Цимбаларь, успевший исходить деревню, что называется, вдоль и поперёк, в избе старосты ещё ни разу не был, да его туда, честно сказать, и не тянуло — не хотелось лишний раз встречаться с психованной Валькой Деруновой.

К счастью, дверь открыла старуха с суровым лицом инокини — наверное, жена Ложкина.

Вежливо поздоровавшись, Цимбаларь спросил:

— Гражданка Архенгольц здесь проживает?

— Нету у нас таких, — недружелюбным тоном ответила старуха.

— Я про вашу новую жиличку спрашиваю, — пояснил Цимбаларь.

— А-а-а... Тогда заходи в горницу, — старуха отступила, пропуская его в сени. — Только снег с сапожищ не забудь обмести.

Изольда Марковна занимала одну из лучших комнат в избе, но своё присутствие в ней ничем пока не обозначила — кроме собственной персоны, конечно. Нe видно было ни багажа, ни всяких милых безделушек, которыми любая женщина спешит украсить своё жильё, хотя бы и временное. Даже знаменитый оранжевый комбинезон, вызвавший у деревенской публики столько пересудов, не мозолил сейчас глаза. Вся утварь в комнате, включая столовую посуду и домашние тапочки, принадлежала хозяевам. Это обстоятельство можно было объяснить двояко — либо фольклористка путешествует налегке, либо не собирается здесь долго задерживаться.

Цимбаларь ещё не успел толком поздороваться, как Изольда Марковна, имевшая вид пресыщенной жизнью оперной дивы, осведомилась:

— Сказки будете рассказывать или песни петь?

Цимбаларь, несколько уязвлённый такой бесцеремонностью, позволил себе резкость:

— Басни буду слушать. Ваши. Изложите цель своего приезда сюда и предъявите соответствующие документы.

— Разве здесь пограничная зона или режимный объект? — капризным тоном осведомилась Изольда Марковна.

— Здесь обыкновенная русская деревня Чаруса, покой которой я по долгу службы обязан охранять. Так уж повелось, что некоторые особенности её месторасположения привлекают сюда недобросовестных граждан, имеющих трения с законом. Они опрометчиво полагают, что в наших палестинах им будет гораздо спокойней, чем в крупных населённых пунктах. Вот я и взял себе за правило проверять всех приезжих.

— Короче, вы местный городничий, — Изольда Марковна понимающе кивнула головой. — Так сказать, отрыжка тоталитарной системы... А я сотрудница Московского института этнологии и антропологии имени Миклухо-Маклая. Собираю устное творчество угро-финских народов, к числу которых принадлежат и аборигены здешних мест — пермяки и зыряне.

Она протянула ему конверт, где находился паспорт, действительно выданный на имя гражданки Архенгольц, и официальное письмо вышеназванного института, призывающее местные властные структуры всячески содействовать благородной деятельности по изучению фольклора коренных народов Севера.

Видимых следов подделки эти документы не имели, и, переписав паспортные данные в блокнот, Цимбаларь вернул их хозяйке.

— Вы удовлетворены? — поинтересовалась она.

— Более или менее, — ответил он.

Можно было со спокойной совестью уходить, но что-то удерживало Цимбаларя на месте. Вне всякого сомнения, он видел эту женщину впервые. Голос её, за исключением разве что едва уловимых интонаций, был тоже не знаком ему. Но тем не менее некая смутная тревога зародилась в душе участкового, почему-то давая о себе знать ощущением странной пустоты под ложечкой. Он искал взглядом хоть какое-то подтверждение своих подозрений, но так и не находил его.

— Что вы на меня так смотрите? — жеманно осведомилась Изольда Марковна. — Спутали с кем-нибудь?

— Да и я могу сказать вам то же самое, — ответил Цимбаларь. — Когда я вошел сюда, вы глянули на меня так, словно уже где-то видели.

— Я вас и в самом деле видела, — на лице Изольды Марковны не дрогнул ни единый мускул. — Вчера, сразу после приезда сюда. Разве вы забыли?

— Ах да, — он кивнул. — Выходит, что мы с вами уже старые знакомые... Ну, тогда до новых встреч.

— Вы уже уходите? — делано удивилась она. — А как же песни и сказки? Благодаря содействию Британского королевского общества мы располагаем весьма солидным поощрительным фондом.

— По-вашему, я похож на угро-финна?

— Я не антрополог, но могу со всей ответственностью заявить, что вы очень напоминаете прижизненное изображение Аттилы, свирепого предводителя гуннов, одного из древнейших угрских племён, правда, сильно разбавленного тюрками и сарматами. Такие же высокие скулы, такой же свирепый взгляд, такая же первобытная жестокость, сквозящая в каждом слове и жесте.

Получив столь сомнительный комплимент, Цимбаларь не остался в долгу.

— А вы, как я догадываюсь, ведёте свою родословную от древних бургундов, разгромленных гуннами на Рейне?

— Может быть, — загадочно улыбнулась Изольда Марковна. — И если вам известна эта героическая история, вы должны помнить, что бургундская женщина Кримхильда в конце концов погубила завоевателя Аттилу, хотя сладостного мига мщения ей пришлось ждать много лет.

— Как профессионал, скажу вам одно: видать, лопухнулось гуннское ведомство, отвечавшее за безопасность первых лиц государства.

— Не в этом дело, — возразила Изольда Марковна. — Кримхильда жаждала мести всеми силами своей души. А уж если женщина хочет...

— Не знаю, как у бургундов, а у нас, гуннов, говорят так: хотеть не вредно, — Цимбаларь бочком двинулся к двери. — Извините, что побеспокоил. До свидания.

— До скорого свидания, — многозначительно произнесла заезжая фольклористка, и недоброе предчувствие опять кольнуло его.

В кухне, которую по пути из горницы к сеням никак нельзя было миновать, Цимбаларя уже поджидала Валька Дерунова, как никогда прежде напоминавшая гранату с вырванной чекой.

— Привет, друг ситный, — сказала она, сверля его ненавидящим взглядом. — Чего заявился? Под меня копаешь?

— Только мне и забот, что о какой-то торговке, — холодно ответил он. — Лютуй себе и дальше. Как говорится, на сердитых воду возят. Но, если не хочешь неприятностей, рекомендую незамедлительно приступить к работе или получить у фельдшера документ о временной нетрудоспособности.

— А если не открою магазин, что ты мне сделаешь? — Ни о каких публичных извинениях Валька, слава богу, больше не заикалась. — В кутузку посадишь?

Над этой проблемой Цимбаларь ещё не задумывался, но ответ родился сам собой, как бы даже помимо его воли:

— Создадим общественную комиссию, в присутствии понятых вскроем твой магазин, произведём снятие остатков, а потом перепоручим торговлю специально назначенному лицу. Недостачу, естественно, погасим за твой счёт.

— Ни одна живая душа не посмеет меня заменить! — выкрикнула Валька, явно рассчитывая на солидарность домочадцев. — Умойтесь!

— Не обольщайся, Валентина Николаевна, — заверил её Цимбаларь. — Свято место пусто не бывает. Уж я-то об этом позабочусь. Только вилами грозить мне больше не надо. Я твои добрые пожелания до гробовой доски помнить буду и при первой же возможности проинформирую о них районную прокуратуру.

Валька хотела сказать ещё что-то, но он, хлопнув дверью, уже покинул негостеприимный дом.

Опять его понесло куда-то, словно закусившего удила жеребца. Однако идти на попятную было уже поздно.

Отца Никиту он застал на церковном дворе, где тот наблюдал за прихожанами, расчищающими снег.

— Это напоминает мне древнегреческую притчу о царе Сизифе, — сказал Цимбаларь, ловя в рукавицу падающие снежинки. — Как ты только ни вкалывай, а работы меньше не становится.

— Христианство не нуждается в языческих аллегориях, — ответил священник. — Григорий Богослов по сходному поводу выразился совершенно иначе. Одному земледельцу, отчаявшемуся от непосильного труда, он сказал: «Прилежно делай своё дело, даже если ты не видишь в нём никакого смысла. Верь, что его плодами когда-нибудь воспользуются твои потомки. Всякая созидательная работа угодна богу».

— Хорошо сказано, — кивнул Цимбаларь. — Хоть сейчас можно процитировать с самой высокой трибуны.

Священник между тем продолжал:

— Слушая меня, вы, наверное, подумали: «А что же он сам не трудится, а стоит сложа руки». Но на то есть свои веские причины. Священнический сан запрещает мне заниматься чем-то иным, кроме служения Господу. Война, торговля и труд не для нас. Например, до церковной реформы семнадцатого века монахи носили мантии без рукавов, что символизировало отрешение от физических трудов в пользу подвигов духовных. Протопоп Аввакум, обвиняя своих врагов в попрании традиций, даже говорил: «А те рукава вы понаделали для блудной похоти...»

— Уместно ли вам повторять слова знаменитого раскольника? — поинтересовался Цимбаларь. — Насколько мне известно, государственная церковь прокляла его.

— Но ведь никто из смертных, кроме вас, меня не слышит, — лукаво улыбнулся священник. — А Господу протопоп Аввакум дорог в той же мере, что и его злейший враг патриарх Никон. Оба они радели за веру, только по-разному... Вы ко мне по делу?

— Да. Хочу обратиться к вам, так сказать, как к высшему духовному авторитету. Кто является в Чарусе властью? Неужели только староста Ложкин?

— Конечно, нет. Имеется ещё совет местного самоуправления, членом которого, кстати говоря, являюсь и я. Но он уже давно не собирался... А вы, похоже, ведёте дело к свержению существующей власти?

— Наоборот, к её демократизации... Где могут находиться документы этого совета?

— Наверное, в бывшей колхозной конторе.

— Вы не против, если я на некоторое время отвлеку от работы Бориса Ширяева?

— Отвлекайте, — милостиво разрешил священник. — Работник он, прямо скажем, никудышный. Одна рука не заменит две даже при всём его старании.

Староста Ложкин, вызванный лёгким на ногу Борькой, открыл нетопленую колхозную контору и безропотно выдал Цимбаларю тоненькую папку, в которой хранился список членов совета местного самоуправления и протокол заседания годичной давности.

Кроме самого Ложкина в совет входили мастер сыродельного цеха Страшков, священник отец Никита, пышногрудая заведующая фермой и самый старый житель Чарусы, ветеран трёх войн, столетний Астафий Мальцев. Двоих членов — участкового Черенкова и учительницу Решетникову — следовало считать выбывшими по причине смерти.

Ознакомившись с документацией, на что ушло не больше пяти минут, Цимбаларь велел Борьке вызвать в контору всех ныне здравствующих членов совета. а для кворума пригласить также фельдшера и новую учительницу.

Пока Борька рыскал по деревне, Ложкин сидел с пришибленным видом и боялся даже слово проронить. Цимбаларю было очень неудобно перед ним, но для того, чтобы расточать милости, сначала следовало показать клыки.

Вскоре прибыли все приглашённые, кроме Мальцева, которого на днях разбил паралич. Во вступительном слове Цимбаларь заявил, что в честь двадцатилетнего юбилея хартии европейского самоуправления и в свете дальнейшей демократизации общества пора возродить деятельность местного совета, а первым делом доизбрать недостающих членов. Вместо безвозвратно выбывших Черенкова и Решетниковой он предложил себя и Лопаткину, а вместо состарившегося Мальцева — Кондакова.

Это предложение прошло единогласно. Следующим пунктом в повестке дня стоял вопрос о недостойном поведении завмага Деруновой, третий день подряд игнорирующей свои непосредственные трудовые обязанности. К зарвавшейся торговке предлагалось применить самые строгие меры: отстранить от работы, провести в магазине внеплановую ревизию и временно назначить другого продавца.

В прениях выступил один только сыродел Страшков, предложивший объявить Деруновой последнее предупреждение.

— Я её уже сколько раз предупреждал! — дуя на замёрзшие руки, отозвался Цимбаларь. — Как с гуся вода.

Вопрос поставили на голосование. Против был отец Никита. Людочка воздержалась. Все остальные, в том числе и Ложкин, поддержали предложение участкового.

Ревизию назначила на послезавтра. За один день собрать, а главное, уломать нужное количество сведущих людей было нереально.

Возглавить ревизионную комиссию согласилась заведующая фермой, похоже, давно имевшая на Вальку зуб. Она же и предложила кандидатуру новой продавщицы — свою золовку, недавно отнявшую от груди ребёнка.

Дабы пресечь козни, ожидавшиеся со стороны неуёмной Деруновой, магазин полагалось обеспечить круглосуточной охраной. Ответственным за это, естественно, назначили Цимбаларя.

В заключение староста Ложкин, ссылаясь на свой возраст, попросил освободить его от всех занимаемых должностей, однако эта просьба, в общем-то ожидаемая, была единодушно отклонена.

Покидая собрание, Людочка вполголоса бросила Цимбаларю:

— Тебе делом надо заниматься, а не с бабами воевать.

В ответ тот буркнул:

— Конфликт зашёл слишком далеко. Не могу же я уронить свой авторитет.

Уже на следующий день жизнь в Чарусе пошла иначе — пусть и не лучше, но веселей.

Возле магазина безотлучно находился сторож, выставленный на тот случай, если Валька захочет что-то забрать из него или, наоборот, положить.

В деревенской школе, имевшей всего одно классное помещение, шли занятия, на которые для начала явились два десятка ребят в возрасте от семи до десяти лет (те, которые постарше, учились в городском интернате).

Ваня в одиночестве сидел на задней парте и, делая вид, что переписывает упражнение по русскому языку, решал кроссворд из журнала «Клубничка».

Людочка, преподававшая одновременно арифметику, родную речь, историю Древнего мира и географию, успевала задавать ученикам ничего не значащие вопросы, на самом деле позволявшие оценить степень вменяемости и адекватности их родителей.

Однако деревенские дети, в массе своей отличавшиеся от городских примерно так же, как дикие волчата отличаются от домашних щенят, отвечали незнакомой тётке крайне неохотно.

Кондаков был вынужден открыть больничку раньше намеченного срока, поскольку пациенты буквально брали её штурмом.

Очередь к фельдшеру состояла главным образом из женщин не первой и даже не второй молодости, жаловавшихся либо на близорукость, либо на тугоухость, либо на ревматизм. Были и простуженные, кашлявшие то ли с позапрошлого года, то ли со времён Павловской денежной реформы (это жуткое событие, лишившее многих «чулочных» и «баночных» сбережений, до сих пор оставалось в Чарусе таким же незыблемым временным ориентиром, как революция, война и кукурузная эпопея).

Впрочем, раздеваться перед чужим мужчиной больные наотрез отказывались, мотивируя это тем, что голышом их даже супруг в первую брачную ночь не видел. Приятное исключение составляла лишь Зинка Почечуева, по её собственным словам, страдавшая депрессией и бессонницей. Она сняла с себя два толстых свитера, под которыми оказалось тонкое бельё, позволила Кондакову выслушать и обстукать себя, а в итоге получили рекомендацию пить парное молоко, гулять перед сном и мыть голову настоем мяты.

— Самой-то неинтересно, — томно вздохнула Зинка. — Вот если бы кто-нибудь другой помыл. Да заодно и спинку потёр...

Кондаков, крайне болезненно относившийся ко всем намёкам сексуального характера, посоветовал ей добавлять в парное молоко бром и немедленно выставил за дверь.

Составляя медицинские карточки, новоиспечённый фельдшер особое внимание обращал на психическое здоровье пациентов, каждый раз интересуясь, не страдают ли те галлюцинациями, а если да, то в какой форме. Созналась только деревенская пьянчужка Таиска Куликова, но её галлюцинации имели вполне обыденное объяснение.

Цимбаларь тем временем всячески задабривал Ложкина, надеясь, что тот уговорит сноху добровольно выдать ключи. Но Дерунова, упрямая, как ослица, продолжала придерживаться однажды избранной линии поведения, надеясь, наверное, на какое-то чудо. Между тем в деревне уже начались перебои с чаем, сахаром и подсолнечным маслом.

Изольда Марковна по несколько часов в день выслушивала стариков и старух, сохранивших смутную память о своём угро-финском происхождении, однако заработать позволила одной лишь Парамоновне, спекшей на зырянском языке срамные частушки.

Воспользовавшись некоторым затишьем, наступившим в войне с ветряными мельницами (а именно так оценивали его нынешнюю деятельность не только Людочка, но и Кондаков), Цимбаларь решил вновь заняться расследованием убийства своего предшественника.

На данный момент существовали две версии случившегося.

Одна, принадлежавшая Ложкину, гласила, что с участковым на почве ревности расправился Виктор Чалый, человек вспыльчивый и непредсказуемый. Причем не исключалась подстрекательская роль Зинки Почечуевой, незадолго до этого расставшейся с бывшим возлюбленным и даже якобы забравшей у него свой перстень-оберег. Учительница Решетникова, тоже неравнодушная к участковому, с горя отравилась таблетками.

В целом эта версия выглядела довольно убедительно, тем более что алиби у Чалого не существовало, но неизбежно напрашивался вопрос — какого рожна Черенков попёр ночью в коровник, к тому же без оружия?

По другой версии, выдвинутой Зинкой Почечуевой, убийцей участкового был Ложкин или кто-то из его приспешников. Называлась и причина — экономическая, а проще говоря, шкурная. Черенков будто бы мешал старосте обделывать всякие грязные делишки. Решетникова, очевидно что-то подозревавшая, была отравлена своим домохозяином. К последнему преступлению приложила руку и Дерунова.

Но у старосты имелось железное алиби, а из всех его приспешников Цимбаларь знал только Борьку Ширяева, больше похожего на деревенского дурачка, чем на хладнокровного убийцу. И опять оставалось неясным, почему Черенков оказался в коровнике, в то время как все сливки местного общества гуляли в избе у Ложкина.

Существовало ещё частное мнение старухи Парамоновны, утверждавшей, что участкового убили где-то в другом месте, а труп притащили в коровник с целью сокрытия следов преступления.

Но тогда откуда взялось столь странное орудие убийства, как вилы? В сельской местности преднамеренные преступления совершаются самыми разными способами: посредством ножа, топора, охотничьего ружья, обреза, даже косы — но вилами крайне редко. Чтобы убедиться в неэффективности такого оружия, достаточно ткнуть им в неосвежёванную говяжью тушу. Ведь вилы, в отличие от большинства других сельскохозяйственных орудий, никогда не точат.

Из этого проистекал вывод — убийца действовал спонтанно, в состоянии аффекта, используя первое, что подвернулось под руку. Для подобного преступления коровник был самым подходящим местом. Уж там-то и летом и зимой вил хватало.

К слову сказать, роковые вилы имели особую примету — кривой зуб, о чём свидетельствовало неодинаковое расстояние между ранами, группировавшимися, как и положено, по четыре в ряд.

В прошлом году эти вилы уже искали, но — увы — безуспешно.

Объективности ради следовало заметить, что работа тогда была проделана немалая — допрошено под протокол около сотни человек, проверены все вилы, имевшиеся как в частном, так и в общественном секторе, исследованы микрочастицы, обнаруженные на одежде трупа, проведены обыски во многих избах и подсобных помещениях.

Так и не составив себе никакого определённого мнения, Цимбаларь вновь приступил к изучению многотомного уголовного дела, компактно разместившегося на компьютерном сайте.

Ещё раз внимательно прочитав показания людей, видевших Черенкова незадолго до смерти (среди них фигурировала и Парамоновна), он пробежал глазами список личных вещей, обнаруженных в квартире покоимого.

Гражданской одеждой тот не баловался, впрочем, как и сам Цимбаларь.

В шкафу остался старый китель, потрёпанные брюки-галифе и полдюжины серо-голубых форменных рубашек. Возле печки — сапоги и валенки.

Удивлённый этим обстоятельством (лучшим спасением от мороза здесь были именно валенки, в крайнем случае сапоги, надетые на шерстяной носок), Цимбаларь вернулся к протоколу осмотра трупа. Если не считать полушубка и шапки-ушанки, наряд покойного состоял из нового кителя, брюк навыпуск, белой, то есть парадной, рубашки и тщательно начищенных полуботинок, совершенно неуместных в суровом северном климате.

— Похоже, он шёл на свидание, — пробормотал Цимбаларь. — Вот уж поистине шерше ля фам!

Претенденток на благосклонность Черенкова в Чарусе было не так уж и много — Зинка Почечуева, Жанна Решетникова да ещё несколько местных девушек, которых Цимбаларь уже взял на заметку, но чья причастность к тем трагическим событиям была весьма сомнительна.

Но с другой стороны, свидание с Почечуевой могло состояться и на её квартире, а Решетникову было проще пригласить к себе. Только дурак будет околачиваться на холоде, рискуя отморозить не только нос, но и кое-что поважнее.

Обманчивый просвет, ненадолго возникший во мраке неведения, вновь пропал.

Проверив сторожа, маячившего возле магазина, и обойдя вокруг опять бездействующего клуба, Цимбаларь от нечего делать вызвал по рации Людочку, но та довольно резко ответила, что занята по горло, а радиосвязь предназначена не для пустопорожней болтовни, а для особо экстренных случаев.

— Ну хоть сейчас нас не подслушивают? — осведомился Цимбаларь.

— Сейчас вроде бы нет. Но впоследствии нам придётся разработать какой-то условный язык.

Кондаков на вызов отреагировал ещё более желчно. Оказалось, что в настоящий момент он проводит весьма ответственную операцию — вправляет скотнику вывихнутый палец.

Нагуляв аппетит, Цимбаларь отправился к Парамоновне. Но на сей раз обед был удивительно скромным — перловая каша, холодец, остатки вчерашних пирогов. Столь наплевательское отношение к стряпне хлебосольной хозяйке было совсем не свойственно.

Впрочем, причина этой нерадивости выяснилась очень скоро. Старуха, уже заработавшая сегодня пятьдесят долларов — сумму, по её понятиям, баснословную, — теперь старательно вспоминала слышанные в далёком детстве песни, сказки и прибаутки своего народа.

— Чем же ваши частушки так понравились заезжей барыне? — поинтересовался Цимбаларь, без всякого энтузиазма ковыряя холодец, больше похожий на ещё не застывший столярный клей.

— А всем, — похвасталась Парамоновна. — В особенности словами.

— Неужто она по-зырянски понимает?

— Где уж ей. Да я потом перевела. Вот уж хохотала! Чуть не лопнула... Хочешь — я и тебе пропою?

Песни были слабой альтернативой сытному обеду, но Цимбаларь из приличия согласился.

Старуха немедленно приняла позу, приличествующую знаменитой частушечнице — приподняла плечи и ухватилась за кончики головного платка, — после чего закатила глаза и визгливым голосом пропела:

Не дождавшись от Цимбаларя похвалы, она с прежним надрывом продолжала:

— Частушки весьма забавные, — заметил Цимбаларь. — Хотя и не совсем пристойные. Вот не думал, что зыряне были такими весельчаками.

— Ты что! — Парамоновна замахала на него руками. — Нас частушкам русские научили. Мы таковской стыдобушки отродясь не знали... Да это ещё детские забавы! Ты дальше слушай.

Взмахнув платочком, старуха пустилась в пляс.

— Ну это уже вообще! — покачал головой Цимбаларь. — Неужели подобная похабщина могла заинтересовать сотрудницу серьёзного научно-исследовательского института?

— То, что я тебе сейчас пропела, её как раз таки и не заинтересовало, — продолжая приплясывать, пояснила Парамоновна. — Глянулись ей совсем другие частушки. Тебе я их петь стесняюсь. Ну если только самые безобидные...

— Браво, браво! — Цимбаларь захлопал в ладоши. — Даже не предполагал, что в вас таятся такие таланты... Кстати, давно хотел вас спросить. Говорят, что вы были одной из последних, кто видел Черенкова живым?

— Ага, видела, — подтвердила Парамоновна. — Я к нему вечерком забежала, сказать, что завтра позже приду. А он в это время бриться кончил и одеколонился. Очень уж от него опиумом шибко пахло.

— Чем-чем? — не понял Цимбаларь.

— Опиумом, — с важным видом объяснила старуха. — Деколон такой. Ненашенский.

— А-а-а, — понимающе кивнул Цимбаларь. — Он случайно не к Ложкину в гости собирался?

— Нет, там уже давно гуляли.

— Тогда куда же?

— Я сама над этим долго кумекала. Да так ничего и не раскумекала. Мужик как волк. Ему главное — на охоту выйти. А про то, куда потом ноги принесут, он не думает.

— Какие отношения были у Черенкова с Ложкиным?

— Обыкновенные. Заискивал перед ним Ложкин.

— Не ссорились, значит?

— Нет.

— А как с другими деревенскими?

— Ну как тебе сказать... Он особняком держался. Власть всё-таки... Хотя иных выделял. С батюшкой нашим дружбу водил.

— Что вы говорите! — удивился Цимбаларь. — А я-то думал, что он был безбожником.

— Нет, на службу наведывался. Случалось, и причащался.

— Ну а с женщинами как у него дело обстояло?

— Ох, не хочу сплетни разводить! — Такая преамбула, по-видимому, означала, что именно сплетнями она сейчас и займётся. — Кобель он был, между нами говоря. К библиотекарше наведывался, а учителке тайком ребёночка сделал.

— Вот это да! — Цимбаларь и вправду был ошарашен. — А не могло ли убийство Черенкова быть местью за Решетникову?

— Кто же за сироту отомстит... — пригорюнилась старуха. — Она всё больше с Малыми детушками водилась, на взрослых глаза поднять не смела. Боялась нас, дикарей.

— Ну ладно, — Цимбаларь встал. — Не буду отвлекать вас от творческого процесса. Спасибо за обед. Но в следующий раз лучше опять налепите пельменей. С медвежатиной.

Он поспешил на опорный пункт, включил компьютер и отыскал материалы, касающиеся Решетниковой. Вывод патологоанатомов был краток и разночтений не допускал: смерть наступила в результате отравления гемотоксическими медикаментозными веществами, предположительно ацетилсалициловой кислотой. Исследование внутренних органов по просьбе родственников не проводилось.

Когда окончательно стемнело, Цимбаларь сделал вылазку к магазину. На сторожевой пост только что заступил Борька Ширяев, чуть-чуть более весёлый, чем обычно.

— Кроме истопника, никого к магазину не подпускать, — наставительным тоном произнёс Цимбаларь. — И учти, я дверь на всякий случай опечатал.

— Не изволь беспокоиться, товарищ майор, — Борька скорчил дурашливую гримасу. — Всё будет в самом лучшем виде. Мимо меня даже мышь не проскочит.

— Мыши пусть себе скачут. А за людьми присматривай. О ком речь, ты, наверное, догадываешься. Часа в два ночи я тебя сменю.

— Да зачем тебе лишние хлопоты! Отдыхай спокойненько. Как-нибудь до утра перебьюсь. Меня в зоне, бывало, в карцер сажали. Температура та же самая, что и снаружи. Ничего! И по двое суток сиживал, и по трое. Это при лагерной-то кормёжке. А здесь красотища! Шкалик принял — и дальше сторожи. Пусть теперь мне лагерные вертухаи на вышках завидуют.

— Ты шкаликами-то не очень увлекайся. Потерпи немного. В два часа ночи я здесь буду как штык. — Провожаемый вспышками северного сияния, Цимбаларь отправился домой.

Надо было хорошенько отоспаться, ведь впереди предстояла не только мучительная ночь, но и хлопотливый день. В десять утра возле магазина должны были собраться члены ревизионной комиссии.

Однако долго поспать ему не удалось. Где-то около полуночи под подушкой запищала рация.

— Я «Третий», я «Третий», — голос Людочки был до неузнаваемости искажён радиопомехами. — Вызываю «Первого».

— «Первый» на связи, — отозвался Цимбаларь. — Слушаю тебя.

— Прости, что я тебя сегодня отшила, — сказала Людочка. — Ведь для того, чтобы поговорить с кем-то из вас, мне приходится убегать в кладовку. А дети всё подмечают.

— Да я и не обижаюсь. Просто на тот момент мне хотелось услышать знакомый голос.

— У тебя опять неприятности?

— Что значит — опять? Здесь это моё перманентное состояние... Ну а как ваши делишки?

— Ванька от тоски совсем извёлся. Конечно, это задание не для него. Он привык общаться с бродяжками и юными наркоманами, а в Чарусе совсем другой контингент. Дети его пока чураются... Хорошо ещё, что тут практически нет кошек.

— Я тоже это заметил. В деревнях кошек по избам не держат. Дескать, пусть себе ловят мышей в хлеву. А в условиях севера им зимой не прокормиться. Они же выходцы из тёплых стран. Как и Цимбалари.

— Знаешь, а я настроила спутниковый телефон. Сейчас мы в любой момент можем связаться хоть с Москвой, хоть с американским штатом Юта. Свой ноутбук я уже подключила через спутник к Интернету... А, чёрт... — голос Людочки стал прерываться.

— Что случилось?

— Опять эти проклятые шумы... Голову даю на отсечение, что кто-то настраивается на нашу волну.

— Ну ты и мнительная! Выгляни лучше в окно. Видишь, какие столбы света гуляют по небу? Так бывает только в магнитную бурю.

— Подожди, подожди... — странная интонация, появившаяся в голосе Людочки, не предвещала ничего хорошего. — Это не столбы света гуляют по небу. Это что-то горит неподалёку... Вон уже и люди бегут по улицам.

В то же мгновение в окно опорного пункта забарабанили кулаками.

— Вставайте! Пожар! Магазин горит!

Цимбаларь выскочил на улицу, сунув босые ноги в валенки и даже не успев застегнуть полушубок.

Чёрное небо цвело на севере всеми цветами радуги, а за деревенскими избами рвалось вверх гудящее оранжевое пламя. В морозном воздухе далеко разносились тревожные крики и сухой пулемётный треск лопающегося от огня шифера.

Цимбаларь мчался изо всех сил, но его ноги, казалось, налились свинцом. На звоннице грянул набат, лишь усугубляя стихийный ужас, и без того обуявший людей. То же самое, наверное, испытывали жители средневекового города, внезапно разбуженные ночным приступом.

Магазин уже превратился в сплошной костёр, в недрах которого, давая огню новую силу, взрывались бутылки с водкой и банки с подсолнечным маслом. Жар ощущался даже на расстоянии пятидесяти шагов.

Трактор притащил с мехдвора пожарную цистерну, оборудованную помпой, но слабенькая струя воды не могла помешать бушующему пожару. Смельчаки, вооружённые баграми, пытались растащить сруб магазина по брёвнышку. Искры летели вверх, словно мириады огненных шмелей, вознамерившихся штурмовать небо.

Вокруг собралась вся деревня, за исключением разно что малых детей. Цимбаларь видел Страшкова, вцепившегося в брандспойт, Парамоновну, размахивающую лопатой, Зинку Почечуеву с ведром в руках. На лицах людей дрожали зловещие багровые отблески.

От церкви прибежал отец Никита, а с ним староста Ложкин, его суровая жена и Валька Дерунова. Все четверо неистово крестились.

— Где Ширяев? — закричал Цимбаларь. — Где Борька Ширяев? Он жив? Кто-нибудь его видел?

— Да здесь я, здесь, — из толпы вынырнул Борька, чумазый, словно трубочист. — На минутку всего отлучился, а тут и началось... Не переживай, майор! Что сгорит, то не сгниёт... И заметь — не сбылось цыганское пророчество. Уцелел я в огне.

Но Цимбаларь уже не видел Борьку. Его сознание внезапно поплыло...