Поход в город, уничтоженный подземной бурей (а как еще можно назвать этот страшный и загадочный катаклизм?), напоминал путешествие в чрево издохшего и уже начавшего разлагаться Левиафана.

Каменные стены, еще недавно ходившие сами по себе и сокрушавшие все подряд, осыпались, словно высыхающие на солнцепеке пляжные скульптуры. Могучие персты-утесы, сначала проткнувшие город, а потом раздавившие его, превращались в обыкновенную землю. Двигаться в этом лабиринте становилось все опаснее — того и гляди на голову могла рухнуть гора песка, перемешанного со всяким хламом.

Как уходящая от берега волна оставляет за собой часть того, что успела прихватить на суше, так и извергнутая из недр земли порода, оседая, обнажала до неузнаваемости разрушенные улицы, площади, ставшие похожими на заброшенные каменоломни, вырванные с корнем деревья, трупы людей и животных. Даже далекому от архитектуры человеку было ясно, что если уцелевшие жители Сан-Хуан-де-Артеза пожелают восстановить свой город, это придется делать в другом месте.

Проход, проложенный сквозь оживший камень загадочным существом по имени Кеша, вывел Толгая и Цыпфа к лежащему на боку драндулету. Был он обильно припорошен мягкой пылью (той самой, что еще недавно наждаком обдирала кожу), кое-где помят и поцарапан, но серьезных повреждений не имел.

— Ты да я не поднять, — сказал Толгай, критически осматривая свой многострадальный экипаж. — Народ звать надо.

За сохранившиеся у Смыкова реалы удалось нанять десяток смельчаков (не кастильцев, истово молившихся у временных алтарей, а торговых ребят из Отчины), с помощью которых драндулет был поставлен на колеса. Полчаса ушло на то, чтобы раскочегарить потухший газогенератор, и еще столько же, чтобы запустить двигатель (Цыпфу явно не хватало сноровки Зяблика).

Это была хоть маленькая, но победа. Что бы, спрашивается, они делали без машины в кастильской глухомани, почти у самой гиблодырской границы, да еще с бесчувственным Зябликом на руках?

K этому времени споры о предстоящем маршруте уже были завершены. Все другие варианты, кроме Эдема, отпали. Спасти Зяблика могло либо чудо, либо волшебное снадобье, след которого тянулся через Трехградье или Гиблую Дыру к Нейтральной зоне, за которой, по слухам, и находился легендарный Эдем. Именно из тех краев когда-то прибыл в Сан-Хуан-де-Артеза ныне покойный Гильермо Кривые Кости.

(Чтобы установить этот факт, равно как и многое другое, Смыков провел скрупулезное, хотя и молниеносное расследование. Его профессиональное умение влезать в наивные души кастильцев на сей раз было подкреплено обильными денежными подачками, а в отдельных случаях и угрозой пистолета. Особенно полезным стал для следствия бывший иезуитский шпик, а ныне городской нотариус, у которого со Смыковым оказалось немало общих знакомых.) Вызывало удивление, каким способом калека, да еще владевший испанским языком (это обстоятельство сам Гильермо объяснял тяжелой черепно-мозговой травмой), сумел за очень короткий срок подмять под себя не только местных торгашей, но и местных бандитов. За ним явно кто-то стоял — не то подполье инквизиции, не то аггелы.

Судя по всему, волшебное снадобье водилось у Гильермо и раньше. За время его пребывания в городе имело место пять или шесть случаев чудесного выздоровления тяжелобольных или смертельно раненных. Всегда это были очень богатые, весьма влиятельные горожане. Последний такой эпизод — спасение дочки коменданта тюрьмы, умиравшей от гнойного перитонита, — был особенно примечателен. По времени он почти совмещался с дерзким побегом из тюремного подземелья нескольких аггелов, самым загадочным образом раздобывших и подпилки, и оружие, и дубликаты всех ключей. Конечно, это могло оказаться чисто случайным совпадением. Но Смыков в такие случайности давно не верил.

Будучи по натуре человеком хитрым и скрытным, Гильермо иногда — по пьяному делу, конечно, — все же распускал язык. Однажды, например, он сболтнул (застольная беседа касалась небесного воинства), что имел несчастье воочию узреть того самого херувима, которого господь отрядил на охрану райских рубежей. Никакой это, дескать, не ангел с крыльями и огненным мечом, а нечто предельно ужасное, что даже приблизительно нельзя описать на человеческом языке. Существо это способно опрокидывать небеса, рушить горы и выворачивать наизнанку горизонты. Если оно вдруг разбушуется, всех оказавшихся поблизости ожидает страшная участь. Все беды в жизни Гильермо проистекали как раз из-за этой злосчастной встречи.

Конечно, весьма подозрительным выглядело то обстоятельство, что вполне обеспеченный (хоть и прикидывающийся нищим) человек предложил чудесное лекарство первым встречным. Вряд ли причиной этому были только деньги Смыкова. Здесь ощущалась какая-то игра: не то очередной ход аггелов, не то вмешательство каких-то других, совершенно новых сил.

Как ни странно, но у версии об Эдеме был еще один сторонник, ныне отсутствующий, — Артем. Что, спрашивается, могли означать его последние слова? В каком конкретно месте он назначил встречу? В Отчине? Вряд ли. Ведь за день до этого он вполне аргументирование доказал бесперспективность возвращения туда. Где-нибудь в Кастилии? Но тогда он скорее всего сказал бы: «Ждите меня здесь». Анализ его последней беседы с Цыпфом показал, что Эдем всерьез интересует этого загадочного человека.

Дорога предстояла сверхтрудная, и это понимали все, кроме, пожалуй, одного Толгая, который с одинаковой охотой мог податься и в мало кому известный Эдем, и в страшное Баламутье. Верка не постеснялась высказать свои сомнения:

— А успеем мы? Суток трое-четверо Зяблик еще продержится, а потом не знаю…

— Если будем вино в каждой придорожной таверне распивать, точно не успеем,

— ответил Смыков. — Без остановок гнать придется.

— Ну ладно, доберемся мы туда, — кивнула Верка. — А где это снадобье треклятое искать? Не в аптеке же им торгуют. Как хоть эта божья травка должна выглядеть?

— Это, Вера Ивановна, пусть вас не волнует, — сказал Смыков многозначительно. — Не забивайте голову лишними проблемами. На месте разберемся. Барьеры берут тогда, когда к ним приближаются.

Присказка принадлежала Зяблику и всегда вызывала неодобрение предусмотрительного и расчетливого Смыкова. То, что он сейчас воспользовался ею, могло означать лишь одно — в этой экспедиции надеяться можно было только на авось.

Не успел драндулет, в котором плотно расположилась вся ватага (вольготнее всех, конечно, устроился Зяблик — голова на коленях у Лилечки, ноги — на попечении Верки), отъехать от разрушенного города и на пару километров, как из-за придорожного камня вынырнула фигура в черном колпаке. Такая возможность была предусмотрена заранее — Толгай сразу увеличил скорость, Цыпф приготовил к бою гранату, а Смыков поймал аггела на мушку.

Однако тот вскинул над головой обе руки, демонстрируя мирные намерения. Местность вокруг была не то что ровная, а даже чуть загибалась слева и справа к горизонту, что делало засаду маловероятной. Внимательно оглянувшись по сторонам, Смыков сказал Толгаю:

— Притормозите-ка… Гражданин Ламех, кажется, намерен нам что-то сообщить.

— Не верьте ему, кореша, — промычал с заднего сиденья Зяблик. — Покупать он вас будет. По самой дешевой цене…

Не доезжая метров десяти до аггела, драндулет остановился. Толгай положил руку на рукоять реверса, готовый в любой момент дать задний ход. Уточнив прицел, Смыков крикнул:

— Эй, что надо?

— Разговор есть, — дружелюбно ответил аггел, и в самом деле оказавшийся Ламехом.

— Я слушаю.

— Сначала пушки уберите.

— Это уж, братец вы мой, позвольте нам решать.

— Тогда разговора не будет, — сейчас он вел себя совсем иначе: не как жрец жестокого бога, а как нахрапистый и неунывающий урка.

— А мы и не напрашиваемся.

— Как хотите, — Ламех отступил к камню, за которым скрывался до этого. — Думал, вы своего дружка спасти хотите…

— А вы нам, никак, помощь предлагаете? — Пистолет в руке Смыкова вел себя как живое существо, реагирующее на малейшее движение цели.

— Почему бы и нет. Помогло ему это? — Ламех вытащил из-за пазухи подвешенный на шнурке бархатный кисет, в точности такой же, какой был у Гильермо.

— Помогло, да не совсем…

— Верно. Это ведь разовая порция. Ему таких еще штук пять надо… Ну как, будем говорить?

— Попробуем, — Смыков еще раз пошарил взглядом вокруг.

— Тогда уберите оружие… Так. Руки держите на виду. А ты, девка, чего там копаешься? — этот оклик относился к Верке.

— Я врач, — ответила она. — У меня больной на руках. Ему укол пора делать.

— Подождет пару минут… Ну!

Пять пар рук высунулось из машины наружу. Аггел осторожно приблизился, пихнул Лилечку в плечо: «К тебе это не относится» — и покосился на Зяблика, от злобы пускавшего изо рта пену.

— Как он?

— Без сознания, — ответила Верка, прикрывая лицо Зяблика ладонью. — Только на обезболивающем и держится.

Пятясь задом, Ламех вернулся на прежнее место.

— Предупреждаю заранее, причинить мне вред вы вряд ли сможете, — он вытряхнул на ладонь немного серого порошка и слизнул его жадно, как редкое лакомство. — Действие этого вещества вам понятно?

Поскольку Смыков промолчал, ответил Цыпф:

— Приблизительно. Оно влияет на самые глубинные структуры человеческого организма, позволяя… э-э… позволяя осуществлять некоторые самые сокровенные желания. Так?

— В самую точку! — Ламех ухмыльнулся. — Между собой мы называем это зелье бдолахом. Только детям Каина известен секрет его приготовления. Бдолах делает неуязвимым того, кто умеет управлять своими желаниями. Естественно, умирать от ваших пуль я не собираюсь и поэтому буду изворачиваться всеми доступными и недоступными способами. Смогу уйти даже с простреленным сердцем. Впрочем, до моего сердца вам не добраться, — он стукнул кулаком по груди, добыв глухой деревянный звук. — Отправляясь на встречу с вами, я не забыл бронежилет.

— Похвальная предусмотрительность, — Смыков изобразил кислую улыбочку. — Но вы все же, пожалуйста, ближе к делу… Как я понимаю, вы можете ссудить нам необходимое количество этого медикамента?

— Правильно понимаете.

— Естественно, не даром?

— Естественно.

— Какова же будет цена? И учтите, мы люди небогатые.

— Сиротки, известное дело… — понимающе кивнул Ламех и тут же быстро спросил: — А где этот ваш… дон Бутадеус?

— Кто же его знает, — Смыков скорчил постную рожу. — Не отчитывается он перед нами.

— Ты дурака не валяй! — Ламех вдруг зло ощерился. — Слышали люди, как он вам свидание назначил. Встретимся, мол, в скором времени. Где он сейчас? К варнакам ушел? Отвечай!

— Исчез, как чудное видение, — скорбно потупился Смыков. — А если вы, братец мой, на меня еще раз голос повысите, то и бронежилет вам не поможет. На четыре разные стороны полетите. Голова отдельно, руки отдельно, ноги отдельно, жопа тоже отдельно.

— Не обижайтесь… Нервишки подводят. — Ламех перевел дух. — Я ведь давно заметил, что у вашего косоглазого граната в рукаве спрятана… Значит, условие мое будет такое. Сейчас заедем в одно местечко, и вы расскажете все, что знаете о доне Бутадеусе. Расскажете очень подробно. Но только, чур, не врать. Допросят вас каждого в отдельности, а потом показания сравнят. Не мне вам объяснять, гражданин начальник, для чего это нужно… Ну а впоследствии о всех его делах, тайных и явных, будете составлять отчеты. До тех пор, пока он эту землю топтать не перестанет. Ясно?

— Ясно, — Смыков кивнул. — Это взамен на порошочек ваш, значит?

— Взамен на жизнь боевого товарища, — сказал Ламех со значением.

— А не боитесь, что мы вас обманем? Как только Зяблик на ноги встанет, мы вам от ворот поворот сделаем.

— Конечно, обманете, кто же в этом сомневается! — широко улыбнулся Ламех.

— Чтобы такая беда не случилась, парочка из вас с нами останется. Любая из баб и любой из мужиков.

— Предложение интересное, — Смыков сплюнул за борт драндулета. — Гостеприимством вы славитесь… Скажите, а инвалида этого вы зачем прирезали?

— Какого инвалида? Ах, вы про Гильермо… Как бы это лучше объяснить… — Ламех прищурил один глаз, словно хотел рассмотреть что-то вдали. — Он ведь не был аггелом и даже сочувствующим. Так, рвань подзаборная. Кормился от наших щедрот. Подворовывал. Вы бы его в два счета раскололи. Или на испуг бы взяли, или на деньги. А у нас болтунов не уважают. Да и зажился он…

— Вам, конечно, виднее. Только так живого человека кромсать?

— Я не в курсе. К Гильермо новички ходили, а у них руки чешутся. Разберемся и накажем… Кстати, а куда это вы путь держите? — Ламех перевел разговор на другую тему. — Отчина вроде бы в противоположной стороне.

— Вот решили прокатиться по свежему воздуху. Очень уж пыльно было вчера в городе.

— Освежиться, значит, захотели, — сочувственно кивнул Ламех. — Не в Эдем ли?

— Все может быть.

— Ну-ну… Дорога, правда, туда не близкая.

— Одолеем как-нибудь.

— Не советовал бы. Через Гиблую Дыру всего одна дорога ведет, и ту каждый день приходится восстанавливать. А в Трехградье дорог много, да все они у перевала Аспид сходятся. Закупорочка может случиться. — Значит, один только путь у нас? К вам в объятия. — Если друга спасти хотите — да. А если нет, валите обратно. В Отчину. В Степь. В Лимпопо. Туда вам путь не заказан. Арапы, говорят, ожоги коровьим навозом лечат, а нехристи — жидким тестом. Вдруг да поможет. — Ламех открыто глумился над ними. — Коровьим навозом, говорите? — Смыков с невозмутимом видом принялся ковырять в ухе. — Надо попробовать…

— Как я понимаю, мое предложение вы отвергаете? — Ламех уперся руками в бока.

— Почему же… Только сначала нужно у пострадавшего поинтересоваться: а вдруг он лечиться не хочет? Зачем тогда добро зря переводить… Эй, Зяблик! Слыхал, что нам рогатый дядя предлагает?

— Слыхал, — слабым голосом ответил Зяблик. — Девки, поднимите меня.

Верка, уже успевшая незаметно передать Зяблику заряженный пистолет, крепко ухватила его за ноги повыше колен. Застонав, Зяблик резко приподнял корпус (Лилечка тут же уперлась ему плечом в спину) и пальнул несколько раз подряд, сжимая пистолет обеими руками.

Первая пуля перебила шнурок кисета и расплющилась о бронежилет — звук был такой, словно молотком по свинцовой плите тюкнули. Вторая была еще в полете, когда Ламех со сверхъестественной быстротой метнулся за камень.

Смыков перехватил руку Толгая, уже собравшегося бросить гранату, и вместе с ним вылетел из драндулета. К камню они подскочили с разных сторон, но за ним уже никого не было, только в земле зиял узкий лаз, обложенный старыми, замшелыми камнями.

Пару минут оба тяжело сопели, успокаивая дыхание и унимая сердцебиение. Потом Смыков сказал:

— Ирригация, братец вы мой…

— Что такое? — не понял Толгай.

— Оросительная система, говорю, — он указал стволом пистолета на дыру в земле. — От мавров осталась.

Подобрав кисет, утерянный Ламехом при отступлении, Смыков вернулся к драндулету.

— Не понимаю вашей логики, — сказал он, передавая трофей Зяблику. — В лоб его надо было бить, наповал.

— Наповал, как же! — огрызнулся Зяблик. — Он ведь своего зелья только что нажрался. Мог с пулей во лбу до самого Агбишера бежать. Ищи его потом.

— Кушай, зайчик, быстрее, — Верка помогла Зяблику развязать кисет. — Я тебе сейчас винца дам запить.

— Вы, братец мой, хотеть не забывайте, — посоветовал Смыков. — А то без хотения — не поможет.

— Чтоб ты так всю жизнь хотел, инквизитор! — ответил Зяблик, давясь вином.

— В следующий раз ты сам на сковородке плясать будешь.

— А знаете, откуда аггелы такое слово взяли — «бдолах»? — внезапно спросил Цыпф.

— Ну?

— Среди сокровищ, которыми славится земной рай, в Библии упоминается и загадочный бдолах. До сих пор никто не смог объяснить, что это такое.

— И что дальше?

— Это еще один довод в пользу эдемского происхождения снадобья.

— Аггелы — народ назывчивый, — сказал Зябдик. — Всякую вещь по-своему кличут. У них своя феня, не хуже, чем у блатных.

Драндулет уже резво катил в сторону Гиблой Дыры, места хоть и обитаемого, но для спокойного житья вряд ли приспособленного. Нельзя было даже точно сказать, что это такое на самом деле: необъятная песчаная отмель, которая то затопляется неизвестно откуда подступающими водами, то вновь высыхает, или же это — долина огромной реки, постоянно меняющей свое русло и направление течения. Одни ее потоки были солеными, другие пресными, рядом с ледяными родниками били горячие гейзеры, великолепный пляж в течение считанных минут превращался в зыбучие пески или бездонный провал, а более-менее безопасно существовать здесь можно было только на плавучих островах, представляющих собой сложный симбиоз водных, полуводных и сухопутных растений.

Некогда этот мир был населен рыбаками, корабелами и мореходами, но все они куда-то сгинули, оставив на память о себе лишь камышовые парусные суда, ныне догнивающие на мелях или странствующие в полузатопленном виде от одного берега к другому.

Тут в изобилии водилась рыба, крабы, съедобные моллюски, но с лихвой хватало и всякой вредоносной живности: водяных змей, ядовитых медуз, жутких на вид, каких-то прямо доисторических крокодилов и морских гиен — ластоногих хищников, свирепых и прожорливых, как пираньи, чьи стаи, случалось, не только переворачивали лодки, но даже разносили на части заселенные людьми плавучие острова.

В Гиблой Дыре находили себе прибежище разноплеменные бродяги, изгои и авантюристы, предпочитавшие общество крокодилов и змей человеческому окружению. Избегая вступать с кем-либо из соседей в союзы, они тем не менее поддерживали в исправном состоянии дорогу, в свое время проложенную кастильцами по узкому каменистому гребню, как бы делившему Гиблую Дыру на две части, за что регулярно получали вознаграждение мукой, порохом, свинцом и текстилем.

(Гиблодырская дорога позволяла кастильским войскам кратчайшим путем проникать в Трехградье, а оттуда наносить удары в тыл Отчине. После подписания Талашевского трактата она утратила свое стратегическое значение, тем более что христолюбивые кастильцы в пух и прах рассорились с рыжими горцами-язычниками, владевшими лучшими землями Трехградья.) Граница между двумя странами, по воле неведомых сил ставших соседями, до сих пор просматривалась очень ясно — скудное влагой и растительностью известковое плато круто обрывалось к необозримой низменности, где плескалась вода, квакали огромные амфибии и шумел на ветру тростник. С кастильской стороны хорошо просматривалась узкая полоска тверди, рассекавшей эти дикие хляби наподобие иззубренного клинка. Да и название у перешейка было подходящее — Сиерра-де-Дьябло, Дьявольская пила.

Одинокий кастильский стражник движению по дороге не препятствовал, однако вступать в контакт с путниками категорически отказывался. Развязать ему язык удалось с помощью доброй пригоршни реалов. Подозрительно оглядываясь по сторонам, он сообщил, что знать ничего не знает, видеть ничего не видел, а слышать — тем более. И вообще, рисковать своей жизнью за столь мизерное жалованье он в дальнейшем не собирается и бросит эту собачью службу сразу после того, как из Сан-Хуан-де-Артеза ему пришлют смену.

Залезая обратно в драндулет, Смыков сказал:

— Долго же ему, бедолаге, этой смены придется дожидаться.

Зяблик, после приема снадобья сразу воспрянувший духовно и телесно, заметил:

— Напуган он чем-то. За алебарду двумя руками держится, а трясется, как припадочный.

Дорога, и без того неширокая, превратилась чуть ли не в козью тропу и резко пошла под уклон. Потянуло прохладой и сыростью.

— А не заскочить ли нам по пути в нашу миссию? — предложил Цыпф. — Еременко человек надежный. В помощи никогда не откажет.

— Хрен знает, где их искать, — сказал Зяблик, которому уже несколько раз сподобилось побывать в этих местах. — Странствуют себе по воле волн… Осетров ловят, омаров… Вот у кого житуха.

— Что-то не идут им на пользу эти омары, — возразил Смыков. — За последний год тут чуть ли не половина личного состава поменялась. Про кого ни спросишь, ответ один: пропал без вести.

Слева от перешейка расстилалось мелководье, по которому бродили голенастые цапли, справа в берег била крутая волна. Чем дальше драндулет удалялся от кастильских пределов, тем сумрачней становилось вокруг. Горизонты подернулись туманом, заморосил противный дождик. С обеих сторон к узенькой полоске суши подступал уже настоящий океан. Гряда постепенно превратилась в цепь островков, соединенных между собой ветхими наплавными мостами, бревенчатые настилы которых, покрытые пеной и водорослями, буквально гуляли под ударами волн.

— Что-то высоко нынче вода стоит, — сказал Зяблик, оглядываясь по сторонам. — Один раз я всю Гиблую Дыру посуху прошел. Правда, не в этом месте.

— Да, заехали. — Смыков вытер платком мокрое от водяной пыли лицо. — Такая уж наша удача… У бедного Ванюшки и в подушке камушки.

Драндулет въехал на очередной мост, такой длинный, что его конец терялся в туманной мгле. Он не имел перил и был всего в полтора раза шире машины. Когда очередная волна захлестывала его, из-под колес не сбавлявшего скорости драндулета вздымались фонтаны воды.

— Ты, Чмыхало, плавать умеешь? — поинтересовался Зяблик.

— Не-е, — беззаботно ответил Толгай. — Зачем? Я лучше на дно пойду. А ты крокодилу в зубы плыви.

— Эх, зря мы через Трехградье не поехали! — с досадой сказал Смыков.

— Ты что! — возразил Зяблик. — Такой крюк давать. Да там и в самом деле только один перевал в горах. Засаду очень просто организовать. Пять неслабых мужиков могут целую армию остановить.

Толгай, большую часть жизни проведший в степи и никогда не видевший больших водных пространств, возможно, просто не осознавал опасность ситуации. Зяблик, как всегда, хорохорился. Смыков своих чувств не выдавал. Зато другие путешественники подавленно притихли — мутная и глубокая вода бесновалась совсем рядом с ними.

Зяблик, желая ободрить спутников, привел им пару примеров своего чудесного спасения от утопления: первый раз — из навозоотстойника свинофермы, а второй — из цистерны с гидролизным спиртом. Убедившись, что эти истории произвели эффект, обратный ожидаемому, Зяблик обиделся и стал донимать всех довольно мрачными советами.

— Что тонущего человека спасает? — вещал он. — Выдержка! Ты, Лилечка, когда в воде окажешься, пошире гармошку растягивай. Будешь на ней как на спасательном кругу держаться. За Смыкова я вообще не боюсь. Такие, как он, не тонут. Верку я лично на себя беру. Нельзя, чтобы такое тело рыбам досталось. Толгай сам свою судьбу выбрал. Да и не нужен он нам будет без драндулета. Остается Лева Цыпф. Но уж он-то что-нибудь в последний момент обязательно придумает. Человек с головой никогда не пропадет.

— Слушай, как хорошо, когда ты спал, — сказала Верка. — Если не угомонишься, я тебя чем-нибудь таким кольну, от чего язык отнимется.

Когда мост наконец кончился и драндулет выскочил на островок — маленький, низкий, насквозь продуваемый ветром, — люди вздохнули с облегчением. Впрочем, радоваться было рано, и первым это осознал Толгай, вовремя нажавший на тормоза.

Дорога не имела продолжения — от переправы, ранее соединявшей этот островок с другим, смутно видневшимся на горизонте, осталось только несколько бревенчатых звеньев, похожих на мостки, с которых деревенские бабы полощут белье,

— Приехали, — хладнокровно констатировал Смыков.

— Сзади парус! — воскликнул Цыпф, чей взор помимо воли обратился назад, к берегам хоть и негостеприимной, зато сухопутной Кастилии.

Действительно, сквозь завесу моросящего дождя была видна лодка с косым парусом, державшая курс перпендикулярно уже невидимому отсюда мосту.

— Кто бы это мог быть? — пробормотал Смыков, внимательно вглядываясь в даль.

— А ты не догадываешься? — Зяблик хотел выругаться, но, покосившись на Лилечку, передумал. — Рыбу вентерем никогда не ловил? Снасть такая есть — два входа и ни одного выхода. Вот нам сейчас и устроят такой вентерь. Разворачивайтесь быстрее! Авось успеем вернуться!

Однако это оказалось не таким уж и простым делом. Едва драндулет съехал с дороги, предназначенной исключительно для груженого транспорта, как его передние колеса глубоко увязли в песке, имевшем консистенцию свежеприготовленного цементного раствора. Мотор жалобно взвыл и умолк.

Пришлось всем пассажирам, исключая Зяблика, покинуть драндулет и надрывать пупки в напрасных потугах вернуть его на дорогу. Удалось это лишь после того, как Толгай со Смыковым откопали все четыре колеса. А Лилечка с Веркой засыпали развороченную колею тростниковыми охапками. Цыпф, взобравшись на ближайшую дюну, комментировал действия неизвестных мореплавателей:

— Спускают парус… Причалили к мосту… Вылазят… Человек десять, не меньше… Начинают разбирать настил… Торопятся… Один упал в воду… Поплыли бревна… Дыра уже метров десять шириной… Эх, не успеем…

К тому времени, когда драндулет был приведен в рабочее состояние, нужда в нем отпала. Деревянные плашкоуты, составлявшие опоры моста, были пущены неизвестными злодеями вниз по течению, а настил разобран по бревнышку. До ближайшей суши теперь стало не меньше полукилометра чистой воды.

— Не беда, — сказал Смыков. — Как-нибудь выберемся. Вон сколько плавника кругом. Сейчас плот свяжем.

Между тем лодка, на веслах огибавшая остров, поравнялась со сгрудившейся на берегу ватагой. Рассмотреть, кто в ней сидит, с такого расстояния было просто невозможно. Зяблик потянулся за пистолетом, но Смыков остановил его:

— Далеко. Побереги патроны.

Рулевой лег грудью на корму и обрезал канат, косо уходивший в воду. После этого лодка сразу изменила курс и вскоре исчезла в тумане. Продолговатый предмет, который она до этого тащила за собой на буксире, всплыл и стал медленно приближаться к берегу, пока не застрял на мелководье.

Толгай разулся, закатал штанины выше колен и отправился осматривать загадочный подарок. Вернулся он довольно скоро с выражением нехорошего удивления на лице.

— Улек, — обронил он. — Труп.

— Свежий? — спросил из машины Зяблик.

— Ага… Здесь чик-чирик. — Толгай провел ребром ладони по горлу. — Кровь мало-мало идет.

Все невольно глянули туда, где очередная волна, Приподняв мертвеца, тащила его поближе к берегу.

— А ведь вода поднимается, — задумчиво сказал Смыков, почему-то вдруг утративший интерес к сооружению плота.

— Поднимается, — подтвердил Зяблик зловещим голосом. — Только не суждено нам утопнуть.

Далеко-далеко, в той стороне, откуда появилась лодка, море вспенилось бурунами, как это бывает, когда стая дельфинов гонит к берегу косяк рыбы. Вскоре уже можно было различить, как из воды вылетают и вновь уходят на глубину массивные пятнистые тела. Несоразмерно маленькие головки сидели на длинных змеиных шеях. При каждом прыжке ласты морских гиен шлепали по воде, как лопасти колесного парохода. Путь стаи в точности соответствовал маршруту лодки. Достигнув разрушенного моста, звери дружно повернули к островку.

— Кровь чуют, — сказал Зяблик. — Как волки, по следу идут.

Наиболее проворные из морских хищников уже выскочили на мелководье. По песку они двигались хоть и тяжеловесно, но довольно проворно, переваливаясь на ластах и отталкиваясь лопатообразными хвостами. Страшноватые даже издали, вблизи эти твари внушали еще и омерзение — очень уж не сочеталась голова кровожадной гиены с пухлым тюленьим телом.

Пожирание трупа напоминало сцену розыгрыша спорного мяча в баскетболе — мертвец взлетел высоко вверх, две могучие туши столкнулись в борьбе за него, каждый успел отхватить по приличному куску, после чего на вожделенную добычу накинулась уже вся орава.

Трапеза была закончена в считанные секунды. Некоторое время морские гиены тузили друг друга, издавая тягучее, почти коровье мычание, а потом, словно по команде, уставились на людей. Лилечка взвизгнула.

— Медленно отходим, — сказал Смыков. — Вы, товарищ Толгай, приготовьте гранату. Но без моей команды не бросайте.

Самый крупный из хищников резво зашлепал к берегу, за ним двинулись остальные. Пистолетный выстрел Зяблика не произвел никакого впечатления — тут скорее пригодилось бы противотанковое ружье. На суше морские гиены передвигались со скоростью подагрического старика, но отступать их потенциальным жертвам было просто некуда — островок в ширину не превышал полусотни метров.

— Бегом! — приказал Смыков. — Всем укрыться за машиной. А вы, братец мой, бросайте, бросайте.

Толгай зашвырнул гранату в самую гущу наступающей стаи, но грохнула она глухо — должно быть, попала под чье-то брюхо. Однако агония одной из морских гиен на время отвлекла внимание других. Мучиться раненому зверю не пришлось — его растащили на части так быстро, словно это был ком сахарной ваты, а не четверть тонны мяса, костей и шкуры.

Следующая граната — предпоследняя — разорвалась более удачно. Вожак лишился хвоста, еще пять или шесть хищников были изрядно посечены осколками. На этот раз морские гиены проявили сообразительность, свойственную всем млекопитающим, утратившим связь с сушей. Проворно развернувшись, они бросились к воде, достигнув приличной глубины — нырнули, а затем расположились вокруг острова кольцом. Запах крови раненых родичей возбуждал их, заставляя то и дело завязывать бурные, короткие стычки, что, впрочем, почти не мешало ведению правильной осады. Теперь с острова могла ускользнуть разве что птица.

— Девятнадцать голов, — меланхолично объявил Цыпф. — А нас шестеро. Больше чем трое на одного. По паре кусков на брата только и достанется.

Дождь между тем усиливался. Это была уже не вялая морось, а хороший ситничек. Воронка от первой гранаты наполнилась водой, и к ней вплотную подбирались волны.

— Прямо наводнение какое-то, — пробурчал Смыков. — Никогда не думал, что такое может случиться.

— Может, — сказал Цыпф упавшим голосом. — Я давно вам хотел сказать… Был рапорт от Еременко… В прошлом году Сиерра-де-Дьябло целиком заливало два раза, а в этом уже три.

— Будем считать, четыре. — Верка опустилась рядом с Зябликом. — Давай, зайчик, покурим напоследок.

— Без паники, — заявил Смыков. — Безвыходных положений не бывает.

— Бывает, — сказал Зяблик. — Бывает в жизни безвыходное положение. Хоть раз да бывает. В первый и последний.

— Не каркайте, братец вы мой… Пусть все хорошенько подумают над создавшейся ситуацией и выскажут свои предложения.

Думали до тех пор, пока подступающая вода не стала лизать ноги. Тогда забрались в драндулет, стоявший на самом высоком сухом месте островка. Морские гиены тем временем сожрали изувеченного вожака и стали планомерно стягивать кольцо окружения.

— Сейчас проверим, как у кого котелок варит, — Смыков глянул на часы. — Начинайте. Кто первый? Может, вы, Лилечка?

— Я не знаю, — губы девушки дрожали. — Только не отдавайте меня этим тварям. Лучше застрелите!

— Все понятно. А вы, Вера Ивановна, что предлагаете?

— Что тут предлагать, — Верка обреченно пожала плечами. — Допьем вино. Докурим табак. Если есть желающие, могут трахнуться со мной. Все.

— Примем к сведению… Ваша очередь, товарищ Толгай.

— Ризалык! Согласен!

— С чем согласен? С предыдущим оратором?

— Ага, — радостно закивал головой Толгай. — Согласен. С Веркой согласен.

— Значит — пить, курить и трахаться. — Смыков почесал за ухом. — Конструктивное предложение, ничего не скажешь. Вы, братец мой, тоже его поддерживаете? — Вопрос относился к Зяблику.

— Выпить мы, наверное, успеем, — Зяблик глянул на волны, уже кипевшие под драндулетом, — а вот на все остальное времени может и не хватить. Но вы, кореша, не отчаивайтесь. Следующая ваша жизнь будет позавидней этой. Смыков родится волкодавом, Верка — царицей Клеопатрой, Чмыхало — папой римским, Лилечка — канарейкой…

— Позвольте мне! — Цыпф вскинул вверх руку. — По моим подсчетам, вода достигнет уровня человеческого роста через полчаса. Плот соорудить мы не успеем, тем более что у нас нет ни гвоздей, ни веревок. Да и не спасет от морских гиен.

— А что спасет? — нетерпеливо перебил Смыков.

— Только чудо! — с горячностью продолжал Цыпф. — Не мной одним подмечено, что Лилечкино музицирование иногда вызывает самые неожиданные последствия. Вот пусть она и сыграет сейчас что-нибудь, но только от всей души. Как недавно просил ее дон Бутадеус… э-э-э… извиняюсь, дядя Тема. Помнишь, Лилечка?

— Помню, — почти прошептала она. — А что играть?

— «Гибель „Варяга“», — подсказал Зяблик. — В самый раз…

— Я бы попросил вокалистов воздержаться, — деликатно заметил Цыпф. — Тут значение имеет… э-э-э… мелодичность.

— Между прочим, я был запевалой четвертого отряда Новосадской исправительно-трудовой колонии строгого режима! — обиделся Зяблик. — И в мелодичности не хуже тебя кумекаю. Со мной композитор Байкалов сидел.

— Но сейчас не тот случай, — настаивал Цыпф. — Мы потом все вместе споем… Если спасемся.

— Ладно, подыхать — так с музыкой, — Зяблик махнул рукой.

И Лилечка грянула «Варяга».

Даже самый посредственный музыкант один раз в жизни может сыграть гениально, особенно если подмостками ему служит собственный эшафот или край разверзнувшейся могилы. Сейчас был именно такой случай. Никогда еще, наверное, этот заигранный мотив не звучал так страстно и проникновенно, тем более что плеск наступающих волн напоминал шум забортной воды в кингстонах, а зловещее мычание морских гиен — вопли разъяренных самураев.

Под такую музыку не хотелось покоряться злосчастной судьбе. Под такую музыку хотелось идти сомкнутым строем в штыковую атаку или, в крайнем случае, плевать в ненавистные рожи палачей. Повинуясь неосознанному порыву, Толгай схватился за рукоять сабли, а Зяблик прострелил уже подбиравшейся особо наглой гиене голову.

— Еще! — почти простонал Цыпф, когда надрывная мелодия стала близиться к концу.

Этого можно было и не говорить — на Лилечку уже просто не было удержу. Она и сама вдруг поверила, что спасение может дать ее музыка. Откуда только что взялось — и мощь, и упоение, и виртуозность! Задрипанный аккордеон звучал, как хорошо сыгранный симфонический оркестр.

На несколько коротких минут все забыли о беспощадном море, кровожадных тварях и надвигающейся беде. Даже абсолютно равнодушный к музыке Смыков увлекся вдохновенной игрой Лилечки, а что уж говорить об остальных!

Это обстоятельство скорее всего и помешало людям заметить, откуда и как на острове появились новые слушатели.

Четыре жуткие на вид фигуры стояли по колено в воде там, где еще совсем недавно буксовал драндулет. В серой полумгле дождя, на фоне свинцового моря они смотрелись как неотъемлемый атрибут этого гиблого, враждебного мира.

Кем они могли быть, эти существа? Ожившими мертвецами, подвластными чьей-то недоброй воле? Порождениями неведомой бездны, на дно которой не проникает и лучик света? Големами, в чьих каменных сердцах тлеет зловещая, чужая, ущербная жизнь? Слугами того, кто от начала времен противостоит добру и порядку?

Лица их — набрякшие тяжелыми складками, грубо-морщинистые, незрячие — не выражали, да и не могли выражать никаких чувств. Кожа обвисала на могучих телах, словно ворох серой сырой парусины. Верхние конечности (скорее куцепалые лапы, чем руки) были плотно прижаты к туловищам, как у древних истуканов, венчающих степные могильники.

Музыка оборвалась так резко, словно у Лилечки парализовало пальцы (впрочем, так оно и было на самом деле). Кто-то, кажется Смыков, поперхнулся. Зяблик схватился за пистолет. Толгай — за гранату. Как ни странно, не растерялся один только Лева Цыпф. Свистящим шепотом он произнес:

— Прошу вас, не делайте резких движений. Замрите.

Варнаки тронулись с места, и это зрелище было не менее пугающим, чем шествие оживших чугунных монументов. Сразу четыре одинаковые статуи Командора приближались к драндулету. И тяжелый топот их медлительных шагов не могло заглушить ничто: ни грохот волн, ни вой ветра, ни вопли ненасытных хищников. На людей надвигался неумолимый рок, слепая судьба, неудержимая неземная сила, сопротивляться которой бесполезно.

Окружив автомобиль (большинство из пассажиров которого помимо воли зажмурилось), варнаки заключили его в кольцо широко раскинутых и переплетенных между собой рук — ни дать ни взять демоны ужаса, собирающиеся танцевать сиртаки.

…А потом наступила смерть — черная, горячая, мучительная…

…Смертный мрак, тяжким грузом сдавивший все тело, Зяблик сначала воспринял как долгожданное освобождение. Однако потом дела пошли совсем не так, как предполагалось. Сверкающий туннель не открылся, светоносные существа не приняли его на свои крылья, давно погибшие друзья не встретили на пороге рая.

Впрочем, разочарование было недолгим.

В своей смерти Зяблик не сомневался (уж очень разительно отличались все его нынешние ощущения от прежних, земных), но был сильно удивлен тем, что на тот свет за людьми последовал и драндулет, сиденье которого привычно пружинило под задницей. Кроме того, его бессмертную, готовую к переселению душу продолжало обременять надоевшее, изрядно потасканное тело. Это тело с разной степенью интенсивности болело в разных местах и хотело — одновременно — курить, есть, справить малую нужду и совокупиться с телом противоположного пола (в последний момент Лилечка со страху навалилась на Зяблика всеми своими аппетитными формами и продолжала пребывать в таком положении). Оставалось надеяться, что состояние это временное и в самом ближайшем будущем тело отделится от души само собой, как гнойный струп отделяется от зажившей раны.

Были и другие нестыковки. Например, шум. Причем совсем не соответствующий моменту. Ладно, если бы это были стенания кающихся, напевы псалмов или шорох ангельских крыльев. Однако со всех сторон раздавался стук, скрежет и позвякивание — совсем как в авторемонтной мастерской.

Единственное, что целиком и полностью соответствовало представлениям о потустороннем мире, так это царившая здесь темнота — действительно могильная. А вот жара и странная давящая тяжесть — как будто бы на тебя силком натянули вторую свинцовую шкуру — недвусмысленно напоминали об аде. Но это уже была явная несправедливость! Нельзя же всех сразу без разбору осудить на вечные муки. Ну, со Смыковым все понятно. Ему местечко в пекле давно забронировано. (Лично о себе Зяблик в данный момент не думал, хотя свою будущую прописку знал точно: круг девятый, первый пояс, где мучаются по горло вмороженные в лед братоубийцы.) А других за что? Верка если и грешила, то по простоте душевной. Цыпф в жизни мухи не обидел. Чмыхало вообще по другому ведомству проходит. У басурман свой ад, где люди не пасут коней и не едят баранов, а все наоборот. Лилечка — чистый ангел, правда, слегка располневший. Ничего не понятно!

Пока Зяблик рассуждал подобным образом, драндулет перемещался куда-то по воздуху — об этом свидетельствовало и плавное покачивание его корпуса, и обжигающий лица ветер (хотя такое понятие, как «ветер», не вполне соответствовало тому, что ощущали все шестеро, — скорее это был горячий кисель, сквозь который они плыли).

Затем колеса шлепнулись на что-то твердое, заскрипели рессоры, и все прежнее — мрак, жара, тяжесть — исчезло, зато появился свет, прохлада и прекрасный вид на знакомые кастильские просторы. Драндулет стоял у той самой пограничной заставы, мимо которой он проехал пару часов назад, только носом в другую сторону. Стражник, склонив голову набок, пялился на них во все глаза, и было забавно наблюдать, как выражение его лица проходит все стадии, от тупого недоумения до безмерного ужаса. Когда Смыков предпринял попытку покинуть машину, он отшвырнул алебарду и пустился наутек, не забывая при этом истово креститься.

— Господи, что это было с нами? — первой подала голос Верка. — Страшный сон?

— Экскурсия в преисподнюю, — буркнул Зяблик, разгоняя рукой серый пепел, густо кружащийся над драндулетом, — причем бесплатная.

— Мы, кажется, стали первыми людьми, совершившими путешествие в сопредельное пространство и обратно, — промямлил Цыпф.

— С чем вас и поздравляю, — сказал Смыков и покрутил головой так, словно у него онемела шея. — Но только я в пространство-засранство и прочие чудеса не верю. Постарайтесь, товарищ Цыпф, дать материалистическое толкование случившегося.

— А ведь я всех спасла, — гордо заявила Лилечка. — Хорошо я играла, правда?

— Бесподобно, — Зяблик осторожно высвободился из-под ее грудей. — Будем теперь знать, что варнаки на хорошую музыку идут, как окунь на червяка.

Молчал один только Толгай. Поняв, что смертельная опасность миновала, а значит, предложение, сделанное Веркой на острове, автоматически снимается, он приуныл. Даже за мимолетную любовь бедовой медички он не пожалел бы своей жизни.

— Вот что, кореша, — сказал Зяблик. — Мы сейчас действуем по принципу армянского комсомола — сами себе трудности ставим, сами их устраняем. Ну на кой хрен дался нам этот Эдем, будь он трижды неладен? Не доберемся мы туда живыми. Зачем из-за одного доходяги всем гробиться? В Отчину надо сваливать. А там видно будет.

— Вы, братец мой, капитана Гастелло из себя не стройте, — сказал Смыков. — Не нужны нам эти душераздирающие жертвы. Да, с Гиблой Дырой не вышло… Крюк делать поленились. А придется. Прямо, говорят, только сороки летают. Через Трехградье поедем. И никаких проблем в этом я не вижу. Кто сейчас перевал Аспид держит?

— Сквотал Лютый, — сказал Цыпф. — Кажется…

— Знаю я этого Сквотала, — кивнул головой Смыков. — Весьма заслуженный и авторитетный в своей среде товарищ, хотя и с причудами… Яйца и птицу в рот не берет, зато рыбу обожает.

Спустя полчаса ватага была готова к путешествию в Трехградье. Использовав последнюю гранату. Смыков и Цыпф собрали целый мешок глушеной рыбы — сазанов, мелких сомов и лещей. Чмыхало порубил на дрова всю мебель в караулке. В ножке стола он обнаружил тайник — две горсти жемчуга, ходившего в Гиблой Дыре вместо денег. Верка подарок благосклонно приняла, однако ничего конкретного взамен не обещала.

Дабы сократить путь к границам Трехградья («Запрягали прямо, да ехали криво», — недовольно буркнул Смыков), а заодно и запутать следы, решили двигаться по бездорожью. Часа через четыре и горы Сьерра-Мадре, маячившие справа, и расстилавшиеся слева туманные просторы Гиблой Дыры исчезли из поля зрения. За все это время путники не встретили никого, кроме стада одичавших ослов. Уже и не понятно было, по чьей земле они едут — Кастилии или Трехградья.

Первая же дорога, на которую выехал драндулет, удивила своей основательностью и добротностью. Казалось, ее сооружали даже не на века, а на тысячелетия: проезжая часть выложена каменными плитами, широкие обочины посыпаны мелким щебнем, через каждые полторы тысячи метров торчат столбы с непонятными знаками, все сделано как по линейке.

Такая дорога в Трехградье была не единственной, хотя народ, ныне населявший эту страну, к ней никакого отношения не имел. Подобные стратегические магистрали, предназначенные для быстрой передислокации конных и пеших легионов, чаще всего прокладывались в разноплеменных, внутренне неоднородных империях вроде Ассирии, Рима или государства инков.

Неизвестным оставалось и то, кому раньше принадлежали три заброшенных города, стоявшие особняком от дорог и построенные совсем в другом стиле: асимметричные храмы из обожженной глины, дома-ульи, лепившиеся к кривым крепостным стенам, полное игнорирование правильных геометрических форм и отсутствие всяких намеков на письменность.

Обитавшие в горах воинственные племена пастухов и охотников одинаково сторонились как дорог, так и городов. Они жили в палатках из шкур, обожествляли животных, мертвецов хоронили в глубоких пещерах и грабили всех, кто забредал в их пределы.

В свое время несколько карательных экспедиций из Отчины и Кастилии заставили горцев подписать Талашевский трактат, однако его идеи были столь же далеки от привычных представлений этих наивных головорезов, как, например, теория дискретного строения материи. Дюжина кланов, отличавшихся друг от друга только тотемными знаками да узорами боевой раскраски, жить не могла без распрей и свято блюла верность своим вождям. Сейчас, если верить Цыпфу, в горах верховодил клан Орла, воины которого не употребляли в пищу мясо птицы, а пленников подвергали особому роду казни — разрубали спину по обе стороны от позвоночника и выворачивали наружу легкие, некоторое время трепетавшие наподобие птичьих крылышек.

Надежды на успешное преодоление перевала связывались с помощью миссии, богатыми дарами и дипломатическими способностями Смыкова, лично знакомого с главой клана.

Скоро впереди замаячили не очень высокие, но чрезвычайно крутые замковые горы, и дорога стала резко забирать вверх. Даже в условиях столь неудобного рельефа неведомые строители остались верны себе — рубили трассу напрямик, не размениваясь на всякие там серпантины. Драндулет натужно завыл на нелюбимой Толгаем первой скорости.

— Как перевал минуем, езды часов на пять останется, — уверенно заявил Смыков. — Потом, правда, черт знает какие трясины начнутся, но как-нибудь прорвемся.

— Ты сначала перевал минуй, — буркнул Зяблик. — Народец здесь ох какой. Урка на урке. Кастильские попы хотели их к своей вере склонить. Начали проповедовать Святое писание. Те сначала вроде заинтересовались. Сказки забавные, да и выгода намечается. Каждому, кто креститься обещал, по паре коз полагалось. Хороших коз, местным не чета. Вот. Но как только пошло: не убий, не укради — все, хана! В упор не понимают и даже озлобляться стали. Это для них, Лева, как, к примеру, для тебя — не ешь и не дыши. Обобрали они попов до нитки и уже в расход пустить собирались, но кастильцы выкуп дали. Тех же самых коз. Теперь тут стада породистые.

Впереди уже виднелся перевал Аспид — узкая щель в многоярусной каменной стене. Лишь здесь дорога выписывала несколько плавных петель и с расстояния в десяток километров действительно напоминала змею, ползущую по крутому склону.

Ущелье постепенно сужалось, и вскоре все, кроме серой полоски неба над головой, погрузилось в сумрак. Драндулет и так еле полз, стараясь держаться середины дороги, а тут еще впереди послышалось многоголосое блеяние, всегда издаваемое козами, насильно оторванными от процесса питания.

— Тормози, — сказал Смыков Толгаю. — Стадо идет. Если коз напугаем, они тут все друг друга передавят. Нервная скотина.

Блеяние и дробный топот легких копыт приближались. Ни единый человек не сопровождал это огромное стадо. Впереди шли лохматые, очень серьезно настроенные овчарки (на драндулет, ни видом, ни запахом не напоминавший волка, они даже глазом не повели), за ними — не менее лохматые и сосредоточеннее, да вдобавок еще и бородатые козлы, а уж потом основное стадо — козы, козочки и козлята. Самые смелые грациозно запрыгивали на капот драндулета, но, заслышав злобное цыканье Толгая, шустро сигали в толпу товарок.

— Домашних коз едят? — спросил Зяблик, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Еще как, — ответила Верка. — Мне приходилось… Только уж очень жалобно они под ножом кричат. «Не минэ-э-э…»

— Значит, так. — Зяблик сразу подобрался. — Лева, вот тебе кусок брезента. Как последние козы уйдут, хватай ту, что пожирнее, накрывай брезентов и подавай мне. У меня она даже не вякнет… Седло козы в гранатовом соусе пробовал?

— Нет, — ответил растерянный Цыпф.

— Значит, скоро попробуешь, — пообещал Зяблик, заранее сглатывая слюну.

— Как бы ваше седло нам боком не вылезло, мародеры, — буркнул Смыков.

— Не делай пыли, начальник. Тут коза дешевле, чем у нас блоха, — заверил его Зяблик. — Видишь, сколько их… Лева, приготовься.

Цыпф очень нервничал, опасаясь вновь опростоволоситься, но на этот раз все у него получилось на удивление гладко. Выхватив из последних рядов стада первое попавшееся животное, он ловко спеленал его брезентом и сунул Зяблику. В тот же момент Толгай тронул драндулет с места, обдав пугливых коз вонючим выхлопным газом.

— Коза-то вроде безрогая попалась, — с легким сомнением сообщил Цыпф.

— Ничего, — успокоил его Зяблик. — Такие самые вкусные. Комолая пиренейская порода.

Захваченная в плен коза вела себя на диво спокойно — не блеяла и даже не брыкалась.

— Пуда три, не меньше, — сказал Зяблик, когда драндулет подкатил к горловине ущелья и вокруг стало значительно светлее. — Руку мне лижет, дура. А я ее сейчас за горлышко… Ой! — вдруг взвыл он. — Ты чего, бля, кусаешься?

Животное издало совсем не свойственный козе рычащий звук и высунуло из-под брезента голову. Рогов на ней действительно не было, зато имелись весьма впечатляющие клыки, язык лопатой, злобно прижатые уши и налитые кровью глаза. Лилечка взвизгнула, а Верка нервно хохотнула.

— Левка, сучий потрох, ты же волкодава подобрал! Нарочно, да? — заорал Зяблик, изо всех сил стараясь избавиться от опасной добычи.

Пес клацнул на него пастью, без посторонней помощи спрыгнул за борт, некоторое время постоял, провожая драндулет недобрым взглядом, а потом не спеша затрусил вслед за стадом.

— Вот и полакомились седлом козы, — ухмыльнулся Смыков.

— Все равно ничего не вышло бы, — махнул рукой Зяблик. — У нас же гранатового сока нет. А без него какой вкус.

Что-то с посвистом пронзило сверху вниз узкий сноп света и торчком воткнулось в стык между плитами. Второй дротик срикошетил о мостовую. Третий задел запаску драндулета.

— Гони! — рявкнул Смыков, но Толгай уже и так до предела выжал газ.

Драндулет понесся вперед почти впритирку к той стене ущелья, с гребня которой и падали дротики. Скалы впереди расступились, и по их почти отвесным стенам, прыгая с уступа на уступ, стремительно спускались полуголые, грубо размалеванные охрой и мелом люди.

На это было страшно смотреть! Едва коснувшись ногами еле заметного выступа или крохотного карнизика, человек уже вновь кидался на три-четыре метра вниз, в полете выискивая себе следующую точку опоры и при этом нередко изворачиваясь в воздухе чуть ли не вокруг собственной оси. Вдобавок ко всему горцы не прекращали дико улюлюкать и швырять дротики в приближающуюся машину.

Прежде чем драндулет успел вырваться на простор, его окружили со всех сторон. Кидаться на частокол коротких пик и длинных ножей было то же самое, что ложиться под циркулярную пилу.

Толгай попробовал было сунуться назад, но, обменявшись со Смыковым взглядом, убрал газ и воткнул нейтральную передачу. Непосредственная угроза для жизни отсутствовала — горцы могли убить путников только в случае их ожесточенного сопротивления. Как правило, от хозяев перевала можно было откупиться подарками, вся беда заключалась лишь в том, что они сами выбирали для себя эти подарки, не сообразуясь с мнением дарителей. Остаться после такой встречи без штанов было очень даже просто. И все же другого выхода, кроме переговоров, не предвиделось. К тому же горцы были хоть и свирепы, но отходчивы, как дети. А в самое ближайшее время сюда мог наведаться кто-нибудь из миссии, расположенной неподалеку.

Смыков во весь рост встал на переднем сиденье и страстно заговорил на пиджике, прижимая правую руку к сердцу и все время упоминая имя Сквотала Лютого. Паче чаяния это не успокоило, а, наоборот, еще больше взбудоражило горцев. Пики и ножи, казалось, уже готовы были пойти в дело, но, к счастью, на сцене появилось новое действующее лицо — тот самый одноглазый тип, который на памятной встрече в Подсосонье клял пропавшего в Эдеме болтуна и авантюриста Сарычева.

— Ну привет, — не очень дружелюбно буркнул он. — Что надо в наших краях?

— Проехать надо! — взбеленился Смыков. — Вы, братец мой, глаз-то свой протрите, протрите! Или не узнаете нас?

— Узнаю, почему же… Только следует предупреждать заранее. У нас тут неспокойно последнее время. Зачем зря народ мутить?

— Да мы к вам не по своей воле, — сказал Смыков примирительно. — Мы через Гиблую Дыру хотели пробраться, да чуть не утопли. Наводнение там со всеми вытекающими последствиями.

— В Эдем, значит, намылились, — одноглазый неодобрительно покачал головой.

— Ну дело ваше… Попробуйте…

Затем он обернулся к продолжающим возмущенно галдеть горцам и что-то сказал на их отрывистом, тявкающем языке. Те неохотно отступили и расселись на корточках — кто под стенами ущелья, кто прямо на дороге.

— Барахло какое-нибудь есть для подарков? — поинтересовался одноглазый.

— А то как же! И не только барахло.

— Валите прямо на землю. Они после сами все поделят.

Смыков швырнул на обочину пару горстей серебра, выставил кувшин вина похуже сортом, а уж потом, очень гордясь собой, запустил руку в насквозь промокший мешок. Продемонстрировав публике здоровенную снулую рыбину, он, шутки ради, шлепнул ее хвостом ближайшего горца по роже.

— Жрите на здоровье, братцы. Любимое ваше блюдо.

Шутка, надо сказать, не удалась.

Вся шайка дружно взвыла и, как по команде, вскочила на ноги. Горец, получивший рыбьим хвостом по физиономии, едва не проткнул Смыкова пикой, и того спасло лишь собственное проворство и та самая рыбина, использованная теперь вместо щита.

Одноглазый вскочил на подножку драндулета и страдальчески заорал:

— Гони назад на всю катушку!

Смыкова втащили в машину уже на ходу. Вслед им летели дротики, ножи, пики и даже камни, но драндулет успел нырнуть во мглу ущелья. Цыпф заметил, что горцы, шустрые и настырные, как сперматозоиды, бросились в погоню, и с ненавистью подумал о козах, закупоривших узкое «дефиле». Услужливое воображение тут же нарисовало ему картину кровавой схватки в самом центре блеющего, обезумевшего от страха стада. Неужели им суждено умереть в этой мрачной щели, на камнях, загаженных козьим пометом?

К счастью, козлы и козы уже одолели перевал и сейчас, белыми пушинками рассеявшись по кручам, уничтожали все виды растительности подряд.

На выезде из ущелья Толгай развернулся и глубокомысленно заметил:

— Козел такой дурной — понятно. Человек такой дурной — непонятно.

— В общем, так, — сказал одноглазый, спрыгнув на землю. — Дали вы, конечно, копоти… Я этих головорезов постараюсь угомонить, но чтобы вашего духа здесь и в помине не было… И так все наперекос идет, а тут еще вас нелегкая принесла…

— Что мы, интересно, такого плохого сделали? — возмутился Смыков. — Нет, вы скажите — что? Привет Сквоталу Лютому передали. Деньгами людей одарили, вином, рыбой деликатесной.

— Так вы, значит, еще и Сквотала припомнили? — понимающе кивнул одноглазый. — А клану Орла, случайно, не пожелали удачи на войне и охоте?

— Конечно, пожелали, — подтвердил Смыков. — Уж это как водится. Я местный этикет хорошо знаю.

— Этикет вы, может, и знаете… А того, что вашему Сквоталу еще три дня назад рыбку заделали, узнать не удосужились?

— Какую рыбку? — удивился Смыков.

— Самую обыкновенную, — одноглазый сплюнул в сторону. — А говорили, этикет знаете… Клан Орла из пленников птичек делает, а клан Форели — рыбок. Засовывают тебе в задний проход специальный крюк и вытаскивают весь кишечник наружу. Можете мне не верить, но некоторое сходство с рыбьим хвостом имеется.

— Вы хотите сказать… что перевалом сейчас владеет не клан Орла, а клан Форели? — дошло наконец до Смыкова.

— А вы не поняли сразу? Те, которые за Орла, ромбиками разрисованы, а те, которые за Форель, — кружочками. Они к рыбе, хоть сырой, хоть жареной, и пальцем не притронутся. Птица всякая или там омлет — другое дело.

Зяблик не преминул поддеть Смыкова:

— Мы с Левкой козу с собакой спутали, да и то в темноте, а ты рыбу за птицу принял. Это уж, научно говоря, маразм.

Раздосадованный Смыков на это замечание никак не отреагировал, а продолжал наседать на одноглазого:

— Хорошо. А как нам теперь быть?

— Езжайте туда, откуда приехали, да побыстрее.

— А договориться с этими дикарями никак нельзя?

— Как вы, чудаки, с ними договоритесь после такого. Это же смертельное оскорбление… И не думайте даже… На части разорвут…

— Разжиться бы десятком гранат, — мечтательно произнес Зяблик. — Тогда прорвались бы.

— Вы мне такие намеки не делайте, — нахмурился одноглазый. — Я лицо нейтральное… По статусу… Мне здесь еще жить да жить… Я вам даже спичку не дам…

— А если переждать? — не отставал от него Смыков. — Вдруг все само собой уладится?

— Тут и через сто лет ничего не уладится. Не такой народ… А вот хозяин у перевала поменяться может. Ходит слух, что клан Змеи на него зарится. Вот с этими и договаривайтесь. Они и рыбу, и птицу лопают.

— А из пленников змею делают? — догадалась Верка.

— Запросто. Руки-ноги долой, вот и змея.

— Скоро этот переворот намечается? — поинтересовался Смыков.

— Дней через двадцать, не раньше…

— Нет, это нам не подходит! — заявил Смыков таким тоном, словно торговался на рынке.

— Как хотите, — одноглазый пожал плечами. — Помочь вам не имею возможности… Если только советом…

— Совет задаром?

— За пару рыбок.

— Ну?

— Говорят, в те края, куда вы нацелились, через Хохму пробраться можно.

— На машине? — подозрительно прищурился Смыков.

— Зачем на машине… На местной тягловой силе… Машину бросить придется… А другого пути все равно нет… Или ждите, когда здесь Змея верх возьмет. Их вояки спиралями разрисованы, не спутайте.

— Через Хохму… — задумчиво повторил Смыков. — Это как раньше говорили — из Ростова в Одессу через Северный полюс.

— Ладно, пора прощаться, — заторопился одноглазый. — Не надо, чтобы нас лишний раз вместе видели.

Действительно, из глубины ущелья уже доносилось улюлюканье приближающихся горцев.

— Как я посмотрю, братец вы мой, несладко вам здесь живется.

— Ничего, привык… — ответил одноглазый сдержанно.

— За себя не опасаетесь?

— Нет, меня не тронут. Я им всем почти родня.

— Каким же образом?

— Двенадцать жен имею, — скромно признался одноглазый. — Из каждого клана по штуке… Вот и выходит… одни свояки кругом…

Дорогу из Трехградья в Хохму не знал ни Смыков ни Зяблик. Пришлось полагаться на очень приблизительную карту, нарисованную Цыпфом по памяти, да на подсказки редких путников.

Огромное пространство, с трех сторон ограниченное рубежами Кастилии, Хохмы и Отчины, а с четвертой — Замковыми горами, было почти не заселено, и о нем ходила самая дурная слава.

Плодородные пашни родили здесь все, что угодно, но только не то, что на них сеяли. Скот, хоть однажды пасшийся на этих тучных лугах, через два-три поколения вырождался в нежизнеспособных уродов. Переселенцами, как правило, овладевали гнусные пороки, включая содомию, кровосмешение и людоедство. В заброшенных городах тлела какая-то своя, скрытая от чужих глаз загадочная жизнь. На великолепных, неизвестно кем построенных дорогах попадались иногда такие путники, что истории об Агасфере, Диком Охотнике или пророке Илии начинали казаться реальностью.

Даже аггелы чурались этого края, где законы природы как бы утратили свою незыблемость и были словно мартовский лед — с виду монолит, а в любом месте может подкарауливать скрытая от глаз трещина. Здесь скитались только охотники за всякими диковинками, давно махнувшие рукой на свою жизнь, да торговцы, ради выгоды способные даже на подвиг самопожертвования.

В конце концов ватаге повезло — забубенный бродяга неопределенной национальности, уже не раз водивший караваны из Кастилии в Хохму за бегемотовым мясом, стоившим там раз в пять дешевле, чем в Лимпопо, нарисовал им довольно сносную схему пути с указанием всех ориентиров.

С тех пор, как они отправились на поиски Эдема, пошли уже вторые сутки, и Зяблику вновь стало худо. Сначала он еще крепился, скрипел зубами и мелкими глотками тянул вино, но потом впал в такой буйный бред, что его пришлось вязать полотенцами. Лилечка тихо плакала, а Верка, израсходовавшая почти все медикаменты, кусала побелевшие губы.

Драндулет мчал, почти не сбавляя скорости, а короткие остановки делались лишь для того, чтобы запастись дровами. Миновав последний ориентир, носивший название «Каменная ступа», Толгай сбился с пути среди голых, совершенно одинаковых на вид увалов, и Хохма открылась перед ними несколько позже, чем ожидалось.

Чем-то она напоминала Гиблую Дыру — необъятная, затопленная водой низина, пристыкованная к крутому берегу другого, совсем иначе скроенного мира, — но на этом сходство и кончалось.

Здесь не бушевала необузданная стихия, не кипели гейзеры, потоки не меняли свое русло, твердь каждодневно не оборачивалась хлябью, а свирепые доисторические крокодилы не сшибались в смертельных схватках с не менее свирепыми морскими гиенами.

Это был болотный рай — тихий, пышноцветный, обильный всякой безвредной живностью, почти безопасный, хотя и непроходимый. Огромные мелководные плесы так густо заросли лотосом, кубышкой, ряской, камышом и осокой, что сквозь эти своеобразные джунгли не мог пробиться и самый узкий челнок. Даже не верилось, что совсем еще недавно здесь громоздились ледяные торосы, от полыньи к полынье бродили белые медведи, а в небе полыхало северное сияние.

Единственными транспортными магистралями в Хохме были тропы, сначала проеденные, а затем протоптанные бегемотами в озерных и болотных зарослях. Они соединяли между собой немногочисленные песчаные острова и косы, на которых располагались стойбища плосколицых, узкоглазых аборигенов, по воле невероятного случая сменивших полярную тундру на теплое болото, чумы — на тростниковые шалаши, оленей — на бегемотов, а нарты — на вместительные плоскодонки. Только с кухлянками своими они так и не расстались, хотя шили их нынче не из пыжиков и неблюев, а из меха выдр и ондатр.

На берегу раскинулся не очень многолюдный рынок, торговавший всем, что можно получить от бегемота: мясом соленым, вяленым и копченым, шкурами сырыми и дублеными, полуметровыми клыками, не менее ценными, чем слоновая кость, сухожилиями, ливером и даже копытами.

В мутном заливчике фыркали, дремали и харчились заранее припасенной травой (в столь бойком месте собственная водная растительность просто не успевала отрасти) распряженные бегемоты, сверху похожие на черные, глянцево поблескивающие швартовочные бочки.

Толгай долго смотрел на них с обрыва, качал головой и бормотал:

— Котокчыч… Чудовища…

Наскоро перекусив жаренным на углях, смехотворно дешевым мясом. Смыков и Цыпф под видом крупных оптовиков отправились на разведку. Публика тут околачивалась разноплеменная, но все в большей или меньшей степени владели пиджиком — жизнь торговая научила, и вскоре выяснилось, что миссия Отчины находится довольно далеко отсюда, на острове под названием Илиркей, но ее глава, которого местные кличут Колей Мутные Глаза, сейчас в глухом запое что добраться туда при желании можно без проблем — любой местный отвезет за осколок бутылочного стекла или пару железных гвоздей; что до дальних границ Хохмы никто вроде не добирался и неизвестно, что там за ними находится, но скорее всего та же самая Нейтральная зона, огибающая Гиблую Дыру и Трехградье; что людей с рогами здесь никто не видел, хотя слухи об этих душегубах ходят, и слухи самые жуткие; что ни о каких чудесных снадобьях в этих краях ничего не ведомо, местные лечатся исключительно нутряным салом бегемотов, заговорами и кровопусканиями; и что совсем недавно в Хохме имело место странное, никогда раньше не виданное природное явление — из одного бочага выползло нечто несусветное, не то шестипалая каменная лапа, не то каменный цветок вроде лотоса, только весь серый и размером с доброе дерево, и торчало такое чудо посреди болота несколько дней кряду, медленно сжимая и разжимая свои пальцы-лепестки, отчего воздух вокруг светился, вода покрывалась мелкой рябью, а все бегемоты в округе просто обезумели, потом эта громадина рассыпалась в прах, но воздух в том месте до сих пор продолжает светиться, растительность сплошь завяла, как после заморозков, да и вода уже будто бы не вода, а какой-то мерзкий студень.

С чумазым, тучным туземцем, уже окончившим торговлю и собиравшимся в обратный путь, договорились быстро — приметив на курточке Смыкова армейские пуговицы со звездами, он просто осатанел от вожделения. Драндулет поручили попечению случайно встреченного земляка, державшего здесь коптильню и хорошо представлявшего, с кем он имеет дело.

Впереди ватагу ждала полная неизвестность, и сразу встал вопрос, как быть с Лилечкой. (Верка считалась человеком проверенным — и кору вместе со всеми жрала, и чащобами лазила, и во многих переделках была крещена своей и чужой кровью.)

— А что, если вы нас здесь подождете? — деликатно обратился к ней Смыков.

— Жилье какое-нибудь вам снимем. А то дорога у нас хоть и не дальняя, да колдобистая. Лиха хлебнем.

— За кого вы меня принимаете? — обиделась девушка. — Думаете, я квашня неподъемная? Когда нам есть нечего было, мы с бабушкой всю Отчину пешком обошли. Играли и пели за сухую корку. Так и знайте, я здесь одна не останусь.

— Не забывайте, что Лиля в некотором роде наш талисман, — заступился за нее Цыпф. — Совсем недавно мы в этом убедились. Ей покровительствуют кое-какие… сверхъестественные силы.

Так впервые после чудесного спасения в Гиблой Дыре зашел разговор о варнаках — раньше просто не до этого было.

— Не верю я им, — сказал Смыков, пакуя дорожные мешки. — То, что они один раз нас спасли, еще ничего не значит. Тактика такая есть: разделяй и властвуй. Жидомасоны придумали. Не удивлюсь, если эти к твари и аггелам помогают. Будут людей до тех пор стравливать, пока они друг друга не изживут.

— В корне не согласен с вашими измышлениями, — взволновался Цыпф. — Нам, конечно, мало что известно о варнаках, но лично я вижу в них потенциальных союзников. Постарайтесь меня правильно поднять… Одно дело, если бы наш мир пострадал только в смысле искажения пространственных координат. Но и координаты времени расползлись по швам. Катастрофа затронула самые фундаментальные структуры вселенной. Это не могло не сказаться и на мирах, сопредельных с нашим. Причем сказаться самым отрицательным образом. Я имею в виду мир варнаков, где мы все недавно побывали. Не исключено, что они такие же жертвы грандиозного вселенского бедствия, что и мы. Вот они и мечутся из мира в мир, словно птицы, потерявшие гнездо.

— Хороши птички, — буркнул Смыков. — Вот они и совьют здесь свое новое гнездышко. А нас переклюют, как мошек.

— Вряд ли наш мир может привлекать варнаков. Они привыкли к мраку, жаре, огромной силе тяжести. Вспомните свои ощущения. Ведь недаром они такие здоровенные, толстокожие, да еще и слепые вдобавок. Варнакам здесь так же плохо, как людям — там. Если бы только мы могли договориться… Уверен, это пошло бы на пользу обеим расам.

— Избавь меня, господи, от друзей, а с врагами я сам справлюсь. Наш прокурор так любил говорить, — продолжал гнуть свое Смыков. — Не верю я в добрых дядюшек. Каждый на себя одеяло тянет.

— Ну, во-первых, так говорил не только ваш прокурор, но и Наполеон тоже. А во-вторых, тут совсем иная ситуация. Нет у нас с варнаками общего одеяла. И делить нам нечего.

— Как это нечего? — Смыков понизил голос и взглядом указал на Лилечку, помогавшую Верке бинтовать Зяблика. — А тот случай… Помните?

— Помню, — Цыпф потупился, будто это его изнасиловали неземные существа. — На этот счет есть у меня одна теория, но я бы не хотел ее сейчас оглашать.

— Вы, братец мой, сами одна сплошная теория… Шансонетку мы, так и быть, возьмем с собой. Может, и в самом деле пригодится. Но только заботиться о ней вы будете. Нам и с Зябликом хлопот хватит.

Спустя полчаса все уже сидели в плоскодонке, каркас которой был сработан из костей бегемота, а обшивка из его же шкуры, и с интересом наблюдали, как туземец сноровисто запрягает страшного стопудового зверя — накладывает на его шею кожаную лямку и пропускает под брюхом одну-единственную широкую постромку, посредством валька соединенную с носом лодки.

— Запоминайте, товарищ Толгай, — наставительно сказал Смыков. — Не исключено, что этот опыт вам пригодится.

— Не-е-е, — покачал головой Чмыхало, забившийся на самую корму лодки. — Лучше я черта запрягать буду… Лучше тебя, Смыков, запрягу… А это проклятое коточкыч запрягать не буду…

Как бы в подтверждение его слов бегемот разинул пасть, размером и формой схожую с ковшом экскаватора, и угрожающе заревел. От этого рева очнулся Зяблик, обвел всех безумными глазами и спросил слабым голосом:

— А почему так воняет? Я уже гнию, что ли? Впрочем, все и так обратили внимание на зловоние, исходившее от туземца. Издавать такой смрад мог только человек, регулярно окунающийся в нечистоты. Увидев, что пассажиры морщатся и зажимают носы, туземец широко улыбнулся щербатым ртом.

— Терпите, однако, — сказал он писклявым бабьим голосом. — Скоро бегемошка и вас обкакает.

— Вы где так научились говорить? — удивился Смыков.

— Колька научил, — с уважением объяснил туземец. — Мутные Глаза.

— А больше он вас ничему не научил? Например, водку пить?

Улыбка на лице туземца сменилась выражением детской обиды.

— Зачем плохо говоришь? Зачем Кольку обижаешь? — накинулся он на Смыкова.

— Вылезай. Не повезу.

Смыков принялся с жаром доказывать, что ничего плохого о Кольке Мутные Глаза сказать не хотел, а, наоборот, всегда был о нем самого высокого мнения. В конце концов выяснилось, что произошло недоразумение. Туземец совершенно ничего не знал о водке и других спиртных напитках, а фраза Смыкова обидела его не смыслом, а интонацией. Когда ему дали понюхать спирта, он с отвращением скривился. — Не будет Колька такую отраву пить! В дальнейшей беседе выяснилось, что Колька человек хороший и уважаемый, а главное — умеет обращаться с духами как верхнего, так и нижнего мира. Выражается это в том, что он регулярно впадает в экстаз, недоступный самому могущественному шаману, при этом пляшет, поет песни и произносит загадочные пророчества. Когда Колька находится в таком состоянии, попадаться ему на глаза не следует. Недавно он чуть не перебил всех своих жен, огульно обвинив их в измене. Пришлось спешно собирать по соседним стойбищам жен новых, мужчин еще не знавших.

— Типичная белая горячка, — сказала Верка.

— Ага, — кивнул туземец. — Он тогда совсем горячий становится. И белый-белый.

— Хватит лясы точить, — сказал Смыков. — Поехали.

Туземец влез в плоскодонку, заорал что-то, понятное одному только бегемоту, и ткнул копьем в огромный лоснящийся зад. Чудовище громко фыркнуло и, потянув за собой лодку, плюхнулось в воду.

Передвигался бегемот довольно резво, примерно как лошадь рысью. На мелких, заросших водяными травами участках он пробовал кормиться, за что всякий раз получал копьем по крупу, а на глубоких местах плыл, выставив наружу только ноздри, глаза и уши. В эти минуты туземец брался левой рукой за валек, к которому крепилась сбруя, чтобы выдернуть его в том случае, если бегемоту вздумается нырнуть.

— А зачем нам, спрашивается, в миссию заезжать? — Цыпф обвел спутников вопросительным взглядом. — Не лучше ли будет проследовать через всю Хохму без остановок?

Смыков хоть и не сразу, хоть и неохотно (яйца курицу не учат), но все же одобрил его предложение и вступил в переговоры с туземцем. К сожалению, они окончились безрезультатно. Плыть дальше Илиркея можно было только с разрешения Кольки, как видно, имевшего в Хохме большую власть, да и бегемошу положено менять — он такой путь без отдыха не одолеет.

— Смотри, притомился уже, — туземец похлопал копьем по крутому боку зверя, сплошь покрытому ярко-алыми потеками.

— Боже мой! — воскликнула впечатлительная Лилечка. — Да он же, бедняжка, весь в крови!

— Это у него пот, — успокоил ее Цыпф. — Такая уж странная физиология.

Довольно скоро всем пришлось убедиться, что странности бегемотьей физиологии одним лишь кровавым потом не ограничиваются. Сбылось предсказание туземца, на которое сначала не обратили внимания, приняв его за неудачную шутку. Лопатообразный хвост зверя внезапно завертелся пропеллером, и из-под него была извергнута могучая струя жидкого помета.

По достоинству оценить ощущения незадачливых путешественников смог бы только тот, кто хоть однажды оказался в зоне действия навозоразбрасывателя. Хуже всего пришлось Смыкову, устроившемуся на самом носу да вдобавок как раз в этот момент собиравшемуся что-то сказать. Зеленая, отвратительно пахнущая жижа покрыла равномерным слоем толщиной в два пальца не только лодку и ее пассажиров, но еще и приличный кусок окружающей акватории.

— Как же это понимать? — отплевываясь, промычал Смыков. — Натуральное вредительство! Да за это к стенке полагается ставить!

— Привыкайте, однако, — спокойно сказал туземец, вытирая пальцем одни только глазницы. — Бегемоша такой… Кушает много, какает много… Разве ему запретишь?

Непосредственно за этими словами последовал еще один фекальный залп, но уже меньшей интенсивности, и хвост бегемота расслабленно повис. Цыпфу показалось, что зверь от удовольствия даже хрюкнул.

Пришлось у первого же островка делать незапланированную остановку. Пока все, кроме привычного к таким передрягам туземца, умывались и стирали одежду, бегемот спешно наполнял опустевшую утробу. Кушал он действительно много.

Когда с водными процедурами было покончено, наученные горьким (вернее, вонючим) опытом пассажиры сбились в кучу на корме и с головой накрылись куском брезента. Так они и прибыли на Илиркей — узкий песчаный остров, почти незаметный со стороны в густых камышовых зарослях.

Миссия располагалась в просторном шатре из бегемотовых шкур, перед входом в который торчал шест, украшенный атрибутами шаманского ремесла: хвостами выдр, птичьими лапками, бронзовыми колокольчиками, деревянными масками и разноцветными лентами. Неподалеку размещалось десять — по числу жен — шатров куда более скромного вида. На мелководье вокруг острова кормилось не меньше полусотни бегемотов разного возраста.

Смыков оторвал от куртки драгоценную пуговицу, издали показал туземцу, но в руки не дал, а спрятал в карман.

— Ожидай нас здесь, — строго сказал он.

— Ладно, — флегматично кивнул тот. — Только бегемошу отпущу. Пусть пасется.

— Хорошо-то как! — Цыпф оглянулся по сторонам. — Тишина. Приволье.

— Приволье, — повторил Смыков с совсем другой интонацией. — Вот и бродит всякая публика по этому приволью. Полюбуйтесь.

Он указал на отпечаток рубчатой подошвы, резко выделяющийся среди следов, оставленных мягкой обувью туземцев.

— Сорок четвертый размер, — Смыков зорко оглядел истоптанный пляж. — А вон еще. Сорок второй. Подметка военного образца. И здесь. Целая компания гуляла. Эй, отец! — окликнул он туземца. — Кольку в Последнее время навещал кто-нибудь?

— Не знаю, — тот отвернулся. — Мое дело маленькое. Мое дело бегемошу туда-сюда гонять.

— Ясно, — процедил сквозь зубы Смыков. — Уклонение от дачи показаний. Так и запишем.

Из ближайшего шатра выглянула девушка в одной набедренной повязке и тут же шмыгнула обратно. Смыков вытащил пистолет, передернул затвор, по привычке дунул в ствол и сказал:

— Всем оставаться на месте. Мы с товарищем Толгаем отправляемся на разведку.

— Что-то ты сильно раскомандовался, — подбоченилась Верка. — Думаешь, если с Зябликом несчастье случилось, тебе и отпор никто не даст?

— Вера Ивановна, не усугубляйте… И без вас тошно. Хватит того, что меня бегемот с ног до головы обгадил. Дайте в обстановке разобраться. Не нравится мне тут что-то.

Смыкова неожиданно поддержал и Зяблик. Впрочем, его слова могли быть и бредом.

— Верка, не лезь… Не твоего ума дело… Смыков подошел к шатру первым иЮ откинув полог, проскользнул вовнутрь. Толгай, ковыряя саблей песок, остался сторожить у входа. Время от времени они переговаривались через стенку шатра, но до берега доносились лишь бессвязные обрывки фраз.

В тростнике кричали утки. Бегемоша, так некрасиво обошедшийся со своими пассажирами, давно куда-то уплыл, и туземец подманивал на его место нового, сытого и отдохнувшего. Из-за полога шатра высунулась голова Смыкова.

— Вера Ивановна, — громко позвал он, — попрошу сюда. И нашатырь прихватите.

В шатре было темновато, но Верка сразу разглядела Кольку, валявшегося едва ли не нагишом среди полного разгрома. Казалось, что здесь только что закончился турнир по скоростному уничтожению предметов домашней утвари. Все, что нельзя было порвать и поломать руками, искрошили топором (в данный момент заменявшим Кольке подушку), а сверху еще и посыпали мукой из распоротого мешка. Каким-то чудом уцелел только самодельный дощатый стол, да и он валялся ножками кверху.

Верка наклонилась над болезненно-белесым телом, пощупала пульс, оттянула веко и констатировала:

— Пьян в стельку.

— Точно?

— Я два года на приеме в травматологии работала. Насмотрелась на таких.

— А запаха-то нет, — сказал Смыков с сомнением. — И вообще… картина для пьянки нетипичная. Ни бутылок, ни стаканов…

— Возможно, это наркотик…

— А вы знаете такой наркотик, от которого буйствуют?

— В Кастилии на толкучке всякой дряни хватает… Дать ему нашатыря понюхать?

— Пока не надо. Пусть еще побалдеет. Я тут осмотрю все детально, а вы, Вера Ивановна, по бабам его пройдитесь. Вдруг они вам душу и откроют. Толгай и Левка пусть за окрестностями наблюдают. Кучера этого бегемотьего не отпускайте.

К тому времени, когда Верка вернулась с докладом, Смыков навел в шатре относительный порядок, поставил стол на место, а тело Кольки оттащил к дальней стенке. Теперь тот лежал на боку. Руки его были связаны за спиной сыромятным ремнем, куда более надежным, чем наручники.

— Ну, прошла я по бабам, — начала она, косясь на Кольку. — Сидят по своим берлогам, все напуганные. Многие в синяках. Девчонки еще совсем. Одна вроде беременная. По-нашему ни бум-бум. Пробовала с ними через засранца этого пообщаться, тоже не вышло. Или они не хотят правду говорить, или он неправильно переводит. А у тебя что?

— Одного товарища мы, кажется, спасли, а другого наверняка потеряли, — выдал заранее заготовленную фразу Смыков и, как фокусник, сдернул тряпку, прикрывавшую что-то разложенное на столе.

Здесь был пистолет, пара обойм, три-четыре пригоршни патронов россыпью, шесть штук гранат и отдельно — маленький бархатный кисет, видом своим уже хорошо знакомый всей ватаге.

Рука Верки сама собой потянулась к нему, как губы теленка к соске.

— Есть там что-нибудь? — голос ее дрогнул. Этот самый кисет она видела во сне вторую ночь подряд.

— Полнехонек, — важно ответил Смыков. — Ну как? Правильным путем следуем? Где-то здесь аггелы свою базу держат. А этот двурушник к ним в пособники записался.

— Ты, Смыков, не очень-то… Сначала разобраться надо. Снадобье это и помимо аггелов может по рукам ходить. Мало ли кто в Эдеме раньше бывал. Тот же Сарычев, к примеру.

— Зачем же Колька тогда его в полу куртки зашил? Еле нащупал… Разоблачения, голубь, опасается. Знает кошка, чье мясо съела.

— Все же давай сначала его самого спросим. А не то я тебя знаю… Быстрый чересчур…

Вдвоем они приподняли Кольку и прислонили спиной к стенке шатра. Его плечевые суставы вывернулись назад, кожа на груди натянулась, обрисовав ребра. Жидкие волосики липли к ней, как борода китайца. Первый мазок нашатыря по верхней губе заставил Кольку мотнуть головой и забормотать что-то. После второго он пустил слезу, а после третьего снова уснул.

— Ничего, сейчас я его по-нашенски отрезвлю, — сказал Смыков и принялся тереть Колькины уши с такой прытью, словно хотел раз и навсегда свернуть их, в трубочки.

— Убью, с-суки, — вдруг явственно произнес Колька и открыл один глаз, действительно до того мутный, что даже его природный цвет нельзя было определить сразу.

Тупо уставившись на Верку, он чертыхнулся так, словно увидел перед собой ведьму, и перевел взгляд на Смыкова.

— Т-ты кто такой? Р-развяжи руки.

— А больше, братец мой, вы ничего не желаете? — холодно поинтересовался Смыков.

— Ж-желаю.

— Ну?

— В г-гальюн…

— Потерпите. Узнаете меня?

— Т-тебя? — Колька открыл второй глаз.

— Да, меня, — терпеливо подтвердил Смыков.

— П-погоди… Никак Смыков? Привет. Есть что выпить?

— А у вас, братец мой?

— У м-меня хоть шаром покати… Да и где взять? На сто верст в округе н-ни одного к-культурного поселения.

— Где же вы тогда, если не секрет, так нализались?

— Я? — искренне удивился Колька. — Т-ты шутишь, приятель… Развяжи руки. Ты почему меня связал?

— Вас зачем сюда посылали?

— Н-не помню…

— Надзор за слаборазвитым народом осуществлять, — сказал Смыков наставительно. — А вы чем занялись? Шаманствуете! Предрассудки сеете! Гарем себе набрали! По какому праву?

— Ладно, можешь взять себе половину, — милостиво разрешил Колька. — Только не кричи. У меня б-башка раскалывается…

— С аггелами давно снюхались? — Смыков всегда тщательно выбирал момент для такого вот нокаутирующего удара.

— К-кто? Я? — Колька выпучил глаза. — Врешь! Не было этого!

— А если хорошенько подумать? — в руке Смыкова закачался бархатный кисет.

— За какие, интересно, заслуги вам это вручили?

— С-смыков…

— Ну?

— Это и в самом деле ты?

— Кто же еще.

— А что за баба с тобой? Где я ее видел?

— Неважно.

— С-смыков…

— Ну?

— Смыков, я курва последняя! — Колька заскрежетал зубами так, словно в порошок их хотел растереть. — Застрели меня!

— Это всегда успеется.

— Обвели меня вокруг пальца, понимаешь… — горячо и сбивчиво заговорил Колька. — Пообещали самогона… Много… Потом эту отраву дали… Говорят, она лучше всего на свете… Что захочешь, то и получишь… И точно! От одной щепотки неделю балдеть можно… Не знал я тогда, что это рогатые меня в оборот взяли… А потом уже поздно было… Не отвязаться… Пропал я, Смыков… Но своих никого не продал! — голос его вдруг поднялся до визга. — Слышишь?

— Эй! — Толгай приподнял полог, отчего в шатре немного посветлело. — Кончай лясы точить. Котокчыч сюда плывет. Кеймз тащит… Лодку, значит…

— Далеко? — Смыков сразу подобрался.

— Какое — далеко! Якын! Близко!

— Откуда плывет?

— Оттуда, — Толгай махнул рукой в сторону, противоположную той, где находилось Трехградье.

— Полежите пока здесь. Но ни звука, — Смыков набросил на Кольку какую-то шкуру и стал рассовывать по карманам патроны. — Вера Ивановна, захватите пару гранат и возвращайтесь на берег. Снадобье для Зяблика не забудьте… Если начнется стрельба, прячьтесь в камышах. Цыпфа сюда… А что вы, товарищ Толгай, стоите, как на параде? Разбирайте боеприпасы, разбирайте…

Пригнувшись, они покинули шатер, и Смыков одобрительным взглядом проводил Верку, резко подавшуюся на четвереньках к невидимой отсюда плоскодонке, в которой остался беспомощный Зяблик и все немудрящее барахло ватаги.

Во все стороны неоглядно простирался мир, такой плоский, словно еще не закончился третий день творения, в ходе которого господь отделил воду от суши, но не успел еще создать холмы и горы. Тускло поблескивали пространства чистой воды, шелестели под ветром плавни, бегемоты издавали трубные звуки, не то подзывая подруг, не то отпугивая соперников, низко над тростниками носились стаи чирков, неизвестно что высматривающих внизу.

Сопя, подполз Лева Цыпф. В одной руке он сжимал пистолет, в другой гранату, но все равно был похож на доброго очкастого бобра, изгнанного из родной хатки лихими людьми.

— Ну где же они? — шепотом спросил Смыков. — Не померещилось вам?

— Там, — Толгай ткнул пальцем прямо перед собой. — Смотри в оба.

Густая, сочная трава в ста метрах от островка раздалась в стороны, и среди качающихся стеблей появилась чемоданообразная морда бегемота, а когда он всей тушей погрузился в воду, стала видна и плоскодонка, на носу которой стоял туземец, как всегда, густо облепленный зеленым, уже подсыхающим дерьмом.

— Один, кажется? — Цыпф подслеповато прищурился.

— Какое там, — буркнул Смыков. — Видите, как лодка глубоко сидит? Еле борта из воды торчат. Не кирпич же они возят…

Туземец, используя копье как шест, перемахнул с лодки на сухое место, проворно освободил бегемота от упряжи, и тот, с явным облегчением рявкнув, нырнул в сторону ближайшего болотного пастбища — нырнул глубоко, далеко и свободно.

Только тогда со дна лодки встали люди, числом пятеро — один в черном колпаке, остальные с непокрытыми головами, — и принялись перекидывать на берег пузатые рюкзаки, скатки одеял, какие-то корзины. При этом они не забывали зорко посматривать по сторонам.

Когда выгрузка закончилась, двое направились к шатру — высокий парень с курчавой бородкой и девушка почти такого же роста, с копной светлых волос, перевязанных широкой черной лентой.

— Интересно, что их манит к аггелам? — прошептал Цыпф.

— Что-что… — недовольно пробурчал Смыков. — Вспомните себя, когда пацаном были. Вседозволенность манит, оружие, власть, кровь чужая… Ну а потом, наверно, уже снадобье это проклятое на крючок берет.

— Жалко их… Красивые…

— На это внимания обращать не следует. Нам их сейчас убивать придется. Иначе они нас убьют… В девку цельтесь.

— Нет, я лучше в другого.

— Делайте, что вам говорят! — Смыков саданул Цыпфа локтем по ребрам. — Мужика наповал надо бить, а девку и подранить можно.

Парочка остановилась, не дойдя до шатра шагов двадцать, и парень ткнул пальцем себе под ноги — видимо, указывал на Веркины следы.

Боковым зрением Цыпф заметил, что левый глаз Смыкова зажмурился, а палец, до того свободно лежавший в спусковой скобе, плавно тянет крючок. Боясь опоздать, он задержал дыхание — не забылись уроки Зяблика, — поймал на мушку то место, где у девушки должен был находиться пупок, потом почему-то перевел прицел выше и дернул спуск. Пистолет резко и зло отозвался в руке.

Рядом ругнулся и тоже выстрелил Смыков — Цыпфу в правое ухо как гвоздь загнали. Лихорадочно поправив очки, он сквозь быстро рассеивающийся дымок разглядел, что парня на прежнем месте уже нет, зато девушка стоит там, где стояла, прикладывая к груди поочередно то левую, то правую ладонь, и с изумлением рассматривает их. Затем она сделала что-то вроде неловкого реверанса, на подгибающихся ногах развернулась боком и упала, последним движением сорвав с головы повязку.

— Ну какого, спрашивается, рожна вы торопитесь! — прошипел Смыков. — Одновременно надо было стрелять! Из-за вас я мужика упустил!

Над островом повисла жуткая тишина, какая бывает на кладбище за несколько секунд до того, как начнут гулко стучать молотки, загоняя в крышку гроба заранее наживленные гвозди. Возле сложенной у лодки поклажи уже никого не было, только вдалеке мелькала спина туземца, во все лопатки улепетывающего вдоль берега.

— Если этот молодец не дурак, он сейчас прорежет дырку в шатре, заберется внутрь и перестреляет нас, как кроликов, — с тихой злобой произнес Смыков. — Вы бы, товарищ Толгай, пошуровали там.

Нехристь молча кивнул, стянул через голову перевязь вместе с саблей, а из сапога извлек нож, заменявший ему в повседневной жизни и вилку, и шило, и бритву, и многое другое. В шатер он скользнул с привычной ловкостью давно прижившегося там кота — даже полог не шевельнулся. И почти сразу внутри загремело, залязгало, заворочалось — и как финальная нота в этой какофонической композиции одиноко грянул выстрел.

— Не понял… — пробормотал Смыков. Однако волновался он совершенно напрасно — не прошло и минуты, как Толгай, на ходу вытирая нож о штаны, выскользнул из шатра обратно.

— Голый это кто — Колька? — поинтересовался он.

— Колька, — подтвердил Смыков. — Вы что, и его за компанию прирезали?

— Не-е-е, — Толгай с трудом подбирал нужные слова. — Бородатый меня мало-мало не кончил… Колька спас… Бородатого ногой толкнул…

Из-под полога показалось страшное, перепачканное мукой и залитое слезами лицо несчастного Кольки.

— Ребята, развяжите… Умоляю… Кровью позор смою… Вы же меня знаете… В последний раз прошу…

— Что вы, братец мой, как белуга стонете? Не до вас сейчас, — ответил Смыков, переводя пистолетный ствол с одной предполагаемой цели на другую.

Слева, из зарослей рогоза, раздались выстрелы, и по коже шатра словно кто-то огромным ногтем защелкал. Справа завизжала девчонка и как ошпаренная вылетела из своего жилища.

— Обходят, — усмехнулся Смыков. — Стратеги. Трое всего и осталось, а гонору как на целую дивизию.

— Вы туда посмотрите! — сказал Цыпф и впился зубами в собственную ладонь.

Зеленые дебри, из которых совсем недавно появились аггелы, вновь расступились, на этот раз сразу в нескольких местах, и к острову устремилась целая флотилия буксируемых бегемотами плоскодонок. Это был не десант, а скорее грузовой транспорт (многочисленные тюки и ящики торчали выше бортов), но тем не менее каждую лодку сопровождал как минимум один аггел.

Большую часть из последовавших событий Лева Цыпф не запомнил — возможно, в человеческой памяти есть какой-то фильтр, способный отсекать все самое кошмарное и отвратительное, все, что потом не позволит спокойно есть, пить, спать, разговаривать… В сознании остался лишь бессвязный и обрывочный, похожий на бездарно смонтированный фильм набор картин: вот они все втроем бегут к берегу, чтобы помешать высадке, пистолет Смыкова бьет безостановочно — бац-бац-бац-бац, — и после каждого выстрела рядом с притопленной мордой ближайшего бегемота встают высокие фонтанчики, зверь ревет, вздымается из воды, топит лодку и сам уходит на глубину, окрашивая пену в розовый цвет; вот Толгай, размахнувшись из-за уха, швыряет гранату, от взрыва плоскодонка вспыхивает костром, во все стороны расползается жадное ревущее пламя, клочья обшивки, парящие в воздухе наподобие летучих мышей, тоже загораются, обожженный зверь не ревет, а верещит, как поросенок; вот среди бегемотов, не только взятых в упряжь, но и пасущихся на воле, начинается паника, а это пострашнее, чем паника в слоновьем стаде; вот потоплено еще две лодки, уцелевшие аггелы добираются до острова вплавь, один горит, словно смоляной факел, но его никто не тушит; вот Смыков, расстреляв очередную обойму, дает команду к отступлению и тут же падает на песок, уворачиваясь от пущенной едва ли не в упор пули (и как только сумел этот рогатый гад подобраться к ним сзади?!); вот Толгай, никогда не игравший в волейбол, бросается вперед так, как будто хочет достать безнадежный мяч, и все же дотягивается кончиком сабли до руки аггела, металл лязгает о металл, и пистолет отлетает в сторону вместе с четырьмя пальцами; вот они уже вышли из шатра, на пороге которого лежит неизвестно кем убитый Колька, и теперь, когда пьяная муть покинула его остекленевшие глаза, видно, что они ярко-голубого цвета; вот навстречу им, волоча за собой размотавшиеся бинты, ковыляет Зяблик, черный, страшный, даже на человека не похожий, а в обеих его руках тявкают и плюются огнем пистолеты — ни дать ни взять маленькие, но злобные сявки-дракончики; вот Верка неловко, по-бабьи, бросает гранату — слава богу, хоть кольцо не забыла выдернуть, — осколки секут кожу шатров, но достают и врагов, засевших за ними; вот они всем скопом валятся в плоскодонку, уже запряженную бегемотом (паника еще не перекинулась на этот берег), и туземец, у виска которого плачущая Лилечка держит пистолет, тычком копья посылает толстокожее животное вперед…

Когда остров Илиркей оказался далеко позади и погони можно было уже не опасаться, начался обычный в таких случаях разговор: «Он меня за горло, я ему под дых… А видели, как я того здорового завалил?.. Разве я рыжего хуже сделал?.. Нет, ты тоже молодец, не ожидал даже… Пуля у самого виска прошла, аж волосы шевельнулись… Он думал меня на испуг взять, как же… Чуть палец не откусил, зараза…»

Молчал один Цыпф. Занят он был тем, что поминутно снимал очки, протирал их и водружал на прежнее место.

— Что приуныл, друг Лева? — еле ворочая синими, растрескавшимися губами, спросил вернувшийся к жизни Зяблик. — Сколько скальпов настриг?

— Вроде один, зато роскошный, — ответил за него Смыков. — Такую деваху уложил… Хоть залазь на нее, пока теплая. Я ее потом ради интереса осмотрел. Ни рогов, ни пистолета. Но вы, Цыпф, не печальтесь. Случайные люди с аггелами не якшаются.

— Я ей в плечо целился, — тихо сказал Цыпф. — В правое.

— А попал аккурат под левую сиську, — развел руками Смыков. — Уметь надо… Кстати, как вы считаете, что нас спасло сегодня?

— Ты, зайчик, — ответила Верка. — Что же еще…

— Нас спасло то, что мы застали аггелов врасплох, — Смыков поднял вверх указательный палец, — и они не успели наглотаться своего бдолаха. А не то лежали бы мы все сейчас мордой в песочек. Это я к тому говорю, что такой тактики следует и в дальнейшем придерживаться… Тепленькими аггелов брать, пока они еще очухаться не успели.

— Тебе бы лектором быть, а не ментом, — прохрипел Зяблик, пальцы которого все еще дергались, словно продолжая нажимать на спуск. — Я с аггелами по-всякому встречался… Верно, некоторые лихо дерутся. А другие так себе. Вроде нашего Левы… Как я теперь понимаю, не всякому аггелу это снадобье положено. В дефиците оно, как у нас, скажем, хороший табак. За все время, — он тронул висевший на груди полупустой кисет, — я такие штуки только у трех или четырех покойников видел… Жаль, конечно, что без внимания к ним отнесся.

— Нет, тут другое, — вступила в разговор Верка. — Заявляю вам как врач. Штука эта в сто раз опаснее любого яда, и аггелы используют ее только в крайнем случае. Как лекарство, — она стала загибать пальцы, — для спасения в безвыходном положении. А еще для доказательства своей людоедской веры. Все! Но для здорового человека в нормальных условиях — это гроб с музыкой. Нельзя, чтобы желания человеческие сами собой исполнялись. Известно ведь, какие желания в нас таятся… Содом и Гоморра… Видели бы вы этого непутевого Кольку. Променял жизнь на неделю кайфа.

— Если желаете, я вам могу анекдот про кайф рассказать, — предложил Зяблик.

— Как же тебе такому откажешь, — Верка погладила его по голове. — Я теперь каждому твоему слову радуюсь. Ведь одной ногой в могиле стоял…

— Ладно, не верещи, — отмахнулся от нее Зяблик. — Значит, так… Обращается воробей к слону: хочешь, дескать, я тебе в пасть влечу, а из задницы вылечу. Слон, само собой, соглашается. Воробей этот маневр проделал и интересуется: ну как? Кайф, отвечает слон, давай еще. Глупый воробей влетает ему в пасть, а слон тем временем затыкает задницу хоботом и стонет от удовольствия. Вечный кайф!

Засмеялся один только Толгай, который, конечно же, ничего не понял. Смыков печально вздохнул и собрался было сделать замечание относительно плачевного состояния мозгов Зяблика, но в этот самый момент чистюля Лилечка, внимательно наблюдавшая за всеми манипуляциями бегемотьего хвоста, подала сигнал тревоги. Вся компания плотно сгруппировалась и проворно укрылась брезентом, по которому без промедления забарабанило что-то более густое, чем дождь, но менее плотное, чем град.

Верка, волею обстоятельств вынужденная прижаться к Зяблику, уткнулась носом в бархатный кисет и, вдыхая странный, ни на что другое не похожий аромат, тихо сказала сама себе:

— Нельзя, чтобы человеческие желания сами собой исполнялись… Но как же этого хочется…

С тех пор, как Верка осознала себя личностью (а случилось это еще в младшей группе детского сада), ее главным, заветным, так сказать, желанием стали особы противоположного пола: мальчики, юноши, мужчины и даже некоторые старички. Желание это изначально не имело ничего общего с плотской страстью — плоть как раз и не досаждала Верке ни в трепетной юности, ни в матерой зрелости. Ей хотелось от самцов совсем другого — обожания, восхищения, поклонения, раболепия.

К восьмому классу выяснилось, что это скромненькое желание ничем конкретным не подкреплено. Никто не зарился на худенькую белобрысую девчонку с оттопыренными ушами и проволочной шиной на передних зубах. Сколько горя ей это доставило, сколько страниц дневника было исписано самоуничижительными, мазохистскими откровениями, сколько слез впитала пуховая девичья подушка!

Почти все ее подруги, юные телки, набравшие к тому времени рост и тело, уже гуляли с парнями, а некоторые успели отведать греховную сладость не только от губ и рук своих кавалеров, но и от прочих мужских достоинств. А вокруг Верки словно пустота образовалась.

Другая на ее месте смирилась бы с горькой участью замухрышки, ушла бы в себя или, наоборот, в общественную работу, но Верка обладала не только горячим желанием осуществить свою мечту, но и некоторой смекалкой. Вскоре она уже знала безотказный способ привлечения мужчин.

Нельзя сказать, что Верка дошла до этого открытия исключительно своим умом. Кое в чем ей очень помогли порнографические журналы, хранившиеся у старшего брата в чемодане с двойным дном. Тайник этот он оборудовал, покидая дружественную страну Египет, где целых два года ремонтировал зенитные установки «Шилка», прикрывавшие Суэц и Асуан от израильских воздушных пиратов. На покупку непристойной макулатуры, выпускаемой специально для советских специалистов и весьма недешевой по местным понятиям, уходила немалая часть солдатского жалованья.

Венцом братовой коллекции был многоцветный журнальный разворот, изображавший пышное женское тело в заднем ракурсе. В оба естественных отверстия неизвестной фотомодели — лицо ее в кадр не попало — были глубоко и плотно забиты мускулистые, покрытые вздувшимися жилами мужские члены, обладатели которых тоже остались за кадром.

У какой-нибудь другой рано развившейся малолетки такая картина могла бы вызвать незабываемые эротические фантазии, у Верки она вызвала лишь чисто технический интерес.

К своему первому опыту пятнадцатилетняя Верка готовилась весьма тщательно

— нарядилась во все самое лучшее, слегка подкрасилась маминой косметикой и даже сняла с зубов шину, что ей строго-настрого возбранялось. Жертвой она выбрала таксиста, мужика, не вышедшего рожей, но с обильной растительностью на доступных взору участках тела, что в теории должно было свидетельствовать о его любострастии.

Не подозревая никакого подвоха, он вывез нахальную малолетку из города в зону отдыха Сосновый бор. Когда же встал вопрос о расчете, Верка предложила таксисту на выбор — либо деньги, либо девичье тело. Поскольку речь шла всего о восьмидесяти копейках — цене шести пустых бутылок, — таксист выбрал второе, хотя и поинтересовался наличием у пассажирки венерических заболеваний.

Любовные утехи происходили под пологом вековых сосен, на чехле от заднего сиденья автомобиля. Того, кто оказывался снизу, кусали в обнаженное тело муравьи, того, кто сверху, — комары.

Верка стойко перенесла расставание с девственностью и даже вида не подала, что ощущает боль. Смотрелись они вдвоем как слон и моська, но Верка была из породы тех мосек, что уже с отроческих лет умеют верховодить слонами. Перед своим случайным партнером она имела одно существенное преимущество — в то время как тот сгорал от животной страсти, она эту страсть только имитировала. Зато делала это так старательно и вдохновенно, что никто не сумел бы заподозрить в ней дебютантку.

Наутро в Талашевскую милицию поступило два заявления, — одно, телефонное, от руководства таксопарка, второе, письменное, от родителей Верки. Оба касались пропажи людей, но самый проницательный сыщик не смог бы увязать их воедино. Ну что, спрашивается, могло быть общего у школьницы-вертихвостки и сорокалетнего ударника коммунистического труда, члена партии и примерного семьянина?

Заявления приняли к сведению неохотно, но зарегистрировали и передали на исполнение участковому, за которым числилось не меньше дюжины бумажек аналогичного содержания. Естественно, он не бросился тут же искать пропавших, и правильно сделал — спустя двое суток оба вернулись в объятия семьи и в лоно коллектива.

Таксист, кстати, несмотря на свою физическую измотанность, был согласен продолжить этот пикник и дальше, но Верка не собиралась пропускать контрольную по математике. Впрочем, и так уже было ясно — она своего добилась. Таксист глядел на нее телячьими глазами, по первому требованию гонял в город за мороженым, конфетами и напитками, а обессилев окончательно, принялся вылизывать ее тело языком.

При расставании он сказал:

— По гроб жизни эти три дня не забуду. До самого нутра ты меня пробрала. У меня ведь жена так, колода колодой… Если что, только свистни — все для тебя сделаю.

— И жену бросишь? — лукаво спросила Верка.

— По первому твоему слову, — не задумываясь, ответил тот.

Во время домашнего следствия Верка придумывать ничего не стала, рассказала все как есть, без утайки, только имя своего дружка сохранила в тайне. Без головомойки, конечно, не обошлось, но к этому она была заранее готова. Закон природы: если где-нибудь убудет, то в другом месте обязательно прибавится. Девственность убыла, зато прибавилось несколько синяков на попке. Вот и все дела.

Из курса химии Верка знала, что опыт может считаться состоявшимся, если есть возможность повторить его. Поэтому через месяц она вновь исчезла из дома. На этот раз полигоном для любовных игр была избрана не продуваемая всеми ветрами комарино-муравьиная поляна, а вполне благоустроенное общежитие приборостроительного техникума.

Спустя трое уже ставших для нее законными суток Верка приобрела не только кучу обожателей, но и общегородскую славу несравненной трахалыцицы. Поклонники ходили за ней косяком, но теперь Верка давала с разбором и только тем, кого могла привязать к себе хитро свитой ниточкой сексуальной зависимости. Техника ее постепенно шлифовалась, и при желании она могла бы поднять из гроба даже мертвеца, лишь бы только он был мужского пола.

Родители и педагоги махнули на Верку рукой, тем более что постельные утехи на ее успеваемости никак не сказывались. Более того, она даже исправила четверку по физкультуре на пятерку, для чего, впрочем, пришлось немного покувыркаться вместе с учителем на матах.

Не обходилось, само собой, и без накладок. Про абортарий говорить нечего, он для женского племени как магнит для иголки — ни прямо пройти, ни по кривой не объехать. Но были залеты и похуже. Возмущенные ее способностью с необыкновенной легкостью отбивать кавалеров, талашевские девицы однажды так вздули Верку, что та угодила в больницу.

Там ей, как ни странно, очень понравилось. Отныне Верка видела свою будущность только в сиянии белых халатов и блеске стетоскопов. После окончания десятого класса мечта сбылась — ей торжественно вручили халат, который условно можно было назвать. белым, швабру и оцинкованное ведро. Кроме этого, в Веркиной юрисдикции находилось с дюжину мусорниц, столько же плевательниц и немалое число эмалированных уток. Хочешь не хочешь, сквозь это надо было пройти, чтобы заработать стаж, необходимый для поступления в медицинский институт.

Поначалу Верку все здесь удивляло, а особенно то, что многие врачи как бы носили на себе тавро своей профессии (по принципу — сапожник ходит без сапог). Психиатр, к примеру, был нервным, вспыльчивым и вздорным человеком. Нарколог Светлана Михайловна кончила тем, что сама угодила на лечение в ЛТП, заведующая гинекологическим отделением давно лишилась не только матки, но и всех ее придатков. Окулист без помощи очков даже туалета не мог найти. В среде хирургов было ненормально много хромых и кособоких. Одни лишь стоматологи сияли прекрасными фарфоровыми зубами.

В институт Верка так и не поступила, но курсы медсестер закончила. А медсестра в больнице то же самое, что старшина в армии, — все на ней держится, все от нее зависит.

Правда, работа в новом качестве началась с досадного инцидента. Уже за полночь в приемный покой доставили пострадавшего с переломом тазовых костей. Дежурный хирург сделал все, что счел нужным, и удалился досыпать, доверив наложение гипсовой повязки молодой медсестре.

Верка довольно ловко налепила на бедолагу нечто похожее на гипсовые трусики, однако по неопытности допустила серьезную ошибку — сделала повязку сплошной, забыв оставить отверстие для дефекации (Дефекация — физиологический акт очищения кишечника.). Под утро, когда гипс уже схватился до каменной твердости, ее разбудили дикие крики пациента. Перед тем как попасть в дорожно-транспортное происшествие, он был в гостях, плотно поел, и сейчас содержимое кишечника настойчиво просилось наружу. Муки, испытываемые несчастным, можно было сравнить только с пыткой, во время которой в задний проход закачивается компрессором сжатый воздух.

Верка бросилась на поиски врача, но тот, как назло, отправился завтракать. «Скорая помощь» выехала в сельскую местность забирать роженицу и обещала вернуться в лучшем случае через час. Тем временем крики человека, лишенного возможности произвести одно из самых естественных физиологических отправлений, достигли не только больничного чердака, но и подвала. Многие восприняли их как весть о пожаре. В палатах у ходячих началась паника.

Выручил Верку сантехник дядя Яша, хотя и сам пострадал при этом. Едва только целостность гипсовой повязки была при помощи молотка и зубила нарушена, как произошло явление, сходное с тем, что бывает в жерле вулкана, когда давление лавы вышибает каменную пробку.

В свободное от процедур и операций время медсестры крутили любовь как с врачами, так и с больными, среди которых было немало очень даже здоровых.

Первой Веркиной пассией стал хирург Игорь Игоревич, возрастом старше ее всего лет на пятнадцать. Он имел немало положительных качеств (черные кудри, обходительность, собственный автомобиль), которые, впрочем, вполне уравновешивались качествами отрицательными. Главными из них были наличие законной жены и пристрастие к алкоголю. Впрочем, последнее считалось среди хирургов не пороком, а скорее профессиональным заболеванием. Как впоследствии выяснилось, и с Веркой-то он сошелся не ради физической близости, а ради спирта, находившегося в ее ведении. От этого спирта и начались их совместные неприятности. Игорь Игоревич обычно являлся к Верке в конце рабочего дня, уже изрядно нагрузившись, причем спектр напитков, употребляемых им, был весьма широк — от армянского коньяка до самой паршивой самогонки. Если бы Игорь Игоревич приобретал спиртное на собственные деньги, то давно остановился бы на чем-то определенном, для организма привычном, однако карманных денег он не имел (зарплату по решению суда получала за него жена) и вынужден был употреблять то, что подносили пациенты, хорошо знавшие слабость доктора.

Столь разнообразные, а зачастую и несовместимые между собой компоненты к вечеру образовывали в организме Игоря Игоревича настоящую гремучую смесь, нейтрализовать которую, по его собственной теории, можно было только спиртом. И действительно, приняв стакан неразбавленного ректификата, он становился совсем другим человеком. Дурная меланхолия, оставшаяся от общения с больными, исчезала, в глазах появлялся юношеский блеск, в движениях — порывистость и сила, в речах — юмор, в повадках — склонность к риску.

Тогда они садились вдвоем в машину и мчались куда-нибудь, игнорируя светофоры, правила дорожного движения, законы механики, касающиеся ускорения и инерции, а также технические возможности двигателя и тормозов. Работники госавтоинспекции, каждый из которых был потенциальным клиентом Игоря Игоревича, на его фокусы привычно закрывали глаза.

Гонка заканчивалась обычно в самом неожиданном месте: на мосту через реку Лучицу, на смотровой площадке историко-архитектурного памятника «Замок князя Скирмонта», на городском кладбище, рядом с ограждениями исправительно-трудового лагеря, — и они занимались любовью то на заднем сиденье, то на переднем, а иногда даже на капоте. Был случай, когда Верка в порыве страсти выдавила ногами ветровое стекло.

Подобная идиллия могла бы продолжаться и дальше, но однажды Верка допустила оплошность — поддавшись на уговоры Игоря Игоревича, вместо одного стакана поднесла ему целых два. После такой дозы в голове хирурга что-то нарушилось, и это можно было понять уже потому, что любовью они занялись в первую очередь (да еще не где-нибудь, а на центральной площади города, чему, несмотря на поздний час, нашлись свидетели), а гонками — во вторую.

Восьмиметровой ширины улица оказалась для Игоря Игоревича чересчур узкой. Если верить протоколу осмотра места происшествия, составленному, кстати сказать, старшим лейтенантом милиции Смыковым, окосевший хирург последовательно сбил передком своей машины газетный киоск, мусорную урну, лошадь Астру, принадлежавшую маслодельному заводу, телегу, в которую вышеупомянутая лошадь была запряжена, рекламную тумбу кинотеатра «Салют» и около дюжины граждан разного пола и возраста. Все пострадавшие, кроме лошади, к счастью, отделались только синяками, царапинами и легким испугом.

Остановился Игорь Игоревич лишь в фойе кинотеатра, для чего ему пришлось сначала преодолеть двадцать четыре ступеньки лестницы, засаженный цветами газон и огромное витринное стекло. Здесь он по привычке вновь хотел заняться любовью, но Верка, потерявшая сознание от многочисленных ушибов головы, не могла ответить ему взаимностью.

Задержанный и отрезвленный Игорь Игоревич на все вопросы следствия отвечал только одно:

— Проклятый спирт меня догнал…

В Веркином хозяйстве провели срочную ревизию и обнаружили огромную недостачу. Ну со спиртом все ясно, а вот куда могли подеваться ланцеты, резиновые перчатки, капельницы и клизмы?

До уголовного преследования дело не дошло, однако оба любовника были наказаны по служебной линии, и в материальном плане Игорю Игоревичу для возмещения убытков, нанесенных гражданам и организациям, даже пришлось продать свой изрядно побитый лимузин. В результате всех этих треволнений, изгнанный с работы, охаянный в местной прессе, осмеянный коллегами и брошенный женой, Игорь Игоревич немного тронулся умом и постоянно бормотал себе под нос:

«Проклятый спирт меня догнал…» Впрочем, впоследствии он устроился на хорошее место осеменителя крупного рогатого скота и вновь женился.

Верку лишили возможности занимать должности, связанные с материальной ответственностью, и отправили на исправление в бригаду «Скорой помощи». Здесь можно было насмотреться на такое, чего не встретишь в учебниках по судебно-медицинской практике.

Ей и роды приходилось принимать прямо на лесной дороге, и вытаскивать ребенка из ножей сенокосилки, и вскрывать трахею девяностолетней бабке, подавившейся куском сала, и вязать буйнопомешанных, и откачивать утопленников, и промывать желудки самоубийцам, наглотавшимся скипидара или уксуса. К двадцати трем годам, несмотря на субтильное телосложение, Верка стала уже такой стервой, что с ней опасались связываться даже записные талашевские ухари.

В тот самый день, которому суждено было стать последним настоящим днем для многих тысяч людей, рассеянных в разных временах и пространствах на планете Земля, Верка как раз заступила на дежурство во вторую смену.

На весь район имелись только две машины «Скорой медицинской помощи» — одна для выездов по городу, другая для сельской местности. Разница между ними была такова: первая могла не разваливаясь выжать шестьдесят километров, вторая — аж восемьдесят, а кроме того, у нее был в полном порядке передний мост. В больнице, конечно, были и вполне приличные, почти новые автомобили, но на них, как водится, разъезжали главный врач и трое его заместителей.

Да и народ в «сельской» бригаде подобрался покрепче — за шофера с Веркой разъезжал огромный и страховидный Зенон Скрунда, знавший все дороги и тропиночки района еще с военных времен (хотя оставалось неясным, в качестве кого он тогда сражался — партизана или полицая), а старшим был отставной врач с редкой фамилией Сусанин. Как и Скрунда, он о своем прошлом распространяться не любил, но иногда, особенно после рюмки, допускал такие высказывания, что становилось ясно — ему что вылечить человека, что удавить — один черт. Однажды, прибыв на дальний хутор, хозяин которого только что ранил из ружья свою жену, Сусанин оттолкнул мальчишку-участкового, первым вошел в хлев, где преступник отводил душу, методично уничтожая домашний скот, и голыми руками обезоружил его.

А в тот день Скрунда еще не успел заправить машину, как поступил вызов из колхоза «Большевик» — племенной бык поднял на рога зазевавшегося скотника. Съездили впустую, мертвецов «Скорая помощь» не забирала.

Затем диспетчерская послала их на другой конец района, где бешеная лисица искусала дачников. Дорога в те края была такая, что впору гусеничный тягач на подмогу вызывать.

— Ну ты, курва всемогущая, — Сусанин поднял глаза к небу, а дабы показать, что он обращается именно к богу, а не к кому-нибудь другому, еще и наложил на себя крестное знамение по старообрядческому канону. — Гаси светило дневное, труби отбой.

(С наступлением ночи количество вызовов обычно уменьшалось, и бригада всегда ждала прихода сумерек как милости божьей.) Седой, словно хлоркой отбеленный, Скрунда неодобрительно покосился на Сусанина и пробурчал:

— Ты язык-то свой поганый придержи, баламут. А не то в пекле будешь сковородки горячие лизать.

— С тобой на пару, герр зондерфюрер, — огрызнулся Сусанин. — Сознайся, сколько душ невинных погубил?

— Тьфу на тебя! — Скрунда покрепче перехватил руль, на тряской дороге так и норовивший вырваться из рук.

Вот такая у них была манера разговора, хотя относились они друг к другу с уважением.

Внезапно вдруг резко потемнело, как это бывает перед грозой, хотя блеклое вечернее небо не пятнало ни единое облачко.

— Что за наваждение! — Скрунда, почти упиравшийся макушкой в потолок кабины, наклонил голову, чтобы заглянуть в боковое окошко. — Куда это солнце подевалось?

И в самом деле — красноватый солнечный диск, еще совсем недавно резво бежавший над кронами придорожных елок, канул неизвестно куда.

Скрунда затормозил так резко, что машину едва в кювет не занесло. Все уставились на запад, где с небом происходило что-то необычайное: прозрачная даль над горизонтом мутнела, как это бывает, например, когда оконное стекло покрывается снаружи наледью.

Наледь эта, странная, уже одной своей непривычностью, распространялась не только ввысь, но и вширь, заковывая изменчивый и вольный небосвод в несокрушимые, омертвевшие формы. На краткий момент сквозь мутный монолит вновь вспыхнуло солнце — расплющенное багровое пятно, искаженное рефракцией до неузнаваемости. Возникли и вновь поблекли тени.

— Ну что, добрехался, костоправ? — зловеще спросил Скрунда. — Вот сволочь, самого господа бога допек!

— Эй, я пошутил! — Сусанин, все еще продолжая ерничать, глянул по сторонам. — Побаловались, и хватит! Если надо, я извиниться могу.

На Верку навалилась безысходная, почти физически ощутимая тоска, какая бывает у человека перед сердечным приступом. Она словно в дурную дрему провалилась и беспощадно ясным чутьем сомнамбулы поняла, что никогда больше не увидит ни солнца, ни голубого неба, ни прежнего мира. Небеса и земля вокруг были мертвы. Мертвы были бранящиеся между собой Скрунда и Сусанин. Мертва, наверное, была уже и она сама.

Все краски вокруг выцвели и угасли, хотя ночь так и не наступила. Даже сейчас хорошо различались далекие дымы над Талашевском, плоская вершина Партизанской горы и мельтешение птиц над озерами. С севера на юг над землей нависала арка чистого света, которую с обеих сторон поджимала тяжкая, все более густеющая муть. Неизвестно откуда налетевший ветер горячо дохнул в лицо, качнул ветки деревьев, закружил придорожный мусор. На ветровое стекло шлепнулось странное насекомое — огромный, с палец величиной, желтый кузнечик.

— Молись, пустозвон! — Скрунда схватился за монтировку. — Проси у бога милости.

— Пошел ты… — огрызнулся Сусанин, однако из машины вылез и, глянув вверх, собрался отпустить еще одну глумливую шутку, но в последний момент осекся и пробормотал примирительно: — Ну ладно, виноват… признаюсь. Разрази меня гром за те слова. Но только одного меня… Зачем посторонних людей пугать?

Неласковое, на глазах перерождающееся небо отнеслось к его словам столь же равнодушно, как и к стрекотанию странного насекомого. Живой свет, еще державшийся и зените, погас, и сызмальства привычный бездонный простор превратился в глухой серый ковер, по поверхности которого время от времени пробегали какие-то тени. Тягостная тишина стояла вокруг, только в какой-то дальней деревне выли собаки.

Скрунда пощелкал ключом зажигания, снял с рычагов и поднес к уху трубку радиостанции.

— Все! — выдохнул он со зловещим удовлетворением. — Конец. Отпели донские соловьи.

— Да брось ты! — Сусанин все еще хорохорился. — Обыкновенное солнечное затмение. Вызови диспетчера. Он тебе подтвердит.

— Никто уже ничего не подтвердит, — на лицо Скрунды легла печать отрешенности, даже покоя, как бывает с человеком, долгое время пребывавшим в неведении относительно своей неизлечимой болезни и наконец-то узнавшим правду.

— Припрыгали… Сон у меня вещий был недавно. Переполнилась чаша божьего терпения. Остались мы одни против дьявола… Нагие и босые, с пустыми руками. Отвернулись от нас домашние звери, и заглохли могучие машины…

— А ты мистик, однако, — Сусанин поднял капот машины и принялся копаться в моторе. — Аккумулятор сдох, вот и все дела…

— На аккумулятор нечего пенять, — равнодушно ответил Скрунда. — Новый он. Забыл, как месяц назад вместе с тобой его ставили?

— Ну тогда ничего не пойму… — Сусанин закурил. — Что делать будем?

— В город пойдем. С внуками проститься хочу. Не в твоей же компании помирать.

— Ты что, и в самом деле считаешь, что я во всем виноват?

— Сказано: чаша терпения переполнилась. Вот твое богохульство последней каплей и оказалось… А если не ты, так кто-нибудь другой беду накликал бы. Минутой раньше, минутой позже…

Верка, почему-то ни на йоту не усомнившаяся в словах водителя, неуверенно произнесла:

— Но ведь нельзя же так… Всех сразу… Обещали, что сначала суд будет.

— Это две тысячи лет назад обещали, когда еще жила надежда на исправление рода людского. А нынче поздно… Теперь нас всех могила исправит.

Не взяв с собой даже куртки, он вылез из машины и, не оборачиваясь, зашагал к городу — неторопливо и обреченно, словно на казнь. Сусанин, наоборот, прихватил все более или менее ценное — фельдшерский чемодан, аптечку и даже кислородную подушку.

— Ты, Вера, этого старого пердуна не слушай, — сказал он. — Крыша у него поехала, я давно замечаю. Держись меня. Все само собой образуется. Главное, в панику не впадать.

Они двинулись вслед за Скрундой и вскоре почти догнали его. Старик что-то бормотал на ходу и время от времени принимался размахивать руками, словно невидимых мух отгонял, что подтверждало предположение Сусанина о его душевном нездоровье.

Первый же километровый столб возвестил о том, что расстояние до Талашевска составляет двенадцать километров — три часа хорошего хода. Вскоре на дороге показалась неподвижная машина — допотопный «Москвич», навьюченный, как верблюд, разнообразной поклажей. Мужчина в ковбойке, чертыхаясь, продувал карбюратор (возле ног его были аккуратно разложены на газете разобранный бензонасос, трамблер и магнето), а у обочины женщина баюкала на коленях ребенка.

Скрунда прошел мимо них так, словно это был давно опостылевший мираж, зато Верка и Сусанин задержались на минутку.

— Нет, это прямо цирк какой-то, — сказал мужчина, вытирая ветошью руки. — Водки нет, колбасы нет, покрышек нет, а теперь еще и искра пропала. Скоро воздух будет по карточкам. Кстати, совсем недавно вон за тем леском самолет упал… Кукурузник. Видно, и его искра подвела.

Свой нажитый трудовым потом автомобиль семейство бросать посреди дороги не собиралось, и Сусанин пообещал им при первой возможности прислать из города техпомощь. Неизвестно, верил ли он в свои слова сам. Верка подошла к женщине и через ее плечо глянула на ребенка, уже начавшего беспокойно задремывать.

Женщина, покосившись на Веркин белый халат, сказала:

— Капризничает что-то… Наверное, зубки режутся.

— Тут недалеко деревня есть, — острая жалость вдруг сжала ее сердце. — Попросились бы на ночлег.

— Ничего, у нас палатка с собой.

Где-то невдалеке, в кустарниках, покрывавших торфяное болото, раздался жуткий, нечеловеческий хохот, быстро перешедший в глухое, злобное хныканье. С другой стороны дороги немедленно последовал ответ — словно это перекликались сумасшедшие, заблудившиеся в ранних сумерках. Ребенок встрепенулся, скорее даже не от звуков, а от испуга матери.

— Кто же это здесь такой… голосистый? — она зябко передернула плечами.

— Птицы болотные, — сказала Верка, стараясь скрыть дрожь в своем голосе.

— День какой-то дурацкий… Все наперекосяк… И небо это на душу давит, и машина барахлит, и сынок все нервы вымотал…

— Бывает, — кивнула Верка. — Но вы все же поискали бы себе ночлег понадежней. Тут у нас и волки водятся.

…Вновь они догнали Скрунду только спустя час. Старик стоял на гребне холма, через который переваливала дорога, и смотрел вдаль так, словно идея возвращения в Талашевск уже утратила для него притягательность. У Верки, и без того упавшей духом, появилось нехорошее предчувствие.

— Что там? — спросил Сусанин, подходя.

— Река… — коротко ответил Скрунда. Ни реки, ни речки, ни даже ручья в этих местах никогда ранее не существовало, и Верка прекрасно знала это. Тем не менее факт был налицо — дорога плавно спускалась вниз и терялась в мутном потоке, таком широком, что коровы, стадами бродившие на противоположном берегу, казались отсюда россыпью пшеничных зернышек.

Дорога на той стороне продолжения не имела.

— Фу-ты ну-ты, — сказал Сусанин и полез в карман за очередной сигаретой. — Куда же это мы забрели?

— К Стиксу, — сказал Скрунда с непоколебимой уверенностью. — К адовой речке. Вон и слуги сатанинские нам навстречу выплывают.

Верка присмотрелась повнимательнее и увидела, что болтавшееся на стремнине притопленное бревно вдруг шевельнулось и разинуло зубастую пасть, в которой запросто могла бы уместиться овца.

Не веря себе самой, Верка скользнула взглядом дальше: по рыжей, как дрянной кофе, воде, в которой то там, то здесь бултыхались зубастые, чешуйчатые плахи; по берегу, некогда крутому, но превращенному тысячами копыт в удобный спуск; по пасущимся близ водопоя стадам, состоящим вовсе не из коров, а из горбатых поджарых бычков с козлиными рожками да резвых полосатых лошадок; по голубовато-зеленой плоской, однообразной степи с редкими купами деревьев, названия которых она даже не знала.

Неведомо откуда взявшаяся река плавно заворачивала туда, где раньше был север, и, если смотреть по ее течению вниз, слева расстилалась кишащая диким скотом африканская саванна, а справа — родные болота, обильные только мошкарой да лягушками. Где-то за этими болотами должен был находиться Талашевск.

Не сговариваясь, они свернули с дороги и двинулись куда глаза глядят — лишь бы подальше от этой рыжей реки, впоследствии получившей легкомысленное название Лимпопо, подальше от этих ненасытных рептилий, подальше от чужой, ничего хорошего не обещавшей земли.

Спустившись по едва заметной тропке в овраг, по словам Скрунды, выходивший в места цивилизованные — к свинокомплексу совхоза «Октябрь», — они нос к носу столкнулись с компанией негров, которых при определенной фантазии можно было вполне принять за чертей. У них разве что рогов и копыт не хватало, а так все остальное на месте: черная, как уголь, кожа; ребра, обручами проступающие сквозь нее; дикие глаза с красноватыми белками; ожерелья из звериных и человеческих зубов; копья с полуметровыми наконечниками, внушавшими невольный ужас; и даже хвосты, рыжие, длинные, с пышными кисточками на конце.

Неизвестно, кто испугался больше — бредущие к себе домой талашевские жители или пришлые африканцы, — но именно этот внезапный, не располагающий к размышлениям испуг и послужил причиной конфликта. Кто-то, кажется Скрунда, сделал неосторожное движение, ближайший негр замахнулся на него копьем. Сусанин с разворота врезал ногой в черную костлявую грудь, от удара загудевшую, как барабан, и — понеслось!

Бывший военврач-десантник Сусанин и бывший не то полицай, не то партизан Скрунда оказали достойный отпор африканским агрессорам, не имевшим никакого представления ни о рукопашном бое, ни даже об элементарной кулачной драке. С соседями по саванне они сражались исключительно при помощи стрел и копий-ассегаев, причем свято придерживались веками выработанных ритуалов и правил. Мысль о том, что в стычке с врагом можно с успехом использовать руки и ноги, еще не созрела в их неискушенных мозгах.

Со стороны бой напоминал какой-то дикий обрядовый танец — куча людей с криками топталась на одном месте, и эти люди падали то все вместе, то поочередно. Верка с булыжником в руке вилась вокруг и не упускала случая ткнуть им кого-нибудь из чернокожих по темечку.

Африканцы несли урон, но не отступали перед белыми дьяволами, как до этого не отступали ни перед львами, ни перед носорогами. Среди них не было трусов. Трус в саванне не доживает до возраста воина.

Ситуация коренным образом изменилась, когда в овраге появилось еще несколько чернокожих, видимо, поотставших в пути. По команде одного из них, чьи волосы напоминали серый каракуль, вновь прибывшие прикрылись высокими овальными щитами, выставили вперед копья и взяли кучу дерущихся в кольцо. Такая тактика применялась в охоте на крупных зверей, к числу которых, по-видимому, были отнесены и Скрунда с Сусаниным. С Веркой поступили как со злым, но неопасным детенышем — древком копья сбили с ног и скрутили тетивой из бычьих жил.

Когда наконечники копий, от одного вида которых в животе появлялось неприятное, ноющее ощущение, как спицы в ось, со всех сторон уперлись в Скрунду и Сусанина, потасовка прекратилась. Пять или шесть поверженных негров копошились на земле, но это могло свидетельствовать лишь о переменчивости военного счастья. Поле боя, трофеи (если таковыми можно было считать кислородную подушку да фельдшерский чемодан) и пленные достались африканцам.

— Эх, был бы у меня «Калашников»! — сплюнул Кровью Сусанин.

— Святой водой их надо выводить! — захрипел уже окончательно тронувшийся умом Скрунда. — Крестом и молитвой! Нельзя антрихристу поддаваться!

— Спокойно, дед! Не фашистам в плен сдаемся! Мы это недоразумение скоро уладим! — предостерег Сусанин.

Однако было уже поздно.

Скрунда ухватился за два копья, упиравшиеся ему в грудь, и мотанул их так, что копьеносцы не удержались на ногах.

— Божья мати! — заорал он. — Спаси нас и не даждь в расхищение супостатам! Виждь наши нестерпимые печали! Вооружися на лукавого врага!

Воины, до этого только придерживавшие строптивого старика остриями копий, сделали свое кольцо на один шаг уже. Раздался омерзительный звук пронзаемой человеческой плоти, а потом лязг железа — широкие и длинные наконечники столкнулись друг с другом в теле Скрунды.

— Ах вы, папуасы проклятые! — изумился Сусанин. — За что вы его?

Седой негр вякнул что-то, и теперь на копьях повис уже человек в белом халате. Воины саванны, рожденные не для жизни, а для достойной смерти, равнодушно взирали на свои жертвы. Один из них наступил ногой Верке на грудь и занес над ней свой ассегай. Долго после этого она представляла свою гибель именно так — черный, словно вырезанный из эбенового дерева человек, непропорционально худой и мосластый, с налитыми кровью глазами, а в руках у него, наконечником вниз, разящее копье.

Сбоку подскочил седой вождь, заверещал фальцетом, видимо, выговаривая воину за самоуправство, а для убедительности еще и огрел его по спине изогнутой костяной дубинкой. Верку подняли и поставили, как чурку, в вертикальное положение, но она тут же рухнула на прежнее место — ноги не держали.

Тогда негр, тот самый, что раньше хотел убить Верку, вскинул ее себе на плечо, и вся команда рысью тронулась обратно. По мере продвижения к реке отряд пополнялся все новыми воинами. Каждый тащил какую-нибудь добычу: визгливого подсвинка, абажур с шелковыми кистями, ковер, жестяной таз, лопату, даже красное с золотой вышивкой знамя «Победителю социалистического соревнования», явно похищенное из совхозной конторы. Пленников было немного — дебелая продавщица из сельмага, поперек себя шире, да ничем не уступающая ей формами бухгалтерша, с которой уже сорвали лифчик и блузку, однако оставили черные сатиновые нарукавники.

У берега отряд ожидала целая флотилия длинных долбленых лодок, сидевших в воде так низко, что на середине реки Верке представилось сомнительное удовольствие заглянуть прямо в глаза всплывшему поблизости крокодилу.

Взгляд рептилии был аристократически равнодушен, а безобразно раздувшееся брюхо свидетельствовало о том, что она целиком поглощена процессом пищеварения.

В годины бедствий людских всегда вольготно жилось крокодилам, волкам и воронью.

На противоположном берегу способность передвигаться к Верке вернулась — не то повлияло обострившееся чувство самосохранения, не то помогло копье, которым ее для острастки кольнули в задницу. Крестом держа перед собой связанные в запястьях руки, она побежала вместе со всеми через саванну, находившуюся в самом пышном расцвете своей недолговечной красоты и обильности.

Трава стояла по обеим сторонам тропы выше, чем кукуруза-рекордистка, красная земля скользила под ногами, как жирный фарш, стада антилоп, почуяв приближение коварных и ненасытных двуногих, с сокрушительным топотом кидались прочь, возле каждого самого мелкого озерца вились несметные стаи птиц, в грязи ворочались необъятные туши бегемотов, которых издали можно было принять за громадных свиней.

Непривычные к бегу тучные пленницы очень скоро выбились из сил и устроили настоящий тарарам, прощаясь с жизнью, причитая над своей горькой долей и посылая последний привет детинушкам-сиротинушкам. Против ожидания африканцы отнеслись к ним весьма предупредительно и предоставили каждой что-то вроде носилок, сплетенных из лозы.

Когда того же самого посмела потребовать Верка, ударом колотушки поперек спины ей дали понять, что живой товар бывает различного качества — и весьма ценный, и бросовый.

Вскоре травяной лес расступился и впереди показалась деревня — круглые островерхие хижины из обмазанного глиной тростника, просторные загоны для скота, высокая ограда.

Навстречу отряду высыпали чернокожие женщины, в отличие от своих сухопарых мужей сплошь широкобедрые и задастые, а также целая орава совершенно голой детворы. Отдельно встали старики, одетые в львиные и леопардовые шкуры, с барабанами в руках. Праздник победы начался безо всякого промедления.

Всю добычу свалили в одну кучу, а пленников поставили на видное место возле деревянного столба, вершину которого украшала грубо вырезанная морда — не то человеческая (если судить по ушам), не то звериная (если судить по оскаленной пасти). Застучали барабаны — словно крупный град с неба ударил.

Воины один за другим выходили вперед и начинали с помощью мимики, жестов, телодвижений и монотонного пения рассказывать о своих подвигах. Толпа хлопала в ладоши, приплясывала и подпевала, а старики одаривали героев в соответствии с только им одним известными критериями.

Седовласый вождь получил бухгалтершу и тут же увел ее в свою хижину. Продавщица досталась молодцу в страусиных перьях, в походе вообще не участвовавшему. Следующими по ценности призами оказались красное знамя и бухгалтерские счеты, очень впечатлившие африканцев перестуком своих костяшек.

Веркина очередь пришла после четырехзубых вил, еще хранивших следы коровьего навоза, и пустой бутылки емкостью 0,7 литра от вина «Красное крепкое». Несмотря на всю дикость ситуации, это ее очень обидело, хотя и не помешало заметить, в какую хижину уплыл фельдшерский чемоданчик.

Когда раздача даров закончилась, начался пир и пляски, по ходу которых юноши изображали приемы фехтования на копьях, а девушки размахивали условными мотыгами и трясли голыми грудями. У Верки от грохота барабанов уже раскалывалась голова.

Человек, ставший ее хозяином и от других негров своего возраста отличавшийся только бельмом на глазу, бесцеремонно схватил Верку за волосы и поволок на окраину поселка, к совсем уж бедной и неухоженной хижине. Там он перерезал ножом ее путы, угостил плошкой кислого молока, но насиловать — к чему Верка уже внутренне приготовилась — не стал.

Это обстоятельство да еще то, что ее поместили на ночлег вместе с ребятней, могло свидетельствовать только об одном — Верку здесь приняли не за полноценную женщину, а за дитя, не достигшее половой зрелости.

Заснуть она так и не смогла, мешали неутихающий стук барабанов, ноющие от боли руки, тусклый свет, проникавший во все щели хижины, укусы насекомых, буквально кишевших вокруг, а главное, жуткие воспоминания: солнце, бесследно канувшее в загадочную небесную щель, глаза младенца, переполненные инстинктивным предчувствием непоправимой беды, зловещие морды крокодилов, смерть Скрунды и Сусанина, острие копья, остановившееся в десяти сантиметрах от ее собственного сердца…

Стараясь не шуметь, Верка встала, добралась до выхода и осторожно приподняла край циновки, прикрывавшей дверной проем.

Возле тотемного столба плясали одни только воины, размахивающие щитами и копьями. Между их рядами крутились, как дервиши, старцы в развевающихся звериных шкурах. Хором выкрикивая какие-то заклинания, они вздымали руки к серому, оцепеневшему небу — видимо, молили его о возвращении дневного светилы.

Украдкой напившись молока, Верка вернулась на прежнее место, заткнула уши ватой, завалявшейся в кармане халата, попыталась забыть обо всем и в конце концов уснула, сморенная усталостью. Но перед тем как провалиться в спасительное забытье, она, совсем как ребенок, верящий в добрые сказки, попросила неизвестно у кого — боженьки, феи, ангела-хранителя, мамочки, — попросила, для верности зажав правой рукой большой палец левой руки: «Сделай так, чтобы я проснулась дома в своей постели, сделай так, чтобы на небе светило солнышко, сделай так, чтобы дикие звери не сожрали малютку и его родителей, оставшихся у заглохшего „Москвича“, сделай так, чтобы смерть тех двоих, дорогих для меня людей оказалась только сном…»

Проснувшись от мычания коров и царившей в хижине суеты, Верка сразу вспомнила все, что случилось накануне, и ощутила себя невыразимо несчастной. Так начался краткий, но незабываемый период ее жизни в саванне.

Ее хозяин, больной катарактой (это Верка сразу определила) Ингбо, считался бедняком и поэтому имел всего лишь одну жену — сварливую, обжористую и ленивую, как все бедняцкие жены. Ее будили коровы, скудное вымя которых переполняло прибывшее молоко, она, в свою очередь, будила Верку, и они на пару отдаивали два десятка горбатых, полудиких буренок, затем переходивших на попечение Ингбо и других пастухов.

Потом Верка брала грубо слепленный глиняный горшок без ручек и отправлялась за водой к источнику, отстоявшему от деревни почти на километр. Иногда ей приходилось пережидать там гиен, нахально лакавших воду. Всех других животных она умела отгонять криками и комьями земли. За день она делала по пять-шесть таких ходок.

Домашней работы вообще было невпроворот. Приходилось нянчить младших детей, каменным пестиком толочь зерно в каменной ступе, отскребать жир и мездру от звериных шкур, поддерживать огонь в очаге, жарить лепешки, отгонять мух от спящего Ингбо.

Лепешки забирали с собой пастухи, а женщины питались лишь жидкой просяной кашей да молоком, смешанным со свежей кровью, добываемой из яремной вены живых коров. Сначала Верку воротило от такой пищи, но пришлось привыкать — голод не тетка. Ходила она теперь в халате на голое тело и босиком — остальные свои вещи берегла на будущее. Особо Верку в семье Ингбо не притесняли, но ее жизнь не шла ни в какое сравнение с жизнью толстозадой бухгалтерши и грудастой продавщицы, ставших к тому времени старшими женами вождя племени и колдуна соответственно. На Верку эти новоявленные аристократы смотрели свысока и даже обглоданной костью никогда не поделились.

Время между тем шло, хотя что за время такое, когда нет ни восхода ни заката, ни дня ни ночи, ни лети ни зимы. Жизнь была не жизнь, а тягучий, нескончаемый сон.

Довольно скоро Верка выучила язык своих хозяев — предельно упрощенный язык охотников и скотоводов, почти лишенный отвлеченных понятий. Из монотонных песен, заменявших африканцам и радио, и газеты, и светские сплетни, она узнала, что солнце, как известно, являющееся отрубленной головой великого охотника, отыскало наконец свое тело и на небо больше никогда не вернется, что великая река постепенно мелеет и во многих местах ее уже можно перейти вброд, что бегемоты уходят куда-то в неведомую даль, что в саванне появились неизвестные животные, спаривающиеся с зебрами и антилопами, что от этих животных пошел повальный мор и обожравшиеся падалью стервятники не могут взлететь с земли.

Пленниц в деревне заметно прибавилось, появилась даже диковатая, похожая на еврейку женщина, ни слова не понимавшая по-русски и все время молившаяся Деве Марии. Среди военной добычи стали попадаться металлические нагрудники, каски с высоким гребнем и длинные прямые мечи.

Мор из саванны перекинулся на домашний скот. Уважаемые отцы семейств, еще недавно кичившиеся своими несметными стадами, превращались в бесправных попрошаек. А вскоре неведомые хвори навалились и на людей.

Сильные и выносливые воины задыхались от сухого непрерывного кашля, харкали сгустками крови, в их груди свистели и клокотали неведомые злые духи. Верка с ужасом наблюдала, как от обыкновенной крапивницы с людей лоскутьями слезает кожа, как простой герпес, который и лечить-то смешно, вызывает у африканцев тяжелые экземы, неудержимый понос, гнойные отеки и слепоту, как банальный грипп в считанные дни перерастает в пневмонию.

Вскоре у несчастного Ингбо из двадцати коров осталось восемь, а из четырех детей — двое.

Жена его выла над умирающими, как волчица, но вскоре забывала о потере и вновь погружалась в тупую лень и животное обжорство (есть она могла все, даже жирных личинок, живущих под корой деревьев, и едва вылупившихся птенцов китоглава и марабу). Смерть в этом мире не считалась непоправимым несчастьем. Люди уходили не в небытие, а в счастливые заоблачные просторы, где никто не знает нужды, где всегда удачная охота и никогда не скудеют пастбища.

И вот настал день (хотя такое понятие, как «день», было теперь чисто условным промежутком времени между пробуждением и отходом ко сну), когда заболел самый младший в семье Ингбо, Веркин любимец Килембе, которого она шутки ради научила петь песенку о новогодней елке, Снегурочке и Деде Морозе.

У чернокожего бутуза резко подскочила температура, пропал голос, появились одышка и резкая боль при глотании. Он лежал пластом, хрипло дышал и смотрел на взрослых жалобными глазами теленка, над которым мясник заносит остро отточенный нож. Колдун, недавно потерявший своего собственного ребенка, отказался просить у богов за Килембе.

Верка потрогала ладошкой горячий лоб малыша, пощупала подчелюстные лимфатические узлы, распухшие до размеров грецкого ореха, мельком заглянула в воспаленный зев, забитый серой слизью. Не нужно было иметь высшее медицинское образование и опыт врача-педиатра, чтобы поставить безошибочный диагноз — дифтерия. Жить мальчику осталось недолго, а умирать он должен был в страданиях, куда более мучительных, чем страдания висельника.

Верка, не собиравшаяся присутствовать при этом, отправилась без всякой цели бродить по зловеще затихшей деревне. Совершенно случайно ноги принесли ее к той самой хижине, хозяин которой в свое время получил в качестве трофея фельдшерский чемоданчик, содержащий все инструменты и медикаменты, положенные бригаде «Скорой помощи» согласно приказу министра здравоохранения товарища Петровского.

Воровато оглянувшись по сторонам — хотя шла забирать свое, не чужое, — Верка нырнула в хижину.

Внутри стоял тяжелый, нежилой запах — запах запустения и смерти. Прокисшее в горшках молоко уже покрылось пушистой плесенью. В углу на грязной циновке лежала мертвая девочка лет десяти, на лице которой мухи уже справили свои незамысловатые брачные обряды.

В изголовье трупа стоял искомый чемоданчик, отличавшийся от всего того, что окружало его здесь, примерно так же, как мельхиоровая вилка отличается от деревянных палочек для еды. Хозяева, не справившиеся с замками, просто вспороли бок чемоданчика.

Скрюченные пальцы покойницы еще сжимали тускло поблескивающую палочку термометра. Вокруг были разбросаны всякие забавные штучки: стеклянные флакончики, баночки, тюбики, склянки, шприцы и пакетики. До самых последних минут девочка играла с предметами, которые могли бы спасти ее.

Верка запихала все это добро обратно в чемоданчик и поспешила к хижине Ингбо, где уже парил невидимый для человеческого взгляда бог смерти, войны, молнии и грабежа Шонго, уводивший души умерших в свои владения.

Там она раздула очаг, поставила на него горшок с водой и приступила к инвентаризации своих сокровищ. На дне чемоданчика оказалось немало битого стекла, рассыпанных порошков и рваных бинтов, но ампулы с противодифтерийной сывороткой и антибиотиками, к счастью, уцелели.

Дальнейшие Веркины манипуляции напоминали со стороны жуткий магический обряд: в кипятке варятся какие-то загадочные побрякушки, затем превращающиеся в огромного бескрылого и безногого комара с прозрачным брюхом и длинным тонким жалом; это жало пьет бесцветную жидкость из стеклянных сосудов, плюется ею, а потом жадно вонзается в ягодицу почти уже неживого ребенка.

— Зачем ты это сделала? — равнодушно спросил Ингбо, уже приготовивший кусок домотканой материи, в которую полагалось завернуть мертвое тело сына.

— Я колдунья, — ответила Верка, дабы не пускаться в подробные разъяснения.

Когда они ложились спать, маленький Килембе еще жил. Верка несколько раз вставала к нему — колола сыворотку, пенициллин, атропин. От шума кипящей воды и позвякивания вскрываемых ампул супруги Ингбо просыпались и испуганно пялились на бледнолицую колдунью.

На третий день лечения Килембе сел, попросил горячего молока, а потом нараспев произнес фразу, суть которой ему никогда не суждено было понять: «В лесу родилась елочка, в лесу она росла…»

Ингбо на карачках подполз к Верке и потерся носом о ее щиколотку. Затем то же самое проделала его тучная жена. Это означало, что оба они признают над собой полную власть великой колдуньи и просят ее не гневаться за прошлое.

Через полчаса слух о чудесном исцелении Килембе, возле которого уже незримо витала тень беспощадного Шонго, облетела всю деревню. Когда изнывающая от безделья Верка выходила прогуляться (теперь она была отстранена от любой черной работы), попадавшиеся на ее пути африканцы прикрывали свои лица локтем и подобострастно кланялись. Встретиться взглядом с колдуном или колдуньей здесь считалось такой же плохой приметой, как и наступить на хвост спящему льву.

Особенно сильно переменилась Веркина жизнь после того, как однажды ее пригласили на аудиенцию к вождю. К тому времени он стал уже обладателем сразу двух белых женщин, заплатив колдуну за продавщицу дюжину самых толстых африканок из своего гарема, целое стадо коров и множество другого менее ценного скарба.

Резиденция вождя отличалась от хижины Ингбо примерно так же, как волчье логово отличается от барсучьей норы — и там и тут одинаково грязно, везде царит полнейшая антисанитария, зато совсем другие масштабы. Домочадцы вождя — жены, дети, прислужники и прихлебатели, — узнав о приближении колдуньи, бросились вон и попрятались кто где.

Вождь возлежал в гамаке, накрытый до самого подбородка шкурой леопарда. Кроме них двоих, в доме находились только презабавная ручная обезьянка да всякая мелкая живность вроде мух и сколопендр.

Седовласый патриарх спросил шепотом:

— Великая колдунья понимает язык настоящих людей?

(Именно так, и не иначе, именовали себя эти дикари.)

— Да, — ответила Верка.

— Великая колдунья умеет лечить от дурных болезней?

— Смотря от каких…

Вождь понял ее слова буквально и, буркнув: «Тогда смотри», — откинул шкуру.

Болезнь у него действительно была дурная. Только в высшей степени мужественный человек, не раз в одиночку ходивший на льва, отважился бы продемонстрировать ее симптомы незнакомой женщине.

— Нда-а… — только и сказала Верка, пораженная не столько плачевным состоянием, сколько завидными размерами пострадавшей части тела.

— Великая колдунья спасет меня? — с надеждой спросил вождь. Его не единожды терзали звери, кусали змеи и уродовали враги, но еще никогда он не ощущал себя так скверно.

— Попробую, — сказала Верка, а сама подумала:

«Хорошо, если это всего лишь свежая гонорея, а вдруг — сифилис?»

— Облегчи мои страдания, и тогда я стану прахом у твоих ног, — вождь вновь натянул на свое тело леопардовую шкуру.

— Прежде чем приступить к лечению, я хочу наедине поговорить с твоими белыми женами.

— Твое слово так же свято в этом доме, как и мое, — кивнул вождь.

Верка вывела обеих рубенсовских красавиц за ворота деревни и, окинув их презрительным взглядом, спросила:

— А ну признавайтесь, подружки, кто дедушку трипперком наградил?

В тот же момент бухгалтерша вцепилась в лохмы продавщицы и завизжала:

— Ах ты, курва подзаборная! Мало ты дома блядовала? Еще и сюда заразу принесла?

— Врешь, сука! Я женщина чистая! У меня санитарная книжка имеется. Это тебя все, кому не лень, драли! — продавщица была не лыком шита и На каждый удар отвечала двумя, а на каждое бранное слово — целой дюжиной.

— Проститутка!

— Вафлистка!

— Полмагазина проебла!

— А ты весь совхоз!

— Глаза выцарапаю!

— А я тебе язык вырву!

— На, получай!

— А ты обратно!

Вдоволь налюбовавшись на этот поединок, сочетавший элементы кетча, тайского бокса и сумо, Верка растолкала землячек в разные стороны. Ее чувство мести было удовлетворено.

— Ну вот так, дорогие мои, — сказала она затем тоном, не терпящим возражений. — Валите ровненько домой и молитесь, чтоб по пути на льва или крокодила не нарваться. Назад вас не пустят, уж об этом я позабочусь. Как в родную сторону притопаете, обращайтесь в кожно-венерический диспансер, к доктору Буракову Ивану Антоновичу. Только подмойтесь сначала. Лечиться самостоятельно не советую. Привет там от меня всем передавайте.

— А может, Верочка, ты нас сама подлечишь? — заискивающе сказала продавщица. — Уж больно страшно одним через эту Африку топать. Мы в долгу не останемся. Правда, Клава?

— Ага, — шмыгая разбитым носом, кивнула ее подруга по несчастью.

— Как же, стану я на вас дефицитные лекарства переводить! — подбоченилась Верка. — Для таких, как вы, мне только мышьяка не жалко.

Толстухи живо переглянулись, и одного этого взгляда хватило им, чтобы заключить между собой злодейский союз. Бухгалтерша стала заходить Верке за спину, а продавщица наступать с фронта.

— Вот мы тебя сейчас, дрянь худосочная, научим культурному обращению…

— Брысь отсюда, пока я дедушке не сказала, что вы его нарочно этой хворобой заразили. Считаю до трех? Раз, два, два с половиной…

Продолжать счет дальше не имело смысла. Обе паразитки решили не искушать судьбу. Гнев вождя был страшнее львов и крокодилов, а главное — неотвратимее.

Перед тем как приступить к лечению, Верка объяснила вождю, что боги наказали его этой болезнью за сожительство со злыми белыми ведьмами, которые в настоящий момент уже находятся на пути домой.

Вождь одобрил ее решение, даже о потраченном впустую имуществе не вспомнил.

Еще Верка поинтересовалась, могла ли дурная болезнь перейти на кого-нибудь из африканок. Вождь с запоздалым раскаянием признался, что, однажды познав сладостные ласки новых жен, на соплеменниц даже смотреть не мог, не говоря уже об интимных отношениях.

Эта весть успокоила Верку как медика, хотя оставался еще один потенциальный источник заразы — колдун, успевший, фигурально говоря, пригубить из источника наслаждений, таящегося между необъятных ляжек любвеобильной продавщицы. Однако буквально на следующие сутки проблема разрешилась сама собой

— колдун не вернулся из очередного похода за Лимпопо, разделив печальную судьбу большей части своего отряда, еще во время переправы угодившего под интенсивный автоматный обстрел.

Что касается лечения вождя, то оно прошло на удивление успешно. Организм этих людей, не знакомый досель ни с какими лекарствами, отзывался на пенициллин как на волшебную панацею. Видя восторг пациента, впервые помочившегося без болезненных ощущений, Верка в качестве награды потребовала, чтобы ее отпустили на родину.

Благодарный, но меркантильный вождь высказался в том смысле, что только дурак выбрасывает целебный плод, случайно угодивший в его руки.

Тогда Верка попыталась растолковать ему, что вся ее магия зиждется на этом самом белом порошке, заключенном в прозрачных бутылочках, а он рано или поздно иссякнет.

— Пополнив запасы, я вернусь, — пообещала она в заключение.

— Нет, великая колдунья, ты не вернешься, — покачав головой, сказал вождь, умевший читать в чужих сердцах. — Стаи птиц каждый год прилетают в нашу саванну, но они всегда возвращаются назад, в неведомые страны.

— Вся моя сила заключена вот в этом, — она сунула под нос вождю опорожненный шприц. — Когда кончится лекарство, иссякнет и сила. Зачем я буду нужна вам тогда? Доить коров?

Тут вождь высказал поистине государственную мудрость:

— Я исполню твою просьбу, великая колдунья, но лишь тогда, когда буду уверен, что ты вернешься. Львица, детеныш которой попал в ловушку, обязательно придет за ним, даже если ей будут угрожать копья охотников и огни костров. Ты должна родить ребенка. После этого можешь идти куда угодно. А он останется у нас залогом твоего возвращения.

От такого предложения у Верки на какое-то время пропал дар речи. Вождь, не давая ей опомниться, продолжал:

— Прежде чем даровать женщине ребенка, боги дарят ей мужа. Твоим супругом станет мой любимый сын Мбори. Нет в саванне охотника смелее, проворнее и удачливее его. Своего первого льва он добыл, еще будучи мальчишкой. Когда бог Шонго заберет меня на заоблачные пастбища, Мбори будет старшим над воинами. Иди и надень свой лучший наряд. Свадьба начнется сразу после того, как стада вернутся в загоны.

Верка, вышедшая из оцепенения, смело возразила, что не в обычаях ее народа навязывать женщине в мужья человека, которого она раньше и в глаза не видела.

Вождь на это вполне резонно заметил, что муж богоданный тем и отличается от мужа обыкновенного, что в случае неудачного брака женщине винить некого, кроме высших существ, а с них, как известно, взятки гладки. Что же касается обычаев, то они везде разные, и следует придерживаться тех, которые приняты у народа, давшего тебе приют.

По знаку вождя в хижине появилась толпа злобных старух, предназначенных не только для услужения Верке, но и для надзора за ней. Как видно, все было подготовлено заранее. Каждая старуха имела при себе какую-нибудь вещь, позаимствованную из нераспределенных трофеев. Это, надо понимать, было Веркино приданое. И если милицейская шинель, чайник с отбитым носиком и пожарный багор еще годились на что-то путное, то, как использовать мотоциклетную покрышку, фарфоровые изоляторы и лошадиный хомут, она даже примерно не могла себе представить.

По выражению лица вождя и по поведению старух было ясно, что ее заставят выйти замуж даже в том случае, если для этого придется прибегнуть к колодкам и кляпу. Понимая это, Верка решила не противиться, тем более что кое-какой опыт участия в ненужных, пустопорожних обрядах у нее уже имелся — и в комсомол вступала, и в профсоюз, и на демонстрациях всяких ноги била, и даже один раз произносила речь на митинге в защиту какого-то Луиса, не то Корвалана, не то Карнавала. Да и что тут говорить — замужество не горб, особенно если без загса, можно носить, а можно и сбросить. А ребенком пугать нечего. В цивилизованном обществе любая медичка знает, чем можно случайный сперматозоид извести. Было бы желание.

Ради такого случая Верка обула свои стоптанные босоножки и соорудила из марли фату. Белья решила не надевать: во-первых — жарко, во-вторых — никто не оценит.

Свадьба осталась в ее памяти как неизбывный кошмар — не меньше сотни барабанов без умолку сотрясали воздух, а целые толпы неистовых плясунов в том же бешеном ритме сотрясали землю. Уши ей заложило от грохота, а глаза запорошило пылью.

Когда танцоры начинали от изнеможения валиться с ног, а у барабанщиков отнимались руки, наступала очередь застолья. Поедались горы лепешек, и выпивались реки кислого молока. Интенсивный жевательный процесс, впрочем, не мешал африканцам петь. Старики горланили свое, воины — свое, женщины — свое. Затем дьявольские пляски возобновлялись.

Своего жениха Верка видела только издали. Он танцевал в первой шеренге воинов — такой же черный, поджарый, гибкий, порывистый, как и все остальные. Глядя на его исступленные телодвижения, Верка не без сарказма подумала, что столь интенсивная нагрузка может неблагоприятно сказаться на физических кондициях молодожена, которому впереди еще предстояла бурная брачная ночь.

В заключение свадебной церемонии молодых увенчали роскошными головными уборами из львиных хвостов и страусиных перьев, трижды обвели вокруг всей деревни и заставили поклониться тотемному столбу.

Едва войдя в просторную, недавно построенную хижину, в которой ей отныне предстояло жить, Верка сбросила босоножки и присела на корточки — сил не было даже на то, чтобы добраться до застеленного мягкими шкурами ложа. Муж ее, которому она еще и в глаза взглянуть не успела, присел сзади, как будто только этого и дожидался, и безо всяких околичностей приступил к тому, ради чего, в принципе, браки и совершаются.

Верка, понятное дело, отдавала себе отчет, что подобное развитие событий неминуемо, но она никак не ожидала, что это произойдет столь внезапно. Мужчин она ничуть не боялась, давно привыкнув стойко сносить все их прихоти и сумасбродства, но тут даже ей стало немного не по себе — то, что делал с ней этот пахнущий потом, пылью и кислым молоком молодой негр, разительно отличалось от всего, к чему она успела привыкнуть, кочуя от одного любовника к другому. Возможно, впервые в жизни Верка ощутила себя не половой разбойницей, умело и хладнокровно выстраивающей чувственные ловушки, а жертвой. И надо сказать, в этом состоянии имелась своя прелесть. Она и так не собиралась сегодня чересчур усердствовать — ведь глупо усердствовать перед мужиком, который и без того принадлежит тебе по закону, пусть и первобытному, — ну а тут на нее просто истома какая-то напала.

Верка сомлела, зажатая в тисках горячего и страстного тела. Самой себе она казалась нежной бабочкой, которую усердный ботаник раз за разом насаживает на острие булавки. В этих ее новых ощущениях было столько томительно-сладостного, мазохистски-притягательного и желанного что, наверное, единственный раз за всю свою бурную карьеру призовой трахалыдицы Верка из рассудочного и лукавого человека превратилась в похотливо мычащее, бесстыдное животное.

Факел, долго тлевший на сыром ветру и дававший вместо огня лишь одну его видимость, внезапно вспыхнул. Став женщиной в смысле физиологическом еще в ранней юности, Верка стала женщиной в смысле чувственном только сейчас.

Откинув голову назад, она в знак благодарности лизнула Мбори в скулу, и тот ответил ей такой же звериной лаской.

Позже, когда все это окончилось — окончилось так нежданно-негаданно и так страшно, что и много лет спустя на сердце продолжала ныть незаживающая рана, — Верка поняла, что более светлого периода в ее жизни, чем замужество с Мбори, просто не существовало.

Она звала его Борей, а он ее никак не звал. Он вообще был удивительно молчалив даже для воина саванны. А в общем-то, слова им были и не нужны. Все прошлое как бы исчезло для Верки, все мелочное, суетное и пошлое сошло с нее, как сходит пленка грязи с человека, нырнувшего в горячий источник. Как свободные и сильные звери, они жили только самыми простыми и самыми сладостными потребностями — ели когда хотели и сколько хотели; спали, пока не пропадало желание спать или не появлялось желание любить; любили друг друга досыта, любили, как самые первые люди на земле, не зная ни греха, ни стыда, ни сомнений. Какое значение могли иметь для них слова? Прикосновение рук, безмолвные сигналы глаз, сообщность тел хранили мудрость, куда более древнюю и глубокую, чем человеческая речь.

Он охотился на зверей и сражался с врагами, она готовила для него еду и грела постель. Она научила его целоваться, а он ее — стрелять из лука. Вокруг продолжали умирать люди, горы коровьих трупов загромождали подходы к водопоям, стервятники выклевывали у павших животных одни только глаза, по саванне шныряли чужаки: желтолицые всадники на низкорослых злобных лошадках, закованные в железо рабы распятого бога, спецназовцы в пятнистой, как шкура леопарда, одежде, чье оружие, изрыгая огонь, метало убийственное железо на тысячи шагов,

— а они словно не замечали ничего этого.

Она объяснила ему, что согласна ходить голой, но только в своем жилище, а на людях должна одеваться сообразно обычаям родины. На следующий день он добыл для нее целую охапку одежды, начиная от трусиков и комбинаций, кончая вечерними туалетами и меховыми манто.

Осмотрев вещи, некоторые из которых еще хранили тепло их бывших владелиц, Верка строго-настрого запретила Мбори грабить белых людей. Тогда ярость и силу воинов саванны познала далекая Кастилия и еще более далекая Степь. В их доме появились тончайшие шелка и замша, золотая посуда и жемчужные украшения, драгоценный фарфор и пушистые ковры. Стрела степняка насквозь пронзила сердце старого вождя, и Мбори занял его место. Кроме Верки, у него было теперь двенадцать жен, но ни одна из них даже не смела поднять глаза на властелина. За трапезой им прислуживал только маленький Килембе, усвоивший еще две песни: «Пусть всегда будет солнце» и «Катюшу».

Теперь они спали в обнимку на пуховой постели, судя по вензелям, ранее принадлежавшей графине Лусеро, и накрывались душистыми льняными простынями, взятыми в каком-то разграбленном монастыре. В одну из таких ночей, столь же мутно-серую, как и день, Верка окончательно убедилась в том, о чем уже довольно давно подозревала: она забеременела.

Счастье мешало ей заснуть, и она принялась тормошить мужа, чтобы поделиться с ним этой радостной вестью. Мбори еще бормотал что-то во сне и лениво отмахивался от нее рукой, когда снаружи приглушенно стукнул выстрел, и над крышей, крытой пальмовыми листьями, как привет от родного народа, раздалось явственное «тиу-у».

Тут же со всех сторон загрохотало так, словно на деревню обрушилась горная лавина: грозно, совсем в ином ритме, чем на свадьбе, застучали барабаны, дробно, как швейные машины, затрещали автоматы, забухали взрывы гранат.

Мбори вскочил с постели, одним прыжком достиг дверей, из пирамиды копий выхватил самое тяжелое — и был таков, даже попрощаться не успел. Верка как была голышом, так и бросилась вслед за ним, но на пороге задержалась — негоже старшей жене вождя показываться в таком виде на людях.

Цепочка трассеров, как сверкающие струи горизонтального дождя, падали на деревню. Ворота, разнесенные взрывом гранаты в щепки, зияли пустотой. Несколько хижин уже горело — Верка даже удивилась сначала, как это может гореть глина пополам с лозой, но потом вспомнила, что ее современники весьма поднаторели по части изготовления всяких зажигательных смесей.

Вот так ее прошлая жизнь возвестила о своем возвращении — ревом пожаров, смрадом огнесмеси, лаем автоматов, теньканьем пуль.

Судя по звукам боя, деревня была окружена со всех сторон. Оставалось загадкой, как сумели враги миновать дозоры, регулярно высылаемые Мбори в саванну.

Верка быстро оделась, схватила кастильский меч — копье было для нее тяжеловато, — но тут внезапно вспомнила, что уже не является, как раньше, полновластной хозяйкой своего тела и вынуждена делить его с другим существом, которое успела уже заранее полюбить и которое имеет все права на жизнь.

«Если я не смогу спасти мужа, по крайней мере, постараюсь спасти его ребенка», — решила она и заменила меч на фельдшерский чемоданчик. Пока суть да дело, надо было выполнять свой врачебный долг.

Первого раненого Верка нашла уже в десяти шагах от собственного дома, но он умер прежде, чем она обработала его раны. Потом ей долго попадались одни мертвецы, и свое искусство она сумела проявить только возле разбитых ворот — наложила жгут на правое предплечье молодого воина, лишившегося кисти. Благодарно улыбнувшись серыми запекшимися губами, он перехватил копье левой рукой и исчез в дыму, накатывавшемся из горящей саванны.

Так она — где ползком, где перебежками — облазила всю деревню. Женщины и дети сидели по домам, такова была воля Мбори. Пострадавших среди них пока еще не было. Килембе, завидев Верку, стрелой бросился к ней и больше уже не отставал, несмотря на все уговоры вернуться.

Картина боя, гремевшего за стенами деревни, более или менее прояснилась. Воины саванны дрались за свои дома и за свои семьи, а потому цель у них могла быть только одна: перебить пришельцев или, по крайней мере, прогнать их за реку. Ни о сдаче на милость победителей, ни о бегстве с поля боя не могло быть даже и речи, как в прямом, так и в переносном смысле — таких слов, как «капитуляция» и «отступление», на языке племени просто не существовало.

Понимая, что отсиживаться за хлипкими стенами деревни смысла не имело, — к тому же копейщик, ясное дело, не ровня автоматчику, особенно это сказывается на дальних расстояниях, — Мбори приказал выгнать скот из загонов и пустить его на врага, как живую стену, за которой могут укрыться воины. Саванну, уже достаточно увядшую к тому времени, подожгли тоже по его распоряжению — дым застил глаза и тем и другим, но прицельную стрельбу вести мешал, тогда как копье находило свою жертву и во мгле пожара.

В настоящий момент схватка представляла собой нечто вроде жуткого аттракциона, состоявшего в том, что среди клубов удушливого дыма и мечущихся в панике коров одни люди должны были разыскивать других и поступать с ними самым беспощадным образом. Тут уж шансы обеих сторон почти сравнялись — на расстоянии нескольких шагов решающее значение имеет уже не тип оружия, а реакция, твердость руки, изворотливость и боевой опыт. Воинов саванны не мог напугать ни грохот выстрелов — разъяренный носорог ревет пострашнее; ни огонь — сами столько раз устраивали палы, чтобы выгнать на открытое место дичь; ни тем более вид чужеземцев — еще и не таким приходилось потроха выпускать.

И неизвестно, чем бы закончился этот бой — шансы были примерно пятьдесят на пятьдесят, — если бы с неба, хмурого, как всегда, вдруг не хлынул ливень, такой редкий в последнее время и такой несвоевременный.

Потоки воды затушили огонь, а когда дым и пар рассеялись, враги воочию увидели друг друга. Черные воины прикрылись щитами и взяли наперевес ассегаи, а белые — навели на них прицелы. Все дальнейшее было уже не боем, а бойней.

Верка и несколько женщин посмелее влезли на ограду, чтобы лучше видеть, как умирают их мужья, сыновья и братья, неуязвимые духом, но не имевшие другой защиты от пуль, кроме щитов из шкуры бегемота. Многие, прежде чем погибнуть, успели одолеть часть расстояния, отделяющего их от врагов (кое-где копье даже опередило автомат), другие умерли на месте, но никто не сделал даже полшага назад.

Бой кончился, и почти сразу прекратился злополучный дождь. Люди в камуфляжной одежде растягивались в цепь, окружая деревню и на ходу прикрепляя к стволам автоматов штык-ножи.

Верка подхватила Килембе на руки и опрометью бросилась к хижине Ингбо. В опустевшем доме вождя ей делать было нечего, разве что перерезать кастильским клинком собственное горло.

Самого Ингбо на месте не оказалось, видно, и он лежал сейчас за оградой, весь изрешеченный свинцом, а жена его, даже в этом ужасе не утратившая аппетит, жевала что-то, забившись в дальний угол. К ней прижималась старшая сестренка Килембе — хилая, слабоумная девочка.

На несколько последних минут над деревней повисла тишина, только потрескивали пожары да из саванны доносилось утробное мычание израненных коров. Затем послышались приближающиеся голоса, наглые, громкие голоса победителей, уже пьяных от крови, как от дурного зелья, и сейчас собиравшихся мстить — мстить за своих приятелей, напоровшихся на острия африканский копий, мстить за прошлые и будущие поражения.

Голоса раздавались совсем рядом, и Верка вдруг осознала, что не понимает слов языка, еще недавно считавшегося родным, да и не хочет понимать таких слов:

— В пузо ей ткни, в пузо…

— А куда я ей, мать твою, тыкаю? Во наела мозоль! До потрохов не добраться…

— Пацана добей, зачем ему мучиться… А девка, думаю, пригодится… Справная, хоть и черножопая… Гони ее к воротам.

— Я бы ее и сам обработал…

— Времени нет.

— Я быстро… За щеку дам…

— Смотри, еще откусит.

— Пусть только попробует! Наизнанку выверну… Но еще страшнее этих слов были сопровождающие их звуки: задавленный стон, булькающий хрип, резко оборвавшийся вскрик, тонкий, подвывающий плач, тоже резко оборвавшийся, глухие, с коротким треском удары, словно там вспарывают подушки.

Наконец в соседней хижине наступила мертвенная тишина и шаги стали приближаться. Сорванная штыком циновка отлетела в сторону, и в дверной проем просунулся автоматный ствол.

— Есть кто? — заорали снаружи. — Отзовись, а не то стрельну.

Верка с великим трудом, словно и не говорила, а свинцовую дробь языком ворочала, ответила:

— Не стрелять, тут только женщины и дети!

— Во! — удивился человек с автоматом. — Что-то слышится родное…

Не отнимая оружие от плеча, он осторожно переступил порог хижины — вовсе не демон смерти, а неприметный, колхозного вида мужичишка, весь перемазанный копотью и кровью. Таких, как он, Верка встречала на своем недолгом жизненном пути сотни: сторожей, грузчиков, шоферюг — никто никогда из этой породы выше не поднимался, разве что после революции в комбедах заседал, — и было тошно сознавать, что, возможно, именно такой вахлак лишил жизни ее сильного и красивого мужа.

Сзади, немного поотстав, шел второй, помоложе, неряшливо заросший жидкими светлыми волосами. В одной руке он нес канистру, от которой попахивало бензином, а другой на ходу застегивал штаны. Не расслышав Веркиных слов, он недовольно буркнул в спину напарника:

— Давай покороче тут… Вон уже все назад идут.

— Я тут, понимаешь, землячку обнаружил, — этот окурок присел перед Веркой на корточки. — Ну что, сестричка, досталось тебе? Не заездили негритосы?

Верка едва сдержалась, чтобы не плюнуть в ненавистную рожу, стертую, как подошва старого башмака. Нет, нельзя этого делать, надо терпеть — ведь рядом часто-часто дышит Килембе, а внутри у нее самой, в такт собственному надорванному сердцу, бьется другое, крохотное, как у ласточки. Надо терпеть! За всех нас когда-нибудь отомстит сын Мбори, потому что только сыновья могут рождаться в столь страшную и безнадежную годину.

— Выходи! — этот чувырло, этот позор рода человеческого посмел дернуть ее за руку. — Совсем ополоумела от радости… Ай! — взвыл он, укушенный Килембе за мякоть ладони. — Ах ты, звереныш!

— Не трогайте нас. Прошу. — Верка говорила короткими, рублеными фразами, словно выплевывала их. — Очень прошу. Эти люди спасли меня. Я обязана им. Очень обязана.

Человек, на котором сейчас была сосредоточена вся ее ненависть, повернул голову к двери.

— Слушай, помоги, — позвал он. — У девки совсем шарики за ролики заехали. Ничего не соображает.

Вдвоем они стали выкручивать брыкающейся Верке руки, но ей на помощь снова пришел Килембе — на этот раз взвыл уже патлатый сопляк.

— Бляха-муха! За ногу цапнул! Да я его сейчас по стенке размажу!

Он отступил назад, опрокинув сразу забулькавшую канистру, сорвал с плеча автомат и ткнул прикладом в головку Килембе, но проворный, как белка, малыш увернулся.

— Не надо-о! — заорала Верка. — Это мой ребенок. Не надо-о!

— Ври, да не завирайся, — тот из подонков, который был постарше, старался зажать ей рот твердой ладонью, пахнущей махоркой и сгоревшим порохом. — Ему же года четыре на глаз. Как ты такого здорового родила? Через жопу?

Килембе откатился к противоположной стене, вскочил и, вытянув руки по швам, загорланил, безбожно коверкая слова:

Ласцветали яблани и глуши, Паплыли туманы натлекои…

— Кончай этот хор Пятницкого! — Ублюдок, державший Верку, уже почти вытолкнул ее за порог. — Во, нарвались на приключения!

Бешеным лаем зашелся автомат, и внутри сразу полыхнуло, словно спичку поднесли к струе газа. Патлатый, с опаленными бровями и ресницами, еле успел выскочить из хижины.

— Кто стрелял? — донеслось со стороны ворот. — Вот я вас, разгильдяев! Сказано ведь было, беречь патроны!

Пламя столбом прорвалось сквозь непрочную крышу и завилось багровым жгутом, вокруг которого кружился жирный пепел. В хижине Ингбо было чему гореть

— в последнее время Верка подкинула своим бывшим хозяевам немало добротных вещей…

Ее почти волоком дотащили до ворот и впихнули в толпу тех, кто должен был прямо сейчас возвращаться на родину. Верка оказалась в одной компании с женщинами, побывавшими в африканском плену, и легкоранеными. Караван с тяжелоранеными и добычей уже ушел, а основные силы отряда готовились двинуться дальше в саванну.

Верка шла босая, растрепанная, с остановившимся взглядом. Можно было подумать, что это она не из плена домой возвращается, а совсем наоборот. Патлатый недоносок, которого начальство отрядило сопровождать женщин и раненых до реки, сочувственно поглядывал на нее со стороны и даже пробовал завязать разговор.

— Ну как, отошла уже? — спрашивал он.

— Ага, — кивала Верка. — Отошла. Все нормально.

— И зачем было так орать? Испугалась, наверное?

— Ага. Испугалась. Чуть в штаны не наложила.

— А я тебя знаю. Ты в районной больнице на «Скорой» работала. С тобой один мой знакомый гулял. Венька Быстрый. Помнишь?

— Ага. Не помню. Мало ли с кем я гуляла.

Исчерпав запас красноречия, патлатый немного поотстал, но потом опять начал приставать с расспросами, в которых ясно сквозила цель познакомиться с Веркой поближе. Видимо, пресловутый Венька Быстрый рассказал своему приятелю немало лестного о ней.

Первый раз Верка позволила себе обернуться, когда все они расположились на отдых вблизи высыхающего озерца, берега которого были превращены тысячами копыт в непролазную грязь. В той стороне, где за горизонтом осталась деревня, стоял столб дыма, вернее, сразу три, сливавшиеся на приличной высоте в единое целое. Значит, погибла не только деревня Мбори, но и две соседние, поменьше.

Несколько десятков антилоп и стадо газелей с большой неохотой уступило место у воды людям. Никак не прореагировал на появление двуногих только бегемот, умиравший посреди озерца, да стая аистов-марабу, понуро ожидавших его кончины.

Женщины, в спешке покинувшие свое жилье, ничего не успели захватить с собой, и сейчас легкораненые угощали их, чем могли. Завязывался незамысловатый походный флирт.

Патлатый, уже считавший себя чем-то вроде Веркиного покровителя, протянул ей свою фляжку.

— На, хлебни спиртяги.

— Не могу, — покачала головой Верка.

— Почему?

— Врачи запрещают. Недавно только вылечилась.

— Юморная ты девка! — Патлатый отхлебнул сам и рукавом вытер выступившую слезу. — Ох, люблю я таких!

— Так в чем же дело? — Верка заставила себя ухмыльнуться.

Патлатый слегка растерялся от столь недвусмысленного намека, однако новый глоток спирта добавил ему смелости.

— Так это самое… Может, прогуляемся? — вкрадчиво предложил он.

— Ага. Прогуляемся. Запросто.

Небритый, нестриженый да вдобавок еще и давно не мытый кавалер галантно предложил Верке ручку, но та встала сама, даже не встала, а вскинулась, как распрямившаяся пружина. Внутри у нее была огромная, опасная пустота, можно даже сказать, бездна, в которую бесследно канули все дурацкие предрассудки, вроде норм человеческой морали и божьих заповедей.

Покинув берег озерца, они направились к маячившей невдалеке рощице низкорослых акаций, по случаю засухи уже сбросивших листву. Патлатый шел впереди, выбирая дорогу, а Верка с садистским любопытством наблюдала за ним — ведь не каждый день можно увидеть человека, столь старательно отыскивающего место для собственной могилы.

— Тебя как зовут? — вдруг спросила она.

— По паспорту — Павел. А для друзей — Павлуша, — патлатый оглянулся. — А тебя?

— Леди Макбет, — обыденным голосом ответила Верка.

— Как-как? — лицо его стало предельно глупым. — А Венька Быстрый говорил, что тебя Верой зовут…

— По паспорту. А для друзей — леди Макбет. Ну что, пришли?

Земля, едва смоченная недавним дождем, была тверда, как камень. Пожухлая трава еле прикрывала ее. Поодаль торчал муравейник — против тех муравейников, которые Верка видела в родных лесах, как пирамида Хеопса против ларька «Соки-воды».

— А жестковато не будет? — Павлуша осклабился.

— В самый раз. Раздевайся.

— Прямо так, сразу? — что-то в Верке не только привлекало, но уже и пугало Павлушу.

— Слушай, — она смерила его презрительным взглядом, — не люблю я этих телячьих нежностей. Ты для чего меня сюда привел? Болтовней заниматься или трахаться?

— Сейчас… — он глотнул из фляжки, прислонил автомат к стволу акации и запрыгал на одной ноге, стаскивая грубый армейский ботинок. — А ты сама?

— Я-то всегда готова, — Верка расстегнула платье, под которым у нее ничего не было.

Стащив левый ботинок, Павлуша прыгал теперь в другую сторону, стаскивая правый. Верка взяла автомат и, держа на отлете, принялась рассматривать его.

— Эй, не балуй! — крикнул Павлуша, занятый уже своими штанами. — Не игрушка ведь!

— Без тебя знаю, — ответила Верка. — Штука знакомая.

Она действительно умела обращаться с автоматом — уроки военной подготовки в школе даром не прошли, — хотя до этого никогда не стреляла боевыми патронами. Сейчас она твердила про себя три заветных слова: «Предохранитель, затвор, спуск… Только в таком порядке… Предохранитель, затвор, спуск… Господи, лишь бы не забыть…»

Павлуша остался в одних трусах, линялых от пота, а спереди пожелтевших от мочи. Чувствовал он себя как-то неуютно, но храбрился — лыбился, скреб пятерней впалую грудь, пританцовывал на месте.

— Исподники-то снимай, — скривилась Верка. — Или меня стесняешься? Зачем же мужскую красу скрывать?

Мужская краса оказалась бледной, сморщенной, немного кривоватой, с красной, как у мухомора, натруженной головкой. Создавшаяся ситуация волей-неволей принуждала мужчину к действию, и Павлуша шагнул вперед, однако Веркиных прелестей достичь не смог — помешал автоматный ствол, с которого, слава богу, мундштук уже был снят.

Павлуша еще не сообразил, как тут следует поступить: удивиться, оскорбиться или рассмеяться — девка и впрямь оказалась шутейная, — но два металлических щелчка разной интенсивности, последовавшие друг за другом, отчетливо подсказали ему, что пришла пора испугаться, да и не на шутку.

— Ты это… чего? — его детородный орган, до этого довольно вялый, от страха встал торчком. — Брось… Не надо…

— Что ты с той девочкой сделал, которой свой поганый хрен в рот затолкал?

— спросила Верка скучным голосом. — Убил?

— Она же… черная, — козлиная бородка Павлуши затряслась. — Она же не человек…

— А кто?

— Так… мартышка…

— Вот мартышке бы и совал. Она бы тебе его быстро уполовинила.

— Ты против своих, значит… Продалась, к… кх-х — ругательство застряло у него в горле.

— А ну повтори! — Верка толкнула его стволом автомата так, что на серой пупырчатой коже остался глубокий круглый отпечаток. — Повтори, гад!

— Я говорю… зачем так… Мы же свои… Друг друга надо держаться…

— Твои друзья в тамбовском лесу остались. Нечего тут рассусоливать. За тобой много всякого числится. Но сначала нужно с девочкой разобраться. Убил ты ее или нет?

— Нет! — Павлуша замотал головой так энергично, что патлы разлетелись в стороны.

— Врешь, — сказала Верка. — Убил. По глазам вижу.

— Я не виноват! Приказ был!

— Над детьми издеваться? — на ребрах Павлуши появилась новая отметина. — Сейчас я с тобой за эту девочку рассчитаюсь. А потом за того мальчика, что «Катюшу» пел. Я ведь тебя, гада, просила не трогать его.

Тут уж Павлуша вообще сглупил — попытался вырвать у Верки автомат. Убивать она его не стала, а только дала очередь под ноги, правда, чуть-чуть не рассчитала — большой палец на Павлушиной правой ноге стал короче на целую фалангу.

Бедняга, истошно вопя, запрыгал на одной ноге.

Сомнений относительно своей участи у него уже не оставалось, но в самом темном уголке души еще билась дикая, звериная надежда — авось пронесет, авось выкручусь, авось это еще не смерть…

— Иди туда, — Верка указала стволом автомата на муравейник.

— Зачем? — большей глупости он и придумать не мог.

— Мне так хочется.

— А если не пойду?

— Значит, прямо на этом месте подохнешь… Причитая и повизгивая от боли, Павлуша доковылял до этого грандиозного шедевра муравьиной архитектуры и по требованию Верки встал возле него на колени.

— Так, — сказала Верка, критически осматривая уготовленное для Павлуши орудие пытки. — Ближе подвинься. Еще. Теперь засовывай туда свой конец. Что значит — не лезет? Правильно, это не девичий ротик… Сначала пальцем расковыряй… Больно? А ей не больно было? Если хочешь жить, терпи, — она приставила автомат к его затылку. — Дернешься, башку снесу.

Уже через минуту стало ясно, что Павлуша испытывает боль, сопоставимую разве что со страданиями человека, сунувшего свой член в кипяток. Другой на его месте давно бы спровоцировал Верку на выстрел и тем самым положил бы конец этим мукам, но Павлуша был не таков. Он жаждал жизни так сильно, как это умеют делать только совершенно никчемные, гнусные да вдобавок еще и глупые люди.

Он грыз зубами сухой древесный мусор, из которого состоял муравейник, он то ревел, как слон, то пищал, как мышь, он обмочился и обгадился, но головой даже не шевельнул. Когда Верка, потрясенная мерой его терпения, отступила назад и ствол перестал холодить затылочную кость, Павлуша проворно отбежал в сторону и там стал совершать прыжки, на которые вряд ли были способны даже воины саванны.

По всему его телу шныряли рыжие крупные муравьи, а то, что висело в паху, напоминало недавно вышедший из улья пчелиный рой. Продолжая подпрыгивать, Павлуша стряхивал с себя насекомых, и скоро стало заметно, что придуманная Веркой экзекуция повлияла на орудие его греха даже в положительную сторону — и до длине и по объему оно увеличилось едва ли не вдвое, хотя и выглядело не вполне эстетично: багровая кожа во многих местах полопалась и сквозь нее проглядывала нежно-розовая плоть, сочащаяся сукровицей.

— Это тебе за девочку, — сказала Верка, вскидывая автомат к плечу. — А сейчас получишь за мальчика.

Но тут холодная гулкая пустота, направлявшая все ее последние поступки, куда-то исчезла, и Верка опять стала такой, какой была раньше: маленькой женщиной, совсем недавно ощутившей в себе зарождение новой жизни. С трудом сдерживая слезы, она натянула просторные Павлушины ботинки — босой человек в саванне, если только он в ней не родился, почти что смертник, — облила его одежду остатками спирта и подожгла. Потом закинула за спину автомат и кружным путем двинулась к реке.

Деревню Мбори сожгли не аггелы, которых тогда еще и в помине не было, а обыкновенные дружинники из отряда самообороны, но первые цветочки идей каинизма, источающие завораживающий аромат безнаказанного насилия, проклюнулись именно в этой среде.

Громко стуча чересчур свободными ботинками и все время поправляя сползающий с плеча автомат, Верка шла по улицам родного Талашевска с тем же чувством, с каким досужие туристы ходят по Помпеям и Геркулануму.

Вокруг был чужой город. Более того, вокруг был чужой город, разрушенный неведомым катаклизмом и сохранивший только жалкие приметы былого: вывеску «Сберкасса» над зданием, в котором из денежных банкнот разводят костры, газетный киоск, ныне при помощи мешков с песком переоборудованный в огневую точку, продуктовый магазин, где не только продуктов, но даже мышиных экскрементов не найти, недвижимые автомобили, превращенные в уличные сортиры, и уличные сортиры, превращенные в братские могилы.

Везде встречались следы недавних боев — фасады домов выщерблены пулями, из провалов окон вверх по стенам тянутся языки копоти, на уличных газонах открыты стрелковые ячейки, тут и там видны проволочные заграждения, на развалинах детского сада установлена деревянная пирамидка с красной звездой, количество убитых обозначено двузначным числом, но его не разберешь, дождь размыл карандашные каракули.

Веркин внешний вид ни у кого не вызывал удивления — женщины носили мужские пиджаки и куртки, мужчины не стеснялись брюк, пошитых из бордовой портьерной ткани, и дамских шляпок с отрезанными полями. Почти все были вооружены: кто охотничьими двустволками, кто трофейными мечами и саблями, кто просто вилами.

Налицо были все приметы военного времени, однако документов никто не проверял — своих и так видно, а у степняков и арапов какие могут быть документы? Их и без документов за версту отличить можно. На тротуарах старухи торговали всяким хламом: книгами, одежонкой, посудой, детскими игрушками. Только съестного нигде не было заметно. Верка даже пожалела, что не пригнала из-за реки парочку коров — сколько их, бедолаг, осталось в саванне на поживу гиенам.

Дома ее ждал новый удар — соседка, утирая кулаком слезы, рассказала о том, как во время кастильского нашествия все они просидели в подвале целых шесть дней. Когда с отцом случился сердечный приступ, мать побежала искать врача и не вернулась. Ее убило на улице шальной пулей, а отец умер, узнав об этом.

— Где их могилы? — спросила Верка.

— Мамочки твоей неизвестно где, а папочку прямо в подвале закопали. Только туда сейчас не зайти, затопило.

Так Верка сделалась не только вдовой, но и круглой сиротой. Отлежавшись немного, она отправилась в свою больницу, где уже на следующий день бинтовала, гипсовала, колола, кормила и обихаживала пациентов хирургического отделения, а также ассистировала при операциях и при захоронении умерших, которых далеко не возили, закапывали тут же, в больничном сквере.

За свои труды Верка получала только скудную кормежку и наркомовские сто граммов. Впрочем, многие в городе не имели и этого. Спала она тут же, в ординаторской, используя вместо подушки обмотанный рваным одеялом автомат.

Вначале Верке было нелегко врубиться в события, происшедшие за время ее отсутствия. Причины, по которым исчезли светила, времена года, смена дня и ночи, а также электричество, объяснялись по-разному, но в основном винили или паскуд-империалистов, применивших сверхсекретную бомбу, или своих же гадов-физиков, сплоховавших при испытаниях точно такой же отечественной бомбы. Называли даже ее тип — темпоральная. Это, кстати, объясняло, по какой причине рядом с Талашевском появилась африканская саванна, центральноазиатская степь и кастильское плоскогорье.

Как бороться с этой напастью, никто не знал, но общественное мнение высказывалось в том смысле, что родное правительство не оставит талашевских граждан в беде и по примеру челюскинской эпопеи пришлет им на выручку какой-нибудь межвременной ледокол. Люди, игнорировавшие общественное мнение, — были в Талашевске и такие — утверждали обратное: родному правительству, если оно само уцелело, начхать на своих граждан с высокой трибуны Мавзолея, а беду эту придется расхлебывать нашим внукам и правнукам, если таковые на свет появятся.

Подруги-медички поведали Верке о всех злоключениях, которые им пришлось пережить после наступления Великого Затмения — так называли то достопамятное событие наиболее культурные горожане. (Менее культурные употребляли другой термин — Большой Пиздец.) От них она узнала о бунте заключенных; о нашествии степняков, несмотря на побоище у реки Уссы, прорвавшихся к Талашевску; о губительной позиции райкомовских начальников, все действия которых в те дни ограничивались принятием постановлений, созданием комиссий, проведением расширенных пленумов и отправкой посыльных в областной центр за директивами; о захвате власти военным комендантом Коломийцевым, действовавшим по наущению армии и милиции; о конфликте между двумя этими уважаемыми ведомствами, в результате чего не осталось ни того ни другого, а из уцелевших бойцов были сформированы так называемые отряды самообороны; о превентивном ударе по Кастилии, закончившемся позорным поражением; о непрекращающемся голоде и о драконовских мерах, которые применяет против спекулянтов якобы виновный в нем военком и одновременно глава районной администрации Коломийцев; о жутких, никому ранее не известных болезнях, выкашивающих ослабленных недоеданием людей, и о намечающемся союзе со степняками против кастильцев.

Верка в ответ рассказала подругам грустную историю своего плена, своей любви и своего несчастья. Не стала она скрывать и того, что ждет ребенка.

— Черненького? — удивились подруги.

— А хоть в крапинку, — ответила она. — Главное, что мой.

— Ох, Верка, трудно тебе придется, — посочувствовали ей. — Тут и одной невозможно прожить, а уж с дитем…

— Ничего, прорвемся. А если что, в Африку вернусь. Я же не кого-нибудь, а наследника трона собираюсь родить.

— Какая ты, Верка, смелая! — восхищались подруги. — Расскажи хоть, как там, в Африке…

— В Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие… ну сами представляете что, — обычно говорила уже изрядно захмелевшая к этому времени Верка. — А пошли вы все знаете куда?

Подруги знали, куда им идти. С Веркой, тем более с пьяной, никто старался не связываться. Всем было известно про ее автомат и про то, что она недавно тайком приобрела на толкучке два полных магазина.

Жизнь между тем развивалась стремительными темпами, как это всегда бывает в бедламах и бардаках. Совместный поход на Кастилию все же состоялся и снова закончился поражением — подвели степняки, не умевшие осаждать крепости и плохо ориентирующиеся в горных условиях. Больница переполнилась ранеными. Верка, которой подходило время рожать, разрывалась между приемным покоем, операционной и моргом — примерно по такому маршруту проходило большинство их пациентов. Кастильские аркебузы и алебарды оставляли чудовищные, малосовместимые с жизнью раны, а тут еще начались перебои с дезинфицирующими материалами и антибиотиками. Коломийцев распорядился реквизировать все имущество аптек и аптечных баз (слава богу, их в районе имелось целых три — гражданской обороны, облздрава и министерства путей сообщения), но было уже поздно, тонны разнообразнейших медикаментов как в воду канули. Уголовное дело, возбужденное коллегами Смыкова по этому факту, пришлось срочно прекратить, — прошел слух о том, что кастильская пехота и кавалерия идут на Талашевск.

Началась паника. Рассказывали, что вместе с солдатами идут попы в черных рясах и сжигают на кострах каждого, кто не носит крест, не умеет правильно перекреститься и не знает молитв.

Все способные носить оружие мужчины попали под мобилизацию (в этом деле Коломийцев оказался большим мастаком) и были срочно переброшены на рубеж Старое Село — Гарбузы, который кастильцы, двигавшиеся совсем другим путем, штурмовать и не собирались (к сожалению, в стратегии военком не разбирался).

В больницу поступил приказ срочно эвакуировать всех больных и раненых в район станции Воронки, для чего в самое ближайшее время обещали подать железнодорожный состав. (Несколько паровозов к тому времени уже удалось расконсервировать и перевести с угля на дрова.) К назначенному сроку на привокзальной площади лежали под дождем три сотни тяжелораненых, а примерно столько же ходячих слонялось вокруг в напрасных поисках хлебной корки или окурка.

Это было поистине апокалипсическое зрелище — полтысячи человек в сером больничном белье и в сизых больничных халатах, в гипсе, на колясках, на мокрых матрасах, на Клеенке, прямо на голом асфальте. Многие громко бредили, а другие еще громче требовали еды, питья, капельниц, уток, палаток, лекарств и расстрела Коломийцева.

Верка, до этого десять часов подряд таскавшая носилки с третьего, а потом с четвертого этажа — больше было некому, мужчины пили самогон и курили самосад в окопах где-то за Старым Селом и Гарбузами, — уже ощущала приближение родовых схваток, хотя по времени выходило еще рановато.

Все, и медперсонал и раненые, с надеждой смотрели в сторону Воронков, откуда должен был прибыть состав, и поэтому появление кастильцев вовремя никто не заметил. Да они и сами были поражены открывшимся перед ними зрелищем — столько калек сразу не приходилось видеть даже самым многоопытным инквизиторам.

Неизвестно, как бы еще повернулось дело (кастильцы, в отличие от степняков и арапов, милосердие имели, хоть и своеобразное, миссионерское: или жизнь, или приобщение к истинной вере), если бы кто-то из легкораненых, имевший при себе оружие, не сразил бы точным выстрелом их знаменосца.

Почти сразу после этого началось то, что в истории Отчины впоследствии стало именоваться как «Агустинская бойня», по имени предводителя кастильцев дона Агустино де Алькундо, позднее казненного по статье Талашевского трактата за преступления против человечества.

Конные кастильцы окружили привокзальную площадь и, орудуя мечами и пиками, стали сжимать кольцо, пехота прочесывала близлежащие улицы, поскольку часть раненых успела разбежаться. Монахи Доминиканского ордена, и в самом деле сопровождавшие экспедиционную армию, на этот раз оказались не у дел. Наиболее ревностные из них, подоткнув рясы и засучив рукава, встали в ряды тех, кто распространял свет престола Господнего отнюдь не крестом и молитвами.

В самом начале побоища Верка, обеспокоенная не столько за свою жизнь, сколько за жизнь будущего принца саванны, забежала в железнодорожный пакгауз, до самой крыши забитый пустой тарой. Тут бы ей и схорониться, но опять подвел характер — не выдержала, полоснула через узенькое окошко из автомата, с которым в последнее время не расставалась.

В перестрелку с ней вступило не менее дюжины солдат. Их аркебузы, калибром сравнимые разве что с ружьями для охоты на слонов, устроили настоящую канонаду. Дым от дрянного пороха, кустарным путем изготовленного из угля, селитры и серы, застил все вокруг непроницаемым облаком. Свинцовые пули долбили в сложенные из шпал стены, словно клювы исполинских дятлов.

Грохот пальбы, вонь пороховой гари, ужас собственного положения и жалость к раненым, вопли которых проникали даже сюда, окончательно доконали Верку. Отшвырнув автомат, она заползла в самую глубину темного пакгауза и там попыталась самостоятельно разрешиться от бремени, которое, судя по всему, уже покидало обжитое за неполных девять месяцев место и активно пробиралось на волю.

Кастильцы, спустя некоторое время ворвавшиеся в пакгауз сразу с двух сторон, не обнаружили там никого, кроме рожающей женщины. Никто и не заподозрил, что стрельбу, стоившую жизни сразу нескольким благородным кабальеро, затеяла именно она. (А ведь для этого достаточно было осмотреть Веркин указательный пальчик, в который глубоко въелась горячая ружейная смазка.) По всему выходило, что злокозненный стрелок, бросив свое хитроумное оружие, успел скрыться в неизвестном направлении.

Верку кастильцы не тронули, ведь и так было ясно, что бог наказал ее. Ребенок родился черный, как сажа, да вдобавок еще и мертвый — пуповина удавкой захлестнулась на его шее…

От окончательного уничтожения Талашевск спасло почти анекдотическое стечение обстоятельств. Грабежи, погромы и экзекуции шли полным ходом, когда в город, подобно буре, ворвались чернокожие воины, явившиеся мстить бледнолицым соседям за свои сожженные деревни. Не встретив другой организованной силы, кроме кастильцев, они обрушили свой гнев на них. На улицах провинциального городка, даже не обозначенного на большинстве карт Союза, разыгрывались сцены, достойные гигантомании.

Запутанные улицы, плотная застройка центральных кварталов, большое количество зеленых насаждений и обильно разросшиеся без присмотра кустарники свели преимущество огнестрельного оружия и кавалерии к минимуму. Кастилец едва только успевал замахнуться своим мечом, как тяжелый ассегай пробивал его латы. Но там, где конница вырывалась на простор или стрелки успевали занять удобную позицию, от арапов лишь клочья летели. Потери с обеих сторон были огромны.

Хуже всего пришлось монахам. Вынужденные бежать с поля боя — не лезь жаба туда, где коней куют! — они искали спасения в подвалах, погребах, заброшенных гаражах и курятниках, то есть в местах, давно занятых уцелевшими жителями Талашевска. Слух о кровавой драме, разыгравшейся на привокзальной площади, уже успел широко распространиться, и поэтому слугам божьим нигде не было пощады.

Когда напряжение схватки достигло апогея — в одних районах были потеснены кастильцы, в других арапы, — в город ворвались отряды самообороны, по собственной инициативе бросившие свои дурацкие позиции, уже успевшие получить название «Линии Коломийцева». А тут еще пришел наконец обещанный состав, доставивший из Воронков местных ополченцев. После марша через привокзальную площадь их уже не нужно было вдохновлять на беспощадную битву.

Вскоре уличные бои приобрели характер многослойного пирога: в центре кастильцы и арапы уничтожали друг друга, а охватившие их плотным кольцом талашевцы били и тех и других. К тому времени, когда полуживая Верка, собственными руками похоронившая ребенка, выбралась из пакгауза, главной проблемой в городе была проблема уборки трупов. Каждому, кто добровольно вступал в похоронную команду, кроме шанцевого инструмента выдавали еще и по бутылке водки.

В разгромленную полупустую больницу Верка явилась с единственной целью — найти для себя какого-нибудь яда. Оставаться и дальше мишенью для стрел беспощадного рока, неизвестно за какие грехи выбравшего ее в жертвы, Верка не собиралась.

Однако ее перехватили уже на входе и почти силком затащили в операционную. Медперсонала катастрофически не хватало, и ее прежнюю работу теперь выполняли совсем несмышленые девчонки, а самой Верке пришлось взять в руки хирургические инструменты — извлекать пули, штопать раны, наводить порядок в распотрошенных утробах, ампутировать конечности.

Ее собственное горе растворилось в океане чужих несчастий, а постоянная, изматывающая, не проходящая даже во сне усталость не позволяла воспоминаниям бередить душу. Отмотав смену в операционной, Верка выпивала полстакана спирта и заваливалась спать — до следующей смены. Ела она то, что медсестры совали ей в руку, а мылась только потому, что хирург обязан мыться по долгу службы. Верка по-прежнему позволяла мужчинам пользоваться своим телом, но перестала дарить их ласками.

Между тем политическая ситуация в Талашевске вновь изменилась. Всем опостылевший Коломийцев погиб при загадочных обстоятельствах — говорят, был убит своею собственной охраной, и решено было заменить единовластие коллективным органом, Чрезвычайным Советом.

Жить от этого лучше не стало, зато отпала возможность тыкать пальцем в виноватого. В Совете заседало полсотни членов — на всех пальцев не хватит. Теперь любой, даже самый простой вопрос, например, о необходимости устройства в городе колодцев, превращался в глобальную проблему, которую можно было обсуждать до бесконечности.

Каждый член Совета считал своим долгом поделиться собственным видением проблемы, тем более что специалистов по рытью достаточно глубоких колодцев в городе все равно не было. Возникали и распадались фракции, одни группировки старательно подсиживали другие, доходило до публичных обвинений в измене и преступной халатности, вопрос передавался в специально созданную комиссию, его многократно ставили на голосование, но всякий раз зарубали еще на стадии обсуждения. Короче говоря, страсти бурлили, а талашевцы по-прежнему ходили за водой на обмелевшую речку, в которой все чаще появлялись крокодилы, покинувшие родную Лимпопо.

Примерно к этому времени можно отнести и зарождение в Отчине каинизма. Этому способствовало сразу несколько, как принято говорить, объективных факторов.

Во-первых: вакуум веры. После всего, что случилось, после Великого Затмения, после мора и жестоких побоищ верить в милосердного и всемогущего бога было бы просто смешно. Людей можно обмануть пустыми посулами, можно окунуть по уши в дерьмо, объясняя это высшей необходимостью, можно обобрать до нитки, пообещав в скором будущем золотой дождь, но нельзя бросать на произвол судьбы. Слепец, покинутый поводырем, или погибнет, или прибьется к другому поводырю, будь то хоть сам Сатана. До Сатаны, правда, дело не дошло, а вот божий послушник и братоубийца Каин пришелся как нельзя кстати.

Во-вторых: в Отчине успело вырасти целое поколение людей, никогда не державших в руках ничего, кроме автомата, и вовсе не собиравшихся менять его на плуг, мастерок или книгу. Этим орлам срочно требовалось идейное оформление своих, прямо скажем, кровожадных устремлений.

В-третьих: почти непрерывная распря с кастильцами, степняками и арапами отнюдь не укрепляла в народе добрососедских чувств, а наоборот, способствовала выработке стереотипа — чужая свинья хуже волка. Естественно, ни о каком смирении, всепрощении и милосердии в данных обстоятельствах не могло быть и речи. Зато пример первенца Евы, не простившего обид даже брату, вдохновлял.

Вскоре аггелы уже повсеместно вели свою пропаганду и открыто вербовали сторонников. Перечить им опасались — главным аргументом детей Каина были нож и пуля, причем убийства совершались с такой жестокостью, что люди просто немели от страха.

Когда Чрезвычайный Совет осознал наконец опасность, исходящую от этой полуподпольной организации, было уже поздно — аггелы имели в массах достаточно мощную опору и даже сумели проникнуть на территории, не контролируемые Отчиной. Игнорируя любые мирные договоры, они постоянно совершали набеги на соседей, что вынуждало тех к ответным действиям. Одним из самых последовательных и упорных противников каинизма был священный трибунал. Это был тот редкий случай, когда на борьбу с одним злом встало другое.

В условиях нарастания внешней и внутренней опасности Чрезвычайный Совет расписался в своей полной беспомощности. Перед тем как самораспуститься, он издал постановление о проведении всеобщих выборов главы государства. Всю власть опять предполагалось сосредоточить в одних руках.

Кандидатов в отцы поредевшей нации нашлось немало. Каждая деревня, каждая городская улица, каждый отряд самообороны выдвигал своего. Дело доходило до драк и перестрелок. В последний тур пробились двое — бывший секретарь Чрезвычайного Совета Юлий Булкин, отиравшийся у кормушки власти с младых ногтей, и мало кому известный, но нахрапистый гражданин по фамилии Плешаков, в прошлом пастух, счетовод захудалого колхоза, почтальон и киномеханик.

Если Булкин обещал упорядочить водоснабжение, умиротворить соседей, решить продовольственную проблему и обуздать эпидемии, то Плешаков в категорической форме заявлял, что после его прихода к власти все силы вернутся в первобытное состояние: луна и солнце появятся на небесах, день вновь станет сменяться ночью, восстановятся привычные годовые циклы, а Талашевский район возвратится на свое законное место. Не стоит и говорить, что Плешаков победил своего конкурента с подавляющим преимуществом.

Жена его не пожелала переселяться вслед за мужем в городскую резиденцию и вернулась к матери, сказав на прощание:

— Не хочу я, Федя, позориться перед людьми. Выгонят ведь тебя, да еще с каким треском. Ты же ни на одной работе больше года продержаться не мог.

Легенда гласит, что на эти слова своей недальновидной супруги всенародный голова ответил следующее:

— Дура ты. Из колхоза меня председатель выгнал, с почты — ревизор, из клуба — директор. А кто меня сейчас посмеет тронуть? Выше меня ведь никого нет, кроме господа бога, который, кстати, сам не что иное, как бесплотный дух и суеверие. Соображаешь?

— Соображаю, — вздохнула жена, решительно вскидывая на плечо узел со своим барахлом.

— На алименты не рассчитывай, — постращал он жену напоследок. — Я на народные средства жить собираюсь, а они все на строгом учете.

— Не знаю, на что ты жить собираешься, а вот на твои похороны я точно не приду, — она хлопнула дверью.

Прежде чем приступить к государственным делам, Плешаков набрал себе в охрану сотню отборных головорезов и потребовал личного врача, который должен был отвечать трем следующим условиям: женский пол, возраст до тридцати, блондинка.

В Талашевской больнице под этот строгий стандарт подходила одна только Верка. Так она стала личным врачом, а потом и невенчанной супругой первого лица Отчины. Ей представилась редкая возможность видеть кухню большой политики, так сказать, изнутри.

По привычке, приобретенной еще в те времена, когда он пас общественное стадо, Плешаков вставал рано и сразу углублялся в процесс законотворчества. Тут ему было полное раздолье, поскольку ни о юриспруденции, ни об экономике, ни тем более о международном праве он никакого представления не имел и руководствовался исключительно здравым смыслом, который в его, плешаковском, понимании являлся не чем иным, как верхоглядством и самодурством. Впрочем, его серость и необразованность с лихвой компенсировались неуемной энергией и редким упорством. Задумав очередное абсурдное мероприятие, Плешаков всегда доводил его до конца, чего бы это ни стоило Отчине и ему лично. А для того чтобы народ мог по достоинству оценить его титанические труды, Плешаков довел численность своей гвардии до тысячи человек, учредил тайную полицию, отдел пропаганды и агитации, а кроме того, запретил чтение литературы, идеи которой не совпадали с его личными. На все более или менее важные государственные посты он поставил преданных ему людей. (Будешь тут преданным, если попал из грязи в князи.) Внешними сношениями ведал бывший директор коневодческой фермы. Считалось, что на почве своей прежней профессии он сможет найти общий язык со степняками, которые, хоть и неоднократно опустошали Отчину, являлись ее основными союзниками в борьбе с клерикально-феодальной Кастилией.

За внутренние дела отвечал тот самый участковый, который когда-то брал у Плешакова объяснение по поводу недостачи вверенных ему денежных средств. Разыскав своего былого притеснителя, экс-почтальон сказал ему: «Если не справишься с работой, повешу».

То же самое происходило и в других ведомствах. Все родственники и знакомые Плешакова, осевшие на руководящих должностях, следовали стилю руководства своего благодетеля, который можно было охарактеризовать как энергичный идиотизм. Впрочем, простым людям, давно не ожидавшим от жизни ничего хорошего, это даже нравилось. Как говорится, дурак, но ведь свой.

Зато личностям неглупым, образованным, да еще привыкшим иметь свое собственное мнение, сразу стало как-то неуютно. Эта категория граждан, и без того сильно поредевшая в последнее время, теперь опасалась носить в общественных местах очки и употреблять чересчур грамотные фразы.

Сам Плешаков привык выражаться с импонирующей народу простотой и доступностью. На многочисленных митингах, устраиваемых по каждому поводу и без повода, он бил себя кулаком в грудь, обнимал женщин, ручкался с мужчинами и всех подряд угощал сигаретами, ныне попавшими в разряд острого дефицита.

На первых порах кое-кто пытался деликатно разузнать у него, когда же предвыборные обещания станут реальностью и на поголубевшем небе вновь появится долгожданное солнышко. Плешаков сначала отделывался шутками: дескать, солнышко в капремонте, подождите немножко, вот отмоют его от пятен и тогда повесят на прежнее место. Потом он стал ссылаться на объективные трудности и козни затаившихся врагов, а когда подобные вопросы окончательно набили оскомину, велел допускать к своей особе только специально отобранных и проинструктированных граждан.

Верке с ним хлопот почти не было. Здоровьем Плешаков обладал отменным, вредных привычек практически не имел (хотя от одного застарелого порока избавиться не мог — любил сосать молоко прямо из коровьего вымени), а любовью занимался в своем привычном стиле, кавалерийскими наскоками. Главное для него была цель, а вовсе не процесс, и он стремился к этой цели с минимальными затратами сил и времени. Верка, бывало, не успевала задрать юбку, как ее можно было уже опускать.

Против ангелов Плешаков сперва повел шумную, хоть и бестолковую кампанию, а потом, когда внешнеполитическая обстановка резко изменилась к худшему, стал с ними заигрывать, впрочем, без особого успеха. Аггелы, люди серьезные, привыкли смотреть далеко вперед и не утруждали себя связями со всякими пустопорожними горлопанами. Крах Плешакова, едва не ставший и крахом всей Отчины, к тому времени получившей и другое название — Отчаяны, стал результатом его собственных непомерных амбиций. Началось все с того, что звание всенародного головы показалось Плешакову недостаточно благозвучным, и он по тщательно отрепетированной просьбе трудящихся был провозглашен императором Федором Алексеевичем, со всеми вытекающими отсюда последствиями, включая и закон о престолонаследии.

Верка сшила из старых платьев императорский штандарт, а приглашенный из Кастилии специалист по геральдике нарисовал офигенный герб, на котором чего только не было: и фигурный щит со щитодержателями в виде двух вставших на дыбы быков; и ворон, символ долголетия; и десница, олицетворявшая верность клятве; и то самое обещанное народу солнышко, да еще на пару с монархическим скипетром; и вензель «Ф.А.» на красном фоне; и богатая арматура по краям щита, составленная из значков, полученных Плешаковым на срочной службе; и даже девиз на латинском языке, в буквальном переводе означавший «Смелым судьба помогает».

Никто из подданных новоявленного монарха на это событие особо не отреагировал. Простой народ, привыкший к экстравагантным выходкам своего кумира, только посмеивался, а умники еще глубже забились в тараканьи щели. Остальные были по горло заняты собственными делами: гвардия потихоньку грабила всех встречных-поперечных; тайная полиция в свободное от проведения контрабандных операций время фабриковала всякие фиктивные дела, до которых Плешаков был большой охотник; отряды самообороны, переименованные в императорские полки и бригады, вели вялотекущие боевые действия против ангелов, не забывая при этом приторговывать оружием и боеприпасами; отдел пропаганды и агитации спешно сочинял новую биографию отца нации, в которой туманно намекалось на то, что по материнской линии он происходит едва ли не от Александра Македонского. Однако бедноватая людскими ресурсами Отчина, которую к тому же можно было лаптем накрыть, уже не устраивала Федора Алексеевича. Он всерьез подумывал о титулах короля Кастильского, великого хана Степи, верховного вождя Лимпопо и прочая, и прочая, и прочая. Кроме того, к этому времени стало достоверно известно, что вокруг простирается множество других, еще малоизвестных стран, которые вполне могли бы стать бриллиантами в будущей короне династии Плешаковых. Вот только гады-соседи, как тугой аркан на шее, мешали вырваться на простор.

Дабы разорвать цепь враждебного окружения, были предприняты дипломатические шаги, направленные на отторжение части кастильской территории. Внешнеполитическое ведомство в своей работе использовало методы, более приличные пастухам и коновалам, что и явилось формальным поводом к развязыванию военных действий, в которых вскоре приняли участие не только Степь и Лимпопо, но даже отдельные отряды Трехградья и Киркопии. На долгое время белые, желтые и черные люди забыли о мире. Создавались и разрушались многосторонние союзы, бесследно исчезали целые армии, мужчин призывали на службу с пятнадцатилетнего возраста, грабежи и насилия стали таким привычным делом, что в деревнях многострадальной Отчины между бабами даже устанавливалась очередность, кому в случае вражеского нашествия пускаться наутек, а кому расставаться с добром и ложиться под супостатов. Верка, которой надоела сытая однообразная жизнь при особе занюханного императора, чей трон уже качало, как при шестибалльном шторме, в конце концов сбежала на затянутую дымом пожарищ, насквозь простреливаемую, голодную и опасную волю. После многих перипетий она прибилась к партизанскому отряду Зяблика, пощипывающего не только ангелов, степняков и кастильцев, но при случае и императорские войска.

Вместе с новыми друзьями Верка познала сладость победы у стен крепости Сабарио, где гордые кабальеро пачками бросались на острия своих мечей, а сеньора знатного рода стоила в солдатской палатке не дороже затяжки махорки; изведала горечь поражения у озера Кайнаган, когда все они в ожидании неминуемой смерти простояли трое суток по горло в холодной воде.

Смыков попал в отряд значительно позднее Верки, и весть об их коротком, но бурном романе облетела весь центральный фронт. Правда, вскоре между любовниками произошел разлад, но Смыков успел наверстать все упущенное за долгие годы в застенках инквизиции, да и Верка отвела душу.

Именно она подобрала на поле боя, а потом и выходила, несмотря на всеобщие насмешки, молодого степняка Толгая, который так привязался к ней, что решил навсегда остаться в Отчине.

Эта бессмысленная, мучительно затянувшаяся война так и не принесла никому победы, но, как ни странно, привела к всеобщему просветлению мозгов, пусть и кратковременному, как это иногда бывает во время затяжной пьянки, когда очередной стакан уже не дурманит голову, а вышибает вон весь прежний хмель.

В разрушенном, обезлюдевшем Талашевске собрались представители всех воюющих сторон: ханы, полевые командиры, племенные вожди и высокородные гранды, не запятнавшие себя чрезмерной жестокостью; священники, шаманы и колдуны, не пожелавшие остаться без паствы; матери, потерявшие сыновей; отцы семейств, в удел которым достались только могилы да пепелища, и всякий другой здравомыслящий люд, не видевший в дальнейшем кровопролитии никакой перспективы.

Переговоры шли без переводчиков — за годы войны эти люди научились не только убивать, но и понимать друг друга. Никто не старался выгадать себе какие-нибудь преимущества, да и нечего было выгадывать, кроме опустевшей, залитой кровью и засыпанной пеплом земли.

Все согласились признать незыблемость исторических границ, заключить мир на вечные времена, считать основной ценностью на свете человеческую жизнь, запретить наиболее экстремистские группировки (в том числе инквизицию и ангелов), учредить систему взаимного контроля и наказать военных преступников, одним из которых был признан самозваный император Плешаков.

Долгие и бурные дискуссии вызвало предложение о повсеместной ликвидации всех форм светской и духовной власти как основного источника взаимной нетерпимости, но и с этим в конце концов согласились, сделав минимальную скидку на местные традиции.

Подписание трактата прошло без помпы. На салют пожалели патронов, а устраивать банкет в голодной и разоренной стране было бы кощунством. Обменялись пленными, учредили миссии, долженствующие выполнять не только представительские, но и надзорные функции, после чего разъехались восвояси — залечивать раны, разбирать руины, поднимать заросшие бурьяном пашни, собирать одичавшие стада.

Зяблик сам вызвался арестовать Плешакова, однако низложенный император, всегда действовавший в соответствии со своим благоприобретенным девизом, даже и не подумал покориться судьбе, а смело бежал в неизвестном направлении (по одной версии, примкнул к ангелам, по другой — укрылся в пещерах Киркопии и женился на обезьяноподобной аборигенке).

Большая часть отряда обзавелась семьями, благо недостатка во вдовьих бабках не ощущалось, и осела по деревням. При Зяблике и Смыкове остались только самые отпетые, для которых жизнь на одном месте ассоциировалась с каторгой, а пахотная земля — с могилой. В непрерывных схватках с ангелами число этих смельчаков непрерывно уменьшалось…

Так они перебирались от одного болотного стойбища к другому, то и дело меняя не отличавшихся выносливостью бегемотов. Все это время Смыков упорно пытался выведать у туземца хоть какие-нибудь сведения о стране, в которую лежал их путь, но тот отделывался уклончивыми фразами:

— Я те места плохо-плохо знаю… Мы туда не ходим…

— Что хоть там: лес, горы, болота? — не отставал Смыков.

— Болота, — отвечал туземец, глядя на хвост бегемота. — И болота тоже.

— Такие, как эти?

— Нет, совсем-совсем другие… Дурные болота… Бегемоты там не живут…

— А кто живет?

— Никто. Пустое место.

Слухи о том, что граничащая с Хохмой страна представляет собой необитаемую заболоченную пустыню, ходили и раньше, недаром ее условно называли Нейтральной зоной, то есть регионом, находящимся вне сферы чьих-то интересов. Любознательный Цыпф в свое время беседовал с побывавшими там людьми (впрочем, никто из них дальше чем на полсотню километров не углублялся), но ничего примечательного не почерпнул. Все сходились на одном: так, наверное, выглядел мир до того, как из океана выбрались на сушу первые живые существа. Оставалось непонятным, почему этого места чураются звери, птицы и даже насекомые, которыми буквально кишели близлежащие земли.

Вскоре заросли кустарника стали редеть, а затем исчезли совершенно. Бегемот выволок плоскодонку на низкий топкий берег и с голодной тоской оглянулся назад. Туземец тоже не выражал ни малейшего желания задерживаться.

— Плати, как обещал, — обратился он к Смыкову. — Мне обратно давным-давно пора…

— А может, здесь нас подождешь? — предложил Смыков. — Мы скоро вернемся. Тогда и рассчитаемся.

— Плати сейчас, — заупрямился туземец, — что я, совсем дурак, чтобы вас дожидаться? Кто оттуда возвращается, совсем ничего не помнит.

— Жлоб вы, братец мой, — укоризненно сказал Смыков, отрывая от куртки очередную пуговицу.

Туземец по-обезьяньи засунул вожделенное сокровище в рот и поспешно ретировался. Уже издали донесся его голос:

— Назад захочешь, костер зажигай. Я дым увижу, приплыву. Дорого не возьму.

— Что же мы такое, интересно, зажгем, — Смыков оглянулся по сторонам. — Ведь, говорили, бесплодная пустыня здесь.

Однако кое-где на берегу, еще не являвшемся, наверное, территорией Нейтральной зоны в чистом виде, виднелись полузанесенные грязью кучи сухого тростника, звериные следы, мелкие и крупные кости.

— Помните тот сапог, который нам покойный Колька на сборе в Подсосонье демонстрировал? — спросил Цыпф. — Его хозяина где-то здесь нашли.

— Да, случай любопытный, — Смыков ковырнул ногой сырую землю. — Что это хоть за человек был? Откуда шел? Куда? Загадка…

— Оттуда скорее всего, — Цыпф махнул рукой в глубь Нейтральной зоны. — Искал, видимо, переправу через болота Хохмы… Кстати, забыл вам сказать, я тот сапог потом помыл… Чтобы запах устранить. Внутри у него стелька оказалась. С одной стороны мягкая, как губка, а с другой — прочная, глянцевая, вроде гетинакса…

— Ну и что? — пожал плечами Смыков.

— А то, что на этой стельке надпись была нацарапана.

— Почему же вы сразу не сообщили? — нахмурился Смыков, но скорее всего только для вида.

— Как-то из головы вылетело… Я ведь в тот самый день влазное вам проставлял. Да и толку от этой надписи мало. Алфавит, похоже, латинский. Почти все слова читаются, но смысла не уловить. Я уж как только не пробовал… Можете сами взглянуть. Я копию снял, — он вытащил из нагрудного кармана свой растрепанный самодельный блокнот, завернутый в несколько слоев целлофана.

Смыков глянул на указанную страничку и поморщился.

— Белиберда… Вы уж сами эту головоломку решайте. Хотя подождите… Слова-то вроде знакомые…

— В том-то и дело! — неизвестно чему обрадовался Цыпф. — Тут и англицизм, и славянские корни, и правильная латынь. Похоже на универсальный язык, вроде нашего пиджика.

— Ох, чувствую, не со всеми своими соседушками мы уже познакомились! — Смыков многозначительно помахал пальцем. — Нарвемся еще на товарищей по несчастью. Хорошо, если они людьми спокойными окажутся, вроде этих чукчей. А если мракобесы какие-нибудь? Мало нам инквизиция крови попортила…

Тут в разговор вмешалась Верка, только что закончившая возиться с Зябликом:

— Хватит болтать, философы доморощенные! Уж если решили куда-то идти, надо двигаться. Снадобья этого приема на три осталось, не больше. Так что полного исцеления я не гарантирую.

— А как сейчас чувствует себя ваш пациент? — живо поинтересовался Смыков.

— Здесь его с кем-нибудь оставим или с собой потащим?

— Пусть лучше с нами идет.

— А не повредит это ему?

— Не должно… Боль, конечно, он будет испытывать жуткую, тут уж ничего не поделаешь, но это ему только на пользу пойдет. Сильнее исцеления хотеть станет. Сами знаете, здесь все от степени желания зависит.

— Это точно, — кивнул Зяблик задумчиво, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. — Очень деликатное лекарство. Если чего захочется — амба! Никакого спасения. Про вино подумаю, сразу начинает в голове мутить. На бабу гляну — и того хуже. Даже рассказывать неудобно. Так что, кореша, попрошу меня всякими глупостями не отвлекать.

Разобрав поклажу, двинулись по грязи вперед. Зяблик, опираясь на самодельные костыли, ковылял в середине колонны.

— То, что аггелы передвигаются здесь беспрепятственно, внушает надежду, — сказал Цыпф.

— Насчет беспрепятственности это еще вопрос, — Смыков был настроен, как всегда, критически. — С нами они своими проблемами поделиться не успели. Да и точный маршрут их нам неизвестен. Это как в море бывает: будь капитан хоть семи пядей во лбу, а без лоцмана дорогу между рифов не найдет.

Километра через три они наткнулись на мертвую птицу, похожую на ком грязи, из которого беспомощно торчали вверх две перепончатые лапки. Толгай подцепил птицу саблей, и стало видно, что это ушастая поганка, каких в Хохме буквально тучи.

— Впечатление такое, что здесь и микробы не водятся, — сказал Цыпф. — Из птички ни одно перышко не выпало.

— Целебное место, — буркнул Смыков. — Курорт… Микробы, между прочим, только в ядерных реакторах не водятся да еще в баках, где синильную кислоту варят.

Местность то повышалась, то понижалась, но была удивительно однообразной. Скоро даже дохлые птицы перестали попадаться. Несколько раз устраивались привалы, главным образом для того, чтобы дать передохнуть Зяблику. Воду вскипятить было не на чем, и ее пили, наполовину разбавив вином. Все с тоской вспоминали о драндулете, столько раз выручавшем ватагу.

В начале второго дня пути Зяблик принял предпоследнюю порцию снадобья. Передвигался он уже довольно сносно — Веркин прогноз оправдался, — но уверенности в том, что процесс выздоровления стал необратимым, пока не было.

— Мне бы еще хотя бы горсть этой ерундовины, — говорил он. — И вполне хватило бы. Мог бы и опять на сковородке сплясать.

— Молчи уж, инвалид, — оборвала его Верка. — Силы береги.

Теперь на привалах Цыпф покидал компанию и бродил окрест, ковыряясь в синеватой жидкой грязи.

— Ищет что-то, — комментировал его действия Зяблик. — Умнейшая голова. Ее бы да на мой плечи…? Ты бы, Лиля, сходила повыспрашивала его.

— А почему я? — Лилечкины наивные глаза округлились.

— Он тебе симпатизирует, — Зяблик понизил голос.

— Вам кажется! — зарделась она.

— Никогда, — заверил ее Зяблик. — Я в душонках человеческих разбираюсь, как мулла в своем Коране. Хочешь убедиться?

— Ой, вы меня разыгрываете…

— Ничего подобного… Эй, Верка, ты чего глазки закатила? Кого-то из своих мужиков вспоминаешь?

— Тьфу, черт! — вздрогнула Верка. — Ну и вспоминаю! А тебе какое дело?

— Да так… — отмахнулся Зяблик, отыскивая взглядом новую жертву. — Смыков, ты зачем в мешок полез? Сколько раз можно патроны пересчитывать? Думаешь, их прибавится от этого?

— Чисто машинально, знаете ли, братец вы мой, — Смыков стал с подозрительной поспешностью завязывать горловину мешка. — Процесс счета благотворно действует на нервы.

— Баранов считай. Или ворон. — Зяблик наклонился к уху Лилечки. — Хотел, собака, горсть патронов затырить. Теперь веришь мне?

— Ага, — она захлопала ресницами.

— Тогда ступай. — Зяблик легонько шлепнул ее по монументальному заду. — Разузнай, что там за открытия готовятся.

Цыпф к этому времени успел отойти шагов на триста и, присев на корточки, ковырялся ножом в каком-то холмике.

— Я вам, Лева, не помешаю? — тоном светской дамы осведомилась Лилечка.

— Конечно, нет…

Неизвестно, кто из них был смущен в большей степени.

— А что вы здесь нашли?

— Как раз ничего и не нашел. Вот это и странно.

— А что вы искали?

— Гумус.

— А-а-а, — разочарованно протянула Лилечка, принявшая «гумус» за неприличное слово.

— Впрочем, отсутствие гумуса еще можно объяснить, это совсем не обязательный компонент почвы, — заторопился Лева; — Но я не обнаружил даже признака вторичных минералов, образующихся за счет разложения магматических пород…

— А зачем они вам? — с детской непосредственностью поинтересовалась Лилечка.

— Мне они, собственно говоря, ни к чему… — смешался Лева. — Я, конечно, в геологии профан, но типы почв определять умею. Здесь же что-то совершенно непонятное… Нет гумуса, нет вторичных минералов… Более того, почти нет следов и первичных минералов, хотя бы обыкновенного песка…

— А что есть?

— Не знаю… — Лева опять ковырнул ножом в грязи. — Глей какой-то… Или пропитанный водой вулканический пепел. Просто я хочу сказать, что эта почва выглядит совсем-совсем молодой. Находящиеся под ней граниты и базальты еще не начали разрушаться. Сейчас у нас под ногами, так сказать, древнейшая оболочка Земли. Такой она была миллиарды лет назад.

— Что вы говорите! А это не опасно? Мы не провалимся?

— Думаю, нет… Впрочем, это не главное… Мы попали в мир, который до того развивался в весьма экзотических условиях, без доступа кислорода, под ливнем жесткого космического излучения… Понимаете, для нас все это, — он сделал руками жест, словно хотел заключить все окрестности болота в свои объятия, — как кусочек Марса. Я даже не представляю себе, каких сюрпризов можно ожидать в таком месте…

— Ой, Лева, не пугайте меня! — Лилечка прижала ладони к сердцу. — Вы мне про такие ужасы лучше не рассказывайте. Правильно ведь говорят: чем меньше знаешь, тем проще жить. Давайте лучше о чем-нибудь другом побеседуем… О чем вы обычно с девушками беседуете?

— С девушками? — замялся Лева. — Я, признаться, с девушками никогда близко знаком не был…

— Вы, наверное, все время книжки читали? — вздохнула Лилечка с сочувствием.

— Читал, — признался Лева с таким видом, словно речь шла о каком-то грехе.

— Так уж вышло… Мне тогда казалось, что читать интереснее, чем жить.

— А сейчас вам так уже не кажется?

— Как бы это лучше сказать… — он задумался. — Книги, конечно, не могут заменить жизнь, но я не жалею, что потратил на них столько времени.

— И вы все-все знаете?

— Куда там! — махнул рукой Цыпф. — Нахватался вершков. Я же самоучка. Что попадалось, то и читал. Беллетристику, учебники, справочники, словари…

— И все поняли? — ужаснулась Лилечка.

— Почти.

— А вот меня бабушка пробовала в детстве алгебре учить, так я ни бум-бум,

— она постучала себя кулачком по лбу.

— Алгебра нам еще не скоро понадобится, Я бы сейчас лучше «Наставление по стрелковому делу» почитал.

— А я бы что-нибудь про любовь, — мечтательно произнесла Лилечка.

— Когда домой вернемся, я вам что-нибудь достану. «Ромео и Джульетту» читали?

— Это как она под поезд бросилась?

— Нет, она закололась кинжалом.

— Вот этого, ради бога, не надо! У любви должен быть счастливый конец.

— Счастливым бывает только начало. А конец всегда печальный. Ведь это конец… Разлука, смерть…

— Печального мне и в жизни хватает, — решительно возразила Лилечка. — Буду я еще над книжкой страдать!

— Тогда даже не знаю, что вам посоветовать… «Золушку» разве что.

— «Золушку» я читала. Это сказка. А я хочу, чтобы счастье не только в сказках было.

Наступило неловкое молчание. Лилечка томно смотрела в пустынную даль. Цыпф сопел, продолжая бесцельно тыкать ножом в грязь. Он заговорил первым, словно пересилив себя:

— Если бы вы позволили… — Зубы его явственно клацнули, — я бы попытался сделать вас счастливой… Хотя не уверен, получится ли у меня… Но хочу признаться, что вы мне давно нравитесь…

Лилечкин взгляд из неведомых просторов переместился на Цыпфа. Казалось, она только сейчас заметила своего собеседника.

— Вы верите только в счастливое начало, — прошептала она. — А я так не могу… И не хочу… Это вроде как человеку дать одну-единственную конфетку… А мне нужен целый килограмм. Я хочу наесться досыта. Чтоб на всю жизнь хватило. До самого конца. Понимаете? Любовь до гроба.

— Я постараюсь… Обещаю вам, — обычное Левкино красноречие как рукой сняло. — Если вы, конечно, позволите… Может, у нас и получится…

В это время с той стороны, где осталась ватага, донесся Веркин голос:

— Лева! Лилечка! Ау! Хватит любезничать! Пора в путь-дорогу.

— Пойдемте, — сказала она, опустив глаза. — Нас зовут.

— Мы еще поговорим на эту тему, хорошо? — спросил Лева как будто даже с облегчением.

— Хорошо… — Лилечка повернулась, чтобы идти на зов, и едва не поскользнулась в грязи.

Следующий переход дался всем с заметным трудом. Верка жаловалась на ломоту в пояснице. Смыков хромал, неутомимого прежде Толгая вдруг одолела одышка, у Лилечки и Цыпфа симптомы оказались сходными — слабость и головокружение.

Один Зяблик держался молодцом. Забрав у притомившейся Верки поклажу, он проворно ковылял теперь уже впереди всех.

Местность вокруг постепенно менялась — появились холмистые гряды, участки твердой, глухо постукивающей под ногами почвы, каменистые пирамидальные выросты, похожие на торчащие к небу сучьи соски. Пространства мерзкой грязи встречались все реже, и теперь их всегда можно было обойти стороной. Вот только никаких признаков растительности по-прежнему не замечалось.

Привал сделали раньше обычного — у всех буквально ноги подкашивались. Верка сходила за ближайший холм и вернулась еще более бледная, чем всегда.

— Зайчики, меня вырвало, — сообщила она упавшим голосом. — И, кажется, даже с кровью.

— Может, съела что-нибудь не то? — высказал свое предположение Зяблик.

— Что вы ели, то и я. Тайных запасов не имею.

— Водичка болотная могла послабить.

— Тебя же, чурбана, не послабила! Ты целое ведро выдул.

— Вода тут ни при чем, — Смыков сплюнул тягучей слюной. — Даже если она на треть вином разбавлена, — все бациллы в ней погибают. Давно проверено. А мы пополам разбавляли… Тут другое что-то.

— Хелден таю, — пробормотал Толгай. — Совсем из сил выбился… Аверлык… Тяжко…

На дальнейшие разговоры не было ни мочи, ни желания. Легли там, где стояли

— благо земля оказалась сухой и даже теплой, — и сразу впали в оцепенение, совсем как сурки, почуявшие приближение зимы. Ничего не хотелось, даже жить. Зяблик, полежав немного вместе со всеми, встал и отправился на осмотр окрестностей, где и обнаружил вскоре родник с чистой водой, шипевшей в кружке, как газировка.

— Ну что вы все приуныли, как импотенты в борделе, — сказал он, возвратившись. — До Эдема уже, наверное, рукой подать. Завтра будем нектар глушить и амброзией закусывать.

— До Эдема один ты дойдешь, — тихо сказала Верка и протянула ему свои руки. — На, посмотри…

Ее кисти распухли, а на косточках пальцев появились багровые пятна. Зяблик, за годы скитаний по разным зонам повидавший немало болезней, порожденных человеческим неблагополучием, каторжным трудом и скотским питанием, помял ее пальцы в ладонях и неуверенно сказал:

— Авитаминоз, похоже…

— Сразу у всех?

— Почему бы и нет… Считай, с самой Кастилии ничего свежего не ели. Сухари да солонина. В лагерях под Сыктывкаром весной у нас всех зубы шатались и шкура шелушилась.

— То цинга была или пелагра… А это совсем другое. Мы же всего третий день здесь. Так быстро даже лучевая болезнь не развивается. Чувствую, долго не протянем…

У Зяблика аж рожу перекосило.

— Нар-р-рвались! — заскрежетал он зубами. — И все из-за меня! Что за судьба проклятая! Одно зло от меня людям!

— Ладно, не убивайся. Чего уж тут… — Она села, прислонившись спиной к самому большому мешку, нести который выпало Толгаю. — Эй, зайчики, просыпайтесь! Разговор будет…

Никто, собственно говоря, и не спал, но побороть эту странную, неодолимую апатию было труднее, чем вырваться из объятий самого глубокого сна. На Смыкова даже пришлось побрызгать водой.

— Ну что там еще стряслось? — пробормотал он, не открывая глаза.

— А стряслось то, что все мы, за одним исключением, больны, — сказала Верка без всякого выражения, словно лекцию по борьбе с вредными привычками читала. — Это не инфекция, не авитаминоз и не малокровие… Затронуты все органы и системы наших организмов, и вы сами это чувствуете. У кого-то в большей степени пострадала нервная система, у кого-то желудочно-кишечный тракт, у кого-то органы дыхания… Клиническая картина напоминает острую лучевую болезнь, но есть и существенные отличия…

— Во-во! — подхватил Смыков. — Не зря я тогда про атомный реактор вспомнил. Как в воду глядел. Радиоактивное это место. Потому и живности нет никакой. А мы влезли, как свиньи в синагогу.

Цыпф, осмелевший перед лицом этой новой напасти, возразил ему, стараясь формулировать свои мысли с предельной корректностью:

— Ионизирующее излучение, безусловно, влияет на живые организмы, но не столь радикально, как это имеет место здесь. Обычно это выражается в появлении новых жизненных форм, или уродливых, угнетенных, или, наоборот, гигантских.

— Вы, братец мой, мне букварь не читайте! — огрызнулся Смыков. — Я в ракетных войсках стратегического назначения служил! С какой стати мы тогда загибаемся, объясните?

— Я уже говорил Лиле… Нейтральная зона — уникальное образование, возникшее еще до появления на Земле органической жизни. В этой почве и в этом воздухе могут присутствовать самые невероятные биологические факторы. Анаэробные бактерии, например. Или какие-нибудь жизненные формы, устроенные совсем по иному принципу, чем существующие ныне.

— Анаэробные! — вышел из себя Смыков. — Вы на каком языке выражаетесь? На эскимосском? Или на иврите? Забыли, на какой земле родились и чей хлеб ели?

— А ну завязали! — прикрикнул на них Зяблик. — На фига нам сейчас ваша дискуссия? Все и так яснее ясного. Верка суть дела доходчиво объяснила. Кто ухом слушал, а не брюхом, тот понял. Хочу от себя кое-что добавить. Вы больны опасной болезнью. Причины ее пока значения не имеют. Я здоров. Здоров потому, что принимаю этот эдемский эликсир, ни дна ему ни покрышки. Теперь понятно, как это аггелы безо всякого вреда для себя по Нейтральной зоне шастают. Выход у нас один. Делим мою последнюю дозу на пять частей, быстренько глотаем и ползем что есть сил к Эдему. А там уже как кому повезет.

— Почему на пять частей? — вяло поинтересовалась Лилечка. — Нас же ведь шестеро…

— Я на старых дрожжах постараюсь протянуть, — ответил Зяблик. — Если других вопросов нет, на этом хочу закончить… Верка, приступай к дележке.

— Почему я? — осоловело спросила Верка. — Дайте отдохнуть.

— Потому что ты медик. Хоть и хреновый…

На стоянке бросили все, кроме самого необходимого — оружия и кое-какой пищи. Дальше двинулись парами — Зяблик поддерживал совершенно обезножевшего Смыкова, Верка, едва не выблевавшая все свои внутренности, опиралась на задыхающегося Толгая, Лилечка и Цыпф опекали друг друга взаимно.

Действие бдолаха пока явно не проявлялось, за исключением разве того факта, что и сутки спустя все они были живы, хоть и передвигались со скоростью каторжан-колодников.

Путь их теперь пролегал через совершенно фантастический мир, похожий на огромную изложницу, в которую совсем недавно выплеснули ковш расплавленного камня, объемом сопоставимый с небесным куполом. Этот океан камня застыл в самых причудливых формах — повсюду торчали серые колонны, пирамиды и башенки, под ногами похрустывали серые снежинки, серые арки нависали над неподвижными серыми потоками, серые скалы были изрыты порами, как губки, и в каждой такой поре могло без труда разместиться племя троглодитов.

Силы, породившие этот мир, еще не освоили многообразную палитру чистых природных красок, но при внимательном рассмотрении оказывалось, что господствующий вокруг серый цвет имеет массу оттенков, от темно-бурого до почти сизого.

Кроме камня, здесь в достатке имелась и вода — чистая, незамутненная, первозданная вода. Впрочем, на фоне громадных озер и широких трещин, переполненных бурлящей, голубовато-серой массой, издававшей едкое, вышибающее слезу зловоние, здешние источники воды выглядели явлением чужеродным, еще не набравшим ту силу, с которой вынуждены считаться другие стихии, чем-то вроде шустрого мышонка, едва только начавшего осваивать страну динозавров.

Почва под ногами беспрерывно содрогалась, словно была всего лишь крышкой огромного котла. Временами все вокруг заволакивалось горячим паром, а однажды мимо путников что-то стремительно пронеслось — не то вулканическая бомба, не то оживший булыжник.

— Если где-то существуют владения Снежной Королевы, то здесь владения Каменного Короля, — сказал Цыпф на очередном привале.

— Да только король попался дерьмовый, — пробурчал Зяблик. — Тунеядец. Мог бы и дорожные указатели поставить… До Хохмы столько-то километров, до Эдема столько-то.

— Как же, пошел бы ты дальше, если бы знал, что до Эдема тысяча километров, — скривилась Верка.

— Парадокс, — вздохнул Цыпф. — К дальней цели легче всего идти вслед за близким миражом.

— Только не забывайте, что та дорога вымощена костями дураков, поверивших миражу, — не преминул вставить свою реплику Смыков.

— Это вы про нас? — поинтересовалась Верка.

— Про кого же еще… Умные люди ходят по компасу и карте.

— Но ведь когда-то ни компасов, ни карт не было, — возразила Лилечка.

Смыков промолчал, но ему на помощь неожиданно пришел Цыпф:

— В те времена далеко и не ходили. Нашел удобное место близ речки и поселился там. А сын твой до следующей речки дойдет. И так через весь материк. Я читал, что от Аляски до Патагонии люди двадцать тысяч лет добирались. Считайте, тысячу поколений.

— Вот-вот! — Смыков вновь уселся на своего любимого конька. — И тогда умные люди были. А мы, как последние дурни, на авось поперлись.

— На что ты намекаешь? — нахмурился Зяблик. — В мой огород камушек? Опять я во всем виноват? Но только лично тебе лучше бы помолчать.

— Почему это, интересно?

— Разве не такие, как ты, нас когда-то в светлое будущее вели? И компас у вас, говорят, был, и карта. Только в том компасе вместо стрелки березовая щепка болталась, а карту подслеповатый крот рисовал!

Этот наскок скорее раззадорил, чем уязвил Смыкова. Зяблику был дан незамедлительный отпор:

— Как вы, братец мой, беретесь судить о столь неоднозначных вещах, если сами полжизни на нарах провалялись? У вас ни о реальной жизни, ни тем более о большой политике никакого представления нет. С кем вы могли общаться, кроме отщепенцев и паразитов?

— Поваляться бы тебе на тех нарах хоть годик! Да нашей пайкой прокормиться! Да повкалывать, как мы, на урановых рудниках и лесоповалах! Причем бесплатно. Это тебе не статьи невинным людям вешать да харю на казенных харчах отъедать… Эх, жаль, что я тебя тогда на кастильской границе не шлепнул, как иезуитского шпиона!

— А если бы шлепнули, сами сейчас червей кормили бы, — огрызнулся Смыков.

— Сколько раз я вам потом жизнь спасал?

— Ни одного случая не помню! А если и было, то я тебя об этом не просил. Лучше в сырой земле гнить, чем твой бред ежедневно слушать.

Эти перепалки, уже ставшие системой, хоть как-то отвлекли полуживых путников от тяжких повседневных забот. Улучшения в их состоянии не замечалось, правда, и хуже никому не стало. Люди стонали, кашляли, шатались, хромали, но все же продвигались вперед, делая за каждый переход до двадцати километров. Верка все время напоминала им:

— Зайчики, вы должны желать спасения изо всех сил! Постоянно! Только тогда лекарство будет действовать. Вон видите, какая Лилечка у нас молодец. А Лева совсем скис…

Их пятая ночевка была прервана шумом, подобного которому в Нейтральной зоне им слышать еще не приходилось. Можно было подумать, что где-то неподалеку, за ближайшей грядой холмов, по стартовой дорожке аэродрома разгоняется реактивный истребитель.

Все невольно глянули в ту сторону, но звук, так и не явив людским взорам свой источник, уже быстро удалялся и вскоре совершенно затих. Зяблик, не поленившийся сделать чуть ли не километровый крюк, после возвращения доложил:

— Ничего там особенного нет, кроме одной канавы. Совсем свежая и проведена, как по линеечке, отсюда туда, — он указал ладонью примерное направление. — Как будто бы бильярдный шар по грязи прокатился. Только там не грязь, а вот такая же, как здесь, хреновина, — он стукнул каблуком в землю. — Шириной, значит, канавка метра два, а глубиной по колено.

— Почему вы решили, что канава свежая? — строго спросил Смыков.

— Побрызгал в нее, там и зашипело, — дерзко ответил Зяблик. — Ты меня совсем за дебила держишь? Я свежий след от несвежего с закрытыми глазами отличу, даже если его скорпион оставил.

— Так это, значит, след, по-вашему?

— Похоже…

— Хм… Два метра шириной… — скептически покачал головой Смыков. — Кто же такой след оставить мог?

— Это уж вы сами соображайте, — Зяблик демонстративно зевнул. — На земле такие твари сроду не водились.

— А вдруг это какой-нибудь механизм был? — осторожно предположил Цыпф. — Вполне можно представить себе шарообразную несущую конструкцию, одновременно выполняющую функции движителя…

— Ага, — в тон ему заметил Смыков. — Местный трамвай. Подбросит до конечной. Вот только узнать бы, почем билетики… Зачем голову зря ломать. Чужой это мир, и все здесь чужое. Нам из него выбраться поскорее надо. Жратва кончается, и еще неизвестно, сколько времени это снадобье действовать будет. В любой момент можем загнуться.

Возражать тут было нечему, и все с охами и вздохами стали собираться в дорогу. Зяблик теперь шел последним, подгоняя отстающих, самым закоренелым из которых в последнее время был Цыпф, не столько вымотавшийся физически, сколько утративший интерес к жизни. Лилечка, наоборот, топала довольно бодро и даже с аккордеоном своим не торопилась расстаться.

— Жизнь наша, конечно, мерзкая, — говорил Зяблик, дыша Цыпфу в затылок. — Но и хуже бывает. Думаешь, каково мне было, когда с братом такая беда случилась… И главное, ни одна сволочь мне не посочувствовала. Только пальцами тыкали да в душу плевали. Братоубийца, мол… Сначала я в одиночке сидел, там с собой ничего не сделаешь. Не то что шнурки и пояс, даже резинку из трусов вытащили. А уж потом, в следственном изоляторе, я в общую камеру попал. Напихали нас, как сельдей в бочку. Вместо восьми человек — двадцать. И рецидивисты отпетые, и туберкулезники, и бомжи вшивые, и педерасты… Я тогда еще, считай, салагой был. Опускали меня как хотели. Все им, гадам, мало было. А напоследок, когда я уже срок получил и этапа ждал, решили оттянуться по полной программе. Шнурок раздобыли, даже и не знаю где. Вешайся, говорят, а мы поможем. По глазам, дескать, видно, что ты на свете не жилец. Вот тебе мыло, вот тебе удавка, цепляй ее за верхние нары и сигай в мир иной, где тебя брат с извинениями дожидается. Ну и пусть, думаю. Туда мне и дорога. Лучше подохнуть, чем так мучиться. Все как надо сделал, голову в петлю сунул и со своими сокамерниками прощаться стал. А эта шпана на меня во все глаза смотрит, только что слюни не пускает. Как же, бесплатное кино… Торопить меня стали. Давай, прими смерть ради общества. Только не сразу. Потрепыхайся чуток, а потом мы тебя откачаем, и опять… Растянем удовольствие. И тогда я решил — нет! Не получите вы никакого удовольствия. Не стану я шакалов забавлять. Кровью буду харкать, но не поддамся… Что дальше было, точно уже и не помню. Разочаровал, короче, публику. Хотели меня примерно наказать, да не вышло. Первый раз я от них отбился. Одному даже голову проломил табуреткой… Вот так-то! А ты в пустячной переделке скис. Ведь мы до рая еще сегодня можем добраться! Представляешь? Отъедимся, выспимся, здоровье подправим… А, Лева?

— Хотелось бы в это верить, — Лева оглянулся по сторонам, словно заблудившийся в дремучем лесу ребенок. — Но пока никаких признаков… А помните легенду о херувимах с пламенными мечами, охраняющих Эдем? Возможно, ты недавно видел след одного из этих самых херувимов. Пустят ли они нас в рай… Честно сказать, мне страшно. Кажется, что за нами кто-то пристально наблюдает… Словно гигантский спрут из океанской бездны… Не поручусь, может, это была всего лишь галлюцинация, но недавно я видел, как три камня, соединившись вместе, поползли куда-то, как живые…

— Это от усталости, Лева. Топай веселее. И еще дважды в этот день они слышали зловещий, стремительно уносящийся прочь грохот, а потом даже наткнулись на след, в точности соответствующий описаниям Зяблика, — довольно широкий ров полукруглой конфигурации, из конца в конец рассекающий каменистое плато. Отброшенные далеко в сторону комья грунта еще обжигали руки.

— С такой дурой только крепости брать, — поцокал языком Зяблик. — Любую стену своротит.

— Боюсь, скоро мы станем свидетелями, как дуры, подобные этой, а может, и куда более страшные, свернут напрочь все, что имеет отношение к человеческой цивилизации, — Цыпф болезненно скривился. — Возможно, когда-то этим тварям принадлежала вся планета… Они владели Землей задолго до того, как в остывающих океанах появились первые белковые организмы. Ведь мы почти ничего не знаем о ранней эпохе миросозидания. А длилась она не один миллиард лет. Эта странная, чуждая нашему пониманию жизнь могла зародиться в облаках межзвездного газа, в раскаленной магме, в атмосфере звезд, в жерлах вулканов, наконец… Сейчас невозможно сказать, что именно положило предел царствованию этих монстров. Ведь, судя по всему, им не может повредить даже космическая катастрофа. Ни жара, ни холод, ни жесткое излучение, ни ядовитые газы, ни полное отсутствие атмосферы не способны убить эту жизнь… Впрочем, она никогда и не умирала по-настоящему. Ее зародыши остались в камне, песке, глине. Бактерии, рыбы, динозавры, обезьяны и люди, сами того не ведая, заселили уже занятые территории. Мы пришли на чужое место! Понимаете — на чужое! Мы никогда не были хозяевами Земли, а только бесправными квартирантами, поселившимися в неведомо почему опустевшем доме. И вот истинные хозяева начинают возвращаться. Чудовища, о которых мы даже представление себе не можем составить, создания, способные походя сметать горы, существа, не имеющие ничего общего с привычными нам формами жизни, начинают оживать, расти, двигаться, собираться в стаи. Скорее всего их пробудил катаклизм, называемый Великим Затмением… А может, зараза, вдохнувшая жизнь в древний прах, пошла именно отсюда, из мирка, где бывшие хозяева планеты еще процветают… Я этого не знаю. Я знаю лишь то, что мы заняли чужое место…

Цыпф зашатался и сел, закрыв глаза. Его путаная, надрывная речь произвела на всех тягостное впечатление.

— Он что, умом тронулся? — шепотом спросил Смыков.

— Нет, — Верка пощупала пульс Цыпфа. — Ничего страшного. Знаешь, как это иногда бывает… Думаешь-думаешь о чем-то важном, ломаешь голову, и вдруг — осенило. Как результат — перевозбуждение. С тобой такого никогда не случалось?

— На умственной почве никогда, — ответил за Смыкова Зяблик. — Только на половой.

— Неужели все на самом деле так, как он сказал? — растерянно спросила Лилечка, на которую слова Цыпфа оказали, наверное, наиболее сильное действие.

— Конечно, нет, — ответил ей Зяблик. — Людишкам никогда не разгадать высшего промысла. Будь он хоть божий, хоть сатанинский. Но иногда наши, так сказать, смутные предположения могут объяснить что-то ранее необъяснимое. И совсем не важно, как далеки мы от истины. Главное тут в практическом интересе. Степные пастухи когда-то считали звезды глазами небесных волков, хотя ориентировались по ним очень даже неплохо. Вот так и с нашим Левой. Скорее всего он врет, но объяснение дает вполне правдоподобное. Я сам видел, как земля вроде дикого зверя ворочалась. Ну и все такое прочее… А сейчас нам идти нужно. Чуете, как воздух пахнет? Тройным одеколоном… Нет, уж лучше — марочным портвейном. Райский сад где-то уже под боком!

И действительно, ветер, до этого приносивший только мертвые запахи кипящих кислот, пепла и серы, теперь благоухал неведомыми цветами и травами. Леву спешно поставили на ноги, встряхнули хорошенько, и вся ватага чуть ли не рысцой устремилась к цепочке скал, маячивших на горизонте. Они чем-то неуловимо отличались от всех других, виденных здесь ранее, — может, сглаженными, менее грубыми формами.

Этот, как все надеялись, последний переход окончательно измотал и без того едва живых людей. На подходе к скалам их редкая цепочка растянулась метров на сто. Первым на гребень гряды вскарабкался Зяблик.

— Ну что там? — прохрипел Смыков, тащившийся вслед за ним на четвереньках.

— Есть две новости, — невозмутимо ответил Зяблик. — Хорошая и не очень. С какой начнем?

— Без разницы…

— Страна, которую мы называем Нейтральной зоной, кончилась. Это хорошая новость. Но только то, что за ней начинается, рассмотреть невозможно. А эта новость, сам понимаешь, не очень…

Вскоре все, включая Цыпфа, сгрудились вокруг Зяблика. Дышалось здесь как на горном альпийском пастбище — свежестью ледника и ароматом медоносов одновременно, — но открывшийся простор был странно смазан, мутен и бесцветен, словно его заслоняло от наблюдателей плохо промытое стекло.

— Что за хреновина? — Зяблик протер кулаками глаза. — Лева, что ты имеешь сказать по этому поводу?

— Надо подумать… — Цыпф поправил на носу очки. — Ну, если верить Ветхому Завету, то бог, изгнавший из рая наших прародителей, принял меры к тому, чтобы Эдемский сад был скрыт от глаз людей. Его границы до сих пор окутаны пеленой облаков. Это следует хотя бы из того, что древние иудеи отождествляли пресловутых херувимов с демонами небесной стихии, которым подвластны тучи, туманы, бури и грозы. А у Данте говорится о стене огня, отделяющей земной рай от чистилища. Впрочем, тот огонь не может причинить вред праведным душам.

— Вы, братец мой, окончательно свихнулись, — покачал головой Смыков. — Уже и Данте в ход пошел. Авторитета нашли! Да он же сплошные небылицы сочинял.

— На огонь это не похоже, — Зяблик, не обращая внимания на слова приятеля, всматривался в смутную, как будто бы даже колеблющуюся даль. — А сквозь туман мы как-нибудь прорвемся. Да и выбирать не из чего. Вперед, доходяги!

А потом началось нечто вовсе необъяснимое. Можно перенести издевательства врагов и нечаянные подвохи слепой природы, но когда тебя начинает обманывать само мироздание, незыблемое прежде, это воспринимается как катастрофа.

Вожделенный рай находился перед ними едва ли не на расстоянии пистолетного выстрела, но и спустя шесть часов ходьбы неясные, бесцветные силуэты неизвестно чего — не то скал, не то деревьев — не стали ближе ни на сантиметр. И тем не менее то, что влекло их к себе, не было миражом — они слышали шелест листвы и крики птиц, они ощущали на своих лицах ласковые поцелуи душистого ветерка.

Первым упал Толгай, за последние пару дней не сказавший ни единого слова. Его попробовали поднять, ухватили за руки и за ноги, но упали уже все скопом. Долго лежали, хрипло дыша и давясь кашлем. Действие бдолаха, по-видимому, заканчивалось, и неведомая болезнь, утихшая на время, теперь прогрессировала на глазах — суставы страшно распухли, кожа покрылась багровой сыпью и нарывами, губы посинели, в легких сипело и перхало, сознание мутилось.

— Видно, здесь придется подыхать, — прохрипел Зяблик, выглядевший ничуть не лучше остальных. — Аут…

— Обидно… — отозвалась Верка. — Ведь почти добрались… Воздух-то какой… Может, сотня шагов всего и осталась… За что нам такое наказание? А, Лева?

— Не знаю, — Цыпф лежал пластом, и даже губы его шевелились еле-еле. — Все бесполезно… Этих метров нам не пройти и за тысячу лет… Здесь какой-то фокус с пространством…

— А если мне сыграть? — неуверенно предложила Лилечка. — Вдруг варнаки нас опять спасут?

Никто не ответил девушке, и она, кое-как приняв сидячее положение, принялась мучить аккордеон. Слушать звуки, которые извлекали из многострадального инструмента ее вдруг потерявшие сноровку пальцы, было так же нестерпимо, как наблюдать за агонией повешенной кошки. Поняв это, Лилечка пустила слезу и отпихнула аккордеон в сторону.

— Мужики, вы бы придумали что-нибудь, — сказала Верка с такой ледяной интонацией, что сразу стало ясно, куда она клонит. — Если спасти не можете, то хоть страдать не дайте… Неужели вам на меня пули жалко?

— Жалко, — отрезал Зяблик. — На тебя жалко, на себя жалко, на всех жалко… Гнусность это…

— Мало ты гнусностей натворил, уголовник?

— В том-то и дело, что много… Перебор. Брать больше не имею права.

— А ты, Смыков, как реагируешь на просьбу несчастной женщины?

— Отрицательно, Вера Ивановна, — отозвался тот. — Уж вы извините. Морально не готов.

— Трусы вы и сволочи, — она откатилась к Толгаю. — Эй, зайчик, ты еще жив?

Толгай ничего не ответил, только открыл глаза — пустые глаза человека, душа которого уже собирается отлететь в мир иной. Верка обняла его и чмокнула в лоб.

— Ты зачем у него в штанах шаришь? — подал голос Зяблик. — Дай человеку умереть спокойно.

— А я, по-твоему, что собираюсь делать? — ухмыльнулась Верка, с великим трудом поднимаясь на ноги. — Именно это и собираюсь… Хочу, чтобы все вы спокойно умерли. Прощайте, зайчики…

Побелевшие пальцы ее правой руки, отведенные чуть в сторону, сжимали зеленое ребристое яйцо, уже освобожденное от предохранительной чеки.

Решись на такое человек более опытный, он до самого конца не выпускал бы гранату из рук, а потом бы даже подбросил ее немного, чтобы осколки хлестанули сверху шрапнелью, наверняка. Верка же просто выронила смертоносный снаряд из ладони, словно он кусался или обжигал кожу. Уже потом, увидев, как метнулся к ней Зяблик (откуда только силы взялись?), она попыталась исправить оплошность и прижать гранату к земле ногой, да не успела — та уже летела в сторону.

Граната упала среди каких-то валунов, похожих на шляпки огромных грибов, только накануне вылезших на поверхность земли, еще успела звякнуть, перекатываясь среди них, и уж после этого рванула. Визга осколков никто не услышал, но результат взрыва превзошел все ожидания — равнина содрогнулась от горизонта до горизонта, даже дальние горы пустились вприсядку.

Дым на месте взрыва уже успел развеяться, однако почва все еще не могла успокоиться. Не прекращался и грохот. Он словно ушел под землю и перекатывался там, как эхо в гулкой пещере, не только не слабея, но даже как бы набирая мощь.

— Ой, мамочка! — взвизгнула Лилечка, показывая пальцем на потревоженные гранатой грибообразные камни. — Смотрите!

Камни шевелились, медленно кивая своими шляпками, каждая из которых была побольше мельничного жернова, — не то стремились поглубже зарыться в землю, не то рвались наружу. Внезапно между ними опять грохнуло, и вверх, словно зубная паста из тюбика, стала выдавливаться какая-то сизоватая, глянцево поблескивающая масса. Поднимаясь толстенным столбом, она извивалась, как живая (а может, и была таковой), потом, изгибаясь крючком, плюхалась на землю, ползла некоторое расстояние, постепенно принимая цвет окружающей местности, и вскоре застывала, сразу покрываясь сетью мелких трещин.

Земная оболочка сотрясалась, как стенка парового котла, с трудом сдерживающего быстро нарастающую неведомую мощь. Повсюду, куда только достигал взгляд, перли наружу сизые безглазые пиявки. Прежде чем окончательно стать камнем, многие из них сшибались между собой, разваливались на части или навечно превращались в прихотливо изогнутые арки.

Скальная гряда, с вершины которой путники впервые узрели неясные силуэты Эдемского сада, исчезла в черной туче, быстро накатывающейся на равнину. Откуда-то налетел буйный ветер, и теперь уже тряслось все вокруг — и земные недра, и небеса. Буря принесла дождь из гравия и снег из пепла.

Затем в самом центре этого хаоса родился уже знакомый людям звук, похожий на рев опробуемого на холостых оборотах ракетного двигателя. Стена мрака раздалась, и все увидели, как по равнине что-то стремительно мчится, вспарывая каменистый грунт, как глиссер — воду. Земля уже не сотрясалась, а билась в конвульсиях, силилась выгнуться крутым гребнем и вслед за этим всесокрушающим плугом ринуться на смутно виднеющуюся границу Эдема. Сама мысль остановить эту неизвестно каким законам подчиняющуюся стихию казалась кощунством.

И все же нашелся некто, посмевший встать на ее пути, — высокий и узкий призрак, казавшийся то карикатурно искаженной человеческой фигурой, сотканной из мерцающего света, то столбом тусклого пламени. С того места, где находилась ватага, было даже невозможно понять, что это такое на самом деле: сверхъестественное существо, неизвестное доселе природное явление или просто обман зрения.

Странный силуэт с медленной ритмичностью менял свою форму — сжимаясь, он наливался интенсивным багрянцем, расширяясь, становился почти прозрачен. В нем почему-то совсем не ощущалось объема, словно в пастели, небрежно намалеванной на тонкой кальке. У Цыпфа, зачарованно наблюдавшего за всем происходящим, создалось впечатление, что он даже не касается земли.

Лавина ожившего камня с бешеной скоростью накатывалась на столб призрачного света, но, несмотря на это, разделявшее их расстояние самым необъяснимым образом не менялось. Ничего даже отдаленно похожего Цыпфу не доводилось раньше видеть и в кошмарных снах.

А потом начало твориться что-то вообще несусветное!

Небо дрогнуло и беззвучно осело, превратив горы в холмы, холмы в бугорки, а стену вставшего дыбом камня — в невысокий и уже совсем не страшный с виду песчаный вал, от этого, между прочим, совсем не унявший своего бешеного рева.

Горизонт, простиравшийся слева от призрака, исказился и стремительно — одним скачком — надвинулся. Уже ставший привычным для всех суровый пейзаж Нейтральной зоны сменился совсем другой картиной. Цыпф увидел широкую, сильно обмелевшую реку, на крутом берегу которой вперемежку росли сосны и березы, а на пологом — редкие пузатые баобабы. Это был самый отдаленный район Лимпопо, граничащий не с Отчиной и даже не со Степью, а с малонаселенным Баламутьем.

Затем то же самое случилось и с правым крылом горизонта — из дальней дали вдруг возникли живописные горы Трехградья.

Пресс искривленного пространства, с трех сторон навалившийся на случайно взбунтовавшуюся слепую стихию первобытного мира, давил и расплющивал ее, загоняя обратно в глубины разверзнувшихся недр, а источник этой мощи сиял, как святочная елка, извергая из себя все новые волны неведомой энергии.

Только теперь Цыпф осознал, что трясут его уже не подземные удары и не порывы бури, а чьи-то сильные руки.

— Вставай! — орал ему прямо в ухо Артем, ничуть не изменившийся после того памятного случая у города Сан-Хуан-де-Артеза. — Вставай!

У Цыпфа уже не было сил ни удивляться, ни радоваться, ни даже говорить. Вокруг гибли миры — то, что прежде было Нейтральной зоной, теперь можно было ладошкой прикрыть, — и его собственная жизнь уже ничего не могла значить в этом разгуле космических стихий.

Оставив его в покое, Артем принялся поочередно трясти Смыкова, Зяблика и Толгая, но с тем же результатом. Зато Верка, живучая, как кошка, и Лилечка, великая жизнелюбка, опомнившись от пережитого ужаса, затараторили наперебой, одна писклявым голоском, другая сиплым.

Пискляво:

— Ой, это вы, дядя Тема?

Сипло:

— Вот уж кого не ждали!

Пискляво, но не без гордости:

— А мы тут такого натерпелись, такого… Даже аккордеон мой не помог.

Сипло, но не без кокетства:

— Что верно, то верно. Сто раз с Жизнью прощались. У вас закурить случайно не найдется?

Пришлось Артему перебить их:

— Об этом лучше потом. Что с вами случилось? Почему вы все лежите как бревна?

— Помираем, дядя Тема, — пожаловалась Лилечка.

— Это правда? — он перевел взгляд на Верку.

— Правда, — она оттянула ворот рубахи, чтобы видны были черные трупные пятна на шее. — Хватанули здесь какой-то заразы. А может, излучение виновато или еще что-нибудь…

— У всех так?

— У всех. А у Толгая особенно. Боюсь, как бы он совсем не дошел.

— Что с Зябликом?

— Сначала ему было даже получше, чем другим. Эдемское зелье выручало… А когда он его остатки на всех разделил, то и сам свалился.

— Действует зелье, значит?

— Не то слово…

— Тогда, возможно, я смогу вам помочь. — Из кожаного кошеля, который он всегда носил на поясе, Артем извлек горсть чего-то похожего на грубо смолотый и не до конца высушенный самосад. — Пользуйтесь, не стесняйтесь. Хватит на всех. Это, так сказать, сырец, так что в дозах можно не стесняться…

— Вы все же добрались до Эдема? — воскликнула Лилечка.

— Добрался, но кружным путем. Через мир варнаков.

— Мы там тоже были. Страшно, как в преисподней!

— Вот как! — Артем не мог скрыть удивления. — Интересно… Но об этом тоже потом. Надо торопиться, пока внимание Незримого отвлечено.

— Кого? — переспросила Лилечка.

— Все потом. Лучше помоги мне.

Женщины первыми отведали подозрительного крошева, противного на вкус, как перепревшее сено, но действительно отдававшего ароматом бдолаха, а затем принялись чуть ли не силой кормить им своих впавших в прострацию спутников. Верка при этом приговаривала:

— Жуйте, зайчики… Жуйте, если жить хотите. Это, конечно, не крем-брюле, зато от всех хворей спасает.

Убедившись, что полумертвые мужчины уже утратили интерес ко всему на свете, в том числе и к собственному спасению, Верка занялась индивидуальной обработкой.

— Лева, открой ротик. Ты что, помирать собрался? А не рано ли? А кто все книжки на свете прочитает, кто во всех эдемских тайнах разберется, кто за Лилечкой ухаживать будет? Глотай, миленький, глотай, запить нечем, ты уж извини… А ты, Зяблик, особого приглашения ждешь? Смотреть на тебя стыдно! Еще мужиком называешься! Каждую минуту аггелы могут появиться, а ты как баба рязанская разлегся. Жри, кому говорят! Не плюйся, а не то по роже заеду! Сразу очухаешься! Жри, мать твою раком… С комприветом, Смыков. Почему от коллектива отрываешься? Все едят травку, а ты чем лучше? Раскис. Сломался. А еще коммуняка! А еще мент! Присягу давал? Как там сказано: стойко переносить все трудности и лишения. Ну-ка, соберись! Помнишь, как пел: «Это есть наш последний и решительный бой»? Дулю тебе в нос, а не решительный бой. На словах вы все горазды. Не кусайся, не кусайся. Ну вот, пошло. Ты глотай, глотай…

Сложнее всех обстояло дело с Толгаем. Снадобье, которое Верка заталкивала ему в рот, вываливалось обратно, даже не смоченное слюной. Сын степей не мог или не хотел сделать глотательное движение. Изрядно намучившись, Верка принялась что-то жарко шептать ему на ухо. В глазах Толгая, уже давно подернувшихся дымкой смертной тоски, появилось осмысленное выражение.

— Дереслек? — прошептал он запекшимися губами. — Правда? Не обманешь?

— Вот тебе крест! — Верка обнесла щепотью свой лоб, живот и груди. — Как до ближайшего кустика доберемся, так и сладится. Только для этого сначала надо травки пожевать. Как бычок будешь… Вот молодец, вот послушный мальчик…

— Скорее, — нетерпеливо сказал Артем. — Иначе нам придется добираться до Эдема через мир варнаков.

— Лучше не надо! — испугалась Лилечка.

— Ты как?

— Нормально.

— Идти можешь?

— Попробую.

— Тогда бери аккордеон — и вперед.

— Одна? — Лилечка испугалась еще больше.

— Нет, со мной, — Артем без видимого усилия взвалил на одно плечо Зяблика, на другое Смыкова и обратился к Верке: — Побудьте пока здесь. Я скоро вернусь за вами.

— Уж постарайтесь, — Верка покосилась на светившийся призрак, за это время успевший вырасти почти вдвое. — Мне такая компания что-то не нравится. Этот, как вы его назвали… Незримый… он хоть живой?

— Еще как! Но то, что вы видите сейчас, это даже не тень его, а тень тени. Истинная же его сущность как бы размазана в бесконечном количестве миров.

— Обалдеть!

Артем, пригибаясь под своей нелегкой ношей, двинулся вслед за Лилечкой, которая бочком-бочком, еле-еле, но уже осилила шагов двадцать из той сотни, что в реальном, не искаженном пространстве отделяло их от Эдема.

С противоположной же стороны происходило явление, обратное тому, которое четверть часа назад доказало людям, что в этом мире уязвимы и бренны не только их слабые тела, но и такая важнейшая форма бытия материи, как пространство. Пределы Нейтральной зоны начали медленно раздвигаться в стороны, оттесняя помутневшие, словно подернувшиеся зыбью, пейзажи Лимпопо влево, а Трехградья — вправо. Свинцовая глыба неба тоже поплыла вверх, потянув за собой примятые горы и расплющенные холмы. Картина была до того нереальная и жутковатая, что Верка, относившаяся к религии не то чтобы равнодушно, а даже похабно, опять перекрестилась.

Цыпф поднял голову, тупо глянул на Верку и брякнул ни к селу ни к городу:

— Приимшие на сем свете веселье и раздолье на оном муки приимут…

— Типун тебе на язык! — зашипела на него Верка. — Ты на что это намекаешь?

— А на то, что самая шустрая вошка первая на гребенку попадает, — изрек Лева опять некстати и после этого ткнулся лицом в песок.

Нейтральная зона уже приняла свой прежний вид, и ничто в ней сейчас не шевелилось, не буянило и не ходило ходуном. Тишь да гладь простиралась вплоть до самого горизонта. Призрак постепенно бледнел, сверху вниз по нему прокатывались синие и багровые волны. Верка так засмотрелась на это зрелище, что не заметила, как вернулся Артем.

— Быстрее! — сказал он, взваливая на себя Цыпфа и Толгая. — Незримому нужно время, чтобы восстановить силы. Если мы не успеем, то каждый метр этой пустыни превратится для нас в тысячу километров.

Верка вскочила. Ноги сами пошли вперед, но туловище почему-то опередило их, а земля, которой полагалось быть где-то внизу, оказалась вдруг рядом с лицом да вдобавок еще пребольно стукнула по нему.

— Прошу прощения за наше угощение, — Верка была как пьяная. — Ножка подвернулась. Больше не повторится.

— Цепляйтесь за пояс, — Артем на ходу обернулся. — Троих сразу я не унесу.

— Как так? — хохотнула Верка, на которую бдолах подействовал самым неожиданным образом. — У вас же вроде раздвоения личности… Вот и позовите на помощь того, другого.

— К сожалению, у этого другого совсем иные представления о морали. Овладев моим телом, он сделает все возможное, чтобы спасти его. А с вами всеми поступит как с ненужной обузой.

— Все вы, мужики, такие… — пробормотала Верка, чувствуя, что эйфория уже рассеивается, а на смену ей приходят страх, тошнота и чувство слабости во всем теле.

Тусклые силуэты Эдемского сада были уже совсем рядом. Артем рванул изо всех сил, потянув за собой и Верку. В глазах сверкнуло, словно от солнечного зайчика, серая пелена лопнула, как это бывает, когда из глубины выныриваешь на поверхность, и все вокруг расцвело волшебными красками земного рая…

Они лежали в густой траве, ни один стебелек которой не был похож на что-то виденное прежде. Они лежали на опушке леса, состоявшего не из деревьев, а из каких-то совершенно фантастических растений: исполинских цветов, чьи розовые несимметричные головки смахивали на паруса клиперов; невесомых, словно сотканных из синей паутины шаров и зонтиков: красных, колеблющихся на ветру покрывал, очень напоминавших языки пламени; пышных султанов попугайчатой расцветки и еще чего-то, похожего на разросшиеся до невероятных размеров павлиньи перья.

Все вокруг было ново и удивительно, а потому немного страшновато, все, кроме давно опостылевшего мрачно-серого неба.

Люди постепенно оживали, но, подавленные непривычной красотой, а еще больше загадочной славой этого места, помалкивали, только по сторонам озирались. Первой тишину нарушила неугомонная Верка:

— Ну дошли, слава богу… А что дальше?

— Колхоз организуем, — сказал Зяблик. — «Райская жизнь». По сбору этого самого бдолаха. Смыков будет председателем, а ты учетчицей… Вообще-то на этот вопрос тут есть кому ответить, — он покосился на Артема.

Цыпф поймал жучка — ни дать ни взять крохотного летающего ящера с прозрачными крылышками, рогом на носу и гибким шипастым хвостиком. На ближайшую кочку взобралась какая-то бледно-зеленая амебообразная тварь и зачирикала по-птичьи.

— Дядя Тема, — несмело спросила Лилечка, — а мы где? Это… Земля?

— Не знаю, — немного помедлив, ответил он. — Но во всяком случае, место не совсем обычное. То, что его сторожат Незримые, говорит о многом.

— А кто это такие?

— Долгая история…

— А если коротко? — не отставала Лилечка.

— Существа, обитающие сразу во многих измерениях, но вне времени. Одни из создателей человека.

— Нас?

— И нас тоже.

— Значит, есть и другие люди?

— Есть. Но тебе с ними лучше не встречаться.

— Мы здесь останемся? — спросила Лилечка.

— А как бы ты хотела?

— Я бы домой хотела. Давайте погуляем здесь немного и назад.

— Обратная дорога будет ничуть не легче…

— А как же аггелы туда-сюда пробираются? — поинтересовался Зяблик.

— Для этого они каждый раз провоцируют схватку между Незримыми и той загадочной стихией, что дремлет в недрах Нейтральной зоны. Вы по пути сюда устроили нечто похожее.

— А наш Лева целую теорию придумал, — похвалилась Лилечка. — Говорит, что миллиарды лет назад наша земля была такая, как Нейтральная зона. И что на ней уже тогда существовала жизнь, только для нас совсем-совсем чужая. Когда эта жизнь проснется, в нашем мире не останется места ни людям, ни зверям, ни даже микробам. Печально, правда?

— Человечеству действительно грозит серьезная опасность, чего уж тут скрывать. — Артем устало потер пальцем веки. — Эдем, возможно, может стать его единственным прибежищем. Но для этого предстоит еще громадная работа.

— Ничего не громадная, — возразила Верка. — Объявим всем. Кто хочет, пусть идет, а кто не хочет, пусть остается.

— Не все так просто… — покачал головой Артем. — Люди верят только в ту опасность, которая уже жжет их пятки. Думаете, вашим словам поверят в Лимпопо или в Кастилии? Вам и в Отчине мало кто поверит… А как вы представляете переход хотя бы тысячи человек через Нейтральную зону? Вы же сами говорили, что в ней гибнет все живое.

— Вот тут и пригодится эдемское снадобье, — сказал Цыпф.

— А Незримые?

— Пусть дерутся с этой хреновиной, — Зяблик ткнул большим пальцем за спину в сторону Нейтральной зоны.

— А вдруг эта хреновина победит? Ведь нам неизвестны пределы ее силы. Что тогда будет с Эдемом?

— А вы сами что предлагаете? — не удержался от вопроса и Смыков.

— Я бы повел людей через мир варнаков.

— Кто нас туда, интересно, пустит?

— Все будет зависеть от доброй воли хозяев. Хотя мне кажется, они относятся к людям вполне дружелюбно.

— А сами они… кто? — чувствовалось, что этот вопрос дался Лилечке нелегко. — Тоже люди?

— У нас общие предки, хотя пути двух рас разошлись давным-давно. Не хочу сказать, что людям достался идеальный мир, но варнакам повезло еще меньше. Им пришлось приспосабливаться к вечному мраку, жаре, удвоенной силе тяжести. Слух заменяет им все другие органы чувств. Уж тут-то они достигли совершенства. Варнак способен составить представление о любом предмете исключительно по звуку.

— Подождите, — в голосе Смыкова звучало недоверие. — А если предмет неподвижен, что тогда?

— В природе нет неподвижных предметов. Даже в мертвом камне вибрируют молекулы.

— А как так получилось? — спросил Зяблик. — Они к нам могут, а мы к ним нет.

— Зря я ввязался в этот разговор, — вздохнул Артем. — Здесь начинается область предположений… Во времена такие давние, что мы себе и представить не можем, во Вселенной бушевала распря между могущественными существами совершенно разной природы — Незримыми и Фениксами, или, как их еще называют, Иносущими и Предвечными. Одни властвовали над Временем, другие над Пространством. Люди были задуманы ими как оружие для этой грандиозной междуусобицы. Наши предки вполне могли позаимствовать у своих создателей кое-что из их необыкновенных качеств. Способность к перемещению сквозь пространства, возможно, заложена в человеке изначально, но у варнаков она выражена сильнее. Катастрофа, которую вы называете Великим Затмением, если и не разрушила, то ослабила стену между вашими мирами. Это и помогает варнакам легко проникать сюда.

— Выходит, мы в дырявом мире живем, — мрачно уточнил Смыков.

— Выходит…

— А кроме варнаков, в эти дыры никто не сунется?

— Кто это может знать… Дорогие мои, вы живете на Тропе, а это то же самое, что жить в кратере вулкана. Никому не дано предугадать, что случится в самое ближайшее время.

— А вам у варнаков, значит, не понравилось? — поинтересовалась Верка.

— Я посещал миры и похуже. Жить там можно, но, на мой вкус, немного темновато. Хотя слушать, как перекликаются варнаки, одно удовольствие. Человек просто не способен оценить те чувства, которые они вкладывают в самые простые звуки. Мы по сравнению с ними почти глухонемые. Забыть это невозможно…

— Зачем они к нашим бабам тогда лезут? — брякнул вдруг Смыков, сразу вогнав Лилечку в краску.

— Чтобы понять это, нужно хоть немного пожить в том мире. На втором месте после слуха у варнаков стоит осязание. Встретившись, они буквально оглаживают друг друга. Ритуал физических контактов имеет для них огромное значение, а то, что мы называем плотской любовью, считается выражением самых добрых чувств.

— Что, а неплохо! — фыркнул Зяблик. — Вот бы у нас так. Вместо «здравствуйте» сразу в позу.

— Грубый ты, — сморщилась Верка. — Не будет с тобой никто здороваться, и не надейся.

Все засмеялись, даже Лилечка. Один только Толгай не разделял общего веселья.

— Танлык! — его рука легла на рукоять сабли. — Тише! Слышите?

Где-то в глубине леса равномерно потрескивали ветки. Тот, кто шел сюда, и не думал таиться, уверенный то ли в своей безопасности, то ли в своей неуязвимости…