буркнул юный страж порядка, возобновляя свое бессмысленное патрулирование.

Пожарник с надеждой перевел взгляд на Синякова, но тот добил его окончательно.

– Поутру бывает и не такое привидится, – произнес он с сочувствием. – Сто грамм выпейте, и все пройдет. Но не больше! А чтобы начальство не унюхало, мускатным орехом закусите.

Пожарник скорее всего большим умом не отличался (ведь именно на таких людях держатся органы), но сейчас даже он понял, что ловить здесь ему нечего.

Отшвырнув злосчастную трубку, он с независимым видом удалился. Можно было побиться об заклад, что официальной причиной пожара будет признано неудовлетворительное состояние электропроводки.

 

Глава 8

Вскоре выяснилось, что Дашка простудилась. Можно было только гадать, где ее продуло вчера, но скорее всего это случилось на пожаре. По наблюдениям Синякова, сквозняки в нижнем мире отсутствовали, да и путешествовала туда Дашка, надо полагать, налегке, без участия своей телесной оболочки.

Тем не менее голос ее осип, из носа потекло, появился хриплый кашель. Она накинула на себя обнаруженную в курятнике драную кофту, а горло замотала теплым шарфом, что вкупе с коротенькими ситцевыми шортиками и тапочками на босу ногу придавало ей весьма экзотический облик.

– Везет же тебе, – покачал головой Синяков. – Давай я хоть за лекарствами в аптеку сбегаю.

– Ничего, со мной это часто бывает, – отмахнулась Дашка. – Заварю медуницу или чабрец. А еще лучше малину…

– Помогает?

– Нет. Так ведь и аптечные лекарства не помогают. А за них еще и деньги надо платить.

Наступило неловкое молчание. Дашка вытащила из рукава иголку и, ни слова не говоря, вернула ее Синякову. Это можно было расценивать как жест прощания.

– Ты, конечно, понимаешь… – неуверенно начал он.

– Все я понимаю, – ободряюще улыбнулась она. – Раз надо, идите. Бог даст, еще свидимся.

– Я хочу по официальным инстанциям пройтись. Насчет сына разузнать. А ты побудь здесь пока. – Синяков чувствовал себя весьма неловко, по-прежнему полагая, что является причиной всех несчастий, свалившихся на девчонку за последние сутки. – Под вечер вернусь. Вместе чая с малиной попьем.

– Возвращаться вас никто не заставляет, – Дашка приняла как можно более независимый вид. – Какой вам от меня прок? Крыши нет. Выпивки нет. Даже телес приличных нет. – Она потрогала себя за те места, где у женщин полагается быть грудям. – А обузой вам я быть не хочу. Уж лучше давайте расстанемся подобру-поздорову.

– Вдвоем как-то веселее. – Синяков старался не кривить душой, зная, что обязательно попадется на лжи.

– Тогда зачем мне здесь одной оставаться? – сразу оживилась Дашка. – От безделья я еще больше расклеюсь. Да и хозяин мой может за своим товаром явиться. Чем я, спрашивается, с ним расплачиваться буду?

– Поехали со мной, если хочешь. Только я за твое здоровье боюсь.

– Мне не привыкать, – Дашка с удовольствием чихнула. – Я сколько на свете живу, столько и болею. Если вы про все мои недуги узнаете, то на край света сбежите.

– Зараза к заразе не пристает, – вспомнил Синяков пошленькую шуточку из репертуара Нелки.

Прежде чем покинуть пожарище, Дашка углем написала на стене барака: «Я жива. Где меня искать, сам знаешь».

– Это я для братца оставила, – пояснила она. – Вдруг я ему понадоблюсь? Или он, черствая душа, мне помочь захочет.

Не прошло и часа, как они оказались возле уже почти обжитого Синяковым скверика, откуда открывался впечатляющий вид на желтые здания-близнецы, в одном из которых получали прощение все раскаявшиеся, а в другом карали и правых, и виноватых.

Некоторое время Синяков внимательно вглядывался в открывшийся его взору пейзаж, стараясь мысленно стереть все атрибуты человеческой цивилизации, возникшие здесь за последнюю тысячу лет. Затем, взяв Дашку за руку, он стал переходить с места на место, все время меняя точку обзора.

Нужный ракурс он нашел, только спустившись по боковой улочке вниз, к подножию холма, увенчанного одновременно и храмом веры, и обителью беззакония. Район этот с прежних времен был хорошо знаком Синякову. Слева от него располагался стадион спортивного общества «Трудовые резервы» (благодаря своему высокому забору прозванный «Зоной малолеток»), где он в свое время изрядно погонял футбольный мяч. Впереди – «Шмонькин лазарет», больница, в которой, кроме всего прочего, лечили и от венерических заболеваний. Сзади – нагромождение серых административных зданий «Рейхсканцелярия».

– Веришь, вчера я стоял именно на этом месте и созерцал вон ту горку, – для убедительности Синяков постучал каблуком по асфальту. – Правда, было все это в другом мире. Никаких построек и в помине не существовало, а вокруг лежали мертвые воины. Тут в древности какое-нибудь сражение проходило?

– Не знаю, – пожала плечами Дашка. – Я в истории не разбираюсь. Выдумки все это… Но место действительно неважное. Почти такое же, как и то, что ты ищешь. Хотя разница есть… Как между свежей раной и раной поджившей. Обе болят, однако по-разному.

– Подожди, сейчас выясним, – Синяков оглянулся по сторонам.

Вокруг шла бойкая торговля всяким мелочным товаром, в том числе и книгами. Выбор литературы был побогаче, чем на Дашкином, ныне уже не существующем лотке, зато и цены кусались.

– У вас что-нибудь о местной истории есть? – поинтересовался Синяков у продавщицы, седой дамы ученого вида.

– А как же, – ответила та. – Вот книга о детских годах Воеводы. Вот воспоминания его армейских сослуживцев. А это новинки, только вчера поступили. «Воевода и спорт», «Воевода и искусство».

– Нет, меня эпоха феодализма интересует. Век этак десятый-двенадцатый.

– Тогда лучше в библиотеку сходите. Соловьева почитайте или Ключевского. В крайнем случае академика Рыбакова. Он очень популярно излагает. – Заметив разочарование, отразившееся на лице Синякова, продавщица спохватилась: – А что вас конкретно интересует? Какой-нибудь эпизод? Или личность? Я, между прочим, тридцать лет в школе историю преподавала.

– Эпизод, эпизод, – кивнул Синяков. – Была ли здесь какая-нибудь битва еще до основания города?

– Вы, очевидно, имеете в виду побоище у Соборной горы, упомянутое в Радзивиловской летописи? – бывшая преподавательница профессиональным жестом поправила очки.

– Вот-вот, что-то такое, – кивнул Синяков. – Именно побоище… Кстати, а кто кого побил?

– Это была династическая распря между сыновьями князя Святослава Тетери, прозванного так за свою глухоту. Старшего сына звали Всеволодом, а младшего Глебом. Победил Всеволод, полностью уничтоживший дружину брата, составленную из ратных смердов. Но день спустя он сам умер на пиру, подавившись рыбьей костью. Есть легенда, что братьев-врагов похоронили в одной могиле, – дама говорила как по-писаному, слегка нараспев.

– Это, значит, и есть Соборная гора? – Синяков покосился на холм, крутой склон которого нависал над улицей.

– Предположительно. В Средние века здесь существовало еще несколько возвышенностей, которые были срыты во время строительства города.

– Ясно… – произнес Синяков задумчиво. – Стало быть, мы стоим сейчас на костях Глебовой дружины.

– Чего-чего, а костей здесь хватает. Немало сражений случилось и позже, – она стала загибать пальцы. – При Батыевом нашествии. В Ливонскую войну. В Северную. В Отечественную двенадцатого года. Ну и в нашем веке, конечно, всего хватило. При оккупации тут неподалеку гетто находилось. Каждый день людей уничтожали.

– Спасибо за консультацию, – вежливо поблагодарил ее Синяков. – Зря вы из школы ушли. Вам бы и дальше преподавать.

– Кто же меня, пенсионерку, обратно возьмет. – От комплимента Синякова дама буквально расцвела. – У нас молодым часов не хватает. Пенсия копеечная… Вот и приходится подрабатывать. Но надежды не теряем. Верим, что скоро жизнь вернется в прежнюю колею. Так обещает наш дорогой Воевода, – дама приосанилась, словно говорила о чем-то святом.

– В прежнюю колею? – заинтересовался Синяков. – В каком смысле?

– Во всех смыслах. В смысле зарплаты. В смысле заботы о трудящихся. Во всех смыслах… А вы случайно не иностранец? – насторожилась вдруг она.

– Свой я, в том-то и дело, – признался Синяков. – А как насчет райкомов? И они вернутся?

– А разве они мешали! – горячо возразила дама. – Одно время, помню, мой зять на стороне загулял. Так его по партийной линии быстро на место поставили. Домой вернулся как миленький. А теперь куда обратиться?

– Действительно… – Синяков с трудом сдержался, чтобы не почесать затылок. – Разве что к богу… Но вы ведь сами историк. И должны знать, что прошлое вернуть невозможно.

– Возможно, если очень захотеть, – гнула свое бывшая преподавательница. – Главное, было бы кому этим заняться. И такой человек есть!

– Ну с вами, допустим, все понятно. – Синяков уже и сам был не рад, что ввязался в этот дурацкий спор. – А как же дети ваши? Внуки? Им тоже прошлое любо?

– Что они понимают в жизни? Старшее поколение надо слушать! Разве мы им зла желаем?

– Пойдем, – Дашка потянула Синякова за рукав. – Народ соберется, могут и по шее накостылять.

– Всего хорошего, – начал прощаться Синяков. – Еще раз спасибо. От всей души желаю вам исполнения надежд. Пускай жизнь побыстрее вернется в прежнюю колею! Пускай наступят времена братьев Глеба и Всеволода!

– Хам! – вскрикнула дама так, словно по отношению к ней было совершено какое-то непристойное действие. – Провокатор! Вредитель!

Прохожие уже действительно оглядывались на них, и Дашка поспешила увести Синякова прочь, тем более что он и не сопротивлялся.

– А я думала, что ты спокойный! – выговаривала она ему по пути. – Зачем с дураками связываться! Молчи себе в тряпочку и здоровее будешь!

– Да я почти всю жизнь молчу! – вяло огрызнулся Синяков. – В кои-то времена захотелось высказаться… Думал, уже можно…

– Можно. Но не нужно. С одной стороны, бабка права. Жаловаться теперь некому. Мешок на голову наденут – и с приветом. Ни Москва за тебя не заступится, ни Хельсинки, ни Вашингтон, ни планета Марс. Здесь только один человек все решает… Купи мне мороженое, – вдруг попросила она.

– У тебя ведь горло болит.

– Один черт… Клин клином вышибают.

Сначала Синяков хотел оставить Дашку в скверике, но, вспомнив, что за контингент собирается тут под вечер, захватил ее с собой в прокуратуру.

К счастью, день был свободным от судебных заседаний, и народу в коридорах толкалось не так уж и много. Адвокат сначала сделал вид, будто бы не узнал Синякова, но когда этот номер не прошел, с кислым лицом сообщил, что все свои профессиональные обязанности выполнил в полном объеме, а местонахождение осужденных в круг его компетенции не входит.

– Все верно, – подтвердила Дашка, не сводившая с адвоката глаз. – Не знает он. И знать не хочет. А хочет он втихаря дернуть стакан водочки и отправиться домой на боковую. На, закусишь! – Она сунула палочку с недоеденным эскимо в верхний карман адвокатского пиджака.

Для юриста-ветерана такое обращение было внове, и он сначала даже опешил, но потом с самым решительным видом стал приподниматься из-за стола. Синяков уже решил, что без потасовки здесь не обойдется, однако Дашка опередила его.

– Ой, я пошутила! – воскликнула она. – Вы не водочки хотите! Вы чихнуть хотите! Ну давайте! Напрягайтесь! Изо всех сил! А-а-а…

– Пчхи! – Если бы у адвоката была вставная челюсть, она, безусловно, вылетела бы из его пасти.

– Ну, еще, еще! – не унималась Дашка. – Сильнее!

Они уже выскочили в коридор, а адвокат все еще чихал, словно нанюхавшись самой ядовитой махорки.

– Перестань хулиганить! – прикрикнул на Дашку Синяков. – Здесь, между прочим, гауптвахта рядом. Охрана быстро прибежит.

– Что они мне сделают? Гражданскому человеку женского пола, к тому же еще и больной?

– Тебе, может, и ничего не сделают, а на меня управу найдут.

Приемная прокурора была битком набита посетителями. Увидев вновь вошедших, секретарша закудахтала:

– Куда вы! Запись на прием окончена! На следующей неделе приходите!

– Я сына ищу! – Синяков пробился поближе к ее столу. – Его вчера судили. Где он сейчас может находиться?

– Осужденных у нас забирают сразу после вынесения приговора, – отвечала секретарша с таким видом, словно делала величайшее одолжение. – Так что помочь вам ничем не можем.

– А кто же мне может помочь?

– Не знаю. Если сын грамотный, сообщит вам свой новый адрес.

Она раскрыла косметичку и стала демонстративно накрашивать свои бледные и тонкие рыбьи губы.

– Вам такой цвет не идет, – сказала Дашка вполне дружелюбно. – Слишком светлый. Лучше этот попробуйте, – она указала на тушь для ресниц.

За подобную шутку можно было и соответствующий ответ схлопотать, однако секретарша послушно сменила тюбик губной помады на кисточку, чем-то напоминавшую (а уж цветом – в точности) миниатюрный ершик для чистки печных труб.

– Так лучше? – томно осведомилась она, намалевав на лице что-то похожее на продолговатую чернильную кляксу.

– Конечно! – охотно подтвердила Дашка. – Дайте-ка я вам помогу…

Прежде чем Синяков успел предпринять какие-либо решительные действия, шустрая девчонка выхватила у секретарши кисточку и несколькими уверенными штрихами продолжила ее рот до самых ушей.

– Спасибо, – поблагодарила секретарша, пряча свои причиндалы в ящик стола.

Те из посетителей, которые находились поближе, с нескрываемым любопытством следили за этой сценой, однако никто не спешил указать секретарше на ее оплошность. Вполне вероятно, что ей предстояло носить новый грим до конца рабочего дня, интригуя своим видом сослуживцев и пугая слабонервных посетителей.

Дашкины сумасбродства переполнили чашу терпения Синякова. Из приемной он вывел ее за ухо, как нашкодившее дитя.

– Все! – сказал он решительно. – Хватит! Можешь отправляться на все четыре стороны!

– Больно! – Дашка попыталась вырваться. – А куда это, интересно, я отправлюсь? На пожарище? Оставили девушку без крова, лишили единственного заработка, а теперь бросаете! Хорошенькое дельце!

Сраженный столь весомыми доводами, Синяков вынужден был оставить Дашкино ухо в покое.

– Что же мне теперь, всю жизнь с тобой вожжаться? – буркнул он, стараясь не смотреть девчонке в глаза.

– Лично я вижу два варианта, – произнесла она с комической серьезностью. – Или вы меня удочеряете, или на мне женитесь. Второй вариант предпочтительнее, поскольку вы со мной уже переспали.

– Когда? Где? – удивился Синяков. – В курятнике? Да я же к тебе и пальцем не прикоснулся!

– Какая разница! Спать-то все равно мне не дали. Храпели в самое ухо.

Подумав немного, Синяков вынужден был сдаться.

– Ладно, – молвил он. – Беру свои слова обратно.

– Какие именно? – быстро осведомилась Дашка.

– Насчет четырех сторон… Только прошу, не лезь в мои дела и не задирайся с людьми.

– Они сами виноваты! – возмутилась Дашка. – Как эта жаба с вами разговаривала! А тот ханурик! Знаете, что он собирался сделать? Ударить меня счетами! Нет, пусть лучше чихает на здоровье.

– Хорошо. Возможно, ты и права. Давай считать, что с этим мы разобрались. Но сейчас мне предстоит разговор с серьезным человеком. Не встревай, ладно?

– Даже если он будет нож для вас в кармане готовить?

– В таком случае шепни мне на ушку.

У Синякова оставалась одна-единственная надежда – на коменданта.

Однако того в кабинете не оказалось. Скудная казенная мебель была сдвинута в сторону и накрыта газетами. Солдатик в бумажной треуголке и замызганном хабэ соскребал со стен старую побелку.

– А где хозяин? – осведомился Синяков, несколько обескураженный таким поворотом событий.

– Который? – уточнил солдатик. – Их тут двое. Митрополит и министр обороны.

– Я про коменданта спрашиваю.

– С сегодняшнего дня в отпуске.

Это уже была полная невезуха! Фортуна явно отворачивалась от Синякова, и оставалось только гадать, в чем тут причина – то ли собственные неприятности духа-покровителя, угодившего в какую-то передрягу, то ли негативное влияние хронической неудачницы Дашки.

Они уже собирались уходить, когда солдатик вдруг вспомнил:

– А вы к проходной подойдите. По-моему, он собирался сегодня с утра на губу заглянуть.

Совершив уже знакомый Синякову рейд вокруг здания, они у проходной нос к носу столкнулись с комендантом. Одет он был не в форму, а в спортивный костюм и потому выглядел еще более внушительно.

– Здравствуйте! – торопливо поздоровался Синяков.

– Привет, – сдержанно ответил комендант, ничем не выдавая своих эмоций.

– Я отец осужденного Синякова. Помните, мы позавчера с вами разговаривали?

– И что из этого?

– Хочу его найти.

– Здесь его нет.

– Я знаю… А где он может быть? У кого это можно выяснить?

Комендант молчал, рассматривая Синякова не то чтобы брезгливо, а как-то отстраненно. Так молодые смотрят на стариков, богатые – на нищих, а коренные горожане – на бесправную лимиту. Надеждам Синякова на содействие коменданта явно не суждено было сбыться.

– Совет хотите? – спросил вдруг тот.

– Да…

– Не надо вам никого искать.

– Как это?

– А так. Вы не местный?

– Нет…

– Топайте себе на вокзал, купите билет и езжайте домой. Так будет лучше и для вас, и для сына.

– Я не понимаю… – Синяков растерялся.

– И не поймете. Но неприятностей наживать не стоит. – Комендант повернулся к ним спиной и мягкой, бесшумной походкой двинулся вниз по улице, дугой спускавшейся с Соборной горы.

– Действительно серьезный типчик, – сказала Дашка, глядя вслед неторопливо удаляющемуся коменданту. – С такими лучше не связываться.

– Что он хотел сказать? – Синяков недоуменно пожал плечами.

– Только то, что сказал.

– А я думал, ты ему в душу заглянула. Ты же у нас такая проницательная.

– Ага! – усмехнулась Дашка. – Вы не путайте разные вещи. Ту жабу малахольную, которую я разрисовала, и этого бугая. Есть бумага, а есть камень. Так и люди. Одного можно шутя скомкать. А о другого в кровь расшибешься… Есть тут только одно «но»…

– Какое?

– Где-то я этого серьезного мужчину уже встречала. И не исключено, что в компании с братцем. По-моему, он меня тоже узнал.

– Мне от этого не легче, – вздохнул Синяков. – Полдня насмарку… Мороженого больше не хочешь?

– Нет. Макарон хочу. Желательно с мясом.

Время действительно приближалось к обеду. Об этом свидетельствовал и желудок Синякова, давно переваривший вчерашнее Дашкино угощение.

– Сейчас что-нибудь придумаем. – В поисках телефона-автомата он оглянулся по сторонам. – Только сначала мне нужно кое-куда позвонить…

– Хотите столик в ресторане заказать? – обрадовалась Дашка.

– Примерно…

Паче чаяния, литератор Грошев, в прошлом постоянный соперник Синякова по игре в «крестики-нолики» и «морской бой», оказался на месте. Поняв, кто именно с ним разговаривает, он, похоже, обрадовался и немедленно пригласил бывшего однокурсника в гости, добавив в конце недолгого разговора:

– Я сейчас на мели. Так что захвати по дороге бутылочку водки.

– Макароны, надеюсь, у тебя есть? – косясь на Дашку, поинтересовался Синяков.

– Не знаю… Сейчас поищем… – Грошев явно не привык утруждать себя хозяйственными заботами.

– А мясо?

– Была где-то банка говяжьей тушенки.

– Вот и приготовь к моему приезду макароны с тушенкой. Кстати, я буду не один.

– А с кем?

– С одной особой неопределенного статуса. Сама она претендует на роль жены. Но максимум, на что я согласен, это удочерить ее.

– Ага, значит, спать вас можно положить и вместе, – обрадовался Грошев. – Жилищные условия у меня, знаешь ли, стесненные…

На первом курсе Грошев считался чуть ли не самым забитым из студентов. Детство его прошло в сельской глухомани, правда, в зажиточной семье колхозного бухгалтера. Прочитав в отроческом возрасте массу книг о приключениях, дальних странах и горячей любви, сам он до семнадцати лет не видел ни паровоза, ни многоэтажного здания, ни даже голой девки, хотя уже такого добра в их деревне должно было хватать.

Был Грошев не из хилых (как-никак сказывались хорошее домашнее питание и свежий воздух), но любой драке предпочитал бегство, а унижения переносил со стойкостью мула. В те далекие времена, когда портвейн стоил рубль двадцать семь копеек, он еще не пил, но денежки при себе имел постоянно и расставался с ними легко.

На первых порах это и сблизило его с Синяковым, вечно страдавшим от безденежья. Приятельские отношения начались позже, когда выяснилось, что во все без исключения настольные игры Грошев играет лучше своих однокурсников. Он легко выполнил первый разряд по шашкам и даже участвовал в конкурсах по шахматной композиции.

Немало часов, предназначенных институтской программой для изучения радиотехники, электронно-вакуумных приборов и телемеханики, ушло на бесконечные сражения, полем для которых служили разлинованные на клеточки страницы конспектов. Большинство из этих игр, наверное, придумали еще средневековые школяры, столь же склонные к азарту и столь же равнодушные к наукам, как и их одногодки, появившиеся на свет много веков спустя.

Грошев внес в эти легкомысленные занятия основательность и порядок, свойственные его крестьянской натуре. Например, чемпионат группы по «крестикам-ноликам» проходил в точном соответствии с заранее составленным графиком, а его результаты регулярно вывешивались на доске объявлений.

Кроме того, Грошев продолжал много, хотя и бессистемно читать. Особой разницы между Дюма и Достоевским он не видел, зато нередко развлекал приятелей красочными, пусть и не совсем точными пересказами любимых произведений, соединяя разнородные куски в единое целое и сдабривая весь этот винегрет сомнительными плодами своей собственной фантазии.

На втором курсе Грошева уже не били и даже не посылали после полуночи на поиски сигарет. На третьем он превратился в одну из самых авторитетных особ института, а на четвертом организовал студенческий театр миниатюр.

С чем ему по-прежнему не везло, так это с девушками. Сказывались пуританское воспитание и всякие психологические (вернее даже, психопатические) комплексы, нажитые не без посредства художественной литературы. Тут уж и Синяков ничем не мог помочь приятелю.

Поскольку Грошев перед особами противоположного пола робел, как рядовая шашка перед дамкой, те сами находили способ одарить его своей благосклонностью. Понятное дело, в основном это были обойденные мужским вниманием, зато волевые и бесстыжие дурнушки. Вынужденное целомудрие угнетало их не меньше, чем прыщи и перхоть, так свойственные юному возрасту.

Однажды, поздним вечером вернувшись в общежитие с чересчур затянувшейся тренировки, Синяков был поражен разгромом, царившим в комнате, которую он делил с Грошевым. Но это был не тот разгром, что остается после шмона или драки, а разгром непристойный, порожденный необузданным развратом, при котором блудодеи и блудницы не видят разницы между кроватью, столом или подоконником, а интимные предметы женского туалета могут оказаться где угодно, хоть на абажуре.

Сам Грошев в данный момент полулежал на растерзанной постели. На коленях он держал существо, которое Синяков вначале принял за мужика без штанов – очень уж мускулисты, кривы и волосаты были его ноги. Лицо гостя (или гостьи) рассмотреть было невозможно – оно находилось где-то у Грошева под мышкой.

Однополая любовь в те времена считалась явлением не менее позорным, чем измена родине, и Синяков уже собирался бесцеремонно разогнать эту парочку, как благопристойные граждане разгоняют бесстыжие собачьи свадьбы или шумные кошачьи коитусы, но Грошев опередил его.

– Знакомься! – пьяно ухмыляясь, молвил он. – Мальвина, чемпионка города по кроссу.

– Федя, – машинально ответил Синяков. – Инструктор по онанизму.

Чемпионка чинно встала, одернула коротенькую по моде юбчонку и протянула Синякову мозолистую ладонь, на тыльной стороне которой виднелась малоразборчивая татуировка.

Кроме этой самой легкомысленной юбчонки, других неоспоримых признаков женского пола Синяков у Мальвины не заметил. Подстрижена она была чуть ли не под «ноль», своим грубым и плоским лицом напоминала скифскую каменную бабу, а разговаривала сиплым, прокуренным тенорком. Зубы у возлюбленной Грошева были как у боксера, уже достаточно часто выступающего на ринге, но еще не достигшего статуса, при котором услуги стоматолога оплачивает собственная федерация.

Как выяснилось впоследствии, Мальвина была не только способной бегуньей на средние и длинные дистанции, но и немалым авторитетом в блатном мире. Ее многочисленные братья – родные, единокровные и единоутробные – на воле появлялись только эпизодически, однако успевали поставить на рога хоть весь район, хоть весь город. Мальвина еще под стол пешком ходила, а обидеть ее мог разве что самоубийца.

Симфония их любви, в которой Мальвина, естественно, играла первую скрипку, была бурной и непродолжительной. Попользовавшись Грошевым в свое удовольствие (если только женщины подобной половой конституции способны получать удовольствие от плотского общения с мужчинами), коварная чемпионка бросила его ради другого, столь же юного и наивного мальчика.

Страдал Грошев недолго, а утешение нашел в жарких объятиях поварихи, раздававшей в студенческой столовой первые блюда. За глаза ее называли Тюфтелей, что, в общем-то, было изрядной натяжкой. Тюфтелю такого размера, а главное, такой свежести не рискнул бы отведать даже вымерший ныне саблезубый тигр. Грошеву она годилась если не в матери, то по крайней мере в тетки.

Как они занимались любовью – застенчивый зайчонок и эдакая пропахшая кухней корова – и занимались ли они ею вообще, так и осталось тайной. Зато приятели Грошева поимели от этой связи явную выгоду. Раньше Тюфтеля, грубая и вспыльчивая, как пиратский боцман, могла любого из них и поварешкой по голове огреть. Теперь же, наоборот, всегда наделяла лишним куском мяса и двойной порцией сметаны, что для вечно голодных студентов было весьма немаловажно.

К четвертому курсу сексуальная ориентация Грошева определилась окончательно. Пока другие студенты спецгруппы гуляли с однокурсницами, старшеклассницами, «клизмами» из медучилища, «терками» из строительного техникума, «шпульками» с камвольного комбината или просто с веселыми уличными девчонками (особых успехов на этом поприще добился Мартынов, закадривший начинающую балерину), Грошев крутил любовь только с женщинами предпенсионного возраста.

Кроме преклонных лет, всех его пассий: и худых, и толстых, и дылд, и коротышек – объединяло еще одно качество – внешнее уродство. К многочисленным кличкам Грошева добавилась еще одна – Геронтофил.

На производственной практике, оказавшись в бригаде, прокладывавшей столбовые линии связи по глухим пущам и болотам Полесья, он с благословения коллектива жил по очереди со всеми вдовами, в хатах которых они останавливались на постой, чем обеспечивал хороший приварок к казенному пайку, бесплатное бытовое обслуживание, а иногда и лишнюю бутыль самогона.

Ночью, если Грошев не занимался ублажением хозяйки, последний сексуальный опыт которой был связан с нападением на деревню отряда полицаев, он развлекал связистов очередной версией «Одиссеи», перенесенной в наше время и приукрашенной местным похабным фольклором.

– Мастер ты тискать романы, – хвалил Грошева бригадир, делая в последнем слове ударение на первом слоге. – В зоне бы тебе цены не было.

Случались, правда, и казусы. Кто-то из связистов (не обязательно Грошев) подхватил лобковых вшей, быстро ставших всеобщим проклятием. В походных условиях, да еще в этом медвежьем углу, избавиться от них было практически невозможно.

Теперь установка каждой очередной опоры выглядела примерно так. Бригадир, человек с наметанным глазом и громадным жизненным опытом (таких линий связи он в свое время проложил немало, правда, в условиях вечной мерзлоты и под бдительным оком конвоя), становился за нивелир, а рабочие с помощью крана опускали бетонную опору в заранее вырытую яму, обычно уже до краев полную ржавой болотной воды.

Стоять опора должна была строго вертикально, чего требовали отнюдь не законы эстетики, а жесткие технологические нормы. Добивались этого с помощью бригадирского нивелира и физических усилий рядовых членов бригады, вручную регулировавших положение еще не закрепленной опоры.

И все было бы хорошо, если бы не эти проклятые вши, за форму своего тела названные площицами…

Вольготно было только бригадиру, работавшему исключительно языком. Чеши себе яйца да подавай команды типа: «Немного влево!» или «Теперь чуть-чуть вправо!»

А что делать простому работяге, вконец измученному проклятыми насекомыми? Полезешь рукой в штаны – упустишь тяжеленную опору, которая и прибить кого-нибудь может. Станешь терпеть – скоро взвоешь, как грешник на костре.

Вот и приходилось делить и без того малочисленную бригаду на две части. Пока одни энергично чесались, другие ворочали опору. Потом менялись местами. Конечно, это не могло не отразиться на темпе работы и на взятых социалистических обязательствах.

Кроме лобковых вшей, Грошев привез с практики пару фурункулов, в жерла которых можно было свободно вставить карандаш, волосы до плеч и немалую сумму денег, за несколько заходов пропитых компанией Синякова.

Россказни его приобрели мрачную окраску и стали изобиловать всякой нежитью: болотными духами, вампирами, оборотнями и таящимися в лесном мраке жуткими монстрами, внешне имевшими все приметы насекомых класса вши – цепкие лапы, челюсти-стилеты и мощные когти.

Жизненные пути прятелей разошлись после того, как Синяков всерьез занялся футболом и стал вести кочевую жизнь, а Грошев внезапно женился на сорокалетней начальнице какой-то общепитовской точки – не то пивного бара, не то рюмочной. Своим уродством эта дама превосходила всех прежних любовниц Грошева, чем, вероятно, и пленила его сердце.

Некоторое время бывшие однокурсники еще обменивались по праздникам открытками и даже при случае перезванивались, но потом оборвались и эти эфемерные связи. Жизненные обстоятельства все дальше растаскивали их, да и собственных проблем хватало с избытком.

Синяков, поиграв в первой лиге два сезона, как говорится, не оправдал возлагавшихся на него надежд и оказался в заштатной заводской команде. Потом были перелом ноги, пара крупных ссор с тренером, знакомство с Нелкой и лакейское существование спортивного функционера.

Грошев после распределения довольствовался скромной должностью инженера телеателье и несколько раз безуспешно пытался поступить в Литературный институт. Со временем под чутким руководством своей жены он пристрастился к спиртному. Среди друзей семьи – торговок, спекулянтов и валютчиков – Грошев считался личностью никчемной, чем-то вроде трутня. Его успехи в шахматах и страсть к беллетристике никого не интересовали, а, наоборот, вызывали насмешку. В этом мирке ценились лишь те, кто имел доступ к истинным ценностям: колбасе, хрусталю, коврам, растворимому кофе, кримплену, колготкам, в крайнем случае, к навозу, который среди дачников считался товаром весьма дефицитным.

Ну и как тут было не запить, тем более что дети уродились в мать – такие же уродливые, корыстные и бессердечные!

Вскоре в довесок к пьянству у Грошева появился еще один порок – чтение словаря Даля, неосмотрительно приобретенного его супругой исключительно за красивый переплет.

Лексикон Грошева резко изменился и, по мнению окружающих, в худшую сторону. От его высказываний мужчины морщились, а женщины затыкали уши. Очень трудно было объяснить людям, закончившим простую советскую школу, что слова «задроченный» и «заласканный» – синонимы, а «залупа» – всего лишь профессиональный термин сапожников, обозначающий дефект кожи.

Даже доморощенные интеллигенты, мнившие себя знатоками русской филологии, возмущались, когда Грошев называл кошелек «чемезом», а исподнюю одежду «срачницей».

Особенно бесили окружающих пословицы, которые он теперь употреблял к месту и не к месту.

На все упреки жены Грошев отвечал одной фразой: «Собака умней бабы, на хозяина не лает». Опостылевших друзей семьи он приветствовал следующим образом: «Если бог от забот избавит, так черт гостей принесет». В очередной раз угодив в медвытрезвитель или милицейскую кутузку, Грошев обычно философски замечал: «С судьей не спорь, в тюрьме не вздорь».

Впрочем, находясь в сильном подпитии, он нередко нарушал это золотое правило и обзывал стражей порядка словечками, к словарю Даля никакого отношения не имеющими, как-то: беспредельщики, легавые, зуботыки, мухоловы, мусора, зухеры, уветняки, цурки, кандюки, эсэсовцы.

Протрезвев, Грошев обычно извинялся, безропотно платил штраф и пил с отдежурившими милиционерами мировую.

О том, что его приятель подвизается на литературном поприще, Синяков узнал чисто случайно, купив на вокзале книжку-минутку. Одно время такие дешевые, хотя и непрезентабельные издания пользовались немалым спросом. С их помощью можно было и время скоротать, и пыль с туфель смахнуть, и в сортире подтереться.

Фамилия автора сразу заинтриговала Синякова, однако мало ли на белом свете Грошевых. Один такой даже играл за футбольную команду второй лиги «Политотдел». Но инициалы тоже сходились! Более того, книжонка была выпущена в том самом городе, где они когда-то учились.

Весьма удивившись и порадовавшись этому факту, Синяков немедленно приступил к чтению.

Опус Грошева назывался лихо: «Банкир в гробу». Сюжет незамысловатый, но увлекательный был взят из жизни американской мафии. В избытке хватало всех атрибутов развлекательного чтива – интриг, любви и насилия.

Правда, герои изъяснялись как-то неестественно. Хитрый и продажный шериф в особо сложных ситуациях всегда глубокомысленно замечал: «Да, это вам не хухры-мухры…» Проницательный, хотя и сильно пьющий детектив глушил виски кружками и при этом приговаривал: «Ну, дай бог, не последняя!», а самый главный гангстер, припертый неоспоримыми доводами к стенке, в истерике орал: «Не дамся, суки рваные! Всех замочу!»

Ту примечательную книжонку, ценой всего в пятак, Синяков бережно сохранил, вот только забыл прихватить с собой.

 

Глава 9

Жил писатель Грошев под самой крышей блочной девятиэтажки, такой длиннющей и так хитро изломанной по фасаду, что издали она напоминала два столкнувшихся океанских лайнера.

По запаху, который Синяков уловил еще на лестничной клетке, можно было понять, что макароны безнадежно подгорели.

Так оно и было. Из приоткрытых дверей квартиры сочился смрадный чад, а сам Грошев занимался тем, что выковыривал из кастрюли в мойку что-то, похожее на металлокорд, остающийся на месте сгоревшей автомобильной покрышки.

Насколько можно было судить, Грошев относился к своей внешности с безразличием истинно творческой личности. И его всклокоченная шевелюра, и его нечесаная борода напоминали (каждая в отдельности) растение «ведьмина метла», только одна метла торчала вверх а другая вниз.

Грошев не располнел, но как-то обрюзг. Поскольку на нем не было другой одежды, кроме сатиновых трусов, ныне успешно заменяющих мужчинам домашние шорты, взглядам гостей открывался его знаменитый пуп – не вдавленный внутрь, как у большинства нормальных людей, а выпирающий вперед наподобие кукиша. Наверное, акушерка, принимавшая Грошева, оставила слишком длинный кусок пуповины, а потом не стала его укорачивать, просто-напросто завязав узлом.

– Как это ты умудрился? – разгоняя рукой чад, поинтересовался Синяков.

– Поставил макароны на огонь, а сам отвлекся, – пояснил Грошев таким тоном, словно бы они расстались вчера, а не двадцать пять лет назад.

– Муза небось посетила, – Синяков покосился на стоявшую прямо среди грязной посуды пишущую машинку, в которую был заправлен лист бумаги с надписью: «Пуля в висок. Роман».

– Какая еще муза… Сосед на пиво позвал. Тоже, бедолага, мается.

– Тогда все понятно, – кивнул Синяков. – Бросай свою кастрюлю. Давай хоть поздороваемся.

– Только, чур, левой! – Грошев поспешно спрятал правую руку за спину. – Один гад мне указательный перст до кости прокусил.

– Как это он сумел?

– Случайно. Я ему хотел перстом в око попасть… а угодил в пасть, – срифмовал Грошев.

– Так бы сразу и сказал… Ну тогда к столу, выпьем за встречу. Где обещанная тушенка? Тоже сгорела?

– Тушенка как раз в целости и сохранности. Я ее даже открыть не успел… А что же ты меня своей даме не представишь? – Грошев галантно пододвинул гостье табуретку.

– По ходу дела познакомитесь, – махнул рукой Синяков, уверенный, что юный возраст и сравнительная миловидность Дашки скорее оттолкнут, чем заинтересуют хозяина.

И водку, и тушенку пришлось открывать Синякову – палец Грошева распух до таких размеров, что не позволял ему даже вилку держать.

– Воспаление у вас, – заметила Дашка. – Человечек-то, вас покусавший, похоже, ядовитым был…

– И не говорите! – затряс головой Грошев. – Гадюка, а не человек. Бывший майор госбезопасности.

– Листочек подорожника приложить надо, – посоветовала Дашка. – За ночь весь гной вытянет.

– Зачем же ты с гадюками водишься? – разливая водку, поинтересовался Синяков.

– Соавтор он мой. – Выпив, Грошев содрогнулся так, словно это была не водка, а соляная кислота. – Вместе пишем.

– «Пулю в висок»? – Синяков опять покосился на пишущую машинку.

– Нет. «Схватку с оборотнями».

– Ого! – Синяков даже присвистнул. – За это, наверное, неплохо платят?

– Одни слезы. – Лицо Грошева приобрело страдальческое выражение. – Дворник больше меня зарабатывает.

– А где же твое семейство? – спохватился вдруг Синяков.

– Одному богу известно. Отселили они меня. За недостойный образ жизни. Хорошо хоть, что на улицу не выбросили. Да мне тут и лучше. Спокойнее… Почти Михайловское. Вот только Болдинская осень никак не наступит.

Дашка, в это время уплетавшая тушенку (котороя хоть и называлась «говяжьей», но в основном состояла из перца, лаврового листа, крахмала, хрящей и желтого жира неизвестного происхождения), почему-то саркастически ухмыльнулась.

Синяков, у которого с девчонкой успел наладиться некий духовный контакт (понимал он ее не то что с первого слова, а как поется в песне – «с полувзгляда»), сразу понял причину этой ухмылки.

– А нужна тебе эта Болдинская осень? – с излишней прямотой поинтересовался он. – Так каждый каменотес себе глыбу каррарского мрамора потребует, а ресторанный лабух – скрипку Страдивари.

– Обижаешь, – приуныл Грошев. – Ты ведь моих произведений не читал.

– Почему же, читал. «Банкир в гробу». Вещь, конечно, остросюжетная, хотя и спорная. Я про заокеанскую жизнь мало знаю, но чует мое сердце, что один гангстер не станет одалживать у другого пять долларов, как ты изволил выразиться, «до получки».

– Это я еще семь лет назад написал. Первая проба пера, – стал оправдываться Грошев. – А ты, оказывается, не забыл. Ну и память…

– Сами-то вы, похоже, памятью похвалиться не можете? – опять влезла в разговор Дашка.

– Провалы случаются, – признался Грошев. – Даже дневник завел, чтобы прошедшие события фиксировать. – Он вытащил из-под пишущей машинки толстую амбарную книгу. – Сейчас посмотрим, чем я был занят вчера…

– Наверное, тем же, чем и сегодня, – грустно сказала Дашка.

Полистав страницы, Грошев обнаружил нужную запись, мало того что неразборчивую, так еще и зашифрованную.

– «Пр. в 13.» Ну это понятно, проснулся в час. «Зв. ред. треб. ав.» Звонил редактор, требовал вернуть аванс… Вот подлая душонка! Фиг ему! «Од. у Ив. на бут. Оп.»…

– Тут и расшифровывать не надо, – перебил его Синяков. – Одолжил у Иванова на бутылку. Опохмелился.

– Иващенко, – поправил его Грошев. – Есть тут у меня один поклонник. Я ему, наверное, уже целый ящик задолжал… Дальнейшее читать не стоит. Картина горькая. – Зажмурив глаза, он принялся обеими руками массировать виски.

– Для улучшения памяти надо настойку черноплодной рябины пить, – посоветовала Дашка. – Не всем, но помогает… Или употреблять с едой сушеных муравьев. Только обязательно рыжих. А лучше всего, если достанете платок, которым роженице лицо вытирали. Безотказное средство.

– И как его употреблять? – Грошев подозрительно покосился на Дашку. – На спирту настаивать или так есть?

– К голове прикладывать. И заговор при этом произносить, – ответила она.

– Какой заговор?

– Это я вам потом скажу. Сначала платок достаньте.

– Нет, уж лучше я привычными средствами полечусь, – Грошев потянулся к стакану. – Вы вот другим советы даете, а сами носом хлюпаете. Да и гундосите вдобавок.

– Мне лично никакие средства не помогают, – Дашка привычно махнула рукой. – Ни зелья, ни заговоры. Такой уж уродилась. Меня только могила излечит.

– Нечасто мне приходилось слышать из уст столь юного существа такие глубокомысленные и горькие откровения. – Надо полагать, Грошев хотел сделать Дашке комплимент. – Хотя такой откровенный пессимизм несколько претит мне. Я вот, старый дурак, и то надеюсь на лучшее.

– Как минимум на Нобелевскую премию, – подсказал Синяков, со студенческой скамьи сохранивший привычку подшучивать над приятелем.

– Не отказался бы. Хотя сошла бы и премия фонда поддержки правоохранительных органов. Есть у нас такая… Да где уж мне, вечному узнику!

– Я, между прочим, с Мартыновым успел свидеться, – сообщил Синяков. – Помнишь такого?

– Еще бы! – Грошев скривился, как от изжоги. – Постоянно на меня своих псов натравливает. Скоро стакан вина в гастрономе нельзя будет выпить. Не власть, а дурдом какой-то. Прямо Мамаево иго.

– Другие, наоборот, хвалят. Дескать, порядок на улицах…. Что тут у вас вообще происходит? Откуда этот Воевода взялся? Люди про него самое разное говорят.

– Может, и говорят… Если только на кухне. А в общественном месте у нас особо рта не откроешь, – Грошев многозначительно погрозил кому-то пальцем. – Или молчи, или осанну пой. Вот так-то!

– Короче, доморощенный тиран? – уточнил Синяков. – Иван Грозный местного масштаба.

– Не скажи, – Грошев, похоже, даже чуть протрезвел. – Масштаб – понятие относительное. Крокодил знаешь как растет? В зависимости от питания. Чем больше он кушает, тем сильнее становится. Чем он сильнее становится, тем меньше у него конкурентов в одном, отдельно взятом болоте. Следовательно, контролируемая территория увеличивается… Масштаб то есть. Все от прожорливости зависит.

– Стало быть, у вашего Воеводы с аппетитом все нормально?

– И с пищеварением тоже! Только попробуй попадись ему на зуб.

– Но вы ведь не в африканских болотах живете. И не в Парагвае…

– При чем здесь Парагвай? – не понял Грошев.

– А кровавый диктатор Стреснер?

– Скинули его давно.

– Тем более! Неужели и вы управу на своего самодура не найдете?

– Где на него управу искать? Его не отдел кадров назначил. Его народ выбрал. Свободным волеизъявлением. И снять может только народ.

– Ну так пусть и снимет! Если кто-то по дурости чересчур тесный сапог надел, неужели его снять нельзя? Или лучше всю жизнь в кровавых мозолях ходить?

– Ты упрощаешь! – Грошев так разволновался, что чуть не опрокинул недопитый стакан. – Хотя нет… Если хочешь, продолжим твою аналогию. Ногам тесно, зато в каком-то смысле спокойнее. В таких сапогах зря не побегаешь. Голове забот меньше. Если что-то делать не хочешь, всегда можно на неудобную обувь сослаться. Заднице это все вообще безразлично. Она знай себе функционирует. Брюху – тем более. Давали бы жрать вовремя…

– Короче говоря, разброд в обществе?

– Еще какой!

– Позиция брюха и задницы мне ясна. Но вот голова… Она ведь должна все понимать. От малоподвижного образа жизни брюхо рано или поздно разжиреет. В заднице появятся геморроидальные шишки. Детородный орган атрофируется, извини за грубость. – Это извинение в основном относилось к Дашке. – Да и жратва сама собой в гости не придет. За ней бегать надо. В крайнем случае, ползать. В конце концов наступит полный крах организма. И голова, то есть вы, мыслители, элита, так сказать, общества, должна это предвидеть. Пожертвовать сапогами! Возможно, даже вместе с ногами…

– Со стороны учить хорошо! – Грошев уже входил в раж, что раньше за ним не замечалось. – А ты такое выражение знаешь: «Поставить все с ног на голову»? Это про нас! Не позволено нынче голове думать. Оказывается, что пятка для этого лучше подходит. Всех чересчур умных к ногтю! Нужны не умные, а исполнительные. Не образованные, а послушные! Это как наваждение какое-то! Дурман! Я сам ничего не понимаю! Воевода как заколдованный. Ему абсолютно все с рук сходит… Нагло лжет, а ему верят. Потом от своих слов отречется, и ничего не докажешь. Развалил все, что мог, а считается – добился успехов. Прежних начальников со свету сжил, кстати сказать, под возгласы всеобщего одобрения и везде своих опричников поставил. Суд, милиция, прокуратура – все в его руках! Если кто-то и не доволен, то даже пикнуть не смеет. Свободу слова придушил…

– Разве она у вас котенок новорожденный?

– Почти что… И вообще, дела у нас неважные. Зря я разоткровенничался… – Он исподлобья глянул на Дашку, словно подозревал в ней потенциального стукача.

– Я вам потом хорошее средство от трусости посоветую, – сказала та почти равнодушно. – А меня можете не бояться. Базарьте себе дальше. Я ведь вас почти и не слушаю.

– Дитя вы еще горькое… В трусости меня укоряете, – запал Грошева несколько поостыл. – А зачем, спрашивается, на рожон лезть? Даже самый прожорливый крокодил не всех рыбок подряд глотает, а только тех, кто возле пасти его вьется… Вы ведь, похоже, местная. Должна знать, что люди у нас бесследно исчезают. И причем при самых загадочных обстоятельствах. Вчера был человек, а сегодня как в воду канул. Официально об этом умалчивается, и никто этих несчастных не ищет.

– Может, какая-нибудь секретная служба шурует? Вроде тонтон-макутов… Помнишь, ты нам еще в институте рассказывал.

– Вряд ли… Какие-то следы всегда должны оставаться. Город-то наш в принципе небольшой. Не Мехико. И не Чикаго. Кто-то что-то должен был обязательно видеть. Все тюрьмы и изоляторы наперечет. Весточка на волю обязательно бы прорвалась. А тут – как отрезало! Причем иногда пропадают совершенно заурядные люди, никогда никому слова поперек не сказавшие. Вот и трясется каждый за свою душонку. Как овцы в стаде. Живем словно в каком-то заколдованном царстве. Иногда такое ощущение, будто бы время в обратную сторону повернуло. Не вперед мы движемся, а назад. Ладно бы еще, если к лаптям и сохе… А если к людоедству? Даже с природой что-то неладное творится. Телевизор не посмотришь, радио не послушаешь. Одни помехи, будь они трижды неладны… Даже не знаю, что в мире творится.

– К помехам, думаю, ваш Воевода не причастен. Зачем на него зря валить, – возразил Синяков, об этой проблеме уже наслышанный. – Мне и Мартынов на то же самое жаловался. Дескать, затруднен радиообмен между нарядами милиции. Что весьма отражается на продуктивности их работы.

– Гестапо носимыми рациями тоже не пользовалось. Зато как работало! Я про наших бравых гэпэшников уже и не вспоминаю. Вот где сила была!

– Да, не скажу, чтобы ты меня особо развеселил, – хмуро произнес Синяков.

– А ты веселиться сюда пришел?

– Хотелось душу отвести… Проблема у меня одна, понимаешь ли, возникла…

– Уволь! – Грошев сразу замахал руками, словно мух от стола отгонял. – Сам как на пороховой бочке сижу.

– Это я уже понял.

– Впрочем, – Грошев задумался. – Могу тебя кое с кем свести. Есть тут у нас… идейные борцы за справедливость. Правда, это уже подполье. Со всеми вытекающими последствиями, вплоть до уголовной ответственности.

– Пока не стоит. Если только на крайний случай…

– Как хочешь. – Грошев на своем предложении особо не настаивал.

– Предупреждал меня перед отлетом один очень интересный человек, что не все в этих краях гладко. Вроде бы висят над вашим городом чьи-то злые чары и чуть ли не в преисподнюю его тянут, – задумчиво произнес Синяков. – Но боюсь, я толком так ничего и не понял.

– Неужели ты во всякую мистику веришь? – изумился Грошев.

– А что тут такого?

– Не знаю просто, как и сказать… Раньше ты был человеком, фигурально говоря, приземленным. Слегка даже ограниченным. Дальше голых девок и дармовой выпивки фантазии твои не шли. А тут вдруг про злые чары заговорил, про преисподнюю…

– Жизнь и не в такое поверить заставит.

– Чтобы в преисподнюю поверить, нужно до самого края этой жизни дойти, – произнес Грошев убежденно.

– Или самому там побывать, – возразил Синяков и тут же получил под столом пинок от Дашки.

– Давайте прикроем эту тему, – Грошев явно выдохся. – Баста! Я-то сначала думал, что буду единственным сумасшедшим в этой компании. А тут таких двое оказалось. Или сразу трое? – прищурившись, он глянул на Дашку. – Колдуете, мадемуазель? Прорицаете, гадаете, снимаете сглаз? Наводите порчу?

– Всего понемногу, – скромно призналась Дашка. – А вы про свой сон зря забыли.

– Про какой сон? – тупо удивился Грошев.

– Который нынче ночью видели. Про то, как грибы в лесу собирали. Все маслята, маслята, маслята…

– Верно, – похоже было, что Грошев по-настоящему ошарашен. – Разве я это уже рассказывал?

– Неважно. Только не к добру такой сон. Большие неприятности вас вскоре могут ожидать. Я, правда, нужный заговорчик уже нашептала, да не уверена, поможет ли он. – Дашка встала и потянула Синякова за рукав. – Спасибо за хлеб-соль. Даст бог, еще свидимся. Провожать нас не надо.

– Опять за свое! Что это ты себе позволяешь! – начал возмущаться Синяков, едва дверь грошевской квартиры за ними захлопнулась. – Мы ведь здесь переночевать собирались! Или тебя опять в курятник тянет?

– Нечего нам здесь делать! – Дашка была настроена как никогда решительно. – Особенно вам. Про друга вашего я ничего плохого сказать не хочу. Человек он безвредный. Только больной.

– Чем же, интересно?

– Страхом. Это тоже болезнь, не удивляйтесь. И очень заразная. Лучше вам от него подальше держаться. Тем более что ни вам, ни сыну вашему он помочь не может. Его самого спасать надо.

– Кто здоров, а кто болен, не тебе решать! Тоже мне профессор! Сопли сначала утри!

– Платочек дайте – утру! Мой-то по вашей милости сгорел. – Дашка высморкалась в рукав своей кофты.

Пререкаясь таким манером, они спустились на первый этаж и, перепугав старушек, коротавших время на лавочке у подъезда (ничего себе картинка – выпившая девка тащит за рукав пьяного мужика и что-то громко ему при этом доказывает), покинули гостеприимный дом.

Ощущалось скорое наступление сумерек, но в светлом небе еще носились птицы. Среди людей осторожно бродили бездомные кошки. Жала комаров вонзались в кожу, словно стрелы лилипутов, направленные в Гулливера.

С запоздалым раскаянием Синяков вспомнил, что так и не выполнил обещания, данного духу-покровителю, – не принес ему в жертву ни вина, ни масла, ни хлеба.

В карманах не оказалось даже сухой корки. Тогда Синяков волшебной иглой уколол кончик пальца и выдавил несколько капелек крови.

– Прости, что забыл про тебя, – сказал он как можно более проникновенно. – Хлопоты отвлекли. Возьми от меня хотя бы это. Как говорится, не дорог подарок, дорога любовь.

Дашка на его поступок, достойный душевнобольного, никак не отреагировала, а только попросила позволения подержать иголку в руках.

– Горячая, – констатировала она каким-то неестественным голосом.

– Куда мы сейчас? – поинтересовался Синяков, закончив окроплять кровью землю вокруг себя.

– Есть одно место, – от былой живости Дашки не осталось и следа. – Ты к покойникам как относишься?

– Как и они ко мне. Холодно… Что ты опять задумала?

– На кладбище переночуем. Есть там у меня одно укромное местечко. Когда мы с братом из детдома убегали, всегда там прятались.

– Слушай, а ничего другого придумать нельзя? – Синяков даже приостановился на мгновение.

– Можно. Но сегодня меня туда тянет.

– Ты ко всему прочему случайно не вампирка?

– Вы про сопливых вампирок слыхали? – Дашка опять захлюпала носом.

– Нет, зато я слыхал про Мальчика с пальчик, ставшего потом Синей Бородой, и про девочку Дюймовочку, возглавившую банду налетчиков.

– Сами такое выдумали?

– Где уж мне! Дружок когда-то рассказал. Тот самый, которого мы только что покинули. Любил он разные популярные истории переиначивать.

– Писатель, этим все сказано… Ну, так мы идем на кладбище?

– Если ты настаиваешь…

Кладбище, так тянувшее к себе Дашку, называлось Солдатским и состояло из двух примерно одинаковых по площади частей – древней, на которой уже век как никого не хоронили, и современной, где время от времени находила свой последний приют какая-нибудь высокопоставленная особа (но для этого при жизни нужно было как минимум стать академиком или генералом).

Синяков и Дашка проникли на кладбище как раз с этой, действующей стороны (если так можно выразиться о месте, где люди находят вечное успокоение).

Дорожки здесь были посыпаны песочком, оградки покрашены, а надгробные памятники имели самый разнообразный вид, начиная от слегка уменьшенной копии Вандомской колонны и кончая скромненькими гранитными стелами.

Внимание Синякова сразу привлекла бронзовая статуя крылатой женщины, высоко вознесенная на каменном постаменте. Судя по лире в руках, женщина должна была изображать музу поэзии, что и подтверждала лапидарная надпись на постаменте: «Жене и вдохновительнице».

Тут же, рядышком, находилась могила того, кого эта муза вдохновляла при жизни. Выглядела она более чем убого – гранитная пирамидка, которую можно было накрыть коробкой от телевизора. Судя по мемориальным датам, муж надолго пережил свою жену, и невольно напрашивалась мысль, что с ее кончиной он не только утратил талант, но и промотал оставшиеся деньги.

Встречались на этой аллее, по всей вероятности, предназначенной для персон, особо приближенных к властям – певцов, литераторов, личных шоферов и бывших любовниц, – и другие изыски кладбищенской архитектуры.

На огромной глыбе черного, как космическая бездна, габбро, золотом горели слова: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало! Директор ателье головных уборов Чирей Абрам Моисеевич».

Другой памятник, выполненный в форме винной бутылки соответствующих размеров, вообще не имел никаких паспортных данных, а только горькую эпитафию: «Спи спокойно, дорогой товарищ».

На могиле директора кондитерской фабрики был почему-то водружен натуральный адмиралтейский якорь, а солист оперного театра почивал под сенью двух скрещенных авиационных пропеллеров.

Потом пошли сплошь бронзовые и мраморные бюсты – деятели искусств в лавровых венках, ученые со значками лауреатов и военные со звездами героев.

Вообще это место походило не на юдоль скорби, а скорее на престижный дачный поселок, где каждый хозяин стремился переплюнуть соседа по части неправедно нажитого богатства и купеческой роскоши.

Однако Дашка не позволяла Синякову подолгу задерживаться даже возле особо оригинальных надгробий. Она тянула его все дальше, в глубь кладбища, и скоро окружающий пейзаж резко изменился.

Тропинки терялись в некошеной траве, поперек лежали полусгнившие деревянные кресты, а в зарослях кустарников там и сям виднелись могильные склепы, похожие то на заброшенные доты времен Второй мировой войны, то на каменные погреба, возведенные рачительными хозяевами.

– Это все сносить собираются, да боятся эпидемии, – сказала Дашка. – Здесь раньше и холерных, и чумных, и тифозных хоронили… А я думаю, что мертвых беспокоить – последнее дело.

Скоро начались настоящие джунгли. Ива, ольха и береза, взросшие на почве, хорошо удобренной прахом многих поколений горожан, образовывали почти непроницаемый для солнечного света свод. Древние надгробия так замшели, что на них невозможно было разобрать ни единой надписи.

– Под ноги смотрите, – предупредила Дашка. – Тут и в старую могилу провалиться недолго. Вытаскивай вас потом из чужого гроба.

– Я не кошка, чтобы в темноте видеть, – ответил Синяков и тут же чертыхнулся, споткнувшись о вросший в землю могильный камень.

Действительно, солнце уже зашло, и тут, в царстве вечного сумрака, наступила настоящая ночь, которую не могли рассеять ни свет луны, ни огни оставшихся далеко позади уличных фонарей. Это был какой-то форпост давно минувших, смутных времен, чудом сохранившийся посреди современного города. И если в природе на самом деле существовали всякие там лешие, кикиморы и вурдалаки, то они должны были таиться именно здесь.

– Ничего, скоро дойдем, – подбадривала своего спутника Дашка. – Давайте-ка руку…

– У тебя же температура! – воскликнул Синяков, ощутив жар Дашкиной ладони. – Тебе в больницу надо!

– Это не от болезни. Это от предчувствия. Иголка ваша ведь тоже горячей стала… Теперь осторожнее. Здесь ступеньки. Двадцать штук.

– Куда ты меня тащишь? В могилу?

– Это склеп старый. Мертвецов там давно нет.

Из темноты заброшенного погоста они стали спускаться во мрак подземелья. Осторожно нащупывая ногами ступеньки, скользкие от наростов мха и вечной сырости, Синяков свободной рукой касался каменной кладки, от которой ощутимо тянуло стынью.

– Как вы хоть жили в такой холодрыге? – поинтересовался он.

– Летом хорошо было, прохладненько. А зимой костер жгли. Тут всяких деревяшек навалом.

– И кресты жгли?

– И кресты. И доски от гробов. Себе только гвозди оставляли.

– Зачем?

– Гвоздь, найденный на кладбище, большую силу имеет. Не такую, конечно, как иголка ваша, но похожую. С его помощью и зло можно творить, и добро.

– Ну вы прямо какие-то дети подземелья…

– Нагнитесь. Ниже, – Дашка положила руку на макушку Синякова. – Здесь притолока низкая. Лоб можно расшибить.

– Разве ты в темноте видишь?

– Я по памяти иду. Вы ведь в собственном доме тоже без света передвигаться можете… Хотя что я, дура, говорю! Нет у вас давно никакого дома. И вы правильно делаете, что не жалеете о нем.

– Слушай, ясновидящая, не лезь в душу. Скоро мы придем?

– Почти пришли. Сейчас поворот будет влево и еще несколько ступенек.

Сказано это было чересчур поздно. Синяков, отбивая бока, уже катился по этим самым ступенькам вниз. К счастью, их оказалось не так уж много, а навыки самостраховки, приобретенные за время занятий борьбой (на каждой тренировке приходилось падать раз по сто), остались у него на всю жизнь.

– Целы? – поинтересовалась Дашка откуда-то со стороны. – Потерпите, скоро светло станет.

Вспыхнула спичка и пошла гулять по мраку подземелья, оставляя за собой все новые и новые зажженные свечи. Скоро уже можно было различить стены, сложенные из бутового камня, и свод, сплошь покрытый полотнищами пыльной паутины. (И что, интересно, жрали здесь ее хозяева?) Дашкины тени, которых было столько же, сколько свечей, причудливо плясали по всему склепу, дальний конец которого по-прежнему скрывался в темноте.

Убедившись, что поблизости нет ни гробов, ни саркофагов, ни облаченных в саван скелетов, Синяков почувствовал некоторое облегчение. Хорошо рассуждать о покойниках, шагая через шумный городской двор, и совсем другое дело – оказаться ночью в их исконных владениях.

Дашка подошла поближе к Синякову и посветила на него своей свечкой, тоненькой и желтоватой, как макаронина. От свечки исходил приторно-сладковатый запах, который для Синякова, в детстве присутствовавшего на похоронах бабушки, ассоциировался со смертью.

– Церковные свечи? – поинтересовался он.

– Ага, – ответила Дашка.

– Где ты их берешь?

– Тут часовенка неподалеку есть. Раньше там покойников отпевали, а теперь староверы свою службу служат. Вот я иногда туда и наведываюсь…

– А не грех это?

– Еще чего! Огарки все равно потом собирают и по новой в дело пускают.

Синяков тоже вооружился восковой свечой и прошелся по склепу. Ничего сверхъестественного или хотя бы примечательного здесь действительно не было – только вековая пыль да всякий мелкий хлам, к потусторонней жизни никакого отношения не имеющий.

В ближайшем углу, невдалеке от ступеней, которые Синяков пересчитал своими ребрами, лежал рекламный щит кинотеатра «Эра», расположенного по соседству с кладбищем. Поверх щита было набросано всякое тряпье, среди которого выделялась почти новая солдатская шинель.

Рядом виднелось большое кострище, хотя куда здесь мог выходить дым, оставалось непонятным.

Дашка, устало присевшая на скудное ложе, как бы между прочим сказала:

– Кто-то чужой тут успел побывать. И не раз.

Синяков, увлекаемый не столько страстью исследователя, сколько физиологической нуждой, направился было в дальний конец склепа, но Дашка остановила его.

– Туда не ходи!

– Почему?

– Потому! Нельзя, и все. Я сама там никогда не бывала.

– Это что, могильный склеп или пещера Аладдина? – Синяковым овладело раздражение.

– Не знаю. Кладбищу пятьсот лет. Здесь таких склепов не сосчитать. И князей в них хоронили, и купцов. В некоторых тайники имелись, чтобы покойников от злых людей уберечь. Раньше ведь в гроб клали при всех регалиях и украшениях. После революции, говорят, чекисты тут сокровища искали. Из склепа в склеп лазы пробивали. Кое-что вроде бы нашли. До сих пор в краеведческом музее пустые саркофаги демонстрируют. Ну а после все кому не лень здесь шарили. При немцах подпольщики скрывались. Потом многие лазы замуровали, да не все… Брат туда ходил, скрывать не буду. – Она покосилась во тьму, где не горела ни одна свеча. – Долго его не было. А когда вернулся, взял с меня клятву, что я туда никогда не сунусь. Если тебе по нужде, то лучше наверх сходи.

– Ничего, перебьюсь… – Перспектива карабкаться по осклизлой лестнице наружу, а потом еще и возвращаться назад, совсем не устраивала Синякова.

– Тогда иди сюда, – Дашка похлопала рукой возле себя.

Синяков послушно прилег боком на лежанку и невольно вскрикнул – что-то обожгло ему бедро.

Конечно же, это была иголка! Ругаясь сквозь зубы, он кое-как извлек ее из кармана и тут же выронил, так она была горяча.

Упав на пол, иголка сразу же развернулась острием в ту сторону, куда еще недавно намеревался наведаться Синяков.

– Сам видишь, – сдавленно прошептала Дашка. – Недоброе там что-то…

– Тогда давай уйдем отсюда, – Синяков постаралася, чтобы тон, которым он это сказал, никак нельзя было назвать испуганным. – Зачем нам лишние неприятности?

– Нельзя, – покачала головой Дашка. – Нам здесь нужно остаться. Я это чувствую…

Как ни тревожно было на душе у Синякова, но усталость и выпитая в гостях водка сказывались – он раз за разом засыпал и снова просыпался, словно из черного омута выныривал.

Дашка, свернувшаяся клубочком у него в ногах, похоже, собиралась бодрствовать до самого утра. Когда какая-нибудь из свечей гасла, она вставала и зажигала другую.

Однажды ей во мраке послышался какой-то подозрительный шорох, и она, вытащив из-под тряпья пригоршню ржавых, кривых гвоздей, стала разбрасывать их вокруг, приговаривая при этом заунывным голосом:

– Гвоздь из креста, гвоздь из гроба, оберегайте меня оба. Незваного гостя покарайте, а злого духа не подпускайте.

– Думаешь, поможет? – сонно поинтересовался Синяков.

– Должно помочь, – ответила Дашка, хотя и без подобающей такому случаю убежденности.

Синяков снова уснул, но очень скоро проснулся от Дашкиного толчка.

– Смотри, – даже не прошептала, а одними губами прошелестела она, указывая во мрак.

Там зловеще горели две близко посаженные красные точки.

Конечно, это могли быть простые стекляшки, отражающие огонь свечей, но уж очень симметрично они располагались. С другой стороны, для явления живой природы – чьих-то глаз, например – они были чересчур неподвижны.

– Кыш! – Синяков швырнул в ту сторону камень, подвернувшийся под руку. – Изыди, нечистый!

Точки на мгновение пропали, но снова появились примерно в том же месте.

– Мне страшно. – Дашка закуталась в шинель, словно это была неуязвимая кольчуга.

– Разве настоящие ведьмы боятся чего-то? – с напускной бодростью произнес Синяков, которому самому было очень даже не по себе.

– Они-то как раз больше всех и боятся! Потому что знают, какой ужас может подстерегать нас в этом мире. Особенно вот в таких местечках.

– Могу поспорить, это обыкновенная крыса.

– Тогда почему она не уходит?

– Спроси у нее. – Синяков изо всех сил старался успокоить девчонку, но для этого ему сначала нужно было успокоиться самому. – Эй, крыса, когда ты уйдешь?

Того, что случилось дальше, он никак не ожидал. Раздался странный звук, одновременно резкий и протяжный – не то ворон прокаркал, не то кто-то, страдающий метеоризмом, освободился от кишечных газов.

– Ой! – взвизгнула Дашка. – Она сказала: «Никогда!»

– Тебе послышалось! Успокойся! – Синяков вынужден был схватить дрожащую девушку в охапку.

Ситуация очень не нравилась ему. Нужно было сматываться отсюда. И как можно быстрее. В крайнем случае девчонку придется нести на руках.

Путь отступления был только один, и Синяков оглянулся, прикидывая расстояние до дверного проема. Там его поджидал новый сюрприз – в черном провале низкой арки горела еще одна пара красных огоньков.

Обложили! Со всех сторон обложили! И похоже, ни ржавые Дашкины гвозди, ни его собственные кулаки здесь не помогут. Остается надеяться только на чудо. Клин вышибают клином, а одолеть нечистую силу может только другая нечистая сила.

Держа девчонку так, чтобы она не могла обернуться, Синяков нашарил на полу иголку, но сразу же отдернул руку – та жглась, словно только что побывала в пламени. Пришлось прихватить ее через обшлаг рукава.

Затем Синяков безо всякой жалости ткнул себя иголкой, но уже не в палец, где крови было комару на завтрак, а в запястье, туда, где бешено бился пульс.

– Выручи, родной! – взмолился он, обращаясь к неведомо где скитающемуся духу-покровителю. – Пей мою кровь, только выручи! А уж потом проси все, что тебе заблагорассудится! Я твой вечный должник!

Это было единственное, что он мог предпринять сейчас для своего и Дашкиного спасения.

Снаружи вдруг загрохотало так, будто покойники открыли стрельбу из спаренного зенитного пулемета. Грохот оборвался столь же внезапно, как и начался.

По ступенькам, ведущим в склеп, застучали тяжелые, уверенные шаги. Стало так светло, словно тот, кто спускался сюда, гнал перед собой шаровую молнию…

 

Глава 10

– Дешка! Братец! Это ты? – воскликнула девчонка, прикрываясь ладонью от слепящего света, бьющего со стороны дверей.

– Сколько раз я просил, чтобы ты не называла меня так. – Манера говорить выдавала человека, давным-давно надорвавшего свой голос командами. – Дарием меня зовут. Могла бы уж за столько лет и запомнить.

«Ясно, – подумал Синяков. – Дарий и Дарья. Брат и сестра. Два сапога пара».

Человек, носивший имя гордого персидского царя, не щадившего ни владык, ни жрецов, ни простых смертных, перевел луч карманного фонарика (нет, скорее карманного прожектора) в глубь склепа.

Светящиеся точки, так напугавшие Дашку (да и Синякова изрядно смутившие), бесследно исчезли, и сейчас нельзя было даже сказать, что это было – мираж или реальная опасность.

Внимательно осмотрев все темные углы и стенные ниши, Дарий неторопливо двинулся в глубь склепа и, поравнявшись с последней свечой, направил фонарик в запретный для всех, кроме него самого, мрак. Мощный луч света, не встречая преград, ушел в неимоверную даль, но и там не обнаружилось ничего подозрительного.

Фонарик погас, и Дарий, судя по всему, удовлетворенный результатами осмотра, вернулся к лежанке. Гвозди, попадавшиеся по пути, он небрежно отбрасывал ногой прочь.

Синяков, минуту назад имевший неосторожность встретиться взглядом с лучом фонарика, ощущал себя сейчас хуже, чем слепая курица.

– Дом зачем сожгла? – хмуро спросил Дарий. Присутствие Синякова он явно игнорировал.

– Я нечаянно, – ощущалось, что Дашка слегка побаивается брата.

– Теперь что будешь делать?

– Не знаю…

– Учти, я тебя к себе взять не могу. Своего жилья у меня нет, а там, где я ночую, даже клопы не водятся. – Дарий разговаривал с сестрой холодно, как с чужим человеком.

– Денег дай, – попросила она неуверенно. – Я угол где-нибудь сниму.

– Нет у меня денег. Пропиваю я все. – Каждое слово Дария было таким же увесистым, как и камни, из которых были сложены стены склепа.

– Неправда! Ты ведь водку раньше терпеть не мог.

– То раньше было…

– Тогда я здесь останусь. – Она демонстративно завернулась в шинель.

– Здесь нельзя, – говорил Дарий без всякого выражения, но мало нашлось бы людей, посмевших оспорить сказанное им.

Однако Дашка посмела.

– Что еще за новости! – возмутилась она. – Раньше можно было, а теперь вдруг нельзя!

– То раньше было, – Дарий повторил свою загадочную фразу.

– Объяснил бы хоть – почему?

– Рано еще… Скоро сама все поймешь. Вполне возможно, что в этом городе вообще нельзя будет жить.

Оранжевые пятна, мельтешившие в глазах Синякова, наконец-то исчезли, и он смог воочию разглядеть человека, о котором Дашка успела прожужжать ему все уши.

Более непохожих людей, чем эти двое, нельзя было себе даже представить. Типичный негр или эскимос имел, наверное, с Дашкой большее сходство, чем ее родной брат.

Дарий был кряжист до такой степени, что производил впечатление человека, у которого под верхним платьем надето сразу несколько бронежилетов. Его лицо напоминало чугунную отливку, только что освобожденную от опоки, а черные жесткие волосы торчали на голове, как кабанья щетина.

Губы и глаза ему вполне заменяли узкие горизонтальные щели. Нос, многократно сшитый хирургами, невольно внушал трепет – люди с таким носом не щадят ни себя, ни других.

Если что-то и объединяло брата с сестрой, так только состояние психики. Дашка была ненормальной, а Дарий и вообще сумасшедшим. (В последнем Синяков не сомневался ни на йоту.)

Пахло от Дария всем, чем угодно, в широком диапазоне от чеснока до коньяка, но больше всего – бензином. Только сейчас Синяков сообразил, что пулеметный грохот, надо полагать, распугавший всех злых духов, был всего лишь звуком мотоциклетного движка, с выхлопных труб которого для пущей резвости сняты глушители.

– А это еще кто? – глядя на Синякова, но обращаясь к сестре, поинтересовался Дарий.

– Друг сердечный, – дерзко ответила девчонка.

– Не староват ли?

– Мне в самый раз.

– А что будет, если я ему сейчас по торцу врежу? – ровным голосом произнес Дарий.

– По торцу и сдачи получишь, – это были первые слова, сказанные Синяковым в присутствии Дашкиного брата.

На всякий случай приготовившись к драке, он тем не менее вставать с лежанки не спешил. Не верилось, что человек такой силы и, судя по многократно расплющенному носу, такого спортивного опыта унизится до того, что ударит сидящего.

– Ты, дядя, похоже, шустрый. – Лицо Дария оставалось по-прежнему невозмутимым. – Вот только зачем к пацанке цепляться? Неровня она тебе.

– Я сама к нему прицепилась! – В доказательство этому Дашка крепко обняла Синякова, а тому не осталось ничего другого, как промолчать.

На Дария столь горячее заявление не возымело никакого действия.

– Ты мне шары-то не втирай, сестренка, – сказал он. – Я тебя знаю, как цилиндр свой поршень. В смысле твоих дефектов.

– Что тебе нужно? – Похоже, Дашка начала озлобляться. – Ты зачем сюда явился? Выручать меня или нотации читать?

– Выручать, – кивнул Дарий. – Выручать из горячих объятий этого деляги. Он, между нами говоря, уже успел кое-где засветиться. Чужой он здесь. И ты, сестренка, можешь хлебнуть с ним горя.

– Я ее не держу, – заявил Синяков самым независимым тоном.

– Тем более, – снисходительно осклабился Дарий. – Люблю сговорчивых фраеров.

Синяков и на этот раз промолчал, но про себя отметил, что для офицера (если только эта версия соответствовала действительности) Дарий выражается чересчур свободно. Такой лексикончик скорее подходил бы лагерному вертухаю или оперу из уголовного розыска.

Между тем Дашка, настроенная сегодня по-боевому, и не думала уступать брату.

– Ничего у тебя не выйдет! – она показала Дарию язык. – Не разлучить тебе нас. Но уж если ты так о родной сестренке печешься, я, возможно, и уступлю тебе. Только, чур, при одном условии.

– При каком же, интересно?

– Пообещай, что поможешь ему, – Дашка приставила палец к груди Синякова.

– Ему? – Впервые в голосе Дария прозвучало что-то похожее на удивление. – С какой стати?

– Я так хочу.

– Хотеть не вредно. Не препятствую… А насчет вашей разлуки ты заблуждаешься. Все очень просто. Он сейчас получит по рогам, а ты по заднице. На этом и разойдемся. Он в одну сторону, а мы с тобой в другую.

– Врага нажить не боишься? – Голос Дашки упал до зловещего шепота. – Ты ведь меня знаешь…

– Не пугай. Я тебе не подружка Маша, на которую ты порчу напустила. И не старикашка-сосед, через твои хлопоты в могилу сошедший. – В устах Дария это был не упрек, а просто констатация факта.

Дашку слова брата возмутили до глубины души.

– Врешь ты все! Опорочить меня хочешь! – накинулась она на Дария. – Я на эту Машу ни разу даже косо не посмотрела, хотя она и увела у меня парня. А старикашка твой в крови человеческой всю жизнь купался! Надоело мне слушать россказни, как он маршалов да наркомов пытал!

«Очень интересно, – подумал Синяков. – Как видно, мне предстоит сегодня узнать много нового».

– Пугать я тебя не хочу, братишка, – продолжала тем временем Дашка. – Но и в конфликт со мной вступать не советую. Себе дороже будет. А этот деляга, как ты изволил выразиться, мне прошлой ночью жизнь спас. Из огня вытащил. Представляешь, сколько бы тебе нынче хлопот добавилось, если бы не он. Гроб, цветы, музыка, водка, закуска. – Она стала загибать пальцы на левой руке, и Синяков обратил внимание, что они в полтора раза длиннее, хотя и в два раза тоньше пальцев брата. – Причем учти, хоронить меня пришлось бы в фате и подвенечном платье. Влетело бы тебе все это в копеечку!

– Для родного человека ничего не жалко. – Дарий мельком глянул на Синякова и снова перевел взгляд на сестру. – Чем же я буду обязан твоему дружку? Чего он хочет?

– Сын его в дисбат попал. И с тех пор ни слуху ни духу. Никто ничего сказать не может. Как будто бы сговорились. Мы уже и в суде были, и в прокуратуре…

– Вот это зря. – Дарий резко взмахнул рукой и поймал в воздухе что-то, заметное ему одному. – Засветились…

– Можно мне хоть слово сказать? – не выдержал Синяков. – Терпеть не могу, когда другие что-то за меня решают. Ведь как-никак речь о моем сыне идет.

– Говори, – милостиво разрешил Дарий.

– Вот вы здесь…

– Ты, – проронил Дарий.

– Что – ты? – не понял Синяков.

– На «ты» ко мне обращайся. Не ровен час, родней станем.

– Хорошо… Хотя нет! Это исключается! В смысле родни. – Получив от Дашки увесистый подзатыльник, Синяков чуть не прикусил язык. – Я что хотел сказать… Вот вы… Вот ты сейчас сказал, что мы, дескать, засветились. Как это изволите понимать? Я не шпион иностранный. И сюда приехал не на встречу с резидентом. Я приехал к родному сыну, проходящему в вашем городе срочную службу. Пусть он виноват, хотя это еще вопрос спорный, пусть осужден, но зачем же раздувать такую истерию? По какому праву от меня скрывают местонахождение этого самого дисбата? Почему мне не позволяют увидеться с сыном? Говорят, даже смертники имеют право увидеться с близкими родственниками… К чему эти зловещие намеки, эти угрозы? Почему все уговаривают меня как можно скорее уехать?

– А разве ты сам не хочешь уехать? – Вопрос был довольно странный, как, впрочем, и все поведение Дария, но Синяков незамедлительно ответил:

– Не раньше, чем увижусь с сыном.

– А ведь еще вчера ты мог уехать вполне спокойно, – произнес Дарий с оттенком сочувствия. – Даже полчаса назад. Даже вот в эту минуту. Но после того, что я скажу сейчас, твои шансы благополучно вернуться домой сразу уменьшатся.

– Нет, это прямо безумство какое-то! – Синяков заерзал на лежанке так, словно его кусали снизу кровососущие насекомые. – Одно из двух. Или ты из себя дурачка строишь, или хочешь меня дураком сделать.

– И то и другое. – Дарий, похоже, издевался над ним, исподволь готовя какой-то подвох, о чем предупреждала иголка, не только не остывшая, но раскалившаяся до такой степени, когда обычное железо начинает светиться.

Удержать иголку в руке было невозможно, и Синяков пока воткнул ее в драное лоскутное одеяло, прикрывавшее лежанку. От Дашки этот жест не ускользнул, а ее братец в сей момент смотрел в другую сторону.

Памятуя, что лучший способ защиты – это нападение, Синяков набросился на Дария – пока только словесно:

– Отвечай прямо! Этот чертов дисбат существует?

– Да, – кивнул тот после некоторой паузы.

– Где он располагается? Здесь, в городе?

– Вроде того…

– Где именно? Мне нужен адрес!

– Пятьдесят на пятьдесят, – произнес Дарий многозначительно.

– Какие пятьдесят? Что ты мне голову морочишь!

– Я говорю, что твои шансы вернуться домой уменьшились ровно наполовину, – охотно объяснил Дарий.

– Можешь болтать все, что тебе заблагорассудится! Меня интересует адрес дисбата!

– Чего нет – того нет, – Дарий развел руками и стал похож на медведя, вознамерившегося передними лапами обнять врага. – Раньше присказка такая была: «Десять лет без права переписки». Слыхал? Вот это примерно та же ситуация.

– Хочешь сказать, что жизни моего сына что-то угрожает?

– Сам подумай. Что такое дисбат в наших условиях? Это, считай, те же самые штрафные батальоны, которые в атаку впереди всех ходили.

– Но ведь сейчас не война!

– Это тебе только кажется… Семьдесят на тридцать.

– Мои шансы, похоже, падают все ниже?

– Сам виноват. Я ведь тебя предупреждал заранее.

– Признайся, отправляясь сюда, ты уже знал о моем существовании?

– Настырная муха, говорят, хуже шершня.

– Тебе кто про меня стукнул? Комендант гауптвахты?

– Какая разница…

– Короче говоря, с настырной мухой решили расправиться?

– Никто ничего не решал. Не придавай слишком большого значения собственной особе. Мог бы уже спокойненько трястись в плацкарте и гонять чаи с проводницей.

– Повторяю! Не повидавшись с сыном, я никуда отсюда не уеду.

– Повидаться с ним ты можешь только в двух случаях. Если сам станешь таким, как он, что в твоих годах вряд ли возможно. Или если сумеешь вернуть его в прежнее состояние, а это не так-то просто. Пойми ты, он человек уже совсем другой породы.

– Что вы с ним сделали, гады?

– Ноль! Твои шансы испарились.

Синяков давно ожидал этого момента. Судя по некоторым характерным приметам, Дарий прежде подвизался в боксе, а с этой категорией драчунов в стойке лучше не связываться – зубы сразу проглотишь, а то и на нокаут нарвешься. Таких противников надо сразу переводить в партер, а уж там ломать или душить привычными борцовскими приемами.

Дарий еще как следует не замахнулся, а Синяков уже бросился ему в ноги.

И тут же получил встречный удар коленом, да еще какой! Правда, оба они при этом упали, но в голове Синякова колокола уже звонили отходную, а трубы пели отбой.

Действуя чисто автоматически, он продолжал отбиваться, а иногда даже ловил врага на болевые приемы, из которых тот всякий раз благополучно выворачивался, но дело шло к тому, что Дарий вот-вот встанет на ноги и уж тогда оттянется на всю катушку, благо его тяжелые, подкованные железом ботинки очень тому спобствовали.

Из всех возможных противников Синякову достался самый опасный и неудобный – не какой-нибудь там бывший чемпион, испорченный спортивной этикой и профессиональной солидарностью, а настоящий уличный боец, закаленный в бесчисленных схватках, не признающий ни регламента, ни правил, ни пощады.

Так они, хрипя и матюгаясь, ворочались на каменном полу склепа, дубася друг друга чем попало: кулаками, локтями, коленками, головой, но финал схватки неминуемо приближался, и это был совсем не тот финал, к которому привык Синяков.

В его сознании мелькнула запоздалая досадливая мысль:

«Хоть бы Дашка, тварь бесчувственная, вмешалась. Ведь убьет меня сейчас этот амбал… Да только зачем ей защищать случайного знакомого от родного брата…»

И в тот же момент Дарий вскрикнул, но не так, как раньше, когда его крик выражал ярость или торжество, а коротко, по-заячьи, словно неожиданно напоролся на что-то острое, к примеру, на лезвие ножа.

Его могучая хватка сразу ослабла, а пальцы, уже почти сомкнувшиеся на горле Синякова, разжались. Воспользовавшись этим, тот легко оседлал противника и накрепко перехватил сгиб его правой руки. Оставалось сделать еще одно усилие, и локтевой сустав Дария треснул бы, как жердь, попавшая в спицы тележного колеса.

Только теперь Синяков уяснил, что, вопреки всем сомнениям, Дашка не является безучастным наблюдателем и не бегает вокруг, как перепуганная курица, а принимает самое активное участие в схватке, причем на его стороне.

Сейчас она усиленно трясла кистью руки и дула на пальцы, из чего можно было заключить, что оружием для нее послужила раскаленная иголка.

– О-о-о-о! – стонал Дарий. – У-у-у-у! Чем это вы меня, сволочи?

Тело его стало податливым, как у похотливой бабы, а рука, которую Синяков по-прежнему держал на рычаге, из стального каната превратилась в бессильную плеть.

– Пень расщепляют клином, а лютого человека укрощают дрыном, – сказала Дашка, при помощи свечки что-то разыскивая на полу. – Помнишь, так бабка говорила, которая у нас в угловой комнатке жила?

Дарий ничего сестре не ответил, а только застонал еще сильнее.

Синяков встал с него, но тут же вынужден был присесть на лежанку – дыхание пропало, как у утопленника, зато появились головокружение и жестокая боль во всем теле. Пальцы так ослабли, что даже не сжимались в кулак. По лицу текла кровь – изо рта, из уха, из носа. Под глазом быстро наливался солидный фонарь.

«Теперь меня точно никто не узнает», – почему-то подумал Синяков.

Дарий валялся у него в ногах, и было непонятно, что он сейчас собой представляет – бесчувственное бревно или лишь на время оглушенного зверя.

Легко угадав сомнения Синякова, Дашка сказала:

– Если его без помощи бросить – загнется. Иголочка твоя пострашнее лома будет. Руки-ноги напрочь отнимаются.

– Я тебя поблагодарить забыл, – произнес Синяков, сплевывая сгустки крови. – Не знаю даже, что бы со мной было, если бы не ты…

– Ерунда. Он же у меня припадочный. На всех бросается. Чем я его только не колотила! И сковородкой, и молотком, и палкой. Привыкла уже…

Она отыскала наконец иголку и на видном месте воткнула ее в кусочек воска, оставшийся после потухшей свечки.

– Остыла уже? – имея в виду иголку, поинтересовался Синяков.

– Холодненькая… Значит, нам пока ничто не угрожает. Побудь здесь, а я схожу поищу для брата подходящее снадобье. Да и твою физиономию подлатать не мешает. Кладбища тем хороши, что всякими зельями богаты. Тут тебе и зверобой, и пустырник, и крапива, и черви могильные, и дерьмо собачье, и жабы пучеглазые…

Освещая себе путь свечкой, Дашка удалилась.

А ее брату тем временем становилось все хуже. Он уже и ногами сучить перестал, и не ругался матерно, а только бормотал заплетающимся языком что-то невразумительное.

Боевых отметин хватало и на его роже – бровь рассечена, губы распухли, у корней волос на лбу запеклась кровь.

«А ведь я еще могу подраться, – с гордостью подумал Синяков. – Если бы он меня сразу не оглушил, еще бы посмотрели, кто кого…»

Застонав от боли, он встал и стянул с Дария кожанку старомодного покроя, такую жесткую, словно она была сшита из кровельной жести. Надо думать, это и был подарок покойного чекиста, по версии брата, изведенного Дашкой.

Под кожанкой оказалась камуфляжная униформа – судя по всему, солдатская, но с полевыми капитанскими погонами. Всякие нашивки, в которых так любила щеголять местная милиция и военщина, напрочь отсутствовали.

Сунув свернутую кожанку Дарию под голову, Синяков на всякий случай проверил содержимое его карманов. Там ничего примечательного не оказалось – ни оружия, ни даже документов. Исключение составлял только сверхмощный фонарик, совсем недавно едва не ослепивший Синякова.

Пока Дашка отсутствовала, можно было обдумать последние события, а в особенности странное поведение и зловещие речи Дария.

Как понимать его слова о том, что Димка превратился в человека совсем другой породы? Это иносказательное выражение, профессиональный сленг или нечто ужасное, связанное с воздействием на человеческую психику, с разрушением личности? Говорят, такие опыты над заключенными уже проводятся, и не только за рубежом.

А для каких таких тайных дел предназначен этот загадочный дисбат, якобы чуть ли не участвующий в боевых действиях? С кем, интересно? С бандитами, экстремистами, оппозиционерами? Да тут на одного бандита не меньше сотни ментов приходится, а экстремисты отродясь не водились. С оппозиционерами вроде Грошева тоже все ясно. Они своей собственной тени боятся. Где же тогда враг? Город к полуночи затихает, даже трамваи не звенят. На телевизионной вышке, помнится, горят огни. В центре светится реклама. Нет, на зону военных действий это совсем не похоже.

Где же тогда здесь хоть какая-то логика? Где?

И тут Синяков с пугающей отчетливостью вдруг осознал, что в этом странном мирке, куда его занесли очень даже неприятные обстоятельства, никакой логики нет да и быть не может.

И вообще, разве логично то, что приключилось с ним за последние дни – визит Нелки, телеграмма Димки, опасные фокусы неизвестно откуда взявшегося шамана, адский порошок, волшебная игла, путешествие по подземной реке в потусторонний мир, общение со своим собственным духом-покровителем, неправедный суд, похожий на дурной сон, и эта последняя жуткая ночь на заброшенном кладбище?

Вывод напрашивался сам собой. Чтобы вызволить из беды Димку и уцелеть самому, надо принять алогичность происходящего как должное, а бред признать действительностью. Нужно убедить себя, что пресловутый нижний мир столь же реален, как родной и привычный срединный, что судьба любого человека зависит от силы и влиятельности духа-покровителя, являющегося, возможно, одной из ипостасей его собственной души, что добро и зло есть лишь разные проявления вездесущей вселенской магии, столь же древней, как и весь этот триединый мир.

И, лишь уверовав во все это, лишь отбросив напрочь все свои прежние убеждения, он сумеет спасти сына.

Если это, конечно, возможно.

Но если это даже невозможно, он все равно спасет его…

Дашка явилась с целой охапкой трав, предназначенных главным образом для Синякова.

– Прикладывай, пока они в росе, – велела девчонка. – А заговор над ними я уже нашептала.

Брата Дашка собиралась приводить в чувство совсем другими средствами – черной свечкой, паутиной, добытой тут же на месте, горстью свежей земли (нетрудно было догадаться, откуда она взята), мутной водой из неизвестного источника и той же самой иголкой, так навредившей Дарию.

Сначала Дашка изо рта брызгала на брата водой, потом протирала его виски смесью земли и паутины, а затем принялась рубить иголкой пламя черной свечи, не переставая при этом что-то нашептывать. До Синякова доносились лишь отдельные фразы:

– Огонь жгучий, дождь падучий, паук могучий… Мать-заступница сыра земля… Гоните хворь от молодца… Нет в нем проклятия ни в руках, ни в ногах, ни в голове, ни спереди, ни сзади… Он не отпет, нет на нем бед, нет на нем лиха… Будьте, мои слова, крепки и легки… Чем хворь навела, тем ее и снимаю…

Вдоволь натрудив язык этой тарабарщиной, она залепила брату несколько звонких пощечин, а когда и это не помогло, кольнула его иголкой в задницу.

Дарий дернулся, как от электрического разряда, и сел, очумело мотая головой.

– Пора бы уже и очухаться, – сказала Дашка, выплеснув ему в лицо остатки воды, в которой плавали лепестки цветов и дохлые мухи.

– Пошла прочь, ведьма проклятая! – он замахнулся на нее, но тут же скривился от боли.

– Вот и вся твоя благодарность, – с укором произнесла она. – А я-то старалась, как пчелка трудилась, самых заветных слов не жалела…

– Потом рассчитаемся, – пообещал Дарий. – Так ремнем отделаю, что неделю сидеть не сможешь. – Затем он обратился к своему недавнему противнику: – Эй, земляк, у тебя, случайно, выпить не найдется?

– Нет, – хмуро ответил Синяков.

– Жаль… А не то у меня внутри все словно оледенело… Да, заделали вы мне козью морду…

– Сам напросился, – сказала Дашка строго. – Ты, прежде чем на человека набрасываться, справки о нем наведи. А то, не ровен час, калекой на всю жизнь останешься.

– Справки о нем и без меня навели. – Дарий попытался согнуть правую ногу в колене, и это ему почти удалось. – Синяков Федор… э-э-э… Алексеевич…

– Андреевич, – поправил его Синяков, во всем любивший точность.

– Пусть будет Андреевич… Год рождения упущу, чтобы не пугать некоторых, – он покосился на Дашку. – Образование высшее. Мастер спорта по нескольким видам, включая борьбу самбо. Работал на разных должностях в спорткомитете. Разведен. Имеет сына Дмитрия, ныне проходящего срочную службу во внутренних войсках. В настоящее время – лицо без определенного места жительства. Источник существования – пособие фонда ветеранов спорта. Атеист. Злоупотребляет алкоголем. Характер уравновешенный, хотя случаются срывы. Какими либо сверхчувственными способностями не обладает.

– А вот и ошиблись! – не без злорадства воскликнула Дашка. – Как раз и обладает.

– Это я сейчас и сам вижу. – Похоже, Дарий был слегка смущен, словно хирург, проглядевший грыжу у пациента. – Наш человек, тут уж ничего не попишешь.

– А вот и не ваш! – возразила Дашка. – У него светлая сила! Он зла не сотворит! Нечего его со своими дружками равнять!

– Мы зло против зла творим, – веско заметил Дарий, руки и ноги которого почти восстановили свои функции. – И вообще, это не твоего ума дела, мелюзга!

– От мелюзги и слышу! – Дашка презрительно прищурилась, но потом, вспомнив что-то, сразу сменила тон. – Так ты все же поможешь ему?

– А если нет? Опять меня прикастрюлите? Ух! – Дарий встал и, сбивая свечи, пошел враскорячку вдоль стены склепа.

– Помоги мне, – дабы и дальше не ущемлять и без того попранную гордость Дария, Синяков перешел на просительный тон. – И не исключено, что впоследствии я помогу тебе.

– Интересно – чем? – скептически скривился Дарий, усиленно разминавший затекшие мышцы.

– Есть чем, не беспокойся! – опережая Синякова, многозначительно произнесла Дашка.

– Это же надо! Из живого человека чуть мороженую тушу не сделали, – Дарий исподлобья глянул на них. – Ладно, помозгую над вашими проблемами. Где завтра встретимся?

– Давай опять здесь, – сказала Дашка, имевшая вредную привычку везде и всюду лезть впереди старших.

– Здесь нельзя, – буркнул Дарий. – Я же велел вам отсюда сматываться. Засвеченное это место.

– Куда же нам, бедным, деваться?

– Ваше дело… Не надо было родной дом жечь. Хотя к этому шло. Ты, помню, еще с детства к себе разные напасти приманивала. То бурю, то молнию…

– Эх ты, братец! – произнесла Дашка с укором.

– Эх ты, сестричка! – передразнил ее Дарий. – Короче, встречаемся завтра приблизительно в девять утра возле конечной остановки тринадцатого автобуса. Там еще недостроенная электростанция есть. Найдете?

– Как-нибудь, – ответила Дашка. – Более глухого места ты, наверное, не знаешь?

– А ты возле главпочтамта хотела встречу назначить? – ухмыльнулся Дарий. – Извини, на проспекте кони моего мотоцикла сильно пугаются. Да и твоему Федору… Андреевичу… лучше в центр не соваться.

Он удалился с такой быстротой, словно спасался от преследования собственной совести. Так оно, наверное, и было, ведь на языке у Дашки крутилось немало справедливых упреков, а Синякова распирало еще большее количество скользких вопросов.

– Думаешь, ему можно верить? – спросил Синяков, под ручку с Дашкой (не он ее вел, а она его) прогуливающийся по предрассветным улицам, на которые еще и поливочные машины не выезжали.

– Думаю, да, – кивнула девчонка. – Сволочь он, конечно, порядочная, но если что-то пообещал, сделает. Жаль только, что на обещания мой братец крайне скуп.

– Целые сутки ждать… Куда же нам на это время деться?

– Господи, город-то большой! Выбирай что твоей душе угодно. Подвалы, сараи, канализационные шахты, заброшенные дома. В крайнем случае, можно и в мой курятник вернуться… Хотя нет, там нас в покое точно не оставят.

– К писателю Грошеву наведаться желаешь?

– Только не туда! Мне его тушенка до сих пор в желудке комом лежит… Слушай, у меня уже ноги отваливаются. Давай присядем на полчасика.

Наученный горьким опытом, Синяков уселся на скамейку только после того, как убедился, что последний раз ее красили, по крайней мере, в позапрошлом году. Дашка сразу уснула, положив голову ему на колени, а Синяков от нечего делать стал просматривать вчерашнюю газету, найденную здесь же.

В восемь часов утра он разбудил Дашку и сказал, тыча пальцем в колонку объявлений:

– Это то, что нам нужно! «Сдаются квартиры на сутки». Видишь, сколько адресов. Какой из них ближайший?

– Во! – протерев кулачком глаза, определила Дашка. – Улица Шпалерная. Это в двух шагах отсюда.

– Отлично. Надеюсь, документы там у нас не потребуют…

Заспанная хозяйка документов у ранних гостей действительно не потребовала, зато деньги попросила вперед, да еще и попыталась всучить явно завышенные в цене презервативы.

– Нам бы желательно для орального секса, – на полном серьезе попросила Дашка.

– А какие хоть они? – удивилась хозяйка, чьи юные годы, похоже, пришлись на период индустриализации.

– С виду как обычные. Только какой-нибудь привкус имеют, – с самым невинным видом принялась объяснять Дашка. – Яблока, апельсина, картошки, котлеты… Мне лично нравятся с привкусом борща или жареного цыпленка.

– Нет, таких не держим… – ошарашенная хозяйка покачала головой.

– Тогда мы как-нибудь так обойдемся, – разочарованно вздохнула Дашка.

– Дело молодое, – быстро согласилась хозяйка.

– А не боитесь, что постояльцы вас обворуют? – поинтересовался слегка смущенный Синяков.

– Бог с вами! – хозяйка замахала на него руками. – Не было еще такого случая. Я ведь всех подряд не пускаю. В людях, чай, разбираюсь. Двадцатый год уборщицей в морге служу… Да и нечего здесь воровать, окромя койки да пустого шифоньера.

Уходя, она окинула Синякова странным взглядом, не то скептическим, не то сочувствующим, пожелала гостям удачи и не забыла напомнить, что за чересчур испачканные простыни взимается дополнительная мзда.

Спустя несколько минут они убедились, что, кроме указанных хозяйкой предметов меблировки, комплекта далеко не нового постельного белья и рулона туалетной бумаги, из квартиры действительно красть нечего. Даже занавески на окнах отсутствовали, а электрическая лампочка имелась всего одна – в ночнике.

Оба они так притомились, что не евши, не пивши сразу завалились на боковую. Дашка, дорвавшаяся до более или менее приличной постели, естественно, сразу разоблачилась донага.

Лежать в обнимку с абсолютно голой девчонкой, пусть и худой, как щепка, пусть и не вызывавшей у него никаких других чувств, кроме дружеской приязни, было для Синякова не таким уж и легким испытанием. Кроме того, Дашке захотелось, чтобы перед сном он почесал ей спинку, а потом и все остальное.

– Но только посмейте какую-нибудь гадость себе позволить! – не преминула напомнить она.

– Кричать будешь? Соседей позовешь? – поинтересовался Синяков.

– Прокляну… – сонно пробормотала она и тут же отключилась, разомлев от тепла и невинных ласк.

А у Синякова не шел из головы Димка. Где он сейчас? И что делает, о чем думает, чем питается? Так с мыслями о сыне он и задремал…

…Проснулись они одновременно и уже в сумерках. Дашка по привычке стала ластиться к нему, но не как к мужчине, конечно, а как к подружке или, в крайнем случае, к старшему брату. На беду, Синякову перед самым пробуждением приснилось что-то эротическое, и как он ни отодвигался от Дашки, та вскоре напоролась своим нежным пупком на нечто такое, к братским ласкам отнюдь не располагающее.

Пронзительно взвизгнув, девчонка вылетела из постели и, за неимением другой мебели, взгромоздилась на подоконник, сразу став похожей на испуганную обезьянку.

– За что ты так мужчин ненавидишь? – хмуро поинтересовался Синяков.

– Я мужчин люблю, – ответила Дашка. – Я кобелей ненавижу.

– Ну тогда посиди на окне. С улицы тебя, наверное, хорошо видно. А я пока еще посплю. – Синяков отвернулся к стенке.

Дашка на своем насесте выдержала недолго. Замерзнув и расчихавшись, она вернулась в постель, привалилась к спине Синякова и стала тихонько дуть ему в ухо.

– Чего тебе? – недовольно буркнул он.

– Скучно.

– Тогда спой что-нибудь. Или спляши, – посоветовал Синяков. – К сожалению, ничего другого предложить не могу.

– Можете, – дурачась, она опять начала тормошить его. – Давайте снова туда прогуляемся.

– Куда – туда? – Глубокий и долгий сон все еще не выпускал Синякова из своих объятий.

– В иной мир. Мне там понравилось…

– А мне нет.

– Ну пожалуйста, – стала канючить она, – я же здесь от безделья одурею.

– Завтра утром у меня назначена встреча с твоим братцем. Я очень на нее надеюсь и поэтому не собираюсь рисковать.

– Послушайте меня. – Дашка стала водить холодным пальцем по его позвоночнику. – Может, Дарий что-то и разузнает. А как проверить, насколько его слова соответствуют действительности? Вот как раз этим мы попутно и займемся.

– Что-то я не совсем тебя понимаю.

– Сейчас объясню… А у вас вся спина гусиной кожей покрылась! Вот умора!

– Ты же холодная, как ледышка… Говори, не отвлекайся.

– Как вы представляете грань между этим миром и тем? – Большим пальцем правой руки она сделала жест, в Древнем Риме обозначавший смертный приговор.

– Никак, – честно признался Синяков. – Я вообще не уверен, что тот мир действительно существует. А что, если это всего лишь особая форма иллюзии, доступная только таким выродкам, как ты да я?

– Но ведь мы и так по уши в иллюзиях. Для чего мы любим? Для чего водку пьем? Курим? Да ради иллюзии… Но не в этом дело. Вот что мне недавно пришло в голову. Обычно между разными мирами существует четкая грань. Например, мир суши и мир моря. Рыбы живут в воде, звери на земле. Однако существует и что-то среднее. Болота, плавни, заливные луга… В болоте могут жить и рыбы, и звери. Я имею в виду бобров, ондатр, водяных крыс…

– Я понял, что ты хочешь сказать, – перебил ее Синяков. – По-твоему, между нашим миром и так называемой преисподней существует переходная зона, в которой с одинаковым успехом могут существовать и люди, и духи?

– Примерно… Но это еще не все. Есть такие твари, которые приспособились к жизни в обеих средах. Как их…

– Земноводные, – подсказал Синяков.

– Во-во! Крокодилы, жабы всякие… А вдруг есть способ превратить человека во что-то похожее? Чтобы он мог беспрепятственно путешествовать из нашего мира в нижний и обратно. Даже не знаю, как таких людей назвать… Потусторонниками, что ли? Или всепроходцами? Ну, в общем, вы меня поняли. И что самое интересное, этим людям не нужны будут ни колдовские курения, ни шаманские бубны, ни заклинания, ни прочая старозаветная мура. Ведь говорил же вам мой братец, что ваш сын стал человеком совсем другой породы. Чует моя душа, Дешка… – Она запнулась и тут же пояснила: – Это я так Дария называю, чтобы позлить… к этим делишкам самое непосредственное отношение имеет. Способностей-то у него хватает. Демон, а не человек. Раньше он совсем другим был. И поговорить мог, и посмеяться. А сейчас все больше молчит как сыч. Может, и его заколдовали…

– Подожди. – Озноб, пробежавший по телу Синякова, возник уже без Дашкиной помощи. – Помнишь, ты говорила, что, возвращаясь из нижнего мира, видела Дария?

– Ага. Это уже после того случилось, как я перестала ощущать себя бестелесным призраком и стала превращаться в нормального человека. Там еще место такое странное было… Вроде бы подземелье какое-то, вроде бы до неба далеко, а свет откуда-то брезжит.

– Ты уверена, что это был Дарий?

– Вроде бы… Хотя в лицо я его не видела. Но мотоцикл ревел в точности, как у него.

– Прямо скажу, заинтриговала ты меня. – Синяков перевернулся к Дашке лицом и опять нечаянно задел ее мужским естеством, возбужденным ничуть не меньше, чем его законный владелец.

 

Глава 11

…Со стороны все это, наверное, напоминало оргию обкурившихся наркоманов.

На подоконнике горела та самая черная свечка, при помощи которой Дашка врачевала брата, и в ее пламени, распространяя нестерпимое зловоние, тлела щепотка шаманского зелья.

Дашка колотила столовой ложкой по оконному стеклу (никаких других резонаторов в квартире не нашлось), а Синяков вертелся волчком и дурным голосом уговаривал всесильных духов пропустить их в нижний мир, дать при этом волшебную силу и гарантировать благополучное возвращение.

Сизый ядовитый дым застилал комнату, оконные стекла дребезжали, как при артобстреле, духам, как тем, что пасут облака, так и тем, которые шьют себе одежды из кожи мертвецов, были обещаны немыслимые блага, а дело, ради которого затеяли всю эту вакханалию, так и не сдвинулось с места. Не то все духи разом ушли в очередной отпуск, не то стали вдруг суровыми и неподкупными, как таможенные чиновники в международном аэропорту.

Впервые Синяков пытался уйти в нижний мир, предварительно не расшатав свою связь со срединным миром при помощи алкоголя. Возможно, загвоздка состояла именно в этом.

Кроме того, поблизости не было ни подземных рек, ни звериных нор, ни растений с достаточно длинными корнями. Синяков даже представить себе не мог, каким путем, минуя окна и двери, можно уйти с седьмого этажа блочного дома. По канализации, что ли?

Время от времени его сознание начинало плыть, как это бывает, когда чересчур долго крутишься на карусели. Но это были совсем не те симптомы, к которым он привык за время предыдущих ходок в нижний мир.

– Мне плохо… Тошнит… – простонала Дашка и так заехала ложкой в окно, что посыпались осколки стекла.

Тут-то все и случилось!

Синяковым словно из пушки выстрелили. Жалкую квартирку, ставшую их временным приютом, он покинул столь стремительно, что даже не успел заметить, что случилось с Дашкой – последовала ли она вслед за ним, или осталась на прежнем месте.

Снаружи, по идее, было еще светло, но Синяков сразу оказался в абсолютном мраке и понесся сквозь него, как знаменитый снаряд, посланный с Земли на Луну.

Ничего похожего на переходную зону, описанную Дашкой, Синяков не заметил, и вообще, на этот раз путешествие в нижний мир оказалось на диво коротким – не успев ни испугаться, ни намыкаться, он уже грохнулся на что-то, мягко спружинившее под ним, и вспыхнул – вернее, стал огнем.

Никакой боли он при этом, естественно, не ощущал, поскольку огонь не может ощущать боль. Наоборот, разгораясь все ярче и пожирая какую-то сухую труху, Синяков испытывал удовлетворение, сопоставимое с удовлетворением голодного человека, дорвавшегося до обильной жратвы.

Кроме того, Синякова разбирало любопытство – каким на этот раз предстанет перед ним изменчивый нижний мир и в каком образе явится дух-покровитель, если, конечно, его не угробила та жуткая тварь, в прошлый раз наделавшая такой переполох.

Костер, в который превратился Синяков, освещал порядочное пространство, где словно метель мела. Это порхали и кружились самые разнообразные насекомые – нежные, почти прозрачные поденки, крохотные, но зловредные мокрецы, мохнатые мухи, пестрые комарики. Однако больше всего здесь было бабочек, причем всех мыслимых размеров и расцветок, начиная от мелкой серой моли и кончая черно-желто-красными гигантами, чьи крылья напоминали две сложенные вместе ладони. Явно наслаждаясь теплом и светом, исходившим от огня, вступить с ним в непосредственный контакт насекомые не спешили, что сразу указывало на их сверхъестественную природу.

Лишь один-единственный мотылек – не очень крупный и не очень яркий – смело устремился к костру.

– Привет! – крикнул он. – Давненько ты нас не навещал.

– Ну почему же? – ответил Синяков. – И двух дней не прошло.

– То, что у вас два дня длится, у нас может быть целой вечностью.

– Вот чего не знал, того не знал… А ты никак соскучился по мне?

– Еще бы! – воскликнул дух-покровитель. От его прежнего скептического отношения к Синякову не осталось и следа.

– Раньше за тобой этого не замечалось.

– Раньше и ты на меня внимания не обращал. А мы ведь во многом как люди. Любим тех, кто нас любит. Тем более что ты меня, считай, спас.

– Каким, интересно, образом? – удивился Синяков.

– Своей кровью. Я как раз попал в одну очень неприятную передрягу и уже начал отчаиваться, а тут ты пришел на помощь.

– И капля крови спасла тебя?

– Пойми, дело тут не в количестве, а в принципе. Глоток воды не спасет умирающего от жажды, но даст ему силы доползти до ближайшего источника.

Мотылек порхал так близко от огня, что Синяков даже забеспокоился.

– Осторожней, не обожгись, – предупредил он.

– Это просто невозможно. Неужели ты и впрямь считаешь себя костром?

– Да ну тебя… – обиделся Синяков, очень довольный своим нынешним образом. – Никак не могу привыкнуть к вашим заморочкам.

– И не привыкай. Для этого надо здесь родиться. Да и не следует тебе слишком часто посещать нижний мир. У некоторых потом шизофрения случается. Лучше я сам тебя буду навещать.

– Только предупреждай заранее. А не то я и мухи убить не посмею. Вдруг это окажешься ты?

– Зачем же мне тебя в образе мухи навещать? Я ведь тебя люблю. По-настоящему. И хочу, чтобы ты тоже меня любил.

– В каком смысле? – осторожно поинтересовался Синяков, заподозривший что-то неладное. – Как я должен любить тебя?

– Как мужчина женщину, – с обескураживающей прямотой заявил мотылек, размером своим не превышающий этикетку от спичечной коробки.

– А разве ты женщина? – Не будь Синяков сейчас пламенем, он бы обязательно покраснел.

– Если ты мужчина, я буду женщиной. И наоборот. Однополой любви мы, духи, не признаем… Кстати, а где та красавица, которая сопровождала тебя в прошлый раз?

– Красавица? Хм… – Синяков удивился, однако спорить не стал. – Я и сам не знаю. Сюда мы вместе собирались, но потом я ее из виду потерял.

– Вот так кавалер! Ну тогда лети обратно, ищи ее. Никогда нельзя терять из виду тех, кто тебе дорог.

Синяков и рта не успел открыть, чтобы возразить (если только такое выражение уместно по отношению к ярко полыхавшему костру), как превратился в нечто, похожее на комету, и помчался обратным маршрутом, все увеличивая и увеличивая скорость.

И что интересно, мотылек, не отставая, летел рядом. Его размеры росли на глазах, а сам он, оставаясь по-прежнему грациозным (чужеродно-грациозным), мало-помалу приобретал сходство с человеком.

Падая обратно в постель, застеленную серенькой ситцевой простыней, Синяков в первое мгновение испугался, что станет причиной еще одного нешуточного пожара, и, только увидев босые ступни своих ног (перед путешествием в нижний мир он не удосужился надеть носки), понял, что прибыл обратно не огненным дождем, а обычным человеком из крови и плоти, даже без признака ожогов.

Вот только потолок в квартире слегка закоптился да явственно пахло паленым, но это могли быть результаты горения шаманского порошка.

Дашка, как будто бы давно ожидавшая его, вскрикнула: «Я люблю тебя!» (голос был ее, но интонация – чужой) и как бешеная кошка набросилась на Синякова, не готового ни к отпору, ни к содействию. Конечно, человек, пребывающий в такой степени экстаза, не очень обращает внимание на свою внешность, однако Синякова поразило, как похорошела Дашка за время их краткого расставания.

А ведь ничего-то в ней вроде не изменилось! Она не стала ни круглей, ни фигуристей, но это было уже совсем другое существо – не бледная ехидная пацанка с сопливым носом, нечесаными патлами и плоской грудью, а обольстительная в своей свежести девушка, вот-вот готовая превратиться в пленительную женщину, полураскрывшийся бутон, притягательный не красотой, а обещанием этой красоты.

Сознание у Синякова вновь поплыло, но уже совсем по другой причине, чем раньше.

Он забыл все!

Забыл, что еще совсем недавно считал себя старым, заезженным конем, справедливо выбракованным из табуна и продолжающим влачить тяжкий воз жизни только из чувства безысходной отцовской любви. Забыл все свои любовные неудачи, все свое презрение к женскому полу в целом и недоверие к каждой его представительнице в частности. Забыл стойкое нежелание обременять себя лишними человеческими узами, рождающимися из любви и дружбы.

То, что случилось сейчас, было как в первый раз. С плеч долой свалился груз прожитых лет, исчезли хвори, пропала неизбывная, забубенная тоска. Но кое-что и вернулось – например, желание любить и уверенность в собственных силах.

– Что вы сделали со мной? – простонала Дашка, измятая куда больше, чем их многострадальная постель.

– Что ты сделала со мной? – тихо засмеялся Синяков, отыскивая своей рукой ее руку.

Оба были совершенно обессилены, и оба глубоко переживали случившееся, хотя и по-разному. Дашка оплакивала свою девственность, столь же обязательную для ведьмы, как и для древнеримской жрицы, а Синяков ужасался открывшейся перед ним перспективе.

Он ясно понимал, что занимался сейчас любовью отнюдь не с Дашкой, а с вселившимся в ее тело сладострастным и любвеобильным духом, уже успевшим благополучно смыться в свой чертов мирок, в котором концы никогда не сходятся с концами, мотыльки могут запросто разговаривать с огнем, а правда превращается в ложь с такой же легкостью, как вода в пар.

Все это было так, и со всем этим можно было смириться, но тех немногих минут, когда они страстно и самозабвенно ласкали друг друга, вполне хватило Синякову, чтобы по уши влюбиться в худенькую, странную девчонку, из репейника вдруг превратившуюся в лилию. Да, он любил и в то же время понимал, что на ответное чувство вряд ли может рассчитывать.

– Прости, – Синяков тихонечко сжал ее руку, еще недавно горячую, ищущую, сильную, а сейчас холодную и безвольную, как у умирающей. – Я виноват перед тобой… и я не виноват. Это какое-то колдовство.

– Вы не виноваты, – прошептала она. – Я ведь ведьма и легко могла отпугнуть вас… А тут не получилось… Жалко… Если верить слухам, я должна утратить свои способности… Стать такой же, как все…

– Ты не такая, как все, – мягко возразил он. – Ты стала прекрасной. Посмотри на себя в зеркало.

– Где тут, к черту, найдешь это зеркало…

Дашка встала, пошатываясь подошла к черному, ночному окну и уставилась в его уцелевшую половинку. Она долго изучала свое лицо, поворачиваясь к стеклу то в профиль, то в фас, взбивала волосы, приглаживала брови, а потом грустно сказала:

– Какая была, такая и осталась. Глаза только горят. Это, наверное, от стыда.

– От стыда глаза тускнеют, уж ты мне поверь.

Дашка вздохнула, взяла с подоконника алюминиевую ложку, еще недавно выполнявшую роль колотушки, и пристально уставилась на нее. Что хотела сотворить с ложкой юная ведьма, вдруг усомнившаяся в своих способностях, – просто согнуть ее взглядом или заставить завиться в штопор, – неизвестно, но все усилия оказались напрасными.

– Убедился? – Она отбросила ложку. – Все ушло. А я ведь считала себя городской ведьмой, которая имеет над металлами большую власть, чем над травами.

– Зачем тебе это? У ведьм печальная судьба. Кто-то говорил, что птица счастья вьет гнездо только на самых неприметных деревьях.

– Правда? Думаешь, я еще могу рассчитывать на кусочек счастья? – Дашка скользнула под одеяло и прижалась к нему.

– Обязательно!

– Знаешь что… – В голосе ее звучала невыразимая печаль, но в глазах плясали чертики. – Если уж так случилось и ничего нельзя исправить, давай продолжим начатое. Тем более что за испачканные простыни все равно придется доплачивать.

Хозяйка, как и уговаривались, вернулась к восьми утра. Открыв дверь своим ключом и обозрев учиненный в квартире разгром, она сначала остолбенела, а потом пришла в неописуемый гнев. Впрочем, это был скорее гнев курицы, из-под которой вытащили только что снесенное яйцо.

Именно эти кудахтающие вопли и разбудили крепко спавших любовников.

– Мерзавцы! Хулиганы! Подлюки! – причитала хозяйка. – А я их еще за приличных людей посчитала! Посмотрите, что вы с моей квартирой сделали! Все засрали! Окно выбили! Потолки закоптили! Не иначе как костер жгли! Ох, мамоньки! Ох, боженьки! Ох, люди добрые! Зачем мне такое горе-злосчастие! Сейчас милицию вызову!

Пока Синяков разыскивал в карманах брюк купюру подходящего достоинства (а заткнуть пасть хозяйки проще всего было именно таким способом), ничуть не растерявшаяся Дашка смело вступила в дискуссию с пострадавшей стороной. Ради этого она даже покинула постель, картинно завернувшись в простыню.

– Как же, вызовешь ты милицию! – саркастически рассмеялась Дашка. – Для этого как минимум сначала нужно телефон завести. И в налоговой инспекции свой промысел зарегистрировать. Как ты, интересно, объяснишь милиции, откуда мы здесь взялись?

Хозяйка на мгновение умолкла, но не потому, что вняла Дашкиным доводам. Взгляд ее был прикован к простыне, в которую был задрапирован гибкий девичий стан.

– Господи! – словно не веря своим глазам, пробормотала хозяйка. – А что это с моей простынкой случилось?

– Издержки производства, – без ложной стыдливости пояснила Дашка. – Неизбежный риск, как выражаются бизнесмены. Вы ведь сюда людей не чаи гонять приглашаете.

– Да разве вы люди! – хозяйка разразилась очередным залпом кликушеских воплей. – Целку сюда пришли ломать? В таких случаях свое белье иметь полагается! Платите! За все платите! За стекло! За потолок! За капитальный ремонт! Не выпущу из квартиры! Не те времена, чтобы над трудовым человеком измываться! В милицию подам! В прокуратуру! До самого Воеводы дойду!

Тут-то Дашка наконец не выдержала.

– Иди, – сказала она, в упор глядя на хозяйку. – Но только прямо сейчас. Маршрут не забыла? Милиция, прокуратура, резиденция Воеводы. Нигде по пути не останавливайся и общественным транспортом не пользуйся. Поняла?

– Поняла, – пискнула хозяйка, вдруг потерявшая весь свой апломб.

– Нет, постой, – придержала ее Дашка. – Не забудь прихватить улики. А то еще не поверят тебе. На одну простыню, на другую. На матрас твой дырявый. Может, и всю кровать возьмешь? Нет, не потянешь… Ладно, хватит. Вперед! Привет Воеводе.

Дашка сама открыла хозяйке дверь, но пользоваться лифтом не велела. Некоторое время еще было слышно, как та, спотыкаясь, спускается по лестнице, роняя то одну часть ноши, то другую, однако всякий раз вновь собирая свое богатство в кучу.

– Вот карга старая, все настроение испортила, – поморщилась Дашка. – А вы говорите, счастье… Если на тебя капелька счастья вдруг и упадет, то кто-нибудь обязательно ушат грязи добавит.

– А ведь относительно своих способностей ты зря убивалась, – заметил Синяков. – С ложкой не справилась, зато с бабкой круто обошлась. Даже чересчур.

– Не надо меня выводить из себя. Будем надеяться, что из милиции ее завернут обратно. А постельное белье надо время от времени проветривать.

Уходя, Синяков оставил на подоконнике деньги, которых, по его понятиям, должно было хватить на покрытие всех хозяйкиных убытков.

– Полчаса осталось, – сказал Синяков, когда они покинули дом, где так содержательно провели целые сутки. – Успеем?

– Должны успеть. – Дашка, обычно легкая на ногу, сейчас еле семенила. – Правда, ходок из меня сегодня неважный…

– Понимаю, – Синяков чмокнул ее в висок (со стороны можно было подумать, что это заботливый отец нахваливает дочь-старшеклассницу за успехи в учебе). – Сейчас что-нибудь придумаем.

Стоило ему только сойти с тротуара и призывно помахать рукой, как к уличной бровке прямо из крайнего левого ряда, нарушая все правила, подрулил «жигуленок», проржавевший, как железный шлем неизвестного участника Куликовской битвы, виденный однажды Синяковым в историческом музее.

– Ночь такая длинная, а покалякать толком мы так и не успели, – сказал Синяков, когда переговоры с водителем закончились и машина устремилась к назначенной цели.

– Ночь такая короткая, – возразила Дашка. – Зачем ее еще и на болтовню тратить.

– Просто я хотел узнать, удались ли твои планы.

– Похоже, я не только девственность потеряла, но и память. О каких планах речь? – Услышав Дашкино признание, водитель сразу навострил уши.

– Ты в нижний мир путешествовала?

– Путешествовала, – кивнула Дашка, но как-то вяло, без прежней экзальтации. – Только уж не знаю, какой это был мир… Нижний, верхний или боковой…

– Ты хотела выяснить насчет переходной зоны, – напомнил Синяков и, видя отразившееся на лице Дашки недоумение, добавил: – Это такое место, где могут существовать и люди, и духи. Сама же мне про него рассказывала.

– Ах, вот вы о чем… Я не знаю. Все было совсем не так, как в прошлый раз. – Дашка была явно не настроена говорить на эту тему.

– Тебе, значит, и рассказать мне не о чем?

– Есть… Но не хочется. Там кто-то был. Ангелы или дьяволы, не знаю… Они смотрели на меня… как на паршивого, полудохлого котенка, – ее вдруг передернуло. – Плохо смотрели… А потом вышвырнули вон. Я вновь оказалась в постели и уже хотела расплакаться, но тут появились вы, и все волшебным образом переменилось.

Водитель, всю дорогу внимательно прислушивавшийся к их разговору, вдруг затормозил.

– Вот что, граждане хорошие, платите-ка вы лучше вперед, – решительно заявил он. – А не то я однажды уже вез вот таких. Оказались психами. В дурдом ехали устраиваться. Вместо денег хотели мне стельку от ботинка всучить, наглецы. Еле отвязался.

Дашка сразу усиленно засопела и заворочалась, как готовящийся к драке щенок, и Синякову от греха подальше даже пришлось зажать ей рот ладонью.

– Шеф, езжай спокойно, – посоветовал он водителю. – И не надо думать о людях плохо.

– А как о них еще думать? – возразил тот, однако с места тронулся. – Я ведь не в библиотеке служу. У меня работа нервная. Каждый второй норовит обмануть. Да и место вы какое-то неудачное выбрали. Подозрительное… Хорошо хоть день сейчас, а ночью я бы туда ни за какие коврижки не поехал. Был недавно один случай… Ребята наши промеж собой рассказывали. Тоже подсела к одному таксисту парочка. С виду приличные, трезвые. Правда, уже за полночь было. Отвези да отвези. И именно тот район им нужен, куда мы сейчас путь держим. Окраина. Место глухое. Там еще какая-то стройка заброшенная имеется… Ну он, конечно, учитывая все обстоятельства, сумму заломил немалую. Ночной тариф и так далее. Те соглашаются. Поехали. Пассажиры молчат, как воды в рот набравши, и все загадочно так переглядываются. Доехали. Мужик рассчитывается, накидывает приличную сумму сверху и просит подождать. Потом оба уходят. Ночь, темно, дождь начинается. Поблизости ни кабаков, ни притонов, ни даже жилья приличного нет… Час прошел, второй. Баба одна возвращается, садится сзади и толкает таксиста в спину – поехали, мол…

– Ага, знаю! – перебила его Дашка. – Губы у нее в крови, а когда облизывается, во рту клыки блестят.

– Нет, про кровь разговора не было, – водитель явно не оценил шутку. – Только таксист, прежде чем тронуться, сдуру про мужика поинтересовался. Куда, дескать, кавалера девала? Баба, ни слова не говоря, приставляет ему к горлу нож. И видит таксист в зеркало заднего обзора, что это вовсе не баба, а мужик, только в женском платье… Так и поехали. Правда, уже безо всяких происшествий.

– А что с женщиной стало? – поинтересовался Синяков.

– С какой? – удивился водитель.

– Которая не вернулась.

– Хрен ее знает. Может, то и не женщина вовсе была. Кто же в этом маскараде разберется… Шума никто не поднимал. Затаскают потом по следствиям… Ну вот, кажется, приехали. И что сюда людей тянет, не понимаю!

Действительно, место было унылое, если не сказать больше. Городские кварталы здесь расступались, словно путники, старающиеся обойти брошенного на дороге дохлого пса. Огромный пустырь был вдоль и поперек изрыт котлованами и траншеями, часть из которых уходила за горизонт.

Чуть в стороне высилось какое-то циклопическое сооружение, о конечном предназначении которого можно было судить по дымовой трубе, своей макушкой, кажется, разрезающей облака. Повсюду, насколько хватало глаз, виднелись заколоченные вагончики, штабеля бетонных плит, кучи битого кирпича, горы стекловаты и груды ржавой арматуры. В двух шагах от автобусной остановки, утонув до середины гусениц в давно засохшую грязь, стоял порядком раскуроченный бульдозер.

– Желаю здравствовать! – получив причитающиеся ему деньги, водитель «жигуленка» сразу умчался, словно не хотел здесь и лишней минуты задерживаться.

– Нда-а, – пробурчал Синяков. – Пейзаж после битвы…

– Зато чужих глаз нет, – сказала Дашка, оглядываясь по сторонам. – Дарий, наверное, посторонних людей опасается.

– Здесь на каждой крыше посторонний сидеть может. И хорошо если с биноклем, а не со снайперской винтовкой. Прятаться надо в толпе, а не в чистом поле.

– Откуда только вы все знаете, – не без иронии заметила Дашка. – Не иначе как вместе со Шварценеггером в командос служили.

– Я вообще нигде не служил. Бог миловал. Но от жены и любовниц скрываться приходилось… Правда, давно это было. – В последний момент Синяков понял, что говорит лишнее, и попытался исправиться.

– Оно и видно, – надулась Дашка. – Вы уже и забыли, как за любовницами ухаживать полагается.

Прибыл пустой автобус тринадцатого маршрута, постоял немного с открытыми дверцами и укатил обратно в цивилизованный мир. Его изношенный дизель грохотал, как камнедробилка, а выхлопная труба дымила на манер паровоза.

Вот из этой-то дымовой завесы, словно злой арабский джинн, и возник Дарий верхом на своем знаменитом мотоцикле, шума которого они не различили за грохотом автобусного двигателя.

Откуда он появился здесь, оставалось загадкой, но только не со стороны города.

– Опаздываешь, – буркнул Синяков, но здороваться не стал, надеясь, что первым это сделает Дарий.

Однако и тот не считал вежливость за добродетель.

– Засунь свои часы знаешь куда… – ответил он, продолжая маневрировать на малой скорости. – Я за вами давно наблюдаю. На тачках разъезжаете, как порядочные.

Не глуша мотора, Дарий описывал вокруг них замысловатые петли, словно хищник, выискивающий брешь в обороне стада травоядных. Мотоцикл у него и впрямь был примечательный – облезлый горластый урод без номера, без брызговиков, без стоп-сигнала, зато с огромными никелированными дугами. Дашка на хамство брата пока никак не реагировала, зато Синяков, которому надо было вертеть головой и нюхать бензиновый чад, решил положить конец этому безобразию.

– Хватит дурака валять! – крикнул он. – Давай поговорим как люди.

– Давай, – согласился Дарий, но вместо того чтобы начать переговоры, вдруг вскинул мотоцикл на дыбы и, балансируя на заднем колесе, попер прямо на них.

– Ах ты, гад! – взвизгнула Дашка и взмахнула руками, словно разгоняя пыль.

Мотоцикл сразу заглох, клюнул носом и юзом пошел в сторону. Дарий, упираясь ногами в землю (что при его небольшом росте было не так уж и просто), чудом удержал равновесие.

– Ты что, стерва, делаешь! – набросился он на сестру. – Я ведь так и разбиться мог!

– Невелика потеря! – Дашка хотела вдобавок еще и врезать по переднему колесу, да не смогла, только ногой дрыгнула и болезненно поморщилась.

– Ага! – многозначительно произнес Дарий, переводя взгляд с сестры на Синякова. – А ну-ка, отвечай, зачем ты так с девчонкой поступил? Ей же еще и восемнадцати нет! Да я тебя даже по закону засадить могу!

– Заткнись! – прикрикнула на него Дашка. – Разошелся! О нравственности моей беспокоишься? А ты мне хоть раз за последнее время пирожное купил? По голове погладил? Заступился, когда меня на базаре всякие чурки лапали? Ты, скотина, даже возраста моего не знаешь. Мне восемнадцать еще в марте стукнуло. Ждала я тебя с подарками, да что-то не дождалась. Так одна и отпраздновала.

Спица в мотоциклетном колесе со звоном лопнула и закачалась из стороны в сторону, словно прилетевшая издали стрела.

– Все, сдаюсь! – Дарий вскинул свои руки-клешни. – Только не уродуй машину.

– Извиняйся! – приказала Дашка ледяным тоном.

– Извини, родная. Больше так не буду.

– Перед ним тоже извинись, – Дашка указала на Синякова.

– Извините, гражданин Синяков, – не стал упираться Дарий. – По глупости я. По дремучему своему невежеству. В консерватории не обучался. Пользуйся моей сестрой на здоровье, коли она не против. Дело полюбовное. Но только если она тебе что-нибудь по злобе отключит, как мне сейчас аккумулятор отключила, на себя пеняй. Я предупреждал.

– Где это ты так культурно выражаться научился? – усмехнулась Дашка.

– Наш город является городом высокой культуры, – охотно пояснил Дарий. – Про это на каждом столбе написано. Разве не замечала? Вот и стараюсь подтянуться до среднего уровня. Но до тебя, конечно, мне еще далеко.

– Давайте отставим шутки в сторону, – попросил Синяков, которому эта пикировка уже изрядно надоела. – Ты узнал что-нибудь о моем сыне?

– Кое-что узнал. – Дарий присел возле мотоцикла на корточки и стал ковыряться в проводке, демонстрируя тем самым полное пренебрежение как к Синякову, так и к его просьбам. – Дашка, имей совесть, машина ведь не виновата! А я уже извинился.

– С такими извинениями знаешь к кому обращаться? К белым медведям! Они их точно примут, – хмуро глянула Дашка на брата. – Да ладно, что с тебя взять. Пнем бесчувственным был, пнем и помрешь. А с твоим мотоциклом все в порядке. Только не заводи его сейчас, а то я оглохну.

– Я, между прочим, жду ответ. – Синяков переминался с ноги на ногу, проявляя явные признаки нетерпения. – Рассказывай.

– Зачем рассказывать… На, читай. – Дарий сунул руку во внутренний карман куртки. – Как говорится, лети с приветом, вернись с ответом.

Это был кусок грубой оберточной бумаги с неровно оборванными краями. Почерк, бесспорно, принадлежал Димке. Чересчур крупные и неровные буквы свидетельствовали о том, что писал он или в спешке, или при плохом освещении.

«Здравствуй, папа! Еще раз прости, что доставляю тебе столько хлопот. Очень хочется верить, что это письмо попадет в твои руки. О своем нынешнем житье-бытье писать не буду. Главное, что я жив и здоров. Надеюсь, когда-нибудь свидимся. Оставаться тебе здесь долго не надо. Возвращайся домой. Успокой мать, хоть вы с ней и разошлись. Если можно (слово «можно» было дважды подчеркнуто), раздобудь для меня кое-что. Только ничему не удивляйся. Я, например, вообще удивляться перестал. А нужно мне следующее. Несколько сушеных ящериц, любых. Если нет ящериц, сойдут и жабы. Потом, зубы зверей, кости которых найдены в лесу. Собака, лось или кабан – без разницы. Еще щучьи глаза. Ножки лесных пауков. Перья черной птицы, но только не вороны. Стружки от гроба. Святая вода, но если ее нет, то и не надо. Махорка, не сигареты, а именно махорка, желательно покрепче. Из растений еще – веточки рябины, полынь, укроп, чеснок. Говорят, все это можно купить на Таракановском рынке у бабок. Открыто такими вещами не торгуют, надо спрашивать. Хорошо бы еще расческу, которой расчесывали покойника, но ее достать очень трудно. Вот пока и все. Прощай. Твой Димка».

Последние предложения Синяков разобрал с трудом, пальцы дрожали, да и глаза какая-то муть застилала. Когда он закончил чтение, с письмом ознакомилась и Дашка.

– Ясно, – сказала она. – Все сделаем.

– Прочли? – поинтересовался Дарий. – Запомнили? Тогда сожгите. Для меня эта бумажка – во! – он чиркнул ладонью себя по горлу.

– Вот вы, оказывается, чем занимаетесь, – произнесла Дашка с расстановкой.

– Да ничем особенным, – пожал плечами Дарий. – Люди всегда воевали. Всегда им какая-нибудь хреновина жить мешала. Только есть войны явные, а есть тайные. На одни идут те, кто с мечом или винтовкой ловко обращается, а на другие те, кто в колдовских зельях понимает да нечистую силу словом отгонять умеет.

– Разве эти ребята, которых вы в дисбат загнали, что-нибудь в колдовстве смыслят? – Синяков почувствовал, что вот-вот сорвется.

– Нет, больше ты у меня ничего не узнаешь, – сказано это было тяжко, через силу, но уже без всякого ерничанья. – Помнишь, недавно мы с тобой до того доболтались, что твои шансы уцелеть дошли до нуля. А теперь потихоньку уменьшаются и мои… Здесь, – Дарий почему-то оглянулся в сторону стройки, зияющей провалами колодцев и котлованов, – такое не прощается. Не знаю даже, зачем я с тобой связался. Наверное, вот из-за этой крали, – он неодобрительно покосился на Дашку. – Сестра все-таки. Родная кровинушка… Когда приготовите то, что твой парень просит?

– Завтра, – ответила за Синякова Дашка. – К утру все будет.

– Вон в тот трактор положите, – Дарий кивнул на вросший в землю бульдозер. – Я потом сам заберу.

– Ты уж постарайся, – не глядя на Дашку, Синяков протянул ей все оставшиеся у него деньги.

– Не надо, – она отвела его руку. – Я и так достану. Знаю я всех этих бабок базарных. Побаиваются они меня.

– Все равно возьми. Пригодятся.

– Что ты задумал? – Дашка насторожилась.

– Пойду Димку искать. Пойду. Поеду. Поползу. Как придется.

Дарий только хмыкнул и сокрушенно покачал головой. Может, он и был сумасшедшим, но сам сумасшедших не одобрял.

– Хорошо, – кивнула Дашка. – Я тебя ждать буду. Каждый день на этом месте.

– Послушай, – обратился к Дарию Синяков. – Возьми меня с собой. Очень прошу.

– Почему бы и нет? – сказал тот. – Возьму. Если поклянешься, что от моей сестры отступишься.

– Клянись! – приказала Дашка.

– Клянусь, – послушно ответил Синяков.

– Дело твое. – Дарий поставил ногу на педаль стартера. – Но только учти… из тех мест, куда мы сейчас отправляемся, возвращаются немногие. И еще меньше таких, которые могут потом хоть что-нибудь вспомнить.

– Я буду каждый день молить о его спасении, – сказала Дашка ровным голосом. – Если мне не помогут добрые силы, я продам душу силам злым. Если будет нужно, я сама разыщу его. Хоть в аду, хоть на небе. Ну а тебя, братец, предупреждаю. Не дай бог если хоть один волосок с него упадет по твоей вине. Вот тогда берегись.

– А как же клятва? – поинтересовался Дарий.

– Это он клялся. Лично я от него отступаться не собираюсь, учти.

– Учту, – усмехнулся Дарий. – Это надо же, что с людьми зараза любовная делает! Дитя неразумное! Вчера мышиного писка боялась, а тут такое… Родному брату угрожает. – Он завел мотоцикл и кивком позвал Синякова: – Давай садись!

В последний момент тот успел поцеловать Дашку в холодные губы и сунуть ей вместе с деньгами багажную квитанцию.

– Получи мои вещи. На вокзале, в камере хранения…

 

Глава 12

Прежде чем тронуться, Дарий честно предупредил Синякова:

– Держись за меня, как клещ. И не забывай башку прятать.

Похоже, его мотоцикл имел только две скорости – особо малую для выписывания фигурных кренделей и бешеную для всего остального. Рванув с места, словно выпущенная в цель ракета, они понеслись в сторону стройплощадки – туда, где яма была на яме, а земля и бетон стояли дыбом.

Само собой, на такой сложной трассе мотоцикл нещадно мотало и подбрасывало, однако очень скоро Синяков убедился, что Дарий отнюдь не относится к разряду потенциальных самоубийц. Мчался он не как бог на душу положит, а в строгом соответствии с тропинкой, расчетливо проложенной среди препятствий самого разного рода и размера. То они, низко пригнув головы, проносились сквозь брошенное на пустыре канализационное кольцо, то мчались по самому краю пропасти, дно которой было утыкано вмурованной в фундамент арматурой, то ныряли в узкую щель между двумя поставленными почти впритык вагончиками.

Синяков по пути несколько раз обернулся, однако ни Дашки, ни брошенного возле дороги бульдозера, ни самой дороги уже не увидел. На его душе стало особенно тяжело. Неожиданно они влетели в бетонированную траншею, полого уходящую вниз. Справа вдоль стены тянулась труба, обмотанная теплоизоляцией, так что для проезда оставалось пространство шириной не более метра. Мотоциклетная дуга время от времени задевала другую стену, и тогда из-под нее летели искры.

Постепенно траншея становилась все глубже, а полоска неба над головой – все уже. Внезапно она совершенно исчезла, но прежде, чем наступил полный мрак, Дарий успел включить фару.

Пятно яркого света запрыгало впереди, и Синяков вдруг с ужасом понял, что они на полной скорости несутся в тупик, на глухой стене которого красной краской был грубо намалеван соответствующий дорожный знак.

– Пригнись! – заорал Дарий, припав грудью к бензобаку мотоцикла.

Они резко повернули влево и, царапая стену уже правой дугой, ворвались в тоннель, такой низкий, что свисающая с его потолка всякая растительная дрянь пребольно хлестала Синякова по плечам и шее (лицо его, слава богу, упиралось в спину Дария).

Иногда на пути мотоцикла попадались участки, залитые водой, и тогда из-под его колес вздымались буруны, которым мог бы позавидовать и ходкий глиссер. Очень скоро Синяков промок до нитки.

Потом начались крутые виражи, входя в которые Дарий, по-видимому, считавший себя гонщиком экстра-класса, почти не сбрасывал газ – враво, влево, вправо, влево, опять влево… У Синякова закружилась голова, и он счел за лучшее закрыть глаза и отдаться на волю случая. Сначала он пытался запомнить маршрут движения (авось на обратном пути пригодится), но вскоре понял, что в таком лабиринте ему, наверное, не поможет даже нить Ариадны.

Так они мчались не меньше четверти часа. Оставалось лишь удивляться масштабам и разветвленности прорытых здесь подземных коммуникаций – надо думать, что в случае нужды в них можно было загнать все городское население вкупе с крупным и мелким рогатым скотом, состоящим на балансе соседних колхозов. Нет, не простая электростанция тут планировалась!

Следующий вал воды, окатившей их, был ощутимо теплым. Проскочив сквозь него, Дарий выругался так отчаянно, что Синяков помимо воли раскрыл глаза.

В свете фары, сразу помутневшем от окатившей ее грязи, он увидел быстро приближающуюся смутную фигуру – не то голого человека, не то вставшей на задние конечности бледной безволосой обезьяны.

Не снижая скорости, мотоцикл врезался в это странное существо, легко, как гнилую картофелину, разнес его вдребезги и помчался дальше. Синяков почувствовал себя так, словно попал под струю помоев. Какая-то холодная, осклизлая мерзость текла ему за шиворот, заливала глаза, липла к волосам. Запах к тому же был отвратительнейший – что-то среднее между протухшей рыбой и кошачьей мочой.

К счастью, спустя пару минут они приняли очередной тепленький душ, смывший зловонные ошметки.

Синяков хотел спросить у Дария, что это было такое, но встречный поток воздуха не позволял даже рта раскрыть.

Затем мотоцикл вырвался из тоннеля на простор (об этом можно было судить по сразу изменившемуся звуку мотора), также скрытый мраком. Свет фары уже больше не мельтешил по потолкам и стенам, до которых было рукой подать, а терялся далеко впереди в непроглядной мгле.

То, по чему они сейчас неслись, не было ни землей, ни бетоном. Так в представлении Синякова должна была выглядеть поверхность Луны – серое, ровное пространство без единого человеческого или звериного следа.

Потом в темноте стали появляться огоньки, точно такие же, как и те, что так напугали Дашку – оранжевые, багровые, зеленоватые, всегда парами и почти всегда неподвижные.

Впрочем, Дарий не обращал на них никакого внимания и продолжал гнать мотоцикл к какой-то одному ему известной цели. Несколько раз на их дороге попадались довольно широкие ветвистые трещины, определить глубину которых Синяков просто не успевал, но Дарий ловко преодолевал их, используя вместо трамплина то бугорок, то кочку.

Во время одного из таких прыжков Синяков едва не свалился с седла – хотел поудобнее ухватиться за куртку Дария, да рука скользнула по мокрой коже. Тот не мог не почувствовать этого (выведенный из равновесия мотоцикл сразу зарыскал), однако не предпринял никаких попыток помочь пассажиру и даже не сбавил скорости.

Их пути, казалось, не будет конца, но Синяков вдруг начал осознавать, что окружающее пространство постепенно светлеет. Мотоцикл продолжал нестись по какой-то твердой и ухабистой поверхности, хотя создавалось впечатление, что вокруг, в том числе и внизу, – пустота. Мир, где они оказались, не был ни твердью, ни хлябью, а чем-то совсем иным. Так он, наверное, выглядел до того момента, когда бог решил сотворить небеса и землю.

Во всяком случае, ни к системам канализации, ни к теплотрассам, ни к каким-либо другим техногенным сооружениям это место никакого отношения не имело. Синякову даже показалось, что над ним шелестят ангельские крылья, а неземной голос мурлыкает что-то из классического репертуара.

Впрочем, эта иллюзия длилась недолго. В стороне промелькнули смутные очертания какого-то огромного сооружения (у Синякова возникло подозрение, что он видит сейчас все ту же недостроенную электростанцию, только в ином ракурсе), и Дарий наконец-то смирил прыть своего железного коня, хотя глушить мотор не стал.

Дымка тумана скрывала горизонт, и нельзя было понять, что сейчас – утро или вечер.

Они находились на дороге – обычной загородной дороге, по плохонькому асфальту которой многократно прошелся шершавый язык климатических воздействий, довершивший то, что не удалось сделать большегрузным автомобилям и гусеничным тракторам.

Здесь же торчала ржавая металлическая стойка с расписанием движения автобусов, однако практической пользы от нее не было никакой – чья-то шкодливая рука переделала номера всех маршрутов в цифру «666».

Чуть поодаль располагалась скульптура пионера, судя по положению обломка правой руки, не то салютующего кому-то, не то запускающего в небо авиамодель. Дырявое ведро заменяло пионеру головной убор, а на левой уцелевшей руке губной помадой была намалевана свастика.

Критически осмотрев эти безобразия, Дарий что-то недовольно буркнул, а затем обратился к Синякову, еще не решившемуся покинуть мотоциклетное седло.

– Как тебе здесь нравится?

– Не знаю пока… А где мы?

– Хороший вопрос. – Дарий хохотнул, хотя произведенный им звук можно было принять и за рычание. – Хочешь, фокус покажу?

Не дожидаясь ответа, он заставил мотоцикл совершить бросок метров на пятьсот вперед и там развернулся.

– Полюбуйся теперь!

Огромное сооружение, на которое уже успел обратить внимание Синяков, теперь приобрело полное сходство с недостроенной электростанцией, даже труба обозначилась в тумане, зато на месте пионера-инвалида и стойки с расписанием автобусов торчали два дерева – голые и печальные, как в самый разгар зимы.

– Правило первое, – сказал Дарий. – Не верь глазам своим… А теперь поехали дальше.

Свернув с дороги, он погнал мотоцикл по каким-то буеракам. Труба электростанции появлялась то слева, то справа от них, а потом вдруг оказалось, что это никакая не труба, а деревянная вышка наподобие пожарной каланчи.

Да и все остальное здесь было сделано из добротных сосновых бревен – трехэтажный терем, который Синяков принял издали за недостроенную коробку электростанции, просторные амбары, часовня с колокольней и забор-частокол, украшенный поверху глиняными горшками.

Откуда-то появилась цыганка – босая, уродливая, оборванная. Все в ней было какое-то зеленоватое – и седина, и ветхие лохмотья, и монисто, составленное из древних медных монет, и даже косые, бельмастые глаза.

– Дай, родненький, погадаю! – обращаясь к Синякову, заголосила она. – Всю правду тебе скажу. Как зовут, откуда родом, какая печаль камнем на сердце лежит, чем душа успокоится. Не веришь мне? А зря! Знай, что красавица твоя на прежнем месте стоит и горькими слезами заливается.

– Пошла прочь, тварь! – брезгливо скривившись, прикрикнул Дарий и сунул руку в боковой карман куртки.

– А тебе, морда собачья, я гадать не буду! Сам свою судьбу знаешь! Ох, и страшная она у тебя! – скороговоркой выпалила цыганка и превратилась в рой зеленых падальных мух, некоторое время еще сохранявших очертания ее тела, а затем разлетевшихся в разные стороны.

У Синякова, заранее приготовившегося к любым сюрпризам, по коже тем не менее прошел неприятный холодок. Это ж надо – был человек как человек и вдруг стал тучей мух.

– Правило второе, – произнес Дарий веско. – Каждую минуту жди подвоха.

За высоким забором кудахтали куры, повизгивала свинья, мычали коровы, равномерно стучал в кузнице молот. Ну не жизнь, а идиллия. Полное пейзанство, как говорила Нелка, очутившись на лоне природы. Только воздух здесь был какой-то совсем не деревенский – затхлый, застоявшийся, словно в шкафу, где хранятся пересыпанные дустом бабушкины шубы.

– Заходить не будем? – спросил Синяков, не отказавшийся бы сейчас от крынки парного молока и ломтя свежего хлеба.

– Сюда? – Дарий с озадаченным видом ткнул в сторону усадьбы. – Ну ты и даешь, свояк… Правило третье. Не заходи без особой нужны в помещение, которое ты видишь в первый раз. Ночуй только на свежем воздухе или в шалаше, устроенном при твоем участии.

Из терема запахло жареным мясом. Не луком, не картошкой, а одним только мясом! Наверное, там шашлык готовили, а то и целого поросенка на вертел нанизали. Синяков, после ужина у Грошева маковой росинки во рту не имевший, непроизвольно сглотнул слюну.

Заметив это, Дарий к сказанному добавил:

– Правило четвертое. Никогда не ешь и не пей из чужих рук. Вообще ничего не бери у чужих, а тем более не ложись с незнакомой женщиной.

– Про женщин мог мне и не говорить, – буркнул Синяков.

– Не зарекайся… Тут местами такие пампушечки попадаются… Правда, вся твоя мужская сила на одной из них может и закончиться. Хотя нет, кто это испытал, потом не жалеет. – Речь Дария приобрела не свойственную для него задумчивость.

Синяков, не любивший интимных откровений, попытался перевести разговор на другую тему.

– И много еще у тебя таких правил? – поинтересовался он.

– Много. Но человеку, оказавшемуся здесь впервые, поначалу хватит и пяти. Остальные ты скоро сам уяснишь. Если, конечно, будет чем уяснять… А теперь пятое, и самое главное предварительное правило. Умей вовремя распознавать опасность, откуда бы она ни исходила.

Синяков, не забывавший проверять в кармане иголку, которая последнее время вела себя на диво спокойно – не жгла, не колола, – только отмахнулся.

– С этим у меня как раз все в порядке.

– Ты уверен? – Дарий смерил его испытывающим взглядом. – Зачем же тогда тебя в эту мышеловку потянуло? – Очевидно, он имел в виду усадьбу.

– Я пошутил, – слукавил Синяков.

– Хороши шуточки… Слезь пока и отойди подальше. Так это дело оставлять нельзя.

Когда Синяков исполнил эту просьбу, Дарий вплотную подъехал к гостеприимно распахнутым воротам усадьбы. За забором сразу наступила тишина – умолкла домашняя живность, перестал стучать молот и даже дозорная вышка, похоже, перестала поскрипывать на ветру.

– Кого караулишь? – обращаясь неизвестно к кому, строго поинтересовался Дарий. – Не меня ли?

Гробовое молчание было ему ответом. Тогда он достал из кармана брюк что-то, похожее на пригоршню шелухи от семечек.

– Знаешь, что это такое? – Он продемонстрировал свои сомнительные сокровища воротам. – Чешуя ядовитой змеи, которую сначала вскормили мясом черных котят, а потом живьем сварили в уксусе, смешанном с укропной водой. Хочешь попробовать?

– Жри сам, – ответил кто-то голосом глухим и низким, но вполне человеческим.

– Это с моей стороны будет свинством. Разве можно оставить без угощения такого любезного типа, как ты? – Дарий смачно плюнул в ладонь, а затем облепил мелкими черными чешуйками притворный столб ворот, приговаривая: – Мрет, гниет, рассыпается, как этот гад ползучий в прах превращается…

– Слабо тебе, – сказал невидимый оппонент Дария. – Зря стараешься. Иди отсюда подобру-поздорову, пока цел.

Один из выставленных для просушки горшков сорвался со своего места и угодил Дарию прямо в голову, слава богу, защищенную мотоциклетным шлемом. В усадьбе раздался взрыв хохота. Похоже, ликовали все – и свиньи, и коровы, и даже куры.

Дарий с достоинством отступил и, оказавшись на безопасном расстоянии, заглушил мотоцикл (что случилось впервые с того момента, как они расстались с Дашкой).

– Ладно, – сказал он с угрозой. – Ладно. Сейчас ты, тварь кромешная, узнаешь, на что я способен в гневе. Уж если меня вынудили спешиться, беды не миновать…

Шаткой кавалерийской походкой Дарий вернулся к усадьбе и трижды обошел ее вокруг – дважды спиной к забору и один раз лицом. Дело это было не такое уж и легкое, что Синяков знал по себе, однако Дарий справился с ним шутя. Вдобавок он все время делал руками какие-то странные пассы и бормотал: «Будешь тлеть, будешь гореть, будешь дымом лететь, будешь искрой светить, будешь углем чадить…»

– Подожди. – Нельзя было даже определить, откуда именно доносится этот бестелесный голос: из ворот, из-под крыши терема или со сторожевой вышки. – Что ты сразу в бутылку лезешь? Нервы шалят? Или перед залетным фраером рисуешься? Давай разойдемся по-хорошему. Не держи обиду.

Но Дарий, как говорится, уже завелся. Его бормотание становилось все более бессвязным, а движения все более резкими. Сначала он ходил вразвалочку, потом вприпрыжку, а вскоре вообще перешел на бег, сопровождаемый весьма замысловатыми телодвижениями.

– «Тлеть, гореть… светить, чадить…» – доносилось до Синякова. Это было бы смешно, если бы не было так жутко.

Уже явственно пахло гарью, и в усадьбе тревожно ударил колокол, то ли возвещая о нежданной беде, то ли призывая подмогу.

Дарий носился как угорелый, и Синякову стало казаться, что это уже не человек с руками, ногами и головой, а клубок тусклого пламени, огненный шмель, выискивающий свою жертву, факел, которым размахивает неведомый поджигатель.

Ему вдруг стало жалко обитателей усадьбы, кем бы они там ни были – людьми или духами. Ведь они и в самом деле не трогали Дария, а горшком по голове он получил за дело – сам напросился. И вообще, что это за манеры – жечь первых встречных только за то, что они перед тобой не лебезят.

– Кончай ты это представление! – крикнул Синяков. – И так уже всех напугал. Даже у меня поджилки трясутся.

Но человеческие слова скорее всего не могли дойти до сознания Дария, находившегося сейчас совсем на другом уровне существования. Точно с таким же успехом Синяков мог взывать к любой другой слепой стихии – к урагану, например.

Хотя в том, что Дарий добьется своего, сомнений не оставалось. Вспышка пламени, охватившая усадьбу от комлей частокола до маковки сторожевой вышки, заставила Синякова отшатнуться. Впечатление было такое, что это горит не дерево, а бумага, вдобавок еще и пропитанная жиром.

Со стороны все случившееся должно было походить на взрыв, только взрыв этот сопровождался не грохотом рвущихся молекулярных связей, а воплем отчаяния и боли, который, казалось, достигал самых дальних границ этого мира.

Все закончилось в считанные минуты. От усадьбы осталась только груда пепла, по площади примерно равная половине футбольного поля.

Дарий, уже в обычном своем облике, благополучно вернулся назад, однако к мотоциклу подходить не спешил – наверное, еще таилось в нем что-то зажигательное, в самом худшем смысле этого слова.

– Вот вы как тут свои дела делаете, – хмуро пробормотал Синяков. – Огнем и мечом…

– Думаешь, они с нами цацкаются? – Дарий тщательно осматривал свою куртку, стряхивая осевшие на ней жирные хлопья пепла. – Здесь тебе не поляна для пикников и даже не африканские джунгли. Зевать не рекомендуется. Если ты кого заранее не спалишь, он тебя потом сожрет.

– Так это и в самом деле война?

– Я тебя предупреждал.

– Неужели нельзя договориться?

– С кем? – возмутился Дарий. – Есть тут среди нас один умник, ты его, возможно, и встретишь… Знаешь, как он это место называет? Пандемоний. То есть мир, где обитают демоны.

– Демоны? – переспросил Синяков.

– Демоны, бесы, духи, какая разница! Называй как хочешь. Но не наши это твари! Улитки и осы нам по природе ближе, чем они. Нечистая сила, короче говоря. Ты, конечно, человек воспитанный на густопсовом материализме, но поверь, и я раньше таким был. А теперь под влиянием обстоятельств полностью сменил мировоззрение.

– Заметно, – Синяков покосился на еще дымящееся пепелище.

– На это внимания не обращай. Такое любому колдуну под силу. Врага надо бить его же оружием. Они на нас свою порчу наводят, а мы на них – свою. Пусть думают, прежде чем на человека хайло разевать.

Синяков, заранее решивший не раскрывать перед Дарием своих не совсем обычных способностей, а тем более своей осведомленности о делах потустороннего мира, прикинулся простачком.

– Это тоже были духи? – спросил он, ловя кружащиеся в воздухе пушинки пепла.

– Не трогай! – Дарий хлопнул его по руке. – Как бы тебе доходчивей объяснить… Избу эту со всем подсобным хозяйством духи здесь не зря поставили, а с каким-то коварным умыслом. Строители они еще те! У них камни сами собой двигаются, а бревна куда надо катятся. Посмотришь потом, какой они город отгрохали… Ну, конечно, кто-то из этих тварей здесь был. Ты сам их наглые речи слышал. Дух кем хочешь может обернуться. Хоть крестом церковным, хоть столбом в воротах. Вся хитрость в том и состоит, как их распознать. Это со временем приходит, да и дар свыше надо иметь.

– Все это очень интересно, но при чем здесь солдаты срочной службы, которых вы ни за что ни про что под трибунал подводите?

– А кто еще сюда пойдет? Ты пойдешь? Никогда! Тебя сюда злая судьба загнала. Как и меня, между прочим. Контрактников послать, добровольцев? Так ведь им платить надо. Из каких средств? Да и раззвонят они все потом. А тут строжайшая тайна требуется. Чтоб паника не возникла. На этот счет секретный приказ Воеводы имеется.

– А он, стало быть, в курсе дела?

– Еще бы! Воевода в курсе всех дел. Попробуй только ляпни что-нибудь против власти, и он в тот же день знать будет. С этим у нас строго. Никакой смуты быть не должно. Хватит, что она здесь зреет.

– Мистика какая-то… – Синяков вспомнил слова Грошева.

– Вот именно, – охотно подтвердил Дарий, человек в мистике поднаторевший.

– А откуда эти духи, в конце концов, взялись? – Синяков счел за лучшее и дальше притворяться «шлангом» (так незабвенный Стрекопытов называл умственно отсталых людей). – Что-то в других местах о них ничего не слышно.

– Сие нам, простым смертным, неизвестно, – Дарий картинно развел руками. – Тайна, как говорится, за семью печатями. Но если верить слухам, существует такое хитрое местечко, где духи живут и плодятся, как комары в гнилом болоте. Это и есть так называемая преисподняя. Не путать со сказочным адом. Людям в преисподнюю – по причинам опять же мистическим – доступа нет. Выражаясь по-научному: не та сетка пространственных координат. Я так понимаю, что духов их жизнь вполне устраивает. Есть там у них свои дела, свои заботы. Но и свои напасти тоже есть. Вроде нашего голода и мора. Так и получается, что духи из преисподней сюда лезут. Это же беженцы, люмпены, шваль! Маются дурью от безделья, да еще по природе такие вредные… Назад им дороги нет, вот и рвутся в тот мир, где мы с тобой родились. А здесь для них так… – Он сплюнул, оглянувшись по сторонам. – Проходной двор… Ночлежка… Пандемоний, короче говоря.

Во время этого приступа красноречия, для Дария весьма редкого, он как-то странно поглядывал на Синякова (глазами ел – вот самое близкое сравнение) и быстро-быстро составлял из пальцев какие-то фигуры. Заподозрив недоброе, Синяков в очередной раз сунул руку в карман. Но иголка по-прежнему оставалась холодной и неподвижной.

– А бывает, что духи в наш мир прорываются? – спросил он.

– Все бывает. И духи прорываются, и переменный состав дезертирует.

– Кто? – не понял Синяков.

– Переменный состав, – повторил Дарий. – Так штрафников принято называть. Мы, например, считаемся составом постоянным. Если до заслуженной пенсии не доживем, здесь скорее всего и сдохнем. А они состав переменный… В том смысле, что со временем могут рассчитывать на замену.

– А такое возможно? – Голос Синякова непроизвольно дрогнул.

– Душой кривить не стану. Если ничего кардинального не изменится, то вряд ли. Бойцам нашим это, конечно, энтузиазма не прибавляет. Приходится их в ежовых рукавицах держать. Кроме того, специальное заклятие накладывается. Путы невидимые. Раньше его на лошадей накладывали, чтобы конокрады не свели. Но и на людей действует… Правда, не на всех. – Дарий в упор уставился на Синякова. – Вот с тобой сколько ни бьюсь, а ничего не получается. И даже не могу понять, в чем тут причина. Если бы это Дашка оберег сотворила, я бы его шутя разрушил. А тут что-то совсем другое. Не так ты прост, свояк, как прикидываешься! Ох, непрост!

– Вот ты, значит, как! – У Синякова даже дух перехватило. – Околдовать меня втихаря хочешь? Путы невидимые наложить? На вечную каторгу обрекаешь? Без суда и следствия?

– А что еще с тобой прикажешь делать? – Теперь Дарий придерживался добродушно-снисходительного тона. – Отсюда обратного хода нет. Представляешь, что будет, если ты вернешься? Такого шума наделаешь, что по всему свету эхо пойдет. Воевода, конечно, от всего открестится, ему не впервой, а отвечать мне придется. Скрывать не буду, я как раз и являюсь командиром этого самого дисбата. Но ведь я и сам заколдован, хотя не знаю кем. На меня тоже путы наложены, только совсем другие. Пару часов побуду в родном мире, и опять сюда как магнитом тянет. Я человек конченый и понимаю это. А ты понять не хочешь.

– Сволочь ты. – Сказано это было Синяковым от всей души. – Тюремщик. Палач. Не боюсь я тебя. Плевал на все твои колдовские штучки-дрючки. Я и сам отсюда вывернусь, и сына уведу. А потом со всей вашей бесовской конторой разберусь. Запомни это!

– Ой ли! – Дарий только ухмыльнулся.

– Погоди, скоро ты не так заойкаешь! – пообещал Синяков.

– Тогда счастливо оставаться. – Дарий оседлал мотоцикл. – Я ведь тебя, дурака, спасти хотел. В безопасное место пристроить. Письма бы от Дашки получал. А теперь сам как хочешь выскребайся. И учти, несладко тебе здесь придется. Люди тебя будут за духа принимать и относиться соответствующе. Зато духи, наоборот, твою человеческую природу сразу вычислят. Посмотрим, кто из них тебя окончательно доконает…

Вот так Синяков остался один-одинешенек в совершенно чужом для него мире. Тешило душу лишь одно – Димка находился где-то поблизости. Пользуясь терминологией Дария, отца с сыном сейчас разделяли только пространственные координаты. Препоны чертовщины всякими правдами и неправдами были преодолены.

Теперь требовалось выработать какой-то план действий, в основу которого за неимением ничего лучшего придется положить правила, только что преподанные Дарием. (Впрочем, мучимый голодом и жаждой, Синяков заранее решил, что при первой же возможности грубо нарушит четвертое правило, запрещающее есть и пить из чужих рук.)

В понимании Синякова поиски Димки можно было вести разными способами. Во-первых, полагаясь на слепой случай. Во-вторых, полагаясь на помощь духов. В-третьих, полагаясь на помощь людей. Впрочем, все три способа выглядели довольно сомнительно. Случай – он и есть случай, его можно всю жизнь ждать. Духам нельзя верить изначально, поскольку лукавство является неотъемлемым свойством их природы. Люди, в свою очередь, не будут верить Синякову, принимая его за одного из духов.

Положение можно было назвать тупиковым, но тут Синяков вспомнил, где именно он сейчас находится. Это ведь не срединный мир, к правилам которого люди более или менее приспособились, и не нижний мир, где все устроено с точностью до наоборот и где любая попытка следовать здравому смыслу губительна.

Это Пандемоний. Промежуточная зона. Нечто среднее между землей людей и обиталищем духов. Ни то ни се. Автобусы здесь ходят, но все маршруты имеют один номер – 666. Бесы строят вполне приличные на вид загородные усадьбы, где потом подкарауливают неосторожных путников, однако и люди в случае чего бесам спуску не дают.

Законы срединного мира вступают здесь в соприкосновение с антизаконами мира нижнего. Здесь можно споткнуться на ровном месте, а можно пройти по лезвию ножа над бездной. Здесь глупо строить какие-либо планы. Здесь бессмысленно заглядывать в будущее дальше чем на пять минут. Здесь ничего нельзя принимать близко к сердцу, потому что победа в следующий момент может обернуться поражением, а неудача таит в себе зародыш будущего успеха.

Неплохо было бы, конечно, вызвать на помощь духа-покровителя, но еще неизвестно, каково ему придется в этих местах, одинаково чуждых и для людей, и для порождений преисподней. Пусть уж лучше остается пока в своем родном мире.

Мысль о духе-покровителе посетила Синякова совершенно непроизвольно, и он поспешил отогнать ее прочь. После того, что случилось минувшей ночью в полупустой квартире на улице Шпалерной, дух-покровитель стал ассоциироваться у него с Дашкой, и Синяков до сих пор не решил, как относиться к этому факту.

– Ну да ладно, – сказал он самому себе. – Сбросим с плеч груз прошлого. В другом месте хватит других забот.

Придерживаясь следа, оставленного мотоциклом Дария на влажной почве, он направился к дороге, которая, судя по всему, вела к видневшимся в тумане зданиям. Возможно, это был тот самый город, о котором вскользь упомянул Дарий.

Впрочем, если бы здания оказались миражем, это бы ничуть не обескуражило Синякова, заранее готового к целой череде разочарований, поджидавших его здесь.

Вступив на асфальт, хранивший множество свежих следов, начиная от комков глины, занесенных лошадиными подковами, и кончая прихотливыми узорами автомобильных покрышек, Синяков почувствовал себя как-то спокойнее. Запахи навоза и бензина внушали веру в торжество рода человеческого не только над демонами преисподней, но и над ангелами небесными.

Вскоре туман стал редеть, и, осилив очередной затяжной подъем, Синяков оказался перед сооружением, очень напоминающим собой небезызвестную избушку на курьих ножках. Разница состояла лишь в том, что сама избушка была не бревенчатая, а стеклянная, ее бетонные ноги-опоры обвивала железная лесенка и вместо трубы на крыше торчали аршинные буквы – ГАИ.

В стеклянной избушке восседал некто, облаченный в милицейскую форму, дополненную белой портупеей, такими же крагами и красивой нагрудной бляхой. Он с нескрываемым интересом наблюдал за Синяковым, который, поравнявшись со знаком, ограничивающим скорость движения, невольно сбавил шаг.

Впрочем, эта жалкая попытка продемонстрировать свою лояльность не помогла. Милиционер (или принявший его образ дух) проворно выскочил наружу, свистнул в свисток и жезлом подал сигнал остановки, словно имел дело не с одиноким пешеходом, а по крайней мере с многоосным грузовиком.

Поскольку такие фокусы не стал бы вытворять даже вусмерть пьяный милиционер, Синяков решил, что имеет дело именно с духом. Надо было готовиться к любым неожиданностям.

– В чем дело? – спросил он, остановившись на приличном расстоянии от поста.

Нельзя было не отметить, что порождения преисподней маскировались под людей весьма умело. Все на милиционере выглядело предельно натурально, включая прыщ на носу и расстегнутую ширинку.

– Инспектор дорожно-патрульной службы Решетняк, – подчеркнуто официально представился тот. – Попрошу предъявить документы.

Паспорт был у Синякова всегда при себе, но не хватало еще, чтобы какой-то дух пачкал его своими лапами. Было неизвестно, как обстояли дела с правами человека в Пандемонии, но Синяков решил блеснуть своей юридической грамотностью, почерпнутой главным образом из бесед со Стрекопытовым.

– На каком основании вы требуете у меня документы? – холодно осведомился он. – Разве я нахожусь в зоне, где введено особое положение? Или имею явное сходство с преступником, объявленным в розыск?

Эти вполне невинные вопросы почему-то привели милиционера в замешательство, что лишний раз подтверждало его потустороннее происхождение. Можно было представить, как прореагировал бы на тираду Синякова истинный блюститель правопорядка, с грехом пополам закончивший сельскую десятилетку и завершивший свое образование на шестимесячных курсах младшего милицейского состава, где даже на изучение приемов самозащиты времени не хватает, не говоря уж об этике и правилах вежливости.

– Да я просто так, – смущенно пробормотал инспектор. – Надо же какой-то повод найти для беседы… – Заметив, что Синяков лезет в карман, он торопливо добавил: – Нет, нет, если не хотите, то не показывайте!

– Я и не собираюсь. – Синяков на всякий случай потрогал иголку, однако та продолжала хранить полное безмолвие, если такой термин можно применить к неодушевленному предмету.

– Закурить не желаете? – Инспектор стал услужливо развязывать внушительных размеров кисет, но это вышло у него так неловко, что изрядная доза махорки, подхваченная ветром, угодила в Синякова.

– Спасибо, не курю, – поморщился тот, однако видя, как увивается вокруг него инспектор, решил воспользоваться моментом и томно промолвил: – А вот попил бы с удовольствием…

– Вода подойдет?

– Подойдет.

– Тогда попрошу за мной. – Сапоги инспектора загрохотали по железной лесенке.

Синяков подозрительно покосился ему вслед, но маленькая, насквозь просматриваемая будка поста, похоже, не таила в себе никакой опасности, что подтверждала и иголка. Тем не менее, поднимаясь наверх, он каждую секунду ожидал подвоха: а что, если железная лесенка окажется вдруг хитроумным капканом, а дверь превратится в пасть какой-нибудь плотоядной твари?

Вся мебель поста состояла из крохотного стола, пары стульев и внушительного металлического шкафа, запертого сразу на три навесных замка. Средства связи, представленные радиостанцией и телефонным аппаратом, похоже, имели чисто декоративное назначение. В углу стояла канистра, судя по запаху, с бензином.

Не успел еще Синяков опорожнить стакан воды, услужливо налитый инспектором, как в шкафу кто-то завозился и негромко завыл.

Инспектор, не обращая никакого внимания на эти звуки, осведомился:

– Как водичка?

– Бывает лучше, – ответил Синяков. – Но и на том спасибо.

Если честно, вода была отвратительной – теплой, несвежей, попахивающей болотом. Тем не менее измученный жаждой Синяков (и ведь не пьянствовал вроде накануне) принял внутрь еще два стакана подряд.

Все это время инспектор буквально ему в рот смотрел. То, что после столь обильного употребления воды с Синяковым ничего не случилось, явно озадачило его.

– Вы ужинали? – упавшим голосом осведомился инспектор.

– Да, – признался Синяков. – Но только позавчера.

Свои припасы инспектор почему-то хранил в аптечке. Проходя мимо металлического шкафа, он как бы невзначай лягнул его ногой, и доносившиеся оттуда стоны сразу умолкли.

Угощение оказалось более чем скромным – зеленоватое свиное сало, черствый хлеб и головка чеснока.

«Странно, – подумал Синяков, – а говорят, духи терпеть не могут чеснок и прочие пряности. Хотя не исключено, что уже существуют какие-то духи-мутанты. Ведь существуют же бактерии, питающиеся пенициллином».

Когда от хлеба остались только крошки, от сала – шкурки, а от чеснока – шелуха, инспектор призадумался, как шахматист, все хитроумные атаки которого разбились о стойкую оборону противника. Воспользовавшись этим, Синяков занялся обзором местности, благо из постовой будки открывался прекрасный вид во все стороны.

Ту дорогу, по которой он пришел сюда, пересекала другая, но не асфальтированная, а брусчатая. За ней начинался город, чей облик если и не взволновал, то озадачил Синякова.

Многие здания, в том числе и желтый собор, по иронии судьбы соседствующий с судилищем, он узнал сразу. Зато на месте Таракановского рынка простиралось болото, по совместительству служившее городской свалкой. Из трех известных Синякову мостов через речку Свиристелку в наличии был только один, зато ниже его имелась мельничная плотина. Телевизионная вышка отсутствовала, что в принципе ничуть не портило городского пейзажа, а вот построенный сравнительно недавно нелепый обелиск, напоминавший собой не то короткий штык, не то длинный фаллос, находился там, где ему и было положено.

Рассмотреть какие-либо иные подробности этого города-фантома помешал инспектор. Втихаря подобравшись сзади, он неожиданно хлопнул Синякова по спине.

– Признавайтесь, вы – человек! – Следующая фраза, наверное, должна была звучать так: «Чистосердечное признание смягчает вину».

Синяков, не собиравшийся заниматься саморазоблачением, в свою очередь поинтересовался:

– А в чем, собственно, дело?

– А в том, что моего напитка ни одно бесовское отродье не выдержит! – Инспектор взболтнул содержимое графина, и со дна всплыла всякая дрянь вроде жабьих лапок, змеиной чешуи и рыбьих глаз.

Синякова, уже минут пять ощущавшего в желудке что-то неладное, от этой картины едва не стошнило. По-своему истолковав гримасу, исказившую лицо гостя, инспектор крикнул: «Смотрите!» – и, слегка отогнув верхний край дверцы железного шкафа, плеснул в образовавшуюся щель малую толику своей настойки.

Внутри кто-то взвыл благим матом и заколотил в дверцу так, что все три замка заплясали в проушинах.

– Сука драная! Гад легавый! Ты что же, паскуда, делаешь! Угробить меня хочешь! – надрывался неизвестный узник железного шкафа. – Уймись, а не то я эту урну мусорную вдребезги разнесу!

– Видите, как действует! – произнес инспектор не без гордости.

– Вижу. И чувствую, – Синяков погладил свой живот, в котором черт знает что творилось.

– Не беспокойся, – заверил его инспектор. – Для человека это не опасно. Разве что пронесет немного. Кустики рядом.

Синякова вдруг осенило:

– Послушайте… Не тот ли вы инспектор дорожно-патрульной службы, которого, по слухам, выкрали оппозиционеры?

– Никто меня не выкрал, – нахмурился инспектор. – Провалился я в какие-то тартарары, вот и все. Хорошо, что я на этот пост набрел. Кстати, точная копия моего родного… Катаклизм, мать его за ноги. Мало того что остался без денежного и вещевого довольствия, так и с начальством связи не имею. Боюсь, уволят меня, как пропавшего без вести…

– Не волнуйтесь. Вас наградили значком «Отличник милиции». Посмертно.

– Наградили справедливо, – сразу повеселел инспектор. – А вот с формулировочкой поторопились. Я еще много пользы принести могу. Сами видите, что пост не покидаю. Службу несу бдительно. Мимо меня ни бес, ни человек, ни собака не проскочат. За истекшие сутки к административной ответственности привлечено, – он заглянул в рапортичку, лежащую на столе под стеклом, – сорок девять бесов и один человек.

– И как же вы их наказываете? – поинтересовался Синяков.

– По закону. Кого предупреждаю, кого штрафую. Денег, конечно, у бесов нет, приходится принимать продукты питания и материальные ценности. Злостных нарушителей подвергаю содержанию в карцере, – инспектор кивнул на металлический шкаф.

– А махорка да чеснок откуда?

– Тоже штраф. Но уже с земляка. Носится тут один тип. Скорость постоянно превышает. Транспортное средство техосмотр не прошло, регистрационных номеров нет. Короче, тот еще нарушитель. Хотя и в звании капитана. Другим должен пример подавать. Сегодня предупредил его в последний раз.

Поняв, что речь идет о Дарии, Синяков попробовал исподволь выяснить кое-какие интересующие его факты.

– А вообще много здесь людей? – как бы между прочим поинтересовался он.

Инспектору этот вопрос почему-то не понравился.

– Не знаю, – неохотно ответил он. – Попадаются случайные лица вроде вас…

– А капитан этот тогда откуда?

– Я его не спрашивал… Есть тут, по слухам, какие-то воинские части. Бесов сдерживают, чтобы те дальше не проникали… Но, кроме капитана, я больше ни с кем не встречался.

– Врешь! – крикнул сидевший в шкафу дух. – А у кого ты сало на пистолет выменял? Потом еще всю ночь в карты играли!

– Ах, вот ты как! – Инспектор схватил со стола графин. – Тварь лживая! Сейчас я тебя окроплю!

– Успокойтесь, – Синяков, глубоко сочувствующий всем существам, лишенным свободы, удержал инспектора за рукав. – Кто же верит духам? Не зря ведь их лукавыми называют.

– Верно, – инспектор утер испарину, проступившую на его лбу. – Это он нарочно, чтобы меня очернить… Пистолет еще раньше пропал, когда я здесь в первые минуты без сознания лежал… Сами же бесы, наверно, и подмыли… Вы так и доложите.

– Кому я буду докладывать? – удивился Синяков. – Я тут по личным делам. Сына хочу навестить. Он где-то здесь служит.

– А-а-а… Дело хорошее. – Инспектор явно не верил Синякову. Стукачей из отдела собственной безопасности он опасался куда больше, чем духов. – Только я вам ничем помочь не могу… У капитана надо бы поинтересоваться.

– Пробовал, – развел руками Синяков.

В это время снаружи раздалось гиканье, свист и матерщина, то есть звуки, которые в срединном мире сопровождают наиболее любимые народом мероприятия, как-то: проводы в армию, выдачу зарплаты, маевку, день города, финал футбольного кубка и выборы в верховные органы власти. По какому поводу нынче гуляли духи, надо было еще выяснить.

– Опять за свое! Делать им нечего! – Инспектор, схватив канистру, направился к дверям. – Вы пока от греха подальше здесь побудьте, а я эту свору быстро угомоню.

Пока он, грохоча канистрой, спускался по лестнице, Синяков поспешил занять наиболее удобное для наблюдения место.

Со стороны города катил довольно забавный экипаж – телега не телега, рыдван не рыдван, но что-то четырехколесное. Двигался экипаж исключительно усилиями толпы весьма разгоряченных духов. Надо сказать, что выходцы из преисподней своим обликом и поведением почти не отличались от подвыпивших людей.

– Что там Решетняк делает? – тревожно осведомился обитатель шкафа.

– Асфальт бензином поливает, – ответил Синяков, которого и самого озадачили странные маневры инспектора. – Провел тонкой струйкой одну линию… Потом под углом к ней вторую… Третью… Теперь четвертую, поперек всех… Пятую… кажется, закончил.

– Пентаграмму приготовил, гад, – тяжело вздохнул дух.

Экипаж тем временем скрылся в низине, но уже спустя пару минут возник на гребне холма, плавно спускающегося к посту. Духи запрыгнули в него и с улюлюканьем покатились вниз.

Инспектор, только и дожидавшийся этого момента, закурил, вышел на середину дороги и картинно помахал жезлом – остановитесь, мол.

Духи взвыли, словно похотливые сатиры, узревшие на своем пути невинную девушку. Синяков даже ужаснулся, представив себе участь отчаянного инспектора. Как ни крути, а начальство было право, присвоив ему значок «Отличник милиции» посмертно.

Однако все обернулось совсем иначе.

Когда между одиноким человеком и кучей разъяренных духов осталось всего метров десять-двенадцать, инспектор метнул недокуренную самокрутку в лужицу бензина, образовавшуюся в том месте, где сходились две линии загадочной фигуры.

Фиолетовое пламя сначала шугануло вверх, а потом расползлось в стороны, нарисовав пятиконечную звезду, в самом центре которой оказался экипаж. Духи взвыли уже совсем другими голосами и посыпались на дорогу. Экипаж, потерявший управление, съехал в кювет и там перевернулся.

Бензин быстро догорел, но несчастные духи, по-видимому, не могли покинуть оставшуюся на асфальте магическую пентаграмму, веками отпугивавшую от людей нечистую силу, но так и не сумевшую спасти великую страну, символом которой являлась.

Духи чихали, кашляли и вполголоса кляли инспектора.

– Это самоуправство! – заявил один из них, больше похожий на хряка йоркширской породы. – Дорога не твоя!

– Моя, раз я здесь поставлен, – спокойно возразил инспектор. – Порядок везде должен быть. А на дороге в особенности.

– Почему ты нас задержал?! Мы домового хоронили! Ты что, поэта Пушкина не читал? – выкрикнул один из духов, забившийся в самую середину толпы. – У тебя совести нет, Решетняк!

– Не вам меня совестить, черти беспятые. – Инспектор снова закурил и стал так, чтобы едкий махорочный дым сносило на духов. – Вы знак «Гужевое движение запрещено» под горкой видели? А если видели, то почему нарушили? Движение у нас какое? Правостороннее. А вы как ехали? Правильно, по встречной полосе. Какая скорость допускается на этом участке? Не выше двадцати километров. Вы же с горки под все сорок перли. Мало вам нарушений? А про похороны и свадьбы вы мне даже не заикайтесь. В правилах дорожного движения никаких исключений не предусмотрено. Ни для покойников, ни для молодоженов, ни для тварей кромешных.

– Эй! – пленный дух заворочался в шкафу. – Послушай меня. Решетняк лекцию целый час читать будет. Я за это время до города доберусь. Отпусти меня, а?

– Не я тебя сажал, не мне тебя и выпускать, – ответил Синяков, хотя все его симпатии были на стороне узника.

– Решетняк меня без суда посадил! Самочинно! – взмолился дух. – Он штрафы незаконно вымогает. Всех кругом замучил, даже своих. Разве ты не понял, что это за тип? Его в Антарктиду зашли, он и там не пропадет. Пингвинов будет штрафовать за переход льдины в неположенном месте.

– Извини, не могу. Как я потом Решетняку в глаза глядеть буду? Он же подумает, что я предатель.

– Зачем тебе ему в глаза глядеть? Выпусти меня и сам уходи потихоньку. Ни сала, ни хлеба ты от него больше не дождешься… А я тебя на городской окраине подожду. Если ты меня выручил, то и я в долгу не останусь. Сына искать помогу.

Это предложение окончательно сломило Синякова.

– Поклянись! – потребовал он.

– Чем? Честным пионерским? Или партбилетом?

– Детьми поклянись!

– Нет у нас детей. И любым нашим клятвам грош цена. Мы же, как ты сам говорил, лукавые от природы. Придется тебе просто так поверить.

– Ладно, – после некоторого раздумья сказал Синяков. – Только как я тебя выпущу? Профессией взломщика не владею.

– Ключи в столе. В левом ящике.

Стол и в самом деле был оборудован двумя выдвижными ящиками, которых Синяков сразу не заметил. Правый был набит сувенирами иностранного происхождения – жевательной резинкой, шариковыми ручками, брелоками, презервативами. В левом хранились стеариновые свечи, связка ключей и пачка порнографических журналов.

– Нашел? – с надеждой поинтересовался дух.

– Нашел… Ты мне только одно объясни. Уж больно ловко Решетняк с вами управляется. Где он всеми этими хитрыми приемчиками овладел?

– Огненную пентаграмму я его научил делать, – признался дух. – Под принуждением, конечно… Кое-что ваша братва подсказала, которая здесь шатается. А до остального он своим умом дошел. Если назад вернется, не иначе как колдуном станет. Ты его берегись.

– Я уж и так каждого придорожного столба берегусь, – вздохнул Синяков, примеряя ключи к замкам.

Когда дверца шкафа приоткрылась, Синяков, которому из арабских сказок было известно о коварстве выпущенных на волю духов, предусмотрительно отступил назад.

Однако ничего чрезвычайного не случилось. Пленник, не забыв поблагодарить своего избавителя, сразу устремился к форточке, расположенной напротив двери. Выглядел он как простой смертный, только весь был каким-то неестественно гибким, словно цирковой артист, специализирующийся на номере «человек-каучук».

– До скорого. Буду ждать тебя там, где договорились. Только шкаф не забудь запереть. – Дух ловко нырнул в открытую форточку.

Синяков выждал немного, аккуратно запер шкаф, вернул ключи на прежнее место и со скучающим видом покинул пост.

Инспектор Решетняк к тому времени уже приступил к практическим занятиям по изучению правил проезда нерегулируемых перекрестков. Духи стонали от досады, однако вынуждены были изображать из себя различные транспортные средства, включая трамвай и карету «Скорой помощи».

– До свидания, – сказал Синяков, проходя мимо. – Спасибо за угощение.

– Что-то мало побыли, – фальшиво опечалился Решетняк. – Не понравилось у меня?

– Времени, знаете ли, в обрез. Надеюсь, еще встретимся.

– Дай-то бог… Если кого из моих начальников увидите, напомните насчет очередного звания. Мне в этом месяце срок подходит.

– Постараюсь, – пообещал Синяков, а сам подумал: «Фиг тебе!»

– Да, вот еще что! – вспомнил инспектор, когда Синяков удалился уже на порядочное расстояние. – Если сможете, достаньте мне компостер.

– Зачем вам компостер? – удивился Синяков. – У кого здесь техталоны есть?

– Инспектор дорожно-патрульной службы без компостера то же самое, что змея без жала, – наставительно произнес Решетняк. – Не могу я без него, и все тут…

 

Глава 13

Паче чаяния обретший свободу дух оказался хозяином своего слова. Еще издали Синяков заметил его фигуру, неподвижно торчавшую на обочине дороги в том месте, где эта дорога обретала статус городской улицы.

За несколько часов пребывания в Пандемонии Синяков уже успел подметить некоторые характерные детали поведения, отличающие духов от людей. Например, те стояли, когда можно было сесть, долго не меняли одну и ту же позу и нередко замирали в весьма неестественном положении – задрав ногу или прогнувшись дугой. Человеческий облик был для духов чем-то вроде одежды, к которой они еще не успели как следует привыкнуть.

Эти наблюдения и послужили поводом для первого вопроса, который задал Синяков.

– Устраивает тебя эта шкура? – Он деликатно потыкал пальцем в грудь духа. – В преисподней ты, наверное, не так выглядел.

– В преисподней я никак не выглядел. Там мы пребываем в бесплотном состоянии. С вашей точки зрения, конечно. Вот… Ну а покинув родную среду, мы сразу материализуемся.

– Во что?

– Кто во что горазд… Ты ловил когда-нибудь медуз?

– Не приходилось.

– Зря. Много потерял. В воде медузу почти не видно, а вытащишь ее на поверхность – словно куча живого хрусталя. Вот так примерно и с нами получилось. – Дух был разговорчив и дружелюбен, но от прежнего заискивания не осталось и следа.

– Стало быть, не по своей воле вы здесь?

– Кто же по своей воле насиженное место покидает? Беда, как говорится, подкралась незаметно. Вроде как подцепил нас кто-то огромным неводом и вверх тянет.

– А город этот откуда взялся?

– Оттуда же, откуда и все мы. Между небом, которое, что бы там ни говорили, есть основной источник жизни, добра и света, и преисподней находится мир людей. Все, что есть там, отбрасывает тень на наш мир. Но опять же, тень не простую, а мистическую. В преисподней можно найти любой ваш город, любую реку, любой холм. Пусть и в иллюзорном виде. То же самое касается и событий. У вас они уже давно отгремели, но в мире духов по-прежнему живут их тени. Этот неведомый невод, о природе которого я судить не могу, вместе с обитателями преисподней захватил и все, что их окружало. По мере того, как наши образы, прежде бестелесные, обретали плоть, материализовалась и тень города.

– Тень, надо сказать, весьма искаженная, – заметил Синяков.

– Это уж непременно. В нашем мире не может исчезнуть ни одна тень, даже самая ничтожная. Тень современного города существует наравне с тенью десятивековой давности. Извлеченные из преисподней, все эти тени стали накладываться друг на друга самым причудливым образом. То, что ты видишь, – дух указал пальцем себе за спину, – картина, составленная из множества разнородных фрагментов. Поэтому ничему не удивляйся… В конце концов город-призрак соединится со своим реальным прототипом и тогда… – он умолк, словно не решаясь завершить фразу.

– Что – тогда? – нетерпеливо спросил Синяков.

– И тогда в нем не останется места для людей. Это будет город бесов. Уцелеют только те из вас, которые смогут перенять нашу сущность.

– Просто кошмар какой-то. – Синяков верил и не верил своему собеседнику. – Кто же такое безобразие мог устроить?

– Великих магов везде хватает. И в преисподней, и в мире людей, и на небесах. Откуда мне знать, кто задумал и осуществил это мрачное чудо… Хотя вполне возможно, что здесь имеет место не умысел, а неосознанное желание. К примеру, человек может и не подозревать о своих магических способностях. Тем не менее это не мешает ему творить чудеса. В сердцах пожелал соседу зла – и тот на следующий день удавился. Приглянулась соседка, и она сама прыгает в его постель.

– Да, – вынужден был согласиться Синяков, – в жизни такое случается.

– Как бы то ни было, результат налицо. Города медленно, но верно сближаются. Пространство, разделяющее их, – не банальное пространство, к которому вы привыкли, а пространство мистическое, – все больше напоминает трухлявую колоду. В нем имеется множество слабых мест, через которые бесы проникают в мир людей, а люди проваливаются сюда. Как же иначе объяснить случай с Решетняком, будь он трижды неладен!

– Кое-что мне непонятно, – перебил его Синяков. – Ведь ты же дух. Исчадие преисподней. Тварь лукавая. Враг рода человеческого. Откуда тогда у тебя такой лексикончик? «Иллюзорный вид…» «Разнородные фрагменты…» «Реальный прототип…» Сидя в шкафу, ты совсем не так выражался.

– Одну минуточку. Только не называй меня духом. Дух – это нечто эфемерное, невещественное. В такой форме мы существуем в преисподней. Покидая ее, мы материализуемся, становясь уже бесами. Понял разницу?.. А что касается всего остального… Бесы ведь тоже бывают разные, как и люди. Злые и добрые. Могучие и так себе. Хитрые и простодушные. Глупые и не очень. До того, как угодить в эту переделку, я опекал одного очень достойного человека. Ученого-полярника, между прочим…

– Вот, значит, откуда ты про пингвинов и медуз знаешь.

Бес, не обращая внимания на реплику Синякова, продолжал:

– Он любил рисковать, потому что верил в свою удачу, хотя эту удачу обеспечивал ему я. Сколько раз я выручал его из всяких злоключений… Не знаю даже, как сейчас сложилась его судьба.

– Конечно, без духа-покровителя ему несладко придется, – согласился Синяков. – Первый же белый медведь задерет.

– Не в медведях дело… Он до баб весьма охочий. И всегда выбирает самых непутевых. Бандиток, наркоманок, сумасшедших.

– Да, это действительно похуже медведя. Но надо надеяться на лучшее. Авось образумится… Кстати, а как твое имя?

– Тебе его знать обязательно?

– Нет… но все же, – смутился Синяков. – У нас принято при знакомстве свои имена сообщать. Иначе как я тебя буду звать? Чертом беспятым?

– Зови, я не обижусь.

– Нет, так дело не пойдет.

– Ладно. Даю на выбор целую серию имен. Какое понравится, так и звать меня будешь. Анчутка, Пралик, Куцый, Неумытник, Отяпа, Корнохвостый, Хохлик, Шишига…

– Вот-вот! – прервал его Синяков. – Шишига подойдет. А меня Федором Андреевичем зовут… Ты не забыл, Шишига, что мне недавно обещал?

– На память не жалуюсь. Все возможное сделаю. Только учти, от меня мало что зависит. Бес я, честно сказать, третьесортный. Оттого и к людям отношусь спокойно. А есть среди нас такие, что хуже собак бешеных. Так и норовят беззащитного человека замучить. Тем более что вокруг настоящая война идет. И фанатиков хватает, и кровопийц, и подстрекателей. На теплый прием здесь не рассчитывай. Да и мне не поздоровится, если заподозрят в потворстве.

– Задний ход даешь? – Синяков постарался вложить в эти слова максимум презрения.

– Ни в коем разе! Просто информирую.

– А то, что я человек, сразу в глаза бросается?

– Если присмотреться, то сразу. В тебе кровь горячая чувствуется, сердце живое. Мы, бесы, не такие. Все в нас – одна видимость. – Он потянул себя за нос, и тот стал длинным, как хобот. – Вот почему нас и пули не берут. Нельзя убить того, у кого нет сердца.

– Твое спасение мне не зачтется?

– Кто я такой? – махнул рукой бес. – Вот если бы ты кого-нибудь из паханов спас… Да только они в твоей помощи не нуждаются.

– Ну тогда придется рискнуть.

– Придется…

Избегая центральных улиц, они пробирались закоулками, населенными в основном бесами низших сословий. Шишига полагал, что собственные проблемы просто не оставляют им времени для охоты на людей.

Кроме того, он сразу объяснил Синякову, что самые могущественные бесы имеют наиболее близкий к человеку облик. Это считается высшим шиком, хотя каждый из них в любое мгновение может обернуться и кошкой, и совой, и верстовым столбом.

Синяков в свою очередь рассказал Шишиге о цыганке, превратившейся в рой зеленых мух.

– Это высший класс, – произнес бес с завистью. – Но если она тебя запомнила, берегись.

– Я ей вроде ничего плохого не сделал.

– Но и хорошего тоже. Такие бесы любят, чтобы перед ними расшаркивались.

Путь, которым они сейчас двигались, кое в чем совпадал с маршрутом, некогда проложенным Синяковым к общежитию медучилища, кроме обыкновенных фельдшериц готовившего еще и зубных техников. (Туда-то он обычно добирался общественным транспортом, а вот назад чаще всего приходилось возвращаться пешком, поскольку к этому времени с улиц исчезали даже такси.)

Не стоит говорить, что Синякова обуяло любопытство, благодаря чему он даже об осторожности забыл. И ничего удивительного – сразу за хорошо известным ему зданием госкомитета по печати («Шарашка пустолаек»), на котором все вывески сохранились в целости и сохранности, располагалась мясная лавка некоего купца Бауэра, чьи стены украшали свежие пулевые отметины и декрет реввоенсовета о безусловной сдаче оружия всеми категориями городских обывателей. Тумбу для объявлений (такие Синяков видел только в кино) покрывали печатные свидетельства давно забытой жизни, среди которых особо выделялись афиша варьете «Аквариум», обещавшая ежевечерний дивертисмент и французскую кухню, реклама патентованного средства от полового бессилия «Казанова» и постановление городской думы об обязательном вывозе нечистот в предписанные для этой цели места.

Дальше опять все пошло вперемешку – химчистка, собор кармелиток, по слухам, разрушенный еще в XVIII веке, бревенчатые купеческие хоромы с явными признаками недавнего грабежа, синематограф «Одеон» (разрушенный) и престижная кооперативная девятиэтажка «Кошкин дом».

Синяков, глазея по сторонам, настолько утратил бдительность, что едва не столкнулся с вывернувшимся из-за поворота эсэсовцем в полной форме – черный мундир, черная фуражка, украшенная эмблемой мертвой головы, высокие сверкающие сапоги. Более того – даже лицо у него было черным, как сажа.

К счастью, эсэсовец не обратил на Синякова никакого внимания и проворно скрылся в подвальном заведении, на неряшливо исполненной вывеске которого значилось: «Кухмистерская Герца-Лейбы Рубинштейна. Свежая кошерная пища».

– А этот откуда здесь взялся? – опасливо поинтересовался Синяков.

– Разве таких в этом городе никогда не было? – покосился на него Шишига.

– Были, – вынужденно признал Синяков. – Только почему он черный? Ему бы блондинистая масть больше подошла.

– Спросил бы лучше у него сам. Не забывай, мы находимся в мистическом месте. Здесь ничему нельзя удивляться.

«Не ты первый мне об этом говоришь», – подумал Синяков.

Тут они вышли на улицу Советскую, нынче почему-то называвшуюся Губернской. Посреди мостовой лежали рельсы, которых на памяти Синякова здесь никогда не было.

С горки, подавая тревожные звонки, катился старомодный трамвай, переполненный самой разношерстной публикой. Синяков засмотрелся на него и едва не угодил под колеса другого трамвая, бесшумно подъехавшего сзади.

– Варежку-то не раскрывай! Задавят! – крикнул Шишига, отскочивший к противоположному тротуару.

Что самое интересное – оба трамвая двигались навстречу друг другу по одному и тому же пути. Столкновение произошло так близко от Синякова, что его задели осколки вылетевших стекол. Тот трамвай, который катился с горки, сделал стойку на передних колесах. Его соперник сошел с рельсов и развернулся поперек улицы, въехав задней частью в витрину отделения связи (Синяков однажды покупал тут праздничные открытки).

Восторгу пассажиров обоих трамваев не было предела. Лязг покореженного металла и хруст расщепленного дерева еще не утих, а они уже сыпались на мостовую – сплющенные, искалеченные, порезанные стеклом – и, словно по мановению волшебной палочки, обретали прежний облик.

– Это у вас развлечение такое? – поинтересовался слегка ошеломленный Синяков.

– Бесы всегда питали страсть ко всевозможным каверзам. Это у нас в натуре. Не вижу тут ничего плохого, – сказал Шишига, с интересом наблюдая, как один из его собратьев, разорванный пополам, пытается соединиться в единое целое.

– А как быть в тех случаях, когда ваши каверзы приносят зло людям?

– Это вопрос сугубо философский. Насколько мне известно, лучшие умы человечества так и не нашли на него ответа. Читай «Фауст» Гете.

Обходя намертво сцепившиеся трамваи, Синяков обратил внимание, что оба они, как военные корабли, носят собственные имена – «Асмодей» и «Аваддон». Еще его удивило полное отсутствие над улицей каких-либо проводов.

– Обрати внимание, – Шишига кивнул в сторону разбитой витрины отделения связи.

Внутри операционного зала прямо на полу расположились три духа, судя по топорной внешности, голь перекатная.

Один из них, даже не удосужившийся обзавестись более или менее сносными чертами лица, был занят тем, что покрывал неразборчивыми каракулями лист почтовой бумаги, который затем был помещен в конверт.

Его принял второй бес, весь, как обезьяна, покрытый грубой рыжей шерстью, и официальным тоном поинтересовался:

– Какое письмо? Местное или иногороднее?

– Международное! – рявкнул первый бес.

Волосатый наклеил на конверт нужное количество марок, лязгнул штемпелем и торжественно вручил оформленное по всем правилам письмо третьему члену своей компании.

Тот с важным видом принял послание, небрежно распечатал и некоторое время водил носом над листом бумаги, изображая процесс чтения, а потом под общий хохот разорвал его в клочья.

Затем та же операция повторилась в обратном порядке.

– Можно только посочувствовать тому, кто сдаст сюда свое письмо, – сказал Синяков.

– Не зарекайся, – ухмыльнулся Шишига. – Тот, который в центре, со штемпелем в руке, считается у нас самым лучшим почтальоном. Если найдешь с ним общий язык, он доставит твою цидулку куда угодно.

– Даже на небо, в верхний мир? – Синяков и сам не знал, зачем он это спросил.

– Про верхний мир у нас упоминать не принято, – нахмурился Шишига. – А не то вдруг начнутся всякие сравнения не в пользу преисподней… Пусть пасут свои облака и упиваются солнечным светом. Истинные ценности обитателям верхнего мира недоступны. По крайней мере, мы, бесы, должны придерживаться такого мнения.

– Пусть тогда доставит записку моему сыну!

– Доставит, если ты сможешь указать точный адрес. Он же почтальон, а не сыщик. Напиши лучше семье или знакомым.

– Ладно, я подумаю, – пообещал Синяков.

– Пива не желаешь? – внезапно предложил Шишига.

– Разве духи пьют пиво? – Синяков не переставал удивляться делам, творящимся в столице Пандемония.

– Как правило, нет. Но уж если мы по воле судьбы оказались в чужой шкуре, почему бы нам не предаться чужим порокам. Это вполне отвечает нашему нраву.

– Мне вообще-то не советовали есть и пить из ваших рук. – В душе Синякова сомнение боролось с вожделением.

– Хочешь сказать, что здешнее пиво хуже того пойла, которым тебя угощал Решетняк? – разобиделся Шишига.

– Что я могу сказать, если еще не пробовал его.

– Тогда в чем дело? Пошли!

– Местные пивные я и без тебя знаю. Ближайшая, если не ошибаюсь, вон за тем углом.

– Верно. Именно туда мы и направляемся.

Пивная, в которой юный Синяков провел немало приятных минут, с тех пор внешне ничуть не изменилась. Вызывала удивление только ее вывеска: «Бар дель…» В принципе такое название вполне соответствовало нравам заведения, но, подойдя чуть ближе, Синяков убедился, что причиной столь смелой новации является отсутствие трех последних букв в слове «дельфин».

На входе всеми делами заправлял бес, похожий на борца-сумиста, облаченный в серую ливрею с блестящими пуговицами. Судя по тому, что половина этих пуговиц была вырвана с мясом, он по совместительству выполнял еще и роль вышибалы.

– У нас принято здороваться, когда входишь, – сообщил он с каким-то тягучим акцентом.

Синякову и Шишиге не осталось ничего другого, как хором сказать: «Здрасьте!»

– Фу! Как от вас скверно пахнет, – привратник помахал перед своим носом ладонью.

– Чеснок, – сообщил Шишига. – Еле-еле вырвались из лап Решетняка.

– Почему не найдется смельчак, который утихомирит этого ублюдка. – Бес закатил к потолку глаза, напоминавшие крутые яйца с точечками зрачков посередине.

– Вот это и подозрительно, – многозначительно произнес Шишига.

– Давайте проходите, – милостиво разрешил привратник. – Садитесь вон за тот столик с краю.

Низкий полутемный зал был забит публикой почти до отказа, но указанный столик действительно оставался свободным, если, конечно, не считать батареи пустых глиняных кружек, громоздившихся на нем.

Тут же подскочил официант, не менее страхолюдный, чем привратник, и осведомился:

– Что будем заказывать? – Его оценивающий взгляд задержался на Синякове куда дольше, чем на Шишиге.

– Пару литров пива и что-нибудь солененькое, – с видом знатока ответил Шишига.

– Конкретнее.

– Рыбки.

– Рыбки нет.

– А это что? – Шишига указал на обглоданные селедочные хвосты, торчавшие из кружек.

– Это клиенты с собой приносят.

– Хорошо. Что вы сами можете предложить?

– Сыр.

– Две порции сыра.

Официант кивнул и, не притронувшись к пустой посуде, удалился. Шишига привстал, явно разыскивая кого-то взглядом. Синяков исподтишка тоже рассматривал посетителей пивной. И хотя он понимал, что сегодня здесь гуляют бесы, временно и не по своей воле принявшие человеческий облик, создавалось впечатление, что вернулись старые добрые времена, когда пиво и вобла были таким же дефицитом, как нынче совесть или душевный покой.

В одном углу кто-то спал. В другом кто-то мочился прямо на пол. Между столиками бродил похожий на Сократа старец и допивал остатки пива из бесхозных кружек. Вот только наряды публики отличались необыкновенным разнообразием да некоторые рожи могли напугать даже самых смелых людей.

Наконец-то вернулся официант и выставил на столик пару относительно чистых кружек, вместительный жбан, в котором что-то многообещающе шипело, а также две порции закуски – не сыра, а ржавой, небрежно нарезанной селедки.

– Вот, случайно осталось в помойном ведре, – сообщил он без всякого смущения.

К этому времени жажда окончательно доконала Синякова (решетняковское пойло сушило нутро не хуже самого поганого денатурата). Жадно схватив жбан, он наклонил его горлышко над своей кружкой, но не добыл и капли вожделенной влаги.

– Вы встряхните его, – посоветовал не успевший далеко отойти официант.

Синяков так и сделал, но вместо пива из жбана посыпались мелкие красновато-бурые насекомые, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся обыкновенными постельными клопами, судя по всему, успевшими недавно плотно перекусить. Энергично копошась всей своей массой, они производили звук, очень напоминавший шипение пивной пены.

Пока Синяков удивленно пялился на столь необычное угощение, Шишига сожрал одного клопа и громко заявил:

– Мы этого не заказывали!

– Ладно уж, – осклабился официант. – Фирменное блюдо. Специально для вас.

– В другой раз. – Шишига почти силком вернул ему жбан с клопами. – Нам просто пива. Без всяких изысков.

– Как хотите. – На корявом лице официанта промелькнуло недоумение, как если бы клиенты предпочли денатурат коллекционному коньяку. – Сейчас заменим.

На этот раз Синяков действовал предельно осторожно, однако в новом жбане на самом деле оказалось пиво, пусть и слегка выдохшееся, но еще вполне сносное. Он залпом осушил кружку, а селедку отодвинул подальше – похоже, в помойном ведре она провела не один день.

– Порядочки тут у вас… – пробормотал он в приятном предвкушении следующей кружки.

– Нормально, – пожал плечами Шишига. – Чем ты сейчас недоволен? Место бойкое. Душу отвести можно. Да и типчики здесь встречаются занятные. И, между прочим, не только из преисподней…. Вон, например, сидит один. Он-то нам как раз и нужен.

Шишига отставил недопитую кружку в сторону и направился в противоположный конец зала, где, судя по чересчур экзальтированным возгласам, пили не только пиво. Воспользовавшись его отсутствием, Синяков вытащил из кармана иголку и положил перед собой на стол. И хотя иголка ни на какие внешние воздействия не реагировала, Синяков краем глаза заметил, как резко вскочил и стал дико озираться по сторонам грубиян-привратник.

Шишига вернулся назад, когда иголка уже была спешно возвращена на прежнее место. С собой он притащил слегка осоловелого юнца, стриженного едва ли не овечьими ножницами и одетого в донельзя изношенную форму-афганку. Был он худ и бледен до такой степени, что под кожей просвечивала каждая жилка.

– А вот и мы. – Шишига усадил своего спутника за столик. – Это дезертир Леха. Местная достопримечательность.

Синяков недоуменно покосился на Шишигу, но, встретив его ободряющий взгляд, представился в ответ:

– Федор Андреевич.

– Между прочим, стопроцентный представитель рода человеческого, – добавил Шишига.

– А-а-а… – вяло отозвался Леха. – Все вы представителями рода человеческого прикидываетесь. Надоело… Недавно познакомился с одной. Ничего не скажу, баба в порядке. Стала мне заливать, что москвичка и попала в эту дыру совершенно случайно. Ну, выпили мы. Покалякали. Я ей под юбку полез, а там – ничего! Понимаете? Как у меня под мышкой. Правда, потом все появилось, но у меня уже охота пропала.

Едва он начал говорить, как душа Синякова затрепетала, словно паруса шхуны, поймавшей наконец долгожданный ветер.

– Ты и вправду человек? – Он порывисто схватил Леху за горячую руку, под кожей которой колотился подстегиваемый алкоголем пульс.

– Не трогай! – тот вырвался. – Привыкли лапы распускать… Чего желаете? Песню вам спеть? Или рассказать, как я свою молодую жизнь погубил?

– Расскажи про то, как в дисбат попал, – попросил Шишига.

– В двух словах или подробно?

– Подробно. – Шишига пододвинул ему свое пиво.

– Подробно будет дороже стоить.

– Не беда. Я сейчас организую. Ты пока ему рассказывай. – Шишига куда-то исчез, оставив Синякова наедине с пареньком, судьба которого, возможно, напоминала судьбу Димки.

– Ты в дисбате служишь? – спросил Синяков чужим голосом.

– В дисбате не служат, а срок тянут. Понял? Поэтому отвечаю: да, я тянул срок в дисбате… Ты это будешь? – он указал на селедку.

– Нет.

– Тогда спасибо. – Леха стал жадно грызть куски полупротухшей рыбины. – Значит, про дисбат желаешь узнать… И что вам, чертям полосатым, за интерес в этом. Уже, наверное, сто раз рассказывал… Ты что-нибудь в земной жизни смыслишь?

– Более или менее, – кивнул Синяков.

– Тогда слушай. Если что непонятно будет, переспрашивай. Призвали меня с год назад. Откуда – это тебя не касается. Служить определили в авиацию. Самолетов, правда, я и в глаза не видел. Охраняли мы какую-то заброшенную авиабазу. Раньше, говорят, на ней арабские летчики стажировались. Все там еще до нас развалилось. Технику растащили, посадочная полоса мхом поросла. Значение имели только склады с имуществом. Хотя какое там имущество! Стройматериалы, которые ротный для своей дачи заготовил. Сухие пайки просроченные. Да всякий инженерный инвентарь.

Вернулся Шишига с кружкой, где, распространяя сильный сивушный запах, плескалась какая-то жидкость, цветом похожая на разведенную марганцовку.

– Ничего другого не нашел, – сказал он извиняющимся тоном.

– Сойдет. – Леха, словно греясь, обхватил кружку обеими ладонями. – Оружие нам в караул не давали. Стояли только со штык-ножами. Чтобы кантовали сильно на посту – не скажу. Так, одна проверка за ночь. Иногда и без нее обходилось. А тут вдруг нагрянула проверка из штаба дивизии. Полковников человек пять. Со свитой, естественно. И почему-то пломбы им на складах не понравились. Вызывай начкара. Ты знаешь, кто такой начкар?

– Начальник караула, – ответил Синяков, ощущая тупую боль в груди.

– Верно. Начкар с пеной у рта доказывает, что час назад все было в полном ажуре. Дескать, он сам проверял. Врал, конечно. Тогда выходит, что мы виноваты. Забрали нас с поста двоих. Меня и моего напарника Витьку, который с другой стороны складов стоял. Хороший был парень, мой земляк. До выяснения всех обстоятельств сажают на губу. Может, ты знаешь, что такое губа?

– Гауптвахта.

– Ты, я вижу, мужик ушлый. А то некоторые тут даже про военкомат ничего не слыхали… Короче, утром на складах провели инвентаризацию. Не хватает сотни саперных лопаток и чуть ли не тонны сухих пайков. Подозрение почему-то падает на нас, хотя даже козе понятно, что такую прорву имущества мы за час сплавить никуда не смогли бы. В казарме шмон устроили. Ну и, конечно, нашли у меня в тумбочке пару этих самых пайков.

– Кто-то подбросил? – Синяков уже не мог сдержать волнения.

– Если бы… Пайки эти к списанию готовились, вот нас интендант иногда и подкармливал. Жрала-то их вся рота, но ведь искали только у нас с Витькой… В общем, оформили как изъятие улик. Следствие началось. Нас из общей камеры в отдельную перевели. Губа старая, раньше в этом здании конюшня была. Октябрь месяц, а топить и не думают. Зато каждый день допрашивают. Трясли, как котов шелудивых. Витька слабаком оказался. Расплакался, стал показания давать. В содеянном сознался. Все, что следователи требовали, подписал… Вижу, и мне не отвертеться. Но решил держаться до последнего. С Витькой разговаривать перестал. А он взял, дурак, да повесился… – Леха отхлебнул из своей кружки и закашлялся.

– Разве можно в камере повеситься? – неуверенно спросил Синяков.

– Как нечего делать! Вот, смотри. – Он вытащил гимнастерку из-под брюк. – Здесь два шнура, чтобы шмотье по фигуре можно было подгонять. Один снизу, а второй на уровне пупа. Хорошие шнуры, крепкие. В бушлатах такие же имеются, но бушлаты у нас сразу отобрали. По правилам, эти шнуры у арестованных положено выдирать, а дежурный по губе прозевал. Прапор, что с него взять! Голова совсем другим занята… Вот Витька шнуром и воспользовался. Ночью дело было, пока я спал…. Витьку на дембель в цинковом гробу отправили, а я крайним оказался. Говорят мне следователи: твой соучастник фактом самоубийства признал свою вину. Теперь, дескать, очередь за тобой. Колись, салага, пока живьем не сгнил! Этих гадов тоже понять можно. Если вдруг выяснится, что Витька безвинным повесился, их ведь по головке не погладят… Крепко меня в оборот взяли. И в наручники на целые сутки заковывали, и пить не давали, и дубинками каждый день утюжили. Понял, что долго так не выдержу. Тоже стал о самоубийстве подумывать. Да только под рукой ничего подходящего нет. Даже ложку отобрали, а про шнуры и говорить нечего. Решетку, к которой Витька петлю привязал, железным щитом прикрыли. Ну ладно, думаю, веревку я сделаю. Белье на полосы порву. А за что ее зацепить? Стал я по камере шарить и вдруг замечаю, что из штукатурки шляпка гвоздя торчит. Ржавая вся. Я за нее кое-как ухватился и стал туда-сюда раскачивать. Когда выскочил гвоздь, вместе с ним и кусок штукатурки отвалился. А там доски. Оказывается, тут раньше окно было. Когда ремонт делали, его с двух сторон досками забили и заштукатурили. Доски гнилые, я их с первого удара вышиб. Сразу свежим воздухом потянуло. Тут уж на меня какое-то помрачение нашло. Очнулся только в лесу. Без шапки, без шинели. Хорошо хоть в кармане спички нашлись. Нам, подследственным, курить разрешалось. Вот так до самого снега в лесу и прожил. Шалаш построил. Картошку на колхозных полях воровал. Когда картошку убрали, на капусту и свеклу перешел. Грибы осенние собирал – зеленки, подзеленки… А куда деваться? Домой вернусь – поймают. В части срок ждет. Друзей надежных нет. В деревню зайду – меня первый же участковый задержит. Воровать не умею да и не хочу. В декабре простудился. Несколько дней с температурой лежал, потом побрел куда глаза глядят. Добрался до какой-то дачи. Влез через окно, печку затопил. В подвале варенье нашел. Там меня тепленького и взяли. Месяц от пневмонии лечили. Еще полгода в следственном изоляторе суда ждал. Ребята, которые со мной призывались, давно уже все на гражданку вернулись. Судили меня за побег с гауптвахты и кражу с дачи. Дали три года. И что интересно – про старое дело даже не вспомнили. Как будто бы ни склада этого проклятого не было, ни Витькиного самоубийства. Вот так я и загремел в дисбат.

– А как ты здесь оказался? – осторожно, боясь вспугнуть паренька, поинтересовался Синяков.

– Это уже совсем другая история. – Леха опять приложился к кружке. – Тебе ее знать не положено. Я хоть и дезертир, но не предатель. А что, если ты какую-нибудь лажу нашим ребятам готовишь! Потому и выведываешь всякие подробности. Уязвимые места ищешь.

– Дурья башка! – подал голос Шишига. – Тебе говорят – человек он! Сына своего разыскивает. Тот вроде тоже где-то здесь должен быть.

– Врете вы все, бесы поганые! – Леха уже порядочно окосел, да и сколько надо было такому заморышу. – Как его фамилия? В какой он роте?

– Синяков Дмитрий.

– Не знаю такого! – категорически заявил Леха.

– Его только три дня назад осудили.

– Тем более не знаю. Я уже две недели как в бегах.

– А капитана знаешь? Здоровый такой. Дарием зовут, – Синяков попытался зайти с другого конца. – Он еще на мотоцикле ездит.

– Кто же его не знает! Командир наш. Кличка – Архангел.

– Почему?

– А потому что он здесь вроде Михаила Архангела. Породу вашу поганую хочет под корень извести. Бесы его как огня боятся. Ох, силен мужик! Натуральный колдун! Как начнет всякую нечисть заклинать – мороз по коже!

– Между прочим, он свою колдовскую силу не только на бесов, но и на вас тратит. Ты хоть об этом знаешь?

– Он и не скрывает. На нас всех заклятие положено. Мы бы и хотели в нормальный мир вернуться, да не можем. А что ему прикажешь делать? Должность такая. То, что Архангел сволочь, я не отрицаю. Но видел бы ты его в деле! Орел, а не мужик! Спуска бесам не дает. И своего в беде никогда не бросит. Хотя если поперек его воли пойдешь – в порошок сотрет.

– Почему же ты от такого славного командира сбежал?

– Потому и сбежал, что однажды поперек его воли попер. – Леха демонстративно перевернул пустую кружку кверху дном. – Да я об этом и не жалею ничуть. Что у нас там за жизнь была! Жрали холодную кашу с сухарями. Спали прямо на земле, да и то не вволю. Каждый день жизнью рисковали. Осточертело все. Да и тяга у меня к побегам осталась. Дай, думаю, к бесам переметнусь. Авось не съедят…

– И не съели? – спросил Шишига с какой-то странной интонацией.

– Вот ты о чем… – горько усмехнулся Леха. – Нет, живой пока. Сам видишь. Скитаюсь по разным забегаловкам. Многие меня уже за своего принимают. Если ты и в самом деле человек – присоединяйся. – Это уже относилось к Синякову.

– Сказано тебе было – он сына ищет! – повысил голос Шишига.

– Не надо на него кричать, – вступился за Леху Синяков. – Смотри, он и так еле живой.

– Сам виноват! – отрезал Шишига. – Знал, на что идет.

– Кто виноват? Я? – Леха, уже почти лежавший грудью на столике, резко выпрямился. – Вурдалаки проклятые! За сладкую ягодку меня здесь держите? Да еще подбиваете дорогу в наше расположение показать! Думаешь, я не понимаю, для чего этот разговор затеяли? – он гневно уставился на Синякова. – Сыночек, видите ли, у него пропал! И я за кружку бормотухи должен объяснить, где его искать! Выложить все подробности! А вокруг сто ушей! Даже вон та падла мордатая нас внимательно слушает! – Леха указал рукой на привратника.

Хотя от амбала в ливрее их отделяло чуть ли не десять столиков, за которыми громко гомонила нетрезвая публика, тот на слова Лехи отреагировал незамедлительно.

– Опять выступаешь, сморчок? – зловеще осведомился привратник, направляясь в их сторону.

– Молчу, молчу… – Леха втянул голову в плечи, словно черепаха, заметившая приближающегося шакала.

– Выметайся отсюда! И вы оба тоже! – Его указательный палец, на котором вместо ногтя имелся устрашающего вида кривой коготь, ткнул сначала в Шишигу, а потом в Синякова. – Только рассчитаться не забудьте!

– Один момент! – Шишига торопливо полез себе за пазуху.

– Не суйся! – рявкнул привратник. – Уж если в вашу компанию человек затесался, пусть он и рассчитывается.

И тут до Синякова дошло, что слова эти касаются вовсе не дезертира Лехи, уже торопливо пробирающегося к выходу, а лично его самого.

Шум в пивной стал быстро стихать, как это бывает в театре, когда поднимается занавес. Все сидевшие поблизости пялились на их столик. Еще оставалось неясным, какое именно представление здесь сейчас разыграется – трагедия или фарс, – но главным действующим лицом в нем (наряду с привратником, конечно), предстояло быть Синякову.

– А в чем, собственно, дело? – Он снизу вверх глянул на своего визави.

– Ты дурачка не валяй. Сам ведь знаешь, чем для нас человек интересен.

По бесстыдно-откровенному тону привратника Синяков сразу понял, что вляпался в очень даже скверную историю.

Никаких денег у него с собой не было (да и не о деньгах тут вовсе шла речь), а из оружия имелась только одна волшебная иголка. Уж если она в свое время вывела из строя такого опасного противника, как Дарий, то и против чересчур распоясавшегося беса должна помочь.

Стараясь не выдавать себя ни единым резким движением, Синяков осторожно сунул руку в карман, однако там уже шарила лапа привратника. Была она хотя и тяжелой, но какой-то мягкой, рыхлой, словно вылепленной из теста.

Синяков знал немало приемов, проводящихся на кисть руки либо на пальцы, но в их короткой вялой борьбе верх одержал привратник, и причина тут крылась не в силе беса, а в слабости человека.

Синяков, еще минуту назад вполне здоровый и энергичный, вдруг почувствовал расслабляющую дурноту, словно не пива перед этим выпил, а какого-то парализующего зелья. Не было сил ни шевельнуться, ни даже открыть рот.

– Вот это, оказывается, что такое! – Привратник со всех сторон рассматривал изъятую у Синякова иголку. – Вещь, конечно, завидная, да только здесь от нее никакого проку нет. Она в мире людей делалась и только там силу имеет.

Эта печальная весть еще не дошла до сознания Синякова (в данный момент сильно затуманенного), а привратник уже вложил иголку обратно в его беспомощную ладонь:

– Забирай назад, нам чужого не надо. – При этом он, словно невзначай, полоснул своим когтем, острым, как бритвенное лезвие, по запястью Синякова.

Кровь потекла тоненькой, неверной, болезненной струйкой, словно моча при аденоме простаты, и привратник ловко подставил под нее пустую кружку.

– Ты пальцами, пальцами шевели! – говорил он, низко склонившись над Синяковым. – И, главное, ничего не бойся. Подохнуть мы тебе не дадим. Вы ведь своих дойных коров тоже не режете.

«Вот это называется влип, – мысли в голове Синякова ворочались туго, словно шестеренки в изрядно заржавевшем механизме, – засунут меня сейчас в какой-нибудь чулан и постепенно выпьют всю кровь по капельке. Начхать бесам на это пиво. Им совсем другого напитка хочется…»

Не дождавшись, пока кружка наполнится до краев, привратник зажал рану пальцем и принялся шумно лакать кровь. Публика с нескрываемой завистью зашумела. Послышались реплики типа: «Куда тебе все одному, пиявка толстопузая!» и «Поделись, вахлак, с нами, а не то лопнешь!»

– Молчать, малахольные! – прикрикнул на них привратник. После выпитого глаза его сразу замаслились, а под носом нарисовались багровые усы. – Не про вас это угощение!

Затем случилось нечто такое, чего не ожидал никто из присутствующих, а уж привратник – тем более. Уходя, он, по-видимому, запер входную дверь на задвижку, потому что она вдруг с оглушительным грохотом слетела с петель. В пивную ворвалась весьма агрессивно настроенная толпа. Крайние столики были сметены в единый миг, а те, кто имел несчастье сидеть за ними, вдоволь отведали тумаков и затрещин.

Впрочем, побоище у дверей закончилось так же быстро, как и началось. Очистив подобающий плацдарм, вновь прибывшие почтительно расступились, пропуская вперед существо неопределенного пола, но невероятной телесной красоты. Это уж точно был бес – люди столь прекрасными просто не рождаются!

Шагая одновременно грациозно и мужественно, бес-красавец вышел на середину зала (всех, мимо кого он проследовал, неведомая сила отбросила прочь) и произнес звенящим от праведного гнева голосом:

– Что я вижу! В то время, как банды людей топчут ближайшие окрестности города, среди нас нашлись такие, кто честному служению предпочел бездумное веселье! Не разврат, не злые козни, не вредительство, что было бы объяснимо и даже простительно, а полнейшее безделье! Можно подумать, до вас не дошла весть об объявленной накануне немедленной и поголовной мобилизации!

Любители пива, уже приготовившиеся было к активной обороне, стали наперебой оправдываться.

Одни клялись, что заглянули в этот вертеп всего на минутку, чтобы в преддверии великой битвы выпить последнюю кружечку пива. Другие доказывали, что после сражений возле асфальтобетонного завода, у Кальвинского собора и на улице Клары Цеткин они признаны инвалидами. Третьи с пеной у рта утверждали, что ни о какой мобилизации слыхом не слыхивали, поскольку накануне весь день спали, грезили, болели или вообще отсутствовали в городе.

Незваному гостю посмел возразить лишь привратник, которому кружка свежей человеческой крови добавила не только сил, но и самомнения.

– Ну и новость ты нам принес! Да о ней уже целый день судачит вся округа! И ради этого стоило ломать дверь и переворачивать столики? Мы вольные духи и останемся такими, даже превратившись в бесов! Никто не вправе навязывать нам свою волю! Плевал я на вашу мобилизацию! Захочу – и не пойду!

– Если не хочешь идти, тогда полетишь, – хладнокровно возразил пришлый бес.

Повинуясь легкому взмаху его руки, огромная туша привратника оторвалась от пола, дважды плавно перевернулась в воздухе и медленно поплыла к зияющему провалу входных дверей.

Едва только это случилось, как к Синякову немедленно вернулась способность распоряжаться собственным телом. Стараясь перекричать поднявшийся в пивной неимоверный гам (у привратника нашлись не только враги, но и сторонники), он обратился к Шишиге:

– Сматываемся отсюда! Тут где-то должен быть служебный выход!

Знакомым путем, которым их юношеская компания неоднократно спасалась от милиции и дружинников, Синяков преодолел кухню, подсобку, два коридора, раздевалку для рабочего персонала и оказался на захламленном заднем дворе, где произвел страшный переполох среди кур (или среди духов, принявших куриный облик). Шишига, которого, похоже, совсем не устраивала перспектива немедленной мобилизации, выскочил вслед за ним.

– Перевяжи скорее руку! – крикнул он. – Иначе тебя по запаху крови найдут!

Синяков на бегу выхватил носовой платок и кое-как замотал продолжавшую кровоточить рану.

– Ты не думай, что все мы такие, как этот мясник, – словно оправдываясь, продолжал Шишига. – Ведь это то же самое, что алкоголизм у людей. Некоторые без глотка и дня прожить не могут. А меня, например, совсем не тянет.

– Меня к водке тоже не тянет! – огрызнулся Синяков. – Но когда есть возможность выпить, никогда не отказываюсь!

Уйти от пивной далеко они не смогли. Что ни говори, а потеря крови сказывалась. Буквально через тысячу шагов у Синякова закружилась голова и появилась одышка. Шишига, правильно оценив состояние своего спутника, затащил его под какую-то арку, на обшарпанных стенах которой призывы типа «Долой учредиловку!» соседствовали с лозунгами «Спартак – чемпион» и «Рок жив».

– Ох, – прохрипел Синяков, – воздуха не хватает… А ведь раньше всю чужую защиту мог перебегать… Где мы сейчас?

– Как я это тебе объясню? – пожал плечами Шишига. – Мы ведь все здесь называем по-своему.

– Интересно… Ну и как, к примеру, называется это место? – Синяков был готов болтать о любых пустяках, лишь бы ему позволили спокойно посидеть.

– Скорбище, – коротко ответил Шишига.

– Почему так мрачно?

– Здесь тень, падающая из вашего мира, особенно многолика… И особенно черна… Люди насмерть рубились на этом пятачке еще задолго до основания города. Потом тут стояла первая крепость, которую много раз брали штурмом враги. Где-то рядом было лобное место, где сажали на кол чужаков, колесовали преступников, жгли еретиков, вешали простолюдинов и обезглавливали знать. Какая бы власть ни свергалась или ни воцарялась в городе, а кровь чаще всего лилась именно здесь. Поблизости от этого места всегда было много церквей, но заведений, где пытали и уничтожали инакомыслящих, – еще больше. Вон на той улочке полсотни лет назад погиб один очень известный человек. Наемные убийцы заманили его сюда из другого города. Такие места, пропитанные безвинной кровью и отравленные предательством, всегда считались проклятыми. Здесь надо пореже бывать, а уж жить – ни в коем случае. Вы же по десять раз отстраивали эти руины, хотя результат с каждым разом был все хуже и хуже.

– Кажется, я понял, о каком районе ты говоришь… У нас он называется Святым предместьем. Действительно, в последний раз его отстраивали совсем недавно. Оно, как ни странно, считается местной достопримечательностью. Памятником старины… Надо сказать, картина жалкая. Двухэтажную хрущевку, даже крытую красной черепицей, трудно выдать за шедевр древнего зодчества.

– Дело не в этом. Зло навечно оставило здесь отпечаток своего копыта.

– Тебе виднее… Впрочем, я и раньше не любил тут бывать. Водку в местных кабаках безбожно разбавляли, шалавы были сплошь трипперными, милиция под вечер просто зверела… А несколько дней тому назад невдалеке отсюда засудили моего сына. – Вспомнив о Димке, Синяков добавил: – Зря мы этого Леху упустили. Уверен, он знает дорогу в дисбат.

– А я не уверен, – возразил Шишига. – Разве ты не заметил, что у него не все с головой в порядке. Это же не человек, а ходячий труп. Все кому не лень сосут из него кровь. За кружку сивухи, за женские прелести да и за просто так… Парень долго не протянет.

– Тем более. Его надо было спасать. Увести отсюда… Спрятать где-нибудь…

– Странные вы существа – люди. Если бы Лехе здесь не нравилось, он бы давно сам ушел… Да, он убивает себя. Но убивает по собственной воле. Есть у вас такая блажь.

– Тебе меня не переубедить. – Синяков, проветривая легкие, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. – Уже вроде полегче… А что это за тип, который в пивную ворвался?

– Я его впервые вижу… В эту западню угодило множество духов. Скорее всего – он один из нас. Но только куда более могущественный, чем, к примеру, я. Теперь он стал столь же могущественным бесом и позволяет себе то, чего никогда бы не позволил в преисподней. Вполне возможно, что в мире людей у него был очень могущественный подопечный, которого с недавних пор оставила удача. Если вернешься назад, почитай газеты за этот период. Или где-то свергли диктатора, или разорился знаменитый богач, или на месте преступления схватили досель неуловимого преступника.

– Как я понимаю, покровительствуя добрым людям, духи делают доброе дело, а покровительствуя злым – наоборот.

– Не совсем так. Духу безразлично, чем занят его подопечный – уничтожением ближних своих или созданием произведений искусства. Его забота – сделать так, чтобы его чаяния осуществились.

– Это аморально.

– Плевать мы хотели на вашу мораль. Прости, конечно, за грубость. Но впредь не путай отношений между людьми в рамках вашего общества и отношений между человеком и духом. Это совершенно разные понятия… Ну как, ты уже можешь идти?

– Конечно. – Ощущая легкое головокружение, словно от стакана шампанского, Синяков встал на ноги. – Подумаешь, пол-литра крови! Невелика потеря. У меня ее литров пять.

– Однако ведь нам по этому городу еще шастать и шастать…

 

Глава 14

Теперь они передвигались с предельной осторожностью, словно опасаясь попасть на мушку невидимого снайпера: добравшись до очередного поворота, из-за угла внимательно осматривали открывшуюся улицу и, если ничего подозрительного в поле зрения не попадалось, бросались вперед, к ближайшему укрытию.

Ясно, что ни о посещении пивных, ни о созерцании городских достопримечательностей, порожденных причудливыми сочетаниями разновременных теней, самым загадочным образом материализовавшихся в Пандемонии, сейчас не могло быть и речи.

(Хотя посмотреть было на что – например, на Дворец пионеров, трансформировавшийся в мрачный готический храм, или на конный памятник какому-то военачальнику, чья фигура приобрела сходство с кентавром, из прежней атрибутики сохранившим только генеральскую фуражку, полуконскую-получеловеческую морду да ряды медалей, оказавшихся в том месте, где у верховых лошадей должны проходить ремни нагрудника.)

– Надо спешить, – сказал Шишига, когда они, прячась в подъезде, пережидали длинную процессию бесов, с заунывным пением бредущих куда-то прямо посреди мостовой. – Скоро ночь, любимое наше время. Тут уж начнется такой шабаш, что тебе и на танке не проехать.

– Когда же вы спите?

– Никогда. Нам это не нужно.

– Ты, главное, выведи меня из города. А я уже сам постараюсь отыскать людей. Помнишь, тот бес, который ворвался в пивную, говорил, что они бродят где-то в ближайших окрестностях.

– Брехал он, как всегда. Подумай сам – зачем людям в город лезть? Они же не самоубийцы. Это только Решетняку удается пока смирять бесов. Да и то лишь потому, что им всерьез никто не занимался… Люди держат оборону. Главное для них – не позволить нашему брату прорваться в срединный мир.

– А что вас туда так тянет? Не иначе как жажда крови.

– Не только. Из срединного мира можно вернуться обратно в преисподнюю. По крайней мере, многие из нас верят в это.

Улица вновь опустела, и они быстро двинулись к маячившей невдалеке белой глыбе оперного театра – очередной промежуточной цели своего опасного маршрута. Синякову помнилось, что в этом затейливом здании, смахивающем на сильно пострадавший в тропических штормах айсберг, можно спрятаться так надежно, что тебя не отыщет даже целая армия бесов.

Проходя мимо обгоревшего автомобильного остова, от которого еще тянуло запахами железной окалины, мазута и жженой резины, Синяков мечтательно произнес:

– Вот бы разжиться колесами! Многие проблемы сразу бы отпали.

– Поздновато ты опомнился, – заметил Шишига. – Бесы первым делом все машины сожгли. Очень уж им понравилось, как те горели.

В конце улицы показалась движущаяся встречным курсом парочка бесов – один в длинной красноармейской шинели, другой в треуголке и синем кафтане гренадера. Шли они в обнимку, и за спиной у каждого тускло поблескивал штык.

Не сговариваясь, Синяков и Шишига свернули в ближайший переулок, пробежались немного рысцой и оказались на берегу речки Свиристелки, в отличие от своего реального прототипа, лишенной пока гранитной набережной.

– Как ваша братва к воде относится? – поинтересовался вдруг Синяков.

– Если она не настояна на чесноке или укропе, то вполне нормально, – ответил Шишига. – Однако плаванием мы не увлекаемся, если тебя интересует именно это.

– А как же водяные и русалки?

– Ты в них веришь?

– После того, что случилось со мной за последнюю неделю, я готов поверить в любую нечисть.

– Если эти твари и в самом деле существуют, так только в вашем мире. Нам они даже не родственники.

– Значит, если я поплыву вниз по течению реки, никто из вас меня не достанет.

– Почему же… было бы желание. Есть такие бесы, что по воде ходят аки посуху. Но в общем-то это мысль здравая. По крайней мере, нос к носу ты ни с кем из наших кровососов не столкнешься.

– Вплоть до мельничной плотины, – уточнил Синяков, хорошо запомнивший многие особенности этого возникшего из небытия города.

– За плотиной уже и улиц почти нет. Если сумеешь туда добраться, считай себя в безопасности. В относительной, конечно.

Пристрастия к плотницкому искусству Синяков никогда не испытывал (а что уж говорить о Шишиге, который вообще никогда пальцем о палец не ударил), однако сумел все же соорудить некое подобие плота, основными материалами для которого послужили снятые с петель двери сарая и несколько звеньев дощатого забора.

– Ну что, прощаться будем? – сказал он, вступая на свое утлое плавучее средство.

– Успеем еще, – ответил Шишига. – Ты плыви себе, а я на всякий случай рядом по бережку пройдусь. Мало ли что…

– Одного я не пойму, – после нескольких неудачных попыток Синяков все же отчалил от берега. – И что ты обо мне так радеешь? Я человек, ты бес, и знакомы мы всего ничего.

– Глянулся ты мне, наверное… Хочешь, буду твоим духом-покровителем? Если, конечно, я вернусь в преисподнюю, а ты сумеешь добраться до срединного мира.

– А как же твой полярник?

– Боюсь, уже не застану его в живых, – печально вздохнул Шишига. – Очень уж он всегда на свой фарт полагался. Мог без парашюта из самолета выпрыгнуть… Сколько у меня забот с ним было! Один он – как ребенок, которого забыли на краю пропасти.

– Спасибо за предложение, – Синяков даже растрогался. – Да только у меня уже есть покровитель. Мы с ним даже лично знакомы.

– Это крайне редкий случай.

– Сам знаю. Считай, что мне повезло.

Никакого течения на реке, можно сказать, не было, что подтверждала галоша, плававшая на ее середине (другая галоша, парная, валялась на берегу, примерно на одной линии с первой). Однако Синяков заранее запасся длинной жердью, которой сейчас энергично отталкивался от илистого дна. Шишига двигался по суше параллельным курсом, время от времени делая крюк, дабы обойти очередное топкое место.

Вскоре выяснилось, что берега Свиристелки не так уж и пустынны, как это казалось вначале. Немало самых разных бесов слонялось по ним, а один, зайдя по колено в воду, даже пытался добыть острогой рыбу, которая в соответствии с законами этого мира также являлась материализовавшимся исчадием преисподней.

Бесы с любопытством поглядывали на Синякова, смело рассекавшего водную гладь, но на таком расстоянии признать в нем человека не могли.

Сложности обещали возникнуть во время прохождения под мостом. Синякову помнилось – река там настолько мелела, что ее могла перейти вброд даже кошка. (Впрочем, еще неизвестно, тень какой Свиристелки материализовалась в Пандемонии – современной или той, что текла в этом русле много веков назад).

Вот так и получилось, что, занятый исследованиями речного дна, Синяков проморгал другую, куда более серьезную опасность. Прямо посреди центрального пролета моста, небрежно облокотясь на чугунные перила, стояла та самая цыганка, с которой недавно столь непочтительно обошелся Дарий.

– Куда путь держишь, милок? – осведомилась она скрипучим голосом. – Если удачу ищешь, так она совсем в другой стороне.

Синяков от неожиданности едва не выпустил шест.

– Тьфу ты, напугала! – в сердцах вымолвил он.

– Отчего же ты вдруг таким пугливым стал? – деланно удивилась цыганка. – На пару-то с Пастухом ого-го каким козырем выступал!

Сообразив, что речь идет о Дарии, Синяков с глухим раздражением подумал: «Вот кому на клички везет! Он и Архангел, он и Пастух!»

– А еще Фюрер! – добавила сверху проницательная цыганка. – И Пугало!

В ее фальшиво-ласковых речах ощущался подвох. Надо было как можно скорее уплывать отсюда, но доски плота уже скрипели о мель.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – вымолвил Синяков, изо всех сил налегая на шест.

– Да все о том же… Понял теперь, как туго приходится тем, кто не знает своего истинного пути? Давай лучше я тебе погадаю. Всю правду скажу. Глаза на жизнь открою. Из слепого кутенка сразу в зоркого сокола превратишься.

– Я бы и рад, да заплатить мне нечем, – ответил Синяков. – Бедность одолела.

– Так уж и нечем! – лукаво прищурилась цыганка. – Слыханное ли это дело, чтобы баба с мужиком, а человек с бесом расплатиться не могли!

– Это вы про кровь, что ли? Так у меня ее уже прилично выпили. Самому не хватает.

– Мне совсем чуток. Один глоточек всего. – Цыганка, сблизив большой и указательный палец, показала, сколько именно человеческой крови ей требуется.

– Тогда спускайся сюда, старая карга! – не выдержал Синяков. – Здесь и поговорим!

– Зачем такие сложности! – жеманно ухмыльнулась цыганка и вдруг выбросила вперед обе руки.

С кончиков всех ее пальцев, словно пули, сорвались грозно жужжащие насекомые, но на этот раз не зеленые падальные мухи, а златоглазые слепни-кровососы. Прежде чем Синяков успел хоть что-нибудь сообразить, десять острейших стилетов вонзилось в его тело. Ощущение, которое он при этом испытал, можно было сравнить разве что с ударом электрического тока. Едва Синяков успел прихлопнуть парочку крылатых разбойников, как цыганка повторила свой прием, а затем стала выбрасывать слепней партия за партией. В течение считанных минут он потерял крови больше, чем в проклятом «Бар деле…», где хорошо упитанные клопы ценились выше свежего пива.

Сражаться с таким количеством летающих вампиров было просто невозможно, и, дабы спасти свою жизнь, Синяков прямо с плота нырнул в воду, выбрав, естественно, место поглубже. Это не смутило его врагов. Слепни волшебным образом превратились в крохотных злых рыбок, повадками напоминавших пираний. Когда они всей стаей накинулись на жертву, мутные воды Свиристелки окрасились кровью.

Тут бы и пришел Синякову конец, да выручил верный Шишига. Подкравшись к цыганке сзади, он одним рывком перебросил ее через перила моста – только босые пятки в воздухе мелькнули. Старая стерва, а вернее, бестелесная тварь, материализовавшаяся в столь незавидном облике, не растерялась и продемонстрировала вполне приличные навыки прыжков в воду, однако, на ее беду, этой воды под мостом было, как говорится, курице по колено.

Ил чмокнул, всосав в свои недра то, что осталось от зловредной цыганки – как-никак, а высота моста в этом месте превосходила пятиэтажный дом. Кровожадные рыбки сразу утратили свой боевой задор и как по команде перевернулись брюхом кверху.

Не дожидаясь дальнейшего развития событий (бес, даже разбившийся в лепешку, способен на любые пакости), Синяков навалился на плот и, словно плуг или борону, проволок его через всю мель, в значительной мере состоявшую из пустых бутылок, рваной обуви, пластиковых пакетов, ржавых консервных банок и всякой другой дряни, характерной для рек, протекающих через большие современные города.

– Торопись, пока она не очухалась! – крикнул вслед ему Шишига.

– Спасибо, – отозвался Синяков, вновь оказавшийся на глубокой воде. – За все спасибо! Теперь я твой должник! При встрече рассчитаемся!

– Прощай! – отмахнулся Шишига. – Мы в расчете! Лучше нам с тобой больше не видеться!

Отступив на шаг от перил, он стал менять облик – так медленно и так натужно, что Синяков даже не мог понять, что является конечным итогом этой метаморфозы – птица или рептилия. Что ни говори, а бес он был слабоватый и потому, наверное, столь добрый к людям.

Из-под моста вдруг взмыли вверх зеленоватые щупальца-плети и легко утащили Шишигу в реку – он даже вякнуть не успел. На месте его падения вода забурлила так, словно там дельфин сражался с напавшим на него спрутом.

Конечно, Шишигу было жалко, но Синяков решил, что человеку не стоит ввязываться в разборки между бесами. Стараясь не прислушиваться к тому, что творилось позади, он погнал плот подальше от этого злополучного моста, чьи могучие быки и ажурные арки едва не стали для него могильным памятником.

Дальнейшее путешествие по Свиристелке прошло без приключений, если не считать таковыми тщетные попытки некоего быка (или, если хотите, рогатого и четырехногого беса) догнать плот по берегу. Гонка эта, имевшая цели скорее спортивные, чем охотничьи, закончилась для быка печально. Он с головой провалился в выгребную яму, мистическая тень которой попала в преисподнюю не иначе как из какого-то героического времени, когда все у народа было сообща – и горе, и радость, и отправление естественных надобностей.

Течение постепенно ускорялось, а это означало, что до плотины уже недалеко. Вскоре впереди раздался характерный звук падающей воды, и Синяков стал энергично подгребать к правому берегу. Почему именно к правому, он и сам не мог понять.

Плот причалил к деревянным мосткам в полусотне шагов от бревенчатого мельничного сруба. Раньше Синякову доводилось видеть такие сооружения разве что в этнографических музеях-заповедниках. Поток воды крутил замшелое деревянное колесо, а внутри сруба скрипели жернова. Мельница, как это ни странно, функционировала.

Не выпуская из рук шеста – своего единственного оружия, – Синяков осторожно приблизился к срубу и стал прислушиваться к тому, что творилось внутри. Там раздавался перестук, словно кто-то рубил в корыте капусту, да звучали довольно внятные голоса, которые с одинаковым успехом могли принадлежать как людям, так и бесам.

Дабы выяснить, кто же именно заправляет нынче на мельнице, нужно было сначала вникнуть в тему разговора, и Синяков подполз поближе к распахнутым настежь дверям.

Калякали двое. Один – пропитым басом, другой – надорванным фальцетом.

– И как ты только до этого додумался? – с завистью поинтересовался бас.

– Очень просто, – ответил фальцет. – Я когда срединный мир посещал, то не глупостями всякими занимался, а приглядывался, что там к чему. Как железо куют, как дырки в земле сверлят, как сок из фруктов давят. Люди ведь вовсе не такие дураки, какими их считают. Существа они, конечно, никчемные, но кое в чем соображают.

– Слушай, не вспоминай про людей, а не то я от вожделения в обморок упаду.

– Потерпи, скоро все будет… Для употребления человек, ясное дело, штука удобная. Вся кровь в жилах – соси в свое удовольствие. А наш брат совсем иначе устроен. Своей крови не имеет, а чужая в нем как сок в морковке располагается. Равномерно. Надорвешься, а даже глотка не высосешь… На эту мельницу я случайно напоролся. Ты бы, конечно, мимо прошел, а я вот заинтересовался. Хоть и не сразу, но в конструкции разобрался. Попробовал воду на колесо пустить. Гляжу, все работает. Хотя зачем нам мельница? Мы зерна не сеем, хлеба не едим… А потом меня вдруг осенило! Ведь в принципе это та же самая соковыжималка. Привод от водяного колеса вращает верхний жернов. Исходный материал, разрубленный на мелкие кусочки, бросаешь вот в эту дырку. А отсюда, снизу, получаешь конечный продукт. В нашем случае – кровушку. Видишь, сколько уже натекло…

– С полведра, не меньше… И где только этот придурок успел так насосаться?

– Шустрый, значит, был… Хотя это нас не касается.

– Одно плохо, – раздался тяжкий вздох. – Уж больно нудная это работа – своего брата беса на мелкие кусочки крошить. Даже тесак затупился.

– Я и про это подумал! – фальцет задребезжал от гордости. – Лезь сюда, покажу…

Некоторое время внутри сруба царила относительная тишина, а потом бас озадаченно прогудел:

– Никак не могу взять в толк, что это такое…

– Дробилка, – пояснил фальцет. – Я ее сам соорудил. Нашел в сарае два старых жернова и поставил их вертикально обод к ободу.

– Здоровые какие!

– И с железной наковкой, обрати внимание. Бросай в эти жернова хоть беса, хоть человека – от него одна мезга останется. А уж эта мезга по желобу пойдет на мельничные жернова. Глубокая переработка, как говорят люди. Ни капли кровушки зря не пропадет… Подожди, сейчас испытания проведем. Я только привод переброшу.

«Ну и бесы нынче пошли, – подумал Синяков. – Куда там Кулибину или Эдисону! Если они в наш мир прорвутся, добра не жди. И танки освоят, и бомбардировщики».

Скрип жерновов на пару минут утих, а когда возобновился, имел уже совсем другой характер.

– Нравится? – поинтересовался фальцет.

– Класс! – Тот, кто говорил басом, пришел в восхищение. – А почему ты эту дробилку сразу не запустил? Сколько времени зря потеряли!

– Как тебе сказать… Ты ведь все равно от безделья мучился. А тут хоть на что-то сгодился…. И еще сгодишься. Поэтому ныряй в дробилку!

Бес взвыл дурным голосом, и лязгающий скрип окованных железом огромных камней сразу стал приглушеннее и мягче, словно между ними оказалось что-то вроде ватного матраса.

– За что? – ревел угодивший в дробилку бес.

– А ни за что, – пояснил его коварный приятель. – Сам посуди – зачем мне с тобой эти полведра делить? Авось мне одному целое ведро достанется.

– Ничего тебе от меня не достанется! Зря надеешься! Я уже и забыл, когда в последний раз кровушку пробовал!

– Только не надо врать! А кто вчера на огородах в Агропоселке человечишку прихватил?

– Не было меня там!

– Был! Я точно знаю. Человечишка этот, говорят, брюкву воровал. А ты из него всю кровь до капли высосал. Один. Ни с кем не поделился! Вот и страдай теперь за это.

– Пощади! Больше такое не повторится!

– Поздно. От тебя уже и не осталось почти ничего.

– Что же со мной теперь будет?

– Не знаю… Снова бесплотным духом станешь… Впрочем, это не мои проблемы.

Что-то противно чавкнуло, и дробилка вновь заработала вхолостую.

– Ну наконец-то, – с облегчением вздохнул оставшийся в одиночестве бес. – И что мы за существа такие! Пока целиком в мезгу не превратимся, все болтаем да болтаем. Несолидно как-то… Надо бы наружу выглянуть. А не то на запах кровушки столько дармоедов сейчас налетит. Не отобьешься…

Синяков с лихорадочной поспешностью оглянулся по сторонам и понял, что спрятаться здесь негде. Вокруг было голое, без единого кустика торфяное поле, а плот, который он поленился вытащить на берег, теперь дрейфовал посреди реки.

Тогда Синяков, действуя скорее по счастливому наитию, чем по заранее определенному плану, ворвался в сруб (полумрак, душный запах крови, налет мучной пыли на потолке и стенах) и, прежде чем стоявшее на высоком помосте горбатое, совсем не похожее на человека существо успело опомниться, сковырнул его шестом в продолжавшую работать дробилку.

Бес-изобретатель мог, конечно, спастись, превратившись в клубок червей или стаю саранчи (имелось у Синякова такое опасение), однако по меркам своего племени был он, как видно, существом заурядным. Жернова мягко, без хруста приняли его тело в свои жесткие, беспощадные объятия и медленно потащили вниз, туда, где грубые железные наковки сходились почти вплотную.

Последнее, что запомнилось Синякову, были огромные, как плошки, страшные глаза беса, лопнувшие за мгновение до того, как его голова исчезла между жерновами.

Пулей вылетая из сруба, он услышал позади себя отвратительный чмокающий звук – это, словно коровья лепешка, в приемный лоток плюхнулась первая порция размолотой в кровавую кашу бесовской плоти…

Шест Синяков сразу выбросил за ненадобностью, зато подобрал возле мельницы увесистый шкворень. Против бесов он вряд ли помог бы, но все равно приятно было ощущать в руках что-то железное, особенно сейчас, в условиях вражеского окружения.

Выбирать направление не приходилось – лишь бы подальше от этого города-призрака, подальше от реки, подальше от дорог, по которым шастают бесы. Общение с этими лукавыми и кровожадными существами так опостылело Синякову, что он расцеловал бы сейчас даже инспектора Решетняка, попадись тот ему навстречу.

Хотя что можно спрашивать с бесов, если люди иногда ведут себя еще хуже, чем они? Интересно, как стали бы относиться к роду человеческому другие живые существа, обрети они вдруг разум? Например, свиньи, которых откармливают на мясо? Или стельные важенки, которых убивают только ради того, чтобы содрать нежнейшую шкурку с еще не родившихся оленят? А рыбы, попавшие на крючок, а птицы, запутавшиеся в силках, а раки, живьем ныряющие в кипяток?

«Нет уж! – поклялся Синяков самому себе, – если вернусь назад, никогда больше не притронусь ни к мясу, ни к рыбе. Запишусь в вегетарианцы».

Кочковатое болото, на котором совсем недавно пробовали добывать торф (кто? зачем?), скоро кончилось, и дальше пошел типично шишкинский ландшафт – елки, березки, осины, бурелом, пни. Разве что медведей не хватало. Даже не верилось, что перед тобой только тень давно исчезнувшего леса, магическим образом сохранившаяся в преисподней.

Залюбовавшись этим скромным великолепием, Синяков вновь утратил бдительность и тут же поплатился за это. Еловая валежина вдруг дала ему подножку, корень березы навалился на спину, а мох, до этого мягкий, как губка, сжал тело тисками.

Ловушка была хоть и грандиозной, но рассчитанная на простачков (при ближайшем рассмотрении и березы оказались не березами и ели – не елями). Просто удивительно, что Синяков купился так дешево.

Впрочем, бесы, взявшие его в плен, обозначать свои дальнейшие намерения не торопились – то ли собирались с силами для дальнейших перевоплощений, то ли поджидали кого-то, обладающего как минимум клыками.

В схватках на борцовском ковре Синяков нередко попадал в опасные положения, грозящие неминуемым поражением, однако благодаря завидной гибкости и умению терпеть боль, почти всегда благополучно выходил из них. Но тогда ему противостояли люди, пусть даже и очень сильные физически, а отнюдь не бесы, принявшие столь экзотический облик. Поэтому прошлый опыт и прошлые навыки здесь пригодиться не могли. Оставалось или дожидаться смертного часа, или придумывать что-то новенькое.

Руки Синякова были сравнительно свободными, и он не преминул этим воспользоваться. Тщательная ревизия содержимого карманов дала следующие неутешительные результаты: паспорт, носовой платок, несколько мелких монет, волшебная иголка, не имевшая в Пандемонии никакой силы, и столь же бесполезный шаманский порошок.

Оставалась, правда, еще коробка спичек, не отсыревшая только потому, что вместе с порошком хранилась в целлофановом пакете, но против бесов это было средство столь же сомнительное, как и железный шкворень, при падении отлетевший черт знает куда.

Впрочем, имея столь ограниченный арсенал средств борьбы, пренебрегать спичками не стоило. Бесы, продолжавшие удерживать Синякова в прежнем положении, скорее всего гореть не могли, хотя и смахивали на растения. Можно было лишь надеяться, что поблизости найдется подходящая пища для огня, всегда спасавшего людей и от хищников, и от нечистой силы. Первая спичка улетела в сторону и благополучно потухла во мху. Бесы-деревья неодобрительно зашумели и попытались перехватить правую руку Синякова, чем только укрепили его веру в действенность своего замысла.

Еще пять или шесть спичек также пропали втуне. Их судьбу разделил и носовой платок, не горевший, а лишь тлевший. Тогда настала очередь паспорта, вещи безусловно ценной, но для мертвеца, каковым Синякову предстояло стать в самое ближайшее время, абсолютно бесполезной.

Начал он с малозначительных листков, не имевших ни штампов, ни записей. Горящие комки бумаги один за другим улетели прочь, однако никакого реального эффекта не произвели.

Как назло, оправдал себя только листок, предназначенный для отметок о прописке, – любимое чтение милиционеров и кадровиков. Он угодил в кучу сухого валежника и почти сразу воспламенил ее.

Может, Синякову это только показалось, но бесов обуяла паника. При полном безветрии их ветки затряслись так, словно над лесом бушевала буря.

Потянуло дымком. От валежника занялась прошлогодняя трава, а потом и нижние ветки ближайших сухостоин. Когда же, стреляя искрами, запылал смолистый сосновый пень, стало ясно, что пожара не миновать.

Бесы-деревья или не могли, или не хотели сняться с места, ставшего вдруг таким опасным. Корень проклятой лжеберезы так нажал на спину Синякова, что у того едва хребет не треснул.

– Спасите! – заорал он, не отдавая себе отчета в том, что точно с таким же успехом можно взывать о помощи, находясь в самом центре Сахары или в окрестностях полюса недоступности.

Огонь угрожал Синякову ничуть не меньше, чем бесам, по крайней мере имевшим шанс вернуться в свое исходное, бестелесное состояние, однако в его представлении такая смерть была предпочтительней медленного умирания от потери крови.

Впрочем, когда подступивший сзади жар стал почти невыносимым и на коре деревьев-бесов запузырилась какая-то беловатая пена, вопль Синякова вновь огласил мрачные просторы Пандемония:

– Погибаю! На помощь!

На этот раз его мольба не осталась безответной. Чей-то голос, едва слышный за треском пожара, с нескрываемой ненавистью произнес:

– Что гады делают! На жалость берут. Криком подманивают, как охотники – уток. Каждый день тактику меняют! Раньше только камнями да деревьями прикидывались. А теперь навострились! И бочкой спирта могут обернуться, и бабой сисястой, и огнем, как сейчас.

– Огонь, по-моему, настоящий, – произнес другой голос с сомнением.

– Откуда здесь настоящий огонь возьмется? Гроз не бывает. Вулканических извержений – тоже. Бесы настоящего огня чураются.

– Не знаю… Возможно, кто-то из наших окурок бросил.

– Не должно тут наших быть…

Так говорить между собой могли только люди. Синяков, уже дошедший до последней стадии отчаяния, завопил:

– Есть тут наши! Есть! Я человек! Меня бесы схватили! Помогите!

– Во дают! – изумился первый голос. – Совсем обнаглели. За дурачков нас держат. Ну ничего, пусть себе порезвятся.

– Козлы вонючие! – взвыл Синяков, которому пламя пожара в буквальном смысле уже лизало пятки.

– Сам такой! – донеслось до него из-за дымного марева. – Бэ-э-э…

– Ах, подонки! – Синяков зашелся мучительным кашлем. – Ничего, доберусь я еще до вас!

Неизвесно, что стало тому причиной – то ли вспышка ярости, внезапно овладевшая Синяковым, то ли упадок сил, наступивший у бесов вследствие отравления дымом, – но он сумел-таки вырваться из могучей хватки древесных корней и, сначала на четвереньках, а потом уже на своих двоих, спотыкаясь на каждом шагу, бросился вон из горящего леса.

На опушке Синякова ожидал очередной сюрприз, как всегда, неприятный.

Не успел он еще как следует дохнуть свежего воздуха, как кто-то, скрывавшийся в ближайших кустах, почти в упор окатил его струей жидкости, пахнувшей луком, чесноком и полынью одновременно.

Едкая настойка попала Синякову в глаза, и без того пострадавшие от дыма. Не выдержав резкой боли, он волчком завертелся на месте.

– Что, не нравится? – ехидно поинтересовался тот голос, который совсем недавно рассуждал о коварстве бесов. – Еще добавить?

– Бросьте ребята, я же человек! – прикрывая лицо руками, взмолился Синяков. – Сам от бесов спасаюсь.

– Че-ло-в-е-е-к? – с издевкой протянул голос. – А чем докажешь?

– Да чем угодно! – заявил Синяков с готовностью.

– Документы предъяви. – Это предложение почему-то было встречено взрывом хохота. Смеялись сразу человек шесть-семь. – Есть у тебя документы?

– Были, – признался Синяков. – Еще минуту назад были. Да только в лесу сгорели.

Резь в глазах поутихла, и через щелку между пальцами он уже мог рассмотреть своих недоброжелателей – чумазых, заляпанных грязью солдатиков, отягощенных весьма странной амуницией – многочисленными фляжками, подсумками, вещмешками, зелеными армейскими термосами и брезентовыми лифчиками, в которых мотострелки обычно носят автоматные магазины. Огнестрельного оружия, впрочем, ни у кого не было, только штык-ножи да саперные лопатки. Наверное, это были те самые штрафники, не по своей воле защищавшие срединный мир от экспансии бесов.

Сердце Синякова сразу заныло, однако, как он ни всматривался в лица солдат, Димки среди них так и не обнаружил.

Возглавляли этот небольшой отряд двое вояк постарше – не то офицеры, не то прапорщики.

На Синякова смотрели с любопытством, хотя и не без опаски. При этом реплики на его счет сыпались самые разные:

– Гляньте, у него задница дымится!

– Доходяга какой-то…

– Ага, доходяга… Вот он сейчас в тигра превратится да как кинется на нас!

– А мы его укропчиком, укропчиком!

– Есть, говорят, такие бесы, что плевать хотели на твой укропчик.

– Тогда бензинчиком! Чирк!

– Лучше кол в брюхо!

– Кольев не хватит. Их в городе, как муравьев в лесу.

Этот неуставный гомон разом оборвал один из командиров, тот самый, который едва не лишил Синякова зрения.

– Прекратить разговорчики! – гаркнул он – Отойти на полсотни шагов назад и расссредоточиться. Внимательно наблюдать за местностью. Без моей команды никаких действий не предпринимать.

Когда отряд, численностью не превышавший отделения, разбрелся по прилегающему к лесу полю и залег за кочками и кустами, командир обратился к Синякову.

– Допрашивать я тебя не буду, – сказал он с оттенком брезгливости в голосе. – Правды ты все равно не скажешь. Но и отпустить не могу. Тарантулов и скорпионов при встрече рекомендуется давить. Чтобы другие люди не пострадали. Тем более что вы наших никогда не отпускаете. Поэтому копай себе яму, – он швырнул к ногам Синякова саперную лопатку. – Только глубиной метра три, не меньше. Грунт здесь легкий, особо не перетрудишься. Приступай!

– П-почему яму? – голос Синякова непроизвольно дрогнул.

– Чтобы возни меньше было, – командир закурил. – Ты же не человек, до смерти тебя все равно не убьешь, как ни старайся. Полежишь в земельке спокойно. Или прикажешь тебя в расколотый пень защемить?

– Помидоры свои защеми вместе с хреном! – Синяков уже не мог сдерживать себя. – Я человек! Сколько можно твердить одно и то же! У меня сердце в груди бьется! И кровь из ран течет! Видели вы беса, у которого кровь течет?

– Все мы видели, – устало сказал командир. – Копай яму, пока я добрый. А не то ведь у нас против вашего брата и другие средства имеются, покруче.

– Подожди, – сказал второй командир, все это время державшийся в отдалении. – Лес-то на самом деле горит. Кто его мог поджечь?

– Я! Я! – Синяков ударил себя в грудь обоими кулаками. – Спичками поджег! Производства Борисовской фабрики! На этикете тетерев нарисован! Какие вам еще подробности нужны?

– Никакие, – покачал головой первый командир. – Есть бесы, которые наизусть Гегеля цитируют. Вам верить нельзя.

– А людям можно? – взъярился Синяков.

– И людям нельзя. Тут ты прав. Это еще та сволочь. Но вы в тысячу раз хуже. Копай яму.

– Да пошел ты! – размахивая лопаткой, Синяков смело шагнул вперед.

Командир встретил его струей укропной воды и невнятным бормотанием – скорее всего заговором против нечистой силы. В своем превосходстве над несговорчивым бесом он, похоже, не сомневался.

Синяков от водяного залпа прикрылся лопаткой, а заговор вообще проигнорировал. Уже спустя мгновение они оказались лицом к лицу. Пускать в ход лопатку было жалко (по отношению к человеку, естественно, а не к лопатке), но проучить этого придурка, не умеющего, да и не желающего отличить человека от беса, было просто необходимо. У Синякова прямо-таки руки чесались.

Он в совершенстве владел многими приемами самбо, но коронными среди них считались только пять-шесть, а самым наикоронным, самым любимым был так называемый «бросок через плечо с подсадом», когда противник летит далеко, а плюхается на спину сильно.

Именно этот прием и довелось испытать на себе дисбатовской сволочи, при ближайшем рассмотрении оказавшейся трехзвездным прапором. Никакого ущерба для себя он при этом не получил, ну разве только зад отшиб. Зато все его фляжки, мешки и подсумки, содержащие, надо думать, всякие антибесовские средства, разлетелись в разные стороны.

Солдаты, наблюдавшие эту сцену издалека, заулюлюкали и даже захлопали в ладоши. Прапорщик явно не пользовался у них симпатией. Его напарник, столь же осторожный, сколь и скептичный, всем другим методам борьбы с бесами предпочел хоть и бесполезные, но картинные пасы типа: «Изыди, нечистая сила!»

Преследовать Синякова никто не стал, и он, едва не плача от невыразимой горечи, вновь зашагал в неизвестность.

Похоже, что пророчества Дария сбывались. Бесы, как ни старались, а не смогли извести Синякова. Очевидно, это предстояло сделать людям.

Никогда еще в его жизни не было такого долгого и жуткого дня, однако предстоящая ночь – любимая пора бесов – обещала быть еще более жуткой.

Темнота наступила почти сразу, без долгого угасания дня и без привычных сумерек, словно сверху на Пандемоний накинули глухое черное покрывало. Ни одна звезда не зажглась на небе, и только в той стороне, где остался догорающий лес, едва-едва светилось багровое пятно.

Идти дальше стало форменной мукой – сначала Синяков свалился с какого-то косогора, к счастью, невысокого, а потом напоролся на колючий кустарник.

Что, спрашивается, помешало ему выбрать место для ночлега при свете? А ничего, кроме собственной непредусмотрительности. Проклиная себя за это, Синяков вынужден был в конце концов прилечь прямо на голую землю, долгий контакт с которой обещал как минимум воспаление легких.

Тишина вокруг стояла абсолютная, срединному миру, где даже в самом глухом месте летом шуршат в траве насекомые, а зимой трещат от мороза деревья, совершенно несвойственная.

Итоги дня были крайне неутешительны. Его легко раскусили чужие и не смогли распознать свои (плутоватый инспектор Решетняк был тут не в счет). Дважды, а то и трижды у него пытались выпить кровь, он чудом не сгорел и едва не был заживо похоронен.

Тут Синякову припомнилось торфяное болото, подступавшее к реке в районе мельницы, вернее, свежие следы раскопок, оставшиеся на нем. Скорее всего это были могилы, в которых покоились плененные бесы, поставленные тем самым перед выбором – или пребывать в таком состоянии неопределенно долгое время, или, покинув одну временную оболочку, искать другую, что при нынешнем перенаселении Пандемония являлось делом весьма проблематичным.

Одолевал сон. Синяков понимал, что бороться с ним бесполезно, но заснуть в чистом поле сейчас, когда нечистая сила обретает особенную силу, было бы самоубийством.

Такой тоски, такой неприкаянности он не испытывал с тех времен, когда, рассорившись с родителями, убегал из дома и скитался в одиночестве по пустынным проселкам. Но тогда хоть кузнечики трещали в ночи, где-то ухала выпь, а в мутном небе дрожали звезды. Тогда была хоть какая-то надежда, да и детские слезы приносили облегчение.

Теперь надежды оставалось ровно на три неденоминированных копейки, а сухой комок, застрявший где-то на уровне кадыка, не позволял дать волю чувствам. Глубока и беспредельна тоска человеческая, но в темноте она имеет свойство разливаться чуть ли не мировым океаном.

Две звезды, невидимые ни для кого, кроме самого Синякова, горели в этом океане мрака.

Одна носила имя Димка и была мучительной болью, горьким стыдом, занозой, засевшей глубоко в сердце.

Другая звалась Дашкой и была сладкой грезой, солнечным зайчиком, медом для уст и усладой для души.

Вопрос состоял лишь в том, достижимы ли эти звезды…

 

Глава 15

И все-таки он уснул! Хоть ненадолго, но уснул!

Неприятно просыпаться на сырой земле, чувствуя, что все твое тело одеревенело, но еще неприятнее просыпаться в окружении направленных на тебя чужих светящихся глаз – багровых, зеленоватых, желтых.

Сжимая в руках позаимствованную у прапорщика лопатку, Синяков вскочил.

Глаза (или парные огоньки неизвестного происхождения) никак не отреагировали на это, продолжая неподвижно висеть во мраке где-то между небом и землей.

А потом раздался тихий, почти на грани слухового восприятия, унылый многоголосый вой. Так не могли выть ни звери, ни люди, ни осенние ветры. Этот вой был сродни печальным стенаниям русалок, оплакивающих свою злосчастную судьбу, или жалобам сонма бесприютных человеческих душ, скитающихся по мрачным берегам Коцита.

Постепенно его смысл стал доходить до Синякова. Это был скорбный хор бестелесных духов, духов-неудачников, духов-слабаков, духов-младенцев, помимо собственной воли выброшенных из родной стихии в чужой, враждебный мир, где они не смогли обрести столь необходимый здесь материальный облик и превратились в несчастных изгоев.

Духов неудержимо влекло к людям, чья аура была единственным источником пополнения их иссякающих сил, но вместе с тем человек являлся для них олицетворением всего того зла, которое сначала разрушило привычный порядок вещей, а теперь препятствовало проникновению в срединный мир, где для бестелесных существ якобы открывались самые радужные перспективы.

Мало было Синякову своего горя, так тут пришлось окунуться еще и в чужое, пусть даже и нечеловеческое. Это было уже слишком!

– Кыш! – прикрикнул он на духов. – Пошли прочь! Все мы здесь пленники, все мы здесь отщепенцы! И вы, и мы!

Ночь по-прежнему царила над Пандемонием, однако нужно было идти куда-то, чтобы не околеть на земле или не стать легкой добычей для всякой нечисти. Очень осторожно, тщательно выверяя каждый шаг, Синяков двинулся вперед. Бестелесные духи стаей плыли вокруг него, словно рыбы-лоцманы, сопровождающие акулу. Гнать их было бесполезно, и оставалось только надеяться, что мерцание сотен разноцветных огоньков не привлечет внимания других потусторонних существ, в отличие от своих несчастных собратьев вполне материальных и весьма охочих до человеческой крови.

Время от времени Синяков замирал и прислушивался. Любая внезапная встреча – как с людьми, так и с бесами – была одинаково опасна для него, но если исчадия преисподней передвигались почти бесшумно, то топот земляков он надеялся услышать загодя. Предстояло, правда, еще убедить их в своей принадлежности к роду человеческому, но Синяков надеялся, что такие идиоты, как тот прапорщик, здесь наперечет.

Ночь закончилась так же внезапно, как и наступила. Вместе с мраком исчезли и призрачные огоньки, всегда считавшиеся у людей плохой приметой. Вопреки всем опасностям он уцелел. В том, что ему очень повезло, Синяков убедился довольно скоро.

Плохо представляя себе топографию Пандемония, Синяков тем не менее полагал, что этот мир не слишком велик и его границы в принципе должны соответствовать ближайшим окрестностям города.

Так оно и оказалось. Впереди уже смутно маячила какая-то стена, в многочисленных изломах и складках которой должны были скрываться те самые слабые места, посредством которых Пандемоний сообщался со срединным миром.

Подходы к стене прикрывало примитивное укрепление, сооруженное на вершине холма, у подножия которого оказался сейчас Синяков. Впрочем, для защиты от бесов железобетон и мешки с песком вовсе не требовались. Гарнизон маленькой крепости больше полагался на сложную каббалистическую фигуру, выложенную белыми камушками на склонах. Имелись здесь и другие оборонительные средства – почерневшая хоругвь с равнодушным ликом Михаила Архангела да забор из колючей проволоки, увешанный пустыми консервными банками.

Настораживала, правда, тишина, царившая на холме, но вполне вероятно, что солдаты, пережившие долгую и опасную ночь, теперь позволили себе немного вздремнуть.

Понимая, что внезапное появление неизвестного существа вряд ли обрадует защитников укрепления, Синяков швырнул в сторону забора камень. Консервные банки забренчали, словно ксилофон, на котором взялся играть неуч, но этим все дело и ограничилось.

Подождав немного, Синяков крикнул:

– Эй, христиане, просыпайтесь! Только не надо поливать меня всякой гадостью. Я не огурец и от укропа с чесноком вкуснее не стану.

Тишина была ему ответом. Синяков наклонился за другим камнем, но тут заметил рыжее петушиное перо, сплошь покрытое засохшей кровью. Версия, что из петуха сварили суп, казалась маловероятной – уж слишком ценной была для людей эта птица, вечно конфликтовавшая с нечистой силой.

– Не нравятся мне такие дела, – сказал сам себе Синяков. – Очень не нравятся.

Ощущая на спине неприятные мурашки, словно сама смерть почесывала ему загривок холодными костяшками пальцев, Синяков двинулся к вершине холма.

Несколько раз чувство, нет, не страха, а какой-то дремучей тоски побуждало его повернуть обратно, однако он вновь и вновь заставлял себя идти дальше.

Проволочный забор казался хлипким только издали, а на самом деле был сработан на совесть. Чтобы преодолеть его, пришлось подрубить лопаткой один из кольев. Шум при этом Синяков поднял такой, что его, наверное, было слышно даже в городе.

Все укрепление представляло собой просторный окоп, часть которого была накрыта растянутой на кольях плащ-палаткой. Трое солдат, завернувшись в шинели, лежали у дальней стены окопа, четвертый, уронив голову на грудь, сидел на бруствере.

Не вызывало никаких сомнений, что все они мертвы и причиной смерти является потеря крови. Лица мертвецов напоминали алебастр, и только в некоторых местах – на висках, на шее, за ушами – виднелись багровые пятна, следы укусов, повредивших крупные сосуды.

Тут же валялся и рыжий петух, тоже обескровленный. С ним, похоже, церемониться не стали и просто оторвали голову.

Все говорило о том, что трагедия случилась совсем недавно, в самый канун рассвета.

Из ноздри ближайшего к Синякову покойника, того самого, что, заснув на посту, стал невольным виновником гибели маленького гарнизона, выползла жирная серая муха и тяжело, как перегруженный бомбардировщик, полетела восвояси.

От этого зрелища Синякова едва не вывернуло наизнанку, но, к счастью, его желудок давно был пуст.

Нужно было немедленно уходить подальше от этого страшного места, однако он через силу заставил себя осмотреть трупы. Димки среди них не обнаружилось. Но у каждого из этих наголо стриженных, худющих, давно не умывавшихся пацанов были свои отцы и свои матери, продолжавшие видеть их во сне и регулярно писавшие письма в никуда…

Спускаясь с холма, Синякову следовало бы принять влево и стороной обойти чахлые заросли ивы, но он попер напрямик и получил то, чего благодаря своей неосторожности давно заслуживал – мешок на голову.

Все произошло так неожиданно и так быстро, что Синяков приступил к сопротивлению лишь тогда, когда его ногами вперед уже волокли по земле. Этим он добился только нескольких хороших пинков по ребрам.

Неизвестным оставалось, к кому именно он попал в плен, к бесам или к людям, однако то, что его не прикончили сразу, было уже хорошим признаком.

Существа, тащившие его, в своих речах были крайне сдержанны, а если и обменивались репликами, то смысл их до Синякова почти не доходил. Однажды, например, чей-то голос озабоченно произнес: «Цинк! Дави маяк!», на что кто-то другой спокойно ответил: «Не елозь очком. Пока все кучеряво».

Однажды Синяков завел было привычную бодягу о своей человеческой сущности, но, получив по голове, счел за лучшее помолчать.

Путешествие закончилось тем, что мешок с Синяковым сбросили в какую-то яму, на дне которой уже копошилось немало ограниченных в подвижности тел и стоял гул голосов, сравнимый, пожалуй, только со стенаниями грешников, ожидающих допроса и суда у врат адского трибунала.

Дело принимало весьма и весьма неприятный оборот. То, что призошло с Синяковым, на проделки бесов совсем не походило, а значит, он опять очутился во власти людей – существ, имевших огромный опыт уничтожения своих ни в чем не повинных собратьев.

Пленники между тем несли всякую околесицу. Если одни клятвенно доказывали свое человеческое происхождение, то другие, наоборот, гордо заявляли о принадлежности к бесовскому племени и обещали обидчикам все мыслимые и немыслимые кары. Были и такие, которых создавшаяся ситуация откровенно забавляла. За свою неистребимую сущность они ничуть не опасались, а на временную материальную оболочку плевать хотели.

В этой нездоровой обстановке Синяков счел за лучшее пока помалкивать и дожидаться дальнейшего развития событий.

Составить какое-нибудь представление о том, что происходит за пределами ямы, было практически невозможно – голоса людей терялись среди гомона плененных бесов. Несколько раз Синяков предпринимал попытку освободиться, но не добился никакого успеха – горловина мешка была затянута очень туго, а иголка против плотной ткани оказалась орудием совершенно никудышным.

Внезапно что-то тяжелое и, как показалось Синякову, крючковатое вонзилось в мешок, пребольно задев его плечо. Затем мешок поволокли куда-то, но сверху раздался зычный протестующий голос:

– Это свежий! Пусть полежит пока! Давай кого-нибудь из вчерашних!

Предмет, едва не искалечивший Синякова, с треском выдрали из мешка. В оставшуюся после этого дырку он увидел спину удаляющегося солдата. В руке тот держал железную «кошку» о четырех лапах, которой обычно выуживают из колодцев оборвавшиеся ведра. Отыскав более подходящий, по его мнению, мешок, солдат прицепил к нему «кошку», после чего оба – и солдат, и мешок – исчезли из поля зрения Синякова.

Спустя несколько минут наверху грохнул взрыв. Бесы сразу приумолкли, и в наступившей тишине прозвучали слова, сказанные усталым, совершенно обыденным голосом:

– Пиши с новой строки… Граната наступательная эргэдэ-пять… Объект испытания аналогичен предыдущему…

– Я бы так не сказал, – возразил другой голос, молодой и звонкий. – По-моему, это класс «гэ».

– Пиши «гэ», какая разница, – усталый голос был странно знаком Синякову… – Результат испытаний сомнительный.

– Так и писать?

– Напиши: отрицательный… Объект испытаний сохраняет видимые признаки жизнеспособности… Давайте следующего.

Метко брошенная «кошка» уволокла наверх очередного упакованного в мешок беса, и вскоре опять раздался взрыв, но на этот раз посильнее. Голос, показавшийся Синякову знакомым, вновь принялся диктовать:

– С новой строки… И порядковые номера не забывай ставить… Граната оборонительная эф-один. Объект испытаний класса «дэ». Согласен?

– Согласен, – отозвался молодой голос.

– Результаты испытаний можно считать положительными.

– Еще бы! Одни клочья остались.

– Если все оформил, подавай следующего.

«Кошка» со свистом полетела в яму, но тут наверху произошел какой-то переполох.

– Шестой пост передушили! – с трудом переводя дух, выкрикнул кто-то.

– Всех? – ахнули сразу несколько голосов.

– Всех! Начисто!

– Как же они так проглядели?

– Одурманили их! Чары навели! Мы там час назад одного гада выловили! Где он?

– Да вон… сверху лежит.

– Подавай его сюда! Зубами разорву! Наизнанку выверну! Что вы сейчас испытывать должны?

– Огнемет.

– Не годится. От огня он сразу окочурится. Пусть помучается сначала.

– Да это же бес, а не человек! Их никакой болью не проймешь.

– Все равно тащите сюда этого гада!

Синяков, уже догадавшийся, что речь идет именно о нем, сейчас дорого заплатил бы за то, чтобы вновь оказаться в пивной среди бесов. Уж лучше пожертвовать лишнюю кружку собственной крови, чем принимать мученическую смерть от рук своих соплеменников.

Метко брошенная «кошка» между тем уже тащила мешок с Синяковым наверх. Дожидавшиеся своей очереди бесы по-разному комментировали это событие.

– Молодец, хоть удовольствие успел поиметь! – восхищались одни. – Целый пост! Это же сколько крови получается? Не меньше двух ведер!

– Сейчас ему за это удовольствие воздастся! – злорадствовали другие. – Мало не покажется!

Люди, принявшие мешок с Синяковым на руки, высказались в том смысле, что бес, высосавший кровь сразу из четырех человек, должен весить значительно больше.

– А если он там не один был! – возражала наиболее радикально настроенная часть публики. – Сжечь кровопийцу! Живьем закопать! В кислоте утопить!

Попинав для порядка ногами, Синякова вытряхнули из мешка и, не давая опомниться, привязали к столбу, мокрому не столько от крови, сколько от какой-то противной слизи, похожей на сопли.

Яма оказалась у него за спиной. Вокруг валялись останки бесов – клочья тел, продолжавшие сочиться чужой кровью; обрубки все еще шевелящихся конечностей; какие-то обуглившиеся ошметки; оторванные головы, подмигивающие своим мучителям.

Метрах в двадцати от столба находился окоп, служивший укрытием для комиссии, выяснявшей эффективность разных видов оружия применительно к бесам. Сейчас там шел оживленный спор о том, какой именно кары заслуживает Синяков. Среди предложений фигурировали: ранцевый огнемет, напалм, автоген, противотанковая граната и обыкновенная пила-ножовка.

– А мое мнение учитывается? – поскольку банальными выкриками типа: «Я человек!» – здесь вряд ли можно было кого удивить, Синяков решил действовать как-то иначе.

– Ну давай, выскажись, – ответили ему из окопа.

– Прошу применить пилу! Только пилите меня поперек, через живот! Уж если вас словами нельзя убедить, пусть мое говно докажет, что я человек, а не бес!

– Разговорчивый попался, – так прокомментировали это заявление в окопе. – Заткните ему пасть чем-нибудь.

– Гады! – возопил Синяков. – Ну хоть письмецо потом на родину черканите!

– Сатане в преисподнюю? – соизволил пошутить кто-то. – А от кого, интересно?

– От Синякова Федора Андреевича! Бывшего игрока футбольных клубов первой и второй лиги! Мастера спорта по борьбе самбо! Законопослушного гражданина! И просто от человека, случайно попавшего в эту проклятую дыру!

Подбежавший солдатик уже хотел было засунуть ему в рот грязнейшую тряпку, которой, наверное, сапоги вытирали, но тут голос, раньше показавшийся Синякову знакомым, приказал:

– А ну-ка, подождите! Вполне вероятно, что у нас случилась ошибочка!

– Додик, это ты? – Ледяное дуновение приближающейся смерти весьма благотворно подействовало на память Синякова.

– Я, Федя, я. Не думал, что здесь с тобой встречусь. – Лицо человека, произнесшего эти слова, было наполовину скрыто темными очками, хотя день Пандемония больше походил на ранние сумерки срединного мира.

Додик Сироткин, впоследствии получивший кличку Жираф, впервые появился в аудитории дня через три после начала занятий. На вопрос преподавателя физики о причинах столь длительной задержки, Додик честно ответил, что был задержан милицией за попытку украсть некую сверхсовременную передающую антенну, при помощи которой он намеревался установить двухстороннюю связь с обитателями иных планет.

Когда преподаватель выразил сомнение в праве таких людей, как Додик, на получение высшего образования, тот с этим немедленно согласился, попутно пояснив, что все связанные с радиотехникой науки давно изучил самостоятельно, а в институт поступил исключительно в целях уклонения от воинской службы. В доказательство своих слов он исправил несколько ошибок, вкравшихся в вывешенные на стенах аудитории схемы.

Сокурсники сразу невзлюбили Додика, чей интеллект отличался от интеллекта среднестатистического советского студента примерно так же, как тропические джунгли – глухие, непроходимые, отравленные миазмами, но пышные и необозримые – отличаются от городского парка культуры и отдыха.

Хотя способности Додика к наукам были феноменальны, внешне он производил впечатление дебила – длинный, нескладный, сутулый, растрепанный, с застывшей на лице идиотской ухмылкой. Мысли свои он выражал предельно путано и косноязычно, писал вкривь и вкось огромными корявыми буквами, курсовые работы выполнял столь неряшливо, что преподаватели даже брезговали брать их в руки, а все попавшие к нему технические новинки немедленно приводил в неисправное состояние. И тем не менее на всех пяти курсах не было студента более сведущего в теоретических вопросах, чем Додик.

Он мог в уме рассчитать любой усилитель и шутя расшифровывал самые заумные схемы. Конспектов Додик не вел принципиально, однако перед экзаменами у него консультировалась вся группа.

Обиды со стороны неблагодарных сокурсников он переносил стоически и никогда не держал на них зла. И вообще, создавалось впечатление, что Додик существует вне реального мира, полагаясь на свою собственную жизненную философию и свою собственную мораль, весьма отличающуюся от общепринятой.

Уже на третьем курсе Додик стал сотрудничать с каким-то полусекретным конструкторским бюро, а его дипломная работа имела закрытый характер и впоследствии была оформлена как изобретение.

Одной радиотехникой интересы Додика не ограничивались. Летом он уезжал в Причерноморье, где на свой страх и риск раскапывал скифские курганы. Страсть к археологии заставляла его проникать в древние склепы и воровать в музеях приглянувшиеся экспонаты.

Вообще у Додика постоянно случались конфликты с милицией. Человек не от мира сего, он не умел чтить чужую собственность, как государственную, так и личную. Если, например, ему срочно требовался кусок телевизионного кабеля, он без зазрения совести срезал его с соседней крыши. Точно так же он поступал с телефонами-автоматами, релейными будками и трансформаторными подстанциями, в которых видел лишь источник получения дармовых деталей для какого-нибудь из очередных своих прожектов.

Однажды по его вине на несколько часов остановилось железнодорожное движение. Неловкий и недотепистый на вид Додик сумел-таки выкрасть из диспетчерской какой-то блок, ведающий путевой сигнализацией. Все улики указывали на Додика, однако следователи транспортной прокуратуры так и не сумели доказать его вину. Все их профессиональные приемчики, весьма действенные против заурядных граждан, оказались бессильными против юного гения.

При всем при том Додик был человеком абсолютно бескорыстным и все деньги, заработанные ремонтом импортной радиоаппаратуры и продажей скифских черепов, немедленно сдавал в общий котел.

Тогда в группе начинался праздник. От выпитого вина Додик становился еще более косноязычным. И все бы ничего, если бы в этом состоянии он не брался за декламацию своих собственных стихов, литературные достоинства которых могли оценить только люди грядущих веков.

Связь с инопланетянами Додик так и не установил, зато запросто общался на коротких волнах со всеми континентами Земли.

Знающие люди прочили ему блестящее будущее, хотя и вздыхали при этом – талантливый, мол, парень, но и без царя в голове.

Синяков сошелся с Додиком при следующих обстоятельствах.

Весной, незадолго до окончания первого курса, решено было устроить товарищеский футбольный матч – не все же сушить науками мозги! В те времена студентов в спецгруппе вполне хватало на две полные команды плюс еще и за водкой кого-то можно было послать.

Места в команде распределились по следующему принципу – самые быстрые играли в нападении, самые выносливые – в полузащите, а самые крепкие – в защите. Сомнительная честь защищать ворота, как всегда, досталась самым неповоротливым и неловким. Так Додик оказался голкипером команды, против которой играл Синяков, заранее выторговавший себе роль центрального форварда.

После зимы он изрядно соскучился по мячу и, дождавшись первого же паса, помчался вперед – где стрелой, а где и зигзагами.

Следует заметить, что азы футбольной науки Синяков постигал не в спортивной школе, а на дворовом пятачке, среди которого там и сям торчали деревья разного возраста и разной толщины. Во время матчей, нередко длившихся от рассвета до заката, игрокам противоборствующих команд волей-неволей приходилось учитывать эти естественные препятствия, вследствие чего у них со временем выработался весьма оригинальный стиль дриблинга и паса, ставивший в тупик даже признанных мастеров мяча.

Синяков был ярким представителем этой малоизвестной футбольной школы. Видя, что все подступы к штрафной площадке перекрыты, он почему-то рванул совсем в другую сторону, потянув за собой защитников, а на самой кромке поля, продемонстрировав чудеса дриблинга, внезапно оказался один на один с вратарем. Додик был обречен.

Второй гол Синяков забил из-за пределов штрафной площадки, как говорится, с лета. Очень уж удачно попал ему на ногу мяч – звонкое кожаное ядро.

Еще до окончания первого тайма в воротах Додика побывал третий мяч. Синяков попросту украл его у защитника, проявившего непростительную нерасторопность при приеме высокой передачи.

Манера игры Синякова, а особенно его скоростные рывки очень не понравились заместителю декана по хозяйственной части, случайно оказавшемуся поблизости.

– Ты это безобразие прекрати! – погрозил он пальцем. – Бегаешь, как жеребец! А этот газон, между прочим, больших денег стоит!

Под самый занавес матча Синяков вновь прорвался к воротам Додика, но тот вдруг смело кинулся ему под ноги. Оба расшиблись так, что уже не смогли играть дальше. Лишившись лидера, команда Синякова сразу утратила все свое преимущество и за считанные минуты пропустила три гола подряд. Тем самым матч благополучно закончился вничью. Как говорится, победила дружба.

Додика, конечно, полагалось бы примерно наказать, но Синяков простил его за жертвенную смелость. А вскоре он по-настоящему привязался к этому тихому чудаку, жившему как бы вне времени и вне привычных человеческих страстей.

Теперь, по прошествии стольких лет, Додика Сироткина можно было узнать только по голосу. Инвалидная коляска, на которой, кстати говоря, наворотов было не меньше, чем на самом новейшем «Мерседесе», скрадывала и его рост, и его сутулость. Тело Додика, до пояса закутанное в зеленый плед, высохло, как дерево, которому подрезали корни, а вечная полунаивная-полудурацкая улыбочка больше походила на оскал покойника.

Одет он был в офицерскую форму без каких-либо знаков различия.

– Давненько мы с тобой не виделись, – произнес Додик в своей обычной манере, чуть заикаясь и растягивая слова.

– Давненько, – кивнул Синяков, еще не до конца поверивший в чудо своего спасения. – С тех пор как институт закончили.

Они уединились на опушке чахлого лесочка, где каждое подозрительное дерево заранее подвергалось проверке огнеметом. Солдаты, имевшие отношение к испытаниям, были теперь предоставлены сами себе. Таким образом, плененные бесы получили некоторую отсрочку, что их в общем-то не радовало. Длительное пребывание в наглухо завязанных мешках претило им куда больше, чем пусть и неприятное, но краткое мгновение, для людей означающее смерть, а для порождений преисподней – лишь переход в иное качество.

– Выглядишь ты хорошо… – произнес Додик не без зависти.

– Это только со стороны кажется, – поспешно возразил Синяков. – Иногда спину разогнуть не могу. Старые травмы сказываются. Да и вообще… годы…

– А я вот уже никогда не разогнусь. – Левая щека Додика судорожно дернулась, что скорее всего должно было обозначать улыбку.

Поняв, что собственная немощь отнюдь не является для Додика запретной темой, Синяков осторожно поинтересовался:

– Что же с тобой случилось?

– Попал под высокочастотное излучение. – Непослушной рукой он стянул форменное кепи и продемонстрировал Синякову свой череп, голый, как бильярдный шар. – Официально считаюсь погибшим. Наверное, где-то и могилка моя имеется. Таким, как я, сейчас просто цены нет. Никто не ищет, никто не беспокоится…

– А как насчет этих пацанов? – Синяков кивнул на солдат, пытавшихся при помощи запальника огнемета разогреть банку консервов. – У них ведь и отцы, и матери есть. Неужели те про своих детей забудут?

– Тут совсем другое дело… – Додик заерзал в своей коляске. – Ты вообще понимаешь, где мы находимся и что здесь происходит?

– В общих чертах.

– Счастливчик… Я и в общих чертах ничего не понимаю… Попробуй тогда в двух словах охарактеризовать сложившуюся ситуацию.

– В двух словах… – Синяков задумался. – Торжество мистики! Подходит?

– А что, неплохо… Только не торжество. Это слишком прямолинейно. Я бы сказал по-другому: оправдание мистики. Представляешь, я со всем своим багажом знаний нахожусь в растерянности, а полуграмотные мужики с помощью прадедовских заклинаний и сушеных жабьих потрохов обращают в бегство целые полчища бесов. Парадокс! Если бы я не видел это собственными глазами, то никогда не поверил бы… Хотя иногда мне кажется, что все это лишь дурной сон, который когда-нибудь да кончится.

– Признаться, и у меня бывают такие ощущения, – сказал Синяков. – Но мы не закончили про пацанов, что оказались здесь не по своей воле и гибнут пачками. Справедливо ли это? Потом я объясню, почему меня волнует такой вопрос.

– Погоди, а как ты вообще тут очутился? – спохватился Додик. – Случайно или сознательно?

– И про это потом. Что ты имел в виду, когда говорил: «Тут совсем другое дело»?

– Я имел в виду ту же самую магию. Если есть зелье приворотное, то должно быть и отворотное. Я, конечно, утрирую, но ты меня понял. Для человека, сведущего в знахарстве, не составит труда сделать так, что этих несчастных ребят забудут и матери, и отцы, и невесты.

– Но я ведь не забыл! – вырвалось у Синякова.

– Разве твой сын здесь? – Очки на носу Додика заходили ходуном.

– В том-то и дело!

– Прости, я не знал…

– Почему ты просишь у меня прощения, будто бы речь идет о покойнике? Они что, обречены? Скажи мне всю правду!

– Сначала успокойся. – Холодные пальцы Додика легли на ладонь Синякова. – Я уверен, что он жив. Я помогу тебе отыскать его, хотя, если говорить честно, авторитет у меня здесь весьма относительный. В первых скрипках у нас, как и положено, ходят Моцарты. Признанные мастера своего дела. Стихийные таланты. Прирожденные колдуны, общение с которыми повергает в ужас не только бесов, но и людей. А я всего лишь скромный Сальери, поверяющий алгеброй гармонию магического мира. Пытаюсь описать неописуемое и измерить неизмеримое. Ищу в фундаментальных научных теориях хоть какую-нибудь оговорку, допускающую существование бесов.

– И получается что-нибудь?

– Ни хре-на! – произнес Додик по слогам. – Не вписываются бесы в фундаментальную теорию! Не признает наука магию! Нельзя снять энцефалограмму с потустороннего существа! Нет такой аппаратуры, которая могла бы измерить эффективность заговора или определить капэдэ плакун-травы.

– Но ведь раньше наука тоже много чего не признавала. Шарообразность земли, например.

– Это заблуждение, по крайней мере, ничем серьезным человечеству не угрожало. Здесь же мы имеем дело с реальной опасностью. С силой, неуправляемой и неуничтожимой. С врагами, чей антагонизм к людям заложен в самой их природе.

– Не уживемся мы, значит, с бесами?

– Только в том аспекте, в каком цыплята-бройлеры уживаются с людьми.

– Я с тобой не согласен. Есть разные люди и разные бесы. Сегодня меня спас от людской расправы только случай. Зато один из бесов сделал все возможное, чтобы я невредимым добрался до своих соплеменников.

– Не спорю, исключения из правил всегда возможны. Но я вел речь об общих тенденциях.

– Ну хорошо, бесов можно одолеть?

– Не знаю.

– Меня интересует твое личное мнение.

– В нынешнем нашем положении – вряд ли. Одолеть бесов можно только их же оружием. Магией, тайным знанием, которое люди давно успели забыть или которым вообще никогда не владели. Против армии бесов нужно выставить армию по-настоящему сильных колдунов. А их среди людей – раз, два и обчелся. Да еще и неизвестно, пожелают ли они вступиться за человечество. Как правило, это крайне эгоистичные существа, по своим душевным качествам более близкие к бесам, чем к людям.

– Безрадостную перспективу ты нарисовал, – Синяков помолчал. – Для чего же тогда вы испытываете на бесах гранаты и огнеметы?

– А что прикажешь делать? Возле каждой щели колдуна не поставишь. Пуля и штык бесу не страшны. Зато сгоревший или разорванный в клочья, он на некоторое время превращается в бестелесное, а значит, и безвредное существо.

– Вы бесов даже на категории разделили – «гэ» и «бэ».

– Это я сам придумал. Обычай такой есть в науке – все на свете классифицировать. – Сев на своего любимого конька, Додик сразу оживился. – Пока все бесы разделены на четыре класса. Наивысший – «эс», то есть «Соломон».

– А почему именно Соломон? Разве у бесов есть национальность?

– Ну, ты скажешь! Просто царь Соломон, он же пророк Сулейман, издавна считался владыкой бесов, их предводителем. Сказку о старике Хоттабыче читал? Бесы такого класса способны принимать любой, самый экзотический облик. Их могуществу практически нет границ. К счастью, ни с одним из них встретиться нам пока не довелось.

– Но такое в принципе возможно? – перебил его Синяков.

– В принципе да. По слухам, в преисподней их не так уж и мало. Другое дело, есть ли они в Пандемонии.

– Это ты придумал такое название? – Синяков догадался, кого именно имел в виду Дарий, говоря о каком-то «умнике».

– Нет. Такой термин встречается в оккультных сочинениях… А ты, похоже, его уже слыхал?

– Приходилось.

– Странно, – Додик призадумался. – Я это название и упоминал-то всего пару раз. И только в очень ограниченном кругу…

– Пусть это тебя не волнует. Ты дальше про бесов рассказывай.

– Можно и дальше… Следующий класс – «а», «Ахелой». Есть такой персонаж в греческой мифологии, которому Геракл однажды обломал рога. Способность к перевоплощению имеется, хоть и ограниченная. Хитер и силен, однако колдун высшего разряда способен справиться с ним. Дальше – «гэ», «Гидра». Тварь опасная, умеющая восстанавливать свой первоначальный облик, но к перевоплощениям неспособная и вполне предсказуемая. Последний класс – «дэ». Короче говоря, дерьмо. Бесы, представляющие опасность только для детей и спящих. Встретив сопротивление, обычно обращаются в бегство. Кстати говоря, этот класс среди бесов самый многочисленный. И «Гидры», и «Ахелои» выдвигаются именно из него.

– Да ты прямо Линней какой-то! – Синяков не преминул похвалить своего старого приятеля.

– Скажи лучше: Ламарк. Твой Линней в своих работах повторил многие заблуждения предыдущих веков.

– Относительно этого вы, профессора, между собой и разбирайтесь… Меня другое интересует, как сына найти.

– А потом? – Взгляд у Додика стал таким пристальным, что это ощущалось даже сквозь темные очки.

– Что – потом?

– Ну, найдешь ты сына… Потом что будешь делать? Благословишь на борьбу за правое дело или за собой в человеческий мир потянешь?

– Я должен его спасти, – Синяков сказал, как отрубил. – И не смей осуждать меня за это.

– Я и не осуждаю, – пожал плечами Додик.

– Одно дело, если бы он добровольно сюда попал. Так сказать, по велению сердца, – продолжал отстаивать свою позицию Синяков. – И совсем другое, если насильно. Штаны горят, а вы на них заплаты ставите! Не будет мой Димка для вас заплатой! И пушечным мясом не будет!

– А другие, значит, пусть будут?

– У других свои родители имеются! Ты демагогией не занимайся. Вы беду проморгали, вы ее и расхлебывайте. А ребят нечего подставлять. Взяли моду… Колдунов ищите. Курсы для них соответствующие организуйте. Да не скупитесь. За хорошие бабки к вам на помощь все жрецы вуду явятся.

– Что значит «вы»? Я такая же жертва, как и твой сын.

– Ты взрослый человек! Ты жизнь прожил! Ты все понимаешь! С волками должны сражаться волкодавы, а не болонки… Помогло народное ополчение, которое в сорок первом году с голыми руками на немецкие танки ходило?

– Может, и помогло… Только давай эту тему раз и навсегда оставим. Ты отец, тебе и решать. А то, что от меня зависит, я сделаю.

– Прости, – выдавил Синяков через силу. – На душе накипело. Все время об одном и том же думаю. Вот и сорвался… Действительно, давай лучше о деле поговорим. Допустим, нашли мы Димку. А как его отсюда на белый свет вывести?

– Что-нибудь придумаем. Ходов тут всяких много. Хотя бесы вокруг них так и вьются.

– Я совсем не про это. На всех ребят, которых сюда присылают, заклятие наложено. Чтобы они, значит, уйти по своей воле не могли. Что-то вроде невидимых кандалов. Если с Димки заклятие не снять, все наши хлопоты бесполезными окажутся.

– Впервые слышу… А откуда тебе такие тонкости известны?

– Потом расскажу. Пока я от тебя совета жду.

– Если это и в самом деле так, то я тебе не помощник. Мне и больной зуб заговорить не дано.

– Слаба, значит, в таких делах твоя наука?

– Ох, слаба! – охотно подтвердил Додик. – Впрочем, один верный способ снятия заклятия я знаю.

– Какой? – сразу оживился Синяков.

– Если колдуна, от которого заклятие исходило, жизни лишить, то вся его прошлая ворожба силу теряет.

– Издеваешься надо мной? – обиделся Синяков.

– Нисколечко. Тебе ведь ради родного дитяти ничего не жалко. Следовательно, и никого.

– Сам же предложил эту тему раз и навсегда оставить! Сам же ее опять и начинаешь!

– Что с инвалида взять… Тогда слушай другой совет. Колдуну собственное заклятие снять – раз плюнуть. Постарайся договориться с ним, если, конечно, эта личность тебе известна. Убеди, запугай, подкупи, заинтригуй.

– Боюсь, этот номер не пройдет. Да и нельзя мне с ним встречаться.

– Неприязненные отношения?

– Вроде того.

– Ладно, все вопросы одним махом не решить. Будет у нас еще время поговорить. – Додик, похоже, ожидавший кого-то, махнул рукой. – А сейчас давай перекусим. Ты проголодался, наверное?

– Не очень, – соврал Синяков. – Но с тобой за компанию не откажусь. Помнишь, как мы в общаге черствый хлеб с горчицей жрали?

– Помню. Только из меня сейчас компания плохая. Высохло все нутро. Ничего принимать не хочет.

Со стороны окопа появился смуглолицый здоровяк, очень похожий на пирата – небритый, татуированный, в тельняшке, с черной косынкой на голове.

Недружелюбно покосившись на Синякова, он из рук в руки передал Додику котелок перловой каши со следами мясной подливы на поверхности, полбуханки ситника и армейскую фляжку в матерчатом чехле.

Додик что-то пошептал «пирату» на ухо, и тот, снова косо глянув на чужака, кивнул – сделаем, дескать. Когда он удалился, Синяков поинтересовался:

– Это что за тип?

– Прапорщик разжалованный. Завгаром был в автороте. Задавил сразу троих бойцов. Своих же слесарей. Они какую-то халтуру сделали, вот и вмазали сообща. Те трое под машиной уснули, а он в кабине устроился. В сумерках продрал глаза и решил за добавкой съездить. Про слесарей пьяных забыл совсем. Машина тяжелая, трехосная. Да еще с грузом. У одного череп треснул, а у двоих ребра не выдержали… Вот ему втихаря и предложили – или червонец в зоне тянуть, или сюда на год, старшиной роты. Он, дурак, согласился. Теперь локти кусает. Да уж поздно…

– Вот таким здесь самое место! – с чувством произнес Синяков. – Таких мне ничуть не жалко!

– И что интересно, продолжает воровать по привычке. – Додик вытащил из нагрудного кармана ложку, завернутую в носовой платок. – Все, что под руку подвернется, тянет. Ну куда ты здесь гуталин или ружейную смазку денешь! А тем более хозяйственное мыло! Бесы постирушками не занимаются.

– У прапорщиков это основной инстинкт. Тут уж ничего не поделаешь… Я вот еще что у тебя хотел спросить. Почему ваши бойцы так странно разговаривают? Особенно те, которые меня сюда в мешке притащили. Шпана на базаре так не говорит…

– Так они шпана и есть. Здесь половина блатных. Многие уже и в зоне, и в спецучилищах побывали. Некоторые характером покруче бесов будут…

– Не думал я, что мой сынок в такую компанию попадет… – Покосившись на кашу, Синяков помимо воли сглотнул слюну.

– Бери, ешь, – Додик протянул ему котелок. – Или выпьешь сначала?

– Можно и выпить, – как бы даже с неохотой согласился Синяков.

– Только поосторожней. Это спирт.

– Разбавить нечем?

– Увы! Этот проходимец специально воды не принес, чтобы мы много не выпили.

– Придется назло ему выпить все. – Синяков глотнул прямо из фляжки и едва не задохнулся: хоть и вороват был прапорщик, а спирт разбавить не посмел.

– Закусывай. Ложку мою возьми, если не брезгуешь… Столовые приборы с собой приходится носить. Полевые условия, сам понимаешь.

Изрядная кровопотеря привела к тому, что спирт подействовал на Синякова мгновенно, словно яд кураре. Впрочем, это не помешало ему за один присест уполовинить кашу.

– Тебе оставить? – слегка заплетающимся языком поинтересовался Синяков, когда ложка заскребла по дну котелка.

– Если только чуть-чуть…

– А пить будешь?

– Выпил бы, да нельзя… От первого же глотка околею.

– Неужели ничего сделать нельзя? – Синяков пригубил еще немного спирта и ради разнообразия зажевал его листиком подорожника. – У меня подружка есть… Городской ведьмой себя называет… Так она самые разные болезни лечить берется…

– Не для меня это все. – Додик скатал из хлебного мякиша шарик и забросил его себе в рот. – Мне уже ничего не поможет. Ни медицина, ни магия… Впрочем, я за свою жизнь особо и не держусь.

– Я, признаться, тоже. – Синякову стало тепло, а безрадостный пейзаж вокруг, утратив режущую глаза ясность, много от этого выиграл. – Только ради сына еще и трепыхаюсь… А у тебя дети есть?

– Нет. – Додик, до этого сидевший прямо, откинулся на спинку кресла. – Ни детей, ни жены…

– Ну ты даешь! – искренне удивился Синяков. – Скажи еще, что у тебя и баб не было!

– Были, да еще сколько. – Жалкая улыбка паралитика вновь появилась на лице Додика, вернее, только на левой его половине. – Целыми табунами за мной бегали. Я зубами срывал с них бюстгальтеры, а трусы разрезал финкой… Шучу, конечно. Ничего у меня не было, кроме нескольких случайных связей… не затронувших ни мою душу, ни мою плоть. Печально, да?

– Не в бабах счастье! – с чрезмерной поспешностью воскликнул Синяков.

– И в них тоже… Я в институте дико завидовал таким, как ты. Мне ведь и мяч гонять хотелось, и девок трахать, и на танцах стебаться.

– Честно сказать, я про это даже не подозревал. Думал, что тебе все наши пошлые делишки глубоко безразличны. Мы ведь время зря прожигали, а ты был парень научный.

– Если бы… – вздохнул Додик. – Впрочем, об этом уже поздно говорить…

– Ничего не поздно! – Оптимизм Синякова рос прямо пропорционально количеству выпитого. – Надо с бесами контакт установить. С самыми сильными. Уж они-то, наверное, все тайны жизни и смерти знают.

– Поговорочка есть такая: «Не годится с бесом водиться». Очень точно сказано. Ты этого не забывай… Выпей еще немного и поспи в моей землянке. Тут недалеко. А я тем временем все, что смогу, про твоего сына разузнаю.

– Уговорил. – Синяков взболтнул почти полную фляжку. – Как говорится, первая чарка колом, вторая соколом, а остальные мелкими пташками… Жаль, что тост забыл сказать. Может, за удачу выпить?

– За удачу? – Додик на миг задумался. – Нет, не стоит. Удача – брага, а неудача – квас. В том смысле, что удача коварна и обманчива, как любое спиртное, а неудача, наоборот, отрезвляет… Выпей лучше за тех, кто сейчас думает о тебе.

– Хороший тост, – согласился Синяков и, прежде чем приложиться к фляжке, вспомнил о девчонке, которая (очень хотелось в это верить) сейчас должна была думать о нем и молиться за него.

А иначе чем еще можно объяснить везение, сопровождавшее Синякова в его странствиях по Пандемонию? Ведь там, где другие находят смерть, он нашел нового друга-беса и старого друга-человека…

 

Глава 16

Перед всеми другими алкогольными напитками спирт имеет целый ряд неоспоримых преимуществ, главными из которых можно считать два. Первое – после употребления достаточно солидной дозы спирта спишь без сновидений, что особенно важно для людей, мучимых нечистой совестью или пребывающих в горе. Второе – приняв при пробуждении некоторое количество любой жидкости, пусть даже обыкновенной воды, вновь приходишь в очень даже замечательное состояние.

Оба эти преимущества, хорошо известные большинству населения нашей страны мужского пола, в полной мере испытал на себе Синяков, сначала крепко уснувший, а затем в самом приятном расположении духа проснувшийся в землянке Додика, где заботливая рука друга оставила для него котелок с жиденьким кисловатым киселем.

Укладываясь спать, он не успел рассмотреть внутреннее устройство землянки и теперь с любопытством оглядывался по сторонам. Кроме вещей, обязательных для всех подобных сооружений, как-то: грубо сколоченных нар, дощатого стола, лампы-коптилки, пустых ящиков, выполняющих роль табуреток, здесь имелось и кое-что иное, относящееся, как говорится, совсем к другой опере. Например, портативный компьютер, выполненный в форме чемоданчика. Или какие-то мудреные электронные приборы, совсем не похожие на те, с которыми Синякову доводилось иметь дело в институте.

Вполне вероятно, что Додик немного прибеднялся, говоря о невозможности проверить магию наукой.

Все случившееся накануне Синяков помнил довольно ясно, хотя раньше после хороших попоек нередко страдал провалами памяти. Возможно, причиной этому был все тот же спирт, почти не содержащий свойственных для дешевой сивухи ингредиентов, лихо истребляющих клетки головного мозга.

Не без удовольствия допив кисель, Синяков поискал умывальник, но, так и не обнаружив его, покинул землянку.

Над Пандемонием стояла могильная тишина. Обугленный и иссеченный осколками столб, сразу вызвавший у Синякова весьма негативную реакцию, был сейчас свободен, а из ямы не доносилось ни единого звука. Надо думать, что испытания были временно прекращены по причине отсутствия подопытных объектов.

Невдалеке на своей самоходной коляске восседал Додик и в какой-то оптический прибор, не похожий ни на бинокль, ни на дальномер, рассматривал дальние дали.

– Проснулся? – осведомился он, не отрываясь от своего занятия.

– Если встал, значит, проснулся, – ежась от вечерней (как ему казалось) свежести, ответил Синяков.

– Всяк бывает. Вспомни институт. Случалось, что на первой паре мы ночные сны досматривали.

Тут только Синяков обратил внимание, что от чахлого леска, в котором они накануне маленький пикничок устроили, одни головешки остались.

– Пожар, что ли, случился? – удивился он.

– Нет, это наша работа. Мы ради профилактики все подозрительные предметы вокруг специальными растворами опрыскиваем. Позавчера вроде все нормально было, а вчера побрызгали на деревья чесночной настойкой, так некоторые из них аж визжать начали. Одним словом, бесы… Сумели-таки незаметно подобраться. Вот и пришлось на всей этой флоре крест поставить.

– Так ты говоришь, это вчера было? – с сомнением переспросил Синяков. – Сколько же я тогда проспал?

– Без малого сутки.

– Ничего себе… – Таких способностей за Синяковым раньше не водилось.

Ему не терпелось узнать последние новости, но как-то неудобно было сразу приставать к Додику с расспросами. Впрочем, тот, поняв состояние Синякова, испытывать его терпение не стал.

– Помнишь прапорщика, который тебя кашей угощал? – спросил Додик, отложив в сторону свой загадочный прибор.

– Конечно.

– Он при мне вроде как в адъютантах состоит. Человек, конечно, скользкий, но проходимец еще тот. Любое поручение выполнит, если только какая-нибудь выгода предвидится. Ему-то я и поручил про твоего сыночка справки навести. Сразу обрадую тебя. Жив он и здоров, а на службу определен в первую роту. Это считается правым флангом нашей обороны. Парень, по отзывам, толковый. Ведет себя достойно. А то есть такие, что сразу с ума сходят. Он уже и в дозор ходил, и в стычках успел побывать. Но…

– Что – но? – непроизвольно вздрогнул готовый к любым сюрпризам Синяков.

– По выражению моего порученца, пасут его. Надеюсь, тебе такая терминология ясна?

– Ясна.

– И исходит эта инициатива чуть ли не от самого комбата. А он мужик серьезный. Посторонних терпеть не может. Не приведи господь тебе ему на глаза попасться. Если классификацию бесов сопоставить с классификацией колдунов, то его возможности находятся где-то в районе класса «а». Короче, личность очень опасная. Да и по природе он человек тяжелый.

– Зато мотоциклист отменный, – вставил Синяков как бы между прочим.

– Ты разве знаешь его? – У Додика от изумления даже челюсть отвисла.

– А ты как думаешь, кто меня сюда доставил? Сначала обещал с сыном свести, а потом одного на погибель бросил. Вот будет сюрприз для него, если мы вновь встретимся.

– Не хочу вникать в ваши отношения, но, если произойдет конфликт, он тебя в порошок сотрет.

– Однажды уже пробовал, да не получилось. Потом сам еле очухался. Поэтому психологическое преимущество на моей стороне. А кроме того, друг дорогой, не так уж я и прост, как это тебе по старой памяти кажется. Пусть я заговорами не владею, зато меня вашей магией не пронять. Я, между прочим, даже в преисподней успел пару раз побывать.

– Рад за тебя… – По-видимому, Додику нужно было какое-то время, чтобы переварить эти новости. – Только хотелось бы знать, в чем суть твоих трений с комбатом.

– Суть матримониальная…С сестрой его я сошелся. Сначала вроде бы ничего серьезного, а потом привязались мы друг к другу. Вот он и встал на дыбы. Не гожусь, дескать, я ему в свояки.

– Да, дело несколько усложняется. Что же нам такое придумать… Честно сказать, причинить комбату какое-нибудь зло я не могу. Кишка тонка да и рука не поднимется. Здесь на нем все держится. Если его не станет, то завтра же бесы в наш мир проникнут. Выход один – договориться. Я, конечно, тут не авторитет, но кое-чем он мне обязан. Авось и выторгуем твоего сына.

– У меня на авось никогда не получалось, – вздохнул Синяков. – Ох, чую, не отдаст он мне Димку! А нельзя в те края тайком проникнуть? Чтобы свои карты раньше времени не раскрывать.

– Давай попробуем… Я придумаю какой-нибудь повод для визита на позиции первой роты. А там уже будем действовать в соответствии с обстоятельствами.

– Далеко это?

– Не очень. Правда, идти придется по сплошному бездорожью.

– Выдержишь ты?

– Постараюсь.

– На этой тачке и поедешь? – Синяков коснулся инвалидной коляски.

– Что ты! Она только по паркету и асфальту ездит. Да и аккумулятор жалко. Найдем носильщиков…

Похожий на пирата прапорщик, одинаково охотно отзывающийся и на имя Мансур, и на кличку Абрек, действительно оказался человеком пронырливым и пробивным.

Не прошло и часа, как он явился в сопровождении дюжины существ, не скрывавших своего бесовского происхождения. В присутствии хорошо снаряженных против них людей они вели себя довольно скованно и все время косились в сторону столба, возле которого лишились материальной оболочки немало их соплеменников.

Внимательно изучив каждого беса и, видимо, оставшись довольным результатами осмотра, Додик тоном римского патриция, обращающегося к самым распоследним варварам, произнес:

– Условия вам известны?

– Да, да! – вразнобой загалдели бесы, которым, по-видимому, хотелось поскорее покинуть это страшное место.

– Устраивают они вас?

– А куда нам деваться?

– Учтите, мы с вас всю дорогу глаз сводить не будем. Только посмейте какой-нибудь фокус выкинуть.

– Командир, разве можно запретить вороне каркать? – Общее мнение высказала плюгавая тварь, разодетая по моде, принятой в домах терпимости прошлого века. – То же самое касается и нас. Как запретить бесу озорничать и проказничать? Но мы постараемся вести себя пристойно. Только сначала хотелось бы получить задаточек.

– По всем несущественным вопросам обращаться к нему, – Додик указал на Мансура, раздувавшего сложенный из головешек костер.

– Тебе они несущественные, а нам очень даже существенные, – обрадовались выходцы из преисподней.

Мансур, немного пособачившись с бесами, отлучился куда-то и скоро вернулся с двумя молоденькими козочками. Одну он привязал к обгоревшему пеньку, а вторую, запрокинув ей голову назад, прижал коленкой к земле.

– Нэ мэ-нэ-э! – жалобно закричала козочка, и Синяков поспешно отвернулся.

За его спиной чиркнул остро отточенный нож, и блеяние перешло в быстро затихающий хрип. Затем тугая струя звонко ударила в жестяное ведро.

– Вам кровь, шайтаны проклятые, а нам шашлык, – произнес Мансур с неподдельным презрением. – Только подальше уйдите, вурдалаки. А то весь аппетит испортите.

Компания бесов уселась в сторонке и пустила ведро по кругу, а Мансур тем временем принялся ловко разделывать обескровленную тушку козы. Нашлось занятие и для Синякова – ему поручили протирать от смазки автоматные шомпола, которые предполагалось использовать вместо шампуров.

В поход выступили сразу после окончания трапезы, тем более что стали волноваться бесы, которых козочкина кровь только раззадорила.

К инвалидной коляске привязали две крепкие жерди, и получилось что-то вроде паланкина, который четверка бесов и взвалила на плечи. Существа эти, весьма примечательные во многих отношениях, особой выносливостью не отличались, и четверки менялись через каждые полчаса.

Впереди всех шел Мансур, выполнявший сразу две роли – проводника и впередсмотрящего. На веревке он вел козу, предназначенную для окончательного расчета с носильщиками. Подначки бесов относительно его сексуальных посягательств на несчастное животное Мансур демонстративно игнорировал.

Замыкали процессию Синяков, одетый в камуфляжную форму с чужого плеча и забинтованный так, что на лице остались только глаза, рот и ноздри, да двое солдат-штрафников, уже успевших отбыть чуть ли не половину своего официального срока.

Они волокли на себе разнообразное снаряжение, предназначенное для борьбы с бесами, включая импортный охотничий арбалет, приспособленный для стрельбы осиновыми кольями, и ранцевый огнемет, едва не сыгравший в судьбе Синякова весьма трагическую роль. Запасные баллоны к огнемету пришлось тащить именно ему.

Солдаты, хоть и считавшиеся здесь ветеранами, чувствовали себя не очень уверенно и все время оглядывались по сторонам. Конечно, их можно было понять. Одно дело сидеть в окопе, наблюдая с вершины холма за хорошо изученными окрестностями, и совсем другое – шагать по незнакомой местности, где каждый куст или камень могут внезапно обернуться врагом.

О своем оружии солдаты отзывались с пренебрежением. Оно было эффективно только против самых слабосильных бесов, и так обходивших людей стороной. На бесов высшего класса осиновые колья, огнеметы и чеснок с укропом почти не действовали.

– Это как в детстве, когда мы дрались двор на двор, – пояснил белобрысый солдатик по имени Мишка. – Побеждает та ватага, где окажется самый старший по возрасту пацан. Есть такие бесы, против которых мы как детсадовцы против десятиклассника. С ними только настоящие колдуны справиться могут, типа нашего Архангела.

Очень скоро Синяков, испытывавший искреннюю симпатию ко всем, кто разделил Димкину судьбу, разговорился с солдатами. У каждого в прошлом была своя собственная беда, которая, пройдя через череду бездушных казенных инстанций, привела столь разных людей к одному общему знаменателю – дисбату.

Белобрысый Мишка, например, поплатился за чрезмерную сыновнюю любовь. Прибыв в отпуск, он обнаружил, что его мать тяжело больна, а отец пребывает в глубоком запое. Полагающихся по закону десяти суток не хватило ни на устройство матери в больницу (кому, спрашивается, хочется связываться с потенциальной покойницей), ни на приведение папаши в божеское состояние.

Визит в военкомат закончился неудачей. О продлении отпуска якобы не могло быть и речи (Воевода как раз разбирался с очередным своим политическим противником). Более того, Мишке пообещали, что доставят его в часть под конвоем.

Тогда он сыновний долг передпочел долгу гражданскому и, как говорится, забил на службу болт.

Полночи Мишка проводил у постели метавшейся в бреду матери, а весь день бегал в поисках хоть какого-нибудь заработка. (Отец к этому времени пропил не только все имеющиеся в доме деньги, но даже кур-несушек вместе с петухом.)

По факту его дезертирства вскоре было возбуждено уголовное дело, однако о появлении военного патруля или милицейского наряда Мишку всегда загодя предупреждала сторожевая собака Альма, на диво умная и чуткая. Он немедленно выскакивал в окно и растворялся в обширных яблоневых садах, подходивших вплотную к его надворью. Постепенно мать стала выздоравливать, чем несказанно удивила даже участкового врача, а отец с крепких напитков, лишавших его человеческого облика, перешел на пиво, легкое вино и одеколон, что само по себе было уже положительным симптомом.

Можно уже было и в прокуратуру с повинной идти, да на Мишкиной шее висел еще один долг, на этот раз денежный. Слишком много денег ушло на приобретение лекарств, цены на которые к тому времени достигли запредельных величин. Наверное, в Гарлеме было проще героин купить, чем в каком-нибудь Кировске или Дзержинске – банальный аспирин.

Дабы одним махом решить все финансовые проблемы семьи, как нынешние, так и будущие, Мишка присоединился к стройбригаде, собравшейся ехать в столицу на шабашку. Там он и был задержан прямо на перроне работниками линейной милиции, чей наметанный глаз легко отделял козлищ от агнцев, тем более что фотографии этих самых козлищ, снабженные детальным описанием примет, красовались в самых людных местах вокзала.

Все остальное укладывалось в три емких слова: следствие, суд, тюрьма (в данном случае дисбат, что было малосущественно).

Второго солдатика, назвавшегося Игорем, привели в Пандемоний совсем другие обстоятельства.

Он вырос в семье старообрядцев, правилами которых запрещались все мирские соблазны вроде курения или пьянства, а уж ношение оружия – тем более. Призывной комиссии военкомата на такие тонкости было, конечно, наплевать, тем более что про закон об альтернативной службе пока только слухи ходили. Был один, уже испытанный выход – отправить призывника-сектанта в строительные войска, где кирка и лопата с успехом заменяли автомат. Но, как назло, разнарядки имелись только в десант и мотопехту.

Конфликты с начальством начались у Игоря еще в учебной роте. Сначала дело ограничивалось только устными замечаниями да нарядами вне очереди, но когда во время принятия присяги он отшвырнул автомат, который чуть ли не силой пытались повесить ему на грудь, терпение у отцов-командиров лопнуло. Упрямого новобранца принялись обрабатывать по такой схеме – душевный разговор, гауптвахта, опять душевный разговор, опять гауптвахта… К чести восемнадцатилетнего парня надо сказать, что он высказал твердость и упорство, достойное потомка протопопа Аввакума. Поскольку попытка признать Игоря психом тоже не удалась, его передали с рук на руки военной прокуратуре и судили по серьезной статье – «Неисполнение приказа», в военное время влекущей за собой расстрел.

Однако время было мирное, и суд ограничился тремя годами дисбата. Пребывание в Пандемонии Игорь воспринимал как неизбежное зло и к мрачным чудесам, творившимся здесь, привык раньше других. Как-никак, а в существование бесов он верил с детства.

Маленький отряд, старавшийся держаться открытых мест и стороной обходивший каждое очередное препятствие, будь то баньяновая роща, неизвестно как оказавшаяся в столь неблагоприятном климатическом поясе (впрочем, не исключено, что миллион лет назад баньян был распространен в Восточной Европе столь же широко, как нынче сосна), или вполне современный мотель, реклама которого обещала усталому путешественнику все виды услуг, мало-помалу продвигался вперед.

Дважды они задерживались возле постов, оборудованных, как правило, на господствующих высотах, и, перекинувшись парой слов с их гарнизоном, следовали дальше.

Бесы, питавшие к физическому труду отвращение куда большее, чем люди, готовы были вот-вот выйти из повиновения. Они так расшалились (если только их садистские выходки можно было назвать шалостями), что Додику даже пришлось однажды пустить в ход детский водяной пистолет, заряженный концентрированным настоем особо горькой полыни, произрастающей только на солончаках.

Несколько раз Синяков замечал на горизонте силуэты хорошо знакомых сооружений, в Пандемонии приобретших несколько иной, зачастую гротескный облик. Так, например, огромная ТЭЦ, в срединном мире снабжавшая теплом и светом полгорода, здесь имела сходство с Пизанской башней – и все благодаря сильно покосившейся набок градирне.

Железнодорожные рельсы, которые им пришлось не единожды пересекать, через каждые пятьсот-семьсот метров были завязаны в аккуратные узлы.

– Все, – сказал бес, а вернее, бесовка, щеголявшая в корсете и ажурных чулках с шелковыми подвязками, – прибыли. Отсюда до вашей братвы рукой подать. Теперь сами доберетесь. А нам перед ними светиться нечего.

Вся веселость бесов сразу пропала. Они явно не верили в человеческую порядочность. В любую секунду мог вспыхнуть конфликт, последствия которого трудно предсказать. В намечающейся свалке от арбалета и огнемета пользы было бы столько же, сколько и от динамита, употребленного для уничтожения комнатных мух.

Понял это, видимо, не только Синяков, но и Мансур, отпустивший козочку на волю да еще наподдавший ей под зад ногой. Отлов очередной жертвы должен был отвлечь бесов не менее чем на четверть часа, а этого времени вполне хватило бы, чтобы добраться до горы щебня, на вершине которой красовался вырезанный на манер флюгера силуэт святого Георгия – победоносного воина и авторитетного драконоборца.

На позициях первой роты гостей встретили исключительно радушно – видимо, соскучились по свежим людям.

Пока Додик решал с ротным какие-то узкоспециальные проблемы, Синяков с бешено бьющимся сердцем приглядывался к суетящемуся вокруг люду. Издали каждый солдатик казался ему Димкой, но стоило только тому подойти поближе, как острый коготь разочарования оставлял очередную царапину на и без того кровоточащей душе несчастного отца.

Додик, укрывшийся вместе с ротным в единственной здесь палатке, вдруг громко позвал Синякова:

– Федор, принеси-ка мне чайку!

Уже одно то, что он обратился с такой просьбой не к Мансуру, а к Синякову, должно было что-то значить. Похоже, Додик приступил к реализации некоего плана.

Синяков налил в чистую кружку чай, заваренный по лагерным рецептам до консистенции дегтя, и поспешил в командирскую палатку.

Если бы на плечах ротного не красовались офицерские погоны, его можно было бы принять за школьника, предпочитающего математику и астрономию физкультуре. Шея его была тонкой и нежной, как у девушки, а щеки вместо щетины покрывал какой-то цыплячий пух.

В данный момент он был занят составлением схемы окружающей местности, смело переводя на бумагу результаты глазомерной съемки. При этом он растолковывал мало сведущему в военном деле Додику значение каждого условного знака:

– Вот первая линия обороны. А вот вторая. Это направление наиболее вероятной атаки противника. Кстати, сегодня на исходе ночи нас уже пытались прощупать.

– С чего бы это бесы сюда сунулись? – удивился Додик. – Раньше ведь у вас вроде тихо было.

– В центре не получилось, вот они и проверяют нашу оборону в других местах, – ответил ротный. – Разведка доносит, что вчера из города целая армия вышла. Вроде бы даже во главе с одним из Соломонов.

– Ты не шутишь?

– Где уж тут шутить… Я доложил куда следует. Не исключено, что сам комбат сюда явится.

– Надеюсь, об атаке бесов мы узнаем загодя?

– Я тоже надеюсь. На всех высотках сидят наблюдатели. Дозоры вперед выдвинуты, – он ткнул карандашом в свою схему.

– А кто в составе дозоров? – Додик наконец-то соизволил принять чай из рук Синякова, что, очевидно, тоже было каким-то знаком.

– Да я уже вам говорил.

– Напомните.

– Слева – Торбаев и Коленкин. В центре – Антонов и Курбанов. Справа – Шмалько и Синяков.

– Доверяшь им?

– А других у меня нет.

– Ну а все же?

– Проверенные ребята. Из новичков один только Синяков. Но и тот уже успел зарекомендовать себя с лучшей стороны. Кем бы только бес не прикинулся, а он его со ста шагов запросто вычисляет. Редкая способность. Среди переменного состава мне такие ребята еще не попадались.

– Хорошо, – кивнул Додик с таким видом, словно носил по крайней мере генеральский чин. – Не мешало бы эти дозоры проверить. Как-никак, а на них вся ваша оборона держится. Может, с правого и начнем?

– В своем ли вы уме? – ротный удивленно уставился на Додика. – Туда ни пройти, ни проехать. Особенно в вашей коляске. Это же бывшая промзона. Там черт ногу сломит.

– Тогда я своего человека пошлю. Хотя бы вот этого, – Додик через плечо ткнул большим пальцем в Синякова. – Участник локальных конфликтов. Опыта ему не занимать.

– По уставу не положено, – возразил ротный. – На проверку постов и дозоров необходимо иметь предписание из штаба батальона. Есть оно у вас? Откуда, говорите… Вот и я про то же… А без предписания вы для меня частные лица. Тем более что комбат строго-настрого приказал глаз с этого самого Синякова не спускать. И препятствовать любым его контактам с посторонними лицами.

– Даже с нами? – возмутился Додик.

– С любым, кто не числится в составе первой роты.

– Ну и строгости у вас… – Додик искоса глянул на Синякова и вновь вернулся к разговору с ротным: – А в каком часу дозоры сменяются?

– Да они только что заступили. Сутки как минимум придется ждать.

– Ладно, подождем.

– Но вы ведь сами недавно говорили, что собираетесь назад засветло вернуться? – удивился ротный.

– Вы меня не так поняли, – Додику уже приходилось выкручиваться. – Не засветло, а при свете. Время и так, слава богу, к вечеру идет. Куда мы на ночь глядя попремся? Переночуем у вас. Не выгоните?

– Ночуйте, – пожал плечами ротный. – Только никаких особых удобств предложить не могу. Сами видите, в каких условиях жить приходится.

– Мы люди привычные. Костер разожгем, в шинелки завернемся. – Тут Додик обратился к Синякову: – Ты ступай пока. Походи вокруг, набери валежника. А Мансур пусть шалашик организует…

Ждать встречи с Димкой еще целые сутки Синяков не собирался, особено сейчас, когда отца и сына разделяли всего километра полтора. На схеме, составленной ротным, он успел разглядеть все ориентиры, по которым можно было легко отыскать любой из выдвинутых далеко вперед дозоров.

Здание заброшенного растворного узла он хорошо видел и отсюда. Дальше путь предстояло держать вдоль узкоколейки до эстакады, на которой раньше разгружались вагоны с цементом. Где-то там, среди нагромождения разнообразных железобетонных изделий, и находился сейчас Димка вместе со своим напарником Шмалько, скорее всего хохлом.

На помощь Додика в ближайшее время рассчитывать не приходилось. Скорее всего он исчерпал все свои возможности. Его фразу относительно сбора валежника, обращенную к Синякову, можно было расценивать как совет самостоятельно приступать к поискам сына.

Но только как это сделать прямо на переднем крае обороны, не имея при себе никаких документов и рискуя в любой момент напороться на всесильного Дария? Нет, что ни говори, а Додик как был теоретиком чистой воды, так им и остался…

Синяков, треща щебнем, спустился с холма вниз и тут же напоролся на солдатика, затаившегося за пирамидой черных битумных слитков.

– Куда прешь? – грубо поинтересовался тот. – Бесам в пасть?

– Командир послал. Валежника для костра собрать. – Синяков помимо воли перешел на заискивающий тон.

– Вы что там все, охренели? – возмутился солдатик, весь облик которого носил явные признаки физической и умственной деградации. – Какой валежник, мать твою! Тут не земля, а цемент пополам с известкой! Даже пырей не растет!

– Интересно тебе со всякими козлами связываться. – Этот голос раздался из перевернутой железнодорожной цистерны. – Они же из четвертой роты. Сам знаешь, какие там дебилы. Час назад сюда прибыли и уже права качают. Валежник им, видите ли, понадобился!

– Из четвертой роты? Тогда другое дело, – сразу смягчился первый солдатик. – У меня там земляк парится… Ты, браток, вон в ту сторону пройдись. Найдешь доски от старой опалубки. Только выбирай, а то гнилья много. Закурить не будет?

– Пусто, – Синяков для убедительности даже похлопал себя по карманам.

– Тогда гуляй. Далеко вперед не лезь. На ловушку нарвешься. Или кто-нибудь из наших тебя с бесом спутает. Тоже хорошего мало.

Пробную вылазку можно было считать законченной. Каждый столб, каждая яма, каждая стена имели здесь свои глаза и уши. Уж лучше вернуться назад и поделиться своей бедой с Мансуром. Тот наверняка найдет какой-нибудь выход из создавшегося положения: или тенью проскользнет мимо всех постов, или подкупит офицера, ведающего расстановкой дозоров. Синяков уже двинулся было обратно, но тут обычную для Пандемония глухую тишину нарушил резкий хлопок. В тусклое, линялое небо взлетела красная ракета. Она еще не успела погаснуть, как со всех сторон раздался волчий вой – не заунывный, как это чаще всего бывает в срединном мире, а злой и призывный, по интонации скорее напоминающий боевой клич.

Далеко за растворным узлом, чей вертикальный силуэт четко выделялся на фоне мутных далей, что-то взорвалось, и густой черный дым сразу затянул горизонт.

В первый момент Синяков растерялся. Он сразу понял, что угодил не в мелкий шухер, а в крутую заваруху, которая ожидалась давно, но, как всегда, разразилась внезапно. Сейчас здесь должно было стать так горячо, что у многих, даже не самых трусливых, на задницах вскочат волдыри и задымятся пятки. Надо было срочно решать, в какую сторону лучше направиться – вперед, к Димке, или назад, к Додику и Мансуру.

– Бесы! Бесы! – закричал кто-то невдалеке. – Вплотную подобрались! Дозор отрезали!

Эта жуткая весть мгновенно определила все дальнейшие действия Синякова. Подхватив с земли осколок кирпича – ничего другого просто под руку не подвернулось, – он бросился туда, где, по его представлениям, должен был находиться Димка.

Отовсюду вскакивали солдаты, вооруженные чем попало – начиная от факелов, в которых горело что-то, запахом напоминающее ладан, и кончая садовыми опрыскивателями, применяемыми дачниками для борьбы с яблоневой тлей и бабочкой-капустницей. На вершине холма гулко заколотили в пустотелое железо – скорее всего в котел, из которого до этого раздавали на обед борщ.

Синяков хоть и ошалел слегка, однако предупреждения насчет ловушек не забыл, а потому старался бежать след в след за каким-то крепышом, внушавшим ему доверие своим добротным снаряжением – самодельным жестяным щитом с прорезями для глаз и широким обручем, прикрывавшим шею до самых ушей.

Вокруг стояли шум и гам, скорее свойственные донельзя перенаселенному аду, чем пустынному Пандемонию – ревело пламя повсеместно разгорающихся пожаров, выли бесы в волчьем обличье, орали люди, им вторили бесы с человеческой внешностью, продолжал тревожно гудеть импровизированный набат, взрывались гранаты, хоть и малоэффективные против потусторонних созданий, зато укрепляющие боевой дух их врагов.

Откуда ни возьмись на длинных голенастых ногах выскочила какая-то фантастическая, не существующая в природе тварь – не то паук, не то комар, не то марсианин с полупрозрачным нутром и длиннейшим, похожим на шпагу жалом.

Бежавший впереди Синякова крепыш успел отбить атаку щитом, однако на ногах не удержался. Бесовская тварь мигом вскочила на него. Жало прошло сквозь прорезь щита и вонзилось в узкий промежуток между челюстью и защитным ошейником. Уж в чем-чем, а в практической анатомии исчадия преисподней разбирались прекрасно.

Синяков еще только подбегал к месту схватки, а просвечивающая насквозь утроба этого странного беса уже наполнилась густой багровой жижей. От удара кирпичом его хрупкая, как стекло, голова разлетелась вдребезги. Из обломка жала, оставшегося торчать в ране, фонтаном ударила венозная кровь.

Отбросив в сторону уже ненужный щит, Синяков склонился над раненым, чей взор быстро тускнел, а губы синели. Жало беса казалось тонким только издали. На самом деле его уцелевшая часть была почти точной копией старого русского штыка, только в сечении не трехгранной, а ромбовидной. Когда Синяков извлекал жало наружу, в глубокой открытой ране мелькнуло розоватое кольцо перебитой яремной вены, уже абсолютно опустевшей.

– Берегись! – Кто-то изо всей силы толкнул Синякова в спину.

Огромное крылатое существо – что-то среднее между летучей мышью и летучей акулой, – метившее в него, упало на своего обезглавленного сородича, который немедленно вскочил и помчался прочь, унося в утробе бесценную добычу. Крылатый бес, чье тело уже было сплошь утыкано топорами, пожарными баграми и осиновыми кольями, с пронзительными воплями погнался за шустрым кровопийцей.

Синяков, с головы до ног перепачканный цементной пылью, сорвал с себя опостылевшие бинты и вновь устремился туда, куда направлялось абсолютное большинство поднятых по тревоге бойцов.

Судя по быстро возрастающему числу пожаров, в зависимости от своего источника разукрасивших небо черными кляксами, рыжими хвостами и белесыми султанами, а также по сигнальным ракетам, взлетавшим все дальше и дальше по флангам, сражение шло уже повсеместно.

Так уж получилось, что бесы сумели скрытно преодолеть линию заграждений, стороной обошли дозоры и обнаружили себя только в непосредственной близости от позиций первой роты. Теперь городская промзона (вернее, ее мистическая тень, овеществленная в Пандемонии), некогда славившаяся своими домостроительными комбинатами, была заполнена ордами врагов рода человеческого. К счастью, большинство из них, по классификации Додика, принадлежали к самому распоследнему классу, даже само название которого было неприлично произносить.

Эти презираемые своими же собратьями ничтожества в лучшем случае могли напасть кучей на человека и, пока тот лупил и расшвыривал их, легких и слабосильных, как мартышки, нанести ему несколько укусов в наиболее уязвимые места. Тем не менее свалки, постоянно возникавшие по вине этого отребья, отнимали много сил и вносили сумятицу в ряды обороняющихся.

Немало бесов рангом повыше реяло в небе, но всех их очень скоро сбили. Пули, камни и арбалетные стрелы не могли причинить им особого урона, однако сильно вредили аэродинамическим качествам их крыльев.

Один из таких летающих монстров, прежде чем рухнуть на землю, где его уже поджидала достойная встреча, превратился в стаю мышей-полевок, сначала шустро разбежавшихся в разные стороны, а затем вновь (но уже в другом месте) соединившихся в единое целое, оказавшееся человекообразным существом вполне приличного вида. На такие подвиги были способны только бесы класса «Ахелой».

Синяков, продолжавший успешно продвигаться вперед, донимал всех встречных и поперечных одним вопросом: «Как мне отыскать дозор?»

– Какой именно? – переспрашивали люди с повышенным чувством самообладания.

– Тот, в котором Синяков и Шмалько.

Ответы он получал самые разные. Кто-то авторитетно заявлял, что в том самом месте, где прежде находился искомый дозор, бесы собираются провести кровавое пиршество, посвященное своей победе. Другой, наоборот, утверждал, что дозор продолжает держаться, демонстрируя при этом чудеса героизма. Большинство же просто махало на Синякова рукой – отстань, дескать, не до тебя.

Растворный узел, на недосягаемо высокой крыше которого несколько крылатых бесов терзали чье-то тело, уже остался позади. Эстакада целиком исчезла в едкой серой туче – это бесы, забравшиеся в вагоны, устроили из цементной пыли настоящую метель.

Солдат четвертой роты Мишка, пострадавший за сыновнюю любовь, карал бесов при помощи огнемета. Под воздействием высокотемпературного пламени одни из них превращались в живые факелы, а другие – в дымящиеся окорока, покрытые аппетитной румяной корочкой. Впрочем, на боеспособности бесов это мало отражалось.

Навстречу Синякову попался солдатик, судя по всему, уже выполнивший свой долг. Все на нем висело лохмотьями – и гимнастерка, и нижняя рубашка, и собственная кожа. Баюкая на груди окровавленный обрубок правой руки, он причитал сорванным голосом:

– Ой, мати ридна! Ой, яко горэ!

Дурное предчувствие заставило Синякова, уже проскочившего мимо, развернуться на сто восемьдесят градусов.

– Ты случайно не Шмалько? – обратился он к раненому.

– Вин самы, – с крестьянской непосредственностью ответил тот. – А хто вы будэтэ?

– Неважно. Где твой напарник?

– Димка?

– Ага, Димка. – Сердце Синякова на мгновение замерло, словно самолет, собирающийся свалиться в крутое пике.

– Бисов гоняе. От геройски хлопец!

– Далеко отсюда?

– Да ни! Винь за той цэгляной хатой.

«Цэгляная хата» оказалась бывшим лесопильным цехом, в котором от деревообрабатывающих станков остались одни только станины, а от пиломатериалов – груды стружки.

Внутри и вокруг цеха шла ожесточенная схватка с многочисленной волчьей стаей, чей вой полчаса назад и возвестил о начале атаки. Столь несвойственное для себя обличье бесы, в большинстве своем принадлежащие к классу «Гидра», приняли совсем недавно. В волчьей шкуре они чувствовали себя не совсем уверенно и допускали массу промахов, непростительных для серого племени.

При том, что Синяков был занят исключительно поисками сына, он не преминул заметить одну особенность, свойственную только этому месту. Раненые или выбившиеся из сил солдаты отступали к центру цеха, а волки не смели преследовать их там, хотя от ярости и вожделения едва не откусывали свои собственные хвосты.

Лишь приглядевшись повнимательнее, Синяков понял, в чем тут секрет. Посреди цеха из пучков сушеной полыни была аккуратно выложена какая-то геометрическая фигура, куда более замысловатая, чем уже знакомая ему пентаграмма. Все ее лучи, направленные во внешнее пространство, были дополнительно защищены загадочными знаками, похожими на древние иероглифы. Даже на Синякова, по складу своей души очень далекого от мистики, вся эта каббалистика произвела определенное впечатление.

Интересно, кто же является автором этой фигуры, так пугающей бесов? Димка? Вряд ли. Тут надо и в оккультизме разбираться, и в теософии. А он из всех наук до самого последнего времени выделял только механику, вернее, ту ее часть, которая была связана с устройством автомобиля. Хохол Шмалько? Маловероятно. Люди его типа с нечистой силой общаются только после употребления горилки. Скорее всего здесь поработал Дарий.

От этих размышлений, вихрем промелькнувших в сознании Синякова, его отвлекло грозное рычание, исходившее из пасти огромного волка, правда, почему-то совершенно лишенного шерсти. Пристальный взгляд зверя и его лобастая голова с висячими брылями смутно напоминали Синякову кого-то из знакомых.

– Узнал меня, суслик? – недружелюбно осведомился волк.

Этот тягучий голос Синяков, безусловно, уже слышал раньше. Осталось только вспомнить, где именно. Да не в пивной ли! Неужели перед ним тот самый привратник, который в открытую хлебал кровь своих клиентов?

– А, старый знакомый, – произнес Синяков. – Узнал. Узнал тебя, упырь. Все еще пивком балуешься? Или другое пойло предпочитаешь?

– Со вчерашнего дня только воду лакаю. И то в основном болотную, – сообщил волк. – Между прочим, я сюда только из-за тебя попал. Такие обиды не прощаются.

– Может, договоримся? – Синяков медленно пятился в ту сторону, откуда доносился запах полыни.

– Смотря о чем. – Волк столь же осторожно двигался вслед за ним.

– За кружку крови отпустишь меня?

– За кружку? – Волк мотнул своей башкой, такой массивной, что на нее, наверное, и ведро бы не налезло. – Хм… Ладно, согласен.

– А за полкружки? – Синякову надо было любой ценой выиграть хоть немного времени.

– Какой ты жадный, – волк облизнулся. Язык его был размером с хороший лопух. – Хрен с тобой! Сойдет и полкружки. Очень уж мне твоя кровушка понравилась. Чистый нектар!

– Нектар, говоришь… А мне, признаться, твоя шкура нравится! Готовое шевро! – взорвался вдруг Синяков. – Почему бы из нее сапоги не сшить?

– Попробуй сначала снять! – произнес волк с угрозой. – Не по зубам тебе еще такое. Кружку крови пожалел? Да я из тебя сейчас не меньше пяти выжму!

Приступ слабости, однажды уже случившийся с Синяковым в пивной, вновь накатил на него. Однако там он был один-одинешенек среди толпы злобных бесов, а здесь вокруг находились люди, жизненная сила которых на этот раз помогла ему выстоять. Напрасно волк пялился на него своими жуткими гляделками.

Как всегда в минуты смертельной опасности, все способности Синякова, как физические, так и умственные, обострились до предела. Врагом его было мистическое существо, а значит, бороться с ним следовало соответствующим оружием.

Руки Синякова сами собой взметнулись вверх и повторили все подсмотренные у Дария пассы. Ноги стали выписывать вокруг волка какие-то кренделя, а с языка сорвались зловещие заклинания, намертво запечатлевшиеся в самых дальних закоулках памяти.

Кровожадный зверь, уже собравшийся было броситься на Синякова, резко отшатнулся и поджал хвост. Его грозный рык перешел в утробное шипение, а уши припали к черепу.

Воспользовавшись замешательством врага, Синяков резво отскочил назад и оказался в пределах недоступного для бесов пространства. Теперь можно было и дух перевести, однако Синяковым уже овладело полузабытое чувство боевого азарта, когда-то заставлявшее его на полной скорости врываться в штрафную площадку соперника или в почти безнадежной ситуации завершать поединок на ковре болевым приемом.

Схватив пучок полыни, он настиг уже полностью деморализованного волка, ныне жаждавшего не крови, а только спасения.

– Вот тебе за пиво! Вот тебе за клопов! Вот тебе за мою кровь! – Синяков хлестал серое чудовище с тем же остервенением, с каким его далекие предки рубили супостатов, злодейства ради врывавшихся в мирные деревни.

Каждый новый удар оставлял на шкуре беса багровый след, как будто охаживали его не пучком сухой травы, а плетью-семихвосткой, специально для такого случая вымоченной в крепком уксусе. Не прошло и пары минут, как хищник, совсем недавно внушавший ужас (и не только своими клыками, но и своей сверхъестественной сущностью), опрокинулся на бок и принялся сучить лапами, извергая из пасти поток мутной пены.

Едва только с первым волком было покончено, как Синяков напал на его сотоварища, как раз в этот момент подбиравшегося к горлу тщедушного солдатика, вопившего сквозь злые слезы:

– Братцы, ну помогите же! Ведь загрызут меня сейчас!

Теперь ему уже и полынь не требовалась. Одним только мановением руки, разящим взглядом и сокровенным словом Синяков отшвыривал от себя волков, а потом топтал их, без всякого страха загоняя сапог в ощеренную пасть.

Опомнился он только в объятиях какого-то парня, чумазого, как кочегар, да вдобавок еще сплошь покрытого омерзительной пеной, которую извергали из себя доведенные до последней стадии изнеможения волки, а вернее, принявшие их облик бесы.

– Ну ты и даешь, батя! – раздался знакомый до обморока голос. – Вот не ожидал!

– Димка! – еле-еле выговорил Синяков. – Ты живой?

– Как видишь…

 

Глава 17

Волки отступили, а правильнее сказать – позорно бежали.

Поле боя осталось за дисбатом, вернее, за его первой ротой, а уж если быть абсолютно точным – за двумя десятками наголо остриженных пацанов, блатных и не очень, преднамеренно или случайно оказавшихся вблизи лесопилки, в силу своего исключительно выгодного местоположения ставшей пристанищем для одного из передовых дозоров.

О том, что происходило сейчас слева и справа от них, можно было только догадываться. Дым везде стоял коромыслом, от шума закладывало уши, а земля тряслась так, словно ее топтали знаменитые Гог и Магог. Тем не менее центр обороны устоял, в чем была немалая заслуга Синякова.

– Как тебе здесь? – это был первый вопрос, который он задал сыну, когда накал их взаимных объятий пошел на убыль.

– Как всем, – ответил тот, пытаясь рукавом стереть с лица копоть, пыль, собственный пот и волчью пену. – А ты что здесь делаешь?

– За тобой пришел, – сказал Синяков, глядя на сына, как на икону.

– Разве пересуд был? – поинтересовался Димка.

– Нет. Плевал я на все суды и пересуды. Уведу тебя отсюда, и все.

– Думаешь, это так просто?

– Я постараюсь. Я очень постараюсь.

– А от меня что требуется?

– Идти со мной и не оглядываться.

– Почему не оглядываться?

– Когда спасаешься от беды, никогда нельзя оглядываться. На этот счет есть немало сказок. Страшных, но поучительных. Одна дурочка оглянулась на свой обреченный город и превратилась в соляной столп. А еще раньше такую же оплошность допустил знаменитый древнегреческий лабух, сумевший добраться аж до самых глубин ада. За это он поплатился потерей любимого человека.

– Как же мне не оглядываться, батя? Тут кореша мои остаются. Они мне сегодня сто раз жизнь спасали.

– Не оглядываться – это целая наука. И чем раньше ты ее усвоишь, тем лучше. Не оглядываться – значит не жалеть о прошлом. Не страдать зря. Беречь силы, для того чтобы потом все начать сызнова. Чтобы жить…

– Ну-ну, – Димка слегка поморщился. – Пусть только бесы на белый свет вырвутся. Они вам покажут жизнь.

– Тебя это больше всех касается? Ты кто? Президент? Министр обороны? Или митрополит? Ты осужденный! Причем безвинно. Твое пребывание здесь не лезет ни в какие законные рамки. Я не прав?

– Прав, прав. – Димка стал поправлять пучки полыни, из которых была выложена магическая фигура.

Синяков представлял себе эту встречу совсем по-другому. Все складывалось как-то не так. Пройдя через столько мытарств, он нашел наконец своего сына. Но это был уже совсем не тот Димка, который всегда смотрел отцу в рот и на улице доверчиво вкладывал свою ладошку в его руку.

– Ты мне вроде и не рад, – произнес Синяков упавшим голосом.

– Рад, почему же… Хотя лучше бы тебе сюда не соваться. Это, батя, не твоя война.

– Я на нее, кстати сказать, и не рвусь. Я пришел за тобой. Разве ты не хочешь вернуться?

– Кто же этого не хочет… Только как я ребятам в глаза гляну, когда прощаться будем?

– Они обречены! На вас поставили крест! Вас все предали! И власть, и Воевода, и даже народ, который ничего не знает да и не желает знать! Оставшись здесь, ты обрекаешь себя на смерть!

– Это мы еще посмотрим! – Димка ни с того ни с сего подмигнул отцу.

– Хочешь, чтобы мое сердце разорвалось? Если бы ты только знал, что я пережил, добираясь сюда. Не жалеешь меня, так пожалей хотя бы мать!

– Жалею я вас, успокойся… И тебя, и мать. Только стыдно мне уже под мамкину юбку прятаться. Пойми, я здесь не за власть сражаюсь. И не за Воеводу. Я за себя самого сражаюсь.

– Похоже, мы говорим на разных языках…

– Что уж тут поделаешь… Так, наверное, было всегда. Я молодой, а ты старый. Не в смысле, что дряхлый, а вообще… Поживший… Ты боишься оглядываться в прошлое. И меня этому учишь. А у меня нет никакого прошлого. У меня все впереди. И на этой дороге я должен пройти через все, что ни выпадет. И через суд, и через дисбат, и через бесов, и еще через многое другое… А сейчас извини. Скоро опять начнется заваруха. Надо хоть как-то подготовиться…

– С чего ты взял? Вроде угомонились бесы. – В душу Синякова вкралось подозрение, что Димка просто ищет повод прекратить этот тягостный разговор.

– Способность у меня такая открылась. Бес еще только собирается какую-нибудь пакость совершить, а я уже чую. Потому, наверное, и уцелел… Те двое, что вместе со мной сюда прибыли, в первый же день сгинули… Меня даже комбат похвалил. Из тебя, говорит, со временем еще тот колдун получится. Нечистая сила рыдать будет.

– Вот даже как… И откуда что взялось? Раньше ты все больше с техникой возился… Впрочем, ясно. По материнской линии пошел. Мамаша твоя – ведьма из ведьм.

– Да и ты перед бесами не спасовал. А это не каждому дано. У нас есть старослужащие, которые от одного их вида в штаны кладут. – Димка умолк, вслушиваясь во что-то, доступное лишь ему одному. – Ты бы, батя, лучше в тыл вернулся. Здесь сейчас жарко будет.

– Даже и не заикайся, – твердо ответил Синяков. – Я остаюсь с тобой.

– Как хочешь. Нам каждый человек дорог. Только учти, сейчас бесы другие козыри предъявят. Повесомей.

В пустые окна лесопилки влетела стая крылатых уродцев, похожих на крошечных чертенят.

– А ну выметайтесь отсюда, христово стадо! – хором завопили они. – Иначе из вас сейчас клоунов сделают! Сам Соломон скоро будет здесь.

– Прочь пошли, мандавошки! – Димка запустил в них поленом и уже специально для отца пояснил: – Это мы такую кликуху ихнему авторитету дали. Вот бесы и подхватили. У них в общем-то не принято друг друга по имени называть. А тут прижилось. Соломон да Соломон. Много я о нем слышал. Гад еще тот. Дров может наломать, если захочет.

– Я в курсе, – кивнул Синяков.

Димка тем временем высунулся в окно и, сложив ладони рупором, крикнул:

– Парни, быть всем начеку! Бесы нам какой-то сюрприз готовят! Пусть кто-нибудь к ротному сбегает! Без подмоги нам долго не продержаться.

Вновь взыли волки-оборотни, и на разные лады заголосила всякая бесовская шваль. Нечистая сила со всех сторон собиралась к лесопилке, однако очертя голову никто в атаку не бросался. Бесы явно кого-то ожидали.

Вдруг кавардак в задних рядах прекратился как по мановению волшебной палочки. Послышались возгласы: «Идет! Идет!» Толпа бесов расступилась с такой поспешностью, словно здесь вот-вот должна была проехать ассирийская боевая колесница, сплошь ощетинившаяся пиками, серпами и косами.

В образовавшийся проход неспешным шагом выступило создание, внешний облик которого описать было невозможно, поскольку его пока просто не существовало. С калейдоскопической скоростью менялись контуры фигуры и черты лица. На каждый очередной шаг приходилось по пять-шесть перевоплощений. Бес как бы подбирал для себя соответствующую внешность, долженствующую если и не запугать противника, то по крайней мере озадачить его.

Какой-то солдатик попытался преградить ему путь, но тут же сам превратился в тучу праха, которую услужливо налетевший порыв ветра развеял в окружающем пространстве.

– Атас! – крикнул Димка, чья внезапная бледность проступила даже сквозь пятна копоти. – Все сюда!

Повторять это предложение или, если хотите, приказ, не пришлось. Солдатики врывались в двери, запрыгивали в оконные проемы и быстро занимали места внутри магической фигуры. Сейчас они даже материться перестали. Осознание столь бедственного поворота событий дошло до всех – и до самых тупых, и до самых отважных.

Между тем бес, с легкой руки Додика нареченный Соломоном, уже замаячил в дверях лесопилки. Передвигался он с прежней вальяжной неторопливостью, но в иные моменты уследить за ним было просто невозможно, как и за летящей пулей.

Перевоплощения прекратились. Похоже, что бес окончательно определил для себя тот облик, в котором собирался завершить начатое дело.

Теперь перед горсткой испуганных солдатиков предстал величественный человек, напоминавший собой сразу всех известных тиранов нынешнего века. Статью он удался в генерала де Голля, усищами – в Отца народов, нижней челюстью – в дуче, залысинами – в Великого кормчего, пронизывающим взором – в Хуана Доминго Перона, а легким, но неистребимым налетом плебейства – в фюрера. И все это, взятое вместе, очень напоминало Синякову какую-то вполне определенную личность, уже виденную им раньше.

– Приветствую вас, – произнес Соломон голосом, для такой богатой фактуры несколько писклявым. – Почему приумолкли? Бояться меня не надо. Пришел я в этот мир надолго, а может, и навсегда. Поэтому привыкайте. А для начала не мешало бы восславить мое явление перед человеческим племенем. Громко, хором, а главное – искренне. – Он поднял обе руки, словно собираясь дирижировать. – Поехали! Раз, два, три!

– Козел! Шут гороховый! Упырь! Рвань мохнорылая! Вахлак! – раздалось в ответ.

В Соломона полетело все, что оказалось у людей под рукой – заранее заговоренные осиновые колья и обыкновенные булыжники, сушеные жабьи потроха и толченый с перцем чеснок, экскременты черного кобеля, собранные безлунной ночью на перекрестке дорог, и щепки от гроба самоубийцы.

– И что вы за племя такое, – произнес Соломон с брезгливой улыбочкой (сам он не пострадал ни на йоту). – Все бы вам только мусорить. Как вас только мать-природа терпит. Нет, вопрос с вами нужно решать. Причем самым кардинальным образом.

Небрежным жестом он извлек из угла метлу, которой еще секунду назад там не было, и принялся размахивать ею, не очень старательно имитируя работу дворника. И при каждом таком взмахе разнообразный сор, покрывавший пол лесопилки, бесследно исчезал, словно проваливаясь в иное измерение.

Стоявший впереди Синякова солдатик, по виду старослужащий, выхватил из кармана листок с рукописным текстом и принялся громко декламировать какое-то заклинание, начинающееся со слов: «Изыди, тварь кромешная…» Другие нестройно поддержали его.

– Это вы обо мне? – огорчился Соломон. – Неблагодарные! А я ведь, признаться, хотел избежать насилия. Что нам, спрашивается, мешало провести небольшой философский диспут? Поговорить о небесах и преисподней. О смерти и бессмертии. О коварстве и долготерпении. О вампиризме и вегетарианстве… А вы сразу: «Тварь кромешная». Нехорошо.

Продолжая помахивать метлой, он вплотную приблизился к линии, которую не сумел преодолеть еще ни один из бесов. И хотя Соломон был похож на человека гораздо больше, чем некоторые из тех, кто искал сейчас защиту внутри магического многоугольника, от него тянуло таким холодом, что у Синякова заныли недолеченные зубы.

– Мы тебя не боимся! – выкрикнул тот из солдат, который пытался отпугнуть беса заклинанием. – Сейчас нас защищают силы, куда более могущественные, чем ты.

– Неужели? – Соломон небрежно взмахнул метлой, и всю полынь как ветром сдуло.

Еще взмах – и пропал смельчак, посмевший вступить в перепалку с бесом. Димка, в арсенале у которого не было ничего, кроме фляжки с чесночным настоем, столь же малоэффективным против бесов высшего класса, как горчичники против саркомы легких, хотел наброситься на Соломона, но Синяков силой удержал его на месте.

А вконец распоясавшемуся бесу даже этого показалось мало. Перевернув метлу, он взмахнул ею так, словно собирался очистить от пыли потолок, до которого отсюда было метра три-четыре. В мгновение ока вся кровля, превратившаяся в хаотическую груду стропил, балок, досок, рубероида и шифера, унеслась прочь, да так стремительно, что внутрь здания не упало ни щепки, ни ржавого гвоздя.

Снаружи раздался торжествующий рев бесов, воспринявших это событие как разновидность победного салюта. Во всех окнах и дверях возникли скалящиеся волчьи морды и нахально лыбящиеся псевдочеловеческие хари.

– Ну как? – поинтересовался Соломон у беззащитных людишек. – Впечатляет? Что же мне теперь с вами делать? Отдать этим архаровцам на растерзание? Кстати, вы такой участи вполне заслуживаете. Вот только претят мне их кровавые забавы. А что, если создать из вас ударный отряд, который проложит дорогу бесам в срединный мир? Конечно, для этого придется изрядно поработать над вашей природой. Бесами в чистом виде вы, естественно, не станете, но лишитесь многих недостатков, свойственных человеческому роду. Добровольцы есть?

– Есть! – срывающимся голосом выкрикнул Димка. – Только он запоздал немного! Сейчас здесь будет! А мы уж все после него!

Холеная рука Соломона уже протянулась было в сторону Димки, которого Синяков изо всех сил пытался оттащить в глубь толпы, но быстро приближающийся треск мотоцикла отвлек его.

– К нам, кажется, и в самом деле пожаловали гости, – произнес он с фальшивым восторгом и отшвырнул прочь свою метлу.

Тем временем среди бесов, оставшихся снаружи, произошла какая-то заварушка. Сначала они злорадно взвыли, словно заметили добычу, саму идущую им в руки. Однако это преждевременное торжество закончилось переполохом, который обычно случается на птичнике в момент визита туда лисы. Бесы дружно отпрянули от окон лесопилки, а один зазевавшийся волчара кувырком влетел внутрь. Его хвостом, оторванным по корень, поигрывал Дарий, загородивший своим квадратным торсом весь дверной проем.

– Всем привет, – сказал он обыденным голосом. – Что за базар, граждане?

Держался Дарий подчеркнуто безучастно. Можно было подумать, что, проезжая мимо, он случайно заглянул на лесопилку и еще не успел составить мнения о том, что происходит здесь.

Однако Синяков, успевший достаточно хорошо изучить своего несостоявшегося свояка, ясно видел, в каком напряжении душевных и физических сил тот сейчас находится. Лицо Дария превратилось в сплошную окаменевшую маску, которую, наверное, и пулей нельзя было прошибить.

– Не ты ли будешь командиром этой трусливой мелюзги? – спесиво поинтересовался Соломон.

– Вроде того, – буркнул Дарий. – Только с выражениями попрошу поосторожней. Если что надо – спроси культурно.

– А ничего мне не надо! Уж извините покорно! – Соломон отвесил глумливый поклон. – Вот только никак не придумаю, что мне с твоими героями делать. С потрохами их сожрать? Или одну кровь выпить? А может, их в верблюжью колючку превратить? А тебя, соответственно, в верблюда?

– Я, между прочим, из твоих бесов тоже умею веревки вить. – Дарий откашлялся в кулак.

– Это ты к чему? – со зловещим весельем в голосе поинтересовался Соломон.

– Просто так. – Синяков мог поклясться, что в кулаке, который Дарий так и не убрал от лица, что-то зажато.

– Намекаешь, что и со мной можешь справиться?

– А ты никак напрашиваешься?

– Так оно и есть! – Соломон принял картинную позу циркового борца. – Померяемся силушкой?

– Ладно, получай первую затрещину! – Дарий не заставил себя долго упрашивать.

Он разжал кулак и дунул на него во всю силу своих необъятных легких. В сторону Соломона полетел стебелек травы с двумя остроконечными, уже подвядшими листиками. Летел он не очень быстро (ведь это вам не камень и не свинцовая гирька), но бес почему-то увернуться не смог, хотя и пытался.

Едва только стебелек коснулся его, как раздалось глухое – хрясь! – и тело Соломона с ног до головы покрылось глубокими продольными трещинами, словно древесина переспелого дерева.

– Наша взяла! – Димка от восторга захлопал в ладоши.

Однако радость его была преждевременной. Вновь раздался магический звук, но на этот раз сочное – чмок! – и Соломон приобрел свой прежний облик, только по-заячьи раздвоилась его верхняя губа, да один ус уполз куда-то к уху.

– Ничего не скажу, удар достойный, – произнес он голосом, еще более писклявым, чем раньше. – Не думал я, что эта травка где-то еще сохранилась.

– У меня в одном укромном местечке целая плантация имеется, – заверил его Дарий. – Если понадобится, на всех бесов хватит.

– Вот тут ты заврался, – перебил его Соломон. – Такая травка вырастает одна-единственная на целый лес, да и то не каждый год. Впрочем, мы отвлеклись. Очередь за мной. Ты готов?

– Всегда готов. – Дарий сплел из пальцев какую-то замысловатую фигуру и прикрылся ею.

– На здоровье не жалуешься? – Соломон явно не торопился.

– Только на аппетит.

– В таком случае на последствия не обижайся.

Бесу не было необходимости производить пассы или бормотать заклинания. У него все получалось само собой, с естественностью змеи, впрыскивающей жертве свой яд.

Дарий все еще продолжал держать пальцы в защитном замке, однако лицо его внезапно приобрело синюшный оттенок, а изо рта, носа и ушей хлынула кровь. Казалось, еще чуть-чуть – и он рухнет словно подкошенный. Однако прошла минута, потом другая, и Дарий, с трудом переведя дух, промолвил:

– Будем считать, что первый инфаркт я перенес на ногах… Спасибо, что не добил…

– Пробовал. Не вышло, – Соломон развел руками.

– И не пробуй больше… В следующий раз такой номер не пройдет… Тем более что для тебя следующего раза не будет.

Дарий утер с лица черную кровь, вперил свой взгляд в беса и, почти не разжимая губ, стал произносить короткие, звучные слова, явно не принадлежащие ни к одному из ныне существующих языков.

Каждое такое слово таило в себе некий грозный запредельный, недоступный человеческому пониманию смысл. Выстроенные в определенной последовательности, они могли влиять не только на живые существа, но и на неодушевленные стихийные силы. Знаменитые «мене, текел, упарсин…» были, наверное, из того же грамматического ряда.

Шум сражения на флангах сразу затих, а бесов, во множестве собравшихся у лесопилки, уже и след простыл. Даже на Синякова, которому эти слова вовсе не предназначались, они действовали как тяжелые и размеренные удары бича.

Именно при помощи таких слов жрецы допотопных культов усмиряли своих кровожадных богов, а ветхозаветные пророки останавливали светила. Откуда эти слова-мечи, слова-булыжники, слова-молнии попали в человеческий лексикон, можно было только догадываться.

Первое время Соломон еще крепился и даже отпускал по адресу Дария издевательские замечания, но вскоре Синяков стал замечать, что с каждым новым словом в бесе что-то меняется.

Сначала пошел на убыль прежний апломб, потом сгорбились плечи, а фигура утратила молодецкую стать. В конце концов дело дошло до того, что Соломон стал терять свою материальную сущность, постепенно превращаясь в бестелесный призрак.

Нужно было последнее усилие, одно-единственное завершающее слово, и владыка бесов перешел бы в разряд эфирных созданий, чье зловещее естество представляет опасность лишь для них самих, но тут силы вдруг покинули Дария.

Из его горла вдруг фонтаном хлынула кровь, и со стоном: «Все!» – он рухнул на корявые доски пола.

– Нельзя употреблять такие заклятия всуе, – произнес Соломон, мало-помалу приобретая былой облик. – Это то же самое, что баловаться с огнем. Если и не сгоришь дотла, то крепко обожжешься.

Хотя в поединке с Дарием он формально одержал верх, даже самому туповатому из солдат было ясно, какой дорогой ценой куплена победа. Если бы речь шла о человеке, а не о бесе-оборотне, то можно было бы сказать, что он в одночасье постарел лет на двадцать.

Погрозив кулаком толпе людей, сгрудившихся в центре лесопилки, Соломон доковылял до Дария и стал кружить возле него, как шакал возле раненого буйвола.

– Имей совесть, – с трудом вымолвил тот. – Следующий удар за тобой, но дай мне время очухаться.

– Какая может быть совесть у бесов, если ее и у людей-то давным-давно нет, – ответил Соломон. – Ты причинил много вреда нашему племени, а потому обречен. За твою жизнь даже объявлено вознаграждение.

– Цистерна крови? – попытался усмехнуться Дарий.

– Нет, мое благорасположение. Поверь, это не так уж и мало.

– Верю. Любой мелкий бесенок только об этом и мечтает… Но ты, как видно, своим благорасположением зря не разбрасываешься, а потому решил расправиться со мной самолично. Так?

– Я постараюсь, чтобы ты не мучился понапрасну, – пообещал Соломон.

В это время снаружи раздался простуженный голосок, заслышав который Синяков выпустил Димку из рук.

– Семечки! Кому семечки! – нараспев приговаривала Дашка (не хотелось верить, что это проделки какого-нибудь очередного беса). – На любой вкус! Тыквенные! Подсолнечные! Жареные! Не жареные! Соленые!

– А это кто еще? – удивился Соломон.

Воспользовавшись всеобщей заминкой, Димка подхватил стебелек травы, едва не погубивший могущественнейшего из бесов, и тут же растворился в толпе, вне зоны досягаемости Синякова.

А тот этого события даже не заметил, потому что во все глаза пялился на Дашку, уже проникшую вовнутрь лесопилки. Как и прежде, она была одета в коротенькие шортики и безобразную старушечью кофту. За плечами Дашка имела туго набитый рюкзачок, а в руке – полиэтиленовый пакет с изображением Джулии Робертс, которую Ричард Гир (видный лишь со спины) употребляет прямо на фортепьянных клавишах.

Бесцеремонно оттолкнув Соломона, оказавшегося у нее на пути, Дашка бросилась к брату, корчившемуся в луже крови.

– Господи, что с тобой? – воскликнула она, роняя свой пакет, из которого обильно посыпались семечки.

– Надорвался… – хмуро ответил Дарий. – А ты откуда взялась?

– Потом расскажу… Ах жаль, я никаких зелий с собой не прихватила! Чем же тебе помочь?

– Не лопочи… Мы здесь не одни. – Появление сестры скорее удручило, чем обрадовало Дария.

– Действительно, – поддержал своего врага Соломон. – Ты бы, девочка, шла своей дорогой. Не мешалась у взрослых под ногами.

– Это ты кому говоришь, чучело гороховое? – Дашка положила рюкзачок под голову Дария, а сама приняла позу, характерную для уличных скандалисток – руки в бока и хищный наклон вперед.

– Хотел бы знать, с кем имею честь… – Жестокий и лукавый бес на сей раз демонстрировал удивительную кротость, которую нельзя было объяснить ни полом, ни возрастом собеседницы.

– А сам разве не видишь? – Похоже, Дашка обнаглела вконец.

– Ты ненастоящая… – заявил Соломон не очень уверенно.

– Настоящая, – заверила его Дашка, но потом, правда, уточнила: – Почти…

– Не понимаю… – Соломон переминался с ноги на ногу, как часовой на морозе. – Ты же рискуешь. Эту вылазку тебе не простят. Свои же и проклянут… Никто из прибывших оттуда так и не смог вернуться назад.

– А может, я туда и не собираюсь! – расхохоталась Дашка. – Нет, не поймешь ты меня, нечистый! Даже и не старайся.

Из этого странного диалога Синяков понял только одно – употребляя термины «туда» и «оттуда», Соломон и Дашка подразумевали вовсе не срединный мир, а нечто совсем иное.

– Хихоньки свои брось, – обиделся Соломон. – Молодая еще… Если надо, и на тебя управа найдется. Но ты попробуй войти в наше положение. Мы не претендуем ни на срединный, ни тем более на верхний мир. Упаси боже, как говорят люди. Просто нам деваться некуда. Верните нас в преисподнюю, и все распри сразу прекратятся.

– В общем-то это не моего ума дела. – Дашка чихнула и утерла нос рукавом кофты. – По-своему ты, конечно, прав. Но тот, кто не хочет видеть вампиров на пороге своего дома, прав стократ. Больше мне сказать нечего. В нижнем мире случайностей не бывает. Ищите того, кто является первоисточником вашей беды.

– В общем-то тут нет никакой тайны. Но не все зависит от воли бесов, а тем более людей. Иногда разрушительные лавины порождает самая ничтожная причина. И уж если такое случилось, остается лишь посыпать голову пеплом. Никто не в силах одолеть предначертания судьбы… Возьми, к примеру, хотя бы этого человека, – Соломон кивнул на беспомощного Дария. – Еще вчера хозяева преисподней трепетали перед ним, а сейчас он валяется у меня в ногах.

– Ничего… еще посмотрим, кто где будет потом валяться, – прохрипел Дарий.

– Значит, это ты его изувечил, поганка! – И без того осипший голос Дашки перешел в зловещее шипение.

– Но, но! Грабли-то убери, сикуха! – Соломон отшатнулся назад, но Дашка почти неуловимым движением мазнула его всей пятерней по лицу.

– Прими это клеймо от меня на память, – сказала она. – И носи его в любом облике, зримом и незримом, во все времена и во всех мирах.

В ответ раздался такой вой, что, если бы не сорванная крыша и не выбитые окна, у людей, наверное, полопались бы барабанные перепонки. Прежнего Соломона уже не было. Его внешность менялась ежесекундно, но какой бы новый облик ни приобретал разъяренный бес – каменного идола или медного змея, – на его шкуре горели пять глубоких параллельных царапин.

Напоследок Соломон превратился в тучу бешено мельтешащей черной паутины, попытавшейся запеленать Дашку в непроницаемый кокон, из которого она, надо полагать, уже никогда бы не вырвалась.

Однако девчонка извернулась и с криком: «Изыди!» – показала бесу четыре кукиша сразу.

– Изыди! – харкая кровью, поддержал ее Дарий.

– Изыди! – Синяков вложил в этот крик столько силы и страсти, что его душа на мгновение потеряла связь с телом и вернулась обратно, только совершив в свободном пространстве нечто вроде сальто-мортале.

– Изыди! – Димка очертя голову бросился вперед и хлестанул беса стеблем волшебной травы.

Такого дружного отпора Соломон, конечно же, не ожидал. Туча паутины сжалась до размеров футбольного мяча, который выкатился к двери и прыжками понесся прочь. Пять красных полос на черном фоне напоминали товарный знак какой-то спортивной фирмы.

Преодолев таким манером метров пятьдесят, Соломон попытался превратиться в крылатое существо, но так и не смог оторваться от земли. Дальнейший путь он продолжал в жалком облике дождевого червя, длинного и толстого, как пожарный шланг. Форма клейма, оставленного Дашкой, при этом не изменилась, только теперь это были фиолетовые полосы на розовом.

Однако, прежде чем исчезнуть окончательно, ползучая тварь сделала стойку на хвосте и голосом, срывающимся от ненависти, пригрозила:

– Знайте, что власть бесов простирается гораздо шире, чем вам кажется. И за это надо благодарить вас, людей. Поэтому очень скоро мы встретимся опять. Жаль, конечно, что не все доживут до этого момента…

– Кого я вижу! – Дашка перевела взгляд с Синякова на Димку, корректно отвалившего в сторону сразу после того, как стало ясно, что между его отцом и неизвестно откуда взявшейся юной ведьмой существует взаимная симпатия. – А сыночек-то в папашу уродился. Только поотчаянней будет.

– Ничего не поделаешь, – развел руками Синяков. – Зачем отец, когда сам молодец!

– Ты себя в старики не записывай. Осталась еще силушка?

– Есть немного.

– Тогда лови меня! – Разбежавшись, Дашка прыгнула в объятия Синякова.

– Эй, кончайте там лизаться! – буркнул Димка. – Комбату никак конец приходит…

– Как ты себя чувствуешь? – допытывалась Дашка у брата. – Жить будешь али нет? Любой колдун свою смерть загодя чует.

– Если почую, сразу скажу… Таить не стану, – пообещал Дарий, которому каждое новое слово давалось с видимым усилием. – Ты лучше объясни, как попала сюда.

– Я для всех буду рассказывать, можно? – Под «всеми» Дашка имела в виду Синякова и Димку, примостившихся поблизости.

Дарий обвел мутным взором сначала юного штрафника, не убоявшегося ни подневольной службы, ни бесов, а потом и его настырного папашу, вопреки всему в одиночку выжившего в Пандемонии, однако ничего по их поводу не сказал, еле-еле выдавив посиневшими губами:

– Можно.

– Тогда надо издали начинать… Когда вы меня одну бросили, я поплакала немного и в город вернулась. Получила по квитанции чемодан и осталась ночевать на вокзале. Если человек при чемодане, его милиция не трогает. Утром чемодан опять в багаж сдала и на то самое место вернулась, где тебя ждать обещала. – Она без всякого стеснения чмокнула Синякова в щеку. – День впустую просидела. Какие-то алкаши ко мне клеились, но я их быстро отшила… Ночевать на базар поехала. Хотела новости узнать. Там купила полмешка сырых семечек. Часть зажарила, часть так оставила. Многие ведь, особенно старики, сырые любят. Теперь я на той проклятой окраине уже не просто так ошивалась, а вроде бы при деле была. Навара, правда, почти никакого. Больше сама налузгала, чем продала. Потом смотрю, братец мой катит на своем драндулете. Обматюкал он меня самыми последними словами и назад стал гнать. Я для вида согласилась да еще и семечек ему в карман насыпала. Знаю ведь, какой из карманов у него дырявый. Сколько раз зашить хотела, только он не давал… Мотоцикл, думаю, будет бросать на кочках да колдобинах, вот семечки и посыплются. Вы их, кстати, кушайте, зачем добру пропадать… Ну а потом подождала немного и пошла вслед за братцем. Как нитка за иголкой.

– Как же ты в темноте шла? – удивился Синяков.

– Как-как! Обыкновенно. Я ведь ему семечек сырых насыпала, нежареных. А каждое семечко – живое. В нем до поры до времени зародыш живой жизни таится. Я живое в любой темноте различу. Хоть человека, хоть кактус. От них всегда сияние исходит. Эти семечки мне в темноте как звездочки светили. Только, конечно, не так ярко… Разве для тебя это новость?

– Новость, – сознался Синяков. – Я в темноте только гнилушки вижу… Скажи, а не страшно тебе было? Сама ведь говорила, что темных нор боишься.

– Страшно… Но без милого еще страшнее. Я ведь за тебя больше боялась, чем за себя. Чуяло мое сердце, что ты в беду попадешь.

– На этот раз обманулось твое сердце, – произнес Дарий. – Милый твой, как Колобок из сказки… От любой беды уйдет…

– Разве это плохо? – удивилась Дашка.

– Хорошо… Ты лучше вспомни, не встречала ли кого по дороге?

– Встречала, как же! – охотно подтвердила она. – Несколько раз этих уродов встречала, которые бесами зовутся. Только все они какие-то пугливые. Шарахались прочь. От семечек отказывались. Потом паренька одного встретила. Совсем несчастного. Он дорогу в мир людей искал, а я ему ничего объяснить не смогла. Правда, семечками одарила. Он голодный был.

– Это Семенов… Из второй роты. В мир людей ему дороги нет, а назад вернуться боится. Пропадет зазря… Так тебя, говоришь, бесы боятся? Только увидят и сразу шарахаются?

– Да, а что тут особенного?

– Ничего… Ты хоть за последние дни ела что-нибудь?

– Семечки.

– И голода не чувствуешь?

– Нет. А почему ты спрашиваешь?

– Потом сама поймешь… Эй! – Лицо Дария, до этого неподвижное, как маска, вдруг перекосилось. – Кажется, чую! Смерть свою чую! Далеко она еще, но сюда идет… За ротным послали?

– Давно уже, – ответил Димка. – Скоро должен здесь быть. Если, конечно, живым остался.

– Ладно, пока его нет, поговорим о главном. – Похоже, что предчувствие скорой смерти прибавило Дарию сил. – Колдун, прежде чем из жизни уйти, обязан все свои тайны кому-то передать. Это уж как закон! А иначе не будет ему покоя на том свете. Причем передать не первому встречному, а человеку с понятиями… Почему, думаете, тот чекист, что по соседству с нами жил, так меня привечал? Он колдуном был. Колдуном из колдунов. Только, конечно, в своем репертуаре. Идейные догмы ему развернуться не позволяли. Нельзя одновременно верить в марксизм-ленинизм и заниматься черной магией. Хотя и скрывал он свою настоящую сущность, но втайне от всех пользовался ею. Да и не один он, наверное, был такой. Недаром ведь публика до сих пор удивляется, какого это хрена враги народа во всех мыслимых и немыслимых преступлениях сознавались. Нет, тут без колдовства не обошлось… Ну а когда пришел ему срок в гроб ложиться, старик мне многое поведал. Да и шмотку эту я недаром ношу, – он погладил рукав кожаной куртки. – В одежде колдунов тайная сила накапливается. Вроде как электричество в аккумуляторе. Недаром ведь за столько лет ее ни моль не тронула, ни плесень…

– Ты случаем не бредишь? – Дашка положила ладонь ему на лоб.

– Молчи! Шустрая очень… Недаром старик тебя недолюбливал. Говорил, что некоторые младенцы с рогами и копытами рождаются, хотя заметно это только сведущему человеку. А некоторые, наоборот, с крылышками, что еще хуже. Это, сестренка, тебя касается.

– Нет у меня никаких крылышек, – как бы в подтверждение своих слов Дашка передернула лопатками.

– Ясно, что нет. Это я так, для красного словца. Метафора… Люди ведь по жизни не в затылок друг другу идут. Кто-то по центру шпарит, а другого поближе к преисподней тянет. Есть и такие, кто в противоположную сторону отклонился. Вот эти – самые опасные! Ведь серафимы да херувимы всякие пострашнее бесов будут. Недаром им в грядущем полная победа обещана. Да только ради этой победы весь мир одним местом накроется вместе с большинством народонаселения.

– Тебе нельзя много говорить, – сказала Дашка. – Побереги силы.

– Верно… Что-то я чересчур разболтался перед смертью… Не к добру это… Короче, кто-то из вас сегодня наденет эту куртку. Станет, так сказать, ее очередным законным владельцем.

– И, само собой разумеется, колдуном, – добавила Дашка.

– Конечно… Иначе для чего бы я здесь перед вами распинался.

– И кого же ты наследником выбрал? – Дашка всем своим видом демонстрировала полное неприятие этой идеи.

– Ты, сестренка, отпадаешь сразу. Хотя, если учитывать только врожденные способности, могла быть главным претендентом. Но увы! Разошлись наши дорожки… Кому-то порхать, а кому-то землю грызть. Дружок твой, – Дарий перевел взгляд на Синякова, – в принципе тоже подходит. Единственный его недостаток – годы. В таком возрасте сложно жизнь сначала начинать. Да и не отдашь ты его, наверное…

– Не отдам, – подтвердила Дашка, картинно обняв Синякова.

– Тогда остается один-единственный кандидат. Как ты, боец, смотришь на такое предложение? – обратился Дарий к сидевшему чуть на отшибе Димке.

– Не знаю даже. – Тот по привычке собрался уже было вскочить, но потом, видимо, решил, что с лежащим командиром можно разговаривать и сидя.

– Тягу к тайным знаниям ощущаешь?

– Никак нет.

– Не страшно. Натура у тебя подходящая. Задатки есть. Я их сразу заметил. Что еще нужно? Только твоя добрая воля. Колдунами по принуждению не становятся.

– Я, честно сказать, свою дальнейшую жизнь как-то иначе представлял. – Димка оттянул ворот гимнастерки, словно ему вдруг стало душно.

– Дело хозяйское… Только ты о других подумай. Бесы до темноты перекантуются, а в полночь снова полезут. Кто их остановит? Мамзель наша к тому времени уже смоется. Да и не женское это дело. Ротный – мужик неплохой, однако в магии – как валенок. Есть, правда, способные ребята в других подразделениях, но пока их еще разыщут… Впрочем, после моей смерти никто вас здесь удержать не сможет. Заклятие сойдет на нет. Можете разбегаться на все четыре стороны. Кто-то, возможно, до срединного мира доберется. И даже поживет там немного в свое удовольствие, пока бесы окончательно власть над людьми не захватят. Вот и решай, как быть. Все сейчас от тебя зависит.

– Как решать, если у меня выбора нет? – Димка не поднимал глаз. – Хорошо, я постараюсь…

– Что значит – постараюсь? Я ведь не гальюн тебя посылаю чистить, а мир спасать.

– Будет сделано! – Димка встал, вытянув руки по швам. Проделано это было не с рекрутским испугом и не с ефрейторским подобострастием, а с неподдельным достоинством старослужащего, хорошо знающего свою истинную цену.

– Вот это другое дело. – Впервые в голосе Дария прозвучало что-то похожее на удовлетворение. – Теперь пусть нас наедине оставят. Разговор предстоит сугубо доверительный… А ротный пусть немного подождет…

Ротный прибыл спустя четверть часа да еще и не один, а в сопровождении Додика, чья коляска, как выяснилось, по проходимости и маневренности мало в чем уступала танкетке.

Синяков, как мог, объяснил ротному причины, по которым раненый комбат не может немедленно принять его. Тот хоть и косился на незнакомца (напомним, что в момент их предыдущей встречи лицо Синякова было сплошь замотано бинтами), однако, паче чаяния, права качать не стал и отправился осматривать поле боя.

Воспользовавшись этим, Додик полностью завладел вниманием Синякова. Таким образом, встречу с Дашкой наедине пришлось отложить до лучших времен.

Новости у Додика были печальные. И Мишка, и Игорь погибли. Первый – от взрыва перегревшегося огнемета, а второй – от клыков маленького бесенка, каким-то чудом проникшего ему в штаны и присосавшегося к бедренной артерии, самому уязвимому (после сердца) элементу системы кровообращения. Пострадал даже изворотливый и удачливый Мансур. Один из крылатых бесов, ни с того ни с сего позарившийся на его пиратскую косынку, унес вместе с ней и скальп разжалованного прапорщика.

– Нам тоже похвалиться нечем, – сказал Синяков, выслушав рассказ Додика. – С комбатом плохо.

– Полагаешь, не протянет он долго?

– Похоже на то… – ответил Синяков, внимательно наблюдая за Дашкой, которая в каком-то странном танце порхала между кучами шлака и аглопорита.

– А кто вместо него планируется?

– Свято место пусто не бывает.

– Так то свято место. А у комбата место чертово. Охотников на него мало найдется… Ты сына-то хоть встретил?

– Встретил…

– А почему так невесело отвечаешь?

– Не хочет он из дисбата уходить. Решил держаться до победного конца.

– Игнорирует, значит, отцовскую волю?

– Если здраво рассуждать, то он прав. Взрослый уже. Пора своим умом жить. Не скажу, что ему здесь нравится, но, по крайней мере, труса он не празднует.

– Ну и слава богу. Можешь с чистой совестью возвращаться назад. Все, что мог, ты сделал.

– Пожалуй… Похоже, что тут вполне и без меня обойдутся.

– Я вот что от тебя хочу… – Додик вытащил из-под себя внушительных размеров пакет. – Когда будешь возвращаться, захвати с собой мое донесение. На три предыдущих я не получил ни ответа, ни привета. Что-то здесь, чую, нечисто.

– Кому передать?

– Лично Воеводе. Тут адрес написан.

– Ты бы еще написал: «Лично господу богу», – возмутился Синяков. – Совсем с ума спятил! Как я к этому Воеводе пробьюсь?

– Уж постарайся. На прием запишись. Связи старые восстанови. Мартынова помнишь? Он, говорят, большой шишкой в органах стал.

– Шишом он там стал, а не шишкой! – Для убедительности Синяков продемонстрировал Додику комбинацию из трех пальцев. – Мартынов меня не с Воеводой сведет, а с психиатром. Есть у них в конторе такие, которые диагноз «вялотекущая шизофрения» всем подряд ставят. А это, считай, лет пять в дурдоме гарантировано.

– Ты просто обязан выполнить мою просьбу! – Додик никогда не умел просить, и сейчас это опять получалось у него плохо. – Существует какой-то опасный заговор. Я в этом уверен. Все, что здесь происходит, явно инспирировано из нашего мира. Причем весьма влиятельными людьми. Они скрывают от Воеводы правду!

– Ну это уж как водится! – Синяков даже руками развел. – От царя-батюшки правду министры скрывали. От доброго барина – управляющий. От Сталина – Берия. И так далее.

– Пойми, иной силы, способной предотвратить надвигающуюся беду, просто нет. Я привел здесь, – он постучал пальцем по пакету, – весьма убедительные доводы. Сейчас я изложу их тебе в двух словах…

– Ну если только в двух…

Дашка, продолжавшая выделывать свои замысловатые па, вдруг прыгнула так высоко и грациозно, что, казалось, зависла на несколько секунд в воздухе. Ее поведение сначала показалось Синякову странным, и, лишь приглядевшись повнимательней, он понял, что это вовсе не ужимки расшалившейся девчонки, а скорбный танец, в древности, наверное, являвшийся частью погребального ритуала.

Додик тем временем пытался довести до сознания Синякова смысл своих умозаключений, изложенных в послании к Воеводе. Они, как всегда, были темны и запутаны.

Начал он с уже знакомого Синякову тезиса о том, что явления, имеющие место в Пандемонии, не укладываются в рамки существующих научных представлений. Однако замалчивать их на этом основании было бы некорректно и даже опасно. Тем более что вышеуказанные явления существуют объективно.

При этом Додик поднял с земли оторванный волчий хвост, понюхал его и с отвращением отбросил прочь.

Далее он перешел к разъяснению своей позиции относительно того, с кем же именно столкнулось в Пандемонии человечество. Предположение о том, что «так называемые бесы» имеют мистическую, то есть необъяснимую с научной точки зрения природу, Додик решительно отметал.

По его версии, в Пандемонии обитала некая особая жизненная субстанция, наделенная способностью к весьма убедительной мимикрии. По отношению к людям она является паразитом, что в общем-то не ново, поскольку за счет человеческого организма существует несколько сотен биологических форм, начиная от крошечных микробов и кончая громадными гельминтами.

Ранее эти загадочные паразиты пребывали в латентном состоянии, а к активной жизнедеятельности вернулись под влиянием некоторых, пока еще не до конца ясных факторов.

Здесь его перебил Синяков:

– А проще нельзя сказать? Дескать, о происхождении этих тварей нам ни хрена не известно.

– Я и так упрощаю, – возразил Додик. – Но в каждой профессии существует своя терминология. Даже у сапожников.

Немало внимания было уделено вопросам топологии и физики Пандемония. По мнению Додика, это была пространственная структура, чьи мировые координаты до поры до времени отличались от аналогичных координатов реального мира, что не противоречило общепризнанной теории дискретности пространства-времени.

В настоящий момент, утверждал Додик, происходит медленное, но неуклонное сближение обоих миров, причем результаты измерений неоспоримо свидетельствуют о том, что источник силы, способствующий этому, находится в реальном мире.

Природа вышеуказанной силы пока остается невыясненной, хотя какая-то ее часть, возможно, самая ничтожная, проявляет себя, взаимодействуя с электромагнитным полем. Этим, кстати, объясняются активные помехи, так мешающие в последнее время радиосвязи.

О последствиях такого явления, как полное совмещение обоих миров, говорить преждевременно, поскольку оно может затронуть качественное состояние известной нам вселенной. Но даже в самом благоприятном для человечества случае паразиты Пандемония, безусловно, получат неограниченный доступ в реальный мир.

На этом предварительная часть донесения заканчивалась, и Додик перешел к выводам и рекомендациям.

– Ты их тоже в двух словах изложишь? – поинтересовался Синяков.

– Не утрируй, а внимательно слушай, – ответил его чересчур умный друг. – Не исключено, что тебе придется докладывать все это лично Воеводе.

– Упаси боже!

Выводы, а тем более рекомендации были самыми радикальными. Додик предлагал применить против Пандемония всю мощь современного научно-технического потенциала, включая радиологическое, инфразвуковое, лучевое и ядерное оружие.

– Даже ядерное? – присвистнул Синяков. – Где же его Воевода возьмет?

– Пусть обратится к мировой общественности. Ведь речь идет о судьбе всего человечества.

– Как же, доверит ему мировая общественность атомную бомбу! Дураков даже среди мировой общественности мало… А что будет с городом? Я имею в виду не тот, где бесы засели, а настоящий. Неужели тебе его не жалко?

– Я ведь уже говорил, что до окончательного слияния пространств еще далеко. Ядерный взрыв в Пандемонии скорее всего не затронет реального мира. Хотя население города на всякий случай можно эвакуировать… В конце концов, даже если и случится что-то непредвиденное, невелика потеря. Это ведь не Венеция и не Тадж-Махал.

– В Венеции я не был, не знаю. А тем более в Тадж-Махале. Зато здесь немало лет провел. Жалко как-то… Слушай, ты про писателя Бертольда Брехта слыхал?

– Слыхал. А что такое?

– Он как считается – прогрессивным?

– Еще каким! Член Всемирного совета мира и лауреат Международной Ленинской премии. Хотя жить предпочитал на Западе.

– Бывал он в наших краях?

– Бывал пару раз. Но в основном проездом.

– Правда, что он назвал наш город самым скучным в мире?

– Не в курсе… Но с него станется. Язвительный был человек. Помню, есть у него одна такая строчка: «Без министров хлеб рос бы внутрь земли, а не вверх».

– Выходит, не верил он начальникам.

– Не верил, – кивнул Додик.

– А ты, остолоп, веришь! Ладно, давай сюда твое донесение…

В этот момент их позвали внутрь лесопилки.

Дарий лежал на боку, подтянув колени к груди и припав щекой к взмокшему от крови рюкзачку с семечками. Димка с отчужденным лицом стоял рядом. Кожанка была небрежно наброшена ему на плечи.

Когда все приглашенные собрались возле умирающего, левый глаз Дария приоткрылся и отыскал ротного. Губы его шевельнулись, но звуки речи были едва слышны. Ясно их понимал только один из присутствующих – Димка, новоявленный колдун.

– Сами понимаете, что я только повторяю чужие слова, – обратился он к ротному. – А теперь слушайте… Примешь командование батальоном… Все остальное у меня уже принял рядовой переменного состава Синяков. Не смей обижать его… Впрочем, это и небезопасно.

Глаз закрылся, давая понять, что с первым пунктом завещания покончено, но тут же открылся снова и уставился на Дашку.

– Тебе, сестренка, мне особо сказать нечего. – Димка, передавая волю Дария, старался избегать любых эмоций. – Ты достигнешь многого… Но еще больше потеряешь. А сейчас бери мой мотоцикл и уезжай.

Веко умирающего мелко-мелко задрожало и бессильно замерло, однако губы продолжали беззвучно шевелиться.

– Он обращается к тебе, отец, – сказал Димка. – Отправляйся в срединный мир и сделай то, на что я не решился… Маг не должен восседать на царском троне… Нельзя вернуть прошлое… Вместе с ним вернутся и все его химеры…

– Не понимаю, – растерялся Синяков. – Какой маг, какие химеры? Нельзя ли объяснить подробнее?

– Нельзя. – Димка провел рукой по лицу Дария, окончательно закрыв его глаза. – Он умер.

На минуту установилась глубокая тишина, а затем Дашка голосом таким отрешенным, словно речь шла не о ее родном брате, а о ком-то совсем постороннем, спросила:

– Когда состоятся похороны?

– Мы не хороним своих мертвецов, а сжигаем их, – ответил Димка. – Иначе бесы не дадут им покоя даже в могиле… Вам я советую поторопиться. Будет лучше, если вы покинете Пандемоний засветло.

Ни с кем не попрощавшись и даже не одарив покойника последним поцелуем, Дашка направилась к выходу. Затем Димка обратился к вновь назначенному батальонному командиру. Обратился не как солдат к офицеру, а как равный к равному. Изношенная кожаная куртка значила в этом мире гораздо больше, чем погоны со звездами.

– Немедленно соберите весь личный состав, – сказал он. – Пока заклятие не потеряло силу и ребята не разбежались, мне нужно еще раз подтвердить его.

Батальонный без лишних слов кивнул и отправился выполнять распоряжение мальчишки-штрафника. За ним покатил на своей коляске Додик. Отец и сын остались вдвоем.

– Будем прощаться, – Синяков протянул Димке руку. – Надеюсь, еще свидимся… Когда будешь носить эту куртку, не забывай, что она хранит в себе не только тайную силу колдунов, но и память о содеянном зле. Постарайся не запятнать ее невинной кровью.

– У бесов нет своей крови, ты же знаешь. А пролить человеческую кровь я не смогу… Это одно из условий комбата, которое я поклялся выполнить… Прощай, тебя ждут… Передавай привет матери, хотя я и понимаю, как это будет муторно для тебя.

– Прощай…

За стеной на холостых оборотах затрещал мотор мотоцикла.

 

Глава 18

Едва только Синяков устроился на сиденье за спиной у Дашки и та очертя голову рванула с места, все его опасения относительно умения девушки обращаться с мотоциклом разом рассеялись. Стилем вождения, одновременно агрессивным и расчетливым, Дашка была явно обязана ныне покойному брату. Единственное неудобство состояло в том, что, как ни пытался Синяков половчее ухватиться за свою подругу, под руки ему попадались то нежная грудь, то поджарый животик, то стройное бедро. На каждую такую невинную ласку Дашка отвечала ударом локтя.

Очень скоро тусклый свет Пандемония померк, и она включила фару. Потянулись уже знакомые Синякову норы-туннели, неизвестно кем и как проложенные в пространстве, незримо перетекающем из Пандемония в срединный мир. На этот раз им не встретились ни люди, ни бесы – очевидно, время было неподходящим как для тех, так и для других.

Закончилось их путешествие не в окрестностях заброшенной электростанции, как предполагал Синяков, а в одном из мрачных могильных склепов все того же солдатского кладбища, о чем ему сообщила Дашка, хорошо знакомая с обиталищами подобного рода.

Здесь она с отвращением отшвырнула мотоцикл, к которому, похоже, не собиралась больше притрагиваться, и забилась в самый дальний угол. Смерть брата подействовала на Дашку столь удручающим образом, что Синяков уже начал опасаться за состояние ее психики.

– Может, тебе надо что-нибудь? – Он попытался погладить ее по волосам, растрепавшимся от встречного ветра. – Ты голодна? Хочешь пить? Чем я могу помочь?

– Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое, – она отстранила его руки. – Хотя бы на время. Мне нужно побыть одной. Сама не знаю, что со мной происходит… Раньше я боялась темноты и подземелий, а сейчас боюсь света и неба.

– Разве можно бояться неба? – удивился Синяков.

– Выходит, можно… Оно затягивает меня… Как в пучину, как в бездну… Поверь, это так же страшно, как скитаться по таким вот норам и каждую секунду ожидать, что тебя придавит рухнувший свод… Я даже боюсь выходить на поверхность.

– Это у тебя от переживаний… – попытался успокоить ее Синяков. – Хорошо, а куда же мне тогда деваться?

– У тебя, кажется, были здесь какие-то дела. Вот и займись ими. Не забудь про просьбу Дария… хотя, честно сказать, я и сама ничего не поняла… А потом возвращайся сюда. Думаю, через день или два я приду в норму.

– Как же я оставлю тебя здесь одну? – Синяков прижался лицом к ее ладоням, холодным, как мрамор. – Вокруг столько шпаны болтается. Тебя могут обидеть.

– Вряд ли. Если я перед бесами не спасовала, то уж с людьми как-нибудь разберусь… Можешь за меня не волноваться… Ох, как странно я себя ощущаю. Как змея, меняющая кожу. Я становлюсь другой. Лучше или хуже – не знаю, но другой. Мне не хочется ни есть, ни пить, ни спать, ни даже любить тебя… Ну все, иди. Выход вон там, дальше.

По мере того, как слабосильный аккумулятор мотоцикла разряжался, свет вывернутой на сторону фары тускнел, но, похоже, что Дашка ожидала темноты, как спасения…

Сменить угрюмый и сумрачный мешок Пандемония на просторный и светлый мир людей было примерно то же самое, как после тяжелой болезни покинуть больничную палату, пропахшую лекарствами, хлоркой и не вовремя опорожняемыми утками, и вдохнуть свежий воздух, наполненный ароматами трав, листвы и недавно прошедшего дождя.

На соседних улицах перекликались гудки машин, звенели трамваи, шаркала подошвами толпа, и все эти в общем-то обыденные звуки являли собой разительный констраст с гробовой тишиной Пандемония, лишь время от времени нарушаемой визгом расшалившихся бесов.

Постаравшись получше запомнить вход в склеп, а для верности еще и украсив его замшелую стену своими инициалами, Синяков поспешил к кладбищенским воротам. Здесь, вдали от почти непроходимых древесных зарослей и древних, всеми забытых могил, было сравнительно многолюдно. Старушки торговали цветами, алкаши соображали на троих, праздные зеваки выискивали надгробия знаменитых людей, а влюбленные парочки искали уединения в благодатной тени плакучих ив. Синяков, наученный горьким опытом Пандемония, всех встречных старался обходить стороной, словно опасаясь, что какая-нибудь богомольная старушка или голенастая девчонка вдруг обернутся бесом и вопьются клыками ему в горло.

В нескольких шагах от сторожки, внутри которой располагался милицейский пост, Синяков почувствовал болезненный укол в бедро. Это давала о себе знать волшебная иголка, к которой в срединном мире вернулись все ее прежние качества. Судя по всему, где-то рядом таилась опасность, и игнорировать это предупреждение не стоило.

Синяков присел на ближайшую скамейку, извлек из кармана иголку и попытался определить как местонахождение этой самой опасности, так и ее степень. Со стороны его действия напоминали незамысловатые развлечения не совсем трезвого бродяги.

Спустя минуту у Синякова создалось впечатление, что после пребывания в Пандемонии иголка взбесилась. Если верить ей, опасность угрожала буквально отовсюду, да еще такая, что ему, по примеру Дашки, лучше было бы отсидеться в каком-нибудь заброшенном склепе.

Все это наводило на весьма невеселые размышления. Мрачный ореол беды, окружавший Пандемоний, уже вполне мог затронуть срединный мир.

Прислушавшись и приглядевшись повнимательней к тому, что творилось вокруг, Синяков убедился в обоснованности своих самых дурных предчувствий. Не вызывало сомнений, что за время его отсутствия в городе случилось что-то экстраординарное. Уличная толпа выглядела куда более сосредоточенной и мрачной, чем обычно. Создавалось впечатление, что пешеходы стремятся поскорее укрыться под крышами своих жилищ. Несмотря на сравнительно ранний час, большинство торговых точек было уже закрыто, а за те несколько минут, которые Синяков посвятил созерцанию улицы, по ней промчалось пять или шесть милицейских машин, причем не только патрульных, «газиков», но и грузовиков, набитых полностью экипированными солдатами внутренних войск.

Испитой мужчина в черной монашеской рясе, торговавший церковной утварью кустарного производства, что-то вполголоса растолковывал кучке встревоженных старушек. До Синякова доносились обрывки его фраз:

– Митрополит молебен отслужил… Самолично… За скорейшее выздоровление и покарание всех супостатов… Ох, суровые времена грядут, сестры… Говорят, уже видели антихриста… На вокзале его прислужники бесплатные билеты в пекло раздают, а на папертях христианский люд богопротивными речами смущают…

– Свят, свят, свят! – Старушки принялись истово креститься в сторону часовни, купол которой был едва виден среди буйной кладбищенской растительности. – Спаси и помилуй!

Из сторожки появился милиционер, чья благообразная внешность вполне соответствовала предназначению этого скорбного места. Вот только слова, извергаемые из румяных уст стража порядка, ни в какие ворота не лезли:

– А ну-ка, живодристики, быстро очистить территорию! Чтоб через пятнадцать минут тут и духа вашего не было! Разве не знаете, что с двадцати часов сего числа в городе вводится особое положение? Кто там вякает, кто вякает? Я сейчас всех недовольных дубинкой окрещу! И за отца, и за сына, и за Святого Духа! Неделю на задницу не сядете! – При этом пышноусый и круглолицый милиционер не пожалел собственной ладони, чтобы продемонстрировать эффективность своего резинового оружия.

Смешавшись с пестрой толпой, в спешке покидавшей кладбище, Синяков благополучно выбрался на улицу и первым делом устремился к ближайшему газетному киоску. Однако тот был закрыт без объяснения причины, и, как смог убедиться Синяков, все выставленные для продажи газеты были датированы вчерашним числом. Свежую прессу смел ураган читательского спроса, или она попросту не поступила в продажу.

Расспрашивать о последних новостях прохожих Синяков не посмел – могли и за провокатора счесть. После краткого размышления он решил навестить писателя Грошева. Все равно деваться было некуда, а ночевать сегодня в парке или на вокзале представлялось делом рискованным.

Предположение Синякова о том, что в столь тревожное время осторожный и мнительный Грошев не осмелится покинуть свое жилище, полностью оправдалось. Ему и в квартиру-то звонить не пришлось – дверь была слегка приоткрыта, словно здесь ждали дорогих гостей.

Дабы не поставить друга в неловкое положение (тот ведь мог и с дамой развлекаться), Синяков, войдя в прихожую, нарочито громко затопал ботинками. На кухне что-то подозрительно звякнуло, как будто там прятали столовое серебро или готовили к бою оружие.

Деликатно покашляв в кулак, Синяков приоткрыл дверь кухни и успел увидеть, как Грошев торопливо допивает граненый стакан, наполненный, судя по страдальческой гримасе пьющего, отнюдь не нарзаном.

Увидев Синякова, он поперхнулся, однако начатое дело довел до конца, аккуратно отставил пустой стакан в сторону и произнес с тяжким придыхом на каждом втором слове:

– Слышу, идут… Дай, думаю… допью… Там ведь, поди… и не предложат…

– Где это – там? – поинтересовался Синяков, которому уже надоело разгадывать все новые и новые загадки.

– В камере! – вытаращился на него Грошев. – Ты что, с Луны свалился? Или из подполья вылез?

– Почти. Объясни толком, что случилось.

– Так ты не знаешь?

– Нет.

– Счастливый… Покушение на Воеводу! Неизвестный злоумышленник нанес ему рану в область лица. Говорят, серьезную. Хотя понять толком ничего невозможно. Вот послушай… Через каждые полчаса передают спецсообщения.

Он включил репродуктор, являвшийся, фигурально говоря, прямым потомком тех картонных тарелок, которые в былые времена заменяли нашему человеку и набат, и отеческое слово, и глас божий.

Диктор трагическим голосом зачитал медицинское заключение, пересыпаемое множеством мудреных терминов, из коего, впрочем, следовало, что жизни и здоровью народного любимца ничего серьезного не угрожает. В последний момент рука подлого преступника дрогнула, а верные сподвижники Воеводы прикрыли вождя своими собственными телами.

Затем речь держал некий высокопоставленный чиновник из правоохранительных органов, удостоенный такой чести скорее всего за то, что, в отличие от большинства своих коллег, обладал сравнительно сносной дикцией, хотя слово «наймиты» произносил с ударением на первом слоге.

Кратко охарактеризовав меры, принятые его ведомством для предотвращения новых фактов насилия и беззакония, он перешел на язык намеков, прозрачно указывающих на вероятных организаторов столь подлого преступления. В плане географическом упоминалось чуть ли не большинство стран мира, а в плане политическом – почти весь спектр партий и движений, начиная от крайне правых и кончая ультралевыми. Особенно досталось «некоторой части отколовшейся от народа интеллигенции».

– Я так понимаю, что всех подряд будут брать. По списку, – пригорюнился Грошев. – Одна надежда, что мест в камерах на всех не хватит.

– Для тех, кто на Г, – хватит, – посулил Синяков.

В заключение выступили представители общественности – директор завода, ветеран труда, доярка из пригородного колхоза и студент университета. Все дружно клеймили кого надо, кого надо благодарили и выражали надежду, что случившееся еще теснее сплотит народ вокруг кого надо. Ветеран отдельно воздал должное временам своей юности, ныне очерненным и оклеветанным, когда такое оголтелое преступление было невозможно в принципе.

– Вот хрен старый! – фыркал Грошев. – А в какие, интересно, времена Кирова замочили? Я уже про другие дела и не говорю…

– Не исключено, что молодость этого весьма достойного товарища пришлась на гораздо более раннее время, – заметил Синяков. – Скажем, на царствование Иоанна Грозного.

– И тогда зарвавшихся кровопийц умели на место ставить… А теперь даже простенькое покушение не могут толком организовать! Эхма!

– Думаешь, была бы от этого польза? Нас ведь на примере народовольцев учили, что индивидуальный террор ни к чему хорошему привести не может.

– Вполне возможно… Только приятно, когда деспота ногами вперед несут.

– Для тебя он, может, и деспот. А народ за него горой. Ты разве против народа?

– К народу я отношусь точно так же, как один мой знакомый относится к своей изнасилованной жене. Жалеет ее, конечно, но одновременно и презирает за то, что поддалась подлецу… Выпить бы еще с горя. Да в магазин идти остерегаюсь… Предупреждали по радио, чтобы без особой нужды никто квартир не покидал.

– Не волнуйся, все магазины уже закрыты… Слушай, а если все это подстроено? Чтобы выяснить, как мы себя поведем?

– Все может быть. Только мне от этого не легче. – Грошев стал проверять на свет многочисленные пустые бытылки, громоздившиеся на кухонном подоконнике.

– Честно сказать, я к вашему Воеводе тоже отношусь с предубеждением. Но тут возникло одно обстоятельство. Я бы даже сказал, немаловажное обстоятельство… Ты Додика Сироткина помнишь?

– Конечно, помню. Только слух был, что он помер недавно.

– Жив. И даже занят весьма серьезным делом. В подробности я вдаваться не буду… Скажем так: он борется с опасностью, угрожающей если и не всему человечеству, то уж этому городу – точно.

– Додик? – не поверил Грошев. – Да он и с мухой не стал бы бороться.

– Я же не говорю, что он один этим занят. Есть там люди и без него. Додик при них вроде научного консультанта. Башка у него варит, сам знаешь.

– Ну и что?

– Плохи наши дела, вот что! По крайней мере так Додик считает. Без вмешательства Воеводы нам этой каши не расхлебать. Он вроде бы в курсе дела, только не всю правду до конца знает. Обманывают его шестерки. Додик по этому поводу целое послание составил. И велел передать его сам знаешь кому. Да еще лично в руки.

– Додик парень хоть и башковитый, но наивный, как первоклассница. Любая бумага, прежде чем к Воеводе попасть, через десять рук пройдет. И где-то третья или четвертая рука ее обязательно под сукно сунет. Никто на себя лишней ответственности не возьмет.

– Хорошо, а вдруг бумага секретная? Не предназначенная для чужих глаз?

– Секретные бумаги по секретным каналам ходят. Ты к ним доступ имеешь?

– Нет.

– То-то же!

– А если Мартынова попросить? Дело ведь и в самом деле важное.

– Я про этого пса даже слышать не хочу, – разволновался Грошев. – Живодер! Сатрап персидский!

Упоминание о сатрапе персидском сразу напомнило Синякову о Дарии, тезка которого, как известно, был персидским царем. Сам собой представился случай разгадать загадку покойного комбата, а заодно и проверить интеллектуальные способности Грошева, по поводу которых Синяков всегда испытывал изрядное сомнение.

– Вопросик к тебе есть, дорогой наш беллетрист, – сказал он. – Как бы ты истолковал следующие фразы? Одна: «Маг не должен восседать на царском троне». Другая: «Вместе с прошлым вернутся и все его химеры». За точность не ручаюсь, но смысл примерно такой.

– Ну про химер прошлого все понятно. Одна такая химера только что по радио вещала. Ах, дескать, как хорошо нам жилось под заботливым взором вождя! Таким хоть Малюту Скуратова верни, лишь бы было кому сапоги лизать… А вот относительно мага на троне надо подумать. – Грошев понюхал дольку лука, запах которого, возможно, обострял его мышление. – Кто хоть это тебе сказал?

– Какая разница.

– А все же!

– Один знакомый. Ныне покойный. Офицер. Неравнодушный к магии. Звали Дарием.

– Подожди, подожди… – Грошев кинулся вон из кухни, но тут же вернулся назад (судя по его виду, ни с чем). – Дарий… Царь из династии Ахеменидов… Кажется, трон его предков захватил какой-то самозванец, раньше и в самом деле считавшийся магом… Пришлось Дарию с ним повозиться… Подробности изложены в «Истории» Геродота. Была у меня такая книжонка, да я ее недавно к букинисту снес.

– На водку не хватило? – заметил Синяков не без сарказма.

– Нет, на билет в филармонию! – огрызнулся Грошев.

– Все равно ничего не понятно, – задумался Синяков. – При чем тут маг? Да еще какая-то династия Хероменидов.

– Ахеменидов, – поправил Грошев.

– Тем более… Ладно, авось и разберемся… От тебя позвонить можно?

– Звони, если телефон не отключили. Небось по дамочке своей соскучился?

– Нет, по Мартынову.

– Ты что! – Грошев едва с табурета не свалился. – А вдруг у него аппарат с определителем вызова?

– Какая разница? Ведь я звоню, а не ты. И отвечать, если что не так, я буду.

– Как же! Ответил волк за пса, вместе с которым кобылу задрал! Тебя ищи-свищи, а я к месту прикован! Никакого понятия о конспирации!

– Ух молчал бы лучше, конспиратор занюханный! Ты пойми, я обещал Додику! Кровь из носа! А без посредничества Мартынова ничего не получится. Тем более после того, что случилось.

– Дался тебе этот Додик! Тряпка он! Приспособленец! И нашим, и вашим!

– Зато ты у нас идейный борец! А если он чихать хотел на вашу политику? Другие у него интересы! Кроме того, Додик мне жизнь спас. И вообще, отстань! Мало тебе в молодости на орехи доставалось? Могу еще добавить!

– И ты такой же! – горько скривился Грошев. – Апологет насилия! Глумослов! Сквернавец!

Как всегда, от избытка чувств его потянуло на любимого Даля.

Жизнь Синякова за последнее время была столь насыщенной, что он успел лишиться и денег, и документов, и многих других ценных вещей, не говоря уже о материалистическом мировозрении и некоторых иллюзиях, свойственных человеку его возраста. Поэтому, приступая к поискам бланка, на котором были запечатлены адреса и телефоны бывших однокурсников, он на успех не очень-то рассчитывал.

Однако искомая цидулка оказалась там, где ей и следовало быть – в заднем брючном кармане. Правда, рукописный текст немного расплылся от воздействия воды (о это памятное купание в речке Свиристелке, родной сестричке Леты и Стикса!), но еще вполне читался. Наверное, служащие справочного бюро использовали особо стойкие чернила, недаром их услуги обходились так дорого.

Набирая номер Мартынова, Синяков волновался так, будто бы подбирал отмычку к замку чужой квартиры. Ответили сразу, но женским голосом. Вячеслав Иванович домой еще не вернулся, а его служебный телефон посторонним знать не полагалось. Однако если нужно передать что-то важное, то пожалуйста, диктуйте.

– Очень важное, не сомневайтесь. Передайте, что звонил Синяков. Си-ня-ков, – повторил он по слогам. – У меня к Вячеславу Ивановичу дело государственной важности. Убедительно прошу связаться с ним. А я перезвоню через десять минут.

Личный контакт с бывшим приятелем в планы Синякова отнюдь не входил. Он всего лишь собирался передать ему послание Додика, а там что будет, то и будет. Мартынов хоть и подлец, но не дурак. Поймет, что за документ попал в его руки. На этом ведь и выслужиться можно! Хотя кто знает, на чем они там в своих высших сферах выслуживаются. Скорее всего на интригах и лакействе.

Если Синякову сейчас позволят связаться непосредственно с кабинетом Мартынова, тот при желании всегда найдет способ вычислить координаты собеседника. А от этого ни Синякову, ни Грошеву лучше не будет. Значит, придется провести кое-какие предварительные мероприятия. Недаром ведь хозяин квартиры совсем недавно заикался о пользе конспирации.

Первым делом Синяков приготовился к возможному аресту – удалил из карманов все, что могло дать зацепку ретивым следователям, волшебную иголку засунул в боковой шов брюк, а шаманский порошок рассовал по сигаретам, благо у Грошева нашлась початая пачка «Примы». По его представлениям, курить за свой счет не возбранялось даже в камере смертников.

Едва только все та же женщина (супруга, дочь, домработница?) сообщила Синякову служебный телефон Мартынова, на манер двоичного кода сплошь состоящий из нулей и единиц (наверное, нынче это был особый начальственный шик), как он стал собираться в дорогу.

– Уходишь? – опечалился Грошев, с некоторых пор осознавший наконец смысл пословицы: «На миру и смерть красна».

– Отлучаюсь. Скажем пока так. Не хочу тебя подставлять. Позвоню из автомата. Спасибо за все. На меня не обижайся. Тварь ты хорошая, хотя и малодушная.

– А разве я спорю? Являюсь типичным представителем своего малодушного народа. Ничего не могу с собой поделать. Как говорится, против природы не попрешь. От волка теля не рождается.

– Возможно, в этом есть некий исторический смысл. Отважных волков давно свели на нет, а малодушные телята знай себе лижут молочко. Но иногда из них вырастают свирепые быки – Уже стоя на пороге, они обнялись, и Синяков добавил: – Ты дверь-то не запирай. Может статься, я еще и вернусь.

– Моя дверь всегда для тебя открыта! – произнес Грошев высокопарно. – Кроме тех случаев, когда она будет опечатана прокуратурой.

Выйдя из подъезда, Синяков огляделся. Окружающая местность – игровые площадки, песочницы, беседки, дорожки, скверик для выгула собак – казалась вымершей. Впрочем, здесь, в отдаленном спальном районе, да еще в такую пору это было вполне обычным явлением. Прав был Додик. До Венеции или Тадж-Махала нам еще далеко.

Пропустив несколько телефонов-автоматов подряд, Синяков выбрал тот, который располагался подальше от дома Грошева, да вдобавок еще стоял на отшибе, что позволяло контролировать возможные пути подхода опергруппы, если таковая будет выслана по его душу.

Знакомый по старой памяти с принципами организации телефонной связи, Синяков прикинул, что для определения его местонахождения уйдет минуты три. Как-никак, а телефон-автомат своего индивидуального номера не имеет. Примерно столько же времени, если не больше, понадобится оперативникам, чтобы добраться сюда из ближайшего райотдела милиции.

Итого шесть минут. Одну минуту отминусуем для того, чтобы смыться. До лесопосадки, отделяющей жилые дома от автомобильной трассы, – рукой подать. Короче, надо уложиться в пять минут, которые, как известно, все решают иногда.

Магнитная карточка, предусмотрительно позаимствованная у Грошева, не подвела. Не прошло и секунды после набора последней цифры, как в трубке раздался голос Мартынова, слегка изменившийся после разложения на электрические импульсы (а потом и после сложения этих импульсов в приемлемый для человеческого уха звук):

– Слушаю…

– Это Синяков. Привет.

– Привет. – Тон Мартынова был столь же холоден, как у диспетчера бюро ритуальных услуг. – Что ты хотел?

– Тебе разве не передали?

– Передали. Только дело государственной важности – понятие растяжимое. Намерен указать исполнителей теракта? Или напрашиваешься на явку с повинной?

Прошла минута.

– Да погоди ты, – прервал его Синяков. – Бывают дела и поважней.

– У нас не бывают! – произнес Мартынов веско.

– Лучше скажи, ты про Пандемоний что-нибудь знаешь? Про бесов, про судьбу дисбата, про Додика Сироткина?

– Ты не пьян случайно?

– Да или нет?

– Нет.

Прошло две минуты!

– Ладно, болтать мне недосуг. Я перешлю тебе один очень важный документ. Составленный, кстати сказать, официальным лицом. Прочти его. А потом поступай по собственному разумению. Но учти – твоя бездеятельность может дорого обойтись человечеству. Всему человечеству, подчеркиваю. Чернобыль вам тогда мелким хулиганством покажется.

Три минуты! Как мало слов умещается в шестьдесят секунд!

– Это все? – Голос Мартынова был по-прежнему невозмутим.

– Нет, не все. Ты обязан ознакомить с этим документом Воеводу. Кто-то из важных чинов скрывает от него правду. Страшную правду! Дорога каждая минута. Документ, про который я говорю, через несколько минут совершенно случайный прохожий передаст первому встречному милиционеру. Надеюсь, им не подотрутся, тем более что ты будешь указан на конверте в качестве адресата. Дисциплина ведь у вас вроде на уровне. Меня искать не надо.

Четыре минуты! В принципе все – успел.

– Не хочешь, значит, со мной встретиться? – Это было уже слишком. Мартынов явно переигрывал, но в запасе Синякова была еще целая минута.

– Нет! – Надо было сдержаться и не нахамить этому держиморде в самый последний момент.

– А придется!

В трубке раздались короткие гудки, а за стенами телефонной будки – быстро приближающийся топот. Лесопосадка, в которой Синяков собирался спастись, в конечном итоге и погубила его. Не менее полудюжины человек – кто в форме, кто в штатском – бежали именно с той стороны.

Чтобы отбиться от них, нужно было иметь кулаки Майкла Тайсона. Чтобы убежать – ноги Карла Льюиса.

Сакраментальные пять минут истекли как раз в тот момент, когда самый проворный из этих оборзевших сексотов ухватился за ручку телефонной будки. Даже не представившись, а тем более не разъяснив задержанному его законных прав, он заехал Синякову в скулу, за что немедленно схлопотал оборотку, то есть ответный удар.

«Лишь бы не убили сразу», – думал Синяков, когда под звон сыплющихся стекол и гудение сорвавшейся с рычага телефонной трубки его выволокли из будки наружу.

Винить было некого. Сам вляпался. О эта проклятая пятая минута, на которую он сделал столь необдуманную ставку! О наивность рядового гражданина, вознамерившегося обдурить всесильную контору! Да не бейте по голове, сволочи! Она еще может пригодиться вашим начальникам!

Дежурка, куда доставили Синякова, была не простой дежуркой, поскольку обычная для таких мест клиентура – вонючие профурсетки, грязные ханурики, вшивые голошмыги, оборванные богодулы и окровавленные терпилы – напрочь отсутствовала, повсюду лежали ковровые дорожки, по углам поблескивали латунные плевательницы, а предварительный шмон учинял не какой-нибудь похмельный сержант, а лощеный майор с институтским ромбиком на кителе.

К счастью, швов здесь не распарывали, а сигарет не ломали. Злополучный пакет у Синякова изъяли еще во время задержания и тут же сунули в толстенный контейнер, предназначенный для транспортировки взрывоопасных предметов.

После оформления всех надлежащих бумаг, которые наравне с другими официальными лицами подписал и врач, наблюдавший за обыском с безопасного расстояния, Синякова поместили в каморку, на ментовском жаргоне называвшуюся «боксом». Дежурный майор, выдавая ключи вертухаю-старшине, так и сказал: «В пятый бокс его. Да глаз не сводить. Особо опасный».

Синяков ожидал худшего, однако кутузка оказалась вполне сносной – крысы по ней не бегали, тараканы были представлены в самом незначительном количестве, а сокамерники-блатные не разыгрывали новичков в карты. Сокамерников вообще не было, если не считать таковыми все тех же тараканов.

Первый час ушел на то, чтобы отдышаться, кое-как стереть с пальцев черную мастику, оставшуюся после дактилоскопии, и привести в порядок одежду, изрядно пострадавшую как при задержании, так и при обыске. В конце второго часа Синяков заскучал. Какая-либо печатная продукция в камере отсутствовала напрочь, а свежая побелка не позволяла узнику приобщиться к образцам мудрости и юмора, оставленным на стенах предшественниками.

От нечего делать Синяков решил пообщаться с волшебной иголкой, которую условно можно было считать предметом одушевленным. Не без труда извлек он ее из брючного шва и положил на ладонь. Иголка не стала бесноваться понапрасну, а лишь тихонько уколола Синякова в основание большого пальца – сам, дескать, видишь, как мы вляпались.

Укол этот подействовал на Синякова весьма благотворно – мятущийся дух его успокоился, ушибы перестали ныть, тревожные мысли рассеялись, потянуло на дрему. Однако заснуть окончательно ему не дали – вызвали на допрос.

Комната для допросов находилась в том же коридоре, только в самом его конце, даже дальше туалета, хотя, как известно, подобные заведения издавна отмечали у нас ту грань, за которой пропадают все другие признаки цивилизации.

От бокса номер пять, уже почти обжитого Синяковым, эта комната отличалась несколько большими размерами и наличием скромной меблировки в виде письменного стола и двух одинаково скрипучих стульев.

Следователь был похож на школьного учителя, давно достигшего пенсионного возраста, – нудного, желчного, нечистоплотного, от общения с молодым поколением слегка тронувшегося умом, а по причине возраста и здоровья лишенного милых человеческих слабостей. Из ноздрей у него торчала седая щетина, из ушей – грязная вата. Воротник застиранной форменной рубашки, надетой под гражданский пиджак, практически истлел.

Однако Синяков знал, как обманчиво бывает первое впечатление. То обстоятельство, что допрос столь важного преступника доверили именно этому доисторическому монстру, свидетельствовало о наличии у него каких-то особых, весьма существенных достоинств.

Допрос следователь вел нудно, медленно, раз за разом возвращаясь к одним и тем же фактам. Только на регистрацию анкетных данных ушло не менее получаса. Долго выяснялась причина отсутствия документов. Наконец с обоюдного согласия сторон остановились на обтекаемой формулировке: «Утрачены во время самообороны от неизвестных лиц».

Вопросов по существу дела следователь почти не задавал, а только бормотал: «Рассказывайте, рассказывайте…»

После изложения причин приезда (сын Димка, суд, дисбат) перешли к описанию путешествия в Пандемоний (город мистической тени, бесы, дисбат, сражение). У другого от такой ахинеи давно бы терпение лопнуло, а старичок-следователь знай себе писал, аккуратно выводя каждую буковку, и время от времени задавал уточняющие вопросы типа: «Поподробнее опишите приметы милиционера по фамилии Решетняк».

Историю своих злоключений в том и этом мире Синяков изложил без утайки, воздержавшись только от упоминаний Дашки и Грошева – людей, находящихся в пределах досягаемости подручных Мартынова.

У него уже слипались от усталости глаза, когда следователь сказал: «Прервемся» – и вместе с протоколами допроса удалился. Синякову принесли поесть что-то давно остывшее и малоаппетитное, приготовленное явно не на кухне ресторана. Поскольку, по его представлениям, уже стояла глубокая ночь, сию внеплановую трапезу нельзя было назвать ни поздним ужином, ни ранним завтраком. Просто это был сигнал, что работа с ним на сегодня отнюдь не закончена.

Так оно и случилось. Дверь следственного кабинета – обычная тюремная дверь, снабженная «глазком» – лязгнула, пропустив внутрь нового посетителя. На этот раз им оказался Вячеслав Иванович Мартынов собственной персоной.

Одет он был с подчеркнутой скромностью окопного офицера – камуфляжный костюм с простыми суконными погонами, грубые ботинки, берет бордового цвета (примерно такой же, но только без кокарды носила некогда мамаша Синякова).

– Ну, привет, – сказал Мартынов.

– Здоровались уже недавно, – ответил Синяков хмуро.

– По телефону не считается… Вопросы есть?

Этой фразой он несколько огорошил Синякова, ожидавшего, что от него сейчас потребуют ответов, а вовсе не вопросов. Однако замешательство длилось недолго.

– За что меня арестовали? – осведомился он.

– Задержали, – уточнил Мартынов. – Если личность гражданина не установлена, закон позволяет задержать его на срок до трех суток.

– Но ведь моя личность установлена!

– С твоих слов. А это, согласись, недостаточно. Нужно произвести все необходимые проверки. Мало ли что… Сам знаешь, какое нынче время.

– Трое суток… И потом меня отпустят? – Синяков волновался не за себя, а за Дашку, оставшуюся одинешенькой в могильном склепе.

– Обещать не могу, – Мартынов изобразил на лице скорбь. – Ты ведь оказал сопротивление работникам милиции. Это как минимум пятнадцать суток. Да и другие грешки за тобой могут отыскаться.

– Покушение хочешь на меня списать, иуда?

– Потише… Покушение уже практически раскрыто. В нем не такие индюки, как ты, сознались. Тут не Техас и не Швеция. Политические преступления раскрываются по горячим следам. Народная любовь и поддержка кое-что значат.

– Зачем же я тогда тебе понадобился?

– Я по долгу службы охраняю порядок. Ты по собственному недомыслию нарушаешь его. Что мне прикажешь делать? Смотреть на это сквозь пальцы? Только потому, что мы когда-то учились в одной группе?

– Тогда я к тебе больше вопросов не имею, – отчеканил Синяков. – О чем можно говорить с человеком, лишенным стыда и совести?

– Брось! Тоже мне – стыдливый нашелся… Ладно, оставим это. – Он потер свои благородно запавшие виски. – Читал я твои бумаги… И протокол допроса читал…

Он умолк, ожидая ответной реакции Синякова, но тот демонстративно молчал, словно воды в рот набравши. Пришлось Мартынову продолжать дальше:

– Времена, конечно, изменились. И в плане мировоззрения подвижка есть… Мы в некоторых райотделах даже часовни оборудовали. Хотя такая же ерунда, как и с ленкомнатами получилась… То пустой стакан в алтаре найдешь, то презерватив использованный… Тем не менее существование чудес уже не отрицается огульно. Обратил внимание, какого тебе следователя подсунули? Думал, что чучело огородное, молью побитое? Ан нет! Это старикан в своем роде уникальный. Порчу может запросто навести. Боль снимает. Заговорами лечит. Наверное, и другими делишками балуется. А главное, всяких колдунов да чернокнижников через каменную стену чует… В тебе же он ничего сверхъестественного не заметил. Более того, склонен верить твоим россказням. При всей своей нелепости они, как он выразился, «внутренне непротиворечивы». И мне не остается ничего другого, как согласиться с ним! Знаешь, что меня больше всего убедило в твоих показаниях? Упоминание об инспекторе дорожно-патрульной службы Решетняке. Я с его командирами связался. Описание – один к одному. Лучше не скажешь. А ведь ты Решетняка знать не мог, поскольку исчез он еще до твоего появления здесь. Да и справки о его внешности и привычках вряд ли успел бы навести… Жив, значит, курилка…

– Мало того, процветает, – буркнул Синяков. – Что доказывает прозорливость вашей кадровой политики.

– И доказывает! Нечего здесь ехидничать. Если человек даже среди бесов не пропал, значит, правильно мы его воспитывали.

– Кто же спорит… Взятки с бесов брать не каждому по силам. Я и в мировой литературе сходного случая найти не могу. Разве что поповский работник Балда…

– Клеветы мы не боимся. Особенно голословной. Привычные… Однако не будем отвлекаться. Давай допустим, что ты прав. Есть где-то в другом измерении мир бесов, который по неведомым причинам стремится слиться с нашим миром… Перспектива не ахти какая, хотя еще неизвестно, кто хуже – свой брат человек или бес этот. Кстати, в пользу такой версии есть немало… если не фактов, то намеков. Например, бесследное исчезновение людей. Не бомжей, не наркоманов, не неблагополучных подростков, а вполне нормальных людей, даже, можно сказать, домоседов… Потом – обескровленные трупы, найденные на кладбищах, в карьерах, вблизи заброшенных строек, то есть в таких местах, где нечистая сила чаще всего проникает в наш мир… Странный интерес некоторых спецслужб к людям со сверхъестественными способностями. Сейчас, говорят, все знахари, ведьмы, колдуны и гипнотизеры на особый учет поставлены… Отсутствие в нашем информационном центре каких-либо данных о людях типа Сироткина или того же комбата, которого ты называешь Дарием. Хотя личность эта хорошо известна нашим патрульным. Не раз его задерживали за нарушение правил движения. Да все как с гуся вода… Но с другой стороны – борьба с бесами ведется. Пусть и в условиях секретности, пусть и не совсем, так сказать, конституционными методами. Значит – власти в курсе дела. Не все, конечно, а те, кого это непосредственно касается. А вот в неосведомленность Воеводы я не верю. Без его ведома мышь в подвале не заведется. Ты со мной согласен?

– Допустим. Однако лишний раз напомнить не помешает.

– Это тебе так кажется. Откуда я знаю, кто курирует этот самый Пандемоний? Армия? Разведка? Служба безопасности? Охрана Воеводы? Как я буду выглядеть в их глазах, если попытаюсь дать ход твоим бумагам? Как человек, лезущий не в свое дело. А за такое знаешь, что полагается?

– Что у вас полагается – не знаю. А у урок могут и язык укоротить.

– У нас могут всего тебя укоротить! На голову! Хотя… – Мартынов задумался. – Хотя, с другой стороны, это козырь. Проморгали, недосмотрели, скрыли, извратили! Не оправдали доверия! Один я оказался на высоте. Проявил бдительность, служебное рвение и личную преданность… Заманчиво… Карту ты мне подсунул, конечно, красивую, но вот как ее разыграть, чтобы не было перебора… Не знаешь?

– С некоторых пор в азартные игры не играю.

– Значит, не знаешь… И я не знаю… А если не уверен, что сорвешь банк, то лучше остаться с недобором. Подождать другого расклада. Вот такие дела…

Синяков не мог пока понять, куда клонит Мартынов, однако его многозначительный тон и блудливый взгляд внушали тревогу. В комнате наступила тишина, нарушаемая только шорохом таракана, выползшего из зарешеченной ниши, в которой скрывалась стосвечовая электрическая лампочка, и сейчас совершавшего по потолку какие-то сложные маневры.

– Ты не юли, – выдавил из себя Синяков. – Говори прямо, как собираешься поступить. Неужели прошлая дружба не обязывает тебя даже к откровенности?

– На откровенность потянуло? Так и ты был не до конца откровенен с нами. Почему умолчал о контактах с этим писакой Грошевым? Ведь недаром тебя взяли в квартале от его дома. А Грошев напрямую с врагами Воеводы связан… И про некую дамочку ни слова не сказал, хотя она, между прочим, подозревается в поджоге… Вот ты, оказывается, какой! А еще про стыд и совесть распинаешься. Кому из нас должно быть стыдно?

– Конечно, мне! Я хотел предотвратить большую беду – срам! Не выдал своих безвинных товарищей – стыд! А ты засадил меня ни за понюшку табака и выставляешь себя ангелочком.

– Не тебе меня учить… инструктор спорткомитета, – брезгливо скривился Мартынов. – Мы с тобой птицы разного полета. Клевал бы потихоньку зернышки из навозной кучи и не лез туда, где орлы за утками гоняются… Ну а коль разговор пошел на откровенность, то слушай сюда… Ты мне ничего не говорил, а я ничего не слышал. Бумаги твои я спрячу и, может, сожгу, от греха подальше… Насчет тебя даже и не знаю, что сказать…

– Отпусти, – произнес Синяков тоном вовсе не просительным. – На том свете зачтется.

– Я бы отпустил. Но уж больно ты шебутной. Совсем как этот таракан, – Мартынов глянул вверх. – Это же надо, до мира бесов добраться, а потом назад живым вернуться! Нет, таким людям на честное слово верить нельзя!

Синяков невольно обратил внимание на таракана, с которым его только что сравнили. Надо было бы, конечно, обидеться, но разве на таких, как Мартынов, обижаются? Таких давить надо. Непосредственно после рождения. В крайнем случае – кастрировать. Дабы не умножалось зло на земле.

Тем временем таракан, до того устроившийся прямо над головой Мартынова, описал замысловатую фигуру, в точности повторяющую путь, по которому двигался взгляд Синякова. Удивленный Синяков повторил опыт – стал водить глазами влево-вправо. Таракан, рискуя сорваться, послушно забегал по потолку туда-сюда.

«Дрессированные они здесь, что ли? – подумал Синяков. – Эх, был бы я сейчас вот таким таракашкой! Сбежал бы отсюда к чертовой матери – и все дела».

Однако эту крамольную мысль он оставил при себе, а сказал следующее:

– Пришьете меня, значит?

– Вот так сразу возьмем и пришьем! – хмыкнул Мартынов. – Здесь у нас, конечно, не Швеция, но и не Северная Корея. Все под законом ходим… А твоя судьба будет зависеть от твоего поведения. Проглотишь свой длинный язык – будешь жить. Начнешь болтать – не только языка, но и башки своей непутевой лишишься. Публика тут всякая сидит. Но в основном народ серьезный. Некоторые уже и надежду потеряли на волю выйти. За пачку чая или за дозу «дури» они тебя технически заделают. И даже отвечать не будут. Мало ли кто кончает самоубийством путем раздавления своей собственной мошонки…

Есть такое выражение – «открываются перспективы». Перед Синяковым они, наоборот, закрывались. Прощай, воля, прощай, Дашка, прощай, надежда еще когда-нибудь свидеться с Димкой… Здравствуй, казенный дом. Здравствуй, племя зэков, блатное, незнакомое…

Синяков уже давно ощущал в бедре какой-то жар, словно от прикосновения к радиатору центрального отопления. Машинально тронув спрятанную в шве иголку, он сразу отдернул руку. Талисман, столько раз выручавший его, раскалился, а это означало, что опасность достигла наивысшей степени. Повторялась история его первой встречи с Дарием. Как и тогда, от Синякова требовались какие-то решительные действия.

«А что я, собственно говоря, теряю, кроме перспективы сдохнуть на параше, – подумал Синяков, ощущая чувство, предшествующее прыжку через бездну. – Это, наверное, мой последний и единственный шанс. Выручай, иголочка! Уж если ты Дария угомонила, то с таким дерьмом, как Мартынов, и подавно справишься».

Даже не почувствовав боли от ожога, Синяков выхватил свое волшебное оружие и направил его на Мартынова, сидевшего по другую сторону стола. Дело, казалось, было верное, однако этот налим хитрожопый только притворялся, что позабыл о бдительности. На самом деле он не расслаблялся ни на секунду и ловко перехватил руку Синякова.

Тот, в свою очередь, перехватил руку Мартынова, потянувшуюся к тревожной кнопке. Начался своеобразный армрестлинг.

Противники были похожи на матерых раков, сцепившихся обеими парами клешней. Оба имели примерно одинаковый вес. Оба в прошлом были спортсменами. Однако последние десять лет Синяков ничего тяжелее стакана не поднимал, а Мартынов постоянно качался – как по собственной инициативе, так и на занятиях по служебной подготовке.

У письменного стола, ставшего ареной борьбы, вот-вот должны были подломиться ножки. Отклоняясь все дальше назад, Мартынов выкручивал Синякову руки, стремясь опрокинуть его на спину. До победы оставалось совсем немного, и чувства, обуревавшие Мартынова, нашли свой выход в натужном стоне: «Подыхай, дешевка – кха-кха-кха…»

Закончить фразу он не успел, потому что таракан, сорвавшийся с потолка, угодил ему прямо в рот, а оттуда – судя по жуткому хрипу – в дыхательное горло.

Случай, безусловно, уникальный. Впервые в жизни Синякову удалось одолеть противника при содействии таракана. Вырвавшись из ослабевших рук Мартынова, он ткнул его иголкой – сначала в плечо, а потом для верности в щеку – и немедленно приступил к процедуре реанимации. Причина подобного великодушия заключалась отнюдь не в душевных качествах Синякова, а в том, что Мартынов был ему нужен только живым.

После пятого или шестого удара между лопаток злополучный таракан все же покинул трахею Мартынова, к тому времени уже ставшего похожим на удавленника – выпученные глаза, синюшный цвет лица и так далее.

– Ох! – просипел он минуту спустя. – Вот была бы позорная смерть… Тараканом подавился… Спасибо, что выручил.

Синяков, с надеждой (но и с тревогой) ожидавший дальнейшего развития событий, ограничился ничего не значащей фразой, слышанной однажды от Стрекопытова:

– Малая козявка любой дуб в труху сгрызет.

– А это ты зачем? – Мартынов потрогал щеку, на которой еще виднелся след от укола.

– Так надо, – Синяков позволил себе слегка повысить голос.

– Если надо, значит, надо… – Мартынов рассеянно забарабанил пальцами по крышке стола. – Что-то я себя неважно чувствую. Сплошной туман в голове… Слушай, а может, отложим все до завтра? Как говорится, утро вечера мудреней. У меня коньячок в портфеле имеется. Раздавим бутылочку – и на боковую. А потом…

– Нет, – твердо сказал Синяков, рискованный план которого, похоже, вытанцовывался. – Откладывать не будем. Времени в обрез. Ты должен добиться встречи с Воеводой уже сегодня. Желательно этим утром.

– Ладно, постараюсь, – Мартынов расслабленно кивнул. – Ожидай меня здесь.

– Нет, я поеду с тобой.

– В таком виде? – Мартынов покосился на многострадальный наряд Синякова.

– Придется достать мне другую одежду.

– Слушай, с тобой одни проблемы… – Он нажал тревожную кнопку.

Наступил критический момент. Что, если никакое колдовство не властно над Мартыновым и он только притворяется? Синяков весь напрягся, словно сжатая до предела пружина.

Дверь с грохотом отворилась, но вертухай с ключами остался снаружи, как того требовала инструкция.

– Задержанного Синякова запишите за мной, – сказал Мартынов. – Забираю для следственного эксперимента… Заодно костюмчик ему подыщите поприличней. И все соответствующие аксессуары… Не знаете, что это такое? Книги надо после службы читать, а не водку дрызгать… Сами-то вы что под костюм надеваете? Нет, свитер не надо. Сорочку, галстук, носки, туфли. Ясно? Тогда выполняйте…

Покидая казенный дом, давший ему приют на целую ночь, Синяков не забыл оглянуться на вывеску. Однако таковых оказалось сразу две. Одна – бронзовая – гласила, что здание является архитектурным памятником и находится под охраной государства. Вторая, куда более скромная, начиналась со слов «Следственный изолятор № 1…»

 

Глава 19

Все дальнейшее запечатлелось в памяти Синякова не серией последовательных событий, плавно или, наоборот, резко сменяющих друг друга, а каким-то трудно разделимым на составные части комом, похожим на слипшиеся в тепле конфеты-подушечки. Пытаясь впоследствии вспомнить что-то вполне определенное, он должен был с усилием раздирать этот безобразный ком, попутно убеждаясь, что многие конфеты – пардон, эпизоды – куда-то исчезли, растаяли, оказались списанными за счет усушки-утруски да еще и подпорчены вездесущими грызунами…

Наименее ясно запомнилась ему первая часть этой сумасшедшей истории – бешеная гонка с включенными спецсигналами; резиденция Воеводы, больше похожая на обыкновенную загородную виллу (некоторый диссонанс в эту идиллию вносил только вертолет, ожидавший пассажиров на заднем дворе); просторный вестибюль, в котором происходила предварительная фильтрация посетителей; долгие переговоры с секретарями различных рангов; еще более долгое оформление пропусков (в связи с отсутствием у Синякова документов, тут сразу возникли проблемы, однако слова Мартынова: «На мою ответственность» – все же возымели действие); томительное ожидание своей очереди в приемной и предшествующий этому ожиданию корректный, но тщательный обыск, зиждущийся не на субъективных человеческих ощущениях, а на самых современных технологиях.

(Следует заметить, что Синяков, заранее готовый к чему-то подобному, спрятал волшебную иголку в узле галстука. Когда чуткий металлоискатель означил зону нахождения подозрительного предмета, Синяков с готовностью предъявил охране массивный зажим для галстука, которым среди всего прочего его снабдили в дежурке.)

Памятуя о своих потенциальных способностях колдуна, то есть человека, наделенного магической властью над окружающими, Синяков без устали рассылал во все стороны заклинание, только что придуманное им самим: «Хранители мои, придите сюда с ключами, бичами и клещами. Затуманьте врагам глаза, замкните уста, умерьте рвение, уймите подозрения… И вообще, пусть эти недоноски принимают меня за кого-то другого. За муху-цокотуху, например…»

Неизвестно, что было тому причиной, авторитет Мартынова или заклинания Синякова, но эта парочка благополучно миновала все стадии контроля и в конце концов оказалась перед дверями заветного кабинета.

– Ваше время – пять минут, – произнес неулыбчивый тип, наделенный в этом вертепе такой же властью, что и святой Петр в раю.

Обстановку кабинета, его убранство, а также людей, выполняющих здесь чисто технические функции, Синяков не запомнил, да, наверное, и не заметил.

Все его внимание сразу сосредоточилось на одном-единственном человеке, стоявшем вполоборота к дверям у высокого – от потолка до пола – окна. Заложив правую руку за борт пиджака, он хмуро рассматривал панораму города, которым ему довелось править вслед за длинной чередой князей, магистров, посессоров, градоначальников, губернаторов, председателей и первых секретарей.

Что-то из увиденного не устраивало хозяина кабинета, о чем свидетельствовало судорожное подергивание его правого уса.

– С чем пришел, ранняя пташка? – произнес Воевода, не оборачиваясь. – Новости, надеюсь, хорошие?

– Так точно! – Мартынов от усердия щелкнул не только каблуками, но и зубами.

– Смотри у меня… Я ведь бездельников не люблю. Зря народный хлеб есть не позволю.

Сразу две мысли пришли в голову Синякова. Одна напомнила, что этот неестественно высокий, ломающийся голос он уже однажды где-то слышал, а вторая подсказала, что такого ретивого служаку, как Мартынов, не помешало бы уколоть еще разок.

– Докладывай, – Воевода развернулся к ним лицом…

…И Синякова, несмотря на все злоупотребления, человека в общем-то здорового, едва не хватила кондрашка, или, если хотите, апоплексический удар.

В суровом и величественном облике народного заступника, рачительного хозяина и строгого отца проглядывали те самые черты, из которых слепил свою внешность один из самых могучих бесов Пандемония, в очном поединке погубивший недюжинного колдуна Дария, но обращенный в позорное бегство его сестрой.

Стоило Воеводе нахмуриться – он становился похожим на дуче, стоило заговорить – и на память приходил фюрер с его бредово-зажигательными речами. Стоило пошутить – из небытия появлялся призрак генералиссимуса. Этакий Адольф Виссарионович Пол Пот. Или Бенито Броз Шикльгрубер.

Более того, пять глубоких свежих шрамов, тщательно запудренных и отретушированных, пересекали его левую щеку от уха до подбородка. Да и знаменитые усы дергались отнюдь не от тяжких дум, навеянных государственными заботами, а от неудобства, вызываемого этими незаживающими ранами.

Между всенародным любимцем Воеводой и владыкой бесов Соломоном, без всякого сомнения, существовала некая мистическая связь. Никакого покушения скорее всего и не было. Просто клеймо, наложенное Дашкой на лютого беса, легло и на его двойника, сеющего зло в срединном мире.

Мартынов что-то говорил, время от времени демонстрируя своему патрону донесение Додика Сироткина, но Синякову все это уже было совершенно безразлично.

Первый шок, возникший в момент узнавания, прошел, и под черепной крышкой Синякова что-то заскреблось – не иначе как на волю просилась какая-то толковая мыслишка. Как это всегда бывает в редкие минуты озарения, груды ничем между собой не связанных фактов, обрывки чужих фраз и собственные путаные умозаключения сложились вдруг в четкую и ясную картину, лишь кое-где скрытую туманом догадок.

Беда исходила вовсе не из Пандемония, где, словно пауки в банке, копошились вырванные из родной стихии бесы. Истинный источник беды был здесь, рядом, в десятке шагов от Синякова. Именно Воевода – человек с сущностью дьявола или дьявол, обретший человеческую плоть – вызвал из небытия подлое и кровавое прошлое, уже успевшее стать мистической Тенью, но вновь овеществленное его волей, помноженной на волю сотен тысяч преданных почитателей, по причине своей душевной убогости не способных отличить добро от зла.

На царском троне, давно утратившем свою сакральность, трижды оплеванном и опозоренном, истертом задами многих неправедных владык, ныне восседал злой маг. Один из тех оборотней, которые то и дело всплывают в водовороте истории, чтобы вновь и вновь ввергать народы в бездну кровавой вакханалии, как бы она там ни называлась: революцией, реформацией, гражданской войной, расколом или смутой.

Как шаровые молнии, живущие по неведомым для нас законам, концентрируют рассеянную в пространстве электрическую энергию, так и эти люди-молохи накапливают мировое зло, издревле поселившееся в этой несчастной вселенной…

Было, наверное, в Синякове нечто такое, что заставило Воеводу, сверхчуткого на любую опасность, насторожиться. Окинув пристальным взором свое окружение, он сразу обратил внимание на неприметного человека в скромном, слегка помятом костюме, оставшегося стоять у дверей в окружении секретарей, охранников и референтов.

Их взгляды встретились. Воевода, и в самом деле обладавший способностью видеть людей насквозь, сразу угадал в Синякове смертного врага, а тот, в свою очередь, понял, что малейшее промедление чревато самыми печальными последствиями. Хищник, пусть даже питающийся не плотью, а духовной энергией своих жертв, всегда опасен, но хищник раненый опаснее стократ, тем более если он не знает, кто именно покусился на него. Уж здесь пощады не будет ни правым, ни виноватым, ни безвредным зверушкам, ни другим хищникам, чуть менее сильным и жестоким.

Синяков защищал не себя. Он защищал Димку, Дашку, Грошева, весь дисбат и всех жителей этого города, чьи души под воздействием зла еще не очерствели окончательно.

Он выхватил из галстука волшебную иголку и, ощутив, какой тяжестью та сразу налилась, понял, что действует правильно. Иголка вспыхнула багровым светом и понеслась к Воеводе с силой и скоростью, которые человеческая рука никогда не смогла бы ей придать.

Однако тот, кто служил для нее целью, тоже не был человеком в общепринятом смысле этого слова. Стоило только Воеводе небрежно взмахнуть десницей, как иголка немедленно разлетелась на части, каждая из которых, оставляя дымный след, бессильно закувыркалась в воздухе. Эта печальная картина напоминала в миниатюре сцену гибели космического челнока «Челлинджер».

Вместе с иголкой крушение потерпели и все надежды Синякова. Отныне зло, до сего момента еще стремившееся маскироваться под свои антиподы, не было связано никакими условностями. Более того, формально оно получило право защищаться любыми способами. Гибель грозила не только Синякову, но и всем, кто был хоть как-то связан с ним, а в первую очередь – холую Мартынову, попавшему в им же самим расставленные сети.

Смертный холод уже распространился по кабинету…

Внезапно стекла в высоком окне, сквозь которое Воевода еще совсем недавно созерцал подвластный ему город, рассыпались на осколки столь мелкие, что создалось впечатление, будто бы они (то есть стекла) вообще испарились. Причиной тому был не взрыв, не порыв бури и не град булыжников, против которых трехслойное бронестекло наверняка устояло бы, а нечто совсем иное.

Неужели к Синякову вновь подоспело спасение? Ну как он мог забыть о своей верной подружке, в последнее время демонстрировавшей не совсем обычные (это еще мягко сказано) способности?

А легкая на помин Дашка уже стояла в опустевшем оконном проеме (и как она только добралась сюда на второй или даже третий этаж?). Раньше Синяков и представить себе не мог, что растрепанная девчонка в ситцевых шортиках способна внушить такой страх. Если от Воеводы исходил смертный холод, то она излучала не менее опасный для окружающих смертный жар, на глаз воспринимавшийся как слепящее, мятущееся сияние. Временами даже казалось, что за ее спиной трепещут могучие и грозные крылья.

Охранники сдуру повыхватывали свои пушки (не курносые «ПМ», которыми удобно только гвозди заколачивать, а полусекретные «ПСМ», бьющие наповал даже касательным попаданием), но так и не сообразили, в какую сторону нужно палить. Наверное, Дашку мог ясно видеть один только Синяков, ну, возможно, еще и сам Воевода, как и все твари его породы, наделенный магическим зрением.

Затем началась паника. Присутствующих обуяла такая жуть, словно в кабинете вот-вот должна была взорваться многопудовая бомба. В дверях возникла давка. Воевода, у которого здесь наверняка имелся свой персональный тайный ход, благополучно исчез. Сообразил, гад, что тягаться с этой девчушкой не под силу даже ему.

Дашка между тем схватила Синякова за руку и потащила к окну. Прежде чем он успел оценить глубину пропасти, разверзнувшейся за карнизом, они уже летели вниз. У Синякова, всегда недолюбливавшего высоту, перехватило дух, как это бывает иногда в страшном сне, однако приземление произошло вполне благополучно – не иначе как помогли незримые Дашкины крылья.

Не говоря ни слова и не оборачиваясь, она повлекла его прочь, причем с такой прытью, какой Синяков и от себя-то не ожидал, а уж от сопливой девчонки – и подавно.

Остановились они только в каком-то парке, опустевшем совсем недавно, о чем свидетельствовали еще дымящиеся окурки, впопыхах оброненные курильщиками, да недопитая бутылка вина, забытая на скамейке, что, учитывая менталитет нашего народа, вообще ни в какие ворота не лезло. Беспричинный ужас, который Дашка внушала как бесам, так и людям, теперь, очевидно, сопровождал ее повсюду.

Синяков присел на парапет бездействующего фонтана, изображавшего довольно аппетитную голенькую бабенку, к пухлым порочным губам которой тянулся своим рылом бронзовый дельфин. Синяков задыхался, как астматик, которого заставили тягаться в беге со скаковой лошадью. Дашка, напротив, выглядела так, словно сегодня и лишнего шага не ступила.

Лицо ее было не то чтобы бледно, а как-то прозрачно, словно у юной монахини, долгое время изнурявшей себя строгим постом. Под нежной фарфоровой кожей совсем не ощущался ток крови. Взор девушки был сух, горяч, странен и как бы обращен совсем в другие дали.

– Что с тобой опять? – спросил Синяков с волнением.

– А ты все еще не догадываешься? – слабо улыбнулась Дашка. – Я ухожу… Я должна уйти… Меня тянет туда… – она подняла взор к небу. – Мы, наверное, никогда больше не увидимся…

– Успокойся! – Он вскочил и попытался обнять ее, но в последний момент почему-то не решился. – Ты немного не в себе. Это скорее всего из-за смерти Дария. Скоро все пройдет.

– Нет, не пройдет, – закрыв глаза, она покачала головой. – Это… не проходит. Какая-то моя часть уже там. Ты сам виноват, милый… Не надо было посылать меня в скитания по иным мирам. На преисподнюю я только одним глазком глянула, а потом меня потянуло совсем в другую сторону. А в следующий раз мы вообще потеряли друг друга. Не принимала меня больше преисподняя. Когда камень идет на дно, пушинка при всем своем желании не может последовать за ним. Ветер подхватит ее и унесет к облакам… С каждым разом силы, удерживавшие меня в этом мире и в этом теле, – она обхватила себя за плечи, – слабели… Сейчас, чтобы приобщиться к сонму потусторонних существ, мне не нужен ни дым твоего снадобья, ни стук бубна… Я как воздушный шарик, который держит слабая детская рука. Впрочем, мне давно предрекали такую судьбу… Прости, но я больше не смогу помогать тебе. Надейся только на себя. В этом облике мне остается существовать считанные мгновения…

Синяков закричал как оглашенный и схватил ее в охапку, хотя понимал – пусть не сердцем, а рассудком, – что ничего уже не изменить. Нельзя помешать куколке превратиться в бабочку. Невозможно запретить человеку, на которого снизошла благодать, стать небесным созданием…

– Пойдем вместе… Попробуй… – Это были последние слова, которые прошептали ее побелевшие губы.

Тело Дашки обвисло на руках Синякова. Нет, это был не труп. Это была пустая ненужная оболочка, сброшенная улетевшей бабочкой…

– Вместе… Вместе… Пойдем вместе… – бубнил про себя Синяков, подходя к зданию следственного изолятора, где его сейчас, наверное, никак не ожидали.

К счастью, майор, пару часов назад помогавший Синякову примерять костюм, черт знает кому принадлежавший ранее, еще оставался в дежурке. Выглядел он и без того удрученно, а при виде добровольно вернувшегося узника вообще обалдел.

– Я побуду пока у вас, – сказал ему Синяков. – Не возражаете?

– Не-е-е, – промычал майор, хватаясь то за телефон, то за кобуру. Весть о чрезвычайном происшествии в резиденции Воеводы, несомненно, уже дошла сюда.

– Только сигареты мне, пожалуйста, верните. Страсть как курить хочется. И спичечку презентуйте. – Каждое слово давалось Синякову с трудом, потому что в сознании молотком стучало: «Вместе… Вместе… Вместе…»

Ошалелый майор без звука вернул ему пачку «Примы» вкупе с другими изъятыми вещами, хранившимися в особом шкафу, сам поднес спичку, а затем не очень уверенно попросил:

– Только галстук и шнурочки снимите, пожалуйста…

– Это уж как водится, – Синяков пустил в потолок струю дыма, отвратительного даже по сравнению с такой дрянью, как «Прима». – И еще я попросил бы об одном одолжении. Наденьте мне наручники. Заранее благодарен… Вместе… Вместе… Вместе…

Наручники понадобились Синякову для того, чтобы стучать по радиатору центрального отопления. Других предметов, способных заменить собой бубен и колотушку, в здешних камерах не имелось.

Как только свет электрической лампочки потускнел от дыма шаманского зелья, а все этажи следственного изолятора всполошились от лязга, распространявшегося по трубам отопления, Синяков обратился к владыкам верхнего и нижнего миров.

Как всегда, он молил их о помощи и покровительстве. Как заведено, он отдавал свою душу на их милость. Как обычно, он просился в самое дальнее из доступных человеку странствий. Вот только прежний маршрут больше не устраивал его. Ему хотелось не в бездны преисподней, а в заоблачные выси…

Конечно, Синяков не представлял себя небожителем, но еще меньше он представлял себя сейчас обитателем срединного мира, в котором не осталось ничего, что было бы дорого его сердцу.

Он не сомневался, что могучие духи внимут его мольбам. Сомнительна была сама идея этого путешествия. Ведь что тут ни говори, а душа Синякова мало походила на воздушный шарик. Камни многих грехов и свинец неправедно прожитых лет отягощали ее… Но все же хотелось надеяться на лучшее…

Еще даже не открыв глаз, Синяков понял, что его надежды не оправдались. На небесах не бывает такого смрада и такого заунывного лязганья цепей. Судьба обманула его и на этот раз.

Какие-то тени скользили мимо, появляясь из серой слепой мглы, и во мгле же растворялись. Все они были закутаны в могильные саваны, и за всеми волочились по земле железные цепи. Нескончаемый плач сопровождал это бесконечное печальное шествие.

Рядом с Синяковым сидел таракан. Был он здоровенный, как корыто, но не совсем целый. В наличии имелась только его верхняя часть с головой и единственной парой лапок.

– Наше вам с кисточкой, – сказал он. – Видишь, как я пострадал из-за тебя?

– Так это ты меня спас… Я так и подумал.

– Что не сделаешь ради сердечного друга… А где это ты пропадал столько времени? Я уж обыскался…

– Попал в одну переделку.

– В каком мире?

– В Пандемонии.

– Не слыхал про такой.

– Лучше тебе про него и не слышать. Для духов это сущий ад… Кстати, как я погляжу, у вас тут нынче тоже невесело.

– Ничего особенного. Обычная перепись населения. Как только начинают ходить слухи о грядущем конце света, у нас сразу берутся за подсчет ресурсов. На моей памяти такое уже раз пять было. Опять, наверное, ложная тревога, как и в семнадцатом году… Ты лучше объясни, зачем сюда пожаловал? Я ведь просил тебя не рисковать понапрасну.

– Здесь я рискую гораздо меньше, чем в своем мире. Но вообще-то я хотел не сюда, а на небо. Да вот промахнулся.

– На небо… Хороши шуточки, – у таракана аж лапы задергались. – Тут одного желания мало. Тут особые заслуги иметь надо. И душу соответствующую.

– Вот и я про это, – вздохнул Синяков. – Не созрел я еще для верхнего мира. Или уже перезрел…

– К тебе гости, – сказал таракан. – Целая делегация.

Синяков недоуменно оглянулся по сторонам, однако никого из знакомых не заметил. Надо было бы упрекнуть таракана за глупый розыгрыш, но он уже исчез. Освободившееся место занял Мартынов. Та часть его груди, в которую с криком: «Клянусь партбилетом!» – любили бить себя расчувствовавшиеся большевики, была изрешечена пулями.

– Как же так… – бормотал он в растерянности. – За что? О какой измене может идти речь? Я ведь ни сном ни духом… Я как лучше хотел… Поговори тут с кем-нибудь… Пусть меня отпустят. Я оправдаюсь…

– Поздно, – пожал плечами Синяков. – На этот рейс обратных билетов нет. Убедился теперь, какие у тебя дружки?

– Ошибка вышла… Под горячую руку меня. – Мартынов оправдывался так страстно, словно находился перед легендарным Миносом, верховным судьей преисподней.

– Не переживай. Скоро привыкнешь, – успокоил его Синяков. – Тут компания еще та подобралась. Тебе понравится.

Мартынов, перепуганный, как и любой новичок, где бы он ни оказался – в детском саду, в казарме, в камере или в борделе, – застонал и исчез, превратившись в клубы серого тумана. Вместо него прямо из пустоты возникли сразу двое – молодой шаман, которому Синяков был очень многим обязан, и Стрекопытов, одетый в приличный костюм, бритый, при медалях, но почему-то босой.

– А вы как здесь оказались? – удивился Синяков.

– Ну для меня, положим, это дело привычное. Профессиональная, так сказать, обязанность, – ответил шаман, тихонько постукивая в бубен. – Вот, сопровождаю клиента… Хочу для него местечко получше застолбить.

– Так ты, значит, помер? – Синяков уставился на своего бывшего квартирного хозяина.

– Есть такое дело, – бодро кивнул тот. – Все водка проклятая. Заснул с сигаретой. Матрас-то и затлел. Пока соседи шухер подняли, я дымом задохнулся. Так, кажется, в свидетельстве о смерти написано? – он покосился на шамана.

– Так, так, – подтвердил тот. – Асфиксия. Отравление продуктами горения.

– Все бы ничего, да только ребята, когда гроб заколачивали, коры с меня сняли. Фарсовые были, со скрипом, – он пошевелил пальцами босых ног. – Суки поганые!

– Здесь на это внимания не обращают, – сказал Синяков. – Здесь форс совсем другой.

– Ты, когда вернешься, другую хату себе подыщи, – Стрекопытов потупился. – Эту я Клавке Метле завещал. Обвенчались мы после твоего отъезда. Хорошо хоть, что я ее накануне поколотил и на улицу вышиб. А то двоих бы хоронить пришлось…

– Не планирую я возвращения, – признался Синяков. – Здесь хочу остаться. Не мил мне больше белый свет. Люди там еще похуже бесов.

– Дело твое, – набычился Стрекопытов. – Мы образованным людям не указ.

– Прошу прощения, однако мне пора, – вежливо произнес шаман.

Оба исчезли, но перед этим их разнесло в противоположные стороны – Стрекопытова поглубже в преисподнюю, а шамана обратно в срединный мир.

Но на этом череда интересных встреч не закончилась. Следующим визитером оказался Грошев, трезвый как стеклышко и как никогда серьезный.

– Обвинен в заговоре, направленном на свержение законной власти, – доложил он. – Как и следовало ожидать, убит при попытке к бегству на пути между кухней и туалетом.

– Прости, я не виноват. Я про тебя и словом не обмолвился. – Сегодня на Синякова обрушилось столько бед, что другому хватило бы на половину жизни.

– Кто тебя винит… Смерть – очень важная веха в жизни писателя. Уж и не помню, кто это первым сказал. Авось стану наконец популярным. – Грошев хорохорился, хотя лицо его заметно кривилось. – А ты здесь на каких правах? На покойника вроде не похож…

– Я здесь на птичьих правах, – попытался пошутить Синяков. – Могу и улететь в любой момент. Но скорее всего останусь.

– Стало быть, не хочешь возвращаться?

– Не хочу…

– Сволочь! Трус! Дезертир! – прямо в лицо ему заорал Грошев, никогда бы не решившийся на такой поступок, будучи живым. – Кто отомстит за нас? Кто скажет правду? Кто, в конце концов, помянет нас?

Столь бурная вспышка эмоций не могла не навредить свеженькой, еще не приспособившейся к новой форме существования душе, и Грошев улетучился, словно сигаретный дым, подхваченный сквозняком.

Синяков вновь остался один на один с половинкой таракана.

– Ты разочаровал своего друга, – констатировал тот.

– Что они все от меня хотят? Я иссяк, понимаешь? Я больше ничего не могу. – Его физическая усталость осталась там же, где и тело, но тоска и разочарование не покидали душу.

– Ну и настроение у тебя. А еще собираешься на небо.

– Где уж мне, – горько усмехнулся Синяков.

– Действительно, где уж… – передразнил его таракан. – Вспомни, как ты в футбол играл. Чтобы попасть в основной состав, надо было это заслужить. Доказать, что ты в форме, что ты нужен команде… С небом то же самое. На халяву туда не прорвешься. Сначала докажи, что ты им нужен. Измени соотношение добра и зла хотя бы на комариный нос. В сторону добра, конечно… А еще лучше, умри за них. Они там, наверху, это любят. Я имею в виду осознанный поступок, а не случайную смерть под забором.

– Где только мне силы взять… – Это был не вопрос, а констатация полного отсутствия таких сил.

– Думай сам… До тебя моим подопечным был летчик. Погиб, бедняга, за три дня до твоего рождения. Правда, не по моей вине. Имелся у него в лексиконе один любимый термин – «точка возврата». Надеюсь, ты понимаешь, что это такое. При пьянке его точка возврата находилась где-то в районе литра. С бабой – тот момент, пока он еще не узрел ее голую задницу… Твоя точка возврата уже приближается. Еще немного – и ты останешься здесь навсегда. Разве ты на самом деле этого хочешь?

– Да… – кивнул Синяков и вдруг спохватился: – Нет! Как же я теперь буду – без неба? Надо хотя бы взглянуть на него! Помоги мне вернуться!

– С удовольствием, – таракан отсалютовал ему лапкой. – Ты дорог мне там, а не здесь…

…Булькала жидкость, переливаемая из одной посуды в другую. Позвякивало стекло. Полязгивал металл. Кто-то, не переставая жевать, сказал:

– Любопытный феномен. Никаких признаков жизни, а выглядит как огурчик. Ничего похожего на трупные изменения. Хоть ты ему стаканчик поднеси.

– Факт летаргии исключается? – вопрошающий голос был регистром пониже.

– Абсолютно. Как говорится, не первый год замужем… Впрочем, скоро все станет ясно. Приступим, коллега.

– Один момент. Только закушу… Чувствую, подкинут нам сегодня работенки. Воевода совсем озверел. Вот кого бы я вскрыл с нашим удовольствием!

– Пусть его псы бродячие на помойке вскрывают…

Синяков открыл глаза. Кругом был белый кафель, стеклянные шкафы с медицинскими инструментами и мраморные столы, на одном из которых он сейчас лежал.

За соседним столом выпивали и закусывали двое мужчин, одетых в салатного цвета робы и клеенчатые фартуки.

Когда Синяков, проходя мимо них, остановился, чтобы снять с большого пальца правой ноги картонную бирку с собственными учетными данными, один из мужчин неловко расплескал мензурку со спиртом, а второй, наоборот, лихо опрокинул свою в рот.

Не желая выглядеть невеждой, Синяков сказал:

– Приятного аппетита. Не подскажете, как пройти наружу?

– Прямо по коридору, потом налево, – ответил первый мужчина.

– Крючок на дверях не забудьте снять, – добавил второй.

– Небо сегодня ясное? – поинтересовался Синяков напоследок.

– Ага, – хором отозвались медики. – Ни единой тучки.

– Это хорошо… Так хочется увидеть небо…