С близнецами они расстались раньше, чем достигли границы, и совсем не так, как собирались, — без торжеств, пусть и скромных, без прочувственных слов, без заключительного банкета.

В один прекрасный момент дети просто исчезли, даже не соизволив попрощаться с дядями и тетями, в обществе которых проделали богатый приключениями марш едва ли не через всю страну. То ли близнецы убедились, что взрослые уже не нуждаются в покровительстве, то ли им попросту все наскучило и они отправились на поиски новых развлечений: лепить куличики из пространства, ставить запруды в реке времени и собирать вместо фантиков всяких жутких тварей.

Ватага, успевшая привязаться к детям, тем не менее вздохнула с облегчением. (Цыпф, например, чувствовал себя в компании близнецов дрессированной блохой — сегодня к тебе благоволят, а завтра могут задавить ненароком.) Искренне расстроилась одна только Лилечка.

— Ах, жалость-то какая! — причитала она. — Такой случай упустили! Ведь они всю нашу жизнь могли переиначить! И солнышко на небо вернуть, и все-все по-старому устроить.

— Телка ты глупая, — не сдержался Зяблик. — Не будут они ничего по-старому устраивать. Ни к чему им такое. Это то же самое, что тебя опять мамкину сиську сосать заставить да пеленки пачкать. Плевать им на все старое, тем более что они его и не знали. Выросли детки… Теперь кому хочешь копыта оттопчут. Зяблика неожиданно поддержала и Верка.

— Прошлого, подруга, не вернешь, — вздохнула она, почему-то пробуя на вес свои груди. — И в этом ты оч-чень скоро убедишься.

Лилечка надулась, отошла в сторонку и занялась губной гармошкой. Теперь это было непременным признаком ее дурного настроения. Зяблик так и говорил:

«Наступил плохой момент — запиликал инструмент».

Ватага между тем уже вышла из-под сени небесного невода, вне которого их сокрушительное оружие теряло всякую силу. Долго спорили, как следует поступить с кирквудовской пушкой. Все понимали, что тащить этот бесполезный груз дальше не имеет никакого смысла. Поэтому обсуждались два предложения. Одно — надежно спрятать пушку на территории Будетляндии. Другое — немедленно привести ее в абсолютно негодное состояние. За первое предложение горячо ратовал Смыков, за второе — Лева Цыпф.

— Вы, братцы мои, поговорку о запасе, благодаря которому задница урона не понесет, все, конечно, знаете, — Смыков понизил голос, дабы слова его не достигли ушей музицировавшей невдалеке Лилечки. — Поговорку эту, между прочим, поэт Пушкин придумал. Когда по Кавказу на бричке путешествовал…

— При чем здесь Кавказ? — нахмурился Зяблик.

— Сейчас узнаете… Не доезжая горы Арарат, у этой брички сломалось колесо. А запасного, как на грех, не имелось. Вот Пушкин и посылает своего кучера на поиски колеса. Денег с собой дал. Приходит кучер в кузницу и, как может, излагает местным мастерам просьбу. Дескать, вы мне колесо, а я вам деньги. Те его выслушали и в том смысле отвечают, что денег им не надо. Если хочешь, рассчитывайся задницей. Пришлось бедному кучеру снимать штаны. А что делать? Зато после этого случая, увековеченного Пушкиным, он не то что колесо, а даже запасную оглоблю с собой брал… Это я к тому говорю, что орудие должно нас здесь дожидаться. В запасе. На консервации. Не исключено, что придется вернуться. Плешаков, может, и дурак был, когда Киркопию присоединял, зато тот дважды дурак, кто Будетляндию присоединить не пытается.

— Чтоб я так жил, — сказал Зяблик. — Этот фраер иногда может красиво выражаться.

— Слушайте, а что такого необыкновенного было в заднице того кучера? — поинтересовалась Верка.

— Про то надо у Пушкина спросить, — важно ответил довольный собой Смыков.

— Какой имеш-мимеш долгий получается… — страдальчески сморщился Толгай.

— Ашау пора… Кушать…

— Нет уж! — запыхтел Цыпф. — Имеш-мимеш еще долгим будет. Нельзя здесь кирквудовскую пушку прятать! Аггелы уже охотятся за ней! Я уверен! Многие из тех, кто все видел, живы остались! Не исключено, они и сейчас продолжают следить за нами. Убедившись, что мы оставили пушку в Будетляндии, аггелы начнут ее поиски. И пока не найдут, не успокоятся. Даже если мы зароем ее на три метра под землю.

— Найдут они ее, а что дальше? — пожал плечами Зяблик. — Пусть подавятся. В кого здесь стрелять? В этих деток-кошмариков? Так им, наверное, кирквудовская энергия, что мне — чифирь.

— Вы не понимаете! — Цыпф горячился все сильнее и сильнее. — Стрелять можно куда угодно! Вверх! Вниз! В сторону! Мы же не знаем дальности действия этого оружия! А вдруг оно способно перебросить сгусток кирквудовской энергии на бесконечно большое расстояние? Во что может превратить эффект антивероятности то, что находится там? — он ткнул пальцем в небесный свод. — Или там, в земных недрах? Ведь результат выстрела каждый раз иной! Страшный, но по-разному! Совершенно непредсказуемый! Можно пробудить такие силы… такие…

— Так ведь потомки наши тех сил не боялись, когда хреновину эту изобретали, — перебил его Зяблик.

— Это было оружие сдерживания, как вы не понимаете! — почти застонал Цыпф.

— Вроде как в нашем мире атомная бомба. Все тогда знали, что мощности накопленного боезапаса достаточно для уничтожения планеты и не осмеливались развязать глобальный конфликт. Так и здесь…

— Спор наш, братцы вы мои, не по существу, — по всему было видно, что Смыков имеет на руках такой козырь, который перешибет все другие карты. — Слушайте сюда. Мы упустили одну существенную деталь. Пушкой-то этой знаменитой умеет пользоваться один только товарищ Цыпф. Монополист, так сказать, в чистом виде. И кто бы пушку здесь ни нашел, воспользоваться ею он не сможет… И зря вы, Лева, простите, забыл ваше отчество, кипятитесь. Большие возможности перед вами открываются. Я бы даже сказал: безграничные! Если из пушки действительно можно до Кастилии или, скажем, до Лимпопо достать, то вы всем миром править будете.

— А ведь ве-е-рно! — Верка глянула на Цыпфа, приложив ладонь полочкой ко лбу. — Левушка, когда большим человеком станешь, не забывай, зайчик, обо мне. Банки тебе буду ставить и пятки чесать. Опыт имею.

— Нет, братва, что-то здесь не то, — покачал головой Зяблик. — Недоговаривает Лева всей правды… Он мужик ушлый и любую возможную заморочку заранее должен был предусмотреть. Знаю я его. Выходит, упустили мы какую-то каверзу из виду. Так, Лева?

— Господи, неужели это так трудно понять, — Левкин запал прошел, и сейчас он выглядел усталым и печальным. — Допустим, я имею власть над кирквудовской пушкой… Но ведь и надо мной самим кто-то может взять власть.

— В смысле? — насторожился Зяблик.

— Без смысла. Человека заковывают в кандалы, раздевают и начинают жечь железом. Или подвешивают за ребро на мясницком крюке. Или сажают в бочку с крысами. Или все это на его глазах делают с другим человеком, очень дорогим для него… А я не Джордано Бруно и даже не Зоя Космодемьянская. Я боюсь смерти, я боюсь боли… Я многого боюсь… Теперь вы хоть что-то поняли?

— Поняли, — кивнул Зяблик с кривой улыбкой. — Вот, оказывается, в чем затырка… Короче, если аггелы тебя захомутают…

— Не только аггелы! — Цыпф болезненно скривился. — А вдруг тебе самому захочется стать властелином мира? Или Смыкову? Ведь из меня даже не нужно делать придворного стрелка. Под пыткой я выдам секрет кирквудовской пушки кому угодно… Кстати, стрельба из нее не представляет никаких сложностей.

— Подождите, — насупился Смыков. — Вы, следовательно, предлагаете погубить великое дело по причине личной своей моральной слабости?

— Да не великое дело! А великую беду!

— Лева, не базарь, — погрозил ему кулаком Зяблик. — Зачем такой шорох! Любое дело может бедой обернуться, а беда, в натуре, клевым интересом… Диалектика, едрена вошь… Если сюда побольше аггелов заманить да пришить их всех разом, чистая польза для твоих будущих шкетов обломается.

— А как заманить? — сразу же заинтересовался Смыков.

— Там видно будет, — отмахнулся Зяблик. — Да хотя бы этой самой пушкой. Пустим парашу, что их здесь без счета. Пусть ищут. А потом все гнездо спалим. Вместе с гадами, в нем обитающими. Сразу легче дышать станет.

— Что с вами говорить, — безнадежно вздохнул Цыпф. — Как об стенку горох…

— Тогда голосуем, — Зяблик вскинул вверх расслабленную кисть правой руки.

— Я за то, чтобы оставить Горыныча в целости и сохранности.

— Присоединяюсь. — Смыков голосовал, словно пионерский салют отдавал.

Толгай, продолжавший бормотать что-то, касавшееся еды и сна, и даже не пытавшийся вникнуть в суть проблемы, естественно, поддержал своего кумира Зяблика.

Затем все уставились на Верку, голос которой мог оказаться решающим (в том, что Лилечка примет сторону Цыпфа, сомневаться не приходилось).

— Ну что меня глазами едите? — Верка независимо передернула плечами. — Нравлюсь, что ли?

— Ты не выпендривайся, шалава, — сказал Зяблик, недобро прищурившись. — Тут тебе не танцульки и не бабьи посиделки. Тут, может, судьба человечества решается. Поэтому пораскинь мозгами. А потом отвечай. Толком и по совести.

— Ну уж если толком и по совести, то фиг вам, зайчики! — Верка продемонстрировала рукотворное подтверждение своего заявления. — Гнездо вы вражье уничтожить задумали? Когда я еще под стол пешком ходила, на нашей улице случай такой был. Одному дураку, которого крысы замучили, другой дурак посоветовал, как от них избавиться. Верный, говорит, способ. Веками проверенный. Подпали одну и пусти в подполье. При виде ее мук все другие немедленно из дома сойдут. Так наш сосед и сделал. Изловил крысу, облил керосинчиком и поджег. А она, сволочь, не в подполье бросилась, а в сарай, где корова стояла да три пары свиней. Ну, естественно, и сена с полтонны было на зиму заготовлено. Сами догадываетесь, чем все кончилось. Хорошо хоть, убытки сараем и скотиной ограничились. Дом пожарники кое-как отстояли. Примерно такую же штуку и вы здесь устроить собираетесь. Прикончите вы аггелов или не прикончите, это еще вилами по воде писано. А то, что сарай, в котором все мы сено жуем, спалите, — это уж наверняка!

— Браво, — сказал Зяблик. — Бис. Тебе бы в свое время не клизмы ставить, а агитпропом заведовать.

— Запросто! — ответила Верка. — Ну не повезло мне в жизни, что тут поделаешь.

— Три на три, — поморщился Смыков. — Ничья. Окончательное решение откладывается.

— И на какой срок? — немного ожил Цыпф.

— Пока один из нас не передумает. Или пока число голосующих не станет нечетным. Вот так-то, братцы мои!

— А до тех пор?

— А до тех пор будем оставаться на этом месте. Но пушечку извольте сдать нам на ответственное хранение. Чтобы вам лишнего искушения не было. Еще ликвидируете ее в явочном порядке, — Смыков по-отечески грозно уставился на Цыпфа.

Тот, немного поколебавшись, согласился. Во-первых, в этом предложении имелась определенная логика. Во-вторых, как говорят в народе, умный с сильным вслух не спорят.

В этих горячих, хотя и бесплодных дебатах никто не обратил внимания, что звуков губной гармошки давно не слышно, а силуэт Лилечки в пределах видимости отсутствует. Это был плохой знак, потому что после нескольких суток, проведенных в обществе мертвого Эрикса, девушка никогда не удалялась от людей дальше, чем на полсотню шагов, и даже, уединяясь по нужде, просила Верку покараулить рядом.

Цыпф вскочил и вытянул шею так, что его хребет едва не разорвался на стыке между шестым и седьмым позвонками. Верка чистым голосом грязно выругалась. Толгай, до которого все доходило с опозданием, но который потом действовал быстрее всех, выхватил саблю даже чуть раньше, чем Смыков и Зяблик пистолеты.

— Рассредоточиться! — прошептал Смыков. — Залечь!

— Левка, береги пушку! — прошипел Зяблик. — Чмыхало, к нему! Башкой за все отвечаешь! Я пошел вперед.

Когда было нужно, эти двое понимали друг друга почти без слов, а уж о каких-либо пререканиях в такие минуты не могло быть и речи.

Впрочем, напряжение разрядилось довольно скоро. Зяблик, ящерицей скользнувший в сторону ближайших руин, спустя минут десять уже вернулся. Лилечка шла с ним рядом и чрезвычайно немелодично дула в губную гармошку, что свидетельствовало уже не о плачевном состоянии души, а скорее о глубоком нервном потрясении. Человек, даже абсолютно лишенный слуха, в здравом уме никогда не позволил бы себе такого издевательства над безвинным музыкальным инструментом.

— Что случилось? — едва ли не хором воскликнула ватага (диссонансом прозвучало лишь «Ни булды?» Толгая, в принципе означавшее то же самое).

— Пусть сама расскажет, — буркнул Зяблик, все еще сжимавший в руках пистолет. — Я лично ничего понять не могу.

Лилечка зарыдала, не выпуская изо рта гармошку, и без того изначально настроенную на минорный лад.

— Ну миленькая, ну что с тобой, ну скажи хоть одно словечко, — уговаривал ее Цыпф, и сам готовый вот-вот расплакаться. — Тебя обидел кто-нибудь?

— Не-е-а, — выдавила из себя девушка, и в унисон этому гармошка взвизгнула, словно кастрируемый кот.

— Да что вы в самом деле, все с ума посходили? — растолкав мужчин, Верка вырвала гармошку у Лилечки. — А ну успокойся! Или я тебя обратно отведу! Хочешь?

— Не-е-а, — повторила Лилечка, но уже человеческим голосом.

— Ты испугалась?

— Ага, — затрясла головой девушка.

— Кого, людей?

— Не-е-а…

— Зверей?

— Не-е-а…

— Чертей?

Лилечка на мгновение прервала плач, словно пытаясь что-то вспомнить, потом сделала отрицательный жест и вновь захлюпала носом.

Путем перекрестного допроса и множества наводящих вопросов в конце концов выяснилась следующая картина. Опечаленная разлукой с близнецами, непониманием со стороны друзей и еще неизвестно чем-то, чему она и сама не могла дать определения, Лилечка отправилась на прогулку, по своему обыкновению не удаляясь далеко от места стоянки. Если она временами и теряла спорщиков из виду, то всегда продолжала слышать их возбужденные голоса.

Чтобы как-то облегчить тоску, Лилечка разучивала на губной гармошке «Марш юных пионеров», незамысловатый, но бодрый мотив которого она с помощью бабушки когда-то подобрала на аккордеоне. Как ни странно, но своего она добилась, причем с перебором — и мелодию освоила, и от мрачных мыслей отвлеклась, и даже про осторожность забыла.

Опомнилась Лилечка, только ощутив весьма странный, но, кажется, уже знакомый ей запах, который впоследствии она охарактеризовала для себя как «запах преисподней». Примерно так пахло в черном, душном и давящем мире, куда их, пусть и с благой целью, уволокли недавно варнаки.

Как это и полагается, от испуга у девушки отнялся язык. Она даже дунуть в губную гармошку не могла, но тем не менее мелодия давно позабытого комсомольского композитора Кайдан-Дешкина от этого не угасла, а наоборот, продолжала набирать чистоту и силу.

Не далее как в пяти метрах от Лилечки в зарослях чертополоха торчал одинокий варнак, похожий на человека не больше, чем вставшая на дыбы слоновая черепаха, и пел, подрагивая лишь одним уголком щелеобразного жабьего рта. Глаза его, как всегда, были прикрыты уродливыми мешками век, еще более темных, чем вся остальная кожа.

Чем пугала эта сцена, так это своей предельной неестественностью — существо с обликом под стать дьявольскому ангельским голоском выводит «Взвей-тесь кост-ра-ми, си-ни-е но-чи…» (Никаких слов, естественно, не было, но в Лилечкином сознании они сами собой ложились на безупречно выверенный мотив).

Конечно, девушка знала, что варнаки в принципе не враги людям, но испуг ее, происшедший не столько от неожиданной встречи, сколько от памяти о дважды пережитом в прошлом темном ужасе, напрочь парализовал разум. Ничего толком не соображая, она бросилась назад, будто это сама смерть гналась за ней. Когда прямо наперерез Лилечке выскочили какие-то неизвестные люди, она даже обрадовалась (если только до крайности перепуганный человек может чему-то обрадоваться).

О людях этих девушка ничего определенного сказать не могла: ни сколько их было, ни как они выглядели, ни во что были одеты. Осталось также неизвестным, имели ли они при себе оружие. Никто из этих людей не успел даже слова сказать, а тем более прикоснуться к ней. Сзади уже опять разил запах преисподней, и все вокруг заволакивала тьма (а может, это у Лилечки просто в глазах потемнело).

Потом началось что-то страшное. Что именно, девушка объяснить не могла, но, по ее словам, страшным было все: и звуки, как будто бы тупым топором перерубают кости; и сковавшая ее тело тяжесть, от которой едва не остановилось сердце; и жар, обдавший спину так, что рубашка до сих пор липнет к лопаткам. Рядом происходила какая-то непонятная возня — не то варнак губил людей, не то люди добивали варнака.

Воспользовавшись тем, что обе стороны временно потеряли к ней интерес, Лилечка побрела куда глаза глядят (бежать она совершенно не могла). Оглядываться назад девушка не смела, а леденящие душу звуки схватки (к омерзительному хрусту костей добавились еще мучительные хрипы, какие может издавать только существо, преодолевающее грань между жизнью и смертью) старалась заглушить губной гармошкой. Тут Лилечку и встретил Зяблик, которого она узнала далеко не сразу. Некоторое время девушка еще сдерживалась и сдала окончательно только тогда, когда различила лица и узнала голоса своих спутников.

Закончив этот сбивчивый и маловразумительный рассказ, Лилечка попросила воды и сделала попытку упасть, которую вовремя предотвратил Лева Цыпф.

— Учись, Верка, — сказал Зяблик. — Вот такой должна быть истинная женщина. Нежной, пугливой и трепетной. А ты куришь, ругаешься, дерешься.

— Можно подумать, что со мной обмороки никогда не случались, — фыркнула Верка. — Да миллион раз! Просто они у меня очень короткие и я упасть не успеваю.

Оставив Лилечку на попечении Цыпфа и Верки, тройка ветеранов отправилась на осмотр места происшествия. По пути Смыков поинтересовался:

— Вы, братец мой, когда ее встретили, ничего поблизости подозрительного не заметили?

…— Если бы заметил, так давно бы уже сказал, — буркнул Зяблик. — Ты что, за лопуха меня держишь?

— И запаха странного не учуяли?

— Не учуял.

— Тогда не понимаю… — Смыков поковырял в ухе. — Но с другой стороны — зачем ей врать?

— Вот и разберемся сейчас… Стоп, приехали. От места встречи Зяблика с Лилечкой они на глаз проложили вдаль два расходящихся под прямым углом радиуса, затем принялись тщательно осматривать образовавшийся сектор. Когда его ширина превысила несколько сотен метров и стало окончательно ясно, что Лилечка сюда не доходила, все трое собрались на совещание.

— Ничего, — сказал Смыков.

— Буш, — развел руками Толгай.

— И у меня пусто, — подтвердил Зяблик. — Камень кругом, — для убедительности он топнул ногой. — Тут конь пройдет, следов не останется.

— Если драка была, что-то обязательно должно остаться, — возразил Смыков.

— Это если мы с тобой подеремся, — уточнил Зяблик. — А если варнак на людей навалится, то от них не останется даже мокрого места. Сволок он их в свою преисподнюю, вот и все дела.

— А где же «адов прах»?

— Ты заметь, ветер какой, — Зяблик сплюнул в сторону. — Развеял все к чертовой матери.

— Скользкая ситуация… Хотя врать ей все же ни к чему, — задумчиво повторил Смыков. — Остаются неясными два вопроса. Кем были те неизвестные люди и почему варнак напал на них? Раньше варнаки ничего подобного себе не позволяли.

— То раньше… Раньше они к людям на сто шагов боялись подойти. А потом осмелели. И началось… Кстати, все с той же Лилечки…

— Думаете, варнак ее охранял?

— Хрен его знает…

— Ну хорошо, а что вы тогда можете сказать о тех людях, которые напали на Лилечку?

— Нет здесь никаких людей… Давно их мухи съели.

— А если это были аггелы?

— Не знаю… Не могли к нам аггелы так близко подобраться.

— Ладно, — Смыков двинулся обратно. — Будем считать, что вопрос пока остается открытым…

К их возвращению Лилечка окончательно пришла в себя, но память ее от этого не прояснилась, а даже наоборот — сейчас она уже не была уверена, существовали ли те люди на самом деле или только померещились ей со страха.

— Знаете, как это бывает, — оправдывалась она. — Проснешься от кошмара, и у тебя перед глазами каждая мелочь стоит. А чуть погодя уже почти ничего и не помнишь, кроме жути.

— Как бы то ни было, но место это засвечено, — сказал Смыков. — Уходить отсюда надо. А пока соблюдайте максимальную осторожность и поодиночке не отлучайтесь.

— С пушкой бы надо окончательно разобраться, — внес предложение Зяблик. — Ведь договаривались: пока решения не примем, дальше не пойдем.

— Значит, так, — Смыков глянул на свои знаменитые часы. — Сейчас шестнадцать часов тридцать минут, второго июля неизвестно какого года. На раздумья нам отводятся сутки. Если завтра к этому времени никто своего решения не изменит, будем бросать жребий.

— Какого июля? — у Лилечки от удивления округлились глаза.

— Второго, — недоуменно покосился на нее Смыков. — А что такое?

— У меня завтра день рождения, — огорошила всех Лилечка. — Я третьего июля родилась.

— А откуда вы знаете? — недоверчиво поинтересовался Смыков.

— Бабушка говорила. Она раньше сама календари рисовала. На год вперед. Потом, правда, наши ходики сломались и мы уже не могли дни считать. Но про третье июля я хорошо помню.

— Поздравляю, — Цыпф погладил Лилечку по руке.

— Зачем заранее поздравлять, — вмешалась Верка. — Завтра и поздравишь. Да и о подарке побеспокойся. А я со своей стороны обещаю праздничный обед. На пирожные и марципаны не расчитывайте, но что-нибудь вкусненькое будет.

— Что за праздник всухую, — шумно вздохнул Зяблик. — Хоть бы чифиря сварить.

— Я против дня рождения ничего не имею, — сообщил Смыков с кислой улыбочкой. — Но без употребления спиртного… И без диких плясок.

— Бдолаха, значит, не отсыплешь, жмот? — Зяблик смерил приятеля презрительным взглядом.

— Исключено! — заявил Смыков тоном старой девы, которой предлагают вступить в интимную связь.

…Чуть ближе к концу дня Толгай и Зяблик сходили на разведку, но ничего подозрительного опять не обнаружили. Для страховки Смыков со всех четырех сторон огородил лагерь тонкой стальной проволокой, концы которой были привязаны к предохранительным кольцам гранат. Для своих оставили единственный проход шириной в полметра. Закусив мармеладом и галетами, стали располагаться на ночлег. Первым на часах стоял Лева, которого должна была сменить Верка.

Честно отдежурив положенные два часа. Лева разбудил сменщицу и, когда та протерла глаза, зашептал ей на ухо:

— Вера Ивановна, умоляю, мне нужно отлучиться на полчасика. Хочу Лилечке какой-нибудь подарок подыскать или хотя бы цветов приличных нарвать. Вы уж меня не выдавайте. Договорились?

— Подожди, — Верка еще не могла взять в толк, чего от нее хотят. — Не дуй мне в ухо… Нормально объясни…

Пришлось Цыпфу повторить свою просьбу, для чего он сначала вывел Верку на свежий воздух.

— Сказано ведь было, не отлучаться поодиночке, — поежилась она.

— Смыков вам наговорит. Сами же знаете, что все спокойно кругом. Толгай и ветер нюхал, и ухо к земле прикладывал, и на самое высокое дерево залезал…

— Вот что, Лева, — Верка скрестила руки на груди. — Дружба дружбой, а служба службой. В другой раз, конечно, я бы тебя не отпустила. Но тут случай особый, понимаю… Сама же тебе, дураку, идею подала.

— Ну, я пойду тогда? — обрадовался Цыпф.

— Иди… Но не забывай, что лучший подарок для Лилечки — ты сам… Постарайся не задерживаться. Кстати, приличные цветы я видела совсем недалеко отсюда. Помнишь ту увитую плющом ажурную ограду, мимо которой мы проходили? За ней прекрасный цветник, правда, уже одичавший.

— А какие цветы подходят к такому случаю? — задавая этот вопрос, Лева хотел сделать приятное Верке.

— Любимой девушке желательно дарить красные цветы. Розы, тюльпаны, гвоздики, гладиолусы… Ай, да не бередь ты душу, иди куда собрался! — неизвестно почему у нее вдруг сверкнули слезы в глазах.

— Бегу, бегу…

Никакой ажурной ограды, увитой плющом, Цыпф не помнил, однако все же двинулся в направлении, указанном Веркой. Окружающий пейзаж здесь очень отличался от того, к какому они привыкли в центральных районах Будетляндии. Это был уже не сплошной город, как раньше, а тихий провинциальный пригород. Обветшавшие дома тонули в зарослях магнолий и рододендронов. Высотных башен не было и в помине. Даже брошенные автомобили попадались не так уж и часто.

Лева заглянул подряд в несколько домов, но не обнаружил там даже битой посуды. Возможно, эта окраина Будетляндии в свое время не раз подвергалась грабительским набегам извне. Заброшенный цветник он так и не нашел, зато совершенно случайно наткнулся на дерево, сначала показавшееся ему одним огромным пылающим костром.

Крону его сплошь покрывали пышные красные цветы, похожие, благодаря длинным стеблям, на факелы. Любого из них с лихвой хватило бы, чтобы заменить целый букет роз, но Лева, не пожалев ни времени, ни трудов, набрал целую охапку этих красавцев. Пахли они, правда, немного странновато — протухшей селедкой, — но этот маленький недостаток вполне искупался массой неоспоримых достоинств. Ничего даже приблизительно похожего Лева до этого не видел в самых подробных ботанических справочниках. Скорее всего это было оригинальное произведение селекционеров двадцать первого века.

Взвалив добычу на плечо (и сразу став похожим на знаменосца, волокущего с поля боя целую дюжину свернутых кумачовых флагов), Лева тронулся в обратный путь, обдумывая версию, с помощью которой можно будет объяснить происхождение цветов Смыкову.

Аромат тухлой селедки мешал сосредоточиться, и поэтому идеи, приходившие в голову Леве, были одна глупее другой. В конце концов он решил махнуть на все рукой и резать правду-матку. Пусть ворчит себе на здоровье. Победителей не судят.

Приняв такое решение, Лева сразу повеселел, а потому хруст ветки, внезапно раздавшийся в ближайших зарослях, был понят им как очередные козни злого рока, весьма ревниво относящегося даже к самым незначительным человеческим успехам.

Нельзя сказать, что до этого вокруг стояла абсолютная тишина. Ветер довольно энергично трепал кроны деревьев, шелестела листва, падали перезревшие фрукты, кричали птицы, что-то потрескивало и булькало, но ветка хрустнула именно под ногой человека — тут уж сомневаться не приходилось. Месяцы скитаний с ватагой кое-чему все же научили Цыпфа.

У Левы, как и у любого попавшего в опасность бывалого бойца, тут же обострились все чувства. Обострившаяся память услужливо сообщила, что пистолет так и остался лежать там, куда он сунул его, сменившись с поста, — под дорожным мешком, заменявшим подушку. Обострившаяся интуиция подсказала, что он наскочил не на случайного бродягу, а угодил в заранее подготовленную засаду.

Уже не надеясь ни на что хорошее, но и не собираясь облегчать врагам их подлые хлопоты, Лева резко свернул в сторону.

Негромкий смешок, раздавшийся за его спиной, прозвучал не менее страшно, чем пистолетный выстрел. Голос — женский, незнакомый! — не без издевки произнес:

— Куда это ты так спешишь, Лева?

Продолжая держать охапку цветов на плече, Цыпф медленно обернулся. Вид он сохранял невозмутимый, хотя одному Богу было ведомо, каких это требовало усилий.

Женщина, назвавшая его по имени, уже покинула заросли и сейчас стояла посреди заброшенного дворика, постукивая носком ботинка по гнилому пеньку. Ее расслабленная поза демонстрировала как отсутствие собственных недобрых замыслов, так и полное доверие к противоположной стороне.

Это немного успокоило Цыпфа, и он пригляделся к женщине повнимательней. Ничего особенного в ней не было. Усталое, уже поблекшее лицо. Тусклые, небрежно прибранные волосы. След очков на переносице. Да и наряд ее выглядел совершенно обыденно (хотя не для Будетляндии, а скорее для Отчины): мешковатые штаны неопределенного цвета, соответствующая им по фасону куртка, позаимствованная из неисчерпаемых запасов приснопамятного Управления исправительно-трудовых работ, грубые кирзовые ботинки.

На Леву женщина смотрела чуть прищурившись, не то с ехидцей, не то с затаенной жалостью.

— Может, поздороваемся? — она первой нарушила неловкое молчание.

— Здравствуйте, — произнес Цыпф натянуто. Сердце его продолжало колотиться. — Чем обязан?

— А попроще сказать нельзя? — женщина еще больше прищурилась.

— Разве мы с вами знакомы?

— Было дело, — кивнула она.

— И… как же вас зовут?

— Угадай с трех раз.

— Затрудняюсь, знаете ли… Вы из Отчины?

— Естественно.

— А как здесь оказались?

— Проездом, — загадочно ответила она. — Ну так как же меня все-таки зовут?

— Не помню, — сдался Лева. — Уж извините…

— А я-то надеялась… — Похоже, женщина и в самом деле была искренне огорчена. — Дырявая у тебя память, Лева.

— Память у меня как раз неплохая, — Цыпф уже окончательно освоился в странной ситуации и теперь лихорадочно пытался сообразить: кто эта женщина и чего она от него хочет.

— А цветочки кому? — поинтересовалась она. — Девочке?

— Да, — с достоинством кивнул Цыпф.

— Которая из них твоя? Та, что пожиже, или та, что поплотнее?

— Та, что поплотнее… Вы следили за нами?

— Имела удовольствие любоваться. Правда, издали.

— Почему именно издали?

Вопрос был наивный, хотя и с хитрецой. Женщина прекрасно поняла это, но ответила с обезоруживающей прямотой:

— Опасно к вам близко подходить. Многие уже за это поплатились.

— Ara… — Лева осторожно положил цветы на землю. — Скажите, пожалуйста… я давно интересуюсь… голова у вас от рогов не болит?

— Они у меня совсем маленькие, — женщина потрогала что-то в своих волосах.

— Как у новорожденного козленочка. Хочешь посмотреть?

— Нет, спасибо…

По выражению глаз и по движениям своей собеседницы Лева уже догадался, что она под завязку накачана бдолахом и сейчас представляет собой смертельно опасную боевую машину, которой для расправы с отдельно взятым человеком и оружия-то никакого не надо. Почему же тогда он еще жив и ради чего ведется этот путаный, уклончивый разговор?

— Твоя девочка любит цветы? — спросила женщина. Лева сначала хотел примерно отбрить ее, но вовремя сдержался — зачем зря дразнить маньячку.

— У нее завтра день рождения, — эта информация никак не могла повредить ни ему, ни Лилечке.

— Ого! — женщина изобразила удивление. — И что ты ей подаришь? Только цветы?

— Да вот ничего другого не нашел.

— Кавалер ты, Лева, незавидный.

Сказано это было с сочувствием. Затем женщина принялась поочередно проверять содержимое своих карманов. На белый свет появились очки в суконном чехле, скомканный носовой платок, пакет стерильных бинтов, пистолет неизвестной Цыпфу модели, щербатая расческа и заколка для волос. Наконец, она обнаружила то, что искала, и с возгласом: «Лови!» — швырнула Левке.

На летящие предметы он всегда реагировал плохо, но на сей раз изловчился и перехватил подарок в воздухе. Это было что-то вроде старинного колье — много тусклых, дымчатых камней, нанизанных на золотую цепочку.

— Подари своей девочке, — сказала она. — Но обо мне, чур, ни слова. Ни ей, ни кому другому. Особенно псирам вашим, Смыкову и Зяблику.

— Хорошо, — согласился Лева, понимая, что положение его не так уж и безнадежно, как казалось вначале. — Мне, стало быть, идти можно?

— Если не спешишь, давай еще поболтаем.

— То-то и оно, что спешу, — заторопился Лева. — Меня всего на полчаса отпустили. Боюсь, сейчас тревогу поднимут.

— Ты еще придешь сюда? — прищуренные глаза женщины все еще застилал шальной туман бдолаха, но в голосе звучала такая мольба, что Цыпф даже вздрогнул.

— Не знаю… — замялся он.

— Ты должен прийти, — сейчас это была уже не мольба и не приказ, а окончательная констатация факта: «Ты должен прийти, иначе…»

— Когда? — устоять против такого напора было невозможно.

— Я буду здесь все время.

— Я постараюсь…

— Эх, Лева, Лева… Всегда ты был тюфяком… Пообещай мне.

— Обещаю, — сдался Цыпф.

— И постарайся обязательно вспомнить мое имя. Во всем свете его знаешь один только ты.

— Неужели вы не знаете собственного имени? — глупо удивился Цыпф.

— Сейчас меня зовут Цилла. В честь жены Ламеха, потомка Каина в пятом колене. Но когда-то, в другой жизни, у меня было совсем иное имя. Очень важно, чтобы ты вспомнил его… А теперь иди и не оборачивайся… Не забудь цветы…

Когда он вернулся в лагерь, лицо у Верки было такое белое, что по контрасту с ним волосы выглядели уже не чистым льном, а обычной паклей.

Ни слова не говоря, она заехала Цыпфу кулачком в ухо. Потом из ее уст раздались звуки, которым как нельзя лучше подходило определение «змеиное шипение».

— Тварь бессовестная! Жаба поганая! Где — же ты был? Я тут до полусмерти измаялась! Вторую смену стою, боюсь Смыкова будить! А если бы аггелы тебя припутали? Кто бы за это отвечал? Да чтобы я тебе еще хоть когда-нибудь поверила! На полчаса, гад, попросился, а сам неизвестно где два часа болтался! В Киркопию за это время можно сбегать! Ах ты…

— Простите, Вера Ивановна, увлекся, — стал оправдываться он (впрочем, без особого энтузиазма). — Больше не повторится.

— Это уж точно! Теперь если и уйдешь куда, так только через мой труп!

Впрочем, надолго Верки не хватило. Пошипев еще немного, она завалилась спать, возложив на Цыпфа обязанность самому разбудить Смыкова, дежурившего в третью смену.

У Левки же сна не было ни в одном глазу. Забросив подальше колье (мало ли какую заразу оно могло таить) и припрятав цветы, он принялся скрупулезно и беспристрастно анализировать все только что с ним случившееся.

О том, что женщины-аггелы куда как опаснее своих единоверцев-мужчин, он уже слышал. Объяснялось это тем, что если среди представителей сильного пола стадии «рогатого» достигал каждый второй-третий, то среди прекрасных дам — только каждая пятидесятая, то есть наиболее оголтелая. И вот одна из этих ведьм, прекрасно знавшая, кто находится перед ней, готовая к бою и хорошо вооруженная, почему-то отпустила своего смертельного врага живым да еще и несла при этом всякую околесицу.

Ни о каком романтическом чувстве тут, конечно, не могло быть и речи. Лева даже с большой натяжкой не мог сойти за предмет женских вожделений, да и эта Цилла, похоже, давно миновала стадию любовных увлечений.

Сам собой напрашивался вывод — Леве просто морочат голову, чтобы в дальнейшем склонить к предательству. Вот только способ для этого избран весьма экзотический. Намного проще было бы применить раскаленные клещи или опасную бритву (представив, как ему отрезают уши и вырывают язык, Лева содрогнулся).

Короче, все тонуло в тумане предположений и домыслов, а неоспоримым оставалось только одно: аггелы обложили ватагу со всех сторон и от последнего решительного броска их удерживает только страх перед неведомым оружием, однажды уже продемонстрировавшим свою фантастическую мощь. О том, что кирквудовская пушка может действовать только в пределах, ограниченных размерами небесного невода, рогатые, очевидно, не догадывались.

До подъема оставалось не так уж много времени, и Цыпф разбудил Смыкова, объяснив, что они с Веркой поменялись сменами. Смыков, по природе своей не склонный верить людям, сделал для себя какие-то собственные выводы, однако распространяться о них не стал, а отправился на осмотр прилегающей к лагерю территории.

Цыпф попытался уснуть, но женщина-аггел все не шла у него из головы. Это было прямо наваждение какое-то! Лева мог поклясться, что видел ее сегодня впервые в жизни, но всякий раз вспоминая скуластое, совсем не злое лицо, он испытывал неясное, щемящее чувство тревоги. Имя. Вот в чем загвоздка. Он должен знать ее имя. Все загадки разрешатся, когда он вспомнит его. Но разве можно вспомнить имя человека, с которым доныне не встречался? Вообще не встречался или не встречался только в этой жизни? Ведь она, кажется, намекала на какую-то другую жизнь. Однако у людей бывает только одна жизнь. Все остальное мистика. Бред. Чепуха.

Жизнь одна. И мир один. Вот его границы. До одной можно дотянуться сравнительно легко. Это стена — шершавая, холодная, сырая. Точно на такую же стену натолкнешься, если поползешь налево, но ползти надо довольно долго. Справа стены нет. Ну, возможно, она и есть, но добраться до нее мешают горы мелких, острых камней, больно ранящих колени и руки. Впереди — черная неизвестность, из которой иногда тянет противным сквозняком, вовсе не освежающим воздуха, наоборот, добавляющим вони. Двигаться в ту сторону опасно, но именно оттуда приходит доброе, теплое, родное существо, которое кормит и поит его, хотя и не так часто, как хотелось бы.

Еще в этом мире живут крысы. У них много своих забот, и они почти не досаждают соседу. Покусали его лишь однажды, когда, донельзя изголодавшись, он разорил крысиное гнездо, выдавшее себя писком беспомощного потомства.

Это была самая съедобная добыча из всего того, что ему довелось обнаружить самостоятельно. Все остальное было или отвратительно на вкус, или не утоляло голода. Вскоре он нашел и воду, капавшую из какой-то трубы. Сначала его выворачивало от запаха и привкуса нефти, но юный организм приспособился и к этому.

А потом… он решил проверить… куда это все время отлучаются крысы… и ползком двинулся вслед за ними. Целая стая копошилась в углу, зло попискивая друг на друга — делили что-то. Он легко расшвырял хвостатых разбойников и стал ощупывать предмет их посягательств. Рука попала во что-то осклизлое и податливое. Зловоние, успевшее пропитать все вокруг, стало совершенно нестерпимым. Потом его пальцы нащупали жесткое и лохматое. Он потрогал свою голову… Сравнил… Волосы… А вот это, наверное, ухо. Вернее то, что от него осталось… Разобиженные крысы шныряли вокруг, стремились вернуться на прежнее место, но он не церемонился с ними… А это, кажется, зубы… Два ряда. Все на месте… Зубы на месте, а губ нет… Носа тоже… А это что такое брякнуло? Пара колес с дужками. Такую штуку носил на лице брат. Она называется «очки»… Вот, значит, почему брат больше не навещает его… Оказывается, он вообще не уходил отсюда… Неужели и он сам когда-нибудь станет едой для крыс? Как страшно! Выпустите меня отсюда!

Цыпф проснулся, словно из глубокого колодца вынырнул. Боже, ну и сон! Мало кошмаров в жизни, так и во сне покоя нет!

А ведь все это когда-то было с ним. Правда, давно. Лет пятнадцать назад, а то и больше… После того случая он долго не покидал своего закутка, даже вылазки за водой прекратил. Сестра (единственное живое существо, на которое он надеялся) все не приходила, зато навещала крыса, всегда одна и та же. Проверяла

— жив ли. Он даже немного подружился с ней. Когда сестра наконец появилась, он ничего не сказал о страшной находке. Но она поняла все сама и долго плакала, мешая ему есть.

Куда она потом подевалась? Жива ли сейчас? Этого, наверное, он уже никогда не узнает… Кажется, ее утащили из подвала какие-то злые люди. Кто они были: степняки, арапы, кастильцы, аггелы, гвардейцы Плешакова или просто пьяные мародеры? Разве сейчас вспомнишь… Незадолго до этого происшествия он попросил, чтобы сестра вывела его из темного подвала на свет. «Нельзя, — ответила она. — Снаружи очень опасно. Особено для маленьких мальчиков». — «А для маленьких девочек?» — спросил он. «Я уже не маленькая, а кроме того, девочке сейчас прожить легче, чем мальчику. Ее по крайней мере сразу не съедят».

Очередной обрывок сна тоже закончился кошмаром. Из мрака на Левку надвинулась страшная, до глаз заросшая шерстью людоедская рожа. Его грубо схватили за волосы… Сунули в рот чашку с теплой человеческой кровью… Принудили выпить, чуть не сломав при этом зубы… Ударом по лицу заставили замолчать…

— Чего ты мечешься? Чего людям спать не даешь? — раздалось над Левой.

Оказывается, тряс его вовсе не людоед, а Зяблик, уже отстоявший свою смену.

Цыпф забормотал что-то и перевернулся на другой бок. Спать, несмотря ни на что, хотелось нестерпимо. Ради этого можно было стерпеть и очередной кошмар. Уже сквозь пелену сонной одури он услышал, как Зяблик будит Толгая: «Ну ты и дрыхнешь… Вставай, морда татарская… Вставай, соня…»

И тут с Левой случилось такое, что иногда происходит во сне или полудреме с человеком, наяву обуянным какой-то навязчивой идеей. Зерно истины очистилось от чешуи бреда, из глубин памяти всплыло то, о чем он раньше и помыслить не мог, смутное предчувствие возвысилось до предвиденья, а потусторонняя логика сновидения подсказала безошибочный ответ.

Все загадки оказались разгаданными… Соня… Имя-пароль… Его сестру звали Соня… Это было то самое забытое им дорогое имя… Женщину-аггела звали вовсе не Цилла… Ее звали Соня. Она-то и была его пропавшей сестрой. Единственным родным человеком на всем белом свете.

Теперь Лева знал, кого напоминало ему усталое, скуластое лицо с веером морщинок возле глаз… Оно напоминало ему себя самого… Соня… Сестра… Ей плохо сейчас… Недаром она так молила о следующей встрече… Ее надо спасать… Спасать немедленно…

Все еще находясь во власти своего гипнотического сна, Лева вскочил и принялся быстро одеваться.

— Покоя тебе нет! — заворочался Зяблик. — Ты куда? Понос, что ли, разобрал?

— Ага, — пробормотал Цыпф.

— Меньше надо жрать на ночь. А пистолет зачем? Задницу подтирать?

Но Лева, не отвечая, уже мчался к проходу в минном заграждении. Чувство, обуявшее его сейчас, не имело отношения ни к разуму, ни к инстинкту. Оно было сродни той темной силе, которая заставляет лунатиков балансировать на узких карнизах, а маньяков часами выслеживать свои жертвы. Энергия помутившегося разума гнала его вперед.

Обычно неловкий и непамятливый, сейчас он безошибочно находил дорогу. Вот дерево, похожее на пылающий костер. Вот заброшенный дворик с гнилым пеньком посередине. Вот заросли, в которых скрывалась она.

— Соня! — позвал Цыпф, давясь одышкой. — Соня! Снова хрустнула ветка. Но на сей раз не в кустах, лицом к которым он стоял, а где-то позади.

— Соня! — он резко обернулся.

Никого. Ветер, еще более шальной, чем накануне, творил с деревьями что хотел. В лицо летели холодные брызги дождя и мокрые лепестки цветов.

— Верните мне сестру! — голос его сорвался. — Зачем вы ее мучаете?

— Побойся своего Бога, — чужой мужской голос заставил Цыпфа отшатнуться. — Мы не инквизиторы. Тот, кто сказал это, стоял совсем рядом, и черный колпак был надвинут ему глубоко на глаза.

— Где Соня?! — взвизгнул Цыпф. — Где моя сестра?

— Ну чего верещишь… Спокойно. Увидишь ты свою Соню.

Дурной туман, под воздействием которого Цыпф находился последние часы, постепенно рассеивался. Теперь он узнал и голос, вернувший его из мира несбыточных снов в беспощадную действительность. Именно этот не знающий жалости голос гнал аггелов на штурм старой мавританской крепости. Как раз этот глумливый язык издевался над Зябликом, изнемогавшим от боли на раскаленной сковородке.

По понятиям аггелов, Цыпфу была оказана великая честь. Его встречал сам Ламех, пятое колено Каиново и верный продолжатель дела Кровавого Кузнеца. Другой бы на месте Левы стоял навытяжку, а он взял да и присел себе на пенек. Ноги, которым еще много чего предстояло впереди: и долгий путь в неволю, и кандалы, и танцы на сковороде, — требовали отдыха.

— И все же я хотел бы видеть свою сестру, — сказал Цыпф, глядя в землю.

— Это будет зависеть только от тебя, — в голосе Ламеха не было никаких приличествующих случаю эмоций: ни удовлетворения собственной победой, ни издевки над опростоволосившимся врагом.

— А если конкретно?

— Женщина, которую ты называешь Соней, наш испытанный и преданный соратник. Ты ее брат по крови, но отнюдь не по духу. Вновь воссоединиться вы сможете только при одном условии.

Цыпф отметил про себя, что для бывшего преступника Ламех изъяснялся чересчур витиевато. Не то литературу соответствующую почитывает, не то держит в консультантах какого-нибудь лектора-краснобая. Вслух же он спросил:

— При каком?

— Ты вступишь в ряды аггелов, пройдешь полный обряд посвящения, присягнешь на верность отцу нашему Каину и делом докажешь искренность своих побуждений.

— А не поздно ли мне… в ряды вступать, — Цыпф позволил себе выказать легкую строптивость. — Боюсь, что рога не вырастут.

— Главное — не рога. Главное — дела во имя славы Каина. Нередко к нам приходят люди весьма преклонных лет.

— Как я понимаю, посылать меня в бой вы не собираетесь? — Лева смелел все больше и больше.

— Служить Каину можно не только оружием. Мы никогда не ставили знака равенства между грубой силой и изощренным умом. Исполнителей у нас достаточно. А вот в мыслителях всегда ощущалась нужда.

— Вы мне льстите.

— Лесть не в чести у детей Каина… Не для того много лет назад мы подкинули тебя в стан врагов, чтобы сейчас делать простым бойцом. Победит тот, кто заботится о будущем. Много таких, как ты, тайных каинистов, ждут своего часа и в Отчине, и в Кастилии, и даже в Степи.

— Вы про Киркопию забыли, — брякнул Лева. — Тамошний народ вас бы понял.

Ламех смерил Цыпфа долгим, ничего не выражающим взглядом.

— Когда человек, попавший в безвыходную ситуацию, начинает шутить, это означает одно из двух, — произнес аггел. — Или он знает путь к спасению, или уже махнул рукой на собственную жизнь.

— Махнул… Так будет ближе к истине… Вот вы недавно назвали меня тайным каинистом. Вы уверены в этом?

— Абсолютно. Нынешние твои убеждения нас нисколько не интересуют. Если бы ты с детства находился под влиянием идей Каина, то мог бы преждевременно раскрыть себя. Теперь же ты вне всяких подозрений. А мы со своей стороны позаботимся о том, чтобы в нужное время ты безоговорочно стал на сторону детей Кровавого Кузнеца.

— Хотите сказать, что нужное время пришло?

— Иначе зачем бы я беседовал с тобой?

— А если… я не приму вашей стороны?

— Мы практикуем не только добровольную, но и принудительную службу, — впервые в голосе Ламеха прозвучало что-то идущее от чувств, правда, от чувств недобрых.

— Пытать станете?

— Это было бы чересчур примитивно. Хотя и такой метод не исключается. Но обычно к таким экземплярам, как ты, мы применяем другой подход. Не хочу сказать, что каинисты свято чтут родственные узы, но в чувствах, порождаемых кровным родством, они разбираются.

— Что-что, а этого у вас не отнимешь…

Ламех на эту реплику не обратил никакого внимания. Точно так же и кот позволяет плененной мышке немного попищать и побегать в последние минуты жизни.

— Готовя тайного служителя Каина, мы всегда оставляем у себя заложника, — продолжал он. — Отца, мать, брата, сестру… Их дальнейшая судьба зависит от отношения нашего протеже к делу Кровавого Кузнеца.

— Вы хотите сказать… что можете причинить моей сестре зло? — ужаснулся Цыпф.

— Если она не склонит тебя на нашу сторону, непременно, — уголки рта Ламеха дрогнули, что должно было означать улыбку. — Но ведь ты не станешь доходить ситуацию до такой крайности?

— Стану, если вы потребуете от меня предательства! — Цыпф обхватил голову руками. — Она моя сестра, я люблю ее… Но даже ради братской любви нельзя губить своих друзей.

— Тебе придется трудно… Анархия разъела твою душу. Ты отвык подчиняться и не умеешь командовать даже самим собой… Но это поправимо. Что же касается твоего выбора между сестрой и друзьями, это спорный момент… Посмотрим, как ты заговоришь, когда мы бросим ее на сковородку. Кроме того, у твоей сестры есть дети, твои племянники. Ты познакомишься с ними, но уже в камере пыток.

— Сволочи, — прошептал Цыпф. — Какие вы сволочи.

Ламех ударил его — но не кулаком, как равный равного, а открытой ладонью, как слабака. Впрочем, и этого оказалось достаточно, чтобы у Цыпфа из носа хлынула кровь, а из глаз слезы.

— Запомни, гнида, в следующий раз за такие слова я оторву тебе язык. Кем бы ты ни стал к тому времени. Хоть президентом Отчины, хоть государем Кастилии, хоть великим ханом Степи, — впервые из уст Ламеха вырвались искренние, привычные слова, но уже спустя секунду он овладел собой и уже совсем другим тоном добавил: — Что же касается друзей, мы не требуем, чтобы ты немедленно погубил их.

— А что вы требуете? — лицо у Цыпфа горело, как от удара плетью.

— В первую очередь — откровенности. Ты должен ответить мне на несколько вопросов.

— А потом?

— Когда придет это потом, состоится совсем другой разговор, — Ламех чуть заметно поморщился. — Кстати, как могут расценить твое отсутствие друзья?

— Плохо. У них тоже возникнет ко мне несколько вопросов. А кривить душой я не умею.

— Даже ради жизни родного человека?

— Ради жизни родного человека я не могу петь оперные арии. Или, например, танцевать в балете. Не дано, знаете ли. По той же самой причине я не могу кривить душой, — озлился вдруг Цыпф. — Вот таким дерьмом я уродился!

— Что же мне с тобой делать? — Похоже, Ламех и в самом деле призадумался.

— Ладно… Возможно, я и отпущу тебя, но только взамен на некоторую информацию. Отвечай быстро. Куда вы сейчас идете?

— Домой, в Отчину, — честно признался Цыпф.

— Вы и в самом деле обладаете неким сверхмощным оружием?

— Да, — и это было правдой.

— Вы поддерживаете связь с Доном Бутадеусом?

— Сейчас — нет, — (абсолютная истина).

— Почему последнее время возле вас сшиваются варнаки?

— Мы сами не знаем, — и на этот раз Лева ничуть не покривил душой.

— Точно? — рука Ламеха со стремительностью жалящей змеи метнулась к горлу Цыпфа.

— Т-точно… — захрипел он.

— Ладно. Живи пока, — Ламех убрал руку, и Лева мешком сполз с пенька на землю. — Все остальное зависит только от тебя. Когда будет нужно, мы свяжемся с тобой. Возможно, это произойдет в самое ближайшее время.

— Я хочу увидеть сестру… Пожалуйста, — лежа в ногах у Ламеха, попросил Лева.

— Иди, она догонит тебя… Но говорить вы можете не больше пары минут…

Неверным вихляющимся шагом Цыпф побрел обратно. Сейчас он ненавидел самого себя с такой силой, что даже патрон было противно тратить. Эх, утопиться бы в каком-нибудь болоте…

Когда это было нужно, аггелы умели передвигаться бесшумно. Из кустов магнолии, исполнявших под ударами ветра какой-то дикий танец, выскользнула, как тень, женщина-аггел и молча пошла рядом с Цыпфом. Он почти силой ухватил ее за холодную, мокрую руку.

— Я все же вспомнил твое имя, — прошептал он.

— А теперь и не рад, — глядя мимо него, усмехнулась Соня.

— Почему — не рад? Очень рад.

— Ты с нами?

— С кем? — не понял Цыпф.

— С детьми Каина.

— Нет… что ты!

— Почему же тогда тебя отпустили?

— Не знаю… Отпустили и все.

— Ты знаешь, что будет со мной и моими детьми, если ты обманешь Ламеха?

— Он говорил мне… — Цыпф закашлялся.

— Но тем не менее ты остался при своем мнении.

— Послушай…

— И слушать ничего не хочу! — Она яростно глянула на него. — Черствая твоя душа! Хочешь погубить всех нас? Хочешь, чтобы в знак предупреждения тебе прислали голову моего сына?

— Не я придумал эти игры…

— Но и не я! — отрезала Соня.

— Тем не менее ты давно играешь в них. У тех, кто не уверовал в Каина, рога не растут.

— Я все это делала ради тебя! Мне сказали, что, если я буду послушной, тебе сохранят жизнь.

— Тебя шантажировали самым банальным образом… Точно так же, как и меня сейчас.

— Никто тебя не шантажирует, — горячо заговорила она. — Будущее принадлежит нам, детям Каина. Только они одни могут спасти этот мир. Только они одни даруют людям надежду на будущее.

— О чем ты говоришь, — поморщился Цыпф, — разве можно построить будущее на крови нынешних поколений…

— Почему бы и нет? Любое великое дело замешано на крови. Вспомни историю христианства. А на чем несли свою веру последователи Мухаммеда? На своих клинках! Даже Будда не щадил врагов.

— Может быть… Но никто, кроме вас, не возводил убийство в культ… Соня, прости, у меня не так уж много времени. Мне предстоит еще непростое объяснение со спутниками, и я не знаю, чем оно кончится. Поэтому давай прощаться.

— Хорошо тебе так говорить, — она отступила в сторону. — Ты уйдешь, а я останусь. Вчера у меня отобрали детей. Сегодня — оружие. Завтра отберут одежду. Я буду сидеть в каком-нибудь темном и холодном подвале, ожидая своей участи, и никто не подаст мне корки хлеба, даже ты, брат.

— Что же мне делать? — забыв об осторожности, взвыл Цыпф. — Сесть в этот подвал вместо тебя? Удавиться? Лизать пятки аггелам?

— Этим ты ничего не изменишь. Тех, кто желает лизать аггелам пятки, хватает и без тебя… Но если ты и в самом деле не хочешь нашей смерти…

— Я не хочу вашей смерти!

— Тогда сделай вот что… Я слыхала, что вы раздобыли здесь какое-то необычайно мощное оружие. Отдай его аггелам. Это спасет и нас, и тебя.

— О чем ты говоришь… Дать вам в руки факел, которым можно спалить весь мир? Никогда.

— Вот ты, оказывается, какой, братец, — печально улыбнулась она. — А ведь я тебя вчера пожалела…

— Как это? — удивился Цыпф.

— Я должна была вытрясти из тебя все, что возможно… Сломать тебя… Сделать послушным орудием в руках аггелов. И я была готова к этому… Хватило бы и силы, и доводов… Вот только с бдолахом осечка вышла… Перебрала немного… Знаешь, как он действует? Правильно, что хочешь, то и получишь… Вот я и получила… Одну только жалость к тебе… Слезы да сопли… Уже за одно это я заслуживаю беспощадного наказания.

— Пойдем со мной! — Цыпф снова попытался поймать ее руку. — Порви с аггелами! Мои друзья поймут тебя. А потом мы найдем способ выручить твоих детей!

— Нет, — она отступала все дальше. — Рогатые никогда не возвращаются к людям… Кто однажды поверил Кровавому Кузнецу, ни за что ему не изменит. Каиново клеймо не может смыть даже смерть… Спасибо тебе за все, брат…

Как это ни странно, но отлучка Цыпфа прошла безо всяких последствий. Когда он вернулся, все еще спали, а на часах стоял наивный Толгай, которого вполне удовлетворили жалобы Левы на несварение желудка.

Но ничего не кончилось. Все еще только начиналось. Смерть на костре мучительна, зато сравнительно скоротечна. Цыпфу же была уготована куда более жестокая мука — огонь душевного страдания неотступно жег его изнутри. Как бы Лева ни поступил сейчас, какое бы решение ни принял, в конечном итоге он все равно оставался подлецом. Ради спасения сестры пришлось бы предать друзей. А верность прежним идеалам неминуемо привела бы к гибели родного человека. Это был тупик. Неразрешимая дилемма. Удавка, которую тянут сразу за два конца. Все уже давно встали и готовились к завтраку, а он продолжал лежать лицом вниз, изображая спящего. Проходившая мимо Верка негромко сказала:

— Ох, не нравишься ты мне сегодня. Может, беда какая-нибудь случилась? Излей душу, пока не поздно.

Впрочем, слух о его недомогании вскоре распространился повсеместно, и Леву оставили в покое.

Наступила жестокая пора — пора решений.

Спустя примерно час Лева встал, с рассеянной улыбкой выслушал шуточки друзей и отозвал Лилечку в сторону. Оставшись с девушкой наедине, он поздравил ее с днем рождения и вручил цветы. Надо заметить, что делал он это впервые в жизни.

— Ой, какие симпатичные! — восхитилась Лилечка. — Где взял?

— Да тут, неподалеку… — неопределенно ответил Лева.

— А почему ты такой хмурый? — Лилечка, чмокнула его в щеку. — Животик болит?

— С животиком у меня как раз все в порядке — Лева принялся старательно протирать свои очки. — Тут другое дело… Не знаю даже, с чего и начать…

— Ну опять! — огорчилась девушка. — Вечно ты мне настроение испортишь. Если что-то плохое, так лучше не начинай… Ради моего дня рождения потерпи до завтра.

— Я бы потерпел, — у Левы непроизвольно вырвался тяжелый вздох. — Да не получается. На все только пара часов и осталось…

— На что — на все? — радостная улыбка на лице Лилечки уже сменилась страдальческой гримасой.

— На все, — повторил Лева, сделав ударение на последнем слове. — На этот разговор, на задуманные дела, на жизнь…

— Ты хочешь сказать… — ресницы ее затрепетали, как крылья подшибленной бабочки, — что через пару часов тебя уже не будет в живых?

— Так получается, — он неловко развел руками и уронил при этом очки. — Хорошо, что ты поняла это без долгих объяснений.

— Значит, и объяснений не будет? — она спрятала побледневшее лицо в букет, но глаз с Левы не сводила.

— Будут. Объяснения будут. Как раз для этого я и позвал тебя… — Он поднял очки, но потом, как ненужную вещь, отшвырнул их прочь. — Представь себе, что в бушующем море гибнет лодка с тремя пассажирами на борту. Это, во-первых, ты сама. Потом кто-то из твоих друзей, которому ты очень многим в жизни обязана. И, наконец, единственный на свете родной тебе человек, имеющий к тому же своих собственных детей, которые одни не проживут. Плавать никто из вас не умеет, а спасательных кругов только два. Ты знаешь, что такое спасательный круг?

— Знаю… Мне бабушка морские рассказы читала.

— Так вот, распоряжаться спасательными кругами имеешь право только ты. Как ты поступишь? Кому даруешь жизнь, а кого обречешь на смерть?

— Почему именно я должна это решать? — Лилечка, похоже, находилась в полнейшей растерянности.

— Таково условие моей задачки.

— Ничего себе задачка… Не собираюсь я за других решать. Расскажу все как есть и пусть сами думают. Или пусть жребий тянут. Только по-честному.

— Дело в том, что лодка попала в бурю по твоей вине, — Лева понизил голос.

— И кто бы из твоих спутников ни погиб, тебя все равно замучает совесть.

— Теперь все ясно, — многозначительно кивнула Лилечка. — Лодка гибнет. Не из-за меня, конечно, а из-за тебя. Спастись могут только двое из троих, вот только не знаю, кто они такие…

— Это так, условность.

— И ради спасения этих условных двоих ты решил пожертвовать собой, чтобы потом, значит, не мучиться совестью.

— Примерно…

— А обо мне ты подумал? — Она отшвырнула букет.

— Конечно. Ведь ты тоже находишься в этой лодке.

— Помощь ниоткуда не придет? — Лилечка буквально сверлила Цыпфа взглядом.

— Помощь не придет, — ответил тот печально. — И буря не утихнет. Даже после моей смерти.

— Подожди-ка, — она скрестила на груди руки. — Что-то тут не так… Ты не людей хочешь спасти, которые в этой лодке по твоей вине оказались, а самого себя. Утоплюсь, дескать со стыда, а вы там сами между собой разбирайтесь. Круг спасательный, наверное, всего один. А может, и того нет. Ну ты, Лева, и эгоист. Причем самой крутой закваски. Эгоист-самоубийца.

— Не мне судить… Возможно, ты и права. Но другого выхода для себя я просто не вижу. Я сознательно иду на смерть, потому что не могу сделать выбор. Это то же самое, что выбирать между чумой и холерой. Надеюсь, хоть какие-то ваши проблемы благодаря этому разрешатся. Попроси за меня прощения у всех и предупреди, что вокруг полным-полно аггелов. Они не нападают, так как опасаются кирквудовской пушки. Им не известно, что сейчас она ни на что не годится.

— Ты уходишь к аггелам? — Лилечка в ужасе зажала ладонью рот.

— Да, но это не предательство, — поспешно объяснил Лева. — Сейчас они считают меня своим серьезным козырем. Возможно, это и так, но только до тех пор, пока я жив. Став мертвецом, я сразу превращусь в фальшивую карту, и вся их игра развалится… А теперь прощай.

— Лева, не уходи! — закричала она. — Давай расскажем обо всем нашим! Они обязательно придумают что-нибудь!

— Нет, — сейчас Лева был почти спокоен. — Я очень уважаю и Зяблика, и Смыкова, и Веру Ивановну, но у них совсем другие понятия о жизни. Не берусь судить, хуже или лучше, но другие… Тем более что чужому человеку в мою шкуру не влезть.

— Лева, подожди! Ну хоть немножечко! — взмолилась Лилечка. — Если это наша самая последняя встреча… Я на все согласна… Помнишь, в той черной норе под гаванью мы договорились, что, если наступит конец, мы все же выкроим минуточку для любви… Лева, давай, а?

— Не могу, — голос у Левы сразу осип. — Я очень благодарен тебе, но не могу… Боюсь, после этого я потеряю решимость… Ты просто не знаешь, чего мне стоило все это… Я весь как комок нервов, Мне нельзя позволить себе даже минутную слабость…

— Я все равно не отпущу тебя! — Лилечка вцепилась в его куртку.

— А вот этого не надо! — он рванулся. — Не превращай последние часы моей жизни в ад! Хочешь, чтобы я сошел с ума?

— Да ты и сейчас ненормальный! Как можно было придумать такое? Псих припадочный!

— Каждый человек вправе поступить так, как велит ему совесть! — Куртка на Левке затрещала.

— Если болячку не трогать, она сама заживет! — Лилечка оказалась цепкой, как заправский самбист. — Зачем ее зря бередить! Так и совесть твоя! Сама со временем успокоится, только не растравляй ее.

— Не ждал я от тебя таких слов!

— А я такой дурости от тебя не ждала! Некоторое время борьба шла с переменным успехом, но Левке, хоть и с трудом, все же удалось вырваться.

— Умоляю, возвращайся назад! — Он метнулся в сторону. — Я все равно убегу от тебя!

— Попробуй! — Лилечка кинулась за ним вслед. — Если надо, я за тобой до самого Эдема буду гнаться… До самой Отчины… Не на ту нарвался… Это я только с виду тихая…

Началась гонка, оба участника которой со стороны выглядели форменными дураками. Лева мчался несуразными скачками и, дабы уберечь глаза от встречной растительности, размахивал перед собой руками (о брошенных в порыве отчаяния очках теперь можно было только сожалеть). Лилечка не отставала ни на шаг. Не всякая покинутая жена, даже та, муж которой вдобавок унес с собой и семейную кассу, была способна проявить такую прыть. Несколько раз она уже почти настигала дезертира, но все время что-то мешало: то ветка по лицу хлестанет, то оторвется хлястик Левкиной куртки, до которого сумели-таки дотянуться ее пальцы. Девушка просто осатанела. На все мольбы своего сердечного дружка она отвечала угрожающе-лаконично: «Не уйдешь, трус поганый…»

И тем не менее преимущество Левы, обусловленное разницей в физиологии полов, начало сказываться. Как бы ни были плохи его физические кондиции, у Лилечки, до восемнадцати лет из дома вообще почти не выходившей, они оказались еще хуже. Разделявшее их расстояние начало мало-помалу увеличиваться и вскоре достигло полусотни шагов. Потеряв Леву из виду, девушка должна была ориентироваться только по шуму его шагов, что еще больше затрудняло погоню.

Последние слова Цыпфа, которые Лилечка смогла разобрать, были таковы:

— Дальше нельзя… Опасно… Берегись аггелов…

На это она ответила предельно прямо:

— Ты лучше сам поберегись… Отделаю тебя так, что и аггелы позавидуют.

Спустя примерно три четверти часа Левка, вполне уверенный, что Лилечка безнадежно отстала, наткнулся на передовую заставу аггелов. Сначала его хотели просто придушить, но Левка прокусил пятерню, зажимавшую его рот, и успел крикнуть:

— Ламех! Мне срочно нужен Ламех!

Тем не менее в ставку самозванного потомка Каина его доставили в почти бесчувственном состоянии. Свидание с Ламехом состоялось во внутреннем дворике хорошо сохранившейся виллы, построенной в латиноамериканском стиле из весьма убедительной имитации каррарского мрамора. Несколько десятков аггелов-новобранцев устанавливали на дне высохшего бассейна культовую сковороду, с которой уже было ободрано все, что могло свидетельствовать об истинном предназначении сего предмета. Здесь же высилась куча свеженаколотых дров.

— Я не ждал тебя, — не утруждая себя приветствием, недружелюбно проронил Ламех, внимательно наблюдавший за возней в бассейне. — Почему ты здесь?

— Сестра сказала, что мы заслужим вашу благосклонность, если я раздобуду то самое оружие, которым вас громили в гавани.

— Громили? — презрительно усмехнулся Ламех. — Нас? Ты что-то путаешь… Воинство аггелов неисчислимо. Что значит по сравнению с ним жалкая кучка разленившихся на караульной службе псов, приворовывавших бдолах и менявших его на кастильских шалашовок? Этот гад Грибов давно был у меня на примете. О шкуре своей заботился больше, чем о деле Кровавого Кузнеца. Дальше сотника за десять лет так и не дослужился. Да и сотником-то я его только за то сделал, что ихний колхоз над нашей зоной когда-то шефствовал. Гнилой свеклой и тухлой капустой снабжал. Разве Зяблик тебе не рассказывал?

— Нет, — молвил Лева, которому уже абсолютно все равно было, кто такой сотник Грибов и в каких отношениях он находился с Ламехом.

— Ах да… — поморщился аггел. — Совсем забыл… Он же тогда в крытке вшей кормил… Ну да ладно. Толкай свою речь. Будешь, наверное, за оружие цену набивать?

— Нет, — молвил Лева все тем же безразличным тоном.

Жить ему — если оправдаются все расчеты — оставалось минуты три-четыре. Лева уже морально подготовился к смерти и убедил себя, что это вовсе не конец, а начало чего-то нового, неизведанного. (Тут уж пригодились проповеди Зяблика о переселении души.) И все же невозможно было оторвать взгляд даже от этих постыло-серых, но успевших стать привычными далей. Хотелось до бесконечности вдыхать сырой, странновато попахивающий воздух. Так и тянуло в последний раз сделать глоток воды, погладить шероховатый ствол дерева, надкусить травинку.

Однако выбор был сделан. Телесная оболочка еще попирала ногами грешную землю, а душа уже рвалась на волю.

— Нет, — повторил Левка. — Нет.

— Не понял! — Ламех косо глянул на него. — Ты что, штымп порченый, издеваешься надо мной?

— Нет, — ответы Левки не отличались разнообразием.

— Что — «нет»? — обычная невозмутимость уже начала покидать Ламеха.

— Оружия нет, — сказал Левка отчетливо. — И меня нет. Ничего вам не достанется. Ошиблись вы, козлы рогатые!

Не давая врагам опомниться, Левка сунул руку в потайной карман, случайно обнаруженный им пару дней назад под подкладкой трофейной куртки. Устроен карман был так хитро, что даже пистолет в нем почти не прощупывался, не говоря уже о гранатном запале, много места не занимавшем, но вполне способном прикончить человека (если, конечно, успеть сунуть его в рот).

Карман был глубокий, и рука ушла в него почти по локоть. Было там немало всего: несколько мелких монеток, завернутые в вощеную бумагу фосфорные спички, окаменевший сухарик, армейская пуговица и много табачных крошек. Вот только ничего похожего на проклятый запал не попадалось, хотя Лева прекрасно помнил, что прихватил его с собой, перед тем как отправиться к аггелам. Не то он вывалился из кармана во время борьбы с аггелами, не то был изъят при обыске в тот момент, когда Лева находился в бессознательном состоянии.

Ситуация создалась идиотская, чтобы не сказать больше.

С одной стороны, за свои слова надо было отвечать (при упоминании о рогатых козлах головы всех присутствующих, как по команде, повернулись в сторону Цыпфа), а с другой стороны, столь наглое поведение безоружного пленника как-то настораживало аггелов. Что бы там ни говорил Ламех, а побоище у фонтана Посейдона не только не выветрилось из памяти каинистов, но и успело обрасти новыми жуткими подробностями. Никто не мог даже предположить, какой очередной неприятный сюрприз ожидает нынче детей Кровавого Кузнеца.

На Левку уже было наставлено не меньше десятка стволов, однако в присутствии Ламеха никто не осмеливался открыть стрельбу. Тот хоть и скрежетал от ярости зубами, но на людях старался сохранять величие, приличествующее его высокому сану.

— Ты почему грабку в карман засунул? — спросил он зловеще-строго.

— Да так… проголодался… — Лева почистил о рукав извлеченный из потайного кармана сухарик и принялся грызть его, что было весьма кстати — помогало маскировать нервное клацанье зубов.

Маразматическое поведение Левки запутало Ламеха. Он просто не мог взять в толк, что имеет дело не с хитро продуманным планом действий, а с отчаянием дилетанта, утратившего путеводную нить своих замыслов.

— Что ты там такое про оружие плел? — спросил Ламех. — То оно есть, то его нет…

— Дайте вспомнить… — Левка попытался изобразить на лице крайнюю степень задумчивости, но получилось нечто такое, что вызвало сочувствие даже у закоренелого каиниста Ламеха.

— Может, ты, приятель, ширнулся? Или колес наглотался? Тут в некоторых местах такая дрянь попадается, что от глюков целый месяц спасения нет.

Цыпф в ответ промычал что-то неопределенное. Все его планы, в равной мере геройские и дурацкие, разом рухнули. Надо было срочно выдумывать что-то новое, но в голову, как на грех, ни одна толковая мысль не лезла — сказывалось душевное потрясение, вызванное пропажей запала. Как это он не догадался взять с собой несколько штук и по разным карманам рассовать? Правильно говорил Смыков, что запас задницу бережет.

— Похоже, он голос потерял, — пожал плечами Ламех. — Вояка… Эй там, кто-нибудь, тряхните его!

Детина, стоявший к Левке ближе всех других аггелов, очевидно, страдал тугоухостью, иначе чем еще можно было объяснить его действия, определяемые отнюдь не понятием «тряхнуть», а скорее — «трахнуть».

— Это тебе за козлов рогатых, — тихо сказал он, дуя на свой правый кулак.

— Извиняюсь, — вежливо произнес Левка, вставая на ноги. — Я совсем в другом смысле… Знаете, как говорят: свинье Бог рог не дал. Значит, свиньям рога не положены. А козлам положены. По чину. Ну и вам, естественно.

— Засунь своего Бога знаешь куда? — вновь осерчал Ламех. — Где оружие?

— Вот я про это и хотел сказать, — Левка, слегка контуженный ударом, затряс головой. — Нету его пока… Доступа не имею… Но постараюсь… Через денек примерно…

(Шальная надежда вдруг овладела им — а вдруг поверит, а вдруг отпустит? На сковородку, уже полностью подготовленную к делу, он старался не смотреть.)

— Ни хрена не понимаю, — Ламех оглянулся по сторонам, словно выискивая кого-то в толпе аггелов. — Позовите Циллу, да побыстрее.

Кто-то из молодых шустро кинулся во внутренние покои виллы и уже спустя минуту вернулся вместе с женщиной, которую Левка Цыпф считал своей сестрой.

Мельком и без особого интереса глянув на незадачливого братца, она обратилась прямиком к Ламеху:

— Звал? Что случилось?

— Ты посмотри на этого придурка. — Ламех ткнул в сторону Левки пальцем. — Пришел безо всякого вызова и несет какую-то туфту… Это ты ему велела оружие раздобыть?

— Кто же еще… Ты сам меня об этом просил.

— А он, понимаешь ли, пустой явился… Не нравится мне такой коленкор.

— А что, если его дружки сейчас какую-нибудь пакость против нас затевают?

— высказалась Соня-Цилла.

— Нет, у них все спокойно. Недавно доклад от дозорных был.

На протяжении этого краткого диалога Цыпф во все глаза рассматривал сестру. В отличие от прошлых встреч она вела себя сейчас абсолютно спокойно и на заложницу, озабоченную своей судьбой, совсем не походила. Даже всемогущий Ламех разговаривал с ней не так, как с другими аггелами, а как с равной себе.

— Нам можно поговорить наедине? — Соня, — растерянно позвал он.

— Зачем? У меня от своих секретов нет, — взгляд ее был совершенно равнодушен, ни огонь бдолаха, ни наигранная жалость к самой себе больше не оживляли его.

— Соня… хочешь узнать, зачем я пришел сюда?

— Вот это действительно любопытно.

— Я пришел сюда для того, чтобы на глазах у вашей братии покончить с собой. Понимаю, что этот поступок можно назвать малодушием, но иного выхода для себя я не вижу. Дело в том, что я стал опасен. Как для тебя, так и для моих друзей. Выбрать что-то одно я не могу. Моя смерть избавит тебя от участи заложницы, а их — от потенциального предателя.

— Почему же ты не выполнил своего плана? — еле заметно усмехнулась Соня-Цилла. — Струсил, как всегда?

— Не вышло… Хотя моей вины здесь нет. Причиначисто техническая.

— Те псы, которых ты называешь друзьями, знают о твоих намерениях?

— Думаю, что да… Уже должны знать.

— Выходит, ты открылся им. Покаялся. Обрубил все концы, — что-то недобро дрогнуло в ее лице.

— Пусть будет так…

— Как же я ошиблась в тебе, — теперь в ее тоне сквозила брезгливая жалость. — Как же мы все ошиблись в тебе. И на что ты сейчас рассчитываешь? На нашу милость? На мое сострадание?

— Как можно рассчитывать на милость каннибалов и сострадание братоубийц, — Левка надеялся, что кто-то из аггелов не вынесет оскорблений и всадит в него пулю. — Просто обидно, что я обманулся и на этот раз. Хотел спасти родную сестру, отвести беду от ее детей, а оказался в гнусной ловушке.

— Ничего этого не случилось бы, прими ты нашу сторону, — отрезала она. — Да и в людях тебе пора разбираться. Разве я похожа на убитую горем заложницу? Память у тебя действительно хорошая. Ты вспомнил, как меня звали много лет назад. Но нужно еще и головой немножко соображать. Ведь имя Циллы, любимой жены Ламеха, вот так запросто не дается. Не всякая из нас удостаивается такой чести. Это заслужить надо.

— А ты, сестричка, как я понимаю, заслужила. Представляю, чем можно заслужить авторитет у каинистов.

— Темный ты. Обманутый. Разве можно судить о том, что для тебя остается тайной за семью печатями? Все вы, непосвященные, видите только внешнюю сторону наших дел. Нас обвиняют в убийствах, насилиях. Это гнусная демагогия. Мы не убиваем. Мы просто очищаем землю от недостойных. Нас часто называют стервятниками. Это название нас устраивает. Если бы стервятники не пожирали падаль, она отравила бы своими миазмами все вокруг. Левка, твои друзья и те, кто за ними стоит, — падаль. Падалью был козопас и наушник Авель, которому воздалось по делам его… А наши методы… Пусть они не нравятся кому-то. Какое это имеет значение? Единожды переступив через рабскую мораль почитателей Распятого, можно уверенно шагать дальше. Тебе не понять, как притягательны, как заворожительны идеи Кровавого Кузнеца… Не удивительно ли, что до сих пор ни один каинист не изменил своей вере? По-моему, такого прецедента в истории нет.

— Тут ты допустила небольшую неточность, — прервал ее Цыпф. — Следовало бы сказать немного иначе: в живых не осталось ни одного каиниста, который изменил своей вере.

— Ты обманут, Левка, — печально вздохнула она. — Как ты обманут!

— Верно, — согласился он. — Обманут. И, что самое печальное, именно тобой.

— Тот обман был во благо тебе. А кроме того, среди нас это не считается грехом. Наш отец, чтобы спасти себя, пытался обмануть того, кого вы считаете Богом-Создателем.

— Может, сестричка, ты меня и относительно своих детей обманула?

— А вот детей моих ты не касайся! — холодные глаза ее вновь оживились, на этот раз яростью тигрицы. — Все мои дети отдали жизнь за дело Кровавого Кузнеца! И я ничуть не жалею об этом! От тебя же, мразь, я публично отрекаюсь!

— Она резко повернулась к Левке спиной. — Поступай с ним, как считаешь нужным,

— слова эти относились уже к Ламеху.

На минуту во дворике виллы наступила тишина. Затем аггелы, словно опомнившись, кинулись доделывать свои дела: кто-то занялся колкой дров, кто-то ладил ведущий на сковородку трап, кто-то растягивал по дну бассейна цепи, до этого кучей лежавшие в стороне.

— Твоя сестра немного погорячилась, — сказал Ламех, когда Соня-Цилла скрылась в тех же дверях, из которых недавно появилась. — Ты и в самом деле сильно провинился перед детьми Кровавого Кузнеца, но лично я считаю, что шанс на исправление тебе все же можно дать. В память о шансе на жизнь, который Каин-изгнанник выторговал у ослепленного яростью лжебога, — теперь, когда с Левой все было ясно, речь Ламеха опять полилась плавно и величаво. — Хотя тебе придется начинать все с самого начала. Наравне с мальчишками ты пройдешь все этапы посвящения, после чего некоторое время повоюешь рядовым бойцом. Не здесь и не в благословенной Хохме, а в Отчине, Эдеме или Кастилии. Если ты уцелеешь в этой праведной борьбе да к тому же еще сумеешь доказать свою абсолютную преданность, мы вновь займемся твоей судьбой.

— Вот даже как… Мне дают шанс… Очень благородно с вашей стороны… — Нервы Левы уже были на пределе. — А что требуется взамен… Кроме беззаветной службы рядовым бойцом?

— Ничего особенного… Расскажешь нам все, что тебе известно о врагах Каина, твоих бывших друзьях. Их слабые и сильные стороны. Их взаимоотношения. Система охраны, применяемая на ночевках. Планы на будущее. Связи на местах. Но больше всего, конечно, нас интересует оружие, которое вы раздобыли здесь. Его устройство. Принцип действия. Как оно попало в ваши руки. Имеются ли другие подобные экземпляры. Ну и все такое прочее.

— А если я откажусь?

— С твоей стороны это будет глупостью. Трагической глупостью, я бы сказал. Ты все равно ответишь на наши вопросы, но свой шанс на спасение упустишь. То, что от тебя останется, даже вороны клевать не станут.

Левка хотел сказать твердое «нет», но получилось почему-то уклончивое: «Можно подумать?» Где-то в броне его души образовалась трещинка, через которую мало-помалу вытекала былая решимость.

— Только до тех пор, пока не разгорится костер, — ответил Ламех.

Аггелы, в тот же момент налетевшие на Левку, сорвали с его ног ботинки, а на руки надели железные браслеты с цепями.

— Надеюсь, дрова у вас сухие? — на эти слова Лева истратил последний запас своих нравственных сил.

— Где ты здесь найдешь сухие дрова! — сказал Ламех с напускной досадой. — Уж прости, если не угодили тебе…

Человек, впоследствии принявший имя Ламех, лет до двадцати пяти вообще не подозревал о существовании такого ветхозаветного персонажа. В той жизни, которая досталась ему, не было места для слова Божьего. Что же касается козней дьявольских, то, по общему мнению соседей, он как раз и был их зримым воплощением. Кличку Песик он получил еще в раннем детстве за своеобразную манеру драться — если сил в руках не хватало, в ход безо всяких колебаний пускались зубы, на диво крепкие и острые.

История его появления на свет в свое время потрясла весь Талашевск.

Случилось это не в роддоме, не в фельдшерско-акушерском пункте и даже не в домашней обстановке, а в — вокзальном туалете, чудом сохранившемся в первозданном виде еще со времен постройки Московско-Варшавской железной дороги, впоследствии переименованной в Белорусскую. (Все остальные станционные постройки на протяжении полувека сжигались трижды: в девятьсот пятом — революционными рабочими, в двадцатом — отступающими белополяками, а в сорок втором — партизанами знаменитого батьки Бурака.) Однажды осенним днем посетители той части туалете которая была помечена буквой «М», услышали звуки, для заведения подобного рода весьма не характерные. Не вызывало никакого сомнения, что принадлежат они младенцу, едва только появившемуся на свет и этим фактом весьма опечаленному. Но самое удивительное было то, что истошные крики ребенка доносились не из-за стенки, делившей туалет пополам (это еще можно было как-то объяснить), а как бы снизу — из выгребной ямы.

Делегация особо детолюбивых граждан, справив свою нужду, с некоторой опаской проникла в отделение «Ж», где и обнаружила полуживую гражданку, вид которой свидетельствовал о том, что совсем недавно она разрешилась от бремени. В цементном полу туалета имелось восемь сквозных отверстий, в просторечии именуемых «очко». Рев младенца особенно явственно доносился из того отверстия, которое, кроме обычной туалетной дряни, было помечено еще и каплями крови.

Как говорится, состав преступления был налицо. А время, заметим, — суровое. Недавно закончилась одна война и уже планировалась новая, так что баб, не желавших увеличивать народонаселение советской державы, сажали даже за аборты.

Срочно послали за милиционером, обычно торчавшим на привокзальной площади, но сейчас, по случаю осенней непогоды, избравшим местом своей дислокации станционный буфет. Тот примчался немедленно — усами, покроем мундира и саблей на боку очень похожий на дореволюционного жандарма.

Был этот милиционер служакой расторопным и самоотверженным. Другой на его месте послал бы за золотарями или в крайнем случае нанял бы за четвертинку какого-нибудь бродягу, а этот полез в выгребную яму сам, только синюю шинель скинул да саблю отстегнул.

Выгребную яму не очищали еще с лета, да и дожди все последние дни лили, не переставая, так что намечавшаяся спасательная операция была не менее опасна, чем спуск в преисподнюю. Один только запах настоенной на хлорке мочи мог сразить наповал, не говоря уже о прочих особенностях, присущих отечественным станционным туалетам.

По наблюдениям бывалых людей, дерьмо не тонет, но зато в нем и плавать нельзя — сразу засосет. Пришлось милиционеру подтянуть к себе ребенка длинной доской. Тот орал, сучил кривоватыми ножками и тряс окровавленным обрывком пуповины, но на поверхности держался довольно уверенно, видно, своим удельным весом уступал даже дерьму.

Затем спасенного младенца обмыли под водозаборной колонкой, завернули в милицейскую шинель и передали с рук на руки прибывшему из больницы фельдшеру. Милиционера отправили в баню, а мать-преступницу — в следственный изолятор.

В дальнейшем судьбы этих троих людей больше не пересекались.

Милиционер получил благодарность от непосредственного начальства, а от районных властей медаль «За спасение утопающих», которую впоследствии так ни разу и не надел, — стеснялся. Его рапорт о досрочной выдаче полного комплекта обмундирования был удовлетворен. Чуть позже списали и табельное оружие — пистолет «ТТ», побывавший вместе с хозяином в выгребной яме. От контакта с едкими фекальными массами металл сплошь покрылся белесыми пятнами, которые не удавалось свести даже полировальной пастой.

Мать была осуждена за попытку умышленного убийства и бесследно сгинула где-то в лагерной мясорубке. Следствие очень интересовалось личностью отца незаконнорожденного ребенка, но показания, данные сразу против нескольких человек, впоследствии не подтвердились: столичный тенор сумел доказать, что никогда даже и не слышал о Талашевске, а один известный всей стране военачальник предъявил документ, из которого следовало, что полученные на фронте ранения не позволяют ему вступать в интимные отношения с женщинами.

Ребенок остался на попечении глухой и сильно пьющей бабки. В первый класс он не пошел — нечего было одеть, да и надо же было кому-то следить за самогонным аппаратом, неровен час, еще взорвется. Пил он с тех пор, как помнил себя, но только первач и немного — не больше кружки в день. То, что не успевала вылакать бабка, шло на продажу и на натуральный обмен. За бутылку самогона давали полмешка картошки или пять охапок дров.

Склонность к правонарушениям и пренебрежение к общепринятым нормам поведения проявились у Песика так рано, что впору было говорить о его врожденной аморальности, хотя такую возможность современная педагогическая наука начисто отрицала. Что тому было виной: то ли душевная травма, полученная при криминальных родах, то ли специфическая химическая среда, в которую угодил младенец непосредственно после появления на свет, то ли гены неизвестного отца давали о себе знать — но уже в пять лет эта сиротка творила такое, от чего брался за голову даже видавший виды участковый. Песик крал все, что можно было украсть, даже вещи абсолютно ему не нужные; колотил, кусал и забрасывал камнями своих сверстников; неоднократно обваривал кипятком ненавистную бабку; травил соседских кур; калечил кошек и голубей; проявлял нездоровый интерес к девочкам и склонял наименее целомудренных к непристойным забавам.

Когда юному разгильдяю стукнуло восемь лет, органы опеки опомнились. Внук-самогонщик был отнят у бабки-алкоголички и определен в интернат для трудновоспитуемых детей. Наконец-то соседи вздохнули с облегчением, а участковый на радостях даже выпил, что делал в последнее время крайне редко, поскольку имел по этой линии строгий партийный выговор и служебное несоответствие.

Веселая жизнь для Песика окончилась. Ввиду того, что собранные под крышей интерната дети и в самом деле были трудновоспитуемыми, их никто и не воспитывал

— зачем зря силы тратить. Главное, чтобы они не сбежали на волю, не сожгли интернат и не забили друг друга до смерти. Воспитателям не возбранялось применять против несовершеннолетних изгоев общества самые непедагогические методы, вплоть до содержания в карцере, лишения пищи и гомосексуального насилия.

Песик совершал побеги из интерната с регулярностью перелетной птицы — дважды в год, весной и осенью. Маршруты его странствий пролегали от Мурманска до Ставрополя и от Бреста до Иркутска. Несколько раз он пытался уйти за рубеж, но, не зная ни местности, ни тактики действия пограничных нарядов, всегда попадался. После одного такого случая, когда Песик нанес увечья пограничной собаке, его уже не вернули, как обычно, в интернат, а направили в колонию для несовершеннолетних преступников.

Нравы здесь были покруче, однако Песик не затерялся в серой массе воришек, хулиганов и наркоманов. Недолгий, но продуктивный опыт конфронтации с обществом, кроме многого другого, научил его одному правилу, до сих пор срабатывавшему безотказно: если хочешь верховодить в стае себе подобных, если хочешь заранее парализовать волю потенциальных врагов и конкурентов, прилагай все старания для того, чтобы твои поступки поражали жестокостью и непредсказуемостью. Уж если драться, то чтобы твой противник остался без уха, без глаза или без зубов. Уж если опетушить новенького, то до разрыва промежности. Уж если конфликтовать с администрацией, то по-настоящему, не жалея себя — глотать битое стекло, резать вены, держать сухую голодовку.

В шестнадцать лет Песик получил первый в жизни подарок — наколку на плечо в виде тюльпана. Таков был воровской закон. В восемнадцать лет, выходя на волю, он имел на другом плече розу, а на пальцах правой руки два татуированных перстня. Один обозначал — «загубленная юность». Второй — «тянул срок в зоне».

Бабка, дождавшаяся-таки единственного внука, так ему обрадовалась, что вскорости отдала Богу душу. Была она настолько стара и изъедена недугами, что вскрытие, грозившее Песику новыми нешуточными неприятностями, не проводилось. Похоронив бабку на скорую руку, он стал полноправным владельцем покосившейся избенки, шести соток запущенного огорода и самогонного аппарата устаревшей конструкции. Все это Песику было абсолютно не нужно. Манила его жизнь совершенно иная.

К этому времени он четко делил человечество на две части — себя самого и всех остальных. Причем право на жизнь и связанные с ней удовольствия имел исключительно он один. Конечно, Песик отдавал себе отчет, что лишить достояния сильных мира сего не так уж просто, и поэтому решил начать со слабых. Днем он грабил прогуливающихся в лесопарке пенсионеров, вечером шмонал у ресторана пьяниц, а ночью шуровал на рабочих окраинах, отбирая кошельки и золотые украшения у возвращающихся со второй смены швей и текстильщиц. Дабы посеять среди фраеров страх, Песик жестоко избивал все свои жертвы (даже тех, кто расставался с собственным имуществом без звука).

Впрочем, все это было мелочевкой и особого резонанса в городе, где на каждой улице орудовала своя банда, не вызывало. Серьезные дела начались потом.

Как-то Песик загулял в своей избенке с известной всему блатному обществу профурой по прозванию Валька Холера. За скромную закуску и пару стаканов самогона эта, в общем-то, вполне симпатичная бабенка позволяла делать с собой все, что угодно. Так, как ее, не трахали, наверное, даже небезызвестную мертвую царевну, которая (если верить народной молве) до королевича Елисея сожительствовала одновременно с семью богатырями. Благодаря легкому и отходчивому характеру, Валька могла стойко переносить не только все виды половой агрессии, но и издевательства, способные унизить даже бессловесную скотину.

К этому времени она успела уже и голышом на столе сплясать, и в рыло пару раз получить, и многократно совокупиться, но все еще продолжала ластиться к Песику. Смеха ради он затушил о ее сосок сигарету и вновь занялся любовью — уже безо всякого интереса, как бы выполняя нудную обязанность. Зато Валька под ним млела — сопела, стонала, закатывала глазки и ловко подмахивала задом. От нечего делать он запустил ей пальцы в рот и она принялась жадно их сосать. Тогда Песик, обуянный тем же чувством, что раньше заставляло его мучить кошек и птиц, просунул пальцы подальше, аж до корня языка.

Это даже долготерпеливой Вальке не понравилось. Она зашлась кашлем и довольно чувствительно тяпнула Песика за пальцы зубами. Желая уберечь свою конечность от дурацкой травмы, он другой рукой ухватил Вальку за горло. Та выпучила глаза, посинела, но подмахивать почему-то стала еще энергичнее.

Щекочущая волна сладкой похоти обдала все тело Песика. Чуть ли не пуская от вожделения слюну, он душил Вальку уже обеими руками. В тот момент, когда последние судороги агонии сотрясали ее тело, он получил ни с чем не сравнимое, прямо-таки неистовое удовольствие.

Но, как говорится, хорошо кататься, да плохо саночки возить. Опомнившись спустя некоторое время, Песик решил вместо саночек использовать бабкину тачку, на которой та вывозила когда-то на рынок скудные дары своего приусадебного участка. Абсолютно никаких угрызений совести он не испытывал (не та была натура), но слегка опасался за свою свободу. Вальку довольно часто видели в его компании, а однажды он даже отколотил ее на глазах всего честного народа. Естественно, что при обнаружении трупа Песик сразу попал бы в число подозреваемых.

Учитывая все эти обстоятельства, он решил вывезти Валькино тело подальше от города, на свалку, и там закопать. Образ жизни, который покойница вела в последние годы, делал ее исчезновение вполне объяснимым.

Дожидаясь темноты. Песик выпил весь имевшийся в доме самогон и еще дважды совокупился с мертвой подругой. После этого он тщательно протер все места, на которых могла остаться его сперма (лагерная наука не прошла даром, да и собственной смекалки хватило), и начал обряжать покойницу в те тряпки, что она носила при жизни.

В полночь, засунув уже остывшее тело в мешок, Песик двинулся в путь, который в зависимости от обстоятельств именуется то последним, то скорбным. Лично для него этот путь был еще и очень опасным. Любой милиционер мог заинтересоваться грузом, перемещаемым неизвестно куда под покровом ночи. На этот случай Песик прихватил с собой не только лопату, но и остро отточенный топор.

Особенно опасным был отрезок пути, пролегавший за городом. По кюветам на тачке особо не проедешь, а машины хоть изредка, но шастали по ночному шоссе. Всякий раз, завидев свет приближающихся фар, Песик съезжал под защиту лесополосы. В конце концов это ему надоело. Бросив тачку, он взвалил бездыханное тело на плечо и двинулся к свалке напрямик, через недавно засеянное кукурузой поле. Мокрые от росы молодые побеги хлестали его по ногам, и вскоре в ботинках захлюпало.

Все это: и след, ясно свидетельствующий о тяжелой ноше того, кто его оставил, и микрочастицы кукурузных листьев на одежде, и отпечатки мешка, который он время от времени сбрасывал с занемевшего плеча на землю, — взятое вместе могло стать серьезной уликой против Песика, но тут уж ничего нельзя было поделать. Впрочем, о местных сыщиках он успел составить весьма нелестное мнение. От Шерлока Холмса они отличались примерно так же, как лимузин «Роллс-Ройс» отличается от занюханного «Запорожца».

Еще на подходе к свалке он заметил отсветы тусклого пламени и почуял запах гари. Это навело Песика на мысль не предавать Валькино тело земле, что было занятием долгим и нудным, а на манер индусов подвергнуть его кремации. Особенно ярко горело с того края, где автобаза обычно сливала отработанный мазут. Сунув тело в самый центр костра, он забросал его сверху охапками текстильных отходов и изношенными автопокрышками.

Если у бедной Вальки была душа и если эта душа еще не успела отлететь далеко, то сейчас она могла с горечью наблюдать за конечным этапом глумления над своей телесной оболочкой.

Каким бы законченным подлецом ни был Песик, но всю следующую неделю он чувствовал себя так, словно у него на заднице гнойный свищ открылся. Толкаясь по пивным, играя по маленькой в притонах, лакая на задних дворах гастрономов водяру, он внимательно прислушивался ко всем разговорам, но о горькой судьбе Вальки Холеры ничего слышно не было. Не такая это была личность, чтобы ее исчезновение опечалило кого-нибудь.

Песик не поленился даже снова наведаться на свалку. Там, похоже, все было спокойно. Костры догорели, и два бульдозера гусеницами утрамбовывали свежий слой мусора. Потом пошли проливные дожди, и Песик успокоился окончательно.

Однако спокойствие это было относительным. Полностью пришло в норму только чувство самосохранения. А вот чувство любострастия, разгоряченное упоительным мигом соития с агонизирующей женщиной, наоборот, возбуждалось все больше и больше. Вскоре Песик буквально места себе не находил.

И наступил наконец такой момент, когда терпеть стало невмоготу. Действуя как лунатик, он покинул свой дом и направился в сторону реки, где до этого неоднократно видел загорающих в одиночестве особ женского пола и даже намечал их как возможные цели для грабежа. (Дуры эти, отправляясь на пляж, не снимали с себя ни сережек, ни колечек, ни кулонов.) К реке вплотную подступали густые заросли ивняка, оставляя свободной лишь узкую полоску берега. Здесь загорали и отсюда рыбачили. В зарослях распивали спиртное и занимались любовью.

Двигаясь вдоль берега, Песик неминуемо засветился бы. Поэтому он стал выслеживать свою жертву под прикрытием зарослей. Такая не скоро, но все-таки нашлась.

Местом своего отдыха ничего не подозревающая девица выбрала укромный уголок, с трех сторон окруженный кустарником, так что ближайшие соседи по пляжу, до которых было не меньше полусотни метров, видеть ее не могли. Пользуясь этим обстоятельством, она загорала без верхней части купальника. Лет девице было около тридцати, а пышные формы ее тела не предполагали наличия нравственности.

Выйдя из кустов, Песик улыбнулся самой обворожительной из своих улыбок. Руку с наколками он предусмотрительно сунул в карман.

— Привет. Как водичка? — вежливо осведомился он.

Девица ничего не ответила и быстро натянула лифчик. Пришлось Песику наклониться и самому потрогать воду.

— В самый раз, — заключил он с удовлетворением.

— Вот и плыви по ней, — недружелюбно сказала девица.

— Я плавать не умею. Может, научишь? — Песик стал так, чтобы его тень падала на девицу.

— За науку нынче деньги платят. — Она отодвинулась немного в сторону.

— Этого хватит? — он извлек из кармана четвертную купюру, последние свои крупные деньги.

— Слушай, вали отсюда! — девица села. — А деньги бабушке отдай. Пусть тебя в парикмахерскую сводит. (Действительно, Песик после выхода на волю немного зарос, а в те времена длинные волосы у мужчин считались чуть ли не признаком аморальности.)

— Бабушка моя откинулась, — он оглянулся назад: не видит ли их кто с реки.

— Сирота я.

— Усыновлять я тебя не собираюсь, — отрезала девица. — И не надейся даже.

— Зачем меня усыновлять? Мы с тобой и пожениться можем, — усмехнулся Песик.

— Женилка у тебя еще не выросла! — Девица пока не понимала, с кем имеет дело.

— А это мы сейчас проверим, — он начал не спеша расстегивать брюки.

— Я закричу! — предупредила она.

— Только пискни, — со зловещей улыбкой сказал он. — Буфера оторву и в пасть засуну.

Брюки его вместе с трусами уже лежали на песке. Девица вскочила, ухватив свой сарафан. Настоящего страха, похоже, она еще не испытывала. Песик был слишком молод, чтобы казаться опасным.

— Пусти, сопляк! — она попыталась толкнуть его в грудь.

— Пущу, когда женилку мою испытаем. — Песик крепко обхватил ее поперек тела. — Только не дергайся, если живой, хочешь отсюда уйти.

Девица беспомощно затрепыхалась в его руках и уже было раскрыла рот, чтобы позвать на помощь, но Песик резким движением боднул ее головой в лицо. Хрустнул сломанный нос. Это сразу лишило девицу воли к сопротивлению.

— Не надо, — давясь кровью забормотала она. — Не бей… Лучше по согласию…

— Ладно. Ложись, шалава, — Песик толкнул ее на песок. — И шмотки скинуть не забудь. Я тебе не лакей.

Грубо навалившись на голую, покорную, тихо скулящую жертву, Песик, ради большего унижения, харкнул ей в лицо и почти сразу сомкнул на горле руки… Ох, как он ждал этого момента!

Когда все закончилось, он затащил труп в самую гущу зарослей да вдобавок еще и забросал ветками. На душе было легко и спокойно, словно камень с нее свалился.

— А говорят, что нет в жизни счастья! — сказал он вслух и ухмыльнулся.

Хорошенько запомнив место (ночью он собирался вернуться сюда и утопить тело в реке), Песик двинулся в обратный путь. Было самое время пропить ту самую подкожную четвертную, да и у покойницы он успел кое-что позаимствовать: часики-браслет, сережки с бирюзой и рубля три денег, не считая мелочи. Была на ней вроде еще и золотая цепочка, да где-то затерялась.

У ближайшего гастронома, в котором никогда не переводилось вино «Кзыл-шербет», прозванное в народе «Козлом щербатым», Песик встретил одного своего приятеля. Был он с виду кабан кабаном, но кличку почему-то носил совершенно не соответствующую своим габаритам — Щуплый. Имея группу инвалидности (когда-то отравился метиловым спиртом и с тех пор видел чуть получше крота, но чуть похуже курицы), он на законном основании нигде не работал, из-за лени не воровал и поэтому всегда норовил выпить на халяву, а потом еще и пустые бутылки сдать для пополнения собственного кармана. В Талашевске это называлось «сесть на хвост».

Правда, было у Щуплого и одно положительное качество. Разрушенная метиловым спиртом печень почти не перерабатывала алкоголя, и он упивался уже после четырех-пяти стаканов вина, а значит, сильно разорить своих собутыльников не мог.

Поведение его отличалось деловитостью и прямолинейностью. Китайские церемонии и пустопорожнее витийство он терпеть не мог.

Узрев приближающегося к злачному месту Песика, Щуплый лаконично осведомился:

— Есть что? — Это означало: «При деньгах ли ты, милый друг?»

— А как же! — Песик похрустел перед его носом четвертной купюрой.

— Я сбегаю, — сказал Щуплый тоном, не допускающим возражений.

— Давай, — милостиво разрешил Песик. — Я тебя в парке подожду.

— Сколько брать? — уже на ходу обернулся Щуплый.

— Для начала пузыря три.

— Мало будет, — на синюшном лице Щуплого появилось выражение досады.

— Если мало — добавим, — успокоил его Песик, все еще ощущавший в душе и теле необыкновенную легкость.

— Ну тогда я еще и подымить возьму.

— Может, ты себе на мои деньги и галоши купишь?

— Не, только пачку «Примы». — Метиловый спирт повредил не только здоровью, но и уму Щуплого. Любые слова он воспринимал буквально, а юмора не понимал абсолютно.

Пока приятель отлучался за вином (а за столь ходовым товаром приходилось еще и постоять; хоть Щуплый и брал его всегда без очереди, но не один же он такой деловой здесь был), Песик прохлаждался в парке, имевшем весьма дурную славу и поэтому редко посещавшемся гражданами, не ставившими своей целью распитие спиртных напитков. Здесь не то что фраеру залетному могли бока намять, а даже мента позорного из галифе вытряхнуть.

Не добавляли популярности парку и вороны, избравшие его для своего гнездовья. Этих черных горластых бестий слеталось сюда столько, что просто невозможно было, пройдясь из конца в конец аллеи, не получить на голову заряд жидкого помета.

Единственными украшениями парка, кроме изрезанных ножами садовых скамеек, служили скульптура героя Гражданской войны деда Талаша (одетый в кожух и ушанку, он целился из карабина в сторону райкома партии) да шеренга чугунных осветительных мачт, сработанных, надо сказать, не без изящества. У основания каждой мачты имелся небольшой распределительный ящик, в котором жилы подземного кабеля соединялись с проводами светильника. Постоянные посетители парка называли эти ящики «холодильниками». Почти в каждом из них хранились стаканы, а иногда даже кое-какая снедь, оставшаяся с предыдущих пирушек.

Песик еще и первой сигареты выкурить не успел, как примчался взмокший от усердия Щуплый.

— Ну и сволочной нынче народ пошел! — едва усевшись на скамейку, принялся жаловаться он. — «Куда, — говорят, — молодой человек, вы вперед всех лезете. Мы, между прочим, уже давно стоим». Представляешь?

— А ты что?

— А я так с понтом отвечаю: «За „молодого человека“, конечно, спасибо. Но вот за все остальное сейчас отхватите. По высшему разряду. Не стоять будете, а лежать. И, возможно, даже в гробу». Сразу заткнулись, гады.

— Разве с тобой поспоришь…

— Это уж точно, — довольный комплиментом, осклабился Щуплый. — Из горла будешь тянуть или за стаканом сбегать?

— Из горла сойдет…

— Ну тогда твое здоровье! — Щуплый ногтем большого пальца сорвал с бутылки жестяную пробку и хорошенько приложился к горлышку.

Его примеру последовал и Песик. Было ему хорошо, а стало еще лучше.

— Прочь пошла, курва старая! — заорал Щуплый на бабку, начавшую приближаться к ним с целью завладения опустевшей тарой. — В колхоз иди работать! Там такие, как ты, нужны! Быкам яйца драить!

Повторили. Вино было вполне пристойное — пять процентов сахара и восемнадцать градусов крепости. Правда, слюна от него становилась фиолетовой, как химические чернила.

— Сдача-то где? — напомнил Песик. (Водилась за Щуплым такая скверная привычка — зажиливать сдачу.)

— А вот! Тютелька в тютельку, — он протянул Песику ком влажных рублей и трояков.

— И ни копейки себе не взял? — не поверил Песик.

— Ну разве что гривенник на сигареты… Тебе что — жалко?

— Доверяй, но проверяй. Лозунг социализма.

— Ага… А что это ты вином облился? — он тронул рубаху на груди Песика. — Вся грудь в красненьком… Хотя нет… Кровь это. И уже подсохнуть успела.

Действительно, рубаха Песика была перепачкана кровью, пролившейся из перебитого носа его жертвы. И как это он сразу не заметил?

— Да так, ерунда… — Песик сразу взял себя в руки. — Рубильник у меня слабый… Чуть что, юшка капает. Ты вот что… Сбегай еще за вином. Только никому не болтай, что я здесь.

— Ни гу-гу! — с готовностью пообещал Щуплый. — Только нахлебников нам еще не хватало. Гони монету.

Пока он отсутствовал, Песик сбросил рубашку и на скорую руку застирал ее в облупившейся цементной чаше, предназначенной для разведения цветов, но в данный момент переполненной дождевой водой. Затем он тщательно осмотрел всю свою одежду. На брюках следы крови, слава Богу, отсутствовали. Он правильно сделал, что заранее снял их… Жаль, что с рубахой досадный промах вышел. Придется ее потом сжечь. А жалко. Все-таки импортная. Шестнадцать рублей стоила.

Щуплый что-то задерживался. Не иначе, как на сей раз ему не удалось запугать очередь и возмущенные покупатели выкинули нахала на улицу. Драчливым Щуплый был только на словах. Если бы дело вдруг дошло до настоящей потасовки, его мог бы отметелить даже пацан. Да и хрен с ним, с халявщиком… Пусть получит на орехи. Болтать меньше будет. Лишь бы только бутылки не побили.

— Ой, что делается! — сильно озабоченный чем-то Щуплый плюхнулся на лавку. Даже бутылки он нес не открыто, как в прошлый раз, а упрятал поглубже в карманы брюк. — Ну и времена пошли! Хуже, чем при татарах! Люди в гастрономе рассказывали, что сейчас возле речки бабу задушенную нашли. Купалась она там, значит. Да не одна, а с кавалером. Тот на полчасика в город отлучился. Тоже, видно, бормотухой запасался. Ну и, само собой, встретил друзей, подзадержался… Возвращается, а подруги на прежнем месте нет. Весь песок взрыт, будто на нем черти плясали. Стал он копаться в этом песке и нашел ее золотую цепочку. Порванную. Чует, неладное дело. Сам он с моторного завода, а там еще много ихних балдело. Стали искать повсюду и находят, значит…

Щуплый торопливо откупорил бутылку и присосался к горлышку, как голодный теленок к коровьему вымени.

— Что находят? — спросил Песик. Ему не надо было прикидываться спокойным, он и на самом деле был совершенно спокоен.

— Труп той бабы находят! — Щуплый поперхнулся. — Голая совсем! Рожа черная, на шее синяки, язык на сторону вывалился. Там уже и прокурор, и начальник милиции с операми. Кавалера того задержали. А скоро, говорят, по всему городу шмон начнется. Как бы и нас с тобой под горячую руку не прихватили.

— Нас-то за что? — пожал плечами Песик. — Лично я сегодня на речке не был.

— Ты не был, а я вот был! — выпалил Щуплый.

— Что ты там делал? Раков ловил?

— Бутылки собирал! Попутал черт! Всего-то и нашел десять штук. Одну еще и не приняли. Щербинка, говорят, на горлышке. У-у-у, крохоборы проклятые!

— Видели тебя там? — поинтересовался Песик.

— Еще бы! Я там все кусты прошуровал!

— Ты по какой статье сидел?

— Да за ерунду… — Щуплый снова забулькал вином. — С корешом углы на вокзале вертел. Да еще по пьянке. С первым же чемоданом нас и взяли.

— Нынче таких, как ты, брать не будут, успокойся. В первую очередь тех прихватят, кто за изнасилование да за убийство чалился. Ты для мусоров неинтересный.

— Думаешь? — с надеждой спросил Щуплый.

— Уверен.

— Дай пять! Обнадежил ты меня. За это и выпьем. Щуплый приканчивал уже вторую бутылку. Пора было бы ему и вырубиться. Или, может, это испуг нейтрализует алкоголь?

— Пей, чего сидишь, — сказал Песик. — Я тут с тобой долго волыниться не собираюсь.

— А т-ты с-сам почему не пьешь? — язык Щуплого уже начал заплетаться.

— Да расхотелось что-то… Кончай за меня, если есть желание.

— А к-когда у м-меня желания не б-было… Обижаешь, друг…

Перед третьей бутылкой Щуплый сделал небольшой перерыв. Песика он узнавал уже с трудом, грозил ему пальцем и несвязно бормотал:

— Т-ты… это самое… с-сарай не запирай… Я п-по-том за к-косой приду…

— За какой косой? — не понял Песик.

— Это я, п-по-твоему, к-косой? — пьяно обиделся Щуплый. — Т-ты, падла, сам косой… Отвяжись от меня…

Пришлось Песику самому откупоривать бутылку и чуть ли не силой вливать ее содержимое в горло приятелю. «Если после такой дозы Щуплый и останется в живых, то ничего из случившегося сегодня уже не вспомнит», — так полагал он.

Забросив пустые бутылки подальше в кусты, Песик засунул взятые у покойницы вещи в задний карман Щуплого и уложил его на скамейке лицом вверх. Если начнет вдруг блевать, так сразу и захлебнется. А теперь пора было сваливать. Менты и в самом деле могли начать облаву на всех подозрительных.

Прогулочным шагом выйдя из парка, Песик отыскал исправный телефон-автомат и набрал номер дежурной части райотдела милиции. Когда на другом конце сняли трубку, он гнусавым голосом сообщил:

— В парке на скамейке сидит какой-то опасный тип — матом выражается и к прохожим пристает. Просим принять срочные меры. Заранее благодарим.

Так уж получилось, что в течение одних суток талашевские обыватели были поставлены на уши два раза подряд: сначала зверским убийством на берегу речки, а потом необычайно эффектными действиями правоохранительных органов, уже спустя несколько часов раскрывших это жуткое преступление. (Слух о том, что один из задержанных изобличен и улики слишком явные, распространился по городу тем же вечером.) Стражей закона, которых раньше или боялись, или ненавидели, теперь зауважали.

Впрочем, орлам-сыскарям и соколам-следователям еще рано было почивать на лаврах. Требовались юридически неоспоримые и подтвержденные экспертизой доказательства вины Щуплого, ну и, естественно, его чистосердечное признание.

Пока что милиция располагала только вещами покойницы, обнаруженными работниками медвытрезвителя при личном обыске Щуплого, да фактом его нахождения на пляже в период времени, предшествующий убийству. Оба эти обстоятельства, даже взятые совокупно, еще не гарантировали успех следствия. Щуплый мог купить часы и сережки у настоящего убийцы, мог случайно обнаружить их на месте преступления или в конце концов мародерским образом снять с уже остывшего трупа.

Сам подозреваемый толком ничего объяснить не мог, ссылался на провалы в памяти и валил все на дежурного медвытрезвителя, который якобы мстил ему на почве ненормальных личных отношений. (Когда-то в юности оба они и в самом деле ухлестывали за одной и той же красоткой, впоследствии отдавшей предпочтение совсем постороннему зубному врачу.) Из местного КПЗ были срочно выдворены все административно-арестованные, и Щуплый остался единственным узником на все шесть камер. Двое суток почти непрерывных допросов практически ничего не дали. Щуплый о событиях того трагического дня вспомнить ничего не мог, а только постоянно просил пить, в чем ему отказывали на том основании, что снабжение задержанных водой осуществляется по нормам, которые он уже давно выбрал. Однако вторыми блюдами его кормили исправно, не жалея на них ни соли, ни перца.

Вскоре у Щуплого, человека от природы слабодушного и мнительного, начала ехать крыша. Сто раз подряд выслушав подробную версию своего преступления и примерно столько же раз получив по разным частям тела увесистые удары дубинкой, мокрым полотенцем и просто кулаком, он уже сам стал верить в собственную вину.

На исходе третьих суток, выведенный из обморока тычком электрокнута, позаимствованного когда-то запасливыми сыщиками на межрайонной выставке достижений сельского хозяйства. Щуплый стал давать те показания, которые от него требовались. За такую покладистость он был поощрен кружкой воды. Мотивы преступления несчастный приятель Песика объяснял временным помрачением рассудка. Что ни говори, а три пузыря портвейна «Кзыл-шербет» в конечном итоге обошлись ему очень дорого.

Короче, по части свидетельской базы и чистосердечного признания подозреваемого у следствия все было шито-крыто. Куда хуже обстояли дела с представленными на судебную экспертизу вещественными доказательствами. Сначала облажались с грязью, добытой из-под ногтей Щуплого. В ней не обнаружили ни крови, ни частиц эпидермиса погибшей. Пришлось бедняге под диктовку следователя писать объяснение, что в момент убийства он имел на руках перчатки, которые впоследствии выбросил в неизвестном месте.

Образец спермы, взятый на месте преступления, вообще пришлось подменить, чему в немалой степени способствовали приятельские отношения, давно установившиеся между оперативными работниками и штатными судебными экспертами.

Для общего объема в дело напихали всяких бумажек, подтверждающих социальную опасность Щуплого: справки о прежних судимостях, характеристику с последнего места работы, заявления соседей о его бытовой неуживчивости и даже выписку из медицинской карты, подтверждающую наличие у него хронической гонореи.

Внимательно ознакомившись с увесистым томом, прокурор поморщился, но все же подмахнул его. Зато претензии к следствию возникли у суда. Слушание дела дважды откладывалось. Вконец запуганного и замороченного Щуплого таскали по психиатрическим экспертизам. Одни признавали его вменяемым, другие как раз наоборот. Впрочем, свои четырнадцать лет усиленного режима Щуплый все же получил и больше в Талашевске о нем никто не слышал.

На время следствия Песик от греха подальше съехал в Казахстан на хлебозаготовки. Сезонными рабочими там брали всех подряд и даже паспорта не спрашивали. На чужбине маниакальная страсть к совмещенному с убийством соитию не покидала Песика, но реализовать ее в условиях восточно-казахстанской степи было практически невозможно. Местные жительницы сторонились приезжих и не имели привычки прогуливаться в одиночестве. Да и бригадир, ни на йоту не доверявший вороватым и хулиганистым сезонщикам, держал их под неусыпным контролем.

В Талашевск Песик возвращался глубокой осенью, при некоторых деньгах и при явных симптомах острого психического расстройства, вызванного длительным подавлением своих самых сокровенных желаний. Как бы шутки ради он лапал проводниц и случайных попутчиц за ляжки и груди, но не этого ему было надо — руки сами тянулись к приманчивым женским шеям. При этом он испытывал такое возбуждение, что и онанизмом заниматься не требовалось.

Однажды Песик уже почти добился своего — завалил на нижнюю полку какую-то страхолюдную мешочницу, вроде бы ничего не имевшую против быстротечного дорожного флирта. Однако едва только пальцы Песика ощутили ритмичное подрагивание сонной артерии, как она заподозрила что-то неладное и подняла кипеж на весь вагон. Ехавшие в соседнем купе дембеля так отделали Песика пряжками ремней, что на следующей станции пришлось вызвать «скорую помощь».

Прибыв в областной центр, он сначала наведался к кое-каким надежным людям и выяснил, что страсти, бушевавшие в Талашевске летом, утихли и что убийца уже понес заслуженное наказание. Весть была хорошая, но на душе от нее легче не стало. Душа Песика требовала совсем другого.

То, в чем он позарез нуждался, — согласную на все дешевую вокзальную потаскуху — он отыскал уже глубокой ночью. Безжалостные менты линейного отделения гнали ее и из зала ожидания, и из буфета, и даже из туалета, так что бедняжке приходилось околачиваться под холодным ноябрьским дождем.

Торг длился недолго. Она требовала червонец, он обещал только пятерку, ссылаясь на некондиционный вид жрицы продажной любви.

— Если я зубы вставлю и умоюсь, так вообще полсотни стоить буду, — возражала она.

— Ладно, — сдался вскоре Песик, которому было уже невмоготу, — семь рублей. Но даешь раком.

— А мне все равно, — махнула рукой легкомысленная барышня. — Хоть раком, хоть боком, хоть через плечо.

На том и порешили.

Салон, предназначенный для приема клиентов, находился в ближайшем жилом доме и представлял собой подвал, освещаемый только лунным светом, проникавшим сквозь узенькое окошко. В углу этой мерзкой берлоги валялся на полу драный ватный матрас и куча всякого тряпья. Впрочем, на Песика это никакого впечатления не произвело — к особому комфорту он сейчас как раз и не стремился.

Потаскуха предусмотрительно потребовала деньги вперед и тут же спрятала их в какой-то малоразличимой щели. Песик подумал, что этим позорным семи рублям придется дожидаться здесь сноса здания или третьей мировой войны.

Тем временем зашуршала стягиваемая с тела одежда. Сразу запахло давно не мытой плотью. Даже не дав партнерше разоблачиться окончательно, Песик повалил ее на матрас.

— Ты что! Ты же не так хотел! — только и успела пискнуть она.

— Так! Именно так! — прорычал он, грубо тиская дряблое, податливое тело.

Все было закончено в течение нескольких минут. Предсмертный хрип жертвы и ликующий вопль насильника могли слышать только населяющие подвал крысы да выслеживающие их бродячие кошки.

Вернувшись в родной городишко, Песик направился прямиком домой, затопил печку и отсыпался почти сутки. Теперь он был почти нормальным человеком, но такое состояние вскоре должно было пройти, как проходит чувство сытости или запой.

Однажды его посетил участковый и предложил трудоустроиться в кратчайший срок, даже не поленился выписать официальное предупреждение. Песик пообещал — не в его интересах сейчас было конфликтовать с милицией — и целых два дня проработал грузчиком домостроительного комбината. За этот срок он не удосужился даже двух кирпичей передвинуть и был уволен администрацией за систематическое нарушение дисциплины. Трудовая книжка с записью о хоть и кратком, но вполне реальном стаже, позволяла Песику на законном основании сачковать еще пару месяцев.

Дальше в будущее он не заглядывал. Зиму надо было как-то перекантоваться, а потом спешно делать из Талащевска ноги, потому что военкомат уже включил его в план весеннего призыва. Для стройбата годились и слепые, и горбатые, и судимые.

Привычные симптомы душевного непокоя посетили Песика где-то перед Новым годом. Сначала он еще кое-как крепился — рисковать не хотелось, — но потом совершенно утратил контроль над собой. К вечеру тридцать первого декабря он был уже не человеком, а диким зверем со всеми присущими тому качествами — кровожадностью, ненасытностью и изворотливостью. Дедам Морозам с ватными бородами, Снегурочкам в мини-шубках, зайчатам с поролоновыми ушами и волкам в картонных масках было невдомек, что среди них бродит настоящий, а не бутафорский хищник.

В четыре часа утра он изнасиловал, задушил и сбросил в канализационный колодец десятиклассницу, возвращавшуюся со школьного бала. В убийстве обвинили ее приятеля, имевшего несчастье в новогоднюю ночь рассориться с девушкой. Однако, как ни крутилась милиция, особых улик против парня не имелось и его уже собирались отпустить домой под подписку о невыезде, но накануне освобождения он повесился на веревке, сплетенной из обрывков рубашки. Естественно, что этот факт был интерпретирован как косвенное признание в преступлении. Вину задним числом списали на самоубийцу, и дело прекратили. После этого у Песика появилось обманчивое чувство безнаказанности.

Следующей его жертвой, пятой по счету, снова стала школьница — уж очень они все были неосторожны, уж очень слабо сопротивлялись и уж очень сладка была недолгая девичья агония.

В высших инстанциях наконец поняли, что в Талашевске творится что-то неладное. Все дела за последнюю пятилетку, связанные с изнасилованиями, срочно затребовали в областную прокуратуру. Занялись ими люди, кое-что в криминалистике понимающие, и вскоре три дела: по убийству возле реки и по обеим школьницам были отложены в сторону.

Однако объединить их вместе коллегия прокуратуры не решилась. В противном случае пришлось бы брать к ногтю многих заслуженных товарищей — лишать их чинов, должностей, а возможно, и свободы. Ведь как-никак два дела из трех уже числились раскрытыми.

Вопрос спустили на тормозах: талашевского прокурора спихнули на пенсию, начальника милиции заслали на север сторожить зеков, а следователей, особо рьяно поработавших со Щуплым, уволили по первой подвернувшейся причине. Самого Щуплого, к сожалению, спасти уже не удалось — его с младых лет подпорченная печень не выдержала лагерной баланды и наотрез отказалась выполнять функции, необходимые для жизнедеятельности организма. В акте вскрытия был проставлен краткий диагноз — «цирроз».

Между тем в Талашевск без всякой помпы прибыла специальная следственная группа из МВД республики. С местными сыщиками она почти не контактировала, а плела какие-то свои хитроумные сети. На учет были взяты все лица мужского пола (кроме, естественно, малолеток и стариков), хоть однажды попадавшие в поле зрения милиции, все психбольные и все праздношатающиеся. Этот немалый контингент просеивался неторопливо и тщательно, как при поиске драгоценных камней, когда каждое очередное сито бывает мельче предыдущего.

Одновременно передопрашивались все свидетели по старым делам и проверялись все случаи необъяснимого исчезновения женщин. Вскоре в поле зрения спецгруппы появилась старушка, непосредственно перед арестом видевшая Щуплого в компании с Песиком (ранее от ее показаний просто отмахнулись). Затем кто-то из аналитиков заинтересовался долгим отсутствием Вальки Холеры, считавшейся чуть ли не законной пассией все того же Песика, неоднократно запятнанного в прошлом, а ныне тунеядствующего.

Сопоставив ориентировочную дату возвращения Песика из Казахстана (о чем неосмотрительно проболтался один из его дружков) с оперативной сводкой по области, вышли на убийство вокзальной проститутки, способ совершения которого был аналогичен трем остальным.

Песика (впрочем, не его одного) стали пасти по двадцать четыре часа в сутки. В его отсутствие дом был подвергнут тихому шмону, в результате которого обнаружилось много такого, что хозяину принадлежать никак не могло.

Столичные судебные психологи довольно точно рассчитали дату очередного преступления, и Песик, майской ночью вышедший на охоту за романтичными малолетками, обожавшими в столь глухую пору услаждать свой слух соловьиными трелями, а взор — прихотливыми узорами созвездий, довольно скоро напоролся на субтильное (а главное, одинокое) создание в белых пышных бантах и короткой юбчонке.

Однако на сей раз Песика ждало горькое разочарование. Едва только он, заранее ощущая предстоящее наслаждение, пустил в ход руки, как девчонка, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся вовсе не девчонкой, а малорослым, но удивительно жилистым мужиком, скрутила его буквально в бараний рог да еще и браслеты на руках защелкнула.

Конечно, отпевать Песика было преждевременно. Мог он еще отбиваться. Не руками, так ногами. Не ногами, так головой. Зубами в крайнем случае. Но чутье подсказывало ему, что лучше сейчас прикинуться сиротой казанской (или талашевской, какая разница). Поэтому, прикрывая голову скованными руками, он жалобно заканючил:

— Дяденька, за что? Обознался я! Ой, не бейте, дяденька!

Дяденек со всех сторон набежало уже немало, и Песик понял, что сопротивляться действительно не имело смысла. Несколько раз его пнули ботинками по ребрам, но как-то без озлобления. Неудобно было здоровым мужикам топтать валявшегося у них в ногах и едва ли не рыдающего юнца.

— Тот это? Вы уверены? — с сомнением произнес кто-то в темноте.

В лицо Песику ударил свет ручного фонарика, и сразу несколько голосов убежденно заявили:

— Тот, тот!

— Ой не тот я, дяденьки! — опять захныкал Песик. — Обмишурились вы! Никого я не трогал! Гулял себе, и все!

— Заткнись, паскудник! — Его поставили на ноги так резко, что чуть не оторвали руки, а затем потащили к машине, уже подъезжавшей задним ходом к месту происшествия.

Нельзя сказать, чтобы он очень уж перепугался. Бывало в короткой жизни Песика всякое: и воспитатели в интернате выделывали с ним такое, что с живыми людьми выделывать просто невозможно; и злые пограничные овчарки стаскивали его за штаны с дерева; и смертный холод пришлось ощутить не единожды. С некоторых пор он считал себя бывалым уркаганом, и поэтому вдвойне было обидно, что менты его так дешево купили.

Впрочем, теплилась еще в душе у Песика надежда, что взяли его вовсе не из-за загубленных баб и девушек, а по какой-то другой, возможно, вполне смехотворной причине. Разные в жизни бывают случайности. Однажды к его приятелю, вору-карманнику, только что чисто взявшему пухлый лопатник, внезапно подошел постовой. Тот с перепугу и пырнул мусора финкой. А потом выяснилось, что постовой всего-то и хотел, что огонька попросить. Вот так по причине отсутствия спичек один человек попал в реанимацию, а второй туда, где даже белым медведям холодно.

По прибытии в райотдел Песика безо всяких околичностей затащили в специальную следственную камеру, где в бетонном полу, как в бане, имелось сливное отверстие, стены не пропускали наружу ни единого звука, а вся мебель, состоявшая только из стола и пары табуреток, была намертво закреплена на месте. Допрашивали его сразу несколько человек — все в гражданском и все Песику незнакомые. (Своих-то, талашевских мудозвонов он знал как облупленных.) Уже на десятой минуте допроса, после того как разобрались с анкетными данными, Песику стало ясно, что сбываются самые мрачные его предположения. Повязали его не за какую-нибудь мелочь и не за чужого дядю, а за свои собственные мокрые дела.

Но самым неприятным было даже не это! До умопомешательства невыносимо было сознавать, что не довелось ему сегодня осуществить задуманное. Не затрепыхается уже больше под ним нежное девичье тельце; не хрустнут под пальцами хрупкие, словно птичьи, шейные позвонки; не шибанет от паха к сердцу упоительное чувство удовлетворенного вожделения; никогда не доведется ему целовать и грызть быстро наливающееся смертной бледностью, а от этого еще более притягательное личико.

— Нет! — Он заскрежетал зубами. — Убегу! Из-под следствия убегу! Из зала суда! Из камеры смертников! Убегу! Даже не свободы ради, а чтобы еще хотя бы раз пережить это адское наслаждение…

В том, что ему светит вышка, Песик не сомневался.

Следователь и подследственный обязаны общаться по определению. Тут уж ничего не попишешь. Уголовно-процессуальный кодекс требует. Да только ждут они от такого общения результатов прямо противоположных. Если первый старается узнать о втором как можно больше интересного, то второй этого интереса отнюдь не разделяет и ведет себя соответствующим образом: или молчит, как рыба, или, выражаясь по фене, «лепит горбатого».

Для начала Песик выбрал второй вариант. На любой, даже самый незамысловатый вопрос он отвечал так пространно, с такой массой совершенно излишних подробностей, что постепенно удалялся в сферу, к тому самому вопросу никакого отношения не имеющую.

Следователь, например, спрашивал у него:

— Пострайтесь воспомнить, что вы делали шестого августа прошлого года?

Песик, пялясь на него честными и наивными глазами, начинал уточнять:

— В августе?

— В августе, — кивал следователь.

— Прошлого года?

— Прошлого.

— А какой это день недели?

— Четверг, — следователь заглядывал в календарь.

— Значит, шестого августа прошлого года в четверг?

— Да, — следователь уже нервно постукивал авторучкой по столу. —

— А какое время вас интересует?

— Допустим, вторая половина дня.

— Шестого августа прошлого года в четверг во второй половине дня я ничего не делал, — сообщал Песик таким тоном, словно страшную тайну открывал.

— Как, вообще ничего не делали? — удивлялся следователь.

— Ничего в том смысле, что я про этот день ничего не могу вспомнить. Вот вы мне сами, пожалуйста, ответьте, что вы делали шестого августа прошлого года в четверг во второй половине дня.

— Здесь вопросы задаю я! — и без того недобрый прищур следователя становился вообще злой щелочкой. — Отвечайте на поставленный вопрос.

— Сейчас постараюсь… — Песик задумчиво глядел в потолок, пожелтевший от табачного дыма. — Вам, гражданин следователь, легче, у вас получка есть… от нее можно отсчет вести… У вас в жизни всякие интересные случаи бывают, которые в памяти держатся… А я что… Живу, как Божий одуванчик, из дома почти не выхожу, одно только радио и слушаю. Вот и все развлечения… А чем вообще этот день примечателен, напомните, пожалуйста?

— В этот день американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму, — следователь опять заглянул в календарь.

— Точно! — радостно восклицал Песик. — Вспомнил! Все вспомнил! Утром как раз про это и сказали по радио. Что, дескать, сегодня печальная дата. Исполняется, уже и не помню сколько лет, со дня преступления американского империализма. Этот акт беспримерного варварства не был оправдан военной необходимостью и не мог повлиять на исход войны, быстрое окончание которой явилось результатом героических действий советской армии на Дальнем Востоке. Ну как? Хорошая у меня память?

— Хорошая, — терпеливо кивал следователь. — Ну ладно, по радио сообщили про Хиросиму. А дальше что?

— А дальше, если не запамятовал, началась передача «Вести с полей». Так себе передача. Я ее не очень люблю. Рассказывают про урожаи, про передовой опыт, про всяких там знатных комбайнеров…

— Я вас не о программе передач спрашиваю. Я спрашиваю о том, что вы сами в этот день делали. Куда ходили? С кем встречались?

— Куда я ходил? Шестого июля прошлого года в четверг во второй половине дня в печальную годовщину преступления американской военщины я мог пойти только в одно место. В ближайшую пивную и там нажраться с горя. А когда я нажираюсь, то вообще уже ничего не помню. Ни где я был, ни что я делал, ни с кем встречался. Вы про такие дни меня не спрашивайте, гражданин следователь. Ни про Первое мая, ни про Пасху, ни про годовщину Парижской коммуны. Я такие дни напрочь не помню. Как будто бы их и не было. Вы меня про нормальный день спросите. Ну спросите! Спросите, например, что я делал первого февраля этого года. И я всегда отвечу. Первого февраля этого года я встал рано спозаранку и пошел в сарай рубить дрова, потому что мороз на улице стоял градусов под двадцать…

— Молчать! — лицо следователя приобретало кирпичный цвет. — Отвечать только на мои вопросы. Отвечать кратко и конкретно. Понятно?

— Понятно… А я разве не так отвечаю? Как я могу помнить, что было шестого августа прошлого года во второй половине дня в годовщину варварской бомбардировки Хиросимы, если…

Бац! Челюсть Песика чуть не слетает с салазок. Кулак следователя в крови. Подследственный мешком валится с табурета и имитирует состояние глубокого нокаута. Допрос на время прерывается. Пару часов выиграно, но сколько их еще ожидает впереди…

Убедившись, что просто так Песика не расколешь, следователи предъявили ему обнаруженные при обыске вещи: пустые портмоне и кошельки, которые он по собственной дурости своевременно не выбросил; серебряный портсигар, очень уж приглянувшийся ему самому; и несколько золотых побрякушек, не нашедших пока сбыта.

Песик заявил, что это наглая провокация, что ни одной из предъявленных вещей он раньше и в глаза не видел, а появиться в его доме они могли только с помощью нехороших граждан милиционеров. И вообще, что это за обыск, при котором отсутствует хозяин? Где акт, где санкция прокурора, где подписи понятых?

Тут Песик, не ведая того, попал в самую точку. Обыск проводился в тайне от городских правоохранительных органов и законным путем оформлен не был. Надежда следователей была лишь на то, что у Песика, потрясенного видом обнаруженных улик, развяжется язык. Да не на того они нарвались.

Посредством титанических усилий были найдены владельцы некоторых похищенных вещей, но ни один из них не сумел опознать Песика. Да и не удивительно, ведь налеты он чаще всего совершал в темноте, а жертву вырубал первым же ударом.

Ничего не удалось выяснить и о судьбе Вальки Холеры. Песик и не собирался отрицать, что знает такую. Да, трахал ее. А разве это дело подсудное? Ее, между прочим, полгорода трахало, в том числе и некоторые милицейские чины. Куда она могла подеваться? Чего не знаю, того не знаю. Валька птица перелетная. Сегодня здесь, а завтра там. Вот потеплеет, может, и вернется. Хотя что ей в этом занюханном Талашевске ловить?

На пользу Песику работало и то обстоятельство, что его следователи были людьми столичными, деликатными и вышколенными, а кроме того, хорошо осведомленными о судьбе предшественников, в свое время наломавших дров со Щуплым. Дело находилось на контроле министра и генпрокурора. А это означало, что любая бумажка в нем должна была отвечать обязательному условию: комар носа не подточит.

Поэтому били Песика не очень часто и даже не с целью вызвать на откровенность, а главным образом для собственной разрядки. Пытки жаждой и лишением сна к нему вообще не применялись. А когда Песика однажды сунули для острастки в камеру к двум забубенным педерастам, он так отделал обоих, что надолго избавил от пристрастия к молодым ребятам.

Короче, дело буксовало. Срок расследования раз за разом продлевался, но так не могло продолжаться до бесконечности.

Раскололи Песика элементарно, что еще раз подтвердило справедливость похабненькой пословицы о хитрой заднице, на которую всегда найдется хрен с винтом.

Следователи внезапно как будто бы утратили интерес к Песику, стали реже выдергивать на допросы, а потом даже перевели в общую камеру. В принципе он был уже готов к такому повороту событий. Не взяв его ни мытьем, ни катаньем, хитрые милицейские псиры сделали ставку на подсадного стукача (таких иуд блатной народ называл «наседками»). Памятуя об этом, Песик ни с кем особо не откровенничал, а про себя сообщал кратко: сижу по оговору, безвинный, как голубь.

Население камеры менялось: одни приходили, другие уходили (кто на волю, кто на этап), а иные и задерживались на неопределенный срок. И как это всегда бывает в мужском коллективе, объединенном одной общей заботой, между людьми возникали симпатии и антипатии.

Совершенно неожиданно для себя Песик близко сошелся с уже немолодым уркой по кличке Бурят. Правда, так его смели называть только за глаза. Мелкая шушера, составлявшая основное население камеры, обращалась к ветерану уважительно: «Фома Фомич». Занимал он лучшее место у окна, и без его ведома нельзя было ни чинарик закурить, ни таракана прихлопнуть.

Увидев Песика впервые и убедившись, что тот знаком с чисто зековским ритуалом «прописки». Бурят сдержанно осведомился:

— Кто такой? Где чалился? Какую статью вешают?

Песик, прекрасно зная, что и в тюрьме, и в зоне, и в следственном изоляторе вести распространяются быстрее, чем пожар в лесу, честно ответил на все вопросы, добавив, впрочем, сказку о своей полной невиновности. На Бурята эта сказка никакого впечатления не произвела.

— Пистонщик, значит, — он окинул Песика оценивающим взглядом. — Да еще и хомутник. Таких, как ты, деловые не уважают. Ну да ладно, живи пока. О твоих подвигах в пидерной камере мы наслышаны. Молодец, что не дал себя опетушить. Может, и получится из тебя брус шпановый.

Смысл этой речи был примерно следующий: «Хоть ты и насильник, да еще и душитель, но держишься правильно. Есть даже надежда, что скоро станешь среди блатных своим».

После этого Бурят как бы забыл о существовании Песика. Сам он о своих подвигах не распространялся, но ходил слух, что дело ему шьют расстрельное — из трех инкриминируемых статей две тянули на вышку.

Примерно такое же положение было и у Песика. Вот на этой почве они в конце концов и сошлись.

Уж кого-кого, а Бурята в стукачестве заподозрить было нельзя. Он никогда никого ни о чем не расспрашивал, а если кто-нибудь из сокамерников начинал пороть лишнее, презрительно цедил сквозь зубы:

— Заткни фонтан, дешевка. Тут среди нас точно наседка есть, а может, и не одна.

У Песика, в общем-то не признававшего никаких авторитетов, Бурят вызывал невольное уважение. Все в нем было предельно достоверно и естественно: независимое поведение; многочисленные и сложные, но вполне заслуженные наколки; доскональное знание всех воровских законов и обычаев; привычка всегда сидеть на корточках, а при разговоре с начальством держать руки за спиной.

«Феня», на которой он ботал, то есть говорил, сильно отличалась от нынешней, больше похожей на жаргон уличной шпаны, и корнями уходила еще в царские каторжные тюрьмы и притоны Хитрова рынка.

Бурят мог часами подробно рассказывать о каждой зоне, в которой сиживал, о каждой пересылке, об особенностях любого этапа, что железнодорожного, что водного, что воздушного. Он мог перечислить всех офицеров охры, назвать их слабые и сильные стороны, описать характеры. Он поименно знал, где и в каком месте отбывают срок воры в законе, некоронованные короли преступного мира. С каждым из них Бурят водил когда-то дружбу и просил при случае передавать привет. В карточной игре ему не было равных. Любой, кто соглашался раскинуть с ним «стиры» — самодельные карты, — рисковал остаться без штанов. Впрочем, Бурят был великодушен и прощал долги всем подряд.

В камере он установил железный, но справедливый порядок. Никто не смел отлынивать от дежурства, каждый обязан был следить за личной гигиеной («Кто опустился, тот уже, считай, сгнил», — говорил он), все конфликты улаживались в течение считанных минут, все передачи делились поровну, воровство каралось самыми жестокими мерами. Когда какой-то мордоворот, до этого, кроме вытрезвителя, нигде не бывавший, посмел усомниться в правах Бурята, тот разделал его, как верткий мангуст разделывает злую и коварную, но чересчур медлительную кобру.

Вскоре Песик стал у Бурята чем-то вроде правой руки. Спали они рядом, ели чуть ли не из одной миски и, если сигарета была последняя, курили ее по очереди.

Однажды, вернувшись с допроса. Бурят завел с Песиком негромкий разговор:

— Ну, паря, наверное, будем прощаться. Завтра меня на суд погонят. Чую, на этот раз от вышака уже не отвертеться. Ну и хрен с ним. Погулял я по этой земле от души… Ты сам хоть и играешь в несознанку, но от срока не отвертишься. А потому мотай на ус мою науку. С ней нигде не пропадешь.

Он подробно рассказал Песику о том, как следует вести себя по прибытии в зону, какие тайные сигналы подавать и к кому обращаться за помощью.

— Когда с паханами говорить будешь, на меня ссылайся. Доля Бурята в каждом общаке есть. Пусть с тобой поделятся. Мне галье уже не пригодится.

— Думаешь, вот так и поверят мне? — усомнился Песик.

— Должны поверить, если ты речи мои хорошо запомнил. Но на всякий случай я тебе наколку сделаю. Она тебе заместо паспорта будет.

Они занавесили свой угол простыней. Песик разделся до пояса, а Бурят прокалил на спичке обычную медицинскую иглу и достал из-под тюфяка флакончик туши. Сразу стало ясно, что в этом деле он виртуоз. К середине ночи (а свет в камере никогда не гасили) левую сторону груди Песика украшал орел, раскинувший в стороны крылья, а в лапах сжимавший восьмиконечную звезду.

— Обрати внимание, — Бурят протянул Песику маленькое зеркало, неведомо каким путем оказавшееся здесь и счастливо пережившее все шмоны, — тут каждое перышко на крыльях и каждый коготок свое скрытое значение имеют. Кому положено понимать, сразу поймет. Я тебе пока объяснять не буду, недосуг. Потом в зоне сам все узнаешь. Благодарить меня будешь до гроба. Среди блатных ты теперь вроде как дворянин.

Затем, опять же из-под тюфяка, где у Бурята был чуть ли не склад устроен, появилась фляжка спирта. Малая часть его ушла на дезинфекцию наколки, кожа вокруг которой уже начала воспаляться, а остальное выпили за удачу, дружбу и будущую встречу, где бы она ни произошла, хоть в преисподней. Песик выразил надежду, что вышка все же минует Бурята, и тогда тот поведал сокамернику леденящую кровь историю своего преступления, жертвой которого стал не только инкассатор банка, но и двое некстати подвернувшихся ментов.

Не желая выглядеть на фоне старшего товарища мелким фраером, Песик тоже раскрыл перед ним душу: и про Вальку Холеру расписал во всех подробностях, и про незадачливую купальщицу, и про вокзальную лярву, и про обеих школьниц.

— И хорошо тебе было после этого? — поинтересовался Бурят.

— Жутко как хорошо! Так ни от водяры, ни от марафета не бывает. Вот таким же орлом себя чувствую, — он ткнул пальцем в наколку на груди.

— Счастливый ты, паря… Или очень несчастный, — задумчиво сказал Бурят. — Ладно, давай покемарим. День у нас с тобой трудный будет.

Уже засыпая, Песик подумал: «Трудный день? Почему? Ну с Бурятом, положим, все понятно, суд — дело нервное… Но я-то тут при чем? У меня как раз день самый обычный намечается…» Не мешало бы, конечно, ему и призадуматься над этими загадочными словами, но в сонном забытьи любая толковая мысль была вроде как мышиный хвост — мелькнула, и нет ее…

День и в самом деле оказался для Песика таким трудным, что даже и сравнить было не с чем. Бурят знал, что говорил. Его самого тихо увели еще до подъема, а спустя час на допрос поволокли Песика. Едва увидев масляные рожи своих следователей, он сразу понял — все, влип!

Ему предъявили магнитофонную запись ночных откровений, где был только его голос, а реплики Бурята почему-то отсутствовали. Потом сообщили, что в самое ближайшее время в район талашевской свалки выезжает оперативная группа со специальной аппаратурой и собаками, тренированными на поиск человеческих останков. Если от Вальки Холеры уцелела хоть одна косточка, то ее обязательно обнаружат. А в привокзальном подвале, где осенью была задушена женщина легкого поведения, уже найдены семь рублей, запрятанных в щель между кирпичами. Не исключено, что на купюрах остались отпечатки пальцев убийцы.

Песику крыть было нечем.

Раскроить башку о бетонную стену следственной камеры ему не позволили. Не увенчалась успехом и попытка перегрызть собственные вены. Песик и до этого был в наручниках, а сейчас их забили так, что кисти рук мгновенно побелели.

Когда Песик немного пришел в себя, ему предложили компромисс. Следователи обещали исключить из дела все эпизоды, кроме последнего убийства. Тянуло оно лет на пятнадцать, но это все же была не вышка. Взамен от Песика требовалось чистосердечное признание, дальнейшее сотрудничество и пристойное поведение на суде.

Как говорится, торг здесь был неуместен. Песик молча кивнул и не глядя подмахнул целую кипу заранее подготовленных протоколов, для чего его правую руку на пару минут освободили от оков. Потом еще около часа уточнялись некоторые моменты, упущенные Песиком в беседе с Бурятом. Он не утаил ничего. В знак поощрения ему поднесли стопку водки, вручили пачку сигарет и водворили в одиночную камеру. Наручники сняли только там, и белые, как бумага, ладони стали на глазах синеть.

Уже много позже, попав в зону и слегка пообтеревшись в ней, Песик узнал, что имел честь общаться с самим Фомой Фомичем Шляховым, наседкой всесоюзного масштаба. Сам до этого неоднократно судимый, он согласился на сотрудничество с органами и в своей профессии (не сказать, чтобы очень уж редкой) достиг высот, сопоставимых только с теми, которых в музыке достиг Моцарт, а в литературе — Шекспир.

Не существовало такого клиента, к которому Фома Фомич не смог бы найти индивидуальный подход. Топил он и крутых паханов, и вредителей-академиков, и агентов иностранных разведок. Однажды даже расколол начальника милиции, подозреваемого во взяточничестве. Уж тот-то по долгу службы о таких, как Фома Фомич, все знал, а ведь не сумел сдержать словесного поноса.

Шушера, сидевшая с ними в камере, тоже почти в полном составе находилась на содержании милиции. При Фоме Фомиче, великом артисте, они исполняли роль массовки.

Кстати говоря, изображение орла, оставленное Песику на память, никакой зашифрованной информации в себе не имело. Это был всего лишь фирменный знак, которым Фома Фомич метил почти все свои жертвы…

…Дальнейшие события разворачивались как по-писаному. Следствие сдержало свое слово, а Песик — свое. Закатили ему даже меньше, чем ожидалось, — тринадцать лет. Статья у него была «звонковая», ни под какие амнистии не подпадающая, но Песик на чужую милость никогда и не рассчитывал. Настоящий человек, в его понимании, должен был сам себя показывать, сам себе отпускать грехи и самостоятельно добиваться амнистии. Однако содействия в этом он искал не у юристов-крючкотворов, а у темной ночи, острого ножа и красивого фарта.

Фома Фомич Шляхов, он же Бурят, был последним человеком, вызвавшим у Песика хоть какую-то симпатию. С некоторых пор он стал испытывать к людям глубокую и стойкую неприязнь, которую, к счастью, не мог реализовать в масштабе глобальном. Это, впрочем, не мешало ему устраивать мелкие подлянки: калечить слабых, обманывать доверчивых, издеваться над опущенными и стравливать между собой вчерашних дружков.

Если Песик и мог еще кого-то любить, то исключительно свои будущие жертвы и только очень непродолжительное время. Взаимности эта любовь не предполагала.

Так уж повелось, что те, кто был осужден по статьям, сходным со статьей Песика, подвергались в зоне двойному давлению — как со стороны администрации, требовавшей неукоснительного соблюдения режима, личной лояльности и выполнения плана, так и со стороны своих же братьев-зеков, презиравших насильников, гомосексуалистов и извращенцев.

С такими поступали адекватным образом: насиловали, опетушивали и подвергали изощренным издевательствам — «опускали», короче говоря. Опущенным в лагере жилось хуже, чем неприкасаемым в Индии. Они не имели права есть за общим столом и пользоваться общей посудой. Работа им доставалась самая грязная и позорная. Даже руку этим изгоям подавать было нельзя.

Что касается Песика, то его эта незавидная участь миновала. В коллектив, а вернее, в стаю временно изолированных от общества социально-опасных типов он вошел так же естественно, как единичный кирпич входит в общую кладку. Его сразу признали за своего, хотя к настоящей власти в зоне никогда не подпускали — молод, мол, еще. Пусть пооботрется, наблатыкается и заработает себе настоящий авторитет.

Людей Песик ненавидел по-прежнему, но это вовсе не означало, что он собирался открыто конфликтовать со всеми подряд. Временно можно и на вторых ролях отсидеться, тем более, что у старших товарищей действительно было чему поучиться.

После отбоя, когда блатное общество собиралось в каком-нибудь укромном уголке почифирить, наступало время «толкать романы». Каких только историй, и реальных, и выдуманных, нельзя было там услышать!

Один из главарей зоны, зек первого отряда Федька Лишай, любил, например, теоретизировать о человеческой природе, базируясь при этом на Библии, позаимствованной у мрачного и неразговорчивого старовера Силкина. По словам Лишая, выходило, что большая и лучшая часть человечества принадлежит к потомству Каина, ведущего свое происхождение вовсе не от официального прародителя Адама, а от сатаны, на время принявшего образ змея-искусителя. И первородный грех Евы состоял вовсе не в том, что она отведала плод с какого-то там мифического дерева, а в том, что уступила домогательствам Божьего врага.

Если кто-нибудь из присутствующих возражал, что, дескать, ничего такого в Библии нет. Лишай только саркастически ухмылялся.

— Буквально толковать Святое писание нельзя, как передовицы газет, — говорил он. — Подлинный смысл всегда скрытно таится между строк и доступен немногим. Почему, спрашивается, змей к бабе пристал, а не к мужику? Разве мужика трудней совратить? Да в сто раз легче! А дело все в том, что баба рожать способна. Вот он, хитрец, и замыслил своим потомством землю заселить. А до этого момента Адам с Евой вообще друг к другу равнодушны были. Зачем размножаться, если ты бессмертен? Ева страсть к блуду от сатаны переняла, а уж потом, когда Боженька им обоим под зад ногой наподдал, и Адама этому научила… Далее. Первым, само собой, родился Каин. Будущий убийца. Разве мог у тихони Адама такой уркаган родиться? Да ни в коем случае! Сатаноид это. Зато с младшим братом Авелем все ясно. Папенькин сынок, это уж точно. Овечек пас и Богу молился. Думаете, Каин его случайно кокнул? Нет. Кукушонок точно так же поступает, когда законных потомков из гнезда выбрасывает. Сыну сатаны и сыну раба Божьего на одной земле не ужиться, особенно в первое время. Но, правда, Бог эту первую мокруху быстренько раскрыл и погнал Каина подальше с глаз своих. Казнить не стал, уж очень тогда население малочисленное было… Стали потомки Каина строить города и плодиться. Вон их сколько в Библии указано. Читаю по нисходящей: Енох, Ирад, Мехиаель (тьфу, язык сломаешь), Мафусаил, Ламех, Иавал и так далее. И у каждого, между прочим, были свои потомки. И только лет через семьсот у Адама с Евой третий сын родился, Сиф, надо полагать, тоже законный. Потомки его должны были в меньшинстве оказаться и среди потомков Каина раствориться. Но не растворились, гады. Встречаются еще разные там хлюпики, гуманисты и законники. Вот их-то и надо в зону сажать, а не нас. Мы, потомки Каина, истинные хозяева жизни. Почему же мы по чужим законам живем, чужому Богу поклоняемся и разные притеснения терпим? Почему нас за убийство судят? Каин ведь убивал! Эх, не повезло нам, кореша, что говорить. Ошельмовали когда-то в незапамятные времена наших предков хитрожопые сыновья да дочери Сифа. А будь моя воля, я бы старые порядки вернул. Представляете: жить, работать и учиться по Каину.

— Побили бы люди тогда друг друга, — возражали ему опять.

— Ничего… Ворон ворону глаз не выклюет, а волк волку хвост не отгрызет. Хватит на их век и голубей, и овечек.

— А коли кончатся вдруг и те, и другие?

— Так не бывает. Овец всегда больше, чем волков. Сам прикинь, сколько фраеров на одного делового приходится? Прикинул? Вот то-то и оно…

В конце концов Силкин не выдерживал такого глумления над Божьим заветом и отбирал Библию у Лишая.

— Пустословы вы непотребные! — говорил он скорее с укором, чем с досадой.

— В жизни нужно правды держаться, любви, мира и веры. А не царство сатаны славить.

— Что же ты, дед, сам любви и правды не держался? — удивлялся Лишай. — Сначала свой блуд тешил, потом кровушкой невинной замарался, а теперь, понимаешь, Бога славишь. Ну ты и фрукт!

— Знать, испытание такое мне было свыше ниспослано, — крестился двуперстием Силкин. — Согрешил я, не отрекаюсь. Зато теперь грех свой денно и ношно замаливаю. И за вас, заблудших, нынче помолюсь…

— Помолись, дед, помолись… Только сначала чифирька хлобысни…

— Ну если только один черпачок… Ох, слаб человек и многогрешен…

Великое Затмение Песик встретил в штрафном изоляторе. Это надо понимать так, что сие грозное и печальное событие на нем никак не отразилось. Рукомойник, туалет и окно в изоляторе отсутствовали. Кормили одним только хлебом, и то через день. А если электрический свет погас, то и хрен с ним. Подумаешь, событие. Хоть выспаться спокойно можно.

Тревожило Песика сейчас совсем другое: не закатят ли ему еще лет пять довеска.

А провинился он следующим образом. Половой голод мучил поголовно всех заключенных, но большинство хоть как-то разряжалось — кто с женами и заочницами раз в год, кто с Дунькой Кулаковой и опетушенной молодежью регулярно.

В этом вопросе Песик представлял исключение. Он признавал только один-единственный способ удовлетворения страсти, меньше всего подходящий для исправительно-трудовой колонии строгого режима. Если по территории зоны изредка и передвигалась какая-нибудь женщина — медсестра или кто-нибудь из бухгалтерии,

— то обязательно в сопровождении охраны.

При виде округлых бедер, высоких грудей, а главное, нежной шейки Песик буквально стонал от похоти. Долго так продолжаться, конечно, не могло, и однажды, случайно столкнувшись в лесопильном цехе с нормировщицей, подсчитывавшей сменный выход деловой древесины, он коршуном набросился на нее — повалил, задрал юбку, порвал кофточку и успел немного подержаться за горлышко. Двое здоровенных охранников сумели оторвать Песика от громко вопящей женщины только после того, как оглушили сосновым горбылем.

Песика уже дважды допрашивал местный начальник оперчасти, каждый раз прозрачно намекая, что таким маньякам место только одно — на три аршина под землей.

Неудачная попытка дорваться до женского тела еще больше распалила Песика. Ведь он уже почти добился своего — сжимал руками эту столь притягательную шею, видел прямо перед собой остекленевшие от страха, вылезающие из орбит глаза, ощущал трепет перепуганного сердца.

Короче говоря, Песик пребывал в таком исступленном состоянии, что не реагировал ни на царившую в камере тьму, ни на странную тишину, установившуюся в коридоре изолятора.

Первым сигналом из внешнего мира, по-настоящему заинтересовавшим Песика, был скрип поворачиваемого в замке ключа. Что бы это могло значить? Ведь сидеть ему оставалось еще как минимум суток пять, а надзиратели общались со штрафником исключительно через окошко кормушки. Неужели его уже отправляют в суд?

Последовала обычная лающая команда: «На выход! Руки за спину!» В коридоре было ненамного светлее, чем в камере, но удивило Песика не это, а то, что надзиратели имели на вооружении автоматы. Где это видано, чтобы вертухаи в зоне баловались с огнестрельным оружием? Этим козлам даже дубинки доверять опасно. А может, пока Песик сидел в изоляторе, новый указ вышел?

В наручниках его препроводили в казарму и впихнули в родную камеру. Обстановка здесь нынче была совсем не та, что раньше. Намордник на окне отсутствовал, зато откуда-то появилась параша. В поведении людей ощущалось какое-то лихорадочное напряжение, какое бывает только накануне решительных событий, одинаково грозящих и бедой, и спасением.

— Что вы, в натуре? — удивился Песик. — Может, химией отравились, которой клопов душат?

— Отстал ты, в своем кондее сидя, от жизни, — сказал Лишай. — Иди сюда, покалякаем.

Между ними состоялся довольно долгий разговор, в ходе которого Песик несколько раз подходил к окну и любовался на царивший снаружи мрачный пейзаж. На участие в бунте он согласился безоговорочно и даже сам напросился в штурмовую группу.

— Ждать недолго осталось, — сказал Лишай в заключение. — Или костьми ляжем, или всех сук повяжем. Но, я думаю, фарт на нашей стороне будет… А пока с Зяблика глаз не спускай. Что-то он мне не нравится… Ни нашим, ни вашим. Болтается, как сопля на палочке. Если вдруг заподозришь что, сразу мочи.

Во время бунта Песик вел себя геройски, а в момент, когда штурмовая группа попала под кинжальный автоматный огонь и все вдруг повисло на волоске, спас положение.

Однако оказавшись на свежем воздухе, вне прикрытия каменных стен, Песик повел себя осторожно. Буза в зоне затеялась серьезная, и кончиться она должна была большой кровью. Можно, конечно, захватить лагерь. Бывали уже такие случаи. Но долго продержаться в нем невозможно, это ведь не Брестская крепость. Набегут местные менты, подъедет спецура из области, нагонят бронетехники, собак пустят

— и останется от зоны только братская могила, да и то без обелиска. В космическую катастрофу, надолго установившую в окружающем мире совсем другой расклад сил, Песик верил как-то не очень.

В зоне творилась полнейшая неразбериха. Дым горящих построек застилал все кругом. От «черемухи» слезились глаза. Где свои, где чужие — не отличить. Короче, это был тот самый счастливый случай, которого Песик ждал уже не один год. Просто грех не воспользоваться.

Он быстро облачился в форму какого-то прапорщика, не то притворявшегося мертвым, не то и в самом деле отдавшего Богу душу, перепачкал лицо сажей пополам с кровью, поглубже надвинул на глаза фуражку и стал пробираться к воротам.

Застукай сейчас Песика братва, мало бы ему не показалось. Дезертиры заслуживают той же участи, что и вертухаи.

Однако Песик, ловко пользуясь хаосом всеобщего побоища, сумел втереться в толпу отступающих охранников и вместе с ними покинул лагерь.

Прикидываясь раненым, он полдня просидел в каком-то окопчике, а когда оборону периметра зоны взяла на себя армия и подоспевший отряд городской милиции, в числе многих других оставшихся не у дел вертухаев спустился к реке. Здесь они принялись промывать свои воспаленные глаза и наспех бинтовать друг другу раны.

Один из надзирателей внезапно выругался, сорвал погоны и направился к мосту, ведущему в город.

— Ты куда? — окликнули его.

— В гробу я такие дела видел! — огрызнулся он. — Не собираюсь подыхать здесь за двести рублей! У меня дома семья третий день не пивши и не жравши!

Его примеру последовало еще несколько человек разного звания и разных лет. Никто не стал их останавливать, грозить трибуналом или пенять присягой.

«Что же это такое, в самом деле, творится? — удивился Песик. — Никогда бы не подумал, что эти суки легавые на такое способны. Это же всего лишиться: зарплаты, пайка, пенсии…»

Прикрывая измазанное лицо рукой и старательно прихрамывая, Песик тоже подался прочь от зоны. Во время заключения он не переставал строить разнообразнейшие планы побегов, начиная от элементарного подкопа и кончая одноместным геликоптером, созданным на базе бензопилы, но никогда не предполагал, что сможет уйти так легко.

Погони вроде бы не ожидалось (охрана зализывала свои раны, а все милицейские силы были сосредоточены в одном месте), и Песик позволил себе немного расслабиться. Внезапно обретенная свобода наполняла его душу ликованием, однако глухой серый колпак, накрывший город и его окрестности, внушал инстинктивную тревогу. То, что он видел над своей головой, ничуть не напоминало прежнее небо. Уж если эту картинку и можно было с чем-то сравнить, то только с огромной, тускло освещенной тюремной камерой.

На противоположном берегу несколько женщин с ведрами в руках спускались к воде. Несмотря на осень, погода стояла теплая, и все они были одеты в легкие сарафаны, оставлявшие открытыми ключицы и шею.

— Привет, красавицы! — Песик помахал им рукой.

— Привет, служивый, — сдержанно ответили ему. — Кто это тебя так разукрасил?

— А никто! Но скоро все такие будут, даже хуже. Вам, красавицы, я это персонально обещаю…

Город был для Песика, как покинутый сторожами сад, а каждая женщина в нем

— как яблочко. Только руку протяни, и сорвешь.

Он оказался в положении гурмана, глаза которого разбегаются от множества разнообразных лакомств. Он не торопился, он выбирал, искренне полагая, что заслужил это право долгими и постылыми годами отсидки.

Женщин старше тридцати он отвергал напрочь, не та свежесть. Мелюзгу тоже игнорировал: «Когда-нибудь попробую, но не сегодня». Подруга нужна была ему всего-то на несколько минут, но зато идеальная, чтоб и месяц спустя от воспоминаний сдавливало нутро.

Чтоб не пугать окружающих, он умылся возле какой-то лужи (ох, в дефиците была здесь водичка) и руками пригладил мокрый ежик волос.

Долгожданная незнакомка, как ни странно, обратилась к нему первой. В этот самый момент она вылезала из разбитой витрины универмага.

— Эй, прапор, — вид человека в форме ничуть не испугал ее, — ну-ка помоги…

Песик, которому хватило одного взгляда, чтобы сразу понять: «Да, это именно то, что надо!» — услужливо подскочил к витрине.

— Принимай мешок, — сказала красавица строго. — Сейчас еще один будет.

Раньше в этих мешках, судя по всему, хранился сахар, а то, что наполняло их сейчас, можно было назвать одним словом — «ассорти». Пользуясь отсутствием милиции, в универмаге подметали самое последнее.

— Пошли, — сказала затем юная мародерша таким тоном, словно Песик состоял при ее особе штатным носильщиком.

— Пошли так пошли, — согласился он, взваливая на плечо мешок, в котором что-то зазвенело, забрякало и забулькало. — А далеко?

— Там видно будет, — отрезала барышня. Дать более развернутый ответ ей, видимо, мешал довольно увесистый груз.

«Бедняжка, — ухмыльнулся про себя Песик. — Из последних сил тужится, а того не знает, что это добро ей никогда не пригодится. Если что и заберет с собой в могилу, так только мешок, который я ей потом на голову накину».

Теперь, когда жертва была намечена, тянуть дальше не имело смысла. Однако на улицах, по которым они двигались, было довольно людно, и Песик решил потерпеть до конца маршрута. Ведь будет же там какая-нибудь конура — склад, подвал или гараж.

Конура оказалась просторной квартирой, расположенной на первом — слава те, Господи! — этаже вполне приличного, хотя и сильно воняющего засоренной канализацией дома. С облегчением скинув с плеча мешок, Песик огляделся. Насколько можно было судить, хозяйка до знакомства с ним успела сделать не один удачный рейд. Водка стояла ящиками, селедка — бочками, мука — мешками. Тут же ворохами громоздилась новехонькая одежда.

— Запасливая ты… — присвистнул Песик.

— А ты как думал, прапор, — усмехнулась барышня и, смело задрав юбку, начала рассматривать ссадину на ляжке.

— Ушиблась? — у Песика пересохло в горле.

— Ага. Может, залижешь?

— Попозже…

Он начал тихонечко, по стеночке обходить ее, чтобы напасть сзади. До цели оставалось уже несколько шагов, но барышня внезапно вскочила и исчезла в соседней комнате (все ее движения были на диво резки и стремительны). Оттуда она вернулась с тарелкой, на которой красовались два чайных стакана, несколько желтых куриных яиц и шматок сала.

— Хлеба нет, — сказала она деловито. — Пекарня не работает.

— Ничего, — кивнул Песик. — Можно и без хлеба. Быстро наполнив стаканы, она сказала:

— Пей и выматывайся отсюда. У меня дел по горло. «Почему бы и не выпить, — подумал Песик. — Выпью. А потом твоей кровушкой закушу».

Он потянулся за стаканом, но барышня проворно перехватила его руку.

— Интере-е-е-есно, — она рассматривала наколотые на его пальцах перстни. — Разве в вашу контору судимых берут?

— Да это так, ошибка молодости… — Песик попытался вырвать руку, но ушлая барышня сжимала ее, как клещами.

— Ошибка, говоришь? — она заглянула Песику в глаза. — Да ты, наверное, такой же прапорщик, как я девственница. Особенно стрижечка твоя мне нравится… Погоди, погоди… Видела я где-то уже твою рожу. Не тебя ли года три назад за удушенную девку судили? Может, ты и ко мне за этим самым пришел?

Одной рукой продолжая удерживать Песика, она другой нашарила початую бутылку водки. Пытаясь опередить ее, Песик потянулся к стакану, который при умелом использовании был гораздо опаснее ножа, но запоздал на мгновение. Бутылка с треском раскололась о его голову. Глаза залила водка, а потом кровь.

Сознание он если и потерял, то всего на секунду, хотя со стула свалился. Барышня тем временем лихо опрокинула свой стакан и принялась чистить яйцо.

В квартиру с шумом ввалились два мрачных мужика. Они волокли сорокалитровый бидон подсолнечного масла, а сверх того — два круга сыра.

— Нет там больше ничего, — буркнул один, косясь на Песика.

Другой, не произнеся ни слова, приставил к виску распростертого на полу гостя ружейный обрез. Хозяйка квартиры заговорила, в промежутках между фразами не забывая откусывать от яйца:

— Лично я ни против воров, ни даже против убийц ничего не имею. Если бы ты кого по делу пришил, я бы и не почесалась. А вот бессмысленные убийства не одобряю. Зачем ты без всякой нужды баб переводил? Я, кажется, тебя спрашиваю!

— Тебе не понять, — процедил сквозь зубы Песик.

— Мне тебя не понять, тебе меня… — вздохнула барышня. — Ну вот скажи тогда, зачем это мне нужно — за всех талашевских баб заступаться? Не понимаешь? То-то и оно… Приговор мой будет такой… Жить ты будешь, но к женскому полу уже больше не подступишься. Снимайте с него штаны.

Девушка встала и жестом фокусника выхватила откуда-то опасную бритву, холодно поблескивающую даже в отсутствии источника света. Может, впервые в жизни Песику стало по-настоящему страшно. Перспектива остаться скопцом была куда ужасней неволи и даже самой смерти. Он завыл и бешено забился, но крепкая рука уже сжимала его мошонку.

— Не надо! — захлебываясь слюной, завыл Песик. — Прошу! Лучше убейте!

— Не надо, говоришь? — девушка продолжала тянуть на себя детородный орган Песика. — Меня Ритой, кстати, зовут. Но для своих я — Королева Марго. Понятно? Будешь теперь на меня работать. Приговор пока считаем условным. Если подведешь, я тебя лично охолощу. За мной не заржавеет. У кого хочешь спроси. Согласен ты на такие условия?

— За свои яйца я и не на такое соглашусь, — искренне признался Песик, но про себя подумал: «Ничего, сучка, я тебе это унижение не забуду!»

— Ну вот и договорились. Одевай штаны, — она спрятала бритву и принялась протирать водкой руки.

Разные времена рождают своих героинь. Особенно времена лихие. Столетняя война породила пламенную Орлеанскую Деву. Братоубийственная российская распря — кровавую Соньку Золотую Ручку и мало в чем ей уступающую Лариску Рейснер. Катастрофа, названная Великим Затмением, явила миру Королеву Марго, одно упоминание о которой заставляло трепетать Талашевск.

В банде состояло человек десять-двенадцать, но на дело обычно ходили вчетвером: Королева Марго, два мрачных мордоворота, приходившиеся ей дядьками, и Песик.

Когда в магазинах и на складах брать стало нечего, перешли к квартирным налетам. Объекты Королева Марго находила сама, обходя дома под видом сестры милосердия общества Красного Креста. Ей — хрупкой и миловидной, с глазами-фиалками и губками бантиком — открывали почти всегда, а потом еще и чаем хотели угостить. Неосторожных хозяев не смущали ни блатные повадки самозванной медички, ни прокуренный голос, ни подбородок, похожий на крепкий мужской кулак.

Банда, к тому времени уже разжившаяся автоматическим оружием, дожидалась ее сигнала в подъезде. Если в квартире находились только старики да дети, Королева Марго управлялась и одна, а если сопротивление обещало быть серьезным, звала на подмогу сообщников.

Брали только золото, меха, драгоценности и дорогой хрусталь. Уходя, хозяев в живых не оставляли — непременно донесут. Если среди них попадались молодые женщины или девочки, их отдавали Песику. Насилие и последующее удушение всегда происходили в присутствии Королевы Марго, отпускавшей по этому поводу весьма забавные комментарии. Песик на первых порах смущался чужих глаз, но потом привык. Дядья подобные оргии терпеть не могли и в это время обычно закусывали на кухне. Чрезмерностью их аппетит мог соперничать разве что с их же скупостью на слова.

Попухли все они глупо — не на милицию нарвались и не на отряд самообороны, а на другую банду, имевшую схожую специализацию. Перестрелка длилась не меньше часа. Когда же удача стала окончательно клониться на сторону конкурентов, Песик одной очередью уложил и подраненных дядек, и саму Королеву Марго (он никогда не мог простить ей страх, пережитый при первой встрече).

Из осажденной квартиры он ушел по водосточной трубе — но не вниз соскользнул, как ожидали враги, а вскарабкался наверх.

Жилье и имущество Королевы Марго перешло в его собственность, однако новую банду Песик собирать не стал. Не стяжатель он был по натуре. Голода и жажды можно было не опасаться, а другие потребности он удовлетворял за счет юных побирушек, которых ужас сколько развелось за последнее время. Под морг он приспособил имевшийся в доме просторный подвал.

Жить можно было припеваючи, но не давали. То кастильцы налетят, то арапы ворвутся, то воссозданная Коломийцевым служба безопасности начинает очищать город от криминальных элементов. Кроме того, слух о маньяке, убивающем девочек, распространился достаточно широко. Знающие люди даже примерный адрес этого монстра указывали. Пришлось Песику спешно ретироваться из города. А в лесу или в глухой деревушке одному не прожить — сожрут, если не волки, так люди.

Песик скитался из одной банды в другую, пока не пристал к экспедиционному отряду сил самообороны. Главной задачей этих отпетых головорезов, среди которых было немало бывших зеков, уцелевших при ликвидации талашевской исправительно-трудовой колонии, было проведение глубоких рейдов на территорию сопредельных стран, неведомо каким образом возникших вокруг.

Такая жизнь пришлась Песику по нраву. За погубленных кастильцев или степняков, а уж тем более за арапов, никто не корил, а наоборот, еще и благодарили. Взамен своей доли добычи он просил только бабу, редко двух, чем лишь укреплял свой авторитет. Как-то сама собой вокруг Песика сложилась кучка единомышленников, еще помнивших глумливые комментарии покойного Лишая к ветхозаветной легенде о Каине и Авеле.

Сначала в шутку, а потом и всерьез они стали звать себя каинистами. Но пока это была всего лишь игра, одна из тех, до которых так охочи мужчины. Сам Песик, не имевший склонности к отвлеченному мышлению, не очень-то ею интересовался. Возможно, каинизм так никогда бы и не стал настоящей религией, если бы не усилия прибившегося к отряду отца Николая — расстриги, пьяницы, бабника и садиста.

Закончив сразу два высших учебных заведения — филфак университета и духовную семинарию, — он еще при советской власти был лишен сана за то, что однажды при свидетелях вылил на голову попадье ведро нитрокраски (в церкви тогда как раз шел ремонт), а потом, уже во время разбирательства, показал митрополиту кукиш.

Оставшийся без прихода (и без дохода), отец Николай некоторое время болтался от иеговистов к кришнаитам, а от дзен-буддистов к хлыстам, но нигде долго не задерживался. Очень уж радикальны были его взгляды на все, что касалось вопросов веры.

Мысль основать новую религию у него появилась давно, но, как на беду, отсутствовали факторы, благоприятствующие этой грандиозной задумке. У отца Николая не было ни знатного происхождения, как у Шакъямуни, ни богатой жены, как у Мухаммеда, ни влиятельных покровителей, как у Лютера.

Свое истинное призвание он нашел лишь в экспедиционном отряде, которым к тому времени уже командовал Песик. Идея возвеличить личность Каина и на этой основе создать понятное и привлекательное для черни религиозное учение сразу вдохновила отца Николая. Да и обстановка способствовала этому — пылали не только границы Отчины, пылала каждая деревенька, каждый городок. Постоять за себя можно было только при помощи конкретного зла, а абстрактное добро оставалось как бы не у дел.

Адепты новой веры (которые с подачи отца Николая назывались теперь аггелами) признавали Каина пророком другого, куда более жестокого и страшного существа, чье пришествие ожидалось в обозримом будущем. Формально все аггелы были равны между собой и могли без зазрения совести уничтожать друг друга, но на это богоугодное дело (если исходить из заветов Каина) был наложен временный мораторий.

Зато беспощадное избиение всех тех, кто не примкнул к аггелам, а в особенности инородцев, только приветствовалось. Земля должна была стать вотчиной потомков Кровавого Кузнеца, и не существовало таких средств, которые были бы неприемлемы на пути достижения этой цели.

Песик и сам удивлялся столь стремительному и широкому распространению новой веры. Десятки фанатичных проповедников, сопровождаемых отрядами вооруженных аггелов (тогда, правда, еще сплошь безрогих), рассеялись по городам и весям Отчины. Борьба с ними если и велась, то очень вялая.

Изменилась ситуация и в экспедиционном отряде, по численности уже разросшемся до размеров доброго батальона. Если раньше отец Николай был при Песике кем-то вроде шута и капеллана одновременно, то теперь уже Песик был у отца Николая не больше чем начальником храмовой гвардии. Назревал конфликт духовной и светской власти.

Песик, не желавший быть на побегушках даже у верховного жреца Каина, моментально составил заговор, который поддержали все его бывшие сокамерники. Кто-то из них придумал коварный план. Следуя ему, Песик сначала вынудил отца Николая к публичному братанию, а потом заколол тем же самым ножом, которым незадолго до этого добыл необходимые для церемонии капли крови.

Присутствующие при этом аггелы и ахнуть не успели, как было торжественно объявлено, что происшедшее у всех на глазах убийство является всего лишь ритуальным актом поклонения Каину.

Никакого ущерба престижу новой религии это не нанесло — наоборот, стало модно резать своих братьев, а заодно и других родственников. Как и любая зараза, каинизм распространялся с невиданной быстротой. Правда, кастильцы, степняки и арапы не щадили аггелов, но и те, в свою очередь, в долгу не оставались. Редкая, прямо-таки сатанинская жестокость, с которой они действовали, должна была отбить у всех инакомыслящих волю к сопротивлению.

Вскоре базы аггелов появились не только в Отчине, но и в Хохме, Трехградье, Агбишере. Экспедиция, посланная на исследование Гиблой Дыры, случайно проникла в досель никому не известную страну, цивилизация которой опередила цивилизацию Отчины на несколько сотен лет, что, впрочем, пошло ей скорее во вред, чем на пользу.

Страна, названная аггелами Енохом (так Каин нарек некогда свой первый город), была практически мертва (ее немногочисленное население не смогло даже оказать аггелам сопротивления), но хранила огромные запасы материальных ценностей. Ради сохранения секретности пользоваться этим богатством до поры до времени было запрещено. Исключение делалось только для огромных металлических люков, заменявших аггелам ритуальные сковороды. Сей предмет со временем стал неотъемлемой частью культа Каина.

Чуть позже аггелы проникли и в Эдем, где столкнулись с переродившимися в нефилимов выходцами из Еноха, Отчины и некоторых других стран. Здесь же они узнали секрет бдолаха, чудодейственного средства, способного влиять на организм в соответствии с самыми сокровенными человеческими желаниями. Сначала он применялся только как допинг перед боем или как универсальное лекарственное средство, но впоследствии стал для аггелов таким же священным растением, как лотос для индусов и кока для инков.

При содействии бдолаха каждый аггел должен был доказать свою преданность каинизму. У тех, кто действительно свято верил в Кровавого Кузнеца, со временем вырастали рога — легендарная каинова печать, которой Бог-создатель отметил братоубийцу. Безрогих аггелов беспощадно отсеивали, как нестойких в вере лицемеров. Все это, конечно, не распространялось на высших иерархов каинизма, постоянно носивших на голове черные колпаки, — попробуй определи, что там под ними.

Прибрав власть к рукам, Песик сделал все, чтобы избавиться от своих старых соратников, еще помнивших, как он шестерил в зоне. Некоторые погибли от подмешанного в бдолах яда, который действовал так быстро, что жертва даже не успевала ощутить страх смерти. Другие сгинули в заранее обреченных на неудачу походах. Третьи были облыжно обвинены в чересчур вольной трактовке идей Каина и за это разрублены на части (тут уж никакой бдолах помочь не мог).

Приняв имя Ламеха, одного из славнейшних потомков Кровавого Кузнеца, Песик как бы перечеркнул свое прошлое. Новое поколение аггелов, не испорченное культурой и жизненным опытом, буквально боготворило его. Рекрутировалась эта молодежь на свалках, в подвалах, на больших дорогах и невольничьих рынках, а воспитывалась по примеру египетских мамелюков кровью и железом.

После заключения Талашевского трактата борьба с аггелами пошла всерьез, но к тому времени болезнь каинизма уже стала хронической. Избавиться от нее теперь можно было только двумя способами: или выкосить под корень все рогатое воинство, или целиком уничтожить пораженный заразой организм…

Дрова действительно оказались сырыми, и костер все никак не разгорался. Матерно выругавшись, Ламех собрался отлучиться куда-то, но к нему подскочил аггел, как в бурнус, закутанный в зелено-коричневую маскировочную сеть, и что-то зашептал на ухо.

— Вот как! — Ламех не смог сдержать удивления. — Давайте ее сюда. Будет парочка, баран да ярочка.

Левке и до этого было так нехорошо, что, казалось, дальше некуда, но тут выяснилось, что есть куда. Интенсивность душевной муки, похоже, предела иметь не могла.

Снаружи уже слышался возмущенный голос Лилечки:

— Пустите! Пустите, черти!

Двое аггелов втащили ее во дворик и поставили на другой стороне бассейна, прямо напротив сковороды, из-под которой уже выбивался легкий дымок.

— Здравствуй, красавица, — сказал Ламех ласково. — Так я и думал, что еще увижусь с тобой. Рад несказанно.

— А если рад, поцелуй кобылу в зад, — не задержалась с ответом взлохмаченная и раскрасневшаяся Лилечка.

Еще недавно даже и представить себе было нельзя, что пугавшаяся комариного писка девушка решится на столь самоотверженный поступок и последует за в общем-то чужим ей человеком чуть ли не в пасть к дьяволу. Оставалось неизвестным, сотворило ли это чудо любовь или просто дал о себе знать бедовый бабушкин характер.

— Куда она шла? — спросил Ламех у аггелов, доставивших Лилечку.

— Похоже, за ним следом, — один из аггелов указал на Цыпфа. — Да еще кричала: «Левка, вернись! Вернись, паразит!»

— Оружие при ней было?

— Нет, — осклабился другой аггел. — Всю общупали. Вот только это нашли.

Он продемонстрировал губную гармошку, которую со словами: «Отдай, гад!» — Лилечка тут же вырвала из его рук. Накинувшихся на девушку аггелов остановил Ламех.

— Пусть остается ей, — сказал он благосклонно. — Даже инквизиторы позволяют ведьмам брать с собой на костер орудия их колдовства.

Аггелы, по-видимому, умели понимать не только слова, но и интонации своего вождя, потому что Лилечка в единый миг лишилась обуви, зато обрела цепи.

— Цилла сообщила мне, что ты неравнодушен к этому юному созданию, — Ламех обратился к Левке. — Конечно, ее следовало бы использовать в других, гораздо более приятных целях, но сейчас она послужит тем ключиком, который отомкнет замок твоего красноречия.

— Видишь, миленький, как все неудачно получилось, — сказала Лилечка Левке, все это время не спускавшему с нее глаз. — Надо было бы тревогу поднимать, а я, дурочка, за тобой побежала. Слава Богу, хоть живым застала…

Левка смотрел на нее и молчал. Слов у него не было.

Лилечку столкнули в бассейн и, потянув за одну из цепей, принудили взойти на сковороду. Аггелы, до этого возившиеся с костром, принялись размахивать кусками картона, раздувая огонь и одновременно отгоняя в сторону дым.

Поверхность сковороды еще не успела нагреться, и Лилечка, осторожно ступая босыми ногами, дошла до ее центра. Обе цепи сразу натянулись, заставив раскинуть в стороны руки. В правой ладони она продолжала сжимать губную гармошку.

— Больно! — скривилась девушка. — Зачем же так сильно дергать!

— Прекратите! — Левке казалось, что он кричит, а на самом деле из его горла вырвалось еле слышное сипение. — Ваша взяла! Перестаньте мучить ее, и через час оружие будет здесь.

— Как же ты собираешься его раздобыть? — неизвестно, чего в словах Ламеха было больше, — издевки или недоверия.

— Это уже мои проблемы.

— Да ты и поздороваться со своими корешками не успеешь, как они тебя на нож поставят. Что я, Зяблика не знаю? Он ссучившихся не прощает.

— Никто не знает, что я здесь. Она должна была все рассказать, да не успела, — Левка кивнул на Лилечку, уже начавшую шаркать ногами.

— Лева, не надо! — закричала она. — Я выдержу! Не связывайся с этой сволочью!

— И я такого же мнения, — спокойно кивнул Ламех. — Оружие от нас никуда не денется, а вот молодые девки на нашей сковороде давно не прыгали. Жаль такое зрелище упускать.

— Может, я лучше под музыку попрыгаю? — внезапно предложила Лилечка. — И мне легче, и вам веселее.

— Почему бы и нет, — ухмыльнулся Ламех. — А ты девица рисковая. Не ожидал даже.

Лева завопил что-то покаянное, но ему зажали рот да еще дали хорошенького тычка по печени. Одна из цепей ослабла ровно настолько, чтобы Лилечка смогла поднести гармошку ко рту.

— Русская народная песня «Барыня», — объявила она таким тоном, словно стояла не на адской сковороде, а на сцене какого-нибудь клуба. — Кстати, плясовая.

Начала она так лихо и задорно, что спустя полминуты некоторые аггелы уже притоптывали в такт музыке. Можно было подумать, что Лилечка дует не в обыкновенную губную гармошку, а в сказочную дудку, заставляющую всех присутствующих помимо воли пускаться в пляс. То ли девушка действительно в совершенстве овладела этим простеньким инструментом, то ли жар сковороды, уже начавший кусать ее за пятки, не позволял играть кое-как.

— Лихая у тебя бикса, — покосившись на Левку, с одобрением сказал Ламех. — Вот только «Барыню» на пару положено плясать. Не желаешь ли присоединиться?

Лапа, зажимавшая Левкин рот, на секунду убралась, что позволило ему произвести в сторону Ламеха прицельный плевок.

— Считаю твою наглую выходку знаком согласия. Посмотрим, кто из вас лучший танцор… — Ламех хотел сказать еще что-то, но, глянув в сторону бассейна, онемел.

У Лилечки, оказывается, уже и так объявился партнер. Был он темен лицом и шкурой, слеп, страшен обликом, но именно поэтому очень подходил к этой сковороде — адское исчадие на адской посудине.

Лилечку варнак успел подхватить под мышку, а сам стоял на горячем железе так же спокойно, словно был обут в асбестовые галоши. Захватив свободной лапой сразу обе цепи, он потянул их на себя и легко сбросил упиравшихся аггелов в бассейн.

— Стреляйте! Чего хавало раскрыли, порчаки позорные! — едва только ситуация выходила из-под контроля, Ламех сразу переходил на привычный ему язык.

Со всех сторон загрохотали пистолеты, но стрелять было уже не в кого. Пули клевали пустую сковороду. Задетый рикошетом, истошно взвыл один из свалившихся в бассейн аггелов. В клубах дыма плясали жирные черные хлопья.

В начавшейся суматохе о Левке как-то забыли. Не совсем, конечно, — пять или шесть аггелов по-прежнему не спускали с него глаз, но испытание на сковородке было отложено.

Ламех, хватанувший целую горсть бдолаха, как бешеный метался по дворику виллы и вымещал свою ярость на подчиненных. Тому из аггелов, который посмел заметить, что попасть из пистолета в варнака еще никому не удавалось, он едва шею не свернул. Успокоить Ламеха смогла только появившаяся на шум Соня-Цилла.

— Ну что тут такого страшного случилось? — рассуждала она. — Верно, смылась девчонка, так ведь мы за ней специально и не охотились. Тебе не об этом надо думать. Тебе надо думать, как Смыка и Зяблика пришить да их оружием завладеть.

— Не пофартит нам, если варнаки с ними заодно, — возразил Ламех. — И когда только они, суки, спеться успели…

— Не иначе как варнаков против нас тот самый Дон Бутадеус подстрекает. Вот уж кого надо было бы к ногтю взять, — лексикончик у Левкиной сестрицы был под стать какой-нибудь бандырше.

— Эх… — Ламех в сердцах махнул рукой. — Мне он давно как кость поперек горла…

— А с этим ты что решил? — Соня-Цилла Левку уже и по имени не называла.

— Сам пока не знаю… — Ламех в задумчивости потер то место на щеке, куда угодил Левкин плевок. — На сковороду поставить? Так варнаки уволокут. Пристрелить? Так ведь еще пригодиться может… Пусть пока в подвале посидит, а там видно будет.

На том и порешили. Левку сволокли в подвал, где под потолком имелось одно-единственное окошечко, решетка которого послужила для крепления цепей. Обувь ему, естественно, не вернули, хорошо хоть верхнюю одежду оставили.

После всех пережитых ужасов Левку потянуло в сон, и он, гремя цепями, как богоборец Прометей, стал устраиваться на ночлег. Пол подвала был каменный, холодный да вдобавок еще и сырой. Пришлось постелить куртку. При этом в ней что-то явственно звякнуло, что весьма удивило Левку, лишившегося при обыске всех металлических предметов, начиная от пистолета и кончая обломком бритвенного лезвия.

После недолгих поисков Левка нащупал в поле куртки некий предмет, формой и размерами соответствующий пресловутому гранатному запалу. Вскоре в вывернутом наизнанку потайном кармане обнаружилась дырка, в которую свободно проходил палец. Получалось, что запал никуда не пропадал, а все эти мучительные минуты находился у него под рукой. Тут уже деликатный Левка не удержался от ругательства.

Надорвав подкладку, он извлек запал на белый свет (который назывался так только по привычке, а на самом деле был тускло-серым, как вода в илистом озерце). Теперь свести счеты с жизнью не представляло никаких трудностей. Но Левка уже передумал. Друзьям он ничего плохого не сделал, а умереть из-за коварства Соньки было бы чересчур большой честью для нее.

При том, что положение Левки оставалось весьма незавидным, настроение его постепенно улучшалось. Лилечка — очень хотелось этому верить — находилась в безопасности, а ему самому не нужно было больше мучиться над неразрешимой проблемой выбора между невольным предательством и невольным убийством. И все было бы хорошо, если бы только не этот сырой подвал, цепи на руках и — в перспективе — раскаленная сковорода.

Он быстро заснул, спал почти без сновидений и был разбужен тяжелыми шаркающими шагами снаружи. Затем в замке заскрипел ключ. (Как уже успел убедиться Левка, все замки, которыми пользовались аггелы, в том числе и тот, что скреплял его цепи, имели товарное клеймо Талашевского завода «Красный штамповщик».) Аггел, посетивший Левкино узилище, мог бы шутя одолеть любого одесского амбала. Плечи его едва проходили в дверной проем, а кулаки были так велики, что вряд ли помещались в карманах. Кроме пистолета за поясом и связки ключей на мизинце левой руки, он имел при себе еще ржавую банку вроде той, из которой хозяйки поят домашнюю птицу, и надорванный пакет сухих овсяных хлопьев.

— Жри, — лаконично сказал он, оставив пайку у порога, а сам принялся внимательно осматривать Левкины цепи.

Кроме редкой физической силы, тюремщик обладал еще и завидной осторожностью. Не лишен он был и практической сметки, о чем свидетельствовало следующее предложение:

— Если у тебя часы остались или рыжье какое, ты мне лучше на хранение сдай. Целее будет. — Сказано это было гнусавым голоском потомственного сифилитика.

Левка выудил из кармана несколько медных монеток — в основном копеек и двушек, — которые и предъявил корыстолюбивому аггелу. Тот озадаченно глянул на Левкину ладонь, потом на самого Левку и, выругавшись, ногой выбил деньги.

Это во многом предопределило его дальнейшую судьбу. Боль в отбитых пальцах вывела из себя даже миролюбивого Левку. Едва только собиравшийся уходить аггел повернулся к дверям, как Лева, сорвав предохранительную чеку, сунул запал в задний карман его брюк. Передвигался аггел тяжело, как бегемот на суше — мешало увесистое мужское хозяйство, не помещавшееся между столбообразных ног. Поэтому за четыре секунды, в течение которых действует замедлитель, он не успел покинуть пределы подвала, чего очень опасался Левка.

Запал рванул — почти как пистолет выстрелил. Жалобно взвыв, детина рухнул на пол. Брюки на его правой ягодице дымились и быстро набухали кровью.

Конечно, Лева и не надеялся прикончить такого бугая одним гранатным запалом. Во время последней кастильской войны бывали случаи, когда талашевские партизаны казнили сходным способом особо зловредных инквизиторов. Но для этого запал забивался глубоко в задний проход осужденного, который потом долго и мучительно умирал от потери крови. Здесь же ставка делалась на то, что человек с развороченной ягодицей на некоторое время утратит способность к сопротивлению.

Расчет Левки на этот раз оправдался. Пока аггел вопил, извиваясь на полу, он успел выхватить у него из-за пояса пистолет, а потом уже спокойно подобрал ключи, отлетевшие в сторону. После этого можно было не торопясь напиться воды из ржавой жестянки.

— Не вопи, — сказал он затем аггелу. — А не то придется тебя добить.

— О-о-о! — выл тот. — Помира-а-аю!

— Не помрешь, — успокоил его Лева. — Там у тебя ни одного крупного сосуда нет. Одно сало.

Сняв ручные кандалы, он под угрозой пистолета попытался нацепить их на раненого аггела, да не получилось — железные браслеты не сходились на широченных запястьях.

— Где сейчас ваши люди? — спросил Лева, убедившись в тщетности своих попыток. — Спать еще не ложились?

— Уже проснулись давно и пошли твоих дружбанов мочить, — ответил аггел, осторожно ощупывая зад. — А-а-а! Сам Ламех их повел.

— А здесь сколько осталось?

— Не считал.

— А если подумать? — Лева ткнул его стволом пистолета в ухо.

— Человек десять. Может, чуть больше.

— Чем они занимаются?

— Я откуда знаю. О-о-о!

— Тебя просили не шуметь. Лежи тихо и тогда жить останешься. А я пойду себе потихоньку.

— У-у-у! — вновь взвыл аггел. — Куда же ты пойдешь, если наверху двое наших дежурят. Они тебя, как блоху, прихлопнут.

— Что-то не очень они спешат тебе на выручку, — засомневался Левка.

— Зачем им в мои дела лезть… Может, я побаловаться с тобой решил. Но уж потом они сюда непременно заявятся. Так что готовься. Отвечать будешь за мою задницу.

— Слушай, ты меня доведешь сейчас! — разозлился Левка. — Уж если мне действительно придется за что-то отвечать, то лучше за твою башку!

Лукавил аггел или говорил правду, осталось неизвестным, однако слова его весьма озадачили Левку.

Покинуть виллу можно было только скрытно. Если же придется затевать наверху перестрелку с часовыми, то, во-первых, еще неясно, чем она кончится (Лева здраво оценивал свои боевые качества), а, во-вторых, пальба разворошит все это осиное гнездо. Попробуй уйди тогда под огнем десятка стволов.

Из тягостной задумчивости Левку вывел раздавшийся в коридоре шум. Неужели аггелы, обеспокоенные долгим отсутствием товарища, и в самом деле идут сюда?

Красноречивым взмахом пистолетного ствола призвав раненого молчать, Левка приготовился к обороне. В такую переделку ему довелось попасть впервые, но ведь когда-нибудь да надо начинать. Или, как ни печально это звучит, заканчивать.

Звуки тем временем приближались, хотя были какими-то странными — как будто кто-то крался по коридору, но одновременно волок на себе шкаф.

— Здесь! — голос был похож на сипение удавленника.

Тут же в каталажку ураганом влетел Толгай с обнаженной саблей в руке. Цыпф едва-едва удержался от выстрела.

— Привет, Левка, — радостно оскалился степняк. — Живой-здоровый? Мой риза… довольный… очень довольный…

За Толгаем в распахнутую дверь ввалился Зяблик, да не один, а на пару с полузадушенным аггелом, горло которого он крепко сжимал локтевым сгибом левой руки. Сразу было ясно, что бдолаха сегодня он отведал вволю.

С первого взгляда оценив обстановку, Зяблик одобрительно кивнул:

— Отвага водку пьет и кандалы рвет. Так Ванька-Каин любил говорить, сущий голубь, кстати говоря, по сравнению с нынешними каинистами… А теперь надо линять отсюда в темпе. Ламех у нас на хвосте висит, да и здесь рогатых хватает.

Как бы в подтверждение его слов снаружи донеслась глухая дробь выстрелов.

— Тиз! — заволновался Толгай. — Быстрее! Смык с бабами япа-ялгыз остался… Один… Помогать надо…

Обоих аггелов, обязанных своими жизнями только мольбам Левки, заперли в подвале, после чего всей гурьбой бросились наверх, где, как пожар на дровяном складе, быстро разгоралась перестрелка.

— А пушка? Где кирквудовская пушка? — не утерпел Лева.

— Разбили мы ее к хренам собачьим! — махнул рукой Зяблик. — Ты ведь к аггелам сбежал… Мало ли как дело могло повернуться.

— Да не сбежал я! — горячо возразил Левка. — Неужели Лилечка не объяснила вам мои обстоятельства!

— О твоих обстоятельствах мы еще поговорим, — Зяблик, остановившись на верхней площадке ведущей во двор лестницы, осторожно выглянул наружу. — В более спокойной обстановке и очень подробно. Но мало тебе не будет, заранее обещаю.

Продолжить угрозы ему помешала пуля, вонзившаяся в дверной косяк. Воспользовавшись паузой, инициативу в разговоре перехватил Цыпф:

— Лилечка здесь?

— Все они здесь. Зашились вон на той стороне. По ним в основном и пуляют.

— А как вы от Ламеха ушли?

— Да, считай, повезло. Варнак Лильку почти к самому лагерю доставил. Правда, сразу же и смылся. Странные чуваки… Она нам все и доложила быстренько. Мы сразу снялись и тикать. Потом Смыков на какую-то башню залез и видит, что аггелы на нашем бывшем месте шуруют. Вот мы и решили… Пока они там, мы сюда наведаемся. Я бы, может, и не пошел тебя, засранца, спасать, но уж больно бабы просили. Но и здесь местечко, гляжу, горячее…

— Уходить отсюда надо, — обижаться на Зяблика Лева не мог. — Если Ламех подоспеет, нам туго придется. Только вот как?

— Есть один план, — процедил сквозь зубы Зяблик и вдруг заорал изо всех сил, чуть не оглушив Левку: — Кончай стрелять, суки рваные! Если не прекратите, я вам баню устрою почище той, что в гавани была. Мы за своим человеком приходили. Если мешать не будете, разойдемся полюбовно. А иначе я тут камня на камне не оставлю. У нас такая штука есть, что от нее даже трехдюймовая броня не спасает. Слыхали, наверно?

Стрельба действительно прекратилась, и с противоположной стороны дворика раздался голос Сони-Циллы, в отсутствии Ламеха, очевидно, принявшей на себя командование аггелами.

— Что же вы тогда из пистолетов палите, а свою грозную штуку в дело не пускаете?

— Да тут, оказывается, и дамочка есть! — удивился Зяблик. — А кто ты, собственно говоря, такая?

— У Левки спроси, — был ответ.

— Сестра это моя, — под грозным взглядом Зяблика Левка потупился. — Стерва та еще. Правая рука у Ламеха.

— И как же твою сестричку обзывать можно?

— Как хочешь. Можно Сонькой, а можно Циллой.

— Ясно, — понимающе кивнул Зяблик. — Сонька Ламехова Ручка… Эй, красавица! — вновь зычно заорал он. — Отвечаю на твой неделикатный вопрос. Я бы, конечно, из этой штуки стрельнул. Мне вас нисколечко не жалко. Мне себя жалко. Штука эта поопаснее водородной бомбы. Не то что нас с вами, а всю эту поганую страну может разнести да еще Гиблую Дыру впридачу. Если не веришь мне, у Левки спроси. Он у нас человек научный. Даже задницу энциклопедией подтирает.

— Лева не обманет. Лева у нас известный правдолюбец, — позволила себе съязвить невидимая Соня-Цилла. — Ладно, пусть скажет что-нибудь…

— Ну-ка, покажи класс, — понизил голос Зяблик. — Задави их ерундицией.

— Э-э-э… — не совсем уверенно начал Лева. — Тот из вас, кто слыхал о принципе причинности, сразу поймет, что может случиться, если в природе нарушатся причинно-следственные связи. Люди превращаются в животных и наоборот. Из могил встают мертвецы. Земля становится водой, вода — огнем, а огонь вообще пустотой. Разрушаются самые глубинные основы мироздания, вплоть до субатомного уровня. Я уже не говорю о возможности наложения на наш мир иных пространств, устроенных принципиально по-другому. Вы, конечно, можете не верить мне. Действительно, раньше такие феномены не были известны науке. Но здесь, в стране будущего, они являются лишь побочным эффектом некогда действовавшей энергетической системы. Впрочем, справедливость моих слов некоторые из ваших коллег испытали на собственной шкуре. Жаль, что они уже никогда не смогут подтвердить это.

— Вот так-то! — веско добавил Зяблик. — Нам терять нечего. Сейчас мы уходим и даже согласия вашего не спрашиваем. Но если хоть один здешний халамидник попробует встать у нас на дороге, ни Бог, ни черт, ни Каин вам уже не помогут. Секир-башка, как говорят мои друзья нехристи… Палец я все время буду держать на спуске, учтите.

— Что ты задумал? — прошептал растерянный Цыпф. — Пушки-то у нас нет.

— Не твое дело. На, причастись, — Зяблик сунул ему пригоршню бдолаха. — Кроме большого ума, нужно иметь еще и небольшую смекалку.

Отыскав поблизости кусок ржавой трубы, он выровнял ее на колене, а сверху набросил свою куртку. Получилось что-то похожее на замаскированный обрез, из которого в итальянских фильмах мафиози убивают представителей прогрессивной общественности, а также честных прокуроров.

— За мной! — Зяблик смело шагнул вперед и направил свое блеф-оружие в ту сторону, откуда до этого раздавался голос Сони-Циллы. — Смыков, где ты?

— Здесь, — глухо донеслось из какого-то окна.

— Веди свое войско к воротам! Живо, пока у меня палец на спуске не сомлел.

Лязгнула одна из многих дверей, выходящих во дворик, и возглавляемый Смыковым женский отряд трусцой двинулся к воротам. Сам он держал пистолет стволом вверх, Верка целилась неизвестно в кого, а глядя на Лилечку, можно было подумать, что та сама собирается застрелиться.

— Подождите немного, — голос Сони-Циллы звучал уже не так уверенно, как раньше. — Одно условие. Вы собирались на родину, вот и ступайте туда. До границы здесь рукой подать, а там уже сами разбирайтесь. Но ни в коем разе не смейте возвращаться в глубь страны.

Ватага уже покинула дворик, отстал лишь пятившийся задом наперед Зяблик. Ему-то и пришлось отвечать за всех:

— Ничего не могу обещать, лярва рогатая. Но честно скажу: ложил я на эту страну с прибором. В следующий раз меня сюда и калачом не заманишь. Счастливо оставаться.

Удалившись от злосчастной виллы метров на пятьсот, Зяблик без сожаления забросил трубу в кусты и вновь облачился в куртку, изрядно перепачканную ржавчиной. Тем членам ватаги, которые были не в курсе его последней авантюры, Зяблик небрежно объяснил:

— На понт я аггелов взял, ясно? Они же Горыныча в натуре не видели, ну если только издали. Вот их мандраж и пробрал. Кому охота из человека в жабу превратиться или в семимерном мире век коротать?

— Оно-то, может, и так, — произнес Смыков с сомнением. — Но боюсь, что гражданин Ламех их от мандража скоро вылечит. И попрут тогда за нами аггелы полным своим составом.

— Следов не надо оставлять! — огрызнулся Зяблик. — И шуметь поменьше. А то топочете, как солдаты в бане… Эй, Чмыхало! — обратился он к степняку. — Сонгы будешь… Последним то есть… Следы заметать… Эзне югалту… Понял?

— Моя понял, — кивнул Толгай с меланхолическим видом. — Я всегда сонгы… Спать — сонгы… Кашу есть — сонгы… Убегать — сонгы…

Лилечка и Цыпф шли, держась за руки. Даже опасность, на манер домоклова меча продолжавшая висеть над ватагой, не мешала их милой беседе.

— Если бы ты знала, как я испугался, когда тебя поймали аггелы! — вздыхал Лева.

— А я вот нисколечко! Верила, что варнаки меня обязательно выручат. Правда, когда аггел гармошку отобрал, испугалась чуть-чуть… Кстати, когда мы опять в том мраке оказались, где варнаки живут, я их умоляла за тобой вернуться. Да где там… Не понимают они по-русски. Хорошо хоть меня к самому лагерю доставили.

— Неравнодушны они к тебе… С чего бы это? — в голосе Левы сквозило плохо скрытое раздражение.

— Уж договаривай, если начал, ревнивец, — похоже, что Лилечкино хорошее настроение сегодня нельзя было поколебать ничем. — Да, неравнодушны… Но совсем не потому, о чем ты думаешь. Между прочим, они и не мужчины вовсе.

— А кто? — усомнился Левка. — Женщины, скажешь?

— Ни то и ни другое. И сразу все вместе. Как это называется?

— Гермафродиты, что ли?

— Вот-вот! Мне дядя Тема именно так и говорил. Очень живучий народ. Приспособились в своем пекле ко всяким напастям. Даже если один-единственный из них на свете останется, род все равно не прервется. В случае крайней нужды варнак сам себя оплодотворить может.

Ватага шла быстро, чуть ли не бежала. Переместившийся в голову колонны Зяблик выбирал путь, отдавая предпочтение мощеным участкам, а если какой-то след все же оставался, его старательно заметал пучком веток Толгай, шедший в арьергарде. С общего согласия привал решили не делать, дабы осилить за один прием сразу два перехода. История Левкиных злоключений была принята в общем-то сочувственно. От комментариев не удержался только Смыков:

— Вы, товарищ Цыпф, типичный представитель так называемой гнилой интеллигенции. Из вашей среды вышли все крупнейшие политические ренегаты. Что вы тут ни говорите, а на досуге необходимо всерьез разобраться с вашими истинными убеждениями…

Вскоре разговор коснулся условий, выдвинутых напоследок Соней-Циллой.

— Зачем, спрашивается, они нас так упорно выпроваживают из Будетляндии? — Смыкова, как всегда, грызли сомнения.

— Осточертели мы им здесь, вот и все! — высказалась Верка.

— Чертям нельзя осточертеть, — возразил Смыков. — Не из тех они, кто врага вот так запросто отпускает. Есть тут, видно, какая-то каверза.

— Каверза тут простая, — сказал Цыпф. — Выдвинув такое условие, она рассчитывала, что мы непременно поступим наоборот и вернемся в Будетляндию, где аггелы вновь попытаются рассчитаться с нами.

— Сестрица твоя баба тертая, — включился в разговор Зяблик. — В натуре человеческой толк понимает, как и всякая стерва. Специально сказала «уходите», чтобы мы решили, будто нас заманивают обратно, и по этой причине действительно ушли из Будетляндии.

— Ну это уже похоже на детскую игру «веришь — не веришь», — развела руками Верка. — Кто кого на обман возьмет.

— Да и бес с ним, — сказал Смыков. — Не это сейчас главное. Главное, от аггелов оторваться. А уж как до границы дойдем, там все и обсудим.

Разговоры на этом и в самом деле прекратились — темп ходьбы не располагал к пустой болтовне. Несколько раз Смыков самоотверженно взбирался на господствующие над местностью сооружения, но никаких признаков погони не обнаружил. Все вокруг будто бы вымерло.

Для пущей скрытности ватага проделала часть пути по эстакаде, вознесенной высоко над землей и являвшейся элементом сложнейшей дорожной развязки. Дожди и ветры не позволяли пыли задерживаться здесь, а потому опасность наследить отсутствовала.

По истечении двенадцатого часа непрерывной ходьбы Смыков подал наконец команду на отдых. На сей раз приют им предоставило какое-то культовое сооружение, если судить по архитектуре — христианский храм, чему, впрочем, противоречила странная символика на шпилях, объединявшая в единое целое крест, полумесяц и шестиконечную звезду. Это здание имело целый ряд преимуществ, весьма немаловажных для беглецов: мощные входные двери, способные устоять даже перед противотанковой гранатой, цокольный этаж, из которого в разные концы расходились коммуникационные туннели, и, наконец, прекрасный обзор, открывавшийся с центральной башни.

Приемник кирквудовской энергии удалился сейчас на расстояние, вновь делавшее его похожим на ажурную паутину, а вовсе не на брошенный в небеса рыбачий невод. В том направлении, куда двигалась ватага, простиралась плоская, безлесая пустыня, явно уже не принадлежавшая к Будетляндии. Зрелище было малопривлекательное — унылое серое небо над некрасивой серой землей.

— Я вообще-то предполагал, что отсюда мы попадем прямо в Гиблую Дыру, — сказал Смыков, вглядываясь в даль.

— Нет, — покачал головой Цыпф. — Эрикс, царство ему небесное, упоминал еще какую-то страну, по своим природным условиям мало чем отличающуюся от Нейтральной зоны.

— Далека ты, путь-дорожка, — тяжело вздохнул Смыков.

Усталость быстро сморила людей, но уже через пару часов всех разбудили причитания Толгая, стоявшего в карауле:

— Ой, беда… Янчын… Огонь… Небо горит… И действительно, узкая полоска неба над неведомой страной тлела, как угли догорающего костра. Для людей, давно позабывших о звездах и светилах, зрелище было столь же непривычным, как для туарега, рожденного в сердце Сахары, — снежная метель.

— Что такое! — протер глаза Зяблик. — Я такой фигни отродясь не видел!

— А вдруг это солнышко встает! — воскликнула Лилечка.

— Брось, подруга, — осадила ее Верка. — Совсем ты запамятовала, какое оно, солнышко. На зарю это похоже, как попойка на святое причастие.

— Не полярное ли это сияние? — предположил Смыков. — Кто наблюдал полярное сияние?

— Я наблюдал, — сплюнул Зяблик. — В Воркуте такой радости от пуза. Но тут ничего общего. Да и какое сейчас, едрена вошь, может быть полярное сияние!

— Знаете, а по описаниям очень похоже, — неуверенно заметил Цыпф. — Историки сообщают, что подобные явления предшествовали многим печальным событиям, в том числе разрушению Иерусалима и убийству Цезаря.

— По описаниям кошка на тигра похожа, — возразил Зяблик. — Кто полярное сияние сам не видел, тот меня не поймет. Не оно это, ясно! Голову даю на отсечение.

— Знаете, что мне это больше всего напоминает? — задумчиво сказала Верка.

— Пожар. Очень большой пожар. Когда ночью лес или степь горят, на небе точно такие сполохи бывают.

— То ночью, — буркнул Смыков. Зяблик же возразил Верке с неожиданной горячностью:

— Пожар, говоришь? Да не бывает таких пожаров! Ты только глянь, небо через весь горизонт светится! Каким же этот пожар должен быть? На тысячу верст? А чему в Гиблой Дыре гореть? Или в той же Нейтральной зоне? Воде гнилой? Песку? Камню? Да и гарью совсем не пахнет. Насмотрелся я в Сибири на лесные пожары. Если в Забайкалье горело, то дым над Ангарой стоял. Дышать нечем было, хоть противогаз надевай.

— Все ты на свете видел, — сочувственно вздохнула Верка. — И полярное сияние в Воркуте, и лесные пожары в Сибири. А про тропический тайфун ничего не расскажешь?

— Ничего! — ответил Зяблик вполне серьезно. — Я в тех краях не сидел. Ты про тайфуны лучше у Смыкова спроси.

Загадочное сияние между тем постепенно разгоралось и вскоре из багрового превратилось в золотистое (не став от этого менее тревожным). Так и не найдя сему феномену более или менее правдоподобного объяснения, ватага возобновила прерванный сон. Наблюдение за пылающим горизонтом было поручено очередному караульному, которым по иронии судьбы оказался Лева Цыпф.

Перед тем как уснуть, Смыков строго сказал:

— Сами понимаете, что от вас требуется неусыпное внимание. Глядите в оба. Не игнорируйте никаких мелочей.

— Извините… — замялся Лев?. — У меня зрение не очень… Я очки потерял…

— Потерял, как же… — Порывшись в карманах, Смыков протянул Левке его очки. — Возьмите и больше личными вещами не разбрасывайтесь.

— Ох, спасибо! — обрадовался Лева.

— Не меня благодарите, а Зяблика… Он на них чуть не наступил.

— Когда в Отчину вернемся, литр поставишь, — сонно буркнул Зяблик. — Нет, лучше два…

За завтраком выяснилось, что небо светилось еще некоторое время и, по часам Смыкова, погасло где-то в половине четвертого утра. Погасло быстро, в течение считанных минут, и с тех пор над неведомой страной висела обычная серая муть. Никаких других чрезвычайных происшествий за время ночевки не случилось. Похоже было, что аггелы действительно оставили их в покое или, что выглядело более правдоподобно, попросту потеряли след беглецов.

Хотя Смыков высказывался в том смысле, что надо бы устроить Левке Цыпфу товарищеский суд да еще такой, чтоб другим впредь неповадно было, начавшиеся сразу после завтрака хозяйственные хлопоты поглотили ватагу целиком и полностью. Перед походом в неизведанную страну необходимо было запастись провиантом и кое-каким имуществом, в Отчине являвшимся большим дефицитом. Воды решили взять в обрез — только личные фляги и небольшой неприкосновенный запас. Лучше вернуться с полдороги назад, чем тащить на себе бесполезный груз. В конце концов, даже в абсолютно безжизненной Нейтральной зоне проблем с утолением жажды никогда не возникало.

Около восьми часов вечера полоса неба над горизонтом опять посветлела, медленно налилась тусклым огнем, около часа посияла чистым золотом и затем угасла, сделав привычные тоскливые сумерки еще более мерзкими.

Осторожный Смыков предложил переждать в Будетляндии еще одни сутки. По истечении этих суток, внешне спокойных, но муторных, как и любое ожидание, выяснилось, что загадочные сполохи появляются регулярно через каждые шестнадцать часов плюс-минус пять минут, что, впрочем, можно было списать на погрешности в наблюдениях, связанные с нестабильным состоянием атмосферы. Следовательно, явление это, тут же названное «лжезарей», имело явно выраженный циклический характер, в неживой природе обусловленный только влиянием космических факторов. Впрочем, точно с таким же успехом это могли быть не поддающиеся человеческому осмыслению последствия краха кирквудовской энергетики, что-то вроде иномерного янтаря или живого свечения в подземельях. Короче говоря, поход начинался без особого энтузиазма и даже с опаской.

— Да что, вы в самом деле, менжуетесь! — сказал Зяблик, поправляя на спине внушительных размеров дорожную укладку. — Запеченный таракан жара не боится. Прорвемся как-нибудь. Бдолах с нами, да и Лилькина гармошка кое-что значит.

Идти решили короткими переходами, всякий раз предварительно высылая вперед разведчика. Меры предосторожности, конечно, были беспрецедентные — такое до этого не практиковалось даже в Нейтральной зоне. Смыкову вменялось в правило вести подробный дневник похода с указанием всех мало-мальски значительных ориентиров. Он же отвечал за сохранность бдолаха. Штатными дозорными выбрали Зяблика и Толгая, а это означало, что каждому из них придется пройти расстояние как минимум вдвое большее, чем остальным. Прочие члены ватаги дополнительными обязанностями не обременялись — и обычных с лихвой хватало.

Уже несколько часов спустя, когда башни экуменистического (Экуменизм — учение, ставившее перед собой задачу объединения всех религий.) храма исчезли из поля зрения и о Будетляндии напоминал только раскинувшийся над ее центром сетчатый шатер, окружающий пейзаж стал меняться. Исчезла всякая растительность, включая мхи и лишайники. Исчезли ручьи, озерца и лужи. Исчезла даже почва в привычном понимании этого слова — то, что хрустело под ногами, походило не на песок, не на щебень, а скорее на шлак. С видом знатока поковырявшись в нем, Цыпф сообщил, что не видит здесь никаких аналогий с первичным грунтом Нейтральной зоны.

— И вообще у меня создается впечатление, что мы попали на неизвестно для чего созданный плац, совсем недавно выровненный бульдозерами и катками, — Лева вытер о штаны свои пальцы, перепачканные так, словно он копался в печном дымоходе.

В середине дня сделали привал и выслали на разведку Толгая. Фигура его, постепенно уменьшаясь, долго маячила впереди, пока не превратилась в точку, почти не различимую на фоне серой равнины.

Первая запись, сделанная Смыковым в дневнике похода, была такова: «Прошли примерно пятнадцать километров. Ориентиров нет. Признаков воды нет. Вообще ничего нет, что и является единственной достойной упоминания особенностью этой страны».

Едва успели перекусить, как начал сеять дождь, противный, как и все здесь. Выставив под его струи пустые котелки, ватага сбилась в кучу и накрылась единственной плащ-палаткой. Зяблику немедленно захотелось курить, но все, кроме дипломатично промолчавшей Верки, воспротивились.

— Терпеть надо! — заявил Смыков. — Это место общественного пользования, а не ресторан и не номер-люкс в гостинице. Уважайте мнение большинства.

— Можно подумать, что ты, Смыков, в номерах-люкс бывал! — фыркнул Зяблик.

— Да тебя в приличную гостиницу дальше швейцара не пустят. И даже твое служебное удостоверение не поможет.

— Заблуждаетесь, братец вы мой, — ответил Смыков гордо. — Сам я действительно в таких гостиницах не бывал, ни к чему мне это, но один мой приятель прожил в номере-люкс целых две недели. И все мне потом подробно рассказал. Представляете, он в сутки платил семнадцать сорок!

— Смыков, не бывает таких гостиниц, — усомнилась Верка. — В Талашевске лучший номер от силы рубль двадцать стоил. Так там белье каждое утро меняли и туалетную бумагу бесплатно выдавали.

— Мало вы что о жизни знаете, Вера Ивановна, — с видом превосходства усмехнулся Смыков. — Есть такая гостиница, чтоб мне на этом месте провалиться. Правда, не у нас, а в Москве. «Россия» называется.

— И какой же бурей твоего приятеля туда занесло?

— Случайно, скажем так. Его из Талашевска в Саранск на переподготовку направили. В те времена там располагалась межреспубликанская учебная база вневедомственной охраны.

— Сторожем твой приятель, значит, был? — не унималась Верка.

— Почему сторожем! В ночной милиции инспектором. Должность, конечно, не ахти какая, но тем не менее при форме, при льготах. До этого он, правда, вместе со мной в следствии работал, но погорел по собственной глупости.

— Не тому, кому надо, дело пришил? — ухмыльнулся Зяблик.

— Как раз и нет. Язык за зубами по пьянке держать не мог… Ну и стишки всякие, в основном сомнительного содержания, любил цитировать. Помню, было у нас в райотделе торжественное мероприятие по случаю дня милиции. Совместно с представителями партийных органов, суда и прокураторы. Сначала, конечно, официальная часть, а потом банкет. Перекушал мой друг Серега дармового коньяка и давай в полный голос читать. Кстати, к сочинительству стихов он сам отношения не имел. Как впоследствии выяснила особая инспекция, они и раньше в списках ходили. Под названием «Парад милиции». Сплошное очернительство и клевета.

— Послушать бы, — сказала Верка. — Тогда и разберемся, где клевета, а где истинная правда.

— Полностью я этих стихов, конечно, не помню… Ну если только парочку строк…

— Ладно, не ломайся, как барышня!

Смыков по привычке откашлялся и, запинаясь чуть ли не на каждой строчке, продекламировал безо всякого выражения:

…Колонна за колонной, За рядом ряд,

Родная милиция Выходит на парад.

У всех в строю Суровые лица.

Все как один Хотят похмелиться.

Впереди шагает Группа дознания,

Пьющая водку До бессознания.

За ними вслед — Отдел БХСС,

Который и пьет За чужое и ест.

А вот приближаются Инспектора ГАИ,

Готовые пропить Даже души свои…

— Рифмы хромают, но содержание глубокое, — похвалил Зяблик. — А дальше?

— Дальше не помню, — отрезал Смыков. — Но все в том же духе вплоть до госпожнадзора и паспортного стола. Кончается стихотворение примерно так: «А за работниками следствия, берущими взятки без последствия, шатаясь после кутежа, бредут ночные сторожа». Это он как раз вневедомственную охрану имел в виду. Резонанс, конечно, получился соответствующий. Но еще до того, как Серегу с банкета выпроводили, начальник райотдела сказал: «Раз ты так неуважительно о следствии выразился, то и ступай себе в ночные сторожа». Наутро уже и приказ был готов. Формулировка. стандартная. За моральное разложение и личную недисциплинированность, выразившуюся в том-то и том-то, понизить такого-то в звании и откомандировать в распоряжение отдела вневедомственной охраны…

— Смыков, мне про ваши милициейские попойки опротивело слушать, — перебила его Верка. — Ты же про гостиницу начал. В которой номер семнадцать сорок стоит.

— Сейчас будет про гостиницу, — успокоил ее Смыков. — Как я вас уже информировал, первым делом Серегу направили в город Саранск на переподготовку. В Москве пересадка. А он до этого в столице был только проездом. Вот и решил на пару деньков подзадержаться. Осмотреть памятные места и сделать кое-какие покупки для семьи, на что жена отвалила ему целых двести рублей. Родных и знакомых у него в Москве не имелось, но добрые люди дали адресок одной дамочки. Она в гостинице «Москва» какой-то мелкой сошкой служила. Не то дежурной администраторшей, не то старшей горничной. Серега ей предварительно позвонил с Белорусского вокзала и на метро отбыл к месту назначения.

— В форме? — поинтересовался Зяблик.

— В штатском. Форму он в чемоданчике вез. Дама эта его уже в фойе поджидает.

— Красивая? — не выдержала Верка.

— Так себе. Там красавиц в администраторши не берут.

— Почему?

— А почему улицы булыгами мостят, а не бриллиантами? Чтоб соблазна никому лишнего не было… Но вы меня, пожалуйста, не сбивайте. Администраторша у Сереги интересуется, какой ему номер желателен — обычный или получше? А он мужик с гонором, хоть и провинциал. Возьми и брякни: «Мне самый лучший». Администраторша обещает поселить его в люкс и сообщает цену: «Устраивает?» Его это, конечно, не устраивает, но отступать поздно. Да и кое-какие деньги все же имеются.

— Чувствую, Смыков, не про гостиницу ты нам хочешь рассказать, а про гостиничный разврат, — догадалась Верка.

— Само собой, — согласился Смыков. — Какая же гостиница без разврата!

— Может, я лучше пойду Толгая встречу? — предложила заранее смущенная Лилечка.

— Дождь ведь, — стал увещевать ее Цыпф. — Еще простудишься ненароком.

— Сиди уж, — покосился на девушку Смыков. — Я без подробностей буду рассказывать. В общих чертах… Поднимается, значит, Сергей в свой люкс на лифте. На пару с лифтершей, можете себе представить. Та ему нагло строит глазки и делает всякие намеки. Дескать, как вы собираетесь в столице развлекаться. «Обыкновенно, — отвечает Серега. — Имею намерение посетить Мавзолей, ГУМ и ВДНХ. Ну еще, может, Музей революции, если время останется». Лифтерша на него, как на психа, вылупилась. У публики, которая в люксах обитает, обычно запросы другие. Серега — парень сообразительный и, оценив ситуацию, спрашивает: «А что вы можете предложить?» «Да что угодно! — та отвечает. — Но главным образом то, чего так не хватает одиноким мужчинам». Тут лифт до нужного этажа дошел, и разговор прервался…

— Ну-у-у, — недовольно протянул Зяблик. — А я-то думал, что он ее прямо в лифте трахнет.

— У вас, братец мой, одно только на уме, — поморщился Смыков. — Лифтерша при исполнении, ее трогать не полагается…

Короче говоря, осмотрел Серега свои новые апартаменты, а это целая квартира с роскошной мебелью, засадил бутылку водки, которую с собой прихватил, и застосковал…

— И мысли его устремились в соответствующем направлении, — подсказала Верка.

— Мужскую натуру вы, Вера Ивановна, неплохо понимаете. Видно, недаром королевой у арапов были. Не прошло и часа, как Серега снова оказался в лифте и принялся выяснять, что, собственно говоря, лифтерша имела в виду, когда про одиноких мужчин говорила. Та ему открытым текстом объясняет, что имела в виду особый род женских услуг, который оплачивается по специальному тарифу. «Если желаете девочку в номер, мы это сейчас устроим». — «Желаю!» — соглашается Серега. «Какую вам?» — «А что, у вас разные есть?» — «На любой вкус. Брюнетки, блондинки, рыжие. Полные, худые, средней упитанности. Искушенные в любви и совсем неопытные. Домохозяйки и профессорши. Садистки и мазохистки. Есть даже азиатки и негритянки из Университета дружбы народов».

— И он, конечно, выбрал негритянку, — пригорюнилась Верка.

— Нет. Отечественную блондинку. Молодую, не очень полную, но с большой грудью и соответствующим задом. Сказал, что образование значения не имеет, но справка из венерического диспансера не помешала бы. Лифтерша только фыркнула и говорит: «У нас товар высшей категории, можете не сомневаться. Идите в номер и ожидайте. Заодно приготовьте пятьдесят рублей».

— Пятьдесят! — ужаснулась Верка. — Да я на скорой помощи семьдесят четыре получала с премиальными! И хорошим мужикам бесплатно давала!

— Слушай, заткнись, — попросил Зяблик. — То, что ты дура бескорыстная, и так все знают.

— Что уж тут, Вера Ивановна, о деньгах жалеть, — с непонятной печалью вздохнул Смыков. — Снявши голову по волосам не плачут… Сидит, значит, Серега в своем номере и, естественно, волнуется. Проходит примерно час. Звонок в дверь. Является лифтерша. С девицей. Все как по заказу. Вдобавок еще пачка презервативов. Затем лифтерша вместе с полестней исчезает. Девица очень художественно раздевается. Стриптиз называется.

— Как? — не поняла Лилечка.

— Стриптиз, — повторил Смыков. — Буржуазное изобретение. Для предварительного возбуждения, так сказать, низменных чувств мужчины. У нас легально не практиковался.

— Еще бы! — хохотнула Верка. — Представляю стриптизершу в рейтузах фабрики «Большевичка».

— Ладно… — неодобрительно глянул на нее Смыков. — Важны не рейтузы, а то, что под ними… Далее следует ночь любви. В разнообразных позах и со всякими ухищрениями, известными советскому народу. Рано утром блондинка уходит. Ей, видите ли, нужно в институт на первую пару успеть. Серега весь день отсыпается, восстанавливает силы шампанским и домашней колбасой, а под вечер опять бежит к лифтерше. Требует ту же самую блондинку, которая крепко запала ему в душу. Ответ отрицательный. «Проси любую другую, хоть персидскую княжну, но прежней девчонки ты уже не увидишь. Ни за какие деньги. Такой у нас здесь порядок заведен».

— Не повезло твоему дружку, — посочувствовала Верка.

— И не говорите! Горю Сереги нет границ, и, чтобы хоть немного его развеять, он тут же заказывает худую брюнетку средних лет с мазохистскими наклонностями.

— Смыков! — вновь прервала его Верка. — Я тебе таких историй могу рассказать вагон и маленькую тележку! Что из того? Где тут мораль?

— Вы, Вера Ивановна, мораль в басне ищите, а это жизненная история… Ну а уж если вы без морали не можете, то она состоит в том, что Серега прожил в гостинице не двое суток, как собирался, а две недели. Спустил все деньги и четыре раза телеграфировал друзьям в Талашевск по поводу финансовой помощи. В учебном центре получил выговор за опоздание, но даже не почесался. А когда вернулся домой, в узком кругу сказал:

«Год буду отдавать долги. Следующий год — копить деньги. А потом опять поселюсь в номере-люкс гостиницы „Россия“».

— Баб, выходит, он там не всех перебрал, — сказала Верка.

— Не всех, но многих. Один его заказ, кстати, так и не выполнили.

— Какой, интересно? Юную пионерку с большими сиськами и садистскими наклонностями?

— Нет. С малолетками там, наоборот, никаких проблем не было… Просто ему после одной эстонки захотелось вдруг цыганку и чтобы та, сидя на нем, непременно исполняла под гитару романсы.

— Нет таких, значит, в Москве?

— Может, и есть, да только за один день не нашли.

— История вполне правдоподобная, — Зяблик лукаво прижмурился. — Только чует моя душа, что в гостинице «Россия» жил не какой-то там Серега, а ты сам, Смыков.

Все так увлеклись болтовней, что даже не заметили, как вернулся насквозь промокший Толгай.

— Везде был, — сказал он, тыча пальцем в разные стороны. — Прямо был… Туда был… Бушлык! Пустое место… Мертвый место…

— Но идти-то вперед все равно надо. Хоть по мертвому, хоть по живому, — Смыков глянул на часы. — Или сначала лжезарю понаблюдаем? Недолго осталось.

— Можно и понаблюдать, — лениво согласился Зяблик. — Не жизнь, а лафа. Сначала сказки слушали, а сейчас бесплатное кино смотреть будем… Между прочим, Смыков, могу тебе для справки авторитетно сообщить, что ничего такого сверхъестественного у этих цыганок нет. Сам я их не пробовал, но от одного железнодорожного ревизора слыхал. Припутал он в скором поезде одну безбилетную цыганочку. Штраф она платить не хочет, но на все остальное вроде согласная. И был тот ревизор, между прочим, в новых лакированных туфлях. Все купе заняты, в том числе и служебное. Пришлось цыганочку в туалет затащить. А какая там любовь может быть, сам понимаешь. Но ничего, оба стараются. И вот в самый разгар этих дел ревизор замечает, что его туфли как бы пудрой кто досыпал и слой этот раз за разом становится все гуще.

— Вот это жеребец! — похвалила Верка. — Так бабу приласкать, чтобы у нее с лица пудра посыпалась! Уметь надо!

— Да не пудра это была, а перхоть! — сардонически ухмыльнулся Зяблик. — И не с лица она сыпалась и даже не с головы, а совсем с другого места!

— Нет, вы как хотите, а я пройдусь, — не выдержала Лилечка. — Одна на небо полюбуюсь…

На горизонте там и сям уже вспыхивали тусклые зарницы, похожие на отблески далекой грозы…

Спустя двое суток, однообразных, как и все в этом мире (с легкой руки Толгая получившем название «Бушлык»), отправлявшемуся в очередной дозор Смыкову посчастливилось обнаружить некое загадочное сооружение, вызвавшее всеобщее настороженное любопытство.

Часть его изломанных остатков торчала над уровнем земли, а часть вплавилась глубоко в шлакообразный грунт. Вследствие всего этого судить о первоначальной форме и назначении находки было почти невозможно, однако многое говорило за то, что это летательный аппарат будетлян, рухнувший с неба в момент Великого Затмения. Структура его обшивки и некоторые конструктивные особенности (отсутствие всяких швов, например) очень напоминали боевую машину, с которой в свое время ватаге пришлось немало повозиться.

— Махина, — присвистнул Зяблик. — Наверное, не одна тыща пассажиров помещалась. Глянь, сколько иллюминаторов. В десять рядов.

— Н-да-а… И грохнулась эта махина, по-видимому, на подлете к аэродрому,

— заметил Смыков. — В противном случае ее бы на двадцать километров раскидало.

— Давайте не будем уподобляться дикарям, обсуждающим причины крушения парохода «Титаник», — вмешался Цыпф, вновь обретший душевный покой, а вместе с ним и склонность к дидактизму. — Не нашего ума это дело. Вопрос другой: имеет ли нам смысл торчать здесь. Что, если эта штука была снабжена ядерным двигателем? А вдруг всех нас в это время пронизывает радиоактивное излучение?

— Пусть пронизывает, — беспечно ответил Зяблик. — В Нейтральной зоне нас еще и не то пронизывало… И ничего, оклемались. Надо бы вовнутрь заглянуть. Как ты, Смыков, мыслишь?

— Заглядывайте, если вам собственной жизни не жалко, — Смыков пожал плечами.

С помощью Толгая, привычно подставившего спину, Зяблик дотянулся до овального отверстия в обшивке будетляндского авиалайнера и, раскачавшись, рывком забросил в него свое тело. Вниз посыпалась всякая труха, пахнущая резиной и железной окалиной.

— Неймется человеку, — вздохнула Верка. — Как таракан, ни одной щели пропустить не может.

— Это у него после зоны такая привычка осталась, — пояснил Смыков. — Недаром ведь полжизни в камере просидел. У Эрикса была болезнь закрытого пространства, а у Зяблика, наоборот, непреодолимая тяга к нему.

— Ну-ну, поговорите там еще! — приглушенный голос Зяблика раздавался уже совсем не из того отверстия, через которое он проник вовнутрь. — Я все слышу и за таракана тебе, Верка, не прощу. Если я таракан, то ты вошь тифозная.

— Нашли вы там что-нибудь интересное? — без особого любопытства поинтересовался Смыков.

— Ни фига… Прах и пепел. Да и темновато тут…

— Тогда вылазьте. Нечего здесь попусту задерживаться.

— Погоди… Вроде что-то написано на стенке… Сейчас…

— Да вы, никак, уже и по-будетляндски читать научились! — съязвил Смыков.

— По-нашему написано… Большущими буквами от руки… Только читать все равно трудно. Одно слово пока только разобрал: «Спастись». Или «Не спастись». Потом что-то про огненный пролив… не то прилив… Киньте мне кресало и тряпок каких-нибудь. Я факел сделаю.

— Где же я вам эти тряпки возьму? — возмутился Смыков. — С себя, что ли, последнее снять?

— Попроси у Верки запасной лифчик. Она их с собой штук пять прет.

— Больше ничего не хочешь? — отозвалась Верка. — Это ты умеешь, на чужое добро зариться! Лучше из своих подштанников факел сделай.

В конце концов решено было пожертвовать одним из полотенец, которое Толгай и подал Зяблику на кончике сабли. Минут на пять внутри разбитого авиалайнера установилась тишина.

— Возможно, эту надпись оставил кто-то из людей Сарычева, — предположил Цыпф. — Или один из разведчиков, которых мы посылали вслед за ними.

— Дураков, которые стены пачкают, всегда хватало, — Смыков недовольно поморщился. — Что у нас, что у других народов. Как только научились люди писать, сразу давай мазать на чем ни попадя. Я в Кастилии на стене монастыря такую надпись видел: «Храни нас, Господи, от твоего гнева, от козней дьявола, от скудной пищи, от нехватки вина и от половой слабости». Не иначе как монахи написали.

Сверху вновь посыпалась труха, и на землю ловко спрыгнул Зяблик, похожий на трубочиста.

— Ну и как? — поинтересовался Цыпф. — Выяснили что-нибудь?

— Значит, так. — Зяблик принялся стряхивать с себя сажу. — Если я правильно понял, смысл надписи состоит в том, что дальше идти опасно. Сюда якобы приходит огненный прилив, спастись от которого нет никакой возможности. Ну а дальше обычные славословия в честь Каина.

— Аггелы, стало быть, писали, — сказал Смыков многозначительно.

— Они, родимые.

— Ну это вполне объяснимо. Помните, как раньше на калитках писали: «Осторожно, злая собака»? А в доме никого, кроме кота ленивого, нет. Аггелы это предупреждение дали, чтобы посторонних от Будетляндии отгонять. Дескать, дальше не суйтесь, если жить хотите.

— Предупреждение снаружи пишется, а не внутри, — возразил Цыпф. — Да и спорный вопрос, для кого оно оставлено. Для тех, кто сюда идет, или для тех, кто отсюда уходит.

— Что вы хотите сказать? — вскипел Смыков. — Что дальше идти нельзя? Может, жить здесь останемся? Или обратно пойдем, к аггелам в лапы?

На некоторое время установилось тягостное молчание. Люди переминались с ноги на ногу и вопросительно переглядывались.

— Скажи что-нибудь, Зяблик, — попросила Верка. — Ты же там был… какое лично у тебя впечатление осталось?

— Я в общем-то человек маловпечатлительный, — Зяблик выковыривал сажу уже из ушей. — Но от того же старовера Силкина усвоил мысль, что есть такие знамения на земле и небе, от которых нельзя отворачиваться… И эта надпись, в самую масть. Ее человек перед смертью писал. И скорее всего своей кровью.

— С чего вы, братец мой, так решили? — не унимался Смыков.

— Кровь от поноса я пока еще отличить могу… А что касаемо остального… Странная очень надпись. Сначала все буквы ясные, потом похуже, будто бы в спешке писались, а дальше одна мазня сикось-накось… Кроме имени Каина, ничего и не разберешь. Да и жмурик там рядом лежит. Шмотки истлели, а сам высох, как деревяшка. Мумия, одним словом.

— Рога у него есть? — поинтересовался Цыпф.

— Не стал я его трогать. Плохая это примета — мертвецов зря беспокоить… Там дальше этих мумий, как пчел в улье… Есть такие ульи, в которых восковая огневка погуляла. Откроешь крышку, а внутри все паутиной затянуто, и в этой паутине дохлые высохшие пчелы висят.

— Что же нам делать? — голосок Лилечки дрогнул. — Я назад идти не хочу.

— Никто не хочет, — кивнул Зяблик. — Я вас отговаривать и не собираюсь. Не к лицу мне скеса валять, если даже Смыков вперед рвется. Давайте еще раз с судьбой в рулетку сыграем.

— Ну уж нет! — встрепенулся Смыков. — Чтобы потом не искать виновных, давайте лучше поставим вопрос на голосование.

За продолжение похода проголосовали все без исключения, но как-то вяло. Сразу руки подняли только Смыков и Лилечка, чуть погодя Зяблик с Толгаем, а уж в конце — Цыпф и Верка, понявшие, что ничего изменить они уже не смогут.

На всякий случай проглотили по щепотке бдолаха и стали собираться в путь, выслав вперед для разведки Толгая. До наступления очередной лжезари оставалось еще с полчаса.

— И все же в этом что-то есть, — сказала Верка, глядя, как вспышки багрового сияния ползут от горизонта к зениту. — Очень оживляет небо!

— Верно, — буркнул Зяблик. — Как муха покойника. Сейчас глухой купол небосвода был похож на огромный камин, грубые и темные своды которого освещают медленно разгорающийся огонь. В этой атаке света можно было различить три следующих друг за другом волны: передовую, достаточно тусклую и как бы рябоватую; среднюю, багровую, как закат перед бурей; и, наконец, последнюю, самую яркую, отсвечивающую расплавленным золотом.

— Смотрите, — сказала Лилечка. — Толгай бежит. Степняк был еще почти не виден вдали, но длинная и черная тень, изгибаясь, неслась по пустыне впереди него, как сказочная змея. Принудить выросшего в седле Толгая к бегу могли только чрезвычайные обстоятельства.

Все, кто сидел, вскочили и попытались ринуться навстречу степняку, но их остановил голос Зяблика.

— Стоять! Приготовиться!

— К чему приготовиться? — растерянно воскликнул Цыпф.

— К самому худшему приготовиться. Если придется удирать, бросайте все, кроме оружия. А ты, Смыков, береги бдолах.

— Поучи ученого… — Смыков на всякий случай еще раз пощупал надежно спрятанный под рубашкой мешочек.

До них уже доносились крики Толгая:

— Яну! Горит! Земля горит…

Далеко-далеко, на пределе видимости, серая равнина покрылась вдруг россыпью бесчисленных багровых точек, словно разом засияли тысячи волчьих глаз. Каждую секунду их становилось все больше, они сливались между собой в островки, а потом — в единый пылающий поток, неудержимо катящийся вперед.

— Вот это и есть огненный прилив, — медленно произнес Зяблик.

Небо над их головами уже полыхало отраженным светом одевшейся в пламень земли. Пахнуло жаром, словно из сердца пустыни налетел иссушающий самум. Толгай был уже в ста шагах от ватаги, когда едва ли не под ногами у него полыхнуло столбом искр и на серой шкуре бесплодной земли расцвело багровое пятно. Такие же пятна, похожие на воспаленные язвы, возникали повсюду. Невозможно было даже понять, что же это такое: вырвавшаяся на поверхность магма, неизвестно каким образом вдруг раскалившийся шлак или что-то еще.

— Бежим! — крикнул Смыков.

— Поздно! — рявкнул Зяблик, швыряя в люк будетляндского авиалайнера свой рюкзак. — Внутрь надо лезть! Если спасемся, так только там!

Не давая никому времени ни на раздумья, ни на возражения, он первым забрался в самое близкое к земле отверстие и протянул руку Верке, с которой никаких осложнений не возникло. Потруднее пришлось с Лилечкой, пищавшей и отчаянно дрыгавшей ногами. Смыков и Цыпф затратили немало усилий, подавая ее вверх. Спустя несколько минут внутри авиалайнера оказались и мужчины, в том числе Толгай, у которого на сапогах дымились подметки.

Пустыня вокруг напоминала сейчас бивак, покинутый войском, по какой-то причине не ставшим гасить своих костров. И эти бесчисленные костры непрерывно множились, расползаясь вширь и образуя прихотливые пылающие узоры.

— Сейчас вы поймете, как чувствует себя шашлык над мангалом, — прохрипел Зяблик, с которого уже градом катился пот.

— Хочешь сказать, что лично тебе это понять не дано? — с трудом проговорил Цыпф.

— Меня уже поджаривали однажды… До конца жизни впечатлений хватит.

— Вверх надо подниматься! Вверх! — вещал Смыков. — Там воздух свежее! А здесь задохнемся!

Царивший внутри авиалайнера сумрак не могли рассеять даже отблески пламени, игравшие на стенах. Всё пространство салона когда-то занимали ряды кресел, но сейчас в вертикальном положении находились лишь немногие из них, а все остальное представляло собой мешанину из золы, искореженного металла, обуглившегося поролона и донельзя высохших человеческих тел. В дальнем конце салона виднелось некое наклонное сооружение, оказавшееся остатками эскалатора. По нему ватага пробралась на следующую пассажирскую палубу, печальным видом своим мало чем отличавшуюся от предыдущей. Почти все кресла силой удара о землю были сорваны с креплений и сейчас кучей громоздились в передней части салона. Мумифицированные трупы торчали среди них как карикатурно-уродливые манекены.

Обливаясь липким потом, задыхаясь от недостатка кислорода и едва не теряя сознание от все усиливающейся жары, они достигли наконец седьмой, самой верхней палубы. Об этом свидетельствовало отсутствие на ней эскалатора и пылающее небо, видневшееся сквозь трещины в потолке.

— Сука твоя Сонька, — просипел Зяблик, ловя ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. — Нарочно нас на смерть послала… Знала, что за дела тут творятся… А мы-то еще думали-гадали, какой в этом может быть подвох…

— Рога у нее, понимаешь, — ответил Цыпф. — Не человек она уже… И судить ее по человеческим законам нельзя.

— Ничего… Попадется еще мне… Свидимся… И я ей такой суд устрою… Не посмотрю, что баба…

Ватага в полном составе валялась на полу, чуть менее грязном, чем на предыдущих палубах, и лакала из фляжек теплую воду. Смыков, демонстрируя неслыханную щедрость, выдал каждому еще по щепотке бдолаха.

— Зайчики, вы про спасение свое думайте, — уговаривала всех Верка. — Иначе никакой пользы не будет. Из последних сил о сохранении жизни молитесь.

— Ой, не могу… Голова кругом идет… — простонала Лилечка. — Душно…

— Крепись! Кто сознание потеряет, не выживет. Лева, тормоши ее…

Цыпф, которого и самого сейчас надо было тормошить, вылил на голову девушке последние капли воды.

— Терпи… терпи… Недолго осталось, — уговаривал он ее. — Минуток пять еще от силы.

Марево горячего воздуха не позволяло рассмотреть, что творилось снаружи, но пустыня уже давно была не серым ковром, вытканным пламенными узорами, а одним сплошным океаном огня, в котором не было места для иной жизни, кроме той, что облачена в плоть из камня, а вместо крови подпитывается плазмой. Возможно, это был только обман зрения, но любому, кто имел смелость выглянуть в иллюминатор, казалось, что слепяще-золотистое пространство вокруг вздымается и опадает, словно кожа, под которой перекатываются тугие желваки мускулов.

Дышать сухим жаром, в который превратился воздух, было почти невозможно. Сауна, конечно, хорошая вещь, но только до тех пор, пока ее можно покинуть по собственной воле. В противном же случае она превращается в камеру пыток.

Люди хрипели и стонали на разные лады, инстинктивно стараясь зарыться поглубже в покрывающую пол труху. Она отвратительно пахла, вызывала кожный зуд и неудержимый кашель, раздражала глаза, но по крайней мере не обжигала. Тот же, кто имел неосторожность прикоснуться к металлу, сразу зарабатывал волдырь.

Страдания эти не должны были продолжаться больше тридцати-сорока минут, но людям, варившимся в их котле, казалось, что время остановилось. Не хотелось уже ничего — ни возвышенного, ни земного, — а только глотка свежего воздуха да пригоршни холодной воды. Ради них можно было отречься от Бога и продать душу дьяволу.

Каждый уже боролся только сам за себя: выкарабкивался как мог из гибельной пучины или покорно ждал неизбежного конца. Сознание раз за разом покидало людей, и мучительный бред перемешивался с еще более мучительной явью.

Очередной раз придя в себя (и удивившись, что он еще жив), Зяблик увидел сквозь рваное отверстие в потолке салона уже не кипящую на адском огне кашу из золотистых зерен, а глухую серую муть, готовую вот-вот разразиться дождиком. И впервые после наступления Великого Затмения это постылое, ущербное небо показалось ему на диво прекрасным…

У всех слезились глаза, все харкали и стонали, все получили ожоги разной степени, но главное — все остались живы. Боль сейчас играла даже положительную роль — заставляла бдолах действовать на всю катушку.

— Не-е-е, — бормотал Зяблик. — Уж лучше утопиться, чем изжариться. Поскорей бы до лужи какой добраться или даже до болота. Залезу, как бегемот, по самые ноздри в воду и буду целые сутки отмокать.

— Через шестнадцать часов нам вновь предстоит испытать это удовольствие, — Смыков глянул на свои «командирские». — Если, конечно, к этому времени мы не сменим дислокацию.

О том, что это именно он недавно настаивал на продолжении похода через Бушлык, Смыков даже не заикался.

По обшивке авиалайнера уже барабанил редкий дождик (испарившаяся из почвы влага возвращалась обратно), и все, забыв о боли, поспешили наружу.

— Как хорошо-то, Господи, — приговаривала Лилечка, ловя ртом прохладные капли.

— Просто экстаз! — Верка, расстегнув рубаху до пупа, танцевала под дождем.

Зяблик, дождавшись, когда соберется первая лужа, действительно залег в нее. Даже Толгай, испытывающий к водной стихии сложные чувства, теперь радовался, как ребенок.

Только Смыков и Цыпф, занятые каким-то принципиальным спором, никак не реагировали на ниспосланное небесами благодеяние.

— А я продолжаю настаивать на том, что Будетляндия должна иметь общую границу с Гиблой Дырой, — говорил Цыпф. — Ведь дикари свободно перемещались из страны в страну и даже пленных с собой уводили. Вспомните рассказы Эрикса.

— Раньше, возможно, общая граница и имелась. Было, как говорится, да быльем поросло, — возражал Смыков. — Размежевка получилась. Мало ли какие чудеса сейчас случаются.

— Вы ведь схему, которую Эрикс оставил, в свой блокнот перерисовали. Вот давайте и взглянем на нее еще раз.

— Сто раз уже на нее глядели, — проворчал Смыков, однако блокнот достал.

Прикрывая его от дождя полой плаща, они углубились в изучение схемы.

— Вот последний ориентир. — Цыпф ткнул пальцем в крестик, отмечающий место погребения Эрикса. — Черное яйцо.

— Допустим, — кивнул Смыков.

— А вот граница.

— Не спорю.

— Как мы шли отсюда сюда?

— Как-как! Кратчайшим путем. По прямой.

— Вот именно! Так! — Цыпф ногтем провел по схеме короткую черту. — А у Эрикса изображена уходящая в сторону крутая дуга. Видите?

— Мало ли какой зигзаг мог изобразить умирающий человек! — продолжал упираться Смыков.

— Вот уж не надо извращать факты. Составляя эту схему, он находился в ясном уме! Мы ведь уже убедились, что все ориентиры указаны очень точно.

— Что вы, братец мой, в конце концов, предлагаете? — не выдержал Смыков.

— Вернуться к последнему ориентиру. То есть к черному яйцу. А затем идти по маршруту, указанному Эриксом. Уверен, что он выведет нас в Гиблую Дыру или какое-нибудь другое более или менее пригодное для жизни место.

— Опять, значит, с аггелами схлестнемся?

— А у вас есть другой план? Может, пойдем навстречу огненному приливу? Или подождем его здесь?

— Нет уж, дудки, — Смыков подул на свою, как кипятком обваренную, руку. — Лучше сковорода, чем духовка.

— Кстати, я почти уверен, что с аггелами мы в ближайшее время не встретимся, — закончил Лева. — Скорее всего они уже перебрались к границе Эдема. Косят бдолах и воюют с нефилимами. Мы для них давно уже мертвецы.

Еще трижды лжезаря освещала небо (никто из ватаги на нее даже не оглянулся), прежде чем на горизонте вновь замаячил раскинувшийся над Будетляндией шатер небесного невода. Все это время они пили только дождевую воду, которой в день набиралось не больше половины котелка, и поэтому первое, чем они занялись, покинув Бушлык, были поиски пристойного водопоя (как ни велика была жажда, но пить из первой попавшейся лужи или грязной сточной канавы не хотелось).

Обшарив подряд чуть ли не целый квартал, они наткнулись в одном из заброшенных домов на вместительную кладовую, замаскированную от посторонних глаз роскошным, но сильно попорченным молью гобеленом. Содержимое кладовой весьма пострадало от гниения и грызунов, но, к счастью, эти напасти не коснулись жестяных банок и стеклянных бутылок. Нашлись и соки, и шипучка, и даже пиво.

Отметив возвращение в Будетляндию обильным пиром, ватага — впервые за много дней — позволила себе отдых под крышей. Развлекались при этом как могли. Лилечка играла на губной гармошке, Толгай исполнял военные танцы своего дикого народа, а Зяблик обучал всех желающих способу хорошенько забалдеть даже от обыкновенного пива — для этого его не нужно было хлестать из стакана, а неторопливо зачерпывать чайной ложечкой.

Даже расчувствовавшийся Цыпф внес свою лепту в общее веселье — с чувством декламировал мрачные и малопонятные для непосвященных орфические гимны.

Славлю Гекату, Богиню пустых перекрестков.

Сущую в море, на суше, И в древних седых небесах.

Славлю царицу ночей, Окруженную свитой собачьей, Ту, что танцует во тьме На могильных костях…

Слушая это заунывное завывание, все, а в особенности Верка, буквально покатывались со смеху.

Спустя сутки они отыскали свой последний лагерь, разгромленный и загаженный аггелами, а потом и виллу, в подвале которой недавно томился Цыпф. Похоже было, что каинисты действительно покинули этот край. Об их присутствии теперь напоминала лишь огромная сковорода, брошенная в пересохшем бассейне, да обрывки окровавленных бинтов на полу гостиной.

Дальше продвигались уже хорошо знакомым путем, но об осторожности не забывали — постоянно высылали вперед дозорного и, презрев советы Эрикса, сторонились открытых мест. Пережитый в Бушлыке кошмар уже начал забываться, а ожоги, благодаря бдолаху, быстро заживали.

Еще через два дня вернувшийся из дозора Зяблик сообщил, что сумел разглядеть вдали огромное черное яйцо, возвышающееся над окружающими зданиями едва ли не наполовину.

Эту новость можно было считать хорошей. Остальные новости были или ни то ни се, или похуже.

— Толком вы что-нибудь объяснить можете? — допытывался Смыков у хмурого Зяблика. — Вот чего я не люблю, так это неопределенности. Если вы что-то подозрительное видели, так прямо и скажите.

— Хрен его знает, — Зяблик скривился, как будто дольку лимона лизнул. — Сам не могу понять. Предчувствия дурные… Как-то все не так, как раньше…

— Ну, конечно! — воскликнул Смыков с сарказмом. — Раньше все действительно не так было. Я по утрам дверь спальни не рукой открывал, а… хм-м… совсем другой частью тела. Вы, братец мой, капризным стали, как баба на сносях. И то вам не так, и это… Говорите откровенно, можно нам вперед идти или нет?

— Я ведь ходил… — Зяблик пожал плечами. — Может, просто кажется мне… Как говорится, пуганая ворона и куста боится.

— А на то место, где мы Эрикса схоронили, глянуть можно будет? — поинтересовалась Лилечка.

— Почему бы и не глянуть. Все равно мимо пойдем, — сказал Смыков.

— Вот что, — Зяблик откашлялся, как это он делал всегда, стараясь скрыть смущение. — Вы только не подумайте чего… Будто я нарочно шухер поднял… Но по щепотке бдолаха не мешало бы людям выдать. Кто сейчас его употреблять не будет, пусть наготове держит.

Прижимистый Смыков на этот раз спорить не стал, а позаимствовав из блокнота пару листиков, свернул шесть аккуратных фунтиков.

— Держите… Но без особой нужды не лопайте, — сказал он, наполнив фунтики бдолахом. — Не сахар ведь…

Некоторое время они шли в полной тишине, если не напуганные, то встревоженные словами Зяблика. Однако уже через пару километров напряжение рассеялось. Все вокруг, казалось, дышало покоем. Небо по-прежнему оставалось серым, но обликом своим не грозило в любую секунду рухнуть на землю. Трава и листья тускло поблескивали после недавнего дождя. Стайки пестрых птиц, которых они перепугивали с куста на куст, издавали мелодичные стрекочущие звуки. Нежилые дома вокруг хоть и имели запущенный вид, но не рождали ассоциаций с огромным заброшенным погостом.

— Вижу! — объявил шагавший впереди Смыков. — Черное яйцо вижу. Правда, пока только самую верхушку… Интересно мне, по какому случаю могли поставить подобный монумент?

— По случаю юбилея рода человеческого, — сказал Зяблик по-прежнему хмуро.

— Первый-то человек, ученые говорят, чернокожим был. В Африке родился. Вот, значит, это его яйцо и есть… от которого все мы произошли.

— А почему только одно? — полюбопытствовала Верка.

— Второе саблезубый тигр оттяпал, — объяснил Зяблик. — А может, супруга евонная откусила, когда убедилась, что у нее не обезьянство хвостатое рождается, а человеческая ребятня.

— Зябля! — позвал приятеля Толгай. — Твой ходил здесь?

— Вроде бы… — Зяблик оглянулся по сторонам.

— Улен видел?

— Ты насчет травы, что ли?

— Ага… Совсем яман улен… Такой плохой… В доказательство своих слов он раздавил каблуком пучок травы, пробившийся сквозь трещину в бетонном покрытии. Трава заскрипела, как сухой снег, и превратилась в мелкую пыль, но не зеленую, а бурую.

— Вот это номер! — Зяблик оглянулся по сторонам. — Да и с деревьями что-то неладно. Как подморозило…

— Ой! — воскликнула Лилечка, сорвавшая лист с ближайшего куста. — Колется!

— Похожие случаи были зафиксированы в Степи, — сказал Смыков, осторожно трогая траву, хрупкую, как крылышки дохлой стрекозы. — Припоминаете, товарищ Цыпф?

— Припоминаю, — кивнул Лева. — Но там пораженные участки располагались мозаично… Пятнами.

— Вот мы на такое пятно и попали.

— Дай-то Бог….

— Пятна разные бывают, — настроение Зяблика, похоже, ухудшилось еще больше. — Сахара на карте тоже как пятно… А попробуй пройди ее из конца в конец.

— Ничего чрезвычайного пока не случилось, — попытался успокоить спутников Цыпф. — Мало ли какая причина могла погубить траву. Вряд ли это как-то отразится на нас.

— Забыли вы, что кони, попробовавшие такой травы, передохли? — продолжал ворчать Зяблик.

— Но мы-то не кони! — вполне резонно возразил Цыпф.

В этот момент позади них раздался звук, похожий на тот, что издает хорошо отточенная коса, врезаясь в массив густого травостоя. Такой звук могло произвести только очень быстро движущееся тело, вылетевшее из зарослей, окаймлявших дорогу слева, и исчезнувшее точно в таких же зарослях справа.

Все непроизвольно обернулись на этот стремительный посвист, быстро затихший вдали.

— Кто-нибудь что-нибудь видел? — после недолгого недоуменного молчания спросил Смыков.

— Мелькнуло что-то… — неуверенно произнес Цыпф. — Темное, кажется…

— Во! — Толгай раскинул руки широко в стороны. — Бик зур! Большой… Туз… Быстрый…

— Это мы и без тебя поняли, — Зяблик прищурился. — Вот только откуда эта хреновина могла взяться? Ноги у нее или крылья?

— Что бы это ни было, но если оно захочет нас догнать, то догонит, — сказал Смыков. — Поэтому спокойно продолжаем движение.

Снова двинулись в путь, но уже с оглядкой. Побуревшая листва на деревьях под порывами ветра издавала не шелест, а тихое дребезжание. Черное яйцо вздымалось впереди, как гора.

Между тем дорога, по которой они шли, приобретала все более странный вид. Обочины, до этого составлявшие с бетонным полотном единую плоскость, вздымались все выше. Груды земли, обвалившиеся с этих стен, оставляли для прохода совсем узкое пространство. Многочисленные трещины разрывали дорожное покрытие вдоль и поперек. Ватага уже шла как бы по дну ущелья.

— А не лучше ли нам выбраться наверх, — предложил Смыков. — Как-то неуютно я себя в этой канаве чувствую.

Никто не стал ему перечить, и люди, помогая друг другу, вскарабкались на нависший над дорогой карниз.

— Если дождик пойдет, тут все затопит, — сказала Верка. — На лодках можно будет плавать.

— Эх, мать честная! — Зяблик в сердцах даже плюнул вниз. — Опять мы облажались! Опять куда-то не туда забрели!

— Как вы думаете, отсюда до Отчины далеко? — упавшим голосом поинтересовалась Лилечка.

— Если все будет хорошо и мы попадем в Гиблую. Дыру, то недели через полторы-две доберемся до Кастилии, — объяснил ей Цыпф. — А там уже и до дома рукой подать.

Мертвая трава противно скрипела под ногами. Каждый шаг оставлял на ней отпечаток более четкий, чем чернильный штамп на казенном документе. Еще несколько раз им довелось услышать шум, производимый какими-то неведомыми массивными телами, — иногда это был уже знакомый стремительный посвист, а иногда тяжкий грохот, сопровождаемый треском ломающихся деревьев.

Смыков, продолжавший шагать в авангарде отряда, раздвинув очередной куст, задребезжавший при этом так, словно его покрывали не листья, а кусочки металлической фольги, внезапно резко отпрянул назад. Из-за куста вспорхнула целая стая пестрых птиц и, недовольно треща, расселась на ветках ближайших деревьев.

— Уф-ф, — Смыков вытер лицо сгибом локтя. В руке у него был зажат пистолет. Никто и не заметил, когда он успел его выхватить. — Идите-ка гляньте…

Посреди небольшой полянки, трава на которой под птичьими лапами обратилась в прах, из земли торчали три человеческих торса. Лица людей уже были расклеваны птицами, а вместо глаз зияли черные ямы. Определить их принадлежность по одежде, покрытой запекшейся кровью и птичьим пометом, было сейчас невозможно.

Первым к мертвецам решился подойти Зяблик. Поочередно ощупав головы всех троих, он категорическим тоном заявил:

— Аггелы! Вот у этого рога уже вполне приличные.

— Кто же их так? — голос у Лилечки непроизвольно опустился до шепота.

— А никто, — подумав немного, сказал Зяблик. — Когда казнят или мучают, закапывают по горло, а не по грудь. Да и руки снаружи не оставляют. Этот вот даже нож сжимает… И этот тоже… Откопать себя пробовали, да не вышло. Задушила мать-сыра земля…

— И это нам знакомо, — Смыков тоже подошел поближе. — Помните, на сборе в Подсосёнье кто-то рассказывал, как в Агбишере быки погибли. Камень вроде жижи стал, а когда скотина в нем по самые рога увязла, опять отвердел.

— Земелька-то ого-го-го! — Зяблик растер в пальцах комок грунта, взрыхленного ножами погибающих аггелов. — Вера Ивановна, как, по-вашему, отчего наступила смерть?

— Так вам сразу и сказать? Без вскрытия? — Верка обошла вокруг мертвецов.

— Вы хотя бы примерно…

— Скорее всего отек легких… Как следствие ухудшения их вентиляции. Так всегда бывает, когда дыхание по какой-нибудь причине затруднено. Птички их уже потом клевали.

Смыков при содействии Зяблика попытался выдернуть одного из аггелов наружу, да не получилось — сидел он в земле плотно, словно успел там корни пустить.

— Да ладно, оставляй его так, — сказал Зяблик недовольно. — Зачем он тебе сдался?

— Патронов не мешало бы позаимствовать. Наши то уже на исходе.

— Хватит. Стрелять тут пока вроде не в кого. А когда до Гиблой Дыры доберемся, нашу миссию разыщем.

— Эй, осторожнее! — крикнула Верка, успевшая отойти чуть вперед. — Прямо сюда, кажется, идет…

Смыков и Зяблик разом выпустили руки аггела, тут же плетями упавшие вниз, и прислушались.

Издалека в самом деле быстро приближался грохот — словно бочка с камнями быстро катилась по лестнице.

— В натуре, сюда рулит… — покачал головой Зяблик. — Надо сваливать от греха подальше.

— Давайте-ка вниз спустимся! — быстренько предложил Смыков. — Умные люди в момент опасности по ямам хоронятся, а не торчат на открытом месте.

Однако он не успел сделать в сторону дороги и пяти шагов, как из зарослей, перемалывая их на пути в труху, вылетело что-то серое, шарообразное, стремительное. Трудно было даже определенно сказать, катится оно или летит, раз за разом отскакивая от земли, наподобие брошенного ловкой рукой камня-голыша.

К счастью, уже почти вся ватага находилась возле спускающегося к дороге обрыва. На пути шара оказались только три торчащих из земли человеческих торса с поникшими головами да замешкавшийся Зяблик.

Мертвые аггелы, естественно, уже не могли уклониться от неизбежного столкновения. Зато Зяблик, совершив феноменальный прыжок (несомненно, ставший бы чемпионским, если бы только в спорте фиксировались рекорды по прыжкам в сторону), сумел избежать смертельной опасности. Конечно, благодарить за это нужно было бдолах, который он, не откладывая в долгий ящик, отведал сразу же после получения.

Шар уже давно исчез из глаз (вместе с ним исчезли и три уполовиненных аггела), а в воздухе, в точности повторяя его путь, мерцало что-то вроде призрачного туннеля. Цыпф осторожно сунул руку в этот иллюзорный шлейф и, не ощутив ничего необычного, сказал:

— А если мы по этому следу и пойдем? Снаряды, говорят, в одно и то же место дважды не попадают. Так и тут…

— Это снаряд, по-вашему? — Смыков сделал страдальческое лицо. — А вдруг это трамвай, который туда-сюда только одним маршрутом ходит? Здесь вашей хваленой логике грош цена!

— Ша, засохли! — из кустов выбрался исцарапанный Зяблик. — Если такой бардак повсюду творится, мы помрем не от скуки. Как бы не пришлось добрым словом Бушлык вспоминать. Еще неизвестно, что хуже: сгореть живьем или в землю провалиться. Линять надо отсюда. И в темпе.

Однако ни бежать, ни даже быстро идти не позволяла поклажа, отягощавшая всех без исключения членов ватаги. Предложение Зяблика бросить лишний груз было встречено в штыки. Даже Толгай не хотел расставаться с богатыми трофеями, взятыми в Будетляндии, а что уж тогда говорить о женщинах.

Вскоре заросли, ветви и листья которых осыпались от легких порывов ветра, окончились и ватага оказалась на городской окраине, откуда до черного яйца уже рукой подать. Зрелище, открывшееся перед ними, было даже не удручающим, а скорее безысходным. У жабы, наверное, больше шансов пересечь в час пик многорядное шоссе, чем у этих шестерых — благополучно преодолеть то, что совсем недавно являлось городскими улицами, площадями и скверами.

Дома, ушедшие под землю на несколько этажей, торчали вкривь и вкось. Стены их бороздили трещины, а в окнах не осталось ни одного целого стекла. Постамент, на котором было установлено черное яйцо, как бы в трясину канул. Фонтаны, беседки, лестницы, брусчатка мостовой, плиты тротуаров и бетон площадей превратились в щебень.

Все, что изначально не принадлежало к миру дикой стихии, все созданное руками человека — было осуждено неведомыми силами на погибель, на полный распад и на возвращение в первобытное состояние.

Повсюду, как страшные орудия возмездия, носились массивные серые шары, и производимый ими шум можно было сравнить только с шумом рушащегося на землю каменного неба. Шары то и дело сталкивались между собой, таранили дома, прорубали в садах и парках целые аллеи, сокрушали все, что еще оставалось несокрушенным. Каждый шар оставлял за собой слабо светящийся след, исчезавший только спустя несколько минут, и весь город мерцал сетью призрачных узоров.

Спасаться было некуда — примерно то же самое творилось повсюду.

— Не сладко, наверное, приходится таракану на биллиардном столе, — пробормотал Цыпф, косясь на несущиеся мимо шары.

— Лева… а это что… та самая древняя жизнь, о которой ты говорил? Истинные хозяева земли пробуждаются от спячки? — спросила Лилечка.

— Скорее всего. Других гипотез у меня нет.

— А почему эти хозяева такие разные? И ведут себя по-разному. Вспомни тот несчастный городок в Кастилии… Или Нейтральную зону. Там одно, а здесь совсем другое.

— Любой тип жизни многообразен. Рядом с людьми живут слоны, кошки, жабы, губки, микробы… В Сан-Хуан-де-Артеза мы столкнулись с одной формой древней жизни, а здесь с другой. Первыми просыпаются от спячки наиболее примитивные существа. Сравнимые, скажем, с нашими амебами или уховертками. Потом проснутся улитки и слизни. Еще позже — волки и буйволы. Я, конечно, утрирую. Ничего общего между нашим волком… и хищником, жившим четыре миллиарда лет назад, быть не может. Не исключено, что напоследок из огня и камня встанут даже разумные существа, рассыпавшиеся в прах еще до возникновения Луны… Подумать жутко, что это будут за чудовища…

— Поберегись! — крикнул Смыков.

Совсем рядом с ними, подпрыгивая на неровностях почвы, прогрохотал один из шаров. Поднятый им горячий вихрь шевельнул волосы на головах отшатнувшихся в стороны людей. Над землей повис мерцающий шлейф, конец которого терялся где-то вдали.

— Ну что стоять-то без толку! Пошли! — заявила вдруг Верка. — Просто уворачиваться надо вовремя. Есть такая детская игра, «выбивала» называется. В тебя мячом бросают, а ты уворачиваешься.

— Мяч резиновый, — вздохнула Лилечка. — И маленький совсем.

— Принимайте бдолах, кто еще не успел, и вперед! — распорядился Смыков. — Даст Бог, проскочим… Только всем слушать мои команды. Глазомер меня еще никогда не подводил.

Пробираться по разрушенному городу было так же трудно, как преодолевать арктические торосы. Шары свистели и грохотали то слева, то справа, то впереди. Наибольшую опасность представляли те из них, которые, столкнувшись друг с другом, резко меняли направление движения.

Впрочем, как вскоре выяснилось, этот кошмарный бильярд был опасен лишь относительно, тут Верка оказалась права. Доказательством этому служило хотя бы черное яйцо, на поверхности которого шары не оставили пока ни единой отметины.

Спустя полчаса ватага миновала монумент. Слева от себя они видели загадочное светящееся пятно, совсем недавно поглотившее мертвого Эрикса и живого Барсика, а впереди расстилались городские кварталы, как будто бы еще не затронутые бедствием. Если верить схеме Эрикса, идти им нужно было именно в ту сторону. Однако как раз оттуда навстречу ватаге спешили люди в черных колпаках.

— Мать честная, только этого еще не хватало! — Зяблик выхватил пистолет с прытью, редкой даже для него.

Пуля хоть и не задела никого из аггелов, но заставила их остановиться.

— Не стреляйте! — из толпы каинистов раздался зычный голос Ламеха. — Зяблик, давай хоть на пару часов забудем прошлое! Общая беда объединяет даже непримиримых врагов! Помоги мне выбраться отсюда! Я знаю, что ты это можешь! Пускай в ход свое хваленое оружие! Зови на подмогу варнаков! Но только помоги! И я обещаю, что покажу тебе дорогу в Гиблую Дыру! Никаким другим путем покинуть эту проклятую страну нельзя!

— А ведь мы и в самом деле забыли про варнаков, — шепнул на ухо Лилечке Смыков. — Не сыграть ли вам что-нибудь душевное?

— Нет, — Лилечка отрицательно мотнула головой. — Сыграть я, конечно, могу, но это вряд ли поможет. Варнаки в такую мясорубку не полезут. Тут даже они бессильны. Вспомните, во время всех подобных катастроф они находились как бы в стороне.

— Зяблик! — вновь заорал Ламех. — Ты почему молчишь? Испугался? Или тебе не подходят мои условия?

— Далеко… — вполголоса сказал Зяблик.

— Что — далеко? — разом переспросили и Цыпф, и Смыков.

— Далеко, — повторил Зяблик. — Боюсь, что не попаду. А патрон впустую жалко тратить… Что мне этому гаду ответить?

— Ну это уж, братец мой, вы сами решайте… — развел руками Смыков. — Осторожнее!

Шар невиданных доселе размеров, промчавшись мимо, врезался в стену одного из уцелевших зданий и обрушил на себя сразу несколько десятков этажей.

— Ты что, оглох? — не унимался Ламех. — Не слышишь меня?

— Слышу, — замогильным голосом ответил Зяблик.

— Как насчет того, чтобы договориться? Мои условия тебя устраивают?

— Нет, Песик, не устраивают.

— Звякало-то свое не распускай, — голос главаря аггелов сразу приобрел зловещий оттенок. — Меня Ламехом зовут. Забыл разве?

— Для шестерок своих ты, может, и Ламех. А для меня как был Песиком, так и остался. Не со мной тебе, шкирла позорная, права качать, — Зяблик говорил так, словно собирался единым духом растратить весь запас своего презрения.

— Фасон, значит, держишь, — недобро усмехнулся Ламех. — Ну-ну…

Осталось неизвестным, что он хотел сказать еще, поскольку между двух отрядов промчался шар и его грохот на какое-то время сделал переговоры невозможными.

Воспользовавшись этим, Зяблик полушепотом обратился к товарищам:

— Гоняться за нами они вряд ли будут. Не та ситуация. Но и мимо себя не пропустят… Надо в обход пробираться, — он кивнул туда, где среди развалин города мирно сияло неподвластное силам хаоса загадочное световое пятно.

Ламех между тем времени даром не терял. Едва пыль, поднятая шаром, улеглась, сквозь повисшую мерцающую завесу стало видно, что аггелы уже не стоят кучей, как раньше, а рассыпаются в цепь.

— А вы говорили, не будут гоняться… — покачал головой Смыков. — Знаете, какая самая жадная и подлая рыба? Не щука, а окунь. Он и на крючке сидя, за карасями охотится.

— Но в уху все равно попадает… — Зяблик внимательно следил за аггелами, и любой из них, кто, пусть даже случайно, пересек бы некую условную линию, позволявшую вести прицельную стрельбу, сам неминуемо превратился бы в мишень.

— Попадают, — вздохнул Смыков. — Но карасям, которые у него в брюхе, от этого не легче.

Наконец досталось и черному яйцу. Оно величаво осело набок, но еще до этого по всей округе такой звон пошел, какого бы и от царь-колокола не дождались, окажись тот вдруг исправным.

Едва только гулкое эхо этого удара затихло в развалинах, как вновь раздался голос Ламеха:

— Зяблик, я никогда ничего дважды не повторяю. Хотя для тебя, так и быть, сделаю исключение! Как-никак, в одной зоне чалились…

— Вот про это ты лучше не вякай! — перебил его Зяблик. — В зоне я бы тебе даже свои портянки стирать не доверил. Чалились-то мы действительно вместе, да за разные дела. Со мной судьба злую шутку сыграла, а ты, паскудник, девок душил и, пока они еще теплые были, пользовался…

— Замолчи, шкура барабанная! — не выдержал, наконец Ламех.

— А ты мне рот не затыкай! Пусть знают твои шестерки, какое ты есть дерьмо на самом деле! И как ты только подумать мог, что я стану тебя спасать! Подыхай, падла! А сам не подохнешь, могу помочь! Дырку тебе промеж рогов с нашим удовольствием сделаю! Я как знал, что тебя встречу, и специально пули подпилил! До самой Гиблой Дыры твои мозги полетят! Никакой бдолах не поможет!

Зяблик так разошелся, что Смыкову пришлось за руку оттаскивать его с пути шара, рикошетом едва не угодившего в ватагу.

— Хватит попусту разоряться! — прикрикнул он на вышедшего из равновесия приятеля. — Поберегите свои лагерные воспоминания для следующего раза. Не до этого сейчас…

— Ты, Смыков, прав, как всегда, — Зяблик, по-прежнему не спуская глаз с аггелов, похлопал его по плечу. — Пора и в самом деле отсюда хилять.

Лишь только они повернулись в сторону площади, каждый камень которой сиял, словно осколок зеркала, как сзади загрохотали выстрелы, а Ламех, едва не срывая голос, заорал:

— Куда это вы, интересно? Никак уходить собрались? Да еще надеетесь, что мы вот так просто отпустим вас? Нет уж, дудки! Если подыхать, то вместе!

Пули пока или чиркали высоко над головами, или звонко клацали по камням развороченной мостовой — полторы сотни метров были отнюдь не той дистанцией, с которой можно легко поразить из пистолета движущуюся цель. И тем не менее такой аккомпанемент порядочно действовал на нервы, заставляя при каждом новом выстреле втягивать голову в плечи.

Лучшие стрелки ватаги — Зяблик и Смыков — двигались в арьергарде, но на огонь аггелов не отвечали, берегли патроны. Тут и без стрельбы нужно было все время держать ушки на макушке — вокруг со скоростью гоночных машин носились серые шары, словно паутиной затягивая гибнущий город своими мерцающими шлейфами. Вне зоны их досягаемости оставалось только загадочное световое пятно, как бы еще раз доказывая этим свою принадлежность совсем к другому миру.

Цепь аггелов тем временем изогнулась подковой, охватывая ватагу с трех сторон. Шары уже несколько раз делали в этой цепи прорехи, но их тут же заполняли аггелы из свиты Ламеха.

— В клещи нас хотят взять, — нахмурился Смыков. — Любимый их приемчик.

— Пусть попробуют, — отозвался Зяблик. — В маслятах у нас нужда не ощущается. На всех рогатых хватит. А кончатся маслята, бомбы в дело пойдут.

— Эх, сейчас бы симоновский карабин с оптикой, — мечтательно произнес Смыков.

— Или кирквудовскую пушку, — добавил Цыпф.

— Это ведь по твоей милости мы ее на слом пустили! — сказал Зяблик с досадой. — Как бы она сейчас пригодилась! Я бы этого Ламеха долбаного обратно в допотопные времена загнал!

— Разве тебе одного раза мало оказалось? Ведь мы сами тогда еле ноги унесли, — напомнил Цыпф. — Недаром покойный Эрикс предупреждал, что это оружие нельзя применять вблизи объектов, имеющим хоть какое-то отношение к силам Кирквуда.

— Где ты, интересно, такие объекты здесь видишь?

— А это что такое, по-твоему? — Цыпф указал в сторону светящегося диска. — Даю голову на отсечение, что этот феномен имеет неземное происхождение.

— Ой! — воскликнула вдруг Лилечка, на пару с Цыпфом шагавшая впереди всех.

— Вы только посмотрите, что там делается!

Здание, на которое она указывала пальчиком, было, наверное, одним из наиболее сохранившихся в округе, хотя странствовавшие шары уже успели основательно попортить его фасад. Сейчас оно тонуло, совсем как вставший на попа океанский лайнер — медленно и бесшумно, чуть кренясь на одну сторону. В землю ушел один этаж, второй, третий… Затем движение резко прекратилось, словно фундамент здания напоролся на какую-то преграду. И сразу раздался грохот

— это на стены и межэтажные перекрытия навалилась сила инерции.

Пятерых или шестерых аггелов, оказавшихся по соседству, постигла та же участь — грунт, ставший на минуту вязким, как кисель, засосал их по колено. Теперь они вели себя совсем как попавшие в капкан звери — выли, дергались, извивались, разве что своих конечностей не грызли. Никто из аггелов, шагавших в цепи, а тем более окружавших Ламеха, даже и не подумал прийти своим единоверцам на помощь.

Их истошные крики, очень нервировавшие Лилечку, прекратились только благодаря шару, вывернувшемуся откуда-то, как по заказу. По вросшим в землю аггелам он прошелся, словно трактор-корчеватель по болотному кустарнику.

Заметив, что левый фланг противника понес невосполнимые потери, Смыков толкнул Зяблика.

— А что, если так рвануть? — рубящим движением ладони он указал в промежуток между краем светящегося пятна и торчащими наружу обломками бедренных костей (самих аггелов отсюда видно не было, не то шар сплющил их до толщины газетного листа, не то унес с собой).

— Ну уж нет! — заартачился Зяблик. — Ты сам как хочешь, а я туда не полезу. Поздно уже меня вместо картофелины или репки в землю сажать. Всходов не дам.

Правое крыло аггелов загибалось все круче, отрезая ватаге единственный более или менее безопасный путь отступления. Зяблику удалось-таки срезать одного каиниста, неосмотрительно вырвавшегося вперед, но его единомышленники залегли в развалинах и открыли ну просто ураганную стрельбу. Теперь их пули ложились значительно точнее, и ватаге пришлось хорониться за всякого рода естественными укрытиями, благо вокруг их хватало с лихвой. Тем не менее какой-то наиболее меткой пуле удалось зацепить Смыкова за плечо.

— Что же это такое! — возмущался он. — Форменная несправедливость! Другим хоть бы что, а я в Будетляндии получаю уже второе ранение! — Смыков непроизвольно потрогал совсем недавно заживший кончик носа. — Хотя я вроде не шире и не выше других!

— Пуля своих ищет, — сказала Верка не то шутя, не то серьезно. — Она же дура… А дурак дурака видит издалека.

Слова эти так уязвили Смыкова, что он даже отказался от перевязки, предложенной ему все той же Веркой.

— Смех смехом, — озабоченно произнес Цыпф, — но, похоже, нас загоняют в тупик.

И в самом деле ватаге для отступления оставалось только два пути — площадь, такая мирная на вид, но безвозвратно поглощающая всех, кто рискнул ступить на нее, и прилегающее к ней пространство, совсем недавно тоже проявившее склонность к весьма зловещим метаморфозам. Тактика аггелов как раз и состояла в том, чтобы загнать ватагу или в пятно неземного света, или на кусок земной тверди, ежесекундно грозящей превратиться в непроходимую топь.

— Направо пойдешь, под пулю попадешь, — сказал Зяблик, оглядываясь на упорно продвигающуюся вперед цепь аггелов.

— Прямо пойдешь, костей не соберешь, — подхватила Верка.

— Налево пойдешь, в землю врастешь, — со вздохом закончил Цыпф.

— И тем не менее придется идти именно налево, — сказал Смыков так твердо, как только мог. — Шанс нам только там светит.

— Не боишься, значит, в землю, как Святогор-богатырь, уйти? — осведомился Зяблик, как всегда в минуты опасности бледный и сосредоточенный.

— Все мы там будем, — заметил Смыков философски. — Но если говорить о текущем моменте, надежда моя на то, что такая хреновина с землей не поминутно происходит. Авось и проскочим.

— Каргыш! — вскричал вдруг Толгай и присел, вцепившись в щиколотку. — Проклятие!

— Что там у тебя? — рядом с ним присела и Верка. — Зацепило?

— Бераз… — поморщился степняк. — Мало-мало совсем…

— Как же мало! — передразнила его Верка. — Уже в сапоге хлюпает…

Она чуть ли не силой стащила с ноги Толгая простреленный сапог и ловко перебинтовала рану. Все это время степняк смотрел на нее влюбленными глазами и, похоже, даже про боль забыл.

— Вот невезуха, — поморщился Зяблик. — Идти-то он сможет?

— Сможет, особенно если с бдолахом, — доложила Верка. — Пуля навылет прошла. Надкостница задета, но кость, похоже, цела. Стопа действует…

— Скорее, а не то нас здесь всех, как тетеревов на току, перещелкают! — Смыков сунул в рот Толгая щепотку бдолаха, но и сам на правах раненого не забыл причаститься.

— А мне? — набычился Зяблик.

— У вас, братец мой, это самое… нос в дерьме. — Смыков отделался солдатской шуткой.

Когда степняк обулся и продемонстрировал способность самостоятельно держаться на ногах, ватага, пригибаясь как можно ниже, устремилась к развалинам наполовину провалившегося под землю здания.

— Вот было бы хорошо, если бы мы удачно проскочили, а аггелы увязли! — воскликнула Лилечка.

— Смотри, не накаркай… — буркнул на бегу Зяблик. — Как бы все наоборот не получилось…

— Не бойтесь, у меня слово легкое, — заверила его Лилечка. — Зато бабушка и проклясть человека умела, и порчу на него навести…

Но, как оказалось, вольно или невольно, а беду Лилечка все же накликала.

Все произошло так быстро и так неожиданно, что сначала никто ничего просто не понял. Только что они бежали по твердой, гулко отсчитывающей каждый шаг земле, — и вот уже опора под ногами странным образом исчезла!

Впрочем, ощущение пустоты тут же сменилось ощущением капкана. Люди оказались по колено впаянными в твердую, как обожженная глина, субстанцию, еще недавно имевшую все признаки обыкновенной земли. Общей участи избежал только ковылявший в хвосте Толгай.

— Приплыли, елки зеленые! — эта фраза была первой реакцией ватаги на случившееся, и вырвалась она из уст Зяблика.

— Без паники! — вторая фраза принадлежала Смыкову, точно так же, как и третья: — Похоже, неувязочка вышла…

Верка взмолилась:

— Толгаюшка, миленький, выручай! Верный степняк и в самом деле уже хотел броситься ей на помощь, но Зяблик навел на друга пистолет.

— Назад! — страшным голосом приказал он. — Тебя только здесь не хватает! Гранаты есть?

— Есть, — кивнул тот. — Ике штук…

— Ну вот видишь, — Зяблик улыбнулся Толгаю, хотя улыбка получилась странная, не то заискивающая, не то извиняющаяся. — Сабля есть, две гранаты есть, смелости навалом… Выручай, браток… Не подпускай аггелов близко, пока мы здесь будем возиться.

Толгай молча кивнул и повернул обратно. Даже хромота его сразу пропала. Обсуждать приказ (или, если хотите, просьбу), почти наверняка обрекающий его на смерть, у степняка даже в мыслях не было.

— Крепко застряли, — Смыков, ухватив свою ногу за колено, дергал ее вверх.

— И не говори… Хуже, чем мухи в варенье, — приставив ствол к грунту, Зяблик выстрелил несколько раз подряд.

Пули оставляли в окаменевшей земле идеально круглые отверстия, от которых даже трещины не побежали.

— Эх, гранатой бы рвануть, — вздохнул Смыков. — Да только долго потом руки-ноги собирать придется.

— Погоди, пригодятся еще гранаты, когда аггелы придут поздравлять нас с благополучным приземлением, — заверил его Зяблик.

— Лева, ну хоть ты что-нибудь придумай! — воскликнула Лилечка. — Мы столько раз смерть обманывали, неужели все напрасно было!

Неизвестно, что именно: то ли мольбы любимой, то ли упоминание Смыкова о гранате, то ли злополучный запал, надолго застрявший в его памяти, — навело Цыпфа на одну многообещающую, хотя и рискованную идею. Первый опыт, естественно, ему пришлось проводить на себе самом.

Всадив почти в одно и то же место сразу три пули, Лева получил шурф, в котором мог свободно поместиться запал. Вся ватага с напряженным интересом наблюдала, как он дрожащими руками разбирает гранату.

— Дай сюда! — Зяблик вырвал ее у Левы и мгновенно отсоединил запал. — Ну что, рискнем?

— Рискнем, — обреченно кивнул Лева, заранее закрывая глаза и отворачиваясь.

Рвануло глухо, как под подушкой. Из шурфа шибанул вверх фонтан каменной крошки. Лева воскликнул: «Ай!» — но уже через секунду его левая нога благополучно покинула яму, наполненную чем-то вроде осколков битого кирпича.

— Не ушибся? — участливо осведомилась Лилечка.

— Никак нет! — радостно улыбнулся Цыпф, правая нога которого все еще оставалась в плену.

— Надо было бы горсть пороха подсыпать для эффекта, — произнес Смыков огорченно и полез в рюкзак за очередной гранатой. — А не то весь боезапас так переведем…

— На том свете он тебе не пригодится, — процедил Зяблик сквозь зубы. — Вон тот мячик, кажется, прямо в наши ворота летит…

Шар, не очень большой и не очень маленький, размером так приблизительно с церковную маковку, напролом мчался сюда со скоростью, оставлявшей людям на все земные дела каких-нибудь тридцать-сорок секунд…

Предоставив своим менее удачливым спутникам возможность самим выбираться из коварной западни, Толгай с легкой душой устремился навстречу аггелам. В том, что Зяблик или Смыков найдут выход из самого безнадежного положения, он не сомневался ни на миг, точно так же, как и в своих шансах выиграть время, необходимое для спасения ватаги.

Бдолах шел ему на пользу, как никому другому. Абсолютно свободный от каких-либо комплексов и рефлексий, Толгай умел концентрироваться на достижении одной цели, и ничто постороннее уже не могло отвлечь его.

Сейчас он не ощущал ни боли в ноге, ни страха в сердце. К засевшим в руинах аггелам (еще не раскусившим, в какую передрягу попали их противники) он летел на всех парусах, но и не забывал совершать на бегу непредсказуемые, прямо-таки умопомрачительные зигзаги. Прицельный выстрел не мог достать его. Опасаться нужно было только шальной пули.

Впрочем, аггелы не очень-то и старались. Косоглазый нехристь с одной только сабелькой в руке не внушал им никаких опасений. Мало ли какая нужда гонит его прямо под пули? Может, сдаться хочет, а может, просто с ума сошел. (Никто из каинистов, имевших дело с Толгаем в Эдеме, поведать о его подвигах, конечно, уже не мог.) Не добегая двадцати шагов до позиций, занимаемых аггелами, Толгай выронил саблю, картинно схватился за грудь и рухнул под прикрытие какой-то достаточно массивной бетонной плиты. Наружу осталась торчать только его нога, некоторое время дергавшаяся как бы в агонии.

К этому времени наиболее зоркие и догадливые аггелы уже поняли, что их извечные враги утратили не только способность к передвижению, но и всякую надежду на спасение. Дело, как говорится, было сделано, и каинисты, оставив ватагу на попечении всесокрушающих шаров, могли заняться спасением собственных жизней, однако Ламеху одной только победы было мало. Ему нужно было еще и насладиться результатами этой победы, тем более что одна из пленниц, а конкретно Лилечка, могла дать ему не только моральное, но и физическое удовлетворение. (То, что овладеть девушкой можно только при условии отделения обеих ее ног ниже колен, мало заботило его.)

— Вперед! — приказал Ламех. — По коням! Без моего приказа не стрелять.

Никаких коней у каинистов, само собой, не было и в помине. Просто у них с некоторых пор существовала такая практика: в местах, где каждый шаг грозил обернуться западней, одна половина отряда садилась верхом на другую. И если аггелы-кони вдруг проваливались по колено, а то и по пояс в землю, аггелы-всадники продолжали сохранять боеспособность.

Однако «кавалерийской» атаке помешал Толгай, до этого старательно притворявшийся мертвецом. Едва аггелы показались из-за руин, как в них одна за другой полетели гранаты. Тут уж не пофартило всадникам, представлявшим для осколков прямо-таки идеальную мишень.

Естественно, что в рядах аггелов возникла если не паника, то неразбериха, которой не преминул воспользоваться Толгай. Подхватив саблю, он издал древний боевой клич степняков и смело бросился на врага…

— Падай на спину! — заорал Зяблик. — Быстро! Все! Только костыли не переломайте!

Грохот гранаты, брошенной им навстречу неумолимо накатывающемуся шару, на время заглушил шум боя, доносившийся из расположения аггелов. Видеть результат своих действий Зяблик не мог, поскольку еще до момента взрыва улегся навзничь, лицом в небо (принять другую позу мешали вмурованные в камень ноги).

Фатализм так прочно укоренился в душе Зяблика, что любой исход событий — и смерть, и спасение — устраивал его в равной мере. Жалко было наивную Лилечку. Жалко было недотепу Цыпфа. Язву Верку тоже было жалко. И даже долбаеба Смыкова. (Погибающего в неравной схватке Толгая жалеть было уже поздно.) Не жалел Зяблик только себя самого.

Он лежал, смотрел вверх, но видел не это небо, серое и угрюмое, а совсем другое — высокое и прозрачное небо своей юности…

…Ударная волна заставила шар подпрыгнуть и совершить зигзаг, не предусмотренный первоначальным маршрутом…

Целью Толгая было не уничтожение врагов, а их деморализация. Сил своих он не берег и не распределял. Минут на десять их должно было хватить с лихвой, а дальше в будущее он не заглядывал.

Со стороны он напоминал танцующего Шиву, каждая из четырех рук которого сжимает разящий клинок. Но танцевать и рубить в таком темпе не умели, наверное, даже боги.

Все пули, выпущенные аггелами в Толгая, пока что счастливо миновали его…

Последней из каменной западни освободили Верку. Никто из членов ватаги бежать не мог — ноги превратились в бесчувственные ходули. Не сговариваясь, все устремились к манящему и губительному свету.

С трех сторон их подстерегала смерть — и справа, где грохотали выстрелы и звенела сабля Толгая; и слева, где коварная твердь караулила очередные жертвы; и сзади, откуда, взгромоздившись друг на друга, надвигались аггелы, до этого состоявшие в свите Ламеха.

Впереди их ожидала неизвестность, Бог знает когда и с какой целью принявшая вид огромного солнечного зайчика…

Сабля Толгая действовала не менее точно и эффективно, чем коса небезызвестной курносой старухи, но аггелов вокруг было слишком много. Уже несколько пуль пронзили степняка, однако в запале боя, да еще под действием бдолаха, он не ощущал ни боли, ни слабости.

— Тикай, дус! — откуда-то издалека донесся голос Зяблика. — Тикай, родимый!

Улучив момент, Толгай обернулся и смог удостовериться, что ватага уже добралась до края площади. На фоне яркого золотистого сияния люди выглядели черными плоскими силуэтами.

Напоследок, не глядя рубанув кого-то, Толгай кинулся к друзьям. Вслед за ним роем летели пули…

Скорее всего Толгай (не важно какой, живой или мертвый) добежал бы до своей цели. Но земля вдруг предательски ушла из-под его ног. Участь степняка разделили все и вся, что окружало его: последние чудом уцелевшие здания; необозримые груды руин; черный, сильно помятый сфероид, некогда изображавший гигантское яйцо; аггелы, кинувшиеся в погоню за раненым врагом, и их единомышленники, служившие скакунами для Ламеха и его ближайшего окружения.

Никого из друзей Толгая уже не было видно в сияющем впереди ореоле. Он верил, что они спаслись. Он знал, что сам спастись уже не сможет.

Еще несколько пуль пронзили степняка. Но он умер не от ран, а оттого, что перестал жаждать жизни…

— Чмыхало, ты где? Сюда! Да отзовись же, гад! — бесновался Зяблик.

— Все, братец мой! Поздно! Погиб наш Чмыхало смертью храбрых! — Смыков с трудом удерживал Зяблика в своих объятиях. — Его вы не спасете, а себя погубите!

Они находились сейчас как бы на дне озера, наполненного не водой, а светом. Мир, который они только что покинули, казался отсюда тусклым и нереальным.

Свет, совсем не бесплотный, как это виделось со стороны, а физически осязаемый, медленно стягивался вокруг них. Мягкая, но неодолимая сила давила со всех сторон, сладким сном туманила сознание, не позволяла шевельнуться.

Интенсивность и густота света постепенно нарастали, и вот наконец наступил тот последний миг, после которого все, что они еще могли видеть: печальные горы развалин, мельтешащие среди них шары-разрушители, укороченные и оттого ужасно нелепые фигуры аггелов, завалившегося на бок в позе смерти Толгая и даже возникшие где-то в отдалении монументальные фигуры варнаков, — бесследно исчезло…

…Пространство, окружавшее их теперь, было сплошь сиреневым — и земля, совсем не похожая на прежнюю землю, и небо, не имевшее ничего общего с прежним небом…