Они были сейчас совсем как мухи, по собственной неосторожности угодившие в мутный сиреневый компот.

Впрочем, такое сравнение было весьма приблизительным. Мухи в компоте не тонут, а плавают на поверхности, до самой последней минуты находя моральную опору в созерцании родного мира, счастье которого отождествляется с кучей свежего дерьма, а беда имеет облик пауков, липучек и мухобоек.

Люди же не видели ничего — ни неба, ни земли, ни друг друга, ни даже собственных рук, поднесенных к лицу. А кроме того, никто не поставит компот, в котором барахтаются мухи, на лед.

— Холодно-то как! — гулким басом сказал кто-то невидимый.

— Вляпались! Ох и вляпались! — донесся откуда-то со стороны комариный писк.

— С-суки вы драные! — Это был уже вообще не человеческий голос, а какое-то гнусное блеяние. — Чмыхало из-за вас дубаря врезал, а вы за свои мелкие душонки трясетесь!

— Зяблик, ты, что ли? — вновь загремело в сиреневой мути.

— А кто же еще… А ты что за наволочь такая?

— Ну ты даешь, зайчик! Это же я, Верка. Не узнал?

— Не узнал… Богатой будешь. А ты где, Верка?

— А сам ты где?

— Серьезно, братцы мои, где вы все? — нежно пропел далекий комарик.

— Туточки… Счас перекличку устроим, — произнес Зяблик дурным козлиным голосом. — Верка в наличии… Смыков вроде тоже… Эй, Левка, отзовись!

— Здесь я! — словно бы где-то рядом зашуршала осенняя трава.

— Не слышу оптимизма и бодрости! — по-фельдфебельски рявкнул Зяблик. — Будешь тренироваться в свободное время… А где Лилечка? Где наша Шансонетка?

— Какая я вам, интересно, Шансонетка! — голос был не мужской и не женский, но явно обиженный. — Придумали тоже…

— За комплимент прошу пардону… Похоже, все на месте… Ах, Чмыхало жалко! И надо же такой подлянке в самый последний момент случиться!

Все приумолкли. Кто-то всхлипнул, но кто именно — понять было невозможно. Потом Смыков (судя по интонации) пискнул:

— Товарищи, неужели и в самом деле никто ничего не видит?

— Ни хера! — проблеяло в ответ.

— Нет, — бухнуло, как из бочки.

— Ничегошеньки…

— А я немного вижу, — звук голоса был такой, словно в сухом ковыле проскользнула змея. — Но, правда, если только в очках…

— Что ты видишь, что? — на разные лады загалдела ватага.

— Тени какие-то…

— Шевелятся они?

— Вроде нет.

— Всем оставаться на своих местах, а я начинаю двигаться! — объявил Смыков. — Товарищ Цыпф, следите внимательно!

Тон этих слов так не соответствовал характеру звука, что Верка нервно расхохоталась — словно бубен встряхнула.

— Одна тень шевельнулась, — сообщил Цыпф.

— Иду на ваш голос, — комариное пение сразу перешло в гудение шмеля.

— Нет, не туда! В другую сторону!

— Теперь правильно?

— Правильно.

Смыков начал отсчитывать шаги. Почему-то по-испански.

— Уно! Дос! Трез! Видишь меня?

— Кажется, вижу… — не очень уверенно прошелестел Цыпф.

— Куарто! Кинко! — продолжал Смыков.

— Ботинко! — передразнил его Зяблик.

— Сейз! Сието!

— О-ой-ой! — В голосе Цыпфа звучал такой откровенный испуг, что кое у кого волосы шевельнулись не только на голове, но даже и в паху. — Эт-то в-вы?

— Я, — подтвердил Смыков, невидимый для всех, кроме Левки. — А в чем, собственно говоря, дело?

— Уж больно вы страшны… Хуже варнака…

То, что выплыло из сиреневой мглы на Цыпфа, напоминало не живого человека, а скорее экспонат знаменитой ленинградской кунсткамеры. (Яркое представление об этом кошмарном заведении Лева составил со слов одного отставного балтийского моряка, за время срочной службы побывавшего там раз пять. Смысл столь частых культпоходов в кунсткамеру состоял, наверное, в том, чтобы хоть на какое-то время отбить у краснофлотцев не только аппетит, но и тягу к амурным забавам.) Нижняя часть смыковского тела была такой крошечной, что напоминала ножку гриба-поганки. Зато голова представляла собой нечто вроде нескольких сросшихся между собой огромных огурцов. Части лица располагались на этих огурцах крайне неравномерно. На одном находились сразу рот и нос, на втором — только левый глаз, на третьем все остальное. Естественно, что со Смыковым этот урод не имел никакого внешнего сходства, исключая разве что вертикальный ряд звездистых пуговиц, украшавших его грудь.

Зато голос у страшилища был уже почти человеческий — не писк, не гудение, не скрежет. Вот этот голос и попросил у Цыпфа:

— Одолжите-ка мне на минуточку ваши очки. — В сторону Левы на манер телескопической антенны выдвинулась верхняя конечность, похожая на корявый сук с пятью обрубками на конце.

— А вам какие нужны? От близорукости или дальнозоркости? — поинтересовался добросовестный Цыпф.

— Какая разница! Других-то все равно нет, — в голосе Смыкова послышалось раздражение.

— Боюсь, не подойдут они для вас… Чересчур сильные. Минус пять диоптрий,

— сказал Лева, неохотно отдавая свое сокровище в чужие руки.

Зрение его после этого, конечно, сразу ухудшилось, однако Смыкова (вернее, урода, облик которого принял Смыков) он кое-как различал.

Очки расположились поперек среднего из трех огурцов, составлявших голову Смыкова, и странным образом вернули оба глаза на одну линию. (Правда, при этом сильно перекосило уши.) Другие части тела остались без изменений, хотя просматривались очень смутно, совсем как на свежей акварели, попавшей под дождь.

— Видите что-нибудь? — заботливо поинтересовался Лева.

— Вижу, — отрезал Смыков. — Не мешайте. Кстати сказать, я сейчас на вас смотрю.

— Ну и как?

— Никак. Слов нет…

Критическое молчание затягивалось. Потом Смыков сказал, как будто бы даже с торжеством:

— Да, братец мой, а вы ведь тоже далеко не красавец… Просто абстракционизм какой-то. Я бы сказал, пародия на человека.

— Это результат оптической иллюзии, — можно было подумать, что Лева оправдывается. — Мы попали в мир, принципиально отличающийся от нашего. Такие привычные для нас свойства пространства, как трехмерность, однородность и изотропность, не являются здесь обязательными. Прохождение электромагнитных волн определяется совсем другими законами. Это и порождает подобную путаницу в восприятии зрительных образов.

— Подумаешь! — хрипло проблеял из сиреневой мглы Зяблик. — Я однажды вместо политуры стакан дихлорэтана засадил. Так мне после этого с неделю борщ зеленым казался, сахар — красным, а медсестер от медбратьев я только на ощупь отличал, по голым коленкам. Считайте, я уже в иномерном мире побывал.

— А что такое изотропность? — поинтересовалась Лилечка.

— Ну как бы это сказать… равноправность всех возможных направлений.

— Хочу — взлечу, хочу — утоплюсь, а хочу — просто так стоять буду, — более популярно объяснил эту мысль Зяблик.

— Хватит болтать-то! — Верка и не собиралась скрывать свое раздражение. — Вы, умники, лучше толком скажите: прозреем мы когда-нибудь или так и подохнем слепыми цуциками?

— Не знаю… — замялся Лева. — Но мне, например, кажется, что я стал видеть чуть лучше, чем в первый момент. Наши глаза устроены весьма хитроумно, но им требуется какое-то время, чтобы приспособиться к новым условиям. Я, когда очки в первый раз надел, даже испугался немного. Все вокруг изменилось, родные места узнать не могу, голова кружится. А через пару дней привык.

— Привык черт к болоту, да только потому, что сызмальства там сидел, — буркнул Зяблик. — Как я из пистолета стрелять буду, если за пару шагов ничего не видно?

— А если что и видно, то, простите за грубость, голову от задницы отличить нельзя, — поддержал его Смыков.

— В кого вы здесь, зайчики, стрелять собираетесь? — прогудела Верка. — Лучше подумайте, что мы в этом иномерном мире жрать будем.

— А мне так холодно, что даже кушать не хочется, — призналась Лилечка. — Зуб на зуб не попадает.

— И неудивительно, — сказал Смыков. — Это же место вечного успокоения. Вселенский морг, одним словом.

— Перестаньте каркать! — прикрикнула Верка. — Давайте лучше в кучу собираться. У меня немного спирта осталось. Помянем Толгаюшку, как положено. Да и сами чуток согреемся.

— Вот это дельная мысль, — сразу согласился Зяблик. — Мало что в самую точку, так еще и вовремя. Вот и верь потом, что у баб в голове опилки вместо мозгов.

Смутные тени зашевелились и стали сходиться. Сначала их перемещениями руководил Цыпф, получивший очки обратно. Однако, разглядев приближающуюся Верку, в новом обличье похожую на кентавра женского пола, он спешно передал свои функции Смыкову (вместе с очками, естественно), а сам в ожидании Лилечки зажмурился.

О том, что девушка находится совсем рядом, Лева догадался по печальному вздоху, столь нехарактерному для других членов ватаги, да по молодому свежему запаху. Они обнялись. На ощупь Лилечка была точно такой же, как и прежде, — ничего лишнего ей не прибыло, ничего и не убавилось.

— Почему ты закрыл глаза? — тихо спросила она, трогая губами лицо Левки.

— А ты?

— Не хочу видеть тебя чудовищем.

— А если я выгляжу сейчас как сказочный принц?

— Ох, Левушка, тебе это не грозит.

— Но не можем же мы постоянно держать глаза закрытыми!

— Нет, конечно… Но как-то страшновато… Может, нам такое испытание свыше ниспослано? Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит. Так моя бабушка говорила.

— Эй, молодежь, хватит обниматься! — сказала Верка. — Пожалуйте к столу. В этой фляжке спирт, а в этой вода. Прошу не путать.

— Мне только маленький глоточек, — предупредила Лилечка.

— А остальное кому уступаешь? — живо поинтересовался Зяблик. — Левке?

— Нет, вам. Левочке лишнее вредно.

— Лишними на столе только кости бывают… Ну да ладно, благодарю. Должником буду. Сама знаешь, за мной не заржавеет. Верка, давай сюда фляжку!

— Убери грабли! Твоя очередь последняя. А не то все высосешь, другим не оставишь.

— Я же, Верка, с горя…

— А я что, на радостях? — Фляжка в ее руках была похожа на сиреневую тыкву, из которой вытекало что-то вроде сиреневого дыма. — Может, кто отходную молитву знает? — спросила вдруг она.

— Татарскую? — с сомнением, переспросил Смыков.

— Почему татарскую! — возмутился Зяблик. — Я его крестил в православную веру.

— А вы что — поп? В семинарии, братец мой, обучались?

— Князь Владимир тоже в семинарии не обучался, а целый народ окрестил.

— Вы еще про Иисуса Христа вспомните!

— Что вы опять сцепились! — вмешалась Верка. — Даже на поминках от вас покоя нет! Засохните! А ты. Зяблик, если подходящую молитву знаешь, так читай, а не базарь зря!

— Если бы… — тяжко вздохнул Зяблик. — По-блатному знаю, а по-церковному нет.

— По-блатному нам не надо, — отрезала Верка. — По-блатному ты над Ламехом скажешь, если вас судьба опять сведет.

Смыков откашлялся и натянуто сообщил:

— Помню я один отрывок из заупокойной мессы… В Кастилии слышал…

— Давай, чего стесняешься.

Уродливая башка-трехчлен склонилась на сложенные вместе куцепалые ладони, и голос — уже определенно смыковский — торжественно забубнил на латыни. Молитва, надо сказать, оказалась на диво краткой. Закончив ее, Смыков сказал: «Аминь», и довольно ловко перекрестился по-чужеземному — всей ладонью и слева направо.

— Ну ты и даешь! — сказал Зяблик с уважением. — Благо, что верный ленинец… Левка, а перевести слабо?

— Если только приблизительно, — смутился Цыпф. — С латинским у меня не очень…

— Давай приблизительно.

— Раб Божий Толгай… э-э-э… среди мирского мятежа праведно живший… э-э-э… и святой крест верно хранивший… э-э-э… и многими мученическими подвигами славный… э-э-э… ныне получаешь ты у престола Господнего вечный покой и полное отпущение грехов своих…

— Ну прямо как по заказу! — растрогался Зяблик. — Про Чмыхало лучше и не скажешь… И жил праведно, и многими подвигами славен… Ах, жаль, что он сам этого не слышал!

— Он, может, и не слышал, а душа его на том свете точно слышала, — сказала Верка, пуская флягу по кругу. — За это и выпьем.

— Дура ты! — ни с того ни с сего накинулся Зяблик. — Дура, да еще и набитая. Это мы сейчас на том свете чалимся. А душа Толгая неизвестно где обитает. Наверное, новое пристанище себе ищет… А может, уже и нашла. Дай ему Бог счастья хоть в следующей жизни…

О спирт, ты воистину напиток мудрецов! И пусть ты не способен изменить печальные обстоятельства, окружающие тех, кто тебя употребляет, но вполне можешь изменить их мнение об этих обстоятельствах. А это уже немало.

Не прошло и получаса, как сиреневая мгла, до того пугавшая людей своей непроницаемостью и однообразием, заиграла множеством оттенков от нежно-фиалкового до баклажанного. Доверять зрению и слуху по-прежнему было нельзя, но эта ситуация, оказывается, имела и комическую сторону. Все чуть от смеха не покатывались, когда Верка, отходившая по нужде в сторону, с каждым шагом делалась все шире и приземистей, из пусть и уродливого, но человекоподобного существа превращаясь постепенно в квашню, семенящую на коротеньких ножках. Каждый член ватаги обладал теперь множеством голосов и при желании мог заменить целый сводный хор. Стоило, например, Зяблику отвернуться чуть в сторону, как его грубый бас превращался в нежное чириканье.

Да и хрен с ним — со слухом и зрением! (Примерно так выразилась немного осоловевшая Верка.) По крайней мере осязание и обоняние остались в норме. Достаточно было протянуть руку, чтобы убедиться: это не композиция из сросшихся между собой огромных огурцов, а вполне нормальная человеческая голова, пусть и непутевая. Спирт пах спиртом, пот — потом, порох — порохом. Пистолет действовал нормально, в чем не замедлил убедиться Зяблик. И какая, спрашивается, беда в том, что звук его выстрела не уступал грохоту гаубицы?

Неутомимый естествоиспытатель Лева Цыпф решил проверить, как происходит в этом мире процесс горения. Смочив спиртом тряпку, заменявшую Смыкову носовой платок, он кресалом высек на нее искру. Жадное лиловое пламя птицей рвануло вверх, и от тряпки даже пепла не осталось.

— Содержание кислорода в атмосфере повышено, — резюмировал Лева.

— Это хорошо или плохо? — поинтересовалась Лилечка.

— С одной стороны, хорошо, а с другой — не очень. Если много кислорода, значит, много растительности. Будет чем питаться. Зато процесс окисления происходит здесь более бурно, чем в нашем мире. Следовательно, мы будем быстрее сгорать, то есть уставать и стареть.

— Тогда нам кранты, — опечалился Зяблик, которого спирт еще как следует не разобрал. — Сгорим, как стеариновые свечки, и потомства не оставим. Спешить надо! Верка, ты еще способна к деторождению?

— Я еще много на что способна. А вот способен ли ты это дитя заделать? Что-то я сильно сомневаюсь.

— Лева, милый, слышишь, как меня облажали? — притворно захныкал Зяблик. — Меня, героя трех войн и ветерана ядерной промышленности Советского Союза! Виноват я разве, что у меня после всех жизненных передряг вместо нормальной спермы стронций девяносто пополам с ипритом-люизитом? Я теперь только с валькириями могу сношаться. Слыхали про таких? Левка, ясное дело, слыхал, а для остальных даю справку. Валькирии, это такие бабы воинственные. Вроде нашей Верки. Только бессмертные и летать умеют. А в буферах у них вместо молока смертельный яд. Вот с ними бы я свободно прижил ребеночка. Всем вам, гадам, на страх.

— Не на страх, а на смех, — поправила его Верка. — Курам на смех.

— От курицы слышу! — парировал Зяблик.

Смыков и Цыпф тем временем вели обстоятельную беседу о зрительных и слуховых иллюзиях, порождаемых странными условиями этого мира.

— Для ориентировки в трехмерном пространстве нам вполне хватало пяти чувств, — говорил Лева. — А этот мир устроен гораздо сложнее нашего. Трудно даже предположить, какова его истинная мерность. Пятью чувствами тут никак не обойдешься. Если бы мы хоть эхолокацией владели, как летучие мыши…

— Полагаете, не выжить нам здесь? — насторожился Смыков.

— Время покажет… Но согласитесь, что видеть мы стали уже значительно лучше. Ведь я в первый момент даже кончик собственного носа разглядеть не мог. А теперь всех вас свободно различаю.

— Вопрос, в каком виде… — вздохнул Смыков.

— Ну это уж неизбежные издержки… Местный колорит, так сказать. Но не исключено, что со временем наше зрение полностью адаптируется к новым условиям.

— А слух? — не унимался Смыков. — Я когда в упор с кем-нибудь разговариваю, вроде нормально все слышу. А стоит на пару шагов в сторону отойти, чепуха какая-то начинается. Не то мышь пищит, не то петух кукарекает.

— Я думаю, причина тут в следующем… — Лева умолк на пару секунд, очевидно, подбирая нужные слова. — Глаз куда более тонкий и сложный инструмент, чем ухо. Эволюция заставила его приспособиться к постоянно меняющимся условиям освещения. Благодаря особым свойствам хрусталика глаз способен… как бы это лучше сказать… к самонастройке. А для слухового органа это совсем необязательно. Ведь среда, в которой распространяются акустические сигналы, более или менее стабильна. Ухо — один из самых простых органов нашего организма. Барабанная перепонка, три косточки да гирлянда чувствительных клеток, закрученная в спираль. Какая уж тут самонастройка…

— Кто сказал, что ухо один из самых простых органов? — возмутился Зяблик, у которого процент содержания алкоголя в крови достиг пиковой величины. — Дико извиняюсь, но я, например, более загадочного органа не знаю… Ну кроме, конечно, того, что у мужиков между ног болтается. Мне один раз по пьянке кореша целую бутылку пива в ухо вылили.

— Каким это образом? — удивилась Верка.

— Самым простым. Я, понимаешь, перебрал маленько и отрубился. А они, шутки ради, мне в ухо пива плеснули. Думали, что очухаюсь. Но я на эту наглость никак не отреагировал и продолжал дрыхнуть. Тогда они еще плеснули. Опять ничего! Пиво в ухо как в канализацию уходит. Назад ни единая капля не вылилась. Тут уж их, козлов, любопытство разобрало. Целую бутылку зря стравили. А с пивом у нас большие трудности были. Вот и спрашивается, куда оно могло деваться? Ведь у меня потом даже башка не болела.

— Вы, братец мой, какой размер головного убора носите? — поинтересовался Смыков.

— Пятьдесят восьмой, а что?

— А то, что в таком черепе, если он, конечно, пустой, не одна бутылка пива вместится, а все четыре.

— Курдюк ты бараний, — обиделся Зяблик. — Если хочешь знать, моя голова против твоей, что сберкасса против сортира. Уж лучше молчи в тряпочку…

— Возможно, твое ухо напрямую связано с мочевым пузырем, — съязвила Верка.

— Мало ли какие чудеса на белом свете случаются. У нас один мужик в хирургии лежал, так у него хвост был. С полметра длиной. Знали бы вы только, что он этим хвостом выделывать умел.

— Нетрудно догадаться, — буркнул Смыков, размышлявший над тем, как бы достойно ответить Зяблику на его грубость.

— А вот и нет! — горячо возразила Верка. — У вас одни только гадости на уме. Хвост у него пушистый был, как у Бобика. Он им себе спину тер вместо мочалки.

— Большая экономия в хозяйстве, — зевнул Зяблик, которого после возлияния всегда в дрему клонило. — Только ты какой-то там хвост с ухом не сравнивай.

— Не знаю, галлюцинация это или нет, но мне кажется, к нам кто-то приближается, — нарочито бесстрастным голосом сообщил Цыпф. — Кто-то или что-то..

— Пушки к бою! — рявкнул Зяблик, выдергивая из-за пояса пистолет.

Удивительно, но факт: пьянка никак не влияла на его постоянную боеготовность.

— Боюсь, тут не пушки нужны, а зенитки, — сказал Цыпф. Его зрение благодаря очкам успело приспособиться к условиям сиреневого мира чуть получше, чем у всех остальных.

Неведомый объект, приближавшийся к ватаге, порхал наподобие бабочки примерно на высоте человеческого роста. Размерами и формой он напоминал смятую и оборванную по краям газету, которую унес из летнего туалета шалун-ветер. Но поскольку никакого ветра вокруг не ощущалось, загадочный предмет двигался по воле совсем других сил.

Сделав вокруг ватаги широкую петлю (не плавную, как парящая птица, а ломаную, скорее присущую летающим насекомым), посланец сиреневого мира устремился прямиком на людей. Лиловые блики так и поигрывали на нем, как на листе фольги, а полет был совершенно бесшумным (хотя, возможно, человеческое ухо просто не могло уловить его звук).

— Какого хрена ему надо? — пробормотал Зяблик, попеременно щуря то левый, то правый глаз.

— Мог бы и мимо пролететь, — констатировал Смыков, тоже успевший вооружиться. — А если вернулся, значит, интерес имеет.

— Сейчас мы ему этот интерес отобьем, — зловеще пообещал Зяблик, не в привычках которого было пасовать перед кем-либо, пусть даже перед нечистой силой. — Терпеть не могу, когда всякая шушера в честную компанию без приглашения лезет. Да еще и без своего стакана…

— Я бы лично посоветовал пока воздержаться от крайних мер, — сказал Цыпф.

— Нет никаких оснований считать, что это создание имеет агрессивные цели.

— Когда основания появятся, ты даже до трех сосчитать не успеешь, — возразил Смыков. — Заруби это на своем шнобеле.

— В самом деле не надо эту штуку трогать, — поддержала Цыпфа Лилечка. — Ну посмотрите только, какая она безобидная. На стрекозу похожа… У стрекоз крылышки точно так же поблескивают.

— Вот так довод! — хмыкнул Зяблик. — Крылышки поблескивают… У волка клыки тоже поблескивают. Целоваться с ним, что ли, после этого?

Создание, которое Лилечка сравнила со стрекозой, было уже совсем рядом. Оставалось совершенно непонятным, каким это образом оно держится в воздухе, да еще и совершает всякие замысловатые маневры. Опасаясь столкновения с ним, кое-кто из людей попятился, а кое-кто даже присел.

Один только Зяблик продолжал стоять во весь рост. Обе руки его были заняты

— правая пистолетом, а левая фляжкой, в которой еще плескался спирт, — и, похоже, он никак не мог решить, какое из этих средств наиболее эффективно против нахальной стрекозы.

— Ладно, — сказал он примирительно. — Глотни… И помни, тварь, мою доброту…

Лиловое создание было уже почти рядом с Зябликом, и он тронул его горлышком фляжки — сначала осторожно, а потом смелее.

— Отбой, братва, — произнес он затем. — Ложный шухер. Плод воспаленного сознания.

И действительно, так напугавшее всех порождение чужого мира оказалось всего лишь оптической иллюзией. Фляга прошла сквозь него, как сквозь облачко лилового дыма, а еще точнее — как сквозь медленно перемещающееся световое пятно.

— Нда-а… — сказал Смыков, разгибаясь. — У страха глаза великаньи, да ножки тараканьи.

Мираж, медленно снижаясь, продолжал порхать поблизости от ватаги, и Смыков пренебрежительно ткнул его своим пистолетом. Раздался тонкий звук — словно у хрустального бокала откололась ножка, — и ствол укоротился на одну треть, точно по спусковую скобу.

— Не понял… — Смыков повертел обрубок пистолета. — Как бритвой обрезало… Вот не повезло…

— Зато мне повезло, — сообщила Верка, отбегая в сторону. — Я эту тварь хотела ногой пнуть.

— Пусть это будет всем нам уроком, — похоже, такой поворот событий устраивал Лилечку. — Не надо никого зазря трогать. Ни мышку, ни букашку. Моя бабушка даже тараканов божьими созданиями считала. И если травила их, то потом грех замаливала.

— Твоя бабушка прямо легендарная личность, — рассеянно произнес Цыпф, внимательно наблюдавший за полетом лиловой стрекозы.

— А ты думал… Когда вернемся домой, обязательно навестим ее. В Лимпопо. Я теперь никаких путешествий не боюсь.

— Это уж точно… — забрав у Зяблика окончательно опустевшую фляжку, Цыпф швырнул ее в загадочную тварь, вроде бы бесплотную, а вроде бы и нет.

Две попытки подряд подтвердили первую версию — фляжка, не встретив никакого сопротивления, проходила сквозь лиловую стрекозу. Зато третья попытка окончательно запутала проблему — импровизированный метательный снаряд вдруг бесследно исчез, даже не долетев до цели.

— Вы табельным имуществом очень-то не разбрасывайтесь, — проворчал Смыков.

— Другой такой фляжки тут, наверное, и за миллион рублей не достанешь.

— Помолчал бы лучше! — огрызнулся Зяблик. — Кто пушку угробил?

— Еще неизвестно, угробил ли я ее… Немного короче стала, вот и все. В восемнадцатом году целые армии с обрезами воевали…

— Сам ты обрез! — Зяблик вырвал у Смыкова пистолет и легко сорвал с него затвор. — Видишь? Возвратная пружина тю-тю! Теперь твоей пушкой только гвозди забивать.

Скрепя сердце Смыков был вынужден признаться:

— Радуйтесь… Хоть на этот раз вы оказались правы.

Покружив вокруг ватаги еще какое-то время, загадочное существо все так же бесшумно уплыло в окружающие дали, которые уже не были — как раньше — просто глухой сиреневой мглой, а менялись, шевелились, вибрировали, демонстрируя признаки иной, непостижимой для человека реальности. Фляжка исчезла безвозвратно, точно так же как и обрубок пистолетного ствола.

Взоры всех членов ватаги устремились на Цыпфа. Люди ждали от него свежих разъяснений. Это уже вошло в привычку, как и вечные перебранки между Зябликом и Смыковым.

Однако на этот раз Лева что-то не спешил обнародовать свою точку зрения. Первой затянувшееся молчание нарушила Верка.

— Что ты, Левушка, по этому поводу можешь сказать? Не томи нас, зайчик.

— А что может сказать амеба, случайно натолкнувшаяся на окурок, — туманно ответил Цыпф и откашлялся в кулак.

— Ты свой базар слегка фильтруй! — набычился Зяблик. — И не ломайся, как старая хипесница… У амебы мозги отсутствуют, и говорить она не умеет. А ты пять языков изучал. Не зазря же тебя столько лет при штабной кухне кормили. Философ называется…

— Вряд ли вам будет интересно то, что я скажу, — слегка обиделся Лева.

— А это уже не тебе решать.

— Хорошо, — согласился Лева, как бы даже с угрозой. — Я скажу. Сами напросились. Только прошу меня не перебивать и не комментировать. Каждое слово разжевывать я не собираюсь. Даже и не уговаривайте.

— Какой-то ты сегодня нервный, — удивилась Верка. — С чего бы это? Иного мира испугался? Или той фанеры, что вокруг нас летала? А разве в Нейтральной зоне или Будетляндии легче было?

— Не легче. Но там мы по крайней мере знали, какие неприятности можно ожидать и от кого именно.

— Не знаем, так узнаем.

— Боюсь, вы недооцениваете всю сложность ситуации, в которой мы оказались.

— Те, кто стоял поближе, видели, как Лева обреченно махнул рукой, а тем, кто успел отойти, показалось, что огромный лиловый нетопырь распустил свои крылья-перепонки. — Поймите, даже наше родное трехмерное пространство в своем реальном виде сильно отличается от наших представлений о нем. Существует масса деталей, просто недоступных человеческому восприятию. Радиация, например. Или все виды электромагнитных взаимодействий. А ведь все это явления материального плана. Реальному миру мы приписываем свойства мира кажущегося. Это наша сугубо индивидуальная иллюзия. А у насекомых, скажем, совсем другая иллюзия о мире. Я уже не говорю о рыбах и амфибиях.

— А кто такие эти амфибии? — поинтересовалась Лилечка.

— Лягушки, — объяснил Лева. — Лягушки только ту муху видят, которая летает.

— Просили же не перебивать, — проворчал Смыков.

— Мне можно, — заявила Лилечка убежденно. — Продолжай, Лева.

— И тем не менее, не имея полного представления о реальном мире, мы вполне сносно существуем в нем. За это надо сказать спасибо эволюции, наделившей нас оптимальным набором органов, с помощью которых земные существа отыскивают пищу и узнают о приближении опасности. Здесь же все абсолютно не так. Не зная реальной картины этого мира, мы не можем положиться на свои ощущения. Яркий пример этого вы только что наблюдали. Какова природа посетившего нас предмета? С одной стороны, он имеет свойства миража, а с другой — очень даже опасного хищника. Какой же образ наиболее соответствует истине?

— Действительно, — хмыкнула Верка. — Какой?

— Ни тот и ни другой. Но и оба одновременно. Если это действительно был представитель местной фауны, то мы видели лишь его искаженную проекцию на доступное нашему восприятию пространство. К примеру, тень хвоста. А его клыки нам никогда не рассмотреть, хотя они реально существуют. Когда этому гипотетическому хищнику надоело вилять хвостиком, он щелкнул клыками. Результат вы видели сами.

— Лева, я тебя понял. — Зяблик все же не удержался от комментариев. — Проще говоря, если я увижу что-то похожее на арбуз и попробую его сожрать, то могу нарваться на неприятности. Это будет вовсе не арбуз, а любимая мозоль какой-нибудь местной твари.

— Все может быть, — кивнул Лева.

— Тогда это покруче, чем знаменитый эффект антивероятности, — присвистнул Зяблик. — Может, и почва под нами вовсе не почва, а проекция черт знает чего на пустое место? Шаг в сторону ступишь — и привет родне!

— Повторяю, здесь все возможно… Мы не застрахованы от любых неожиданностей.

— Что верно, то верно. — Смыков пощелкал ногтем по циферблату своих «командирских». — Двадцать лет сбою не давали, а тут — нате вам… Мы здесь уже полдня ошиваемся, а по часам только пятнадцать минут прошло.

— Неужели? — удивился Лева. — А ведь секундная стрелка почти не движется… Сейчас я сравню со своим пульсом… Семьдесят ударов за пять секунд… Или часы действительно врут, или в этом мире время течет гораздо медленней, чем у нас.

— А такое возможно? — поинтересовалась Лилечка.

— Если допустить, что пространство, как вид материи, может иметь бесконечно разнообразные формы, то столь же разнообразным должно быть и сопряженное с ним время.

— Ох, Боженьки, — вздохнула Лилечка. — Как мне домой хочется. Чайку бы морковного попить. Маньку бы горячую съесть. Умыться. Под теплое одеяло залезть.

— Маньку горячую не обещаю, но печенье и консервы у меня остались. — Верка встряхнула свой мешок.

— Беречь надо продукты, — наставительно заметил Смыков. — Предлагаю провести инвентаризацию, а в дальнейшем придерживаться режима строгой экономии.

— До каких, интересно, пор? — поинтересовались сразу несколько голосов.

— Пока не будут выявлены местные источники пропитания… или пока мы не протянем с голода ноги.

— Так оно скорее всего и будет, — добавила Верка.

— А вы не находите, что стало как будто бы теплее? — не вполне уверенно заявила Лилечка.

— Это от спирта… — буркнул Зяблик.

— Но я ведь почти не пила.

— Верно… И теплее и светлее, — поддержал подругу Лева. — Наверное, начинается местный рассвет.

— Неужели здесь и солнышко есть?! — обрадовалась Лилечка, о солнышке не имевшая никакого представления.

— Если и есть, то лиловое… Да еще, наверное, в форме бублика…

Вокруг творились какие-то странные вещи, и люди, пораженные фантастическим величием открывающейся перед ними картины, приумолкли. Сиреневая мгла редела, постепенно превращаясь в легкую сиреневую дымку, прозрачную во всех направлениях и даже, как ни странно, вниз.

Место, где сейчас находилась ватага, невозможно было описать даже приблизительно.

Если мысль о том, что человеческое зрение не способно распознавать вещи и явления сверхъестественного порядка, верна, то человеческий разум, столкнувшись со сверхъестественной проблемой, ведет себя куда более конструктивно, хотя и переводит эту проблему в плоскость более привычных аналогий.

Может быть, именно поэтому представший перед землянами чужой и загадочный мир казался людям не то грандиозной глыбой чистейшего льда, не то недрами хрустальной горы, не то дном незамутненного озера. Пространство, со всех сторон окружавшее их, выглядело как сияющая сиреневая бездна, но, несомненно, таковой на самом деле не являлась. Ноги ощущали под собой опору, а глаза различали еле заметную сеть туннелей или капилляров, во всех направлениях пронизывающих этот не то лед, не то хрусталь. Вглядевшись пристальней, можно было заметить, что в смутно угадываемых пространственных лабиринтах копошится какая-то жизнь, разбуженная теплом и светом.

— Клянусь, я что-то такое уже видела во сне! — заявила Верка, к которой вернулся дар речи. — Это кусок сыра. Прозрачного, насквозь дырявого сыра. В дырках гнездятся крохотные мошки. Вроде нас с вами.

— Под ноги глянуть боязно, — призналась Лилечка. — Как будто по стеклу ступаешь. Вот-вот хрустнет…

— Жаль, Толгая с нами нет, — посетовал Смыков. — Некого и в разведку послать.

— А я тогда на что? — возмутился Зяблик. — Даром, что ли, казенный спирт сегодня жрал?

Не дожидаясь благословения, он осторожно двинулся вперед, не отрывая подошв от того, что в данный момент служило ему опорой. Со стороны Зяблик напоминал смельчака, решившего по тонкому льду форсировать морской пролив. Все с напряжением следили за ним, воздерживаясь даже от обычных в таких случаях советов и подначек.

Пройдя по прямой метров пятьдесят. Зяблик свернул в сторону. Шагал он теперь гораздо уверенней, чем прежде, хотя смотрел в основном под ноги, а не по сторонам. Однако вскоре он остановился, и явно не по своей воле.

— Все! — объявил Зяблик. — Точка. Дальше не могу.

— А что там такое? — осведомился Цыпф. — Стена?

— Не знаю. Но хода нет. Как в матрас уперся.

— Совсем недавно я говорил о том, что наше трехмерное пространство изотропно, то есть оно позволяет свободно двигаться в любом направлении, — напомнил Цыпф. — Здесь же этот закон, вероятно, неприменим. Среди многих измерений этого мира есть и такие, которые в принципе нам недоступны.

— Что же тогда прикажешь делать? — Зяблик повернул назад. — С тросточками ходить, как слепые?

— Возможно, со временем мы научимся отличать доступные измерения от недоступных. То, что Вера Ивановна назвала дырками в сыре, наверное, и есть те самые открытые для трехмерных существ пространства.

— Все это хорошо, но только что мы есть и пить будем? — Зяблик выглядел как никогда мрачно.

— Искать надо, — пожал плечами Цыпф. — На ощупь, на вкус. Помните, как мы в Эдеме искали?

— Я, между прочим, ту стенку невидимую даже лизнуть не побрезговал, — сообщил Зяблик.

— Ну и как?

— А никак. Холодная, твердая и без вкуса.

— Рисковали вы, братец мой, своим языком, — усмехнулся Смыков. — Очень рисковали.

— А мне он без особой надобности. Это ты только у нас мастер языком работать.

— Язык человека создал, — сказал Смыков наставительно. — Не только труд, но и язык. Так у основоположников сказано.

— Засунь ты своих основоположников знаешь куда? — разозлился вдруг Зяблик.

— Человеку от языка больше вреда бывает, чем пользы. Не хочу приводить примеры исторического, так сказать, масштаба, но за свою жизнь скажу. В городе Борисове гоняли нас, зеков, на лесозавод, шпалы пилить. Каждая бригада норму имела. И если ее не потянешь, начальство могло пайку урезать. Вот взялись мы с напарником за очередную заготовку. Обработали ее как следует, а смена, заметьте, к концу подходит. Вдруг я усекаю, что с одного торца у шпалы как бы гнильца имеется. Ткнул гвоздем. Вроде неглубоко, по палец. Хрен с ним, думаю. Отшарашил я на циркулярке восемь сантиметров, да и сказал при этом: «Для советской власти сойдет. Никто и не заметит. Это же шпала, а не член». Наутро меня прямо с развода — бац — к оперу. Так и так, говорит, плохи твои делишки. Гони чистосердечное признание о вчерашнем акте саботажа. И еще Бога моли, чтобы тебе политические мотивы не пришили. Две недели следствие шло, а потом мне прямо в зоне приговор вынесли. Добавить восемь месяцев с изменением режима содержания. С общего на строгий. По месяцу за сантиметр деревянной чурки. А на строгом режиме ты полосатую робу носишь, на которой напротив сердца с обеих сторон белые мишени пришиты. Чтоб охра в случае чего не промахнулась. А во время работы ни стоять, ни ходить не положено. Все только бегом. Кирпичи таскаешь бегом. Бетон — бегом. И все это за миску баланды и полбуханки черняшки. Ноги протянуть очень даже просто. Я только тем и спасся, что через три месяца осколочный перелом бедра заработал. А все из-за собственного языка.

— Пример яркий, однако для нашего случая нехарактерный, — поморщился Смыков. — В условиях законности и порядка длинный язык действительно может навредить репутации его обладателя. А в творящемся ныне бардаке каждый волен чесать его как кому заблагорассудится. Чем вы, братец мой, кстати и занимаетесь.

Лева, большой любитель Зябликовых баек, на этот раз пропустил мимо ушей почти весь его рассказ.

Все еще являясь лучшими глазами ватаги, он в это время внимательно следил за одной из мошек, совсем недавно копошившейся где-то в неимоверной дали. Ныне же она, описывая в видимых и невидимых частях пространственного лабиринта замысловатые зигзаги, довольно споро приближалась к ватаге.

Когда стало окончательно ясно, что существо это двуногое, прямоходящее, да вдобавок еще и обряженное в живописные лохмотья, Цыпф поднял тревогу:

— Кажется, к нам опять какое-то чудо пожаловало.

— Я его и сам давно заметил, — сообщил Смыков. — Ишь, ковыляет. Совсем как человек.

— Поняли, значит, местные паханы, что летающей фанерой нас не запугать, и гонца шлют. — Зяблик сплюнул в сторону.

— Почему вы решили, что гонца? — возразил Смыков. — А если палача?

— Палач в одиночку не сунется. — Зяблик с сомнением покачал головой. — Кишка у него на такое дело тонка. Пускай этот фраер даже десятимерным будет, так я его в крайнем случае гранатой достану, если пуля не возьмет.

— В самомнении вам, братец мой, не откажешь…

Гонец (или палач) находился еще на таком расстоянии от них, что оптические иллюзии сиреневого мира не позволяли рассмотреть его облик во всех деталях, но энергия и целеустремленность движений невольно внушали уважение.

— Идет как пишет… — Рука Зяблика сама тянулась к пистолету, и он, удерживая ее, почесывал живот.

— Другой бы уже издалека шум поднял, — заметил Смыков. — А этот молчит. Знает, что зря глотку рвать здесь бесполезно. Тертый калач.

Направлявшееся к ним двуногое существо при ближайшем рассмотрении действительно оказалось человеком. Неопрятная клочковатая борода и донельзя истрепанная гимнастерка свидетельствовали о том, что он довольно длительное время был отрешен от таких элементарных благ цивилизации, как бритва и иголка. Часть лица, не скрытая дикой рыжевато-бурой растительностью, являла собой зрелище уныло-непримечательное. Диагноз напрашивался сам собой: татаро-монгольское иго, дистрофия в десяти поколениях, хронический алкоголизм, унаследованный от родителей, близкородственные браки предков, серость, тупость, рахит и олигофрения, осложненная врожденной агрессивностью. Таких человеческих отбросов в окрестностях Талашевска было хоть пруд пруди — на чужие мечи и стрелы они особо не лезли, ко всем видам заразы имели стойкий иммунитет, а пропитание себе отыскивали с хитростью и безжалостностью гиен.

От иных представителей своей породы этот типчик отличался разве что юркими движениями, характерными для мелких хищников, да эмблемами в виде дубовых веточек, украшавших засаленные петлицы его гимнастерки.

Остановившись метрах в пяти от ватаги, он что-то раздраженно залопотал на непонятном языке. Помимо воли все глянули на Левку, но тот растерянно покачал головой.

— Слова вроде бы и понятные, но смысла не улавливаю, — признался он.

При звуках его голоса человечишко отпрянул назад, и его опасные глазки растерянно заморгали.

— Земляки, никак? — Он был не то что удивлен, а скорее поражен. — Точно, земляки! — добавил он, вглядевшись в пуговицы Смыкова.

— Все мы земляки, да не все товарищи, — неопределенно буркнул Зяблик, рука которого продолжала ерзать по животу в непосредственой близости от пистолета.

— Как я погляжу, вы еще и новенькие? — Быстрый и ухватистый взор замухрышки скользнул по туго набитым мешкам и добротной одежде членов ватаги.

— Угадал. Новенькие мы. Брусья. Но свои в доску, — загадочно ответил Зяблик.

Человечишко косо глянул на него, однако своих чувств никак не выразил. Вопросы его в основном почему-то были обращены к Смыкову.

— Живыми сюда прибыли али как? — поинтересовался он.

— Мы что — на мертвяков, похожи? — удивился Смыков.

— А тут без разницы, — махнул рукой человечишко. — Ежели потребуется, тут и мертвецов к делу приставят. Очень даже просто.

— Кто приставит? К какому делу? — насторожился Смыков.

— А это вы скоро сами узнаете, — ухмыльнулся человечишко. — Только стоять вот так просто сейчас не положено. Недолго и беду накликать. Вы разве сигнала не получали?

— Какого сигнала?

— А прилетала тут к вам одна такая… блискучая…

— Не знали мы, что это сигнал, — пожал плечами Смыков. — Уж простите нас, неуков.

— Коли вы новенькие, может, вам это и простится. Хотя наперед знать нельзя… Курева не найдется? — Последняя фраза прозвучала отнюдь не просительно, а скорее вкрадчиво-угрожающе.

— Сами, знаете ли, бедствуем… — замялся Смыков. — Но ради первого знакомства так и быть… Зяблик, дай ему закурить.

— Табак не шахна, на всех не хватит, — буркнул Зяблик, однако одарил бородача щепотью махорки в комплекте с квадратиком газетной бумаги.

Тот ловко свернул корявыми пальцами козью ножку, прикурил от кресала Смыкова и глубоко затянулся.

— Крепка, едрена мать… Отвык уже, — он закашлялся.

— Халява всегда глотку дерет, — мрачно заметил Зяблик.

— Откель будете? — пуская дым на собеседников, поинтересовался человечишко.

— Все оттуда же, — осторожно ответил Смыков.

— Документов, конечно же, не имеете?

— Почему же? Как раз таки и имеем, — задрав полу своей куртки, Смыков зубами разорвал низ подкладки и вытащил красную книжку, заботливо укутанную в несколько слоев целлофана.

Человечишко осторожно раскрыл ее на первой странице и — не то из уважения, не то по неграмотности — прочитал по слогам:

— «Ком-му-нис-ти-чес-кая пар-тия Со-вет-ско-го Со-ю-за… Смы-ков Ва-ле-рий Е-мель-я-но-вич»… Где-то мне вашу фамилию приходилось слышать. Да и личность вроде знакомая… Вы не в райпотребсоюзе служили?

— Берите выше. В райотделе милиции. — Смыков уже овладел ситуацией и позволил себе проявить профессиональную бдительность. — И поскольку мне ваша личность совсем незнакома, извольте удостоверить ее документально.

— Где уж там, — сразу пригорюнился человек с дубовыми веточками на петлицах. — Уничтожил я документы. Согласно устной инструкции заместителя председателя горсовета товарища Чупина… Чтоб врагам не достались… И как это вы меня не помните! Я же одно время председателем охотхозяйства служил. Правда, недолго. А потом егерем состоял в Старинковском лесничестве…

Тихон Андреевич Басурманов был одним из посыльных, отправленных руководством Талашевского района в областной центр за разъяснениями по поводу необычайных стихийных явлений, не только выбивших каждодневную жизнь из привычной колеи, но и грозивших в самом ближайшем будущем сорвать уже начавшуюся битву за урожай.

Поскольку первая партия посыльных сгинула без следа и среди населения уже гуляли провокационные слухи о голых неграх и косоглазых чучмеках, перекрывших все дороги не только республиканского, но и районного значения, Басурманову был поручен обходной маршрут, проходящий через леса и болота, вдали от людных мест и оживленных трасс.

Не вызывало сомнений, что так хорошо, кроме него, никто не справится с этой ответственной задачей. И дед, и отец, и вся родня Басурмановых по мужской линии служили в егерях. Лесные чащи были для них, как для горожанина — сквер, а повадки зверей, птиц и рыб они понимали куда лучше, чем побуждения людей. Ружья, капканы, самоловы и рыболовные снасти были в доме Басурмановых таким же незаменимым предметом утвари, как горшки, сковородки и ухваты.

Специфический образ жизни воспитал из Басурманова существо с внешними признаками человека, но с повадками и мировоззрением лесной твари, единственная цель которой — удовлетворение собственных телесных потребностей.

Свои служебные обязанности, основной из которых была охрана фауны от браконьеров, он выполнял весьма ревностно, хотя побуждали его к этому отнюдь не добросовестность или любовь к животным, а дремучее чувство собственника, наряду с человеком свойственное и тиграм, и матерым волкам, и даже сивучам. Все двести гектаров вверенного Басурманову леса принадлежали только ему одному, и для соперников здесь места не было.

Впрочем, как и многие хищники, смельчаком он отнюдь не являлся. Беспощадно подминая под себя всех слабых (не только животных, но и людей), Басурманов имел привычку лебезить и заискивать перед сильными мира сего. Уважать он никого на этом свете не уважал, но до времени побаивался. Его жизненное кредо напоминало поведение шакала, сегодня трусливо крадущегося вслед за львом в надежде поживиться объедками, а завтра смело вгрызающегося в еще теплое брюхо издыхающего царя зверей.

Что касается его качеств охотника, тут Басурманову равных в Талашевском районе не было. С одинаковым успехом он ходил и на лося, и на кабана, и на рысь, и на зайца. Обмануть его не могла ни хитрая лиса, ни осторожная норка. Немало городских модниц щеголяло в мехах, добытых лично им. Читал Басурманов еле-еле, писал еще хуже, зато звериные следы распутывал так, что ему мог бы позавидовать даже пресловутый Натти Бампо, он же Кожаный Чулок и Соколиный Глаз.

Само собой разумеется, что ни одно серьезное охотничье мероприятие, будь то открытие охоты на водоплавающую дичь или облава на волчий выводок, без Басурманова не обходилось. В его приятелях числилось чуть ли не все районное начальство. Среди наиболее азартных охотников были судья, прокурор и начальник милиции. Имея такой авторитет в высших инстанциях, Басурманов мог бы жить припеваючи. Мог бы, да не получалось. Недостатки Басурманова являлись прямым продолжением его достоинств. Законы дремучего леса и звериной стаи не очень-то вписывались в структуру человеческого общества, среди которого ему волей-неволей приходилось жить.

Беспричинная ревность и порождаемое ею перманентное рукоприкладство, вполне естественное в кругу мартышек, не находили понимания со стороны жены Басурманова. В правоохранительные органы постоянно поступали заявления об избиениях, которым он подвергал не только потенциальных браконьеров, но и грибников вкупе с любителями лесных ягод. Привычка давить колесами служебного газика всех встречных кошек вызывала неодобрение даже у самых близких его приятелей.

Однако больше всего Басурманов страдал из-за своей прямо-таки принципиальной необязательности. Он всем что-то обещал, но никогда даже не пытался эти обещания сдержать. Наивные люди, которые не могли взять в толк, что глупо надеяться на исполнительность и честное слово медведя или, скажем, щуки, очень обижались на Басурманова. Кроме того, он совершенно не осознавал понятия «нельзя» и мог напиться до бесчувствия перед весьма важной встречей, облапать в людном месте приглянувшуюся ему женщину, без зазрения совести подмыть любую понравившуюся ему вещь.

Особенно сильно пострадал Басурманов после одного анекдотического случая.

Дело было в воскресенье, зимой (последнее обстоятельство имело немаловажное значение для развития интриги).

Сторож райзага по телефону сообщил директору о том, что бык, накануне сданный племенной станцией на убой, похоже, взбесился. Время было еще раннее, и сравнительно трезвый по этой причине директор незамедлительно выбыл на место происшествия. Волновало его, естественно, не психическое здоровье быка, уже числившегося по документам копченой колбасой, а забытый в сейфе пузырь водяры.

Слегка опохмелившись (перепало и сторожу, выставившему закуску), директор приступил к разбирательству.

Бык, лишенный гарема, персонального стойла и иных привилегий, положенных элитному производителю, действительно был слегка не в себе. В настоящий момент он вплотную занимался разрушением стенок загона. Утратив продуктивность, он отнюдь не утратил ярость и силу, свойственную своей породе. Судя по всему, загон был обречен.

Инцидент явно не вписывался в рамки обыденных событий, и директор, всегда стремившийся избегать лишней ответственности, немедленно поставил о нем в известность заместителя председателя райпо, курировавшего заготовки. Тот принял случившееся близко к сердцу и выразил желание лично ознакомиться с обстановкой.

Надо заметить, что его служебное рвение объяснялось совсем другими причинами, нежели у директора.

Зампредседателя, до этого работавший инструктором райисполкома и проявивший личную нескромность, выразившуюся в присвоении сорока кубов пиломатериалов и ста листов шифера, предназначенных для ремонта дома политпросвещения, был переброшен на низовую работу совсем недавно. Поэтому сейчас он даже не горел, а просто пылал желанием доказать свои отменные деловые качества.

По дороге зампредседателя захватил с собой главного ветврача района, желчного человека, давно разочаровавшегося не только в людях, но и в скотине.

Именно с подачи ветврача номенклатурная тройка вынесла решение о физической ликвидации быка-буяна.

Спустя минуту соответствующее требование поступило в милицию. Штатный дежурный без проволочек передал его заместителю начальника отдела по политчасти, в тот день осуществлявшего общий надзор за состоянием правопорядка в районе (а вернее, за стражами правопорядка, так и норовившими свалить со службы куда подальше).

Уяснив, что намечается убой крупного рогатого скота, влекущий за собой, естественно, и дележку дармового мяса, бдительный политрук пожелал принять участие в экзекуции.

К Басурманову, в те времена состоявшему в должности председателя охотхозяйства, были отправлены посыльные. (Милиция не имела права применять табельное оружие против животных, и даже отстрел бешеных собак проводился исключительно силами членов общества охотников и рыболовов.) Из сбивчивых объяснений посыльных, в детали дела не посвященных, Басурманов понял только одно — ему предстоит застрелить райзаговского бычка. Бычков этих откармливали на подсобном хозяйстве и обычно забивали на мясо по достижении веса в два — два с половиной центнера. В соответствии с поставленной задачей Басурманов и оружие выбрал подобающее — многозарядную малокалиберку.

Ответственные лица, встретившие его на райзаге, засомневались было в эффективности такого оружия, но Басурманов поспешил заверить их, что бычок, дескать, существо нежное и помереть может даже не от пули, а от одного только звука выстрела.

Встреча с быком тет-а-тет несколько отрезвила Басурманова, однако все же не помешала ему произвести несколько прицельных выстрелов. Никакого заметного ущерба пятисоткилограммовому гиганту они не причинили, а наоборот, привели в состояние исступления.

Прежде чем ограда загона рухнула окончательно, все свидетели этой драматической сцены, в том числе и обремененный излишним весом директор райзага, успели занять безопасные позиции на господствующих высотах. Зампредседателя вскарабкался на крышу бойлерной, политрук — на лесенку водонапорной башни, ветврач — на пирамиду пустых ящиков, а директор и сторож — на поленницу ясеневых дров, предназначенных для копчения колбас.

Басурманов, самый проворный в этой компании, ухитрился перемахнуть через забор, за которым находился служебный транспорт.

— Карабин привези! — неслось ему вслед. — Или «тулку» шестнадцатого калибра с картечью! Да побыстрее!

Завладев «газоном» директора райзага, Басурманов понесся в сторону города, но вскоре был остановлен приятелем, просившим подкинуть по дороге пару мешков сечки. Крюк пришлось сделать самый пустяковый, однако по прибытии на место приятель выставил магарыч — бутылку первача.

Не успели они эту бутылку прикончить, как от соседей явились гонцы, звавшие приятеля Басурманова на крестины. Тот, естественно, согласился, но только за компанию с председателем охотхозяйства, так выручившего его сегодня.

Крестины много времени тоже не отняли, и все было бы хорошо, если бы кто-то не предложил Басурманову проверить невод, поставленный накануне на ближайшем озере. Отказаться от такого мероприятия было выше человеческих сил.

Спустя час Басурманов, разжившийся целым пудом карасей и карпов, вновь мчался к городу. Беда подкралась незаметно — в чужой машине кончился бензин.

Надеяться на попутку в воскресенье было делом бесполезным, и Басурманов тронулся дальше на своих двоих. Пешие переходы были ему не в тягость. По пути он согревался водкой, предусмотрительно захваченной на крестинах. Закусывал сырой рыбой и снегом.

Окончательно Басурманову спутала карты жена, ляпнувшая при его появлении что-то не совсем приветливое. Получив за это в глаз, она немедленно обратилась за помощью в милицию.

Поскольку прибывший по вызову наряд медвытрезвителя об истории с быком ничего не знал, Басурманова, давно числившегося семейным скандалистом, поместили в бокс для особо буйных клиентов. На его сбивчивые объяснения никто внимания не обратил — тут и не такое слыхали.

Между тем зимний день клонился к концу, и узники райзага стали замерзать на своих насестах. Все их попытки спуститься на землю и добраться до телефона, разъяренный бык пресекал самым решительным образом. Особенно тяжело приходилось политруку, висевшему на узкой, лишенной перил железной лесенке. Если бы проклятья, которые эта четверка не последних в районе (сторож не в счет) людей адресовала сначала быку, а потом Басурманову, имели некий тепловой эквивалент, то снег растаял бы на многие километры вокруг злополучного райзага. Спас их всех другой сторож, в восемь часов вечера явившийся на смену. Он попросту распахнул ворота пошире, и бык, почуявший свободу, исчез в неизвестном направлении.

Наскоро отогревшись спиртным, зампредседателя райпо, ветврач и политрук (директора райзага в предынфарктном состоянии отправили в больницу) бросились на поиски Басурманова, возбуждавшего в них ненависть куда большую, чем злополучный бык.

Суд, а вернее, самосуд, состоявшийся в вытрезвителе над Басурмановым, был скорым и неправедным. Впрочем, сам он не вынес из случившегося никакого урока и, пониженный в должности до рядового егеря, продолжал гнуть свою линию.

Через несколько дней после Великого Затмения Басурманов получил засургученный пакет и подробные устные инструкции, в смысл которых вникать поленился.

Паника, обуявшая горожан, его нисколько не затронула. Солнце, конечно, в этом мире штука не последняя, но пока стоит лес и текут реки, Басурманову за свою судьбу можно не опасаться.

Вместо того чтобы немедленно двинуться в путь, он плотно поел и завалился спать. Хорошенько выспавшись, Басурманов прихватил заранее приготовленный женой рюкзак, закинул за плечо положенный ему по роду занятий карабин и привычным маршрутом отправился в свой родной лес.

Оказавшись под его сводами, Басурманов первым делом проверил капканы, накануне поставленные на норку, а потом отправился совсем в другую сторону, к болоту, где он постоянно промышлял ондатру, зверя прожорливого и любопытного. В притопленных вентерях обнаружилось несколько уже успевших окоченеть взрослых особей и с дюжину малышей, «чернушек», мех которых не имел товарной ценности.

Ободрав шкурки, Басурманов сунул их в рюкзак и, поскольку работы сегодня сделано было уже немало, направился в гости к знакомому хуторянину. Там крепко выпили, после чего Басурманов стал приставать к хозяйке, бабе такой широкозадой, что в двери она проходила лишь боком.

Хорошенько получив по голове ухватом, он покинул негостеприимный хутор и залег отсыпаться в стог соломы. На следующий день, такой же серый, как и ночь, Басурманов увидел дивное диво — пятнистого оленя удивительной красоты, рога которого напоминали лиру. Стоя на задних ногах и балансируя передними, он аккуратно объедал крону обыкновенной осины.

Никогда еще Басурманову не приходилось видеть в этих краях ничего подобного. Одна только шкура этого оленя должна была стоить немереные деньги, не говоря уже о мясе и рогах.

Клацнул затвор, но чуткое животное, опережая выстрел, метнулось прочь. Каждый его прыжок, стремительный и грациозный, был не меньше десяти-пятнадцати метров в длину. Пушистый желтый хвостик призывно трепетал на лету.

Взвыв от досады, Басурманов бросился в погоню. Прошло не меньше часа, прежде чем он осознал, что попал в места, совершенно ему незнакомые. Это было еще одно чудо, хотя уже и не предвещавшее ничего хорошего…

Краткий рассказ о своих злоключениях Басурманов закончил так:

— Прошел я еще верст с десять и заплутал окончательно. Первый раз со мной такое случилось. Кончились леса, горы какие-то начались. Пока патроны были, я на диких коз да баранов охотился. Ночевал по ямам и пещерам… Мне ведь не впервой. Долго шел. И через леса, и через пустыню, и через города ненашенские, давно заброшенные. Потом на людей вышел. Русского языка не понимают, от меня шарахаются. Дорогу спросить не у кого. А вокруг дома до небес, деревья какие-то чужие, море рядом шумит. Поесть, правда, хватало. Страна богатая, но народ бестолковый. Суетятся, а чего суетятся? Потом вдруг какие-то поганцы за мной увязались. Сущие дикари! Жизни лишить хотели, только не на того нарвались. Отстреливался до последнего патрона, потом уж наутек пустился. Как в эту преисподнюю влетел, даже и не помню. С тех пор и страдаю. — Он затравленно огляделся по сторонам.

— Ну с этим все ясно, — оборвал его Зяблик. — Ты нам лучше про здешнее место растолкуй. Что тут, как и почему.

— А вот это не ведено, — рожа Басурманова приняла чванливое выражение. — Когда надо будет, до вас доведут… Жизнь здесь строгая. Не колхоз, конечно, но шкурничество не уважается. Так что барахлишком своим вам поделиться придется.

— С тобой, что ли? — зловеще-ласково поинтересовался Зяблик.

— Почему со мной? С коллективом… к-хы… Дальнейшие слова застряли в горле бывшего егеря Басурманова, потому что лапа Зяблика жгутом закрутила воротничок на нем, да так, что даже эмблемки с петлиц отлетели.

— Слушай сюда, гудок мешаный, — Зяблик рывком подтянул Басурманова поближе к себе. — Я тебе не затырщик какой-то и не торбохват, а бывший идейный вор с авторитетом. И крохоборов любой масти всегда давил, как клопов. Поживиться захотел, мудило? Ну ничего, сейчас я тебе сопатку поровняю. По гроб жизни память останется.

— Не надо, гражданин хороший! — Басурманов задрыгал ногами и замахал руками. — Я на характер вас проверить хотел! Без всякой подлянки! Уж простите великодушно, что звякало распустил! Каюсь!

— Так-то лучше, — Зяблик отшвырнул Басурманова в сторону и принялся тщательно вытирать о штаны свои руки. — Запомни сам и корешам скажи, если таковые имеются. Проверять меня на характер то же самое, что ежа гладить или у цыгана кобылу искать. Бесполезное занятие. А теперь, если, конечно, своей сопаткой дорожишь, коротко и ясно отвечай на все вопросы, которые тебе будет задавать вот этот дядя, — он подмигнул Смыкову. — Но если фуфло задуешь…

— Никак нет! — приняв стойку «смирно», гаркнул Басурманов. — Как на духу все выложу.

Смыков приступил к допросу без всякой раскачки. Такие мелкие душонки он умел раскалывать с той же легкостью, с какой опытный медвежатник взламывает почтовые ящики.

— Как это место вообще называют?

— По-разному. Мы его, к примеру, Синькой зовем, — доложил Басурманов.

— Кто это — мы?

— Ну те… кто сюда навродь меня дуриком попал… и кто по-русски объясняется.

— Много таких?

— С десяток наберется.

— А сколько здесь вообще народа?

— Хватает. Только никто его не считал.

— Какой контингент?

— Извиняюсь, не понял? — вытаращился Басурманов.

— По происхождению кто они? Откуда?

— Большинство из этих… из иноземцев, которые по соседству жили. Народ вроде и культурный, а тихий.

— И вы, значит, над ними верховодите?

— Приходится, — Басурманов выдавил из себя покаянную улыбку. — Для ихнего же блага… Странные они люди. Ни за себя постоять не могут, ни за других. Прямо агнцы Божьи, хотя и неверующие.

— Ну а эти… твои приятели. Они откуда?

— Они вроде как вам ровня. Одеты соответственно. Но ребята бедовые. Еще те жиганы. У некоторых даже рога имеются.

— Ясненько, — Смыков переглянулся с Зябликом. — Вооружены они?

— Было дело. Только боезапас уж весь разошелся. Если и остались патроны, то с дюжину всего.

— Чем же вы тут все занимаетесь? — сменил тему Смыков.

— Не знаю, как и объяснить толком, — похоже было, что Басурманов задумался. — Свежий человек и не поймет сразу…

— Мы уж постараемся, — заверил Смыков.

— Бегать надо, попросту говоря, прыгать, карабкаться. По команде. Вроде как блошиный цирк. Если повезет, можно и приз отхватить.

— Какой приз?

— Вот чего не знаю, того не знаю. Ни разу не видел. Просто разговоры такие идут: приз, приз.

— Кто эти бега устраивает? Кто призы выдает?

— Это не вам одним любопытно. Уж сколько времени мы догадки строим… Местные они, конечно, да только нам их узреть не дано. Не той они породы. Не нашенской… Может, и не брешут попы про ангелов небесных…

— На кой ляд ангелам блошиный цирк?

— Не могу знать… Да только сатанинские отродья в таком сиянии жить не могут, — он закатил вверх свои колючие глазки. — Хотя какая нам, горемыкам, разница, ангел тебя плетью гоняет или черт. Они здесь хозяева, а мы так… насекомые забавные.

— А как насчет этих штук летающих? Не они ли хозяева?

— Никак нет, — осклабился Басурманов. — Это так… шушера мелкая. Вроде бобиков, которые за стадом приглядывают. Они нам сигналы всякие передают. Подгоняют кой-когда. Куснуть могут при случае.

— Это мы уже заметили, — Смыков непроизвольно тронул карман, в котором лежал его искалеченный пистолет. — Так вы говорите, что нам бегать придется? Заместо блох?

— А то как же! — Басурманов осклабился еще шире, и стало видно, как велика у него недостача в зубах. — Сигнал ведь уже был. Повторять его никто не будет. Сам удивляюсь, почему вас пока не трогают.

— Хромой черт удивился, когда Иуда удавился, — буркнул Зяблик.

— Ну ладно, бежать так бежать. А куда, не подскажете? — продолжал допытываться Смыков. — И как? В блошином цирке и то свои твердые правила есть.

— Тут-то и загвоздка! — Басурманов многозначительно помахал кривым пальцем. — Бежать надо куда глаза глядят и куда случай укажет. А куда прибежишь

— неизвестно. Можешь на то же самое место. Можешь на другое, которое в тысяче верст отсюда. Можешь и в пропасть какую-нибудь сверзнуться. То, что все здесь как на ладони глядится, вы во внимание не принимайте. Это видимость одна, блазнь. По пустому идешь, а лоб расшибешь. Одним словом, окаянное место.

— Ну а как тут насчет бытовых условий? Питания, обмундирования?

— С обмундированием грех один. Не понимают хозяева, что человек без одежки вроде уже и не человек. Кто в чем сюда явился, тот то и донашивает. Бабы эти чужеземные почти совсем голые. Особенно те, что из мелюзги выросли.

— Брюки у тебя, как я погляжу, не из казенной коптерки, — многозначительно заметил Зяблик. — Клевые брюки. Да и не по росту они тебе. Снял с кого?

— Сменял, — потупился Басурманов. — На галифе шевиотовые. Совсем еще справное галифе было.

— Да вы, братец мой, еще и вор, оказывается? — деланно удивился Смыков. — Не ожидал… Ладно, рассказывайте дальше.

— А что дальше?

— Пропитание здесь какое?

— Пропитание всякое. С голодухи не помрешь, об этом хозяева как раз заботятся. Ну а ежели кто отличится, тому доппаек положен. Хоть и не приз, но тоже приятно.

Смыков задумался, формулируя следующий вопрос, и этим не замедлил воспользоваться Цыпф.

— Что-то я те ваши слова насчет живых и мертвых не понял. Вы это яснее объяснить можете?

— Дело тут, конечно, темное… Загадочное, — Басурманов понизил голос. — Я сам-то сюда живьем вскочил, точно помню. Понесли меня ноги, чтоб им пусто было, прямо на сияние неземное… Вот… А другие бедолаги, в особенности иноземцы, в мертвецком виде здесь оказались. При полном отсутствии признаков жизни. Некоторые даже и протухшие. Да только хозяева всех быстро на ноги поставили. А иначе кому же для их забавы скакать? Как говорится, кому скорбный мертвец, а кому и золотой телец.

— Где это говорится? — удивилась Верка.

— Промеж гробовщиков, — охотно объяснил Басурманов. — У меня тесть по похоронному делу работал.

— Мерзкие вы вещи, братец мой, рассказываете, — поморщился Смыков. — Не очень-то приятно с живыми мертвецами компанию водить.

— Какая разница? — было ясно, что последние слова озадачили Басурманова. — Вы про это не думайте. Жрут они, как живые, будьте спокойны… Вот только бабы у них неласковые. По доброй воле не уломать. Силой приходится…

— Ну и скотина же ты, — сказала Верка с презрением.

— Сказанули вы тоже… — покосился на нее Басурманов. — Тут, дамочка, не Париж и даже не Москва златоглавая. А Синька… место, куда покойников сплавляют, чтобы они там заместо блошек выпендривались… Учитывайте обстоятельства.

— Нда-а, задал ты мне, борода, задачу. — Зяблик разглядывал Басурманова так, словно тот был предназначенной на дрова чуркой: с какой, дескать, стороны и с какого замаха ее сподручней рубить.

— А что такое? — Под этим равнодушно-безжалостным взглядом бывший егерь стал как бы даже ниже ростом.

— Выходит, если я тебя сейчас убью, то не до самой смерти? И завтра ты опять будешь мне глаза мозолить?

— Ни-ни! — Басурманов попятился. — Зачем вам лишние хлопоты. Отпустите с Богом. Я вас теперь за версту обходить стану. И корешам своим закажу.

— Лучше бы ты, конечно, молчал про нас, — мрачно молвил Зяблик. — Да где тебе удержаться… Язык, как помело. И как только тебя в егерях терпели… Кстати, а какого рожна ты к нам сунулся? Кто тебя послал?

— Никто. Я издали приметил, что вы с места не сдвинулись. Подзадорить вас хотел.

— А тебе что, права такие даны?

— Ну, как сказать… — Басурманов замялся. — Кто тут какие права дает… Просто я привык порядок обеспечивать…

— Нет, вы посмотрите на этого засранца! — Зяблик подбоченился. — Явился сюда дуриком и права качает! Да где — в потустороннем мире с неизвестным числом измерений! Во народ! Ни Бог вам не указ, ни природа! Мы рождены, чтоб горы сделать пылью. Пустить в расход пространство и простор. Нет мил-друг, я тебе сопатку все же нынче поровняю.

— Эвона, кто к нам пожаловал! — рожа Басурманова, скукожившаяся от страха, внезапно прояснилась.

Взоры присутствующих (кроме Зяблика, который на такие фокусы был не падок и умел держать в поле зрения сразу несколько объектов) обратились в ту сторону, куда тыкал пальцем Басурманов.

Вдали уже посверкивала лиловая стрекоза, как всегда выписывавшая в воздухе замысловатые петли и зигзаги. В этом мире, похоже, для нее не существовало никаких препятствий. Если она собиралась атаковать ватагу, невозможно было даже примерно предугадать, с какой стороны эта атака последует.

— Вот и птичка-синичка прилетела, — сказала Верка. — Крылышки почистить и мошек поклевать.

— Ну я побегу, пожалуй, — заторопился Басурманов. — И вам того же желаю.

— Ладно, вали, — буркнул Зяблик. — Только про нашу сердечную встречу не забывай.

— Пошли и мы, что ли, — сказал Смыков, когда проворно улепетывающий Басурманов превратился в еле заметную точку. (Произошло это почему-то куда быстрее, чем в условиях обычного трехмерного мира.)

— Во попер, на мотоцикле не догонишь! — сказал Зяблик, глядя ему вслед.

— Бегает он как раз и неважно, это законы перспективы здесь искажены, — возразил Цыпф.

Стрекоза порхала уже в непосредственной близости от них, и ватага, разобрав имущество, двинулась куда глаза глядят. Поскольку все в этом мире было обманчиво: и пространство, и время, и даже законы перспективы — решили особо не торопиться. Зачем тратить силы в борьбе за какой-то приз, если не известны ни правила этой борьбы, ни ценность самого приза. Из путаных речей Басурманова они поняли лишь одно: успех здесь, как и в рулетке, приносит только слепая удача.

Пустота под ногами уже почти не пугала людей, да если хорошенько присмотреться, это была вовсе и не пустота. В сиреневой бездне поблескивали полупрозрачные, причудливо изломанные плоскости, скользили смутные тени, угадывались очертания каких-то грандиозных структур.

Во всем обозримом пространстве — даже глубоко под ногами и высоко над головой — передвигались люди, с такого расстояния действительно похожие на шустрых блох. Были среди них и одиночки, и целые компании. Что касается направлений, которых придерживались подневольные соискатели неведомых призов, то они не поддавались никакому логическому анализу. Кто-то двигался в ту же сторону, что и ватага, кто-то наоборот — встречным курсом. Одни карабкались вверх, а другие все глубже опускались вниз.

Впрочем, как объяснил Цыпф, все понятия, относящиеся к пространственным координатам трехмерного мира, такие, как «вверх, вниз, влево, вправо», здесь были пустой условностью. Вполне возможно, что еле различимые в сиреневой дали крошечные человечки находились сейчас гораздо ближе к ватаге, чем плывущая вслед за ней стрекоза.

— И долго нам так шататься? — возмутилась Верка. — У меня уже ноги гудят.

— Пока не поступит сигнал отбоя, — сказал Смыков. — Мы не дома, надо подчиняться дисциплине. Обратите внимание, никто на месте не стоит. Все куда-нибудь торопятся.

— Нет, ну это просто невозможно! — к Верке присоединилась и Лилечка. — Что же мы, до конца жизни будем туда-сюда болтаться? В конце концов я человек, а не блоха.

— Это еще надо доказать, — ухмыльнулся подозрительно веселый Зяблик. — Если, скажем, человек вместо лошади горбатится, ну, например, вагонетку в забое таскает, он кто тогда: человек или лошадь?

— Человек, — категорически заявила Лилечка.

— Не спеши, родная. Ведь ничем таким, что человеку Богом или природой свыше дано, он не пользуется. Ни умом, ни речью, ни свободой воли. Таскает вагонетку, жрет, спит. Жрет, спит, таскает вагонетку. Ну иногда, правда, пройдется матерком по печальным обстоятельствам своей жизни. В точности то же самое на его месте делала бы лошадь. Сам собой напрашивается вывод: он не человек, а лошадь, хоть и слабосильная.

— Скажете вы тоже, — надулась Лилечка.

— Ты только не обижайся, — продолжал Зяблик. — С лошадью мы завязали. Переходим к блохам. Чем, спрашивается, все мы сейчас конкретно занимаемся? Скачем по неведомо чьей воле с места на место. Не зная ни причин, ни правил, ни цели. То есть заменяем дрессированных блох в знаменитом аттракционе. Разум нам нужен? Нет. Душа? Тем более. Образование? На кой хрен оно здесь. Значит, мы блохи. Со всеми вытекающими последствиями. А все твои планы на будущее, детские воспоминания, интимные тайны, страхи и болячки никому не нужны, кроме парочки таких же блох.

— Вы не правы! — стояла на своем Лилечка.

— Докажи!

— Вы меня запутали! Нельзя сравнивать человека с блохой или лошадью. Человек это…

— Ага. Знаем. Изучали. Человек — это венец творения. Человек — это звучит гордо. Человек единственное существо в природе, способное на высокие чувства. И так далее. А почему ты уверена, что блохам недоступны страдания и радость, например?

— Ой, не смешите меня! — Лилечка замахала руками.

— А вот это не надо! — горячо запротестовал Зяблик. — Граблями зря не тряси. Мало ты, значит, блох знаешь!

— Куда уж с вами равняться…;

— Это верно. Некуда. Я в таких местах сиживал, где этих блох было больше, чем саранчи в Африке. На первых порах как мы только с ними не сражались. И давили, и жгли, и дустом посыпали, и керосином травили. Все способы перепробовали, а им хоть бы что. Живут себе и размножаются. Постепенно наш запал остыл. Пообвыкли. Мы к блохам кое-как приспособились, а они соответственно к нам. Если их зря не гонять, то и они стараются вести себя мирно. Сидят на одном месте и от хозяина к чужаку не уходят. Покусывают, конечно, не без этого, но не очень, по совести. Вот… а зимой мы в пищеблок верхний кабур организовали. Взяли мешков пять сахара и ящик дрожжей. Поставили втихаря брагу, а потом и самогонный аппарат в котельной оборудовали.

— Почему в котельной? — поинтересовался Цыпф.

— Там же дым, пар, вонь. Даже трезвому человеку ни хрена не разобрать, а начальство наше само не просыхало. Они тоже бимбер гнали, только в санчасти. Короче, жизнь пошла замечательная. После отбоя засадишь банку, лежишь на нарах и балдеешь. Блохи нашу кровь продолжают сосать, но уже пополам с бимбером. Тоже кайф ловят. Но упаси Боже, если тебе иной раз не пофартит с выпивкой. Трезвые блохи хуже, чем пьяная охра. Носятся, как угорелые. Кусают, как слепни. А примешь чарку, сразу успокаиваются. Мир, дружба и благорасположение. Появились у нас, таким образом, с блохами общие интересы. Но на ту беду нас весной с лагпункта в зону вернули. Ну и натурально первым делом в прожарочную. Пока мы раздевались, блохи на пол дождем сыпались. Как будто бы свою погибель чуяли. А у нас, не поверишь, слезы на глазах. Мы ведь вместе с этими блохами мороз вытерпели, который железо рвет и птицу на лету бьет. Цингу одолели. На ручной трелевке не загнулись. Душа в душу жили. А теперь своих кровных дружков на расправу отдавать? На сожжение? Эх! — Похоже было, что Зяблик вот-вот прослезится. — Хоть в задницу их прячь… Да где там… Пар кругом, кипяток, хлорофос… Так бедняги и сгинули… А вы говорите, блохи…

— Стоп! — сказала Верка, сбрасывая вещмешок. — Что-то здесь не так… Точно! Подменил мешок, гад! Чувствую, легкий какой-то и по спине ерзает! И когда это ты, Зяблик, успел мне такую свинью подложить?

— Разве? — Зяблик скорчил удивленную рожу. — Перепутал, наверно, ненароком…

— Перепутал! Глаза твои бесстыжие! — наседала на него Верка. — Там же мои последние запасы спирта были! На черный день! На крайний случай! Чем я теперь дезинфекцию делать буду? Все выжрал?

— Ну прости, Вера, — по всему было видно, что Зяблик и в самом деле раскаивается. — Мешки-то одинаковые. Их даже в родном мире не хочешь, да перепутаешь, не говоря уже об этой Синьке проклятой… Я по нужде недавно в сторону отошел, мешок развязал, а там сверху булькает что-то… Ну, понюхал, естественно. Обрадовался. Бывают же в жизни, думаю, приятные сюрпризы… Вот и приложился…

— Если ты по нужде отходил, зачем мешок развязывал? — продолжала кипятиться Верка. — Ночной горшок в нем искал?

— Вера, уймись, — Зяблик оглянулся по сторонам. — Не позорь меня перед высшими силами. Что они, интересно, о людях подумают? А дезинфекция твоя нам больше не понадобится. Сама же слыхала, здесь даже жмуриков быстренько на ноги ставят.

— Нашел кому верить, — презрительно фыркнула Верка. — Держи карман шире…

— А почему бы и нет. Недаром ведь в Будетляндии слухи ходили, что здесь исцеляются больные и оживают мертвые. Забыла разве последнее желание Эрикса? Вот так-то! Дыма без огня не бывает.

— Сам ты дым! Отсюда туда не то что слух, а, наверное, даже пылинка не проскочит! — Верка разошлась не на шутку. — Лева, подтверди!

— Вера Ивановна, только попрошу не вмешивать меня в ваши скандалы! — запротестовал Цыпф. — Нашли тему… Трясетесь над этим спиртом, как курица над яйцом.

— Ай, что с вами, мужиками, говорить! — Верка махнула рукой. — Одного поля ягодки… Отдавай мешок, паразит!

— Забирай, — сказал Зяблик. — Только не психуй. Там еще много осталось. Я всего глоточек сделал.

— Знаю я твои глоточки… Насмотрелась… Можешь вместе со спиртягой посуду проглотить.

Ватага так увлеклась перипетиями этого конфликта, что забыла об осторожности, и шагавший впереди всех Смыков врезался во что-то хоть и невидимое, но достаточно плотное. Загудело так, словно в стопудовый колокол ударили, а пространство впереди пошло мелкими бликами.

— Ну вот, шишка обеспечена, — Смыков, болезненно морщась, потер лоб.

— А как ты хотел? — посочувствал ему Зяблик. — Ведь чуть мироздание башкой не пробил. Титан!

Ощупывая невидимую стену, двинулись влево, однако вскоре угодили в тупик, опять же невидимый, но очень тесный — еле-еле развернуться. Пришлось возвращаться обратно. Доступный для человека проход сужался здесь до ширины раскинутых в сторону рук, что вызвало у членов ватаги весьма неоднородные ассоциации.

— Тут и мышь не проскочит, — буркнул Зяблик, забираясь в странную щель.

— Будем надеяться, что это не скалы Симплегады (Симплегады — в древнегреческой мифологии сдвигающиеся скалы, едва не погубившие аргонавтов.),

— пропыхтел Лева, следуя его примеру.

— Может, сначала поставим вопрос на голосование? Зачем очертя голову в ловушку лезть? — заартачился Смыков, но его уже пихала в спину Верка.

— Лезь! — сказала она. — Тоже мне герой. Раньше-то, небось, ни одной щели не пропускал. Особенно половой.

— Какая несуразица! — вздохнула Лилечка. — Кругом свет, простор, а нам, бедным, в нем и места нет.

Вскоре, однако, они достигли мест, где этого простора хватало с избытком. Зато появилась вдруг одышка — судя по всему, ватага вступила на затяжной, хотя и не очень крутой подъем.

Около часа они шли молчком (на тягуне особо не поболтаешь). Внезапно вокруг на разные лады задребезжало. В пустоте слева от них обозначились колонны

— синие, фиолетовые, лазоревые — целый лес колонн, ни одна из которых не походила на другую ни цветом, ни формой.

Спустя мгновение этот мираж пропал, однако из него успело выскочить несколько пестро одетых человеческих фигур, энергично устремившихся в ту сторону, откуда явилась ватага. На стрекозу они не обратили ни малейшего внимания, а та, в свою очередь, на них никак не отреагировала. Более того, человек, бежавший последним, проскочил сквозь фиолетовую трепыхающуюся плоть, как сквозь тень.

— Куда это они? — растерянно вымолвила Лилечка.

— Туда же, куда и мы, — прокомментировал это происшествие Цыпф. — Из бездны в бездну.

— На будетляндцев похожи, — оглянулся через плечо Смыков.

— А ты их видел, будетляндцев? — немедленно отреагировал Зяблик.

— Я Эрикса видел… Вполне достаточно.

Возникла полемика, причиной которой были вовсе не какие-нибудь принципиальные вопросы, а просто возможность немного передохнуть.

В конце концов сошлись на том, что все эти люди («в количестве трех рыл», как выразился Зяблик) были мужчинами средних лет, хорошего роста и завидной наружности.

Об их одежде ничего конкретного сказать было нельзя, кроме того, что вся она сплошь состояла из лохмотьев. Однако один из этой троицы, тот самый, что столкнулся со стрекозой, имел обувь явно будетляндского производства. Это успели заметить и Смыков, и Цыпф, и Лилечка.

— Нет, что ни говорите, а это безусловно земляки нашего Эрикса, — заявила Верка. — Видна порода. И лицо и стать. Разве у наших гавриков лица? Не лица это, хари. Вспомните того же Басурманова. Да и Зяблик его мало чем превзошел. Ты только не обижайся, зайчик… Тебя если чучелом на огороде поставить, так ни одна ворона поблизости не пролетит.

— Про себя не забудь вспомнить, — буркнул Зяблик.

— Могу и про себя, — пожала плечами Верка. — Овца я задрипанная. Не возражаю.

— Мягко сказано, — покосился на нее Зяблик. — Кошка ты драная…

По часам Смыкова прошло сорок минут (в пересчете на местное время часа три), а ватага продолжала плутать в дебрях по-дурному сложного, не предназначенного для человеческого существования мира. Еще дважды им встречались участники этого странного состязания. Сначала ватагу обогнала хрупкая длинноволосая женщина, одетая не то в шубу диковинного покроя, не то просто в ворох каких-то мехов. Потом дорогу им пересекла парочка похожих друг на друга, как близнецы, мужчин. С лица они сильно смахивали на азиатов, но фигуры имели сухопарые, как у скандинавов.

На оклики ватаги никто из них не отозвался, а когда Зяблик попытался повернуть вслед за засушенными азиатами, пространство перед ним замкнулось наглухо.

— Знаете, у меня создается впечатление, что идем мы не туда, куда глаза глядят, а куда нас гонят, — сказал вдруг Цыпф.

— Почему вы, братец мой, так решили?

— Решил, и все. Сейчас проверим. Поворачивайте обратно. Только дружно.

Едва ватага произвела разворот на сто восемьдесят градусов, как стрекоза, до этого плавно скользившая вслед за людьми, застыла на месте. Прямо перед ней оказался Цыпф, до этого державшийся в арьергарде, но, благодаря крутому маневру, угодивший в лидеры.

От неожиданности Лева даже присел. Сама собой возникла живая скульптура, чем-то напоминавшая известный сюжет «Клятва перед боем у полкового знамени». Некоторый диссонанс в простую и мужественную композицию вносила, правда, поза Цыпфа, навевавшая мысль скорее о физиологических, чем о духовных порывах, да еще странное положение полотнища, зависшего в воздухе на манер ковра-самолета.

Впрочем, Лева довольно быстро овладел собой, выпрямился во весь рост и даже протянул вперед руку, не то собираясь поздороваться с фиолетовой тварью, не то намереваясь отвесить ей щелбан.

— Левка, ты грабли особо не распускай, — посоветовал Зяблик. — Лучше сперва плюнь на нее.

— Тут вам не барак, чтобы безнаказанно плеваться! — возмутитлся Смыков. — Мало ли что… Не исключена даже возможность конфликта.

— Дипломатического, — добавила Верка.

Больше всех, конечно, взволновалась Лилечка.

— Лева, отойди, пожалуйста, — попросила девушка жалобным голоском. — А вдруг она не только кусачая, а еще и ядовитая.

— Ядовитая это полбеды, — ухмыльнулся Зяблик. — От яда мы его бдолахом вылечим. А вот ежели бешеная… Иномерное бешенство это вам не насморк. Представить страшно.

Лева, решительно игнорируя как инсинуации, так и добрые советы, уже занес ногу для следующего шага, размах которого весьма ограничивался опасной близостью стрекозы. Однако, прежде чем совершить этот подвиг, он, по примеру римских героев, произнес несколько лаконичных, но глубокомысленных фраз:

— Если я имею статус разумного существа, то мне позволительно продемонстрировать свободу воли. А если я всего лишь дрессированная блоха, то немедленно получу взбучку.

— Взбучки разные бывают, — рассудительно заметил Смыков. — Строптивая блоха и под ноготь рискует попасть.

— Плевать! — Наверное, точно таким же тоном другой, куда более известный краснобай произнес сакраментальное «Жребий брошен!».

Грудь Цыпфа, выпуклая за счет пистолетных магазинов, хранившихся в накладных карманах куртки, почти вплотную приблизилась к фиолетовому существу, по природе своей куда более загадочному, чем китайский огненный дракон Лэй-чун или тень отца Гамлета. Лилечка, дабы не ахнуть чересчур громко, сунула себе в рот кусочек будетляндского воздушного шоколада.

Стрекоза, не имевшая наглядных признаков как живого существа, так и механизма, на приближение Цыпфа отреагировала как непорочная девушка (или как магнит с одноименным зарядом) — то есть плавно отодвинулась. Новый шаг наглого выходца из трехмерного пространства принес точно такой же результат.

Это почему-то весьма воодушевило ватагу.

— Гоните ее туда, где раки зимуют! — посоветовал Смыков, имевший к стрекозе личные счеты, но предпочитавший держаться от нее на дистанции.

Кончилось все это тем, что после пятого или шестого наступательного шага стрекоза завибрировала куда более резко, чем прежде, и умчалась прочь, напоследок чиркнув своим краем по груди Цыпфа.

— Обиделась… — вздохнула Лилечка. — Зря вы к ней так…

— Нет, чаи сядем распивать, — буркнул Зяблик. — Могу побожиться, что эта стерва здесь в стукачах состоит… У меня нюх на стукачей.

— Ну и как вы, братец мой, оцениваете случившееся? — поинтересовался у Цыпфа Смыков. — Вам позволили проявить свободу воли? Или подвергли взбучке?

— Даже затрудняюсь сказать… — Лева принялся ощупывать свою грудь. — Скорее всего ни то ни другое…

Трясущимися пальцами он расстегнул карман и принялся один за другим извлекать наружу магазины. Все они были аккуратно разрезаны на две части.

— Чистая работа, — авторитетно заявил Зяблик, складывая половинки. — Сколько живу, ничего похожего не видел. Нет, тут не ножовкой и не автогеном работали…

Лилечка буквально бросилась Цыпфу на грудь и с лихорадочной поспешностью принялась добираться до его тела. Однако на бледной Левкиной коже не обнаружилось никаких дефектов, кроме сине-багрового перезревшего прыща.

— Темное дело, — сказал Смыков. — Не разгадать нам этих загадок. Пошли себе ровненько, как шли…

Так они и брели в хрустально-голубой пустоте, время от времени натыкаясь на невидимые стены, которые Лева охарактеризовал как «границы полей с чрезвычайно высокой плотностью энергии».

На разных уровнях и на разном удалении от них двигались в разных направлениях (и с разной скоростью) другие люди. Нельзя было даже приблизительно назвать их число. В общем и целом вся эта необъяснимая суета напоминала жизнь термитника, если бы он вдруг стал прозрачным.

— По земным меркам мы уже шестой час топаем, — Смыков глянул на циферблат «командирских». — Пусть нас считают хоть за блох, хоть за тараканов, но ведь им тоже отдых положен. Про кормежку я уже и не говорю.

— Вы забываете про одну весьма немаловажную особенность нашего положения,

— Цыпф снял очки и принялся на ходу протирать их полой куртки. — Дрессированная блоха нуждается в пище и отдыхе. Мы же, оказавшись здесь, предположительно приобрели бессмертие. Временное, конечно. До тех пор пока существует нужда в людях, их будут снова и снова возвращать к жизни.

— Пофартило нам, ничего не скажешь, — буркнул Зяблик. — Похуже, чем вечная каторга. И никакой амнистии не предвидится.

— Лева, ты ведь обожаешь ставить всякие опыты, — к разговору присоединилась Верка. — Стрельни себе в башку, а мы подождем, что из этого получится. Если ты прав, значит, скоро оживешь.

— Вы, наверное, шутите! — ужаснулась Лилечка.

— Конечно, шучу. Но если нас собираются гонять так до бесконечности, я сама себе пулю в висок пущу. Чтоб мозги вылетели. А там пускай ремонтируют.

— Рано еще, товарищи, с жизнью прощаться! — с пафосом произнес Смыков. — Чтоб пулю в висок пустить, ни ума, ни смелости не надо. Вы лучше вспомните примеры самоотверженной борьбы за жизнь! Корчагина, Мересьева…

— Колобка, — вставила Верка.

Однако сбить Смыкова было не так просто. Он с подъемом продолжал:

— Надо разобраться в происходящем! Где эти хозяева находятся? Что из себя представляют? Что у них на уме? Эх, затесаться бы им в доверие!

— Ты, Смыков, молоток, — Зяблик даже в ладоши похлопал. — У кого ты только в доверии не был. И у вражеской разведки, и у советской власти, и у инквизиции, и у Верки, и у меня самого… Дай тебе волю, так ты и к сатане в доверие влезешь.

Лева Цыпф, со своей стороны, хотел возразить Смыкову в том смысле, что не дано человеку понять промысел высших существ, как не дано блохе знать о побуждениях человеческих, но в этот момент с окружающим миром что-то произошло.

Голубоватая пустота размазалась в сиреневый вихрь, а вместе с ней размазался и сам Лева…

…Говорят, что бывают сны, неотличимые от жизни, и жизнь, похожая на сон. А еще говорят, при определенной сноровке человек может достичь состояния, в котором над ним уже не властны ни законы окружающей реальности, ни наваждения забытья. Тогда его сознание, освобожденное от оков тела и груза мыслей, скользит само собой в необъятном потоке мироздания, все видя и все понимая, но ничему в отдельности не давая оценки.

Нечто подобное случилось и с Левой Цыпфом, несмотря на то что он не имел никакого опыта в медитации и никогда не баловался наркотиками.

Все его телесные ощущения внезапно исчезли, и просветленное, хотя и безучастное сознание поплыло в неизвестность, которая не была ни притягательной, ни пугающей, а просто неизбежной и предопределенной, словно смерть в понимании древнего старца. Пустота была вокруг, пустота была в нем самом, и эта всеобъемлющая пустота все ускоряла и ускоряла свой бег, чтобы в конце концов стремительным водопадом обрушиться в некую и вовсе неописуемую бездну.

Падение было совершенно неощутимым, как будто бы то, во что превратился Лева Цыпф, было легче пушинки. Однако от этого события осталось впечатление какой-то потери, какой-то неопределенности, как это бывает, когда человек возвращается к жизни после долгого и тяжелого беспамятства. Поток, частью которого являлось Левкино сознание, резко поворачивал, и забытые ощущения, какие дают собственное тело и окружающий мир, начали быстро возвращаться…

…Он очнулся и убедился, что все его друзья находятся рядом. Растерянное выражение на их лицах как бы объединяло их.

— Что это такое случилось? — жалобно спросила Лилечка. — Где мы?

Быстро сгущались сиреневые сумерки. Холодало еще быстрее. Приход ночи в иномерном мире мало чем отличался от аналогичного явления в Отчине или Кастилии.

— А вот и наша потеря, — Смыков нагнулся за фляжкой, утраченной при первой встрече с сиреневой стрекозой. — Целенькая, хоть и пустая…

— Получается, мы на прежнее место вернулись… — произнесла Лилечка растерянно.

— Получается, — подтвердил Цыпф. — Только не мы вернулись, а нас вернули. Блошиные скачки на сегодня закончились. Все участники возвращены в конюшню. Ожидается награждение победителей и наказание проигравших.

— Что уж тут говорить о свободе воли! — Смыков энергично рыскал вокруг, очевидно, разыскивая обрубок пистолетного ствола. — Произвол полнейший…

— Ну ты и скажешь, — ухмыльнулся Зяблик. — Давно ли сам такой произвол насаждал.

— Клеветать, братец мой, не надо. Я не произвол, а порядок насаждал. Что заслужил, то и получи. Бывали, конечно, ошибки. Не без этого… Но каждый, кто свободы лишался, свой срок и статью знал. Имел надежду на досрочное освобождение. Жалобы прокурору подавал. А сюда нас за что? На какой срок? Где прокурор?

— Порхала же здесь эта тварь… синенькая, — Зяблик изобразил руками что-то похожее на взмахи крыльев. — Может, это как раз и был прокурор местный. Надо было жалобу подавать по полной форме, а мы его гоняли, как приблудную собаку.

— Ладно вам трепаться. Идите перекусите, — позвала Верка. — Да уже и на бочок пора. Завтра, небось, опять целый день бегать придется.

Ужин выглядел более чем скромно — пачка печенья, пара шоколадок и фляжка воды на всех.

— А где же обещанная казенная шамовка? — Зяблик мигом прикончил свою порцию и закурил вонючую самокрутку.

— Не поставили нас еще, как видно, на довольствие, — объяснил Смыков. — Со вновь прибывшим контингентом всегда так бывает.

— Сачкам пайка не положена. — Верка ела, как старушка, отламывая от печенья крохотные кусочки. — Галопом надо было бегать, а не прогуливаться вразвалочку.

— Это за то, что мы стрекозу обидели, — вздохнула Лилечка, все свое печенье обменявшая у Цыпфа на шоколад.

Сиреневый сумрак был уже достаточно густым, однако от внимания людей не ускользнуло, что в нескольких шагах от них воздух как-то странно искрится. Затем в пустоте возник рой невесомых фиолетовых блесток, который постепенно густел и сплачивался в нечто хоть и хрупкое на вид, но вполне материальное. Формой своей это новое порождение чужого мира напоминало чашечку цветка — фиолетовый тюльпан размером с доброе ведро.

Загадочный цветок, естественно, лишенный стебля, неподвижно висел в воздухе. Несмотря на разницу в форме, он имел явное сходство с настырной лиловой стрекозой. Общая полупрозрачная природа сказывалась, что ли. Но кое в чем два этих создания сильно различались. Стрекоза была вольным детищем эфира, а в цветке ощущалось что-то утилитарное. Так свободно реющий в поднебесье голубь отличается от курицы-несушки.

Некоторое время ватага с удивлением и даже опаской разглядывала этот новый феномен.

— Вы заметили, стоит нам только засесть за еду, как сразу появляется какая-нибудь местная тварь? — пожаловалась Верка. — В конце концов это неприлично.

— А если они и в самом деле голодные? — жалобным голоском произнесла Лилечка. — Можно, я ее шоколадкой угощу?

— Еще чего! — фыркнул Смыков. — В шоколадке калории содержатся. Их беречь надо. Разве напасешься шоколада на всех нахлебников. Им только дай потачку… Тучей слетятся.

— Тогда хоть печенья, — настаивала Лилечка.

— Обойдется, — Зяблик щелчком послал в сторону цветка окурок самокрутки. — Пусть хоть за это спасибо скажет.

Фиолетовая чаша, конечно же, ничего не сказала, однако качнулась в воздухе и ловко поймала окурок.

— За малинку пошел! — ухмыльнулся Зяблик. — Знаете, как мы пацанами развлекались? Поймаем жабу потолще и засунем ей в пасть зажженную сигарету. Она ее тягает, давится, но выпустить из себя дым почему-то не может. Будто бы ниппель какой у нее в глотке. Как футбольный мяч раздувается. Некоторые даже лопались, честное слово.

— Я думала, тебя дебилом жизнь сделала, — сказала Верка с сочувствием. — Алкоголизм, контузии там разные. А ты, оказывается, и в детстве редким придурком был.

— Эй, что такое! — Цыпф с шумом втянул в себя воздух. — Горит где-то!

— Хреновина эта новоявленная и горит, — Зяблик вскочил на ноги. — Неужто от бычка занялась!

И действительно, из фиолетовой чаши столбом валил дым, куда более светлый, чем окружающие сумерки. Прежде чем ватага приблизилась к месту загорания, Смыков успел отчитать Зяблика за преступное головотяпство, а тот в ответ пообещал спалить при случае весь этот паскудный мир или хотя бы половину из его треклятых измерений.

Неизвестно, как развивался бы столь конструктивный диалог в дальнейшем, если бы оба приятеля разом не утратили дара речи — так глубоко было впечатление, произведенное на них видом фиолетовой чаши, до краев наполненной дымящимися окурками. Противно пахло дрянной махоркой и горелой бумагой.

— Вот так пепельница! — присвистнул Зяблик. — Крупный перекур тут проводился. Не меньше чем дивизией.

— Что за фокусы опять! — Смыков, разгоняя дым, махал обеими ладонями.

— Действительно, фокусы! — Цыпф тщательно сравнивал между собой окурки. — Одинаковые. Тютелька в тютельку. Понимаете, в чем тут дело?

— Понимаем, — Верка не скрывала своего огорчения. — Если бы разрешили Лилечке бросить сюда шоколадку, был бы у нас сейчас пуд шоколада.

— Быстрее! — приказал Зяблик, горстями выбрасывая наружу окурки. — Выгружай!

Даже для пяти пары рук работы было более чем достаточно, тем паче что тлеющая махорка обжигала пальцы, а дым ел глаза. Едва только волшебная чаша освободилась (под ногами теперь сияло и дымилось, словно ватага по примеру легендарных нестинаров собиралась плясать на углях), как Верка боязливо сунула в нее плитку прессованных орехов, на всякий случай освобожденную от обертки.

Ждать результатов пришлось недолго. Очертания чаши вдруг потускнели и утратили четкость. На мгновение она вновь стала роем мельтешащих искр, а затем исчезла бесследно. Ореховая плитка брякнулась на то, что в обычном мире называется землей или твердью, а тут было черт знает чем — некой невидимой, почти условной плоскостью.

— Испортили! — ахнула Лилечка. — Такую вещь испортили!

— Да тут ничего даже бомбой не испортишь, — успокоил ее Зяблик. — Все с хитрым расчетом задумано. И не такими мозгами, как наши.

— Одноразового действия аппарат, — многозначительно произнес Смыков. — Чтоб не обжирались зря. Надо следующего сеанса ждать.

— Вы уверены? — Лилечка оглянулась по сторонам. — Лева, это правда?

— Да, — Лева почесал затылок. — Скорее всего…

— А что мы туда положим завтра? Что-нибудь вкусненькое? — не унималась Лилечка.

— Не положим, а нальем, — строго сказала Верка, в последнее время взявшая на себя обязанности начпрода.

— Спиртяги? — воскликнул Зяблик. — Вот это дело!

— Простой воды нальем, — отрезала Верка. — У нас всего три фляги осталось. А там видно будет.

Ко сну отходили полуголодными, но окрыленными надеждой на скорое изобилие. Все уже засыпали, когда Зяблик поднял голову и замогильным голосом произнес:

— А ведь соврал этот жук навозный, что егерем назвался… Если здесь повсюду такие цветочки растут, то и патронов у его шоблы должно быть навалом…

Никто ничего ему не ответил, да Зяблик уже и сам храпел, как лошадь перед непогодой.

— Без костра мы тут скоро загнемся все к хренам собачьим! — клацая зубами, сказал наутро Зяблик.

— Было бы хоть одно поленце с собой, — мечтательно произнес Смыков, вместо шапки, утерянной еще в Нейтральной зоне, водрузивший себе на голову чалму из махрового полотенца. — Мы бы его размножали ежедневно.

— А жрали бы что? — буркнула Верка, покрасневшими руками ломая очередную плитку шоколада. — Угольки?

Уже окончательно рассвело, и хрустальный чертог, полный смутных теней и обманчивых миражей, вновь засиял вокруг всеми оттенками лазоревого цвета.

— Публика уже на ногах, — сообщил Цыпф, внимательно следивший за суетой, царившей вдали и вблизи. — Блохи очнулись от спячки. Представление возобновляется.

— Тогда, может, и мы пойдем, — предложила Верка. — Или будем сигнала дожидаться?

— Пойдем, пойдем, — поддержал ее Смыков. — Я так думаю, что рассвет сам по себе и есть сигнал. Персонально каждого здесь уговаривать не будут.

На этот раз в путь стали собираться с охотой — хотелось побыстрее размять закоченевшие конечности и разогреть кровь.

— Давайте оставим вещи здесь, — закапризничала Лилечка, когда Цыпф стал навьючивать на нее дорожный мешок. — Что с ними станется? Мы же опять сюда вернемся.

— Ни в коем случае, — сразу всполошился Смыков. — Не будем рисковать. Сначала нужно убедиться, что это система, а не случай.

— Мне, честно сказать, сюда и возвращаться не хочется, — Верка покосилась на разбросанные повсюду растоптанные окурки. — Не люди мы, а свиньи…

— Свиньи в небо не смотрят, зато как живут, — философски заметил Зяблик.

Новый день ничем не отличался от предыдущего. Ватага, не выбирая пути (который, учитывая местную специфику, и выбирать-то было невозможно), двигалась вперед, и то же самое, по-видимому, делали сотни, если не тысячи, других землян, искавших здесь покоя и отдохновения, а в результате получивших нечто прямо противоположное.

Нельзя было даже сказать, идет ватага прямо или выписывает зигзаги. Любой из ориентиров, которым они пытались воспользоваться, в конце концов обманывал их. Изумрудные айсберги, на манер облаков висевшие в зените, внезапно исчезали. Кучки людей, до этого двигавшихся параллельным с ватагой курсом, как будто бы под землю проваливались. Поблескивающие бриллиантовыми гранями фантастические структуры, на которые они обратили внимание еще вчера, оборачивались сизым туманом. Все было зыбко, неопределенно, непредсказуемо…

Чем еще поражал чужой мир, так это своей абсолютной тишиной. Если что и происходило — то совершенно беззвучно. Шум создавали только люди — их голоса, дыхание, топот, позвякивание амуниции. Поэтому, когда позади вдруг раздался резкий разбойничий посвист, сразу стало ясно, что это шалят не лиловые стрекозы, и не фиолетовые чаши-кормушки, и даже не пресловутые хозяева здешнего мира, а какая-нибудь талашевская или кастильская шантрапа, вляпавшаяся в чужое пространство, как пьяницы вляпываются в грязную лужу.

— Эй, орлы! Сбавьте ход! — явной угрозы в этих словах не было, но в сочетании со свистом они вызывали тревожное предчувствие. — Есть о чем побазарить!

Видя, что остальные члены ватаги на этот призыв никак не реагируют, Лилечка неуверенно произнесла:

— Нас зовут, кажется…

— Девочка, никогда не откликайся на свист, — наставительно сказала Верка.

— А тем более на всякие «Эй, ты…». Но и не паникуй. Иди как шла.

— Сколько их? — Зяблик не оглядывался принципиально.

— Много. — Смыков заглянул в маленькое зеркальце, которое носил при себе именно для таких случаев.

— Вооружены?

— Пистолеты в кобурах… Автоматы за спиной висят.

— А сами они кто?

— Подорожная вольница, как раньше говорили… Лихой народ.

Сзади снова раздалось грозное:

— Вам что, уши заложило? — судя по учащенному дыханию, преследователи с шага перешли на трусцу.

— А ведь не отцепятся, — негромко сказал Смыков. — Придется с ними и в самом деле побазарить.

— Надо так надо, — с притворной покорностью согласился Зяблик. — Люблю послушать то, чего сам не знаю.

Ватага остановилась, но не кучей, а развернувшись в цепь, как и положено в таких случаях. За спинами друзей осталась одна только Лилечка, незаметно передавшая свой пистолет Смыкову.

Приближавшаяся к ним толпа состояла из десяти или двенадцати пестро одетых мужчин.

Мало сказать, что их вид не внушал доверия. Он должен был внушать страх. Такие типчики подходят к посторонним людям не для того, чтобы осведомиться о здоровье или поболтать о погоде. Цель у них только одна — отнимать. Отнимать чужое добро, чужое здоровье, чужую жизнь. Зачастую даже не корысти ради, а ради собственного удовольствия. Нешуточные намерения банды подчеркивала богатая коллекция стрелкового оружия, кроме всего прочего, содержавшая еще и парочку автоматов.

Физиономия бывшего егеря Басурманова своей гнусностью выделялась даже среди этих разбойничьих рож.

— В чем дело? — процедил Зяблик сквозь зубы.

— Привет, паря, — один из громил дурашливо поклонился. — Чересчур ты грозный, как я погляжу. О деле не хочешь побазарить?

— Я с такими, как ты, захарчеванными чуванами, отродясь дел не имел, — холодно ответил Зяблик. — Вон тот мудак локшевый, — он ткнул пальцем в Басурманова, — уже ломал наши ксивы. Что еще?

— Так ты же турнул его от себя, — бандит, чем-то похожий на Малюту Скуратова, как его изображают в учебниках истории, развел руками. — Бедняга чуть в штаны не наделал. Нехорошо так со своими поступать…

— Моих на этом свете мало осталось. Вот, наверное, последние, — Зяблик кивнул на членов ватаги, стоявших по обе стороны от него. — А новых корешей я себе не ищу. Поздно уже…

— Что же так? — деланно удивился бандит. — Гамузом всегда легче прожить. Это даже волки понимают… Не говоря уже о вождях мирового пролетариата… Присоединяйся. Мы здесь всех вот так держим, — он протянул вперед раскрытую пятерню, а потом резко сжал ее в кулак, — свою долю от всего иметь будешь.

— Грабите, значит, — Зяблик изобразил на лице отеческую печаль. — Гопничаете?

— Грабили мы дома, — ухмыльнулся в ответ главарь. — А тут свое берем. Поскольку власти выше нас здесь нет. Мы и милиция, и прокуратура, и министерство финансов. Соображаешь?

— А эти… паханы местные… которые вас туда-сюда гоняют?

— Им дела наши мелкие до фени. Да и не видел их никто никогда… Ну так что ты решил? Идешь под наши знамена?

— Кем же я среди вас буду? Агнцом промеж козлищ рогатых?

— Ах вот ты о чем, — понимающе усмехнулся главарь. — Нет, этого можешь не бояться. Мы-то и рогов толковых не успели отрастить. Давно от аггелов отбились. Они там — сами себе, а мы здесь — сами себе. Хоть и не по своей воле, а отмежевались.

— Все равно не лежит у меня к вам душа. Я когда срок доматывал, решил завязать узелок. Клятву давал. На крови и хлебе. С тех пор даже спички чужой не брал. Не по пути нам, жиганы.

— Ну как хочешь, — презрительно скривился главарь. — Не нравятся тебе фартовые люди, так оставайся с голытьбой. Будете нам мзду платить, как положено.

— Это чем же? Рыжьем или капустой? А может, натурой? — осведомился Зяблик.

— Как придется… Бабы ваши нам не нужны, такого добра здесь хватает. А вот барахлом придется поделиться. Прикид у вас с иголочки, да и мешки по швам лопаются.

— Кнацай сюда, — Зяблик показал главарю кукиш. — Нравится?

— Рискуешь, паря… — тот потянулся к затвору автомата.

Почти в то же мгновение пистолет Зяблика уперся ему в глазницу, выдавив глаз чуть ли не на висок. Выхватили оружие и остальные члены ватаги, кроме Лилечки, естественно. Смыков вдобавок еще и гранатой замахнулся.

— Стоять! — дико заорал он. — Руки! Не шевелиться! Иначе на требуху всех разнесу!

Банда опешила, хотя, похоже, напугала ее не столько угроза оружия, сколько решительные действия Зяблика и луженая глотка Смыкова. Многие отшатнулись назад, почти все выполнили команду Смыкова.

— На кого ты, шантрапа поганая, бочку катишь? — проникновенно сказал Зяблик, все глубже вдавливая ствол пистолета в глазницу бандита. — Вояки зачуханные! Да вы тут давно забыли, чем затвор от запора отличается! А я десять лет пистолет из рук не выпускаю! У меня на указательном пальце мозоль от спуска! Да любой из вас мигнуть не успеет, как я из него решето сделаю! Может, проверим?

— Пусти, сейчас глаз лопнет! — прохрипел главарь.

— Так как же насчет мзды? А если вместо нее твой глаз зачтется?

— Хрен с тобой! — главарь, в отличие от Басурманова, был не из робкого десятка. — Подавись ты этой мздой! Жили без нее и еще проживем!

— Да ты, я вижу, наивный, как божий бычок, — Зяблик овладел автоматом главаря, и тот, оказавшись на свободе, отскочил в сторону. — Думаешь, я над добром своим трясусь? Или над шкурой? Нет уж! Я тебя на место ставить буду! И тебя, и всю твою братию! Чужого вы больше ни на копейку не возьмете и никого пальцем не тронете! Жрать будете только то, что вам от хозяйских щедрот перепадет! На общих основаниях!

Главарь, прикрывая пострадавший глаз ладонью, медленно пятился.

— Ухарь ты, конечно, еще тот… Ничего не скажешь, — зловеще произнес он.

— Наблатыкался у себя в Отчине… Но только здесь не Отчина, а совсем другое место. Синькой называется. И о нем ты пока ничего не знаешь. А я тут столько лет кантуюсь, что уже и не припомнить. Кое-чему научился. А в своей норе, говорят, лис собаке никогда не уступит…

— Не пугай, — сплюнул Зяблик. — А не то я сейчас передумаю. Опять твоими шнифтами займусь.

— Я тебя не пугаю, — главарь вырвал у кого-то из своих приятелей ружейный обрез и взвел разом оба курка. — Но и ты меня на характер не бери. Хочешь жить спокойно — живи. Заслуживаешь. Так и быть, трогать вас не будем. А поперек дороги встанешь — чучело из тебя сделаем.

— Вот страх-то! — усмехнулся Зяблик. — Слыхал я, что здесь человеку чуть ли не по десять жизней полагается. Как Кощею Бессмертному. Так неужели же мое чучело не оживет?

— От кого ты, интересно, такое слыхал? — главарь покосился на Басурманова.

— Ты, что ли, проболтался?

— Под пыткой у меня признание вырвали! — Басурманов саданул себя кулаком в грудь. — Чтоб я так жил!

— Разберемся, — главарь убрал руку от лица и теперь глядел на Зяблика уже обоими глазами, один из которых блестел мутной слезой и наливался кровью. — А тебе, паря, я вот что скажу… Не все так просто, как тебе кажется. Смерть всегда штука поганая, даже если ты и оживешь потом. Да и не все подряд оживают… Не уследить хозяевам за каждой мелочью. У них и своих забот хватает… И вообще, канительное это дело… Ох, канительное… Очухаешься без ног, с брюхом распоротым, а рядом еще один жмурик протухает… Без головы… Боль нестерпимая… Страх, тоска… И кто-то неведомый над тобой колдует — или чужие ноги тебе пришпандорить, или твою башку на чужие плечи пришить. Кто такое однажды пробовал, в другой раз лучше дотла себя сожжет.

— Каркаешь ты складно, — сказал Зяблик. — Как лабух по нотам. Но только я на такие параши ложил с прицепом… Подбери сопли и вали отсюда. Маза ваша кончилась. Только заикнись еще раз, что ты здесь верховная власть. Собаки будут твои куски по всей этой Синьке собирать. Уж я-то позабочусь, чтоб тебя больше не оживили.

— Ну тогда до свиданьица! — продолжая целиться в Зяблика из обреза, главарь стал отступать. — Сегодня у нас вроде как смотрины были. А свадьба еще впереди… Ох, повеселимся, чует мое сердце…

— Это просто наказание какое-то! — воскликнула Верка, когда бандиты исчезли в сиреневых далях. — Мы, наверное, даже на Сириусе себе врагов найдем.

— Что ты предлагаешь? Лобызаться со всякой рванью? — Зяблик до отказа оттянул затвор автомата и выругался. — Ах, сучий потрох, пусто! Ни одного патрона! Вот так трофейчик!

— А что, если у них и в самом деле боеприпасов нету, — сказал Смыков.

— С чего бы это? На кого они их тут могли истратить? На будетляндцев блаженных? Или на хозяев местных? Нет, просто отвыкли эти гады от оружия… Голыми руками нас хотели взять.

Поколебавшись немного, он закинул автомат за плечо, и ватага продолжила путь. Перетрудив язык в перебранке с бандитами, Зяблик все оставшееся до сумерек время молчал и лишь иногда кивал, соглашаясь с какой-нибудь очередной сентенцией Цыпфа. Смыков, видя, в каком настроении пребывает приятель, старался ему лишний раз не докучать. Верка и Лилечка тащились в хвосте, обсуждая свои женские дела.

Едва-едва сияющий хрусталем и лазурью окружающий мир стал меркнуть, как повторилась вчерашняя история: человеческие души обособились от тела, ничтожными, но равноправными каплями влились в океан всего сущего, безучастными созерцательницами прошли сквозь прошлое и будущее, а затем, вновь соединившись с плотью, стремительно низверглись в свое настоящее, сосредоточенное в том самом месте, где они впервые осознали этот мир.

Фиолетовая чаша-кормушка своим появлением как бы подтвердила, что ватага взята на учет и имеет статус полноправной участницы некой грандиозной игры, с человеческой точки зрения абсолютно бессмысленной.

После долгого и бурного обсуждения Веркин план умножения запасов все же был принят, хотя не обошлось без компромиссов — Зяблику был обещан стакан спирта, а Лилечке лишняя шоколадка. Фляжка с водой, помещенная в кормушку, немедленно дала приплод в виде трех совершенно идентичных экземпляров (на большее объема фиолетовой чаши просто не хватило).

Вволю поев и напившись — с режимом экономии можно было проститься, — ватага легла опочивать, сбившись в кучу на манер цыганской семьи. Вопрос об организации ночного дежурства, внесенный Смыковым, был отклонен большинством голосов. То, что бандиты сумеют отыскать их бивуак в почти непроницаемых сумерках местной ночи, представлялось делом маловероятным.

Примерно в том же плане прошло еще пять или шесть суток (никто, кроме Смыкова, их не считал) — однообразных до тошноты. Днем они рыскали в запутанных лабиринтах иномерного мира, устройство которого по-прежнему оставалось для них тайной за семью печатями, а ночью коченели под своими никудышными одеялами.

Единственным развлечением были эксперименты с кормушкой, регулярно появлявшейся на исходе дня и исчезавшей сразу после опорожнения. У ватаги теперь было вдоволь и воды, и шоколада, и печенья, и всякой другой вкуснятины. Наращивание запасов спирта и бдолаха в данный момент признали нецелесообразным, поскольку сойти с ума здесь можно было и без помощи всякой дури.

Зато с носильными вещами выходила полная непруха. Возможности кормушки ограничивались ее размерами. При желании туда можно было запихнуть куртку или брюки, но, поскольку для второго экземпляра места не хватало, процесс умножения состояться просто не мог. Единственное, что удалось Верке, никого к фиолетовой чаше не подпускавшей, — это изготовление пяти пар перчаток по образцу, принадлежавшему Лилечке (впрочем, Зяблику они не подошли). Смыков выпрашивал для себя шапку, аналогичную той, которую носил Цыпф, но с этим решили повременить. По общему мнению, наследники дела товарища Дзержинского должны были априорно иметь холодные головы.

Бандиты о своем существовании ничем не напоминали, и оставалось неясным, выполнили они ультиматум Зяблика или нет. С будетляндцами, несколько раз встречавшимися на пути ватаги, установить контакт не удавалось. То, что они не понимали ни русского, ни испанского языков, было еще не главным. Незадачливых потомков отпугивал сам вид выходцев из Отчины, внешне свидетельствовавший об их общности с экс-аггелами. Не помогло даже то, что Зяблик выбросил совершенно бесполезный автомат (предварительно, правда, приведя его в полную негодность).

Все изменилось в середине одного ничем не примечательного дня, когда Смыков, раньше всегда гордившийся своей зоркостью, но в сиреневом мире несколько сдавший, попросил вдруг Цыпфа:

— Вы, братец мой, вон туда гляньте. Что-то я двумя глазами не разберу… Может, четырьмя у вас лучше получится.

Ватага, для которой любое непредвиденное событие было просто отрадой, немедленно остановилась. Обоих наблюдателей завалили советами, самый безобидный из которых предполагал размножение Левкиных очков в кормушке.

Не снисходя до пустопорожней полемики, Цыпф тщательно протер стекла, помассировал глазные яблоки и устремил взор туда, куда указывал Смыков.

Спустя полминуты он хмуро поинтересовался:

— Что, собственно говоря, я должен увидеть?

— А то, что есть, то и должны… — неопределенно ответил Смыков.

— Так нет же ничего!

— Это вам кажется. Лучше смотрите.

— Люди, как всегда, бегают… Вон там, там и там… Больше ничего.

— Братец мой, вы не просто так смотрите, а присматривайтесь! — осерчал Смыков. — Вон к той группе, что справа… Над ними еще тень какая-то нависает, как баклажан, синенькая.

— Это от вашей руки тень… А группа как группа, ничего особенного.

— А вот хрен вам, — сказал Зяблик, вместо оптического прибора использовавший два своих пальца, сложенные колечком. — Никакая это не группа… Скотина, похоже, какая-то… Вроде быка, а может, и побольше…

— Верно… Теперь вижу… Как же я так… — устыдился Лева. — Слон не слон… Крокодил не крокодил… Знаете, кого это существо больше всего мне напоминает?

— Знаю, — кивнул Зяблик. — Зверя Барсика… Который был очень мил с нами, не мог закрывать глазки, но на стороне шуровал все живое так, что даже костей не оставалось.

— Неужели они здесь водятся? — наивно воскликнула Лилечка.

— Ну ты что! — Цыпф с укоризной посмотрел на свою подругу. — Такой тип существ здесь невозможен морфологически. Точно так же, как и люди. Это, конечно же, тот самый Барсик, принимавший участие в погребении Эрикса.

— В качестве катафалка… — добавил Смыков.

— А вдруг Эрикс здесь ожил? — ахнула Верка.

— Не исключено, — пожал плечами Цыпф. — Хотя совсем не обязательно, что после этого они с Барсиком подружились.

— Так или не так, а проверить надо, — заявила Верка решительно. — По крайней мере, у нас будет хоть какая-то цель.

— Цель-то, может, и будет, — задумчиво произнес Цыпф. — Но вот вопрос: располагаем ли мы средствами для ее достижения?

Весь остаток дня ватага была занята охотой на Барсика, что по сути своей напоминало попытки кошки поймать птичку, порхающую на экране телевизора. Были моменты, когда казалось, что их пути обязательно пересекутся где-то хоть и в далекой, но во вполне реальной перспективе, однако в прихотливых изломах иномерного и чужеродного пространства могли заблудиться не то что люди, а даже планеты. Кончилось все тем, что зверь, у. которого теперь даже хвост можно было разглядеть, перевернулся вверх ногами (подобные оптические иллюзии ватаге уже доводилось наблюдать) и пропал без следа в нагромождении каких-то призрачных пиков, существовавших не сами по себе, а как отражение чего-то совсем иного.

Верка печально сказала:

— Мне показалось, что рядом с Барсиком кто-то шел… Не с той стороны, которая к нам, а с другой…

С ней не стали спорить, хотя всем было известно, что в сиреневом мире Верка ориентируется, как курица в сумерках.

В свой срок возвращенные неведомой силой на бивуак, пленники Синьки плотно поужинали («Огурец бы сейчас соленый, — ворчал Зяблик, — а то все сладкое да сладкое») и, пользуясь последним светом уходящего дня, занялись неотложными делами.

Лилечка штопала Левкину рубаху. Зяблик, буквально вымоливший у Смыкова с десяток блокнотных листков, старательно изготовлял игральные карты, Верка же, как всегда, посвятила свой досуг манипуляциям с кормушкой.

Согласно единодушно утвержденному накануне плану, сегодня наступил черед размножения патронов, запас которых не мешало пополнить в преддверии возможной стычки с бандой. Для этой цели Верка получила от Зяблика наиболее надежный из его магазинов (каким способом он определил таковой, для всех оставалось загадкой).

Зяблик уже заканчивал рисовать трефовую даму, когда Верка, подойдя к нему, протянула вперед сжатый кулак и загадочно сказала:

— Угадай, что у меня есть.

— Я только погоду могу угадывать да в каком ухе звенит, — сказал Зяблик, чтобы отвязаться от нее.

— А ты все же попробуй, — настаивала она.

— Пуговица от смыковских кальсон, — ничего более неправдоподобного Зяблик придумать не мог.

— А вот и нет! — Верка разжала кулак. — Получай сувенир.

На ладошке у нее лежал пистолетный магазин — совсем как настоящий, только размером с фасолину.

Зяблик некоторое время рассматривал его, а потом иголкой, позаимствованной у Лилечки выщелкнул один патрончик — крохотный, как рисовое зернышко, но ощутимо тяжелый.

— Это какой же калибр получается? — прищурился он. — Полмиллиметра, а то и меньше… Много такого добра получилось?

— Нет, — ответила Верка. — Всего одна штука. Вот эта самая.

Вокруг них собралась уже вся ватага.

— Это надо так понимать, что наказаны мы! — жизнерадостно сказал Смыков. — Лишены на ужин крем-брюле.

— Можно? — Цыпф переложил магазин себе на ноготь. — Занятная вещица, хоть и бесполезная… А знаете, чего-то похожего я ожидал. Занявшись поисками Барсика, мы нарушили какие-то незыблемые правила… Расстроили общую дислокацию игры. Но, возможно, это еще не наказание, а только предупреждение.

— Ясно, — буркнул Зяблик. — Когда пайки лишают, это еще не наказание, а так… мера профилактики. Вот когда вологодский конвой за тобой придет, это другое дело. Те или в штрафняк отведут, или, как раньше… высшую меру социальной защиты за саботаж.

— А как же дальше с Барсиком быть? — поинтересовалась Верка.

— Придется эту идею оставить, — Цыпф развел руками. — Пусть гуляет себе…

— Интересные дела получаются! — возмутилась Верка. — Бандитам, значит, все можно! Что хотят, то и творят! Болтаются, где им вздумается! А мы один раз оступились — и сразу тряпкой по роже! Нечестно!

— Разговор беспредметный, — попытался убедить ее Цыпф. — Такие категории, как «честно» или «не честно», вряд ли имеют в этом мире хоть какое-то значение… И потом, ведь мы же ничего не знаем… Думаю, что бандитам персональные кормушки вообще не нужны. Они могут грабить всех подряд.

— А почему хозяева не вмешиваются? Это же натуральный произвол!

— Возможно, это не нарушает правил… Не мешает, так сказать, общему замыслу.

Уже окончательно стемнело, а ватага все продолжала спор. В конце концов было решено прекратить мероприятия по поискам Барсика. Овчинка явно не стоила выделки. Во-первых, не было никаких гарантий, что Барсик ходит на пару с Эриксом (наблюдениями Верки вполне можно было пренебречь). Во-вторых, хищный и довольно примитивный зверь мог не признать своих бывших попутчиков и воспользоваться ими как дополнением к своему рациону. В-третьих, перспектива встречи с Эриксом радовала далеко не всех. Уроженцы Талашевского района, в отличие от жителей Ямайки или Гаити, не имели опыта общения с ожившими мертвецами.

Чутье не подвело Зяблика и на этот раз. Все крепко спали, а он, словно получив пинок от ангела-хранителя, внезапно воспрянул ото сна.

Он хорошо помнил, что доверять звукам, особенно доносящимся издалека, здесь нельзя. Шаги, раздававшиеся впереди, могли, к примеру, принадлежать человеку, подкрадывающемуся сзади. Ползущий червяк мог издавать пугающий грохот, а огромная толпа — легкий шорох.

Поэтому, заподозрив неладное, Зяблик немедленно растолкал Смыкова — одна пара ушей хорошо, а две лучше.

— Чего надо? — сонно пробормотал тот.

— Ходит тут кто-то поблизости… Послушай…

— Пусть ходит… Не запретишь… Главное, чтобы близко не подходил. — Было слышно, как Смыков шарит по карманам в поисках гранаты.

Их разговор разбудил остальных, и ватага без промедления изготовилась к отражению возможного нападения. Однако время шло, а ночь что-то не спешила огорошить их каким-нибудь неприятным сюрпризом. Напряжение понемногу стало спадать.

— Не приснилось ли вам все это, братец мой? — не без ехидства поинтересовался Смыков.

— Присниться мне что угодно может, — ответил Зяблик веско. — Раз даже ты приснился. Можешь представить, с женскими сиськами и конским мудьем. Но я же от этого не просыпаюсь. А вот когда поблизости кто-то топает, как портовый грузчик по сходням, сон от меня белой птицей летит.

— Нда-а, — Смыков оглянулся по сторонам. — И не скажешь, что совсем темно, а ничего не видно. Гранатой что-ли шарахнуть?

— Даже думать не смей! — набросилась на него Верка. — Еще пришьешь кого-нибудь местного по ошибке…

— Местные если шум и производят, то нам его слышать не дано. Так что не паникуйте. Вера Ивановна…

— Левка, отстань! — взвизгнула Лилечка. — Нашел время лизаться!

— Это не я, — смутился Цыпф. — Как ты могла подумать?

— Кто же тогда? Ай… опять…

— Пропустите-ка меня! — Расталкивая остальных, Зяблик подался на ее голос и вдруг заорал что есть мочи: — Поймал! Держу! Ей-Богу, держу!

— Кого ты держишь, кого? — надрывался рядом Цыпф.

— Хрен его знает! Но что не Лильку твою, так это точно! Как матрас надувной… Только теплое… И течет по нему…

Смыков щелкнул кресалом, вспыхнул фитиль, однако его тусклый огонек не мог рассеять окружающую мглу. Пришлось использовать вместо факела недавно изготовленные перчатки. Облитая спиртом шерсть вспыхнула, как сухое сено, и вся ватага дружно ахнула.

Из сиреневой мути, как из омута, таращились на них два глаза, размер и выражение которых сразу рождали мысль о свирепых драконах-людоедах. В треугольных зрачках, подернутых пленкой прозрачных жабьих век, отражался огонь факела.

Жуткие эти глаза существовали не сами по себе, а в комплекте с несокрушимой глыбой морды, грубыми дырами ноздрей, пилами клыков и огромным языком, за который в данный момент держался Зяблик.

Факел горел не больше трех-четырех секунд, и столько же времени длился немой ужас, усугубленный еще тем обстоятельством, что ватага не совсем оправилась ото сна. Когда факел погас, наступил черед ужаса вопящего. Солировала в нем, безусловно, Лилечка. Остальные по мере сил помогали ей — кто благим матом, кто бессмысленными командами, а кто даже истерическим хохотом.

В этой внезапно взорвавшейся какофонии звуков не сразу удалось расслышать смущенный человеческий голос:

— Не надо так волноваться. Это добрый зверь. Он не кусается.

— Эрикс, ты, что ли? — первой опомнилась Верка.

— Кто же еще может навестить вас здесь, как не старый приятель Эрикс.

— А зверюгу ты почему наперед себя послал?

— Не хотел вас пугать… Вы видели мой труп. Для вас я мертвец… Очень многие люди боятся мертвецов. Я думал, что появление зверя подготовит вас к встрече со мной…

— Идея, безусловно, блестящая, — сказала Верка. — Мы просто тащимся от восторга… Верно, Лилечка?

— Ага, — сказала Лилечка, то ли падая, то ли ложась на руки Цыпфа. — Дайте воды… Хотя не надо… Я все равно сейчас умру.

Пока Цыпф и Верка хлопотали над Лилечкой, между Смыковым и Эриксом завязалась несколько натянутая беседа. Зяблик был занят тем, что дергал Барсика за язык, пытаясь оттащить подальше от бивуака.

— Я, конечно, извиняюсь, — дипломатично сказал Смыков. — Вам эта тема, может, неприятна. Но порядок есть порядок. Как говорится, всему свое время. Время начетам и время отчетам. Похоронили мы вас, значит, как полагается. Если и не по первому разряду, то вполне достойно. С цветами и музыкой. Я лично произнес речь, соответствующую моменту. Если желаете, могу повторить.

— В другой раз, — вежливо отказался Эрикс. — Я весьма благодарен вам за то, что моя последняя воля была исполнена… У меня к вам есть очень много вопросов. Но сначала самый главный. Как вы сами здесь оказались?

— Насели на нас аггелы. Аккурат возле этого самого Черного Яйца, которое вы на схеме изобразили. И прижали к площади… Ну, вы знаете, там еще все сияет…

— Это есть проекция на наш мир «глубокого дромоса», туннеля, соединяющего различные пространства, — объяснил Эрикс.

— Пусть «дромоса», кто же спорит… — согласился Смыков. — Деваться нам некуда. Вот и сунулись в тот «дромос», как куры в ощип… Кстати, мы вашего зверюгу уже видели вчера.

— Да, да, — торопливо подтвердил Эрикс. — Я тоже вас видел. Но днем подойти не посмел… Это лучше делать ночью.

— Вы разве ночью видите? — удивился Смыков.

— Нет. Но зверь, наверное, видит… Ночью он ходит очень уверенно. А нашли мы вас потому, что это место мне очень хорошо знакомо… Все начинают отсюда… Потом происходят перемещения разного порядка…

Во мраке глухо рявкнул Барсик, получивший, наконец, возможность распоряжаться собственным языком. Почти сразу после этого где-то рядом раздался голос Зяблика:

— Ну со свиданьицем, потомок! Они отыскали друг друга в темноте и долго тискали в объятиях.

— Жив, значит, курилка…

— О да. Однако нельзя сказать, что я очень рад этому, — признался Эрикс.

— Что так?

— Эта жизнь недостойна человека. Она не удовлетворяет меня.

— Нас тоже. А что делать?

— Если бы я знал… Боюсь, что мы не в состоянии что-нибудь изменить…. Послушайте, ведь вас раньше было шестеро. А я слышал голоса только пяти человек.

— Погиб наш дорогой товарищ Толгай, — вздохнул Зяблик. — Своей жизнью за наше спасение заплатил.

— Печально… Он заслуживал жизни, но умер. Мне же следовало умереть, а я живу… Кажется, это называется иронией судьбы.

Снова раздался рев Барсика, чем-то, похоже, очень недовольного.

— Любопытствую, чем вы кормите вашу скотину? — ни с того ни с сего спросил Смыков.

— О, это долгий разговор, — судя по тону Эрикса, он пребывал в тяжелейшем цейтноте.

— Что ты торопишься, как поповна замуж? — удивился Зяблик. — Чайник, что ли, на керогазе забыл?

— К рассвету я должен обязательно вернуться на то место, где мне положено находиться. Возможно, мы встретимся днем, но эта встреча будет мимолетной. Специально искать меня не надо. Я постараюсь навестить вас следующей ночью.

— Будем ждать, — проворковала Верка. — Вы Лилечку извините, она у нас девушка нежная.

— Нет, нет… Это я должен извиниться за свою оплошность. До скорой встречи. И вот еще что… Здесь вы можете столкнуться с очень нехорошими людьми. В большинстве своем это бывшие аггелы. Они вооружены, и поэтому их легко узнать. Остерегайтесь этих людей…

— Шакалы они, а не люди, — сказал Зяблик. — Встречались мы уже. Еле ноги успели от нас унести. Нашла коса на камень.

— Итак, до завтра. — Во мраке послышались удаляющиеся шаги Эрикса, а потом довольное урчание Барсика.

— Вот и опять нас стало шестеро, — задумчиво сказала Верка.

— Я бы не стал сравнивать Эрикса с Толгаем. — Цыпфу удалось, наконец, успокоить Лилечку. — Человек он, конечно, замечательный, но… Это то же самое, что сравнивать книгу с наскальной надписью. В книге содержится намного больше информации, однако она беззащитна перед любой стихией. А наскальная надпись из десяти фраз переживет века.

— Витиевато вы, братец мой, выражаетесь, — заметил Смыков. — Однако основная ваша мысль ясна. Свой дурак лучше чужого умника. Не так ли?

— Совсем не так, — вздохнул Цыпф. — Я говорил совсем не о проблеме личностных качеств. Я говорил о проблеме времени и места. В уютной и безопасной келье я, конечно, отдал бы предпочтение книге. Но в огне и буре лучше полагаться на скалу.

В течение следующего дня им не удалось встретиться ни с Эриксом, ни с бандитами. Да и вообще дела у ватаги на этот раз обстояли на редкость скверно. Выпадавшие на их долю пути вели или круто вверх, или еще более круто вниз, так что иногда для передвижения приходилось использовать собственный зад (по примеру заплутавших в Альпах суворовских чудо-богатырей).

В конце концов они добрались до мест, где время текло не в десять, а почти в двадцать раз медленней, чем на родине. Пространство здесь уже не сияло чистыми оттенками голубизны, а тускло отсвечивало бутылочным стеклом. Любые звуки, сорвавшиеся с губ, даже самые глухие, немедленно переходили в визг, и членам ватаги приходилось общаться между собой жестами.

Они еле-еле дотерпели до сумерек и вздохнули с облегчением только тогда, когда вновь вернулись на место, определенное хозяевами сиреневого мира для их ночлега. В свой срок появилась и кормушка. Неясным оставалось, как она поведет. себя сегодня, однако по настоянию Верки Зяблик все же рискнул вторым магазином. Рискнул — и не прогадал. Урожай боеприпасов составил семьдесят.

— Замечательная штука! — Это был редкий случай, когда Смыков похвалил что-то, пусть даже и неодушевленную вещь. — Эх, переправить бы ее в Отчину! Представляете, каждый день мы имели бы по ведру серебряных реалов.

— То, о чем ты толкуешь, гражданин начальник, в уголовном кодексе определяется как подделка денежных знаков в виде промысла и при наличии отягчающих обстоятельств наказывается лишением свободы сроком от десяти до пятнадцати лет или смертной казнью, — без запинки отбарабанил Зяблик. — С конфискацией имущества, естественно. Тебе, как старому законнику, это должно быть известно лучше, чем кому-нибудь другому. Так что на эту тему лучше и не заикайся.

Немедленно вспыхнул ожесточенный спор. Смыков доказывал, что производство полноценных серебряных денег в условиях господства натурального товарообмена есть не фальшивомонетничество, а обычная кустарно-ремесленная деятельность, сравнимая, например, с заготовкой дров или добычей торфа. Кроме того, он упирал на то, что Талашевский трактат де-юре отменил все ранее существовавшие нормативные акты, в том числе и уголовный кодекс. Однако это было еще не все. Основной аргумент Смыкова формулировался примерно так: не лезьте, братец вы мой, со свиным рылом в калашный ряд, потому что личность, вступившая в конфликт с законом, комментировать и трактовать этот закон никакого морального права не имеет.

Ответные доводы Зяблика были не менее убедительны, но куда более лаконичны. Во-первых — ты сам свинья. Во-вторых — твой поганый кодекс давно пора отменить, но кто посмеет отменить слово Божье: «Проклят будет тот, кто обрезает монеты или ставит на них клейма свои». В третьих — грести лопатой дармовые деньги совсем не то же самое, что вкалывать на лесоповале или торфоразработках.

Полемику, грозившую вот-вот перейти в нешуточную ссору, удалось прекратить только Верке. Зяблику за хорошее поведение была обещана в скором будущем целая кормушка махорки, а Смыкову — сколько угодно новых блокнотов.

Уже стемнело, однако спать не ложились — ждали гостей. Тяжкую поступь Барсика расслышали еще издали, но, как и в прошлый раз, он появился совсем не с той стороны. Сопровождавший зверя Эрикс на подходе к бивуаку зажег свечку. Как он потом объяснил, такого добра у будетляндцев было предостаточно — некоторые усопшие попадали в Синьку сняряженными по христианскому обряду, то есть в гробу и со свечкой в руках. После процедуры воскрешения (которая не всегда проходила гладко — кое-кто из бывших покойников даже тронулся умом) гробы шли на устройство костров, а наиболее удачные образцы свечей тиражировались в кормушках.

Быстро покончив с приветствиями и отпустив Барсика погулять, обе стороны без промедления приступили к переговорам. Вопросов друг к другу накопилось столько, что из-за этого даже заминка вышла — никто не знал, с чего именно начинать.

В конце концов решили, что ответствовать сегодня будет главным образом Эрикс — как-никак, а он провел в Синьке уже достаточно долгое время.

Право задать первый вопрос предоставили Лилечке, как особе, накануне пострадавшей от Барсика.

— Вы как-то говорили, что ваша жена и дети находятся здесь. Нашли вы их?

— Нет, — ответил Эрикс. — Все мои поиски закончились безрезультатно. Мир, в котором мы сейчас пребываем, имеет достаточно сложную структуру. Попавшие сюда люди распределяются по различным, не сообщающимся между собой уровням. Не исключено, что уже завтра мы с вами тоже расстанемся навсегда.

Цыпфу так хотелось вступить в разговор, что он даже кряхтел от нетерпения. Не успела Лилечка поблагодарить Эрикса за ответ, как он нагло захватил инициативу.

— Что вы можете сказать о топологических свойствах этого мира? На мой взгляд, его мерность отличается от мерности привычного для нас пространства. Не отсюда ли проистекают все те загадочные явления, с которыми мы здесь столкнулись?

— Я не хотел бы делать сейчас какие-то категорические выводы, поскольку могу основываться только на собственных наблюдениях и рассуждениях, — говорил Эрикс не совсем уверенно, как человек, успевший отвыкнуть от долгих бесед. — Окажись в моем распоряжении самые простые приборы, многие проблемы заметно прояснились бы. Хотя какой смысл говорить о невозможном… Лично я придерживаюсь мнения, что все миры, составляющие нашу супервселенную, изначально располагали абсолютно идентичным набором измерений. Однако под воздействием флуктуации, неизбежно сопровождавших развитие этой супервселенной, часть измерений компактировалась, то есть перешла в свернутое состояние. Причем для каждого отдельного мира существуют, свои особенности свертывания лишних измерений. Поэтому и свойства пространства-времени в разных мирах будут различны. Все это, кстати говоря, согласуется с областью физики, изучающей так называемую теорию супергравитации.

— Я сейчас засну, — произнесла Верка ледяным голосом. — Или закачу истерику.

— Вера Ивановна, милая! — взмолился Цыпф. — Ну не мешайте, пожалуйста! Вы даже представить не можете, как это все важно для меня! Эрикс, продолжайте, прошу вас!

— Если большинство присутствующих возражает… — замялся Эрикс.

— Ничего, валяй дальше, — буркнул Зяблик. — Когда умные люди говорят, дуракам иной раз не мешает и послушать.

— Я постараюсь изложить свои мысли как можно короче и популярней… В мире, где мы с вами родились, в свернутом состоянии пребывают все измерения, кроме трех. Здесь же картина иная. Трудно сказать, какая мерность у Синьки… ох, простите, вам, наверное, незнаком такой термин…

— Знаком, как же, — сказал Цыпф. — Успел кое-кто просветить…

— Спасибо им хоть за это… Ну так вот, истинная мерность Синьки остается для меня загадкой, но во всяком случае она превышает число три. Хотя это еще не все. Мерность в этом мире — понятие относительное. При мне она менялась уже несколько раз.

— Вы хотите сказать, что раньше этот мир был другим? — Цыпф буквально глядел Эриксу в рот.

— По крайней мере, я застал его не таким, какой он сейчас.

— Разница большая?

— Нет, не очень. Вот если отнять или добавить одно измерение к трехмерному миру, эффект, несомненно, будет потрясающим. Но если то же самое, к примеру, произойдет с миром десятимерным, прогресс или регресс составит минимальное значение. Для карлика лишний сантиметр роста — это величина, а для гиганта мелочь.

— К переменам мы давно привыкли. — Зяблик от нечего делать принялся тасовать недавно изготовленную карточную колоду. — Этим нас не запугаешь… Главное, чтобы пайку не урезали.

— Ну это главным образом зависит от вас. — Эрикс покосился на дорожные мешки, набитые продуктами до такой степени, что даже их горловины невозможно было завязать.

— Вы говорили о непостоянстве мерности этого мира, — напомнил Цыпф. — В чем же здесь причина?

— Я предвидел такой вопрос, — Эрикс кивнул. — Сначала мне казалось, что колебания мерности являются следствием структурной неустойчивости, свойственной всем переусложненным мирам. Но постепенно я пришел к другой точке зрения, какой бы фантастической она ни казалась… Некто, куда более могущественный, чем придуманные нашими предками боги, по собственной прихоти сворачивает и разворачивает пространства. Он обращается с ними примерно так же, как вы с этими картами.

— По-вашему, эти неведомые сверхсущества не созидатели, а игроки? — живо поинтересовался Цыпф.

— Разве об этом можно судить всерьез? Но с другой стороны — а почему бы и нет! Созидание — процесс вынужденный. Его назначение — обеспечивать какие-либо личные или общественные блага. А что останется могучему и изощренному уму, когда необходимость в созидании благ отпадет? Только игра. Я не согласен с тезисом, что игра является суррогатом жизни. Что, если сама наша жизнь всего лишь суррогат некой вселенской игры?

— Блошиного цирка, — брякнула Верка.

— Что? — не понял Эрикс.

— Не обращайте внимания! — Цыпф замахал на Верку руками. — Это так, к слову… Забава такая была раньше… С использованием некоторых видов насекомых-паразитов. Вот один гражданин и сравнил нашу каждодневную суету с блошиным цирком.

— Понятно… Здесь это весьма популярная тема, успевшая обрасти массой легенд. Считается, что истинные хозяева этого мира ведут между собой или сами с собой, что несущественно, грандиозную азартную игру, в которой люди используются как пешки. В пользу такой теории говорит немало фактов.

— Но если это все же игра, то в ней должны быть определенные правила, — продолжал свои расспросы Цыпф. — Есть ли какая-нибудь закономерность в маршрутах, которые мы ежедневно преодолеваем? Прослеживается ли что-то вроде системы в манипуляциях хозяев со временем и пространством?

— Разве пешка обязана знать правила игры, в которой участвует? Достаточно того, что их знают игроки. Тем более что жесткие правила скорее свойственны примитивным играм, какие пользовались популярностью в ваше время. В игре достаточно сложной, примером которой может служить человеческая жизнь, правила должны быть гибкими, изменчивыми. Фактор неопределенности не только разжигает азарт, но и формирует философский взгляд на вещи.

— Допустим, — Леву обуял уже не крылатый гений познания, а козлорогий демон спора. — Но эта гибкость и изменчивость должны иметь некие границы, хотя бы моральные. Ведь как-никак роль пешек выполняют живые и, более того, разумные существа. Почему же одним пешкам позволено издеваться над другими?

— Кстати, братец мой, а вам не досталось на орехи от этой рвани? — поинтересовался Смыков.

— К счастью, нет. Ведь я как-никак нахожусь под охраной своего компаньона. Мало кто рискует приблизиться к нему… Зато остальные будетляндцы не могут ничего противопоставить кучке обнаглевших мерзавцев. Ежедневно кто-то из них подвергается грабежу и насилию.

— И сегодня тоже? — Лица Зяблика не было видно в темноте, но, судя по голосу, он нахмурился, как Илья Муромец, узнавший о безобразиях, творимых Идолищем поганым.

— Относительно сегодняшнего дня я ничего не могу сказать, но позавчера они долго издевались над человеком, не пожелавшим расстаться с едой и последней одеждой. Представляете, что это такое — на протяжении долгих часов убивать того, кто не в состоянии умереть.

— Слова мои, значит, были сказаны впустую, — произнес Зяблик с сожалением.

— Смыков, запиши это в своем талмуде. Чтоб потом меня не ставили на одну доску с каким-нибудь атаманом Кудеяром или Джеком-потрошителем.

— А вы, братец мой, никак на лавры Дубровского претендуете? Или Робин Гуда? — сказано это было отнюдь не с ехидцей, а скорее с подозрением. — Опять какую-то авантюру затеваете?

— Никакую не авантюру, — поспешно возразил Зяблик. — А вот маленькая правилочка не помешала бы.

— Вы ведь знаете, что я противник любых форм насилия. — Чувствовалось, что в душе Эрикса идет какая-то борьба. — Но если вы сумеете обуздать этих варваров, то заслужите искреннюю благодарность всех будетляндцев, в том числе и меня.

— Как же их обуздать? — Зяблик принялся рассуждать вслух, чего раньше за ним не замечалось. — Убивать бесполезно — оживут. Хари начистить — кулаки отобьешь. Душевная беседа тоже вряд ли поможет… Ладно, что-нибудь придумаем. Лично я вопросов больше не имею.

— Вот и хорошо, — Эрикc вздохнул с облегчением. — Мое время на исходе. Пора собираться назад.

— Остались бы у нас, — любезно предложила Верка. — Скучно ведь одному, наверное. Барсик ласкового слова не скажет.

— Да-да, присоединяйтесь, — поддержал ее Цыпф.

— Вряд ли это целесообразно, — вздохнул Эрикc. — И вот по какой причине. Любая устойчивая группа воспринимается хозяевами как единое целое. Для них, видимо, нет принципиальной разницы между вашей пятеркой, нашей со зверем парочкой или каким-нибудь обособленно живущим мизантропом. Каждой единице положено только по одной кормушке. Что вам пятерым, что нам двоим. Объединившись, мы лишимся половины своего пайка. Как кому, а зверю это может не понравиться. Он у меня и так недоедает.

— Кстати! — встрепенулся вдруг Зяблик. — А как себя ведет твой зверек? За людьми не пробовал охотиться?

— Пробовал, — признался Эрикc. — Но я его отучил.

— А не боишься, что однажды ночью он тобой закусит?

— Ну что вы! — Эрикc даже обиделся немного. — Такое просто невозможно. Мы очень привязаны друг к другу. Слышите, он меня зовет. — Действительно, во мраке раздался призывный рев Барсика. — Все, я пошел. До встречи. Свечу, оставляю вам.

— Долг платежом красен, — Зяблик, вскочив, стал совать в руки Эриксу шоколад и печенье.

— Спасибо, я не донесу столько, — смутился Эрикc.

— Ничего, — упорствовал Зяблик. — Сейчас упакуем. Верка, пожертвуй одной шалью. Я видел, сколько ты их в Будетляндии присвоила… Правильно, молодец… Что легко пришло, то легко и уйдет… Шучу-шучу, вернем мы твою шаль… Вот какой узелок аккуратный получился! Загляденье! Пошли, провожу тебя немного… Ребята, вы пока свечку не тушите.

Зяблик ушел и как в воду канул. Ватага улеглась спать без него, но свечку оставили гореть вместо маяка.

Вернулся он часа через полтора и сразу нырнул под одеяло.

— Где вы шляетесь? — сонно пробормотал Смыков.

— Да так… Поболтали чуток с Эриксом. Договорились, так сказать, о дальнейших совместных действиях. Если эти гады опять на кого-нибудь наедут, он постарается нас предупредить.

— Ох, ищете вы приключений на свою голову. Сдержанней надо себя вести. Мы ведь не дома.

— Верно, не дома, — согласился Зяблик. — Дома я бы быстро глянец навел…

Прошло несколько суток, а Эрикc не подавал о себе никаких вестей. Больше всего по этому поводу переживал почему-то Цыпф. Верка своих чувств старалась не выказывать, хотя дни напролет мурлыкала лирические песни. Зяблик держался подчеркнуто индифферентно, а Смыков, косясь на него, время от времени удрученно вздыхал:

— Чешутся у вас руки, братец мой, ох как чешутся.

Свечи, целую кучу которых по инициативе Верки изготовила кормушка, внесли в жизнь ватаги некоторое разнообразие. Отпала необходимость сразу после наступления сумерек заваливаться на боковую. Ужин теперь растягивался на несколько часов и напоминал светский раут с карточной игрой и долгими неспешными беседами. Сначала перекидывались в дурачка, а потом Смыков (кто бы мог подумать) заразил все общество страстью к преферансу. За игрой болтали обо всем понемножку, хотя у каждого из мужчин был любимый конек. Зяблик рассказывал случаи из собственной жизни и, конечно, безбожно врал при этом. Смыков, наоборот, придерживался строгих фактов, которые по памяти черпал из бюллетеня «Следственная практика». Цыпф свой скудный жизненный опыт компенсировал начитанностью: один вечер он цитировал Ларошфуко, второй — Гомеса де ля Серну, третий — царя Соломона и так далее.

Совершенно случайно выяснилось, что Лилечка умеет гадать на картах — бабушка в свое время научила. Сначала она упорно отнекивалась, ссылаясь на отсутствие опыта, но потом все же уступила воле большинства.

Смыкову были предсказаны хлопоты по казенной нужде, счастье с трефовой дамой, горе от пикового короля и очень нехорошие перспективы в итоге. Зяблику, помимо хлопот, дороги и разнообразных неприятностей, в самое ближайшее время предстояло исполнение желаний через червонного туза и потеря друга. Верке сначала сплошь валили удачи, встреча со старыми друзьями, успех в задуманном, а в конце неожиданно выпали четыре семерки, означающие в лучшем случае слезы, а в худшем — смерть. То, что ожидало в будущем Цыпфа, Лилечка пожелала сохранить в тайне. И хотя все это делалось вроде шутки ради, девушка осталась сильно удрученной и карт в руки больше не брала, даже подкидного дурака игнорировала.

Эрикc появился в очень неудобное время, в середине ночи, когда никто толком не успел выспаться. Барсика он придерживал за ухо, как шкодливого мальчишку. Зверь на этот раз выглядел как-то странно — издавал тревожные глухие звуки (что-то среднее между мычанием и рычанием), учащенно дышал, пуская из пасти густую слюну. Иногда он даже пытался вырваться из рук Эрикса, хотя скорее только обозначал эти попытки — случись у них конфликт на полном серьезе, от человека даже мокрого места не осталось бы.

Сердобольная Лилечка первым делом поинтересовалась, не болен ли зверь. Эрикса этот вопрос почему-то привел в замешательство, зато Зяблик продемонстрировал неожиданную компетентность:

— Загулял он. Как кот в марте. Закон природы. Понимешь? А подруги поблизости нет. Не трагедия ли это? Шекспировский сюжет, едрена вошь!

Эрикc решительно отказался от предложенного угощения и сбивчиво поведал о том, что бандиты совершили в сумерках налет на лагерь, в котором компактно проживали несколько будетляндских семей. Как всегда, не ограничившись гребежом, они подвергли жертвы неслыханным издевательствам, стремясь удовлетворить не только свои садистские наклонности, но и извращенную любознательность. Например, проводились эксперименты по выяснению зависимости времени воскрешения человека от расстояния, на которое разнесены отчлененные части его тела. Обо всех этих ужасах Эриксу поведал единственный из обитателей лагеря, сумевший ускользнуть от бандитов.

— Далеко это? — деловито осведомился Зяблик, рассовывая по карманам магазины.

— Не близко, — ответил Эрике. — Но мы успеем добраться туда еще задолго до рассвета.

— Думаешь, эти сволочи будут нас дожидаться?

— А куда им торопиться? Они привыкли к безнаказанности. Да и не принято здесь путешествовать по ночам.

— Ты все сделал, как я просил? — Зяблик почему-то понизил голос.

— Пришлось, — Эрикc вздохнул так., словно его грызла нечистая совесть.

— Тогда айда на бранный пир.

— Попрошу не самовольничать! — взвился вдруг Смыков. — Что это такое? Так дела не делаются! Не на пикник ведь собрались! Сначала надо все обсудить.

— Ну и обсуждай себе, суконная душонка! — взорвался в ответ Зяблик. — Я и один справлюсь!

— Об этом не может быть и речи! — вскочил Цыпф. — Я иду вместе с вами!

— Тьфу! — Смыков даже сплюнул в сердцах, что для него было равносильно попранию самых светлых идеалов. — Вот так всегда! Порем горячку, как голые в постели! Каждый себя стратегом мнит!

— Молчи уж… Если струсил, так и скажи.

— Ну насчет трусости и геройства мы скоро выясним, — пообещал Смыков многозначительно. — На словах-то вы все джигиты… Гранаты брать?

— Возьми на всякий случай. — По тону Зяблика можно было понять, что их конфликт на этом исчерпан.

Женщин сначала решили оставить на бивуаке, но они отказались наотрез. Идти в бой с превосходящим по численности врагом было, конечно, страшновато, но этот страх не шел ни в какое сравнение с перспективой потерять друг друга в этом непознаваемом и непредсказуемом мире.

С собой захватили только оружие. Верка хотела взять еще и медикаменты, но ее убедили, что там, где оторванные головы сами собой прирастают к телу, йод и бинты вряд ли понадобятся.

Потом зажгли свечи и двинулись в путь. Со стороны, наверное, ватага была похожа на процессию монахов, спешащих к ранней обедне, вот только Барсик, напоминавший одно из исчадий ада, вносил в эту благостную картину некоторый диссонанс.

Прагматичный Смыков предложил было использовать зверя вместо транспортного средства (что, кстати, нередко практиковалось во время путешествия через Будетляндию), но Эрикc категорически воспротивился. Поддержал его и Зяблик.

— Не барин, дойдешь…

Если к странностям на Синьке в дневное время ватага уже успела кое-как привыкнуть, то местная ночь была чревата многими сюрпризами, о чем заранее предупредил Эрикc. То, что Цыпф называл «топологией пространства», в темное время суток почему-то менялось кардинальным образом. Многие, хорошо известные ветеранам проходы смыкались или меняли свой профиль до такой степени, что пробраться по ним мог только законченный дистрофик, да и то обильно смазанный вазелином. Не все в порядке было и с маршрутом — там, где раньше шли напрямик, теперь приходилось выписывать замысловатые петли. Впрочем, полусонным людям было не до этих тонкостей — они и так ощущали себя бычками на веревочке.

Тусклое, трепещущее пламя свечек не в состоянии было рассеять окружающий мрак и служило скорее психологическим фактором — люди видели друг друга и не опасались потеряться в чужой ночи. Смыков, шагавший непосредственно за Барсиком (Эрикс и Зяблик шли впереди, придерживая зверя уже за оба уха), случайно наступил на его хвост и не на шутку перепугался, приняв его за какую-то фантастическую змею. Верка и Лилечка, держась друг за друга, шли рядом и затравленно молчали. Почему-то сейчас они чувствовали себя даже хуже, чем в таинственных туннелях Будетляндии.

Наконец из головы колонны поступила команда потушить свечи и держаться настороже. Вскоре справа от себя Цыпф разглядел тусклое световое пятно и незамедлительно указал на этот феномен своим спутникам.

Через некоторое время пятно исчезло, но затем появилось снова — уже чуть более яркое и в другом ракурсе. Было понятно, что это и есть то самое место, к которому ведет ватагу Эрикс. Однако все в этом мире было устроено не по-людски

— цель, хоть и приближалась, но маячила то с одной стороны, то с другой, то сверху, а то вообще сзади. Чтобы принимать все это как должное, нужно было иметь бесконечное терпение и особый склад характера. С Цыпфом все было понятно, он бы и в пекле первым делом занялся измерением емкости котлов и температуры пламени, но вот как, спрашивается, выносил эту несуразицу по натуре вспыльчивый Зяблик?

И вдруг как будто бы пещера Али-Бабы открылась перед ними. Свет многих десятков свечей, во все стороны оттесняя мрак, создавал иллюзию некой зависшей в пустоте призрачной полусферы.

В центре освещенного пространства на манер римских патрициев возлежали увешанные оружием бандиты. Некоторые из них дремали, другие лениво ковырялись в кучах наваленной перед ними снеди. По сонному и пресыщенному виду экс-аггелов ощущалось, что апофеоз недавно разыгравшейся здесь трагедии был уже позади.

Будетляндцев мужского пола нигде не наблюдалось, и оставалось загадкой, какая судьба их всех постигла. Зато присутствие женщин, а особенно печальная роль, выпавшая на их долю, как бы подчеркивало всю жуткую театральность этого зрелища.

Женщины, лишенные одежды, были расставлены по всему периметру освещенного пространства — некоторые в весьма замысловатых позах. Каждая выполняла роль шандала. Некоторые держали свечки в руках или зубах, у других они были укреплены на голове или плечах.

Когда какая-нибудь из этих несчастных, не выдержав физического напряжения или боли от ожогов, которую причинял расплавленный воск, делала резкое движение, среди бодрствующих бандитов возникало оживление. Если добровольца не находилось, такового определяли по жребию, и он вразвалочку направлялся к жертве. Все остальное уже зависело от степени испорченности, изощренности и настроения палача. Кто-то издевался над провинившейся женщиной с изуверской страстью, кто-то сразу волок ее за волосы во тьму, а кто-то после нескольких ударов заставлял принимать прежнее положение.

— Лилечка, не надо тебе смотреть на это. — Верка попыталась отвести девушку в сторону. — Ну отвернись, пожалуйста.

Однако та решительно высвободилась из Веркиных рук и стала так, чтобы лучше видеть.

— Надо их с той стороны обойти, — сказал Зяблик. — Иначе это будет то же самое, что ворон метлой с куста на куст гонять… Может, покажете, дорогой товарищ Смыков, свое геройство?

— Не вам, братец мой, мне указывать, — высокомерно произнес Смыков. — Я привык быть там, где наиболее опасно.

— Во-во… побудь. И Левку за компанию прихвати. Ваше дело — поднять стрельбу. Пусть и не прицельную. Лишь бы шуму побольше. С гранатами поосторожней, можно баб задеть. Лишняя дырка и бабе не на пользу.

— Я тоже пойду в обход, — твердо сказала Лилечка. — Дайте мне пистолет.

— Два богатыря еще куда ни шло. А три многовато. Плохая примета, — покачал головой Зяблик.

— Дайте мне пистолет! — звенящим, вот-вот готовым сорваться на крик голосом повторила Лилечка.

— Ты когда баланду варила, я к тебе с советами лез? Я у тебя половник требовал? — накинулся на нее Зяблик. — Вот и ты не лезь. Не бабьего ума дело. А пистолет возьмешь, когда меня пришьют. Так и быть, разрешаю… Ну все, орлы. Ступайте с Богом. От нас сигнала не ждите. Как на удобную позицию выйдете, сразу и поливайте.

После некоторого колебания Смыков и Цыпф решили обходить разоренный лагерь будетляндцев с левой стороны, однако уже шагов через сто нарвались на преграду. Возвращаться назад было уже поздно, да и неудобно, поэтому они двинулись вдоль невидимой стены, забирая влево все больше и больше. Пятно света, служившее для них ориентиром, постепенно тускнело.

— Вроде не туда идем, — сказал Цыпф.

— Как тут разберешь, туда или не туда, — раздражение так и перло из Смыкова. — Вот проклятая страна!

— Давайте возвращаться, а то заблудимся, — предложил Цыпф.

— Попробуй тут вернись, — пробормотал Смыков. — Зяблику только этого и надо… С дерьмом нас смешает.

— Смотрите! — Цыпф ухватил Смыкова за локоть. — Огонек! Совсем рядом.

— Хм… — Слышно было, как Смыков чешет затылок. — Кто бы это мог быть? Ну давайте подойдем. Только осторожно.

Загадочный огонек, который не мог быть ничем иным, кроме пламени свечки, мерцал, казалось, всего в дюжине шагов от них, но добираться до него пришлось мучительно долго, едва ли не по логарифмической спирали. Когда этот хитрый лабиринт был все же пройден, взорам лазутчиков предстало отталкивающее зрелище.

Сначала они даже не поняли толком, что это за странное существо, так нелепо извивающееся в тусклом и колеблющемся свете. Сколько у него голов? Сколько ног? Почему оно так размахивает свечой?

Лишь полминуты спустя стало ясно, что именно здесь происходит. Голая женщина лежала навзничь, сдавленно хрипя и дрыгая длинными белыми ногами. Верхом на ней восседал хорошо всем знакомый уроженец Талашевского района Тихон Андреевич Басурманов.

В настоящий момент он был занят делом, недостойным мужчины, а тем более бывшего егеря. Левой рукой сжимая женщине горло, он правой тыкал ей в лицо горящей свечкой. По всему было видно, что это доставляет Басурманову определенное удовольствие.

— Я извиняюсь, — Смыков деликатно похлопал изверга по плечу. — У вас представление об уголовном кодексе имеется?

— Слушал лекции, когда на курсах был, — обернувшись, ошалело ответил Басурманов. — Шестимесячных…

— Тогда вы должны знать, что подобные действия носят характер истязаний с нанесением тяжких… Ну-ка, дайте взглянуть… — Смыков наклонился над враз умолкнувшей женщиной. — Нет, менее тяжких телесных повреждений. Нехорошо-о…

Не выпуская свечки из рук, Басурманов встал. Глаза его сверкали, словно у кота, сожравшего любимую канарейку хозяйки и уже начавшего осознавать, какая кара за это может грозить. Судя по нижним деталям его гардероба, спущенным ниже колен, Басурманов запятнал себя не одними только истязаниями.

— Нда-а, — Смыков критически осмотрел фигуру своего визави. — Да тут еще и изнасилованием попахивает. Полный букет.

— По согласию мы… — промычал Басурманов. — Полюбовно…

— Врешь, мразь! — Левка, которого никак нельзя было назвать агрессивным по природе, не удержался и заехал Басурманову рукояткой пистолета в скулу — неловко, зато от души.

— Увы, — развел руками Смыков. — Поведение жертвы опровергает ваше заявление. Как и многие другие неоспоримые улики. Состав преступления налицо… А вас, товарищ Цыпф, я на первый раз предупреждаю. Нечего руки распускать. Закон должен быть беспристрастен. Сейчас допросим потерпевшую и вынесем приговорчик. Проводить прения сторон считаю нецелесообразным.

Однако потерпевшей давно и след простыл — до смерти перепуганная будетляндка посчитала за лучшее смыться от греха подальше. Впрочем, Смыкова это не обескуражило. Основываясь только на одних свидетельских показаниях (своих и Цыпфа), он в течение двух минут приговорил Басурманова к исключительной мере наказания — расстрелу. Но, впрочем, без конфискации. Поскольку подавать апелляцию было некому, приговор предлагалось привести в исполнение немедленно.

Достав из внутреннего кармана куртки карандаш, Смыков прослюнявил его и принялся рисовать на лбу Басурманова аккуратную точку.

При этом он не переставал будничным тоном рассуждать:

— Не надо нам никакой самодеятельности… Привыкли, понимаешь, к самосудам… Вот сюда будете целиться, товарищ Цыпф… Чтоб не мучился человек… Кстати, вы верующий?

— Крещен был, да отрекся! — Басурманов рухнул на колени. — Грех на мне…

— Тогда свечку мне отдайте. Не понадобится она вам.

— Пощадите! — взвыл Басурманов. — Христом Богом молю! Исправлюсь! Не повторится больше! Осознал!

— Ну даже не знаю… — Смыков как будто заколебался. — Вину вашу загладить невозможно…

— А облегчить? — с надеждой возопил Басурманов.

— Ладно, такая возможность вам предоставится, — неохотно согласился Смыков. — Хотя лично я ничего не обещаю… Приведение приговора в исполнение откладывается в связи с дополнительно открывшимися обстоятельствами. Окончательное решение примет суд высшей инстанции. Такая формулировка вас устраивает?

— Всенепременно! — возликовал Басурманов.

— Тогда ведите нас к своим приятелям. Но не напрямик, конечно. Нам их стороночкой желательно обойти.

Басурманов вскочил и принялся натягивать штаны, в нынешнем своем состоянии не дававшие ему и шага ступить.

— Все-все-все! — остановил его Смыков. — Мотню застегивать не обязательно. А ремешок мне презентуйте.

— Как же я… — недоуменно начал Басурманов.

— Ручками портки придерживайте, тогда не свалятся, — посоветовал Смыков. — Зато убегать вам будет неповадно. Стреноженный конь далеко не уйдет.

К лагерю будетляндцев Басурманов двинулся под прицелом двух пистолетных стволов. Почти сразу началась неизбежная для Синьки чертовщина — пятно света, тусклое, как далекая галактика, стало приближаться с неимоверной быстротой. Долгий и путаный путь, которым они добирались сюда, обернулся прямой, как стрела, тропой. Уже через сотню шагов Цыпф, благодаря очкам имевший преимущество в зрении, сумел различить кольцо живых шандалов.

Сделав небольшой крюк, они подошли к лагерю так, чтобы оказаться прямо напротив группы Зяблика, таившейся где-то во мраке. Ориентиром служила весьма эффектного вида будетлянка, которую Цыпф приметил еще в первый раз. Правда, тогда она стояла к нему не задом, а передом, но ошибиться все равно было невозможно.

— Вам, братец мой, не икается? — поинтересовался Смыков у Цыпфа.

— Нет…

— И уши не горят?

— Наоборот, холодные. — Цыпф не поленился потрогать свое левое ухо. — А что такое?

— Представляете, как нас сейчас Зяблик костерит? Во всех смертных грехах, наверное, обвиняет, начиная от дезертирства и кончая переходом в каинизм.

— Это уж точно, — согласился Цыпф. — Ну тогда давайте поскорее начинать… Ближе подходить не будем?

— Надо бы, да боюсь, что бабы линию огня перекроют… — Смыкова почти не было видно в темноте, однако блики света играли на вороненом стволе, придирчиво выбиравшем первую цель. — Все, начали…

Выстрелы ударили звонкой оглушительной очередью — бац! бац! бац! — словно шло состязание на скорость стрельбы… Цыпф открыл огонь с запозданием и еще продолжал опустошать первый магазин, когда Смыков уже начал второй.

Женщины бросились врассыпную еще в самом начале канонады, однако оброненные свечи продолжали гореть и давали достаточно света.

Бандиты вскочили — правда, уже не все, — и их дальнейшие действия не носили осмысленного характера. Сказывалось отсутствие опыта, да и командир, похоже, оказался не на высоте положения (как впоследствии выяснилось, обстоятельством, оправдывающим его бездействие, было пулевое попадание в левую сторону груди, в других обстоятельствах, безусловно, фатальное).

Смыков и Цыпф продолжали засыпать своих противников пулями, а в ответ получили всего один нестройный залп. Еще несколько бандитов осели кулем, и тогда остальные, следуя уже не тактическим соображениям, а инстинкту самосохранения, бросились наутек.

Разминуться с Зябликом и Веркой им было просто невозможно (безоружного Эрикса, а тем более Лилечку в расчет можно было не брать). Два ствола против дюжины. Да еще в ближнем бою, в беспорядочной свалке. Нет, что ни говори, а в авантюризме Зяблику отказать было нельзя.

— Вперед! За ними! — скомандовал Смыков. — Только свечку прихватите, а то не разберешь там, кто свой, а кто чужой.

— А как же этот? — Цыпф кивнул на Басурманова, со страха опять уронившего штаны.

— Да куда он денется! — махнул рукой Смыков. — А если и денется, то скатертью дорога…

Пересекая освещенное пространство, они не забыли подобрать парочку брошенных пистолетов. Не мешало бы, конечно, добить или хотя бы обезоружить подстреленных бандитов (кому охота получить пулю в спину), но время поджимало.

— Лежите тихо, гады, а то гранатой рвану! — припугнул их Смыков, пробегая мимо.

В той стороне, где скрылась основная масса бандитов, по-прежнему царили мрак и тишина.

— Не разминулись ли они? — предположил Цыпф.

— Как тут можно разминуться? Ведь все же как. на ладони было видно. Стреляй себе, как в тире по тарелочкам!

— Здесь не тир. А пуля, между прочим, подчиняется тем же физическим законам, что и человек. Измерения, закрытые для нас, закрыты и для них. В Синьке возможны любые сюрпризы.

Смыков хотел крепким словцом выразить свое отношение к миру, не приемлющему простые и надежные законы евклидовой геометрии, но в этот момент впереди полыхнуло зарево, а потом замигали вспышки выстрелов. Шум боя если и доносился сюда, то его нельзя было расслышать из-за собственного топота и тяжелого дыхания.

— Похоже, дошло дело до гранат! — на ходу бросил Смыков.

Поверхность, которую они ощущали под собой, шла на подъем. И Левке Цыпфу, и даже жилистому Смыкову не хватало дыхания.

Внезапно где-то почти рядом с ними вспыхнул огонек свечи и раздался свист Зяблика, означавший — «замри». Затем вновь наступила тишина, нарушаемая только урчанием и фырканьем Барсика.

— Прислушайтесь… — прошептал Цыпф.

— Ну? — спустя некоторое время недоуменно произнес Смыков.

— У меня раньше кот был… Потом его бродяги съели… Вот он точно так же урчал, когда до свежей рыбы добирался… Вы послушайте, послушайте!

— Хрустит что-то…

— Вот именно.

— Выдумаете…

— Тут и думать нечего! Вспомните, какой у Барсика вид был. Он бы и нас сожрал, если бы его Эрикс за ухо не придерживал.

Огонек свечи поплыл в ту сторону, где затаились Смыков и Цыпф. Раздался голос Зяблика:

— Эй, чего вы там шушукаетесь? Отбой… Можете рассчитывать на ордена. Ты, Смыков, какой хочешь: «Знак Почета» или «Победы»?

— Мне бы хотелось знать, чем вы тут, братец мой, занимаетесь? — не обращая внимания на игривый тон Зяблика, сухо поинтересовался Смыков.

— Как чем? Идем добивать врага в его собственном логове.

— А остальных, значит… уже добили? — Цыпф почему-то понизил голос.

— Не то слово, — жизнерадостность Зяблика как-то не вязалась с общей мрачной обстановкой. — Искоренили. Только давай, Лева, без этих твоих интеллигентных штучек. Вспомни лучше сказку про Кощея. Ведь тоже бессмертным был, а искоренили его добрые русские люди. А тут, понимаешь, каждая сволочь бессмертием кичится… Но только я думаю, что говно бессмертным не бывает…

— Вы поняли что-нибудь? — спросил Смыков у Цыпфа, когда шаги Зяблика замерли вдали.

— Тут и понимать нечего. Сожрал Барсик бандитов. Теперь в брюхе переваривает. А то, что от них останется, оживить уже вряд ли возможно.

— Затрудняюсь что-то сказать по этому поводу, — выдержав некоторую паузу, произнес Смыков. — Но решение, прямо скажу, неординарное…

Рассвет застал ватагу в разгромленном лагере будетляндцев. Женщины, издали узнавшие Эрикса, по одной, по двое возвращались к месту побоища. Вскоре отыскались и мужчины, аккуратно сложенные в рядок. Некоторые были только оглушены, некоторые убиты, но их возвращение к жизни ожидалось в самое ближайшее время.

Четверых бандитов, валявшихся в центре лагеря, решено было «искоренению» не подвергать, то есть не пропускать через желудок Барсика. Жуткая участь собратьев должна была послужить для них хорошим уроком, по крайней мере Цыпф и Лилечка на это надеялись. Оставшееся от банды оружие Зяблик привел в негодное состояние — из пистолетов извлек боевые пружины, а с автоматов снял затворы.

Все очень устали, а тут еще до смерти напуганный Басурманов путался в ногах, бормоча что-то про обещанный ему суд высшей инстанции.

Дабы отвязаться от дурака, Смыков за шкирку подтащил его к Барсику, мирно облизывающему кончик своего хвоста.

— Вот тебе судья, — сказал он, пихнув Басурманова в лапы зверя. — Как он решит, так и будет.

Плотно перекусивший, а потому настроенный весьма благодушно, Барсик обнюхал Басурманова, а затем в знак дружеских чувств облизал с ног до головы. При этом все стоящие поблизости имели возможность лицезреть добротный ботинок, застрявший между его клыков.

— Будем считать, что судимость ваша снята, — сказал Смыков, отводя Басурманова в сторону. — Но в дальнейшем попрошу вести себя в строгом соответствии с требованиями закона. Идите и постарайтесь начать новую жизнь.

Амнистированный Басурманов громко рассмеялся, потом безо всякой паузы тихо заплакал, а кончил тем, что сожрал попавшийся ему на глаза свечной огарок.

Возвращаться на бивуак было поздно, да и не хотелось никуда идти после утомительной и бессонной ночи. Все понимали, что самоуправство ватаги не может остаться без внимания хозяев. Открытым оставался лишь вопрос о мере наказания, положенной за это. Хорошо, если их, как и в прошлый раз, лишат на один день кормушки. А вдруг тут и покруче кары имеются? Тот, кому не составляет никакого труда оживить человека, наверное, и другие фокусы способен с ним проделывать. Превратить его, например, в нечто двухмерное вроде газетного листа. Или, наоборот, развернуть сразу в семи измерениях, чтобы голова существовала отдельно от ног, а почки отдельно от мочевого пузыря. Короче говоря, ближайшее будущее представлялось членам ватаги в весьма мрачных красках. Как ни напрягались такие умы, как Эрикс и Цыпф, а ничего толкового посоветовать не могли.

Самое разумное предложение внесла Верка:

— Мы какое дело сделали? Худое или доброе? Доброе. Мы благодарность от людей заслужили? Заслужили. Ну и плевать на все остальное. Что будет, то и будет. Семь бед, один ответ. Давайте лучше отоспимся.

Порешив так, завалились спать, поручив Барсику надзор за окрестностями.

Несмотря на все треволнения ночи, а может, именно благодаря им, Цыпфу приснился дивный сон. Он вновь стоял посреди того самого заброшенного сада, где на деревьях цвели ярко-алые цветы-свечки и где его когда-то подкараулила предательница Сонька.

Ветер гнул к земле пышные ветки и швырял Левке в лицо пригоршни холодных капель. Сад глухо шумел, как море в непогоду. И все это: буйство ветра, трепет листьев, капли дождя вперемежку с лепестками цветов, дикое и вольное дыхание природы — составляло такой разительный контраст с нечеловечески-холодным и чуждо-призрачным сиреневым миром, что хотелось разрыдаться.

Сквозь влагу, застилавшую глаза, Левка разглядел, что к нему приближается женщина в легкомысленном летнем платьице и еще издали приветливо машет рукой. Это очень удивило Левку — никогда в жизни у него не было знакомой с такими красивыми ногами. Чтобы сделать ей что-то приятное, Левка кинулся к дереву и попытался сорвать хотя бы несколько цветов, но все они росли вне пределов досягаемости его рук.

Ощущая в себе неизвестно откуда взявшийся талант акробата, Левка вскарабкался на дерево, однако до цветов все равно не дотянулся. Спускаться вниз с пустыми руками было стыдно, и Левка полез выше, сам удивляясь своей прыти.

Опомнился он только на самой вершине дерева, когда чересчур тонкие сучья стали гнуться и трещать под ним. Красные свечи цветов сплошь покрывали крону — и выше Левки, и ниже его, и рядом с ним. Тем не менее дотянуться до них было невозможно. Цветы принципиально чурались человеческих рук. Пора было, признав поражение, спускаться, но ноги вместо надежной опоры находили только хлипкие, ломкие веточки.

Догадываясь, что его ожидает, Левка глянул вниз. До земли, наверное, были километры. Падение грозило неминуемой гибелью. Женщина, так поразившая его своей статью, стояла уже у подножия дерева, и Левка хорошо видел ее, хотя весь остальной мир превратился в дальнюю даль. Как ни странно, это была Лилечка — повзрослевшая, загорелая, немного чужая. В глазах ее, воздетых горе, светились печаль и сочувствие.

И тут Левка осознал, что это не Лилечка, вернее, не одна только Лилечка — это все лучшее, что есть у него в жизни, это несбыточные мечты, надежды на спасение, это покой, любовь, счастье и еще что-то невыразимо прекрасное и притягательное, чего он сейчас лишится навсегда.

Падение было болезненным, но мгновенным. Левка проснулся в холодном поту, с судорожно колотящимся сердцем и ощущением застрявшего в горле вопля.

Лилечки поблизости, конечно же, не было, но он ясно видел дерево, на которое только что взбирался. Под ударами ветра оно размахивало всеми своими цветами, словно бы приветствуя приближающуюся бурю. Мокрый сад обступал его, вокруг дрожала под дождем крапива — трава пустырей и пепелищ, в лужах плавали опавшие яблоки, но над головой была не серая мгла Будетляндии, а холодно поблескивающий хрусталь Синьки.

Это не могло быть сном, потому что пребывающий во сне человек не способен ни обдумать, ни оценить его, а Левка прекрасно осознавал всю дикость своего положения. Он даже ущипнул себя успел — и, как положено, ощутил боль.

Это послужило как бы сигналом к перемене декораций. Все, что до этого составляло абсолютно достоверную картину мокнущего под дождем будетляндского сада, рассыпалось на множество составных частей, каждая из которых представляла собой хорошо знакомую Цыпфу трепетавшую лиловую стрекозу.

Всего один миг стрекозы существовали сами по себе, а затем их необъятная стая превратилась в желтую степь, горизонты которой тонули в дрожащем знойном мареве. Ничего не было в сожженной солнцем степи: ни людей, ни животных, только кое-где торчали одиночные деревья, похожие на полуоткрытые зонтики. И хотя картина эта продержалась довольно долго, Левка не ощутил ни жары, ни запаха сухой земли, ни душевного трепета. Если это и был сон, то не его.

Следующий овеществленный мираж был до того непристоен, что Левка воровато прижмурился, как это делают дети, внезапно проснувшиеся в комнате, где взрослые занимаются чем-то непотребным, но мучительно волнующим. Интерьер, в котором он оказался на этот раз, представлял собой убого обставленный служебный кабинет с мебелью, помеченной намалеванными от руки белыми цифрами. Центральной деталью композиции являлся расшатанный клеенчатый диван, имевший, как и военный корабль, гордое имя «Инв. № 082».

Рассмотреть тех, кто заставлял этот диван скрипеть на разные лады, Левка со своей позиции не мог. Отчетливо видны были только босые мужские ступни с длинными корявыми пальцами да голая женская спина с родинкой на лопатке и розовым рубцом от чересчур тесного лифчика. Спина эта, а особенно ее нижняя, более округлая часть совершала энергичные движения не только вверх-вниз, но и вправо-влево. В такт с этими азартными движениями скрипели пружины дивана, шевелились большие пальцы мужских ног и подрагивала под потолком пыльная лампочка.

Неизвестно, как долго продолжалась бы эта похабная сцена и кто бы в конечном итоге сломался первым — мужчина, женщина или диван, — но чей-то грубый голос, вымолвивший загадочную фразу: «Так вы, значит, храм закона превратили в блудилище!», — разрушил и эту иллюзию.

Лиловые стрекозы рассыпались, как стекляшки в калейдоскопе, и тут же соединились уже совсем в другую композицию. Пейзажа как таково-то на сей раз не было. Доступный взору мир напоминал скорее полотняный задник кукольного театра, за которым шевелились смутные тени арлекинов и коломбин.

Затем непосредственно из пустоты возникла колода карт, но не самодельных, затертых до дыр, а настоящих — с атласно поблескивающими, тщательно прорисованными картинками.

Перевернувшись пестрой рубашкой вверх, колода сама собой перетасовалась — с пулеметной скоростью и почти таким же треском. Еще ничего из ряда вон выходящего не случилось — ни плохого, ни хорошего, — но Левкой почему-то овладела неясная тревога. Сухой картонный треск, столь характерный для залов казино и тайных притонов, но совершенно чуждый для того места, где ныне находилась ватага, наконец прекратился, и после короткой паузы из колоды со щелчком вылетела одинокая карта. Это был бубновый король, имевший бесспорное портретное сходство с Зябликом.

Крутнувшись в воздухе, карта встала торчком, и в ней тут же возникло несколько отверстий с рваными краями — как раз в том месте, где полагалось быть королевскому животу.

Появившаяся без промедления вторая карта изображала Смыкова в образе короля червей. Едва покинув колоду, она сразу разлетелась в клочья.

Левка уже догадывался, какая карта должна появиться третьей. Действительно, это была червонная дама с худеньким Веркиным личиком, но обычной для карточных див пышной грудью. Ярко вспыхнув еще в полете, эта карта грудой пепла осыпалась на остатки своих предшественниц.

Для Левки наступил решающий момент. Какая бы карта сейчас ни выпала — трефовая дама или пиковый валет, — они интересовали его в равной степени. Однако пауза почему-то затягивалась. Тот, чей сон проецировался теперь в зримой реальности, явно боялся узнать приговор судьбы. Наконец колода шевельнулась, и из нее медленно-медленно стали выползать сразу две карты. Шли они с натугой, короткими рывками, словно не по глянцевому картону скользили, а по наждачной бумаге.

Сгорающий от нетерпения Лева уже хотел собственными руками помочь столь мучительному процессу, но в этот момент колода рассыпалась, словно подхваченная порывом бури. Каждая из карт превратилась в лиловую стрекозу, а те, в свою очередь, завели бешеный хоровод, совсем как летучие мыши в Вальпургиеву ночь.

Для утомленного и разочарованного Цыпфа это оказалось последней каплей, переполнившей довольно-таки объемную чашу его терпения. Он уткнулся лицом в сгиб локтя, плотно зажмурил глаза и вдобавок еще натянул на голову чью-то куртку (ее хозяин недовольно забубнил и заворочался во сне).

Отрубился Левка мгновенно, как будто бы его кувалдой по башке долбанули, и почивал без всяких сновидений до того самого момента, когда его принялись трясти, толкать и щекотать сразу несколько рук.

Как ни странно, но Лева проснулся под крышей, окруженный не только всеми членами ватаги, но и четырьмя стенами — не прозрачными, а вполне реальными. Помещение, в котором он сейчас находился, отличалось своеобразным казенным уютом, свойственным местам принудительного проживания: казармам, тюрьмам, приютам. В изголовье железных двухъярусных кроватей висели самодельные салфетки, иконки и вырезанные из журналов портреты кинозвезд, преимущественно женского пола. Единственное окно представляло собой глубокую нишу, резко сужающуюся к горловине. Контакту с внешним миром препятствовала внушительного вида решетка, стальная сетка-рабица, переплетенная вдобавок проводами сигнализации, и жестяной намордник. Зато дверь отсутствовала, и через пустой проем открывался вид на опостылевшие просторы Синьки.

Кроме кроватей, в комнате имелось немало других вещей, весьма полезных в повседневной жизни, от которых за время своих скитаний ватага успела отвыкнуть. Были здесь деревянные табуретки, способные выдержать слона, и тумбочки, сработанные не менее основательно, был длинный дощатый стол, уставленный мятыми алюминиевыми мисками и кружками, была целая куча ложек, сточенных многолетним выскребыванием посуды, была даже ржавая жестяная раковина с краном, из которого, правда, ничего не текло.

Стены украшали аляповатые плакаты, разъясняющие ответственность за нарушение внутреннего распорядка в местах заключения, призывающие выйти на свободу досрочно и с чистой совестью, а также скрупулезно перечисляющие положенные зекам по норме продукты питания, включая соль и специи.

— Да это никак тюрьма! — оглядевшись по сторонам, растерянно произнес Цыпф.

— Ну ты что! — горячо возразил Зяблик, уже занявший угловую койку. — По сравнению с тюрьмой это курорт. Хочешь верь, хочешь не верь, но я именно в этом кичмане целый год парился. Назывался он следственным изолятором номер один областного управления внутренних дел. А попросту «Максимка», потому что располагался на улице имени великого пролетарского писателя Максима Горького. Вот тут на койке даже мои инициалы остались. Можете проверить. Вопросы есть? У меня их, например, вагон и маленькая тележка.

— Братцы, ну объясните мне, каким образом здесь мог появиться следственный изолятор? — взмолился Смыков, успевший не только завалиться на койку, но и разуться, как у себя дома. — А почему не гостиница или, скажем, баня с парилкой?

— Намек на то, что вся вселенная — тюрьма, а мы по жизни — арестанты, — подала голос Верка.

— То, что сейчас произошло, вполне объяснимо, — сказал Эрикс, с интересом изучавший медленно подбирающегося к нему клопа. — Мы получили от хозяев подарок. Почему тюрьму, а не гостиницу, это уже совсем другой разговор. В фольклоре обитателей Синьки подобные вещи называются «призом». Заслужить его могут только особо отличившиеся лица. Хотя, честно сказать, критерии, согласно которым присуждается приз, весьма туманны, если не сказать больше.

— Ничего тут нет туманного, — возразил Смыков. — Ясно, как Божий день, что нас наградили за разгром банды.

— Скорее всего, вы правы, — кивнул Эрикс. — Это единственное, в чем мы отличились… Хотя, честно говоря, я ожидал от хозяев совсем другой реакции.

— Все мы вздрючки ожидали. — Зяблик задымил самокруткой. — А получилось наоборот. Видно, эта рвань и хозяевам осточертела… У нас, кстати, в зоне был похожий случай. Один блатной просто заколебал всех. Покоя от него ни днем, ни ночью не было. Чуть что — хватается за перо. Резанет кого-нибудь — и в штрафняк. А выйдет, опять за свое. Делового из себя корчил. Вот мы терпели, терпели, а когда он одного хорошего мужика порезал, татарина-сапожника, пришел нашему терпению конец. Сговорились мы и устроили этому гаду темную. Правда, малость перестарались. Откинулся он. В чем там причина была, теперь сказать трудно. Не то он носком подавился, который мы ему в глотку запихали, не то височная кость слабой оказалась. Забрали его, проклятого, на вскрытие. Мы все притихли, как домовые перед пожаром. Убийство в зоне — это вам не хаханьки. Выездная сессия на полную катушку дает, и срока тогда не поглощаются, а суммируются. Имел червонец, еще полтора получишь. Однако неделя прошла, все спокойно. Потом — бац! — двоих наших досрочно освобождают. Да еще самых отпетых. Остальным послабление в режиме, расконвоирование и другие блага. А все дело в том, как я понимаю, что этот урка покойный администрации еще больше насолил, чем нам, грешным.

— Ну, хорошо, с этим, положим, все ясно. — Смыков одной ногой почесал другую. — Приз мы честно заработали, хотя если по справедливости, то его нужно пополам с Барсиком разделить… Но почему нам достался именно такой приз? Что это — издевка? Или предупреждение?

— Постойте, постойте… — Цыпф уставился на босые ступни Смыкова. — Где-то я их уже видел… И совсем недавно… Признавайтесь, в вашем служебном кабинете был диван под инвентарным номером ноль восемьдесят два?

Смыков, не ощущавший в этом вполне невинном вопросе никакого подвоха, отпираться не стал. Даже по прошествии многих лет он прекрасно помнил тот старый диван, доставшийся в наследство от расформированного еще в пятидесятые годы райотдела МГБ. Смущало Смыкова только одно — откуда про этот диван мог прослышать Цыпф.

Пришлось Леве во всех подробностях пересказать интимную сцену, свидетелем которой он был совсем недавно. Под давлением неопровержимых фактов Смыкову не осталось ничего другого, как сознаться. На противозаконную половую связь его якобы спровоцировала подследственная, проходившая по делу о спекуляции копченой колбасой. Часть этой колбасы, изъятой в качестве вещественного доказательства, Смыков с друзьями успел съесть, и сей прискорбный факт ставил его как бы в моральную зависимость от бедовой торговки. Именно поэтому он не смог отказать женщине, которой грозила длительная изоляция от мужского общества. Кончилось это весьма печально. Грозные слова о храме закона, превращенном в блудилище, произнес районный прокурор, имевший дурную привычку врываться к следователям без стука.

Дело о колбасе у Смыкова отобрали, недостаток вещдоков он возместил из собственного кармана, а очередное офицерское звание получил немного позже, чем это было положено.

— И вы понимаете, что тут самое интересное, — сказал Смыков в заключение.

— Мне ночью как раз этот эпизод приснился. Просто совпадение какое-то.

— Никакое не совпадение, — возразил Цыпф. — Я все это видел собственными глазами наяву. Диван, и сейф, и ваши босые ноги, и ту женщину. Ее, правда, только со спины. Если бы захотел, мог бы вас за пятку пощекотать.

Затем Цыпф перешел к описанию других картин, наблюдавшихся им в то время, пока ватага дрыхла без задних ног.

Первый овеществленный сон, в котором фигурировали цветущее дерево и странным образом преобразившаяся Лилечка, принадлежал, безусловно, самому Цыпфу. Толком объяснить его никто не смог, но все сходились на том, что сон оборвался насильственным образом, своего логического завершения не имеет и в силу этого должен считаться таким же вздором, как, к примеру, прерванный на самом интересном месте половой акт.

Выжженная зноем безбрежная саванна (в том, что он видел именно африканскую саванну, а не монгольскую степь, Левка не сомневался) могла присниться Верке, прожившей в тех краях почти год. Однако сама она это решительно отрицала, по ее словам, прошлой ночью она вообще спала как убитая. Это во-первых. А во-вторых, все воспоминания о той жизни, осознанные и неосознанные, она из своей души вырвала, как вырывают вместе с мясом стрелу, мешающую нормально жить и сражаться. Впрочем, Веркино заявление было признано неубедительным, и Цыпф, кое-что смысливший в учении сексуально озабоченного дедушки Фрейда, даже сообщил, что «один из основных механизмов сновидения заключается в смещении акцента с главного на второстепенное». Таким образом, пустынная и безжизненная саванна могла быть скрытой аллегорией душевного опустошения, вызванного смертью любимого человека и крушением всех надежд.

Левкины домыслы непонятно почему вызвали у Верки раздражение.

— Психолог ты недоделанный, — сказала она. — Тебе не в душах человеческих копаться, а горшки таскать в отделении для буйных.

Поскольку со сном Смыкова, предельно реалистическим и не допускающим никаких других толкований, все было более или менее ясно, перешли к обсуждению мрачной мистерии с ожившей карточной колодой. При этом все почему-то посмотрели на Лилечку, и она сразу покраснела. Да, ей действительно снились карты, но так точно описать все детали сна, как это сделал Лева, она не может. Дурные сновидения посещают ее уже довольно давно, а после того шуточного гадания на картах они стали регулярными. Но это только ее проблемы. Да, карты в тот раз легли плохо, такое иногда бывает, однако придавать этому какое-то тайное значение не стоит, хотя сама она почему-то набрала в голову всяких нехороших мыслей и поэтому мучается кошмарами.

— А нас в твоих кошмарах, значит… того… выводят за штат? Смыкова на части, Верку в пепел, а мне дырку в пузо. — Зяблик выглядел гораздо более хмуро, чем всегда.

— Нет, ну вы больные на самом деле! — едва не взвыла Лилечка. — Сон это, понимаете? Бред! Сумерки души! Я однажды сама себе лошадью приснилась. Неужели после этого у меня хвост должен отрасти?

— Если кого кошмары мучают, тот дома должен сидеть, — вежливо посоветовал Смыков. — Там хвосты во сне не растут, это уж точно. А здесь, как мы все убедились, сон явью становится. Явью! — Он постучал по доскам стола. — Еще слава Богу, что это не ваш сон.

— Мой это сон, мой, кто же отрицает, — заворочался на койке Зяблик. — Я как перенервничаю, всегда его вижу… Первая моя камера… Сколько я здесь горя поимел… Каждый гвоздь помню…

— И все? — спросил Эрикc у Цыпфа. — Больше вы ничего не видели?

— Устал я. Надоело. Вот и уснул. А ваш сон я, стало быть, проворонил?

— Это несущественно… По силе чувств и четкости деталей любой мой сон вряд ли может превзойти ваш. — Эрикc кивнул Зяблику.

— Вы полагаете, что хозяева создают призы из материализованных снов тех, кого хотят наградить? — уточнил Цыпф.

— Тут и обсуждать нечего. Хотя подходят они к этому вопросу весьма скрупулезно. Прежде, чем выбрать какой-то один сон, они перебрали и все остальные.

— И остановились на самом нейтральном.

— Да. По крайней мере, создавать реальность из кошмаров они не стали.

— Значит, поживем в тюрьме, — сказала Верка. — Или, как говорят некоторые, в кичмане. Хотя лично я бы выбрала кабинет Смыкова. Очень уж Левка его диван расхваливал.

— А чем тебе койка хуже дивана? — буркнул Зяблик. — Хоть упереться есть во что.

День, который они проспали почти целиком, близился к концу. Снаружи, в нескольких метрах от порога камеры, одновременно возникли две кормушки, похожие друг на друга, как зеркальные отражения.

— Война войной, а обед по расписанию, — довольный Смыков ухватил со стола миску, но не первую попавшуюся, а самую новую на вид.

Веселой гурьбой (одна Лилечка продолжала хмуриться) они вывалили наружу. Со стороны приз выглядел очень странно, то есть вообще никак не выглядел. Для постороннего наблюдателя, бредущего сейчас по просторам Синьки, его просто не существовало. В пустоте зияла распахнутая настежь дверь, через которую можно было заглянуть в камеру, — вот и все.

Цыпф обошел дверь вокруг и пожал плечами.

— Ничего! Чудо на чуде. Где же тогда наш приз находится?

— В каком-то другом измерении, — сказал Эрикс. — Пора вам уже перестать восхищаться здешними диковинками.

Тем временем страсти возле кормушки накалялись. Как ни рылись члены ватаги в своих карманах, а даже сухой корки не смогли обнаружить. Ведь в бой-то шли налегке, рассчитывая в скором времени вернуться назад. Поиски чего-нибудь съестного в разгромленном лагере будетляндцев тоже не увенчались успехом. Успевший вновь оголодать Барсик подобрал даже то, что могло считаться съедобным чисто условно, включая потухшие свечки. Оставалось надеяться, что бандиты, подстреленные Смыковым и Цыпфом в ночном бою, успели ожить и смыться куда подальше еще до того, как зверь занялся поисками пропитания.

— А табачком побаловаться не желаете? — предложил Зяблик. — Табачок от голода первое средство.

— Пошел ты со своим табачком знаешь куда… — отрезала Верка. — Первое средство от голода это жратва.

— Тут у меня есть кое-что. — Эрикс держал на ладони какую-то хреновину, размерами и цветом похожую не то на гранулу комбикорма, не то на высохшую куриную какашку.

Все уставились на нее, но взять в руки никто не решился.

— Не отравимся? — осторожно поинтересовалась Верка.

— Для нас с Барсиком это основная пища, — заверил Эрикс.

— Ну если так… — Верка, словно опасаясь подвоха, взяла гранулу двумя пальцами и поскорее бросила в ближайшую кормушку.

В тот же момент фиолетовая чаша оказалась наполненной до краев, и Эрикс, набрав целую пригоршню загадочного продукта, принялся с аппетитом хрустеть им.

Первым его примеру последовал Зяблик, в своей злополучной жизни не дегустировавший разве что тарантулов. Тщательно разжевав несколько гранул, он сказал:

— Вкус странный, но есть можно… Вроде как саранча, жаренная на ружейном масле…

— Ешьте, ешьте, — поддержал его Эрикс, набирая вторую горсть. — А не то сейчас зверь прибежит, и никому ничего не достанется.

Действительно, Барсик уже спешил на запах еды, волоча по невидимым складкам местности одновременно и хвост, и брюхо. Пока он языком, как совковой лопатой, жадно выгребал гранулы из первой кормушки, Эрикс привел в действие вторую. Цыпф сбегал за мисками, и ватага устроила ужин на свежем воздухе. Когда опорожненные кормушки, к вящему неудовольствию Барсика, исчезли, Смыков, удовлетворивший утробу, но отнюдь не любознательность, потребовал от Эрикса точный рецепт только что съеденной пищи.

— Я человек не привередливый и за всякой там кошерной едой не гонюсь, как некоторые, но хотелось бы знать, химия это или натуральный продукт, — сказал он важно. — А не то мне и водку из древесины подсовывали, и хлеб из отрубей, и даже мясо из сои.

— За абсолютную точность не ручаюсь, но тут есть масса полезных вещей. — Эрикс подкинул на ладони оставленную на завтра гранулу. — И мясо, и злаки, и витамины. Это собачий корм.

Наступила долгая неловкая пауза. Обстановку разрядила Верка.

— Вот и дошли мы до собачьей жизни, — сказала она. — Но если честно, я бы еще от одной мисочки не отказалась.

Следующую ночь они провели как цивилизованные люди — развалившись на панцирных сетках и завернувшись в синие солдатские одеяла. Единственное, что немного досаждало, — так это чрезмерное внимание клопов, которым тоже нашлось место в сновидениях Зяблика (Верка по этому поводу даже заметила, что способность забывать всякие несущественные мерзости — благодеяние, дарованное, к сожалению, не всем).

С утра, по укоренившейся уже привычке, они тронулись в бесконечный и бессмысленный путь по причудливо-обманчивым пространствам Синьки. Долго искали свой прежний скромный бивуак — жалко было бросать добытое в Будетляндии барахло, а в особенности бдолах, — и в конце концов с помощью Эрикса отыскали его. Встреченные будетляндцы уже не чурались их и даже останавливались иногда поболтать. Эрикс не успевал переводить слова благодарности, надо надеяться, искренние. Ватаге подарили немало полезных вещей, в том числе изящные маникюрные ножницы, при помощи которых Верка в тот же день подстригла всех своих порядочно заросших спутников.

Но самым ценным приобретением оказалась миниатюрная шахматная доска с комплектом фигур, при желании способных трансформироваться и в шашки, и в костяшки домино, и в фишки для го, и во что-то такое, до чего в двадцатом веке еще не додумались.

На радостях тут же уселись играть — Зяблик против Цыпфа, которому ассистировали Смыков и Лилечка. Однако даже дебют толком разыграть не успели — неизвестно откуда появившаяся фиолетовая стрекоза недвусмысленно напомнила им, что герои вчерашнего дня нынче должны вкалывать на общих основаниях. Пришлось уступить. На конфликт нарываться не хотелось — теперь ватаге было что терять. Человек, имеющий собственный матрас и миску, в психологическом плане сильно отличается от другого человека, обо всем этом только мечтающего.

Правда, ближе к сумеркам кое у кого из членов ватаги стала замечаться легкая нервозность. С одной стороны, все, конечно, надеялись, что их вернут ночевать на новое, благоустроенное место, но, с другой стороны, мало ли что может взбрести в голову этим неведомым хозяевам. Они приз дали, они его и отобрать могут. Своя рука владыка.

Однако все эти опасения оказались напрасными, и в положенное время ватага вкупе с Эриксом и Барсиком оказалась у порога так полюбившейся их сердцу тюремной камеры.

— Что еще надо человеку для счастья, — глубокомысленно заявила Верка. — Хлеб с водой да крыша над головой.

— Мелко пашешь, краля, — заметил Зяблик. — Какое может быть счастье без любви! Правда, Лилечка?

— Правда, — согласилась девушка, хотя и глянула на Зяблика несколько снисходительно: что, дескать, может знать о любви этот заматерелый мужлан?

Никто тогда еще не понял, что Зяблик затеял этот разговор неспроста.

— Мы, собственно говоря, какую цель перед собой ставили, когда через Будетляндию шли? — продолжал он с подъемом. — До дома добраться. Гульнуть на радостях. И, само собой, свадьбу козырную отгрохать.

— Чью свадьбу? — удивился Смыков.

— Ну уж точно не твою, блудодей старый… Левки с Лилечкой, конечно…

— Ты куда это клонишь? — сразу насторожился Цыпф.

— А все туда же! До дома, чует моя душа, нам уже не добраться. Вот наш дом на долгие годы, а может, и навечно. — Зяблик постучал костяшками пальцев по притолоке дверей, висящих в пустоте. — Значит, обживать его надо. Хватит по белу свету таскаться, как неприкаянным. Ну а коль нам суждено судьбой на одном месте осесть, пусть Лилечка и Левка семьей живут. Как говорится, в любви и согласии. Отгородим им лучший угол у окна, поможем хозяйством обзавестись. Но первым делом, конечно, свадьбу отгрохаем. Чтоб все законно было. Благо и выпивка есть, и закуска.

— Слушайте, а это мысль, — неожиданно поддержала Зяблика Верка. — Давно Лилечке пора семьей обзавестись, а Левке остепениться. От их счастья и нам кусочек перепадет. Что мы — не люди? Гулять так гулять. Только я, чур, посаженой матерью буду.

— Конечно, будешь, — заверил ее Зяблик. — Кроме тебя, похоже, никто и не претендует. Разве что Барсик…

— Как — прямо сейчас и начнем? — У Цыпфа глаза на лоб полезли.

— А зачем откладывать! — чуть ли не хором воскликнули Зяблик и Верка.

— Подождите, — голос Лилечки был холоден, как вода в проруби. — А меня вы спросили?

— Так… это самое… — Зяблик слегка смутился. — Я думал, все ясно с тобой… Шло к этому… Какая же девка от своего счастья бегает… Выходит, отказываешься от свадьбы?

— Нет, не отказываюсь. — Лилечка подбоченилась. — Я о свадьбе давно мечтаю. Который месяц белое платье и туфли в мешке таскаю. Да только вам не свадьба нужна, а попойка! Я ведь замуж по всем правилам хочу выйти. Чтоб нас в церкви венчали. Чтоб документ был.

— С церковью сложнее, — развел руками Зяблик. — Ближайшая церковь от нас так примерно в миллиарде миллиардов верст. Это если по прямой. До Престола Господнего легче добраться, чем до той церкви. А документ мы тебе забацаем, можешь не сомневаться. Смыков выпишет, а мы заверим хором. По закону ксива, составленная в полевых условиях командиром части, имеет официальную силу… У кого хочешь спроси.

— Да ну вас! — Лилечка вскочила, как ужаленная, и исчезла в проеме дверей. Верка усмехнулась:

— Знаете, как раньше говорили: «Смиренье — девичье украшение». Ну прямо про нашу Лилечку!

— Это она от тебя дури понабралась, — произнес Зяблик удрученно. — Ты не то что девку глупую, а архиерея с панталыку собьешь. Ох, не завидую я Левке… Что же теперь делать? Если свадьба расстроилась, так, может, хоть новоселье отпразднуем?

Обсудить толком этот вопрос ватага не успела, потому что на пороге камеры появилась Лилечка. Словно оживший персонаж картины, она вылезла из рамы дверей наружу. Отсутствовала девушка всего-то минуту, но измениться успела до неузнаваемости — из вспыльчивой гордячки-недотроги превратилась в испуганную мышку.

— Там кто-то спит, — прошептала она, приложив к губам палец.

— Ага, — ехидно скривился Зяблик. — Знаем мы эту сказку. Кто сидел на моем стульчике, кто хлебал из моей мисочки, кто в моей постельке спит…

— Я серьезно, — от недавней Лилечкиной фанаберии и следа на осталось. — Сделайте что-нибудь. Мне страшно.

— Ну вот, нашла проблему! — Зяблик хлопнул себя по коленям. — Набрел какой-то бродяга на нашу берлогу и завалился спать.

— Исключено, — покачал головой Эрикс. — Бродяг здесь нет. Каждый держится за свое место. Кто покидает его, тот лишается доступа к кормушке.

— А если это Басурманов вернулся? — высказал догадку Смыков. — С него, дурака, станется.

— Вряд ли, — возразил Цыпф. — Басурманов нас теперь за километр обходить будет.

— Что вы за мужики! — презрительно сощурилась Верка. — Пойдите да посмотрите. А вдруг это кто-то из хозяев пришел нас поздравить.

— Ну конечно! — Зяблик встал и машинально проверил, на месте ли пистолет.

— Делать им больше нечего… Надо будет, они «шестерок» своих пошлют.

— Кто бы там ни был, а познакомиться придется. — Смыков с великой неохотой последовал примеру приятеля. — Только всем лезть туда необязательно. Здесь покуда побудьте.

Вдвоем они вошли в сумрачное помещение, а те, кто остался снаружи, с любопытством пялились в дверной проем.

Верхняя койка в самом дальнем углу камеры действительно была занята. Кто-то спал на ней (или только делал вид, что спит), накрывшись с толовой сразу двумя одеялами. Возле тумбочки стояли сапоги — ничем не примечательные, далеко не новые сапоги из добротной яловой кожи, правда, сильно запыленные. Уже одно это было подозрительно — в Синьке пыль практически отсутствовала.

Обменявшись многозначительными взглядами, Зяблик и Цыпф на цыпочках двинулись в угол. О серьезности их намерений свидетельствовало заранее приготовленное оружие.

К койке они подобрались с разных сторон, но одновременно. Смыков сунул руку под подушку, а Зяблик приставил ствол к тому месту, где должна была находиться голова неизвестного.

Увы, их обоих ждало разочарование. Под подушкой ничего не оказалось, даже девичьего гребешка или грязных носков. Зато на подушке вопреки ожиданиям обнаружились ступни ног, одна из которых, обмотанная полотенцем, довольно успешно имитировала голову.

— Простите, это я по привычке. — Человек, лежавший на койке, сел, и его ноги уползли под одеяло (Зяблик успел подумать, что если бы его сейчас хорошенько отоварили пяткой в лоб, то выпущенная вслепую пуля скорее всего угодила бы в стоящего напротив Смыкова). — Когда долго скитаешься в чужих землях, вырабатывается некий стереотип поведения. Вы со мной согласны, друзья?

— Артем… — пробормотал ошеломленный Зяблик. — Вот так встреча!..

— Спать предпочтительно в углу, желательно головой к стенке, — как ни в чем не бывало продолжал гость. — В незнакомом месте лучше всего не раздеваться. Не следует на ночь принимать из чужих рук ни пищу, ни воду. Можно прикинуться немым, но ни в коем случае не больным.

Артем говорил так, будто расстался с ватагой совсем недавно. По проходу с восторженным воплем: «Дядя Тема!» — к ним уже бежала Лилечка, а вслед за ней шествовали остальные.

— Не, ну в самом деле удачный день! — Зяблик толкал то Смыкова, то Верку.

— И как такое не отметить!

Верка решительно оттеснила мужчин на задний план и с наскока приступила к расспросам..

— Ну мы-то ладно, сдуру сюда попали, — говорила она. — А вы-то, Господи, как здесь оказались?

— Вас искал, — спокойно ответил Артем.

— Неужели? И за что такая честь?

— Мне кажется, ваше место сейчас на родине.

— Случилось там что-нибудь? — Тут не одна Верка насторожилась, а вся ватага.

— Ну, скажем так… — уклончиво ответил Артем.

— Там всякая фигня каждый день случается! Неужели все так плохо?

— Плоховато… — слова Артема никак не соотносились с выражением его лица, невозмутимым, как лицо небожителя.

— А вы сами, что же… не справитесь? — не совсем любезно поинтересовался Смыков.

— Почему вы полагаете, что я должен решать ваши проблемы? — Артем перевел на него свой взгляд, внешне спокойный, но в некоторые моменты такой пронзительный, что попадать под него второй раз не хотелось.

— Это я так… — Смыков поежился. — Сдуру брякнул.

— Ты, остолоп, всю свою жизнь сдуру прожил! — накинулась на него Верка. — Вот и держи язык за зубами! К тебе человек с добром, а ты шипишь, как змея подколодная!

Веркиной вспышкой не преминул воспользоваться Цыпф.

— Я так понимаю, что в подробности происходящих в Отчине событий вы нас посвящать не собираетесь, — уточнил он.

— Не беспокойтесь, домой вы вернетесь достаточно информированными. — Артем отбросил одеяла и легко спрыгнул с койки. — Но есть ряд обстоятельств… как бы это лучше сказать… не способствующих долгому разговору. Первое из них — время. Возможно, вы уже могли убедиться, что здешнее время не соответствует времени, к которому мы все привыкли. Его упущено уже достаточно. Второе соответственно — место. Нам необходимо любым способом покинуть этот мир, что представляется мне не такой уж простой задачей. Тут уж не до разговоров… Есть, знаете ли, во вселенной местечки, куда вход свободный, а выхода просто не существует.

— Верно, — кивнул Зяблик. — Знаю я одно такое местечко. Пеклом называется…

— Но вы ведь сами здесь неплохо ориентируетесь, — сказала Лилечка. — Сразу нас нашли.

— Нет, не сразу. — Артем натянул правый сапог и притопнул им. — Раньше я был немного наслышан о мирах, подобных этому. Вот и не полез в парадную дверь, так любезно открытую для всех, как живых, так и мертвых. Счел за лучшее воспользоваться проломом в стене, если такое определение здесь уместно…

— У нас это кабуром называется, — подсказал Зяблик. — Проломить там что или подкоп устроить…

— Замечательно, — едва заметно улыбнулся Артем. — Считайте, что и я совершил пространственный кабур… При всей сомнительности такой затеи она имела одно существенное преимущество — скрытность. Ведь до сих пор я пребываю здесь инкогнито. Те, кто властвует в этом мире, пока еще не догадываются о моем присутствии.

Дождавшись, когда Артем обует левый сапог, Цыпф поинтересовался:

— Как можно понять из ваших слов, мы покинем этот мир в самое ближайшее время?

— Попробуем покинуть… так будет ближе к истине. Но если кто-то хочет остаться…

Ватага загалдела:

— Нет! Нет! Ни за что! — и только один Эрикс тихо, но твердо заявил:

— Я, с вашего позволения, останусь. На это есть весьма веские причины, о которых осведомлены ваши друзья.

— Вольному воля, — Артем внимательно глянул на Эрикса. — Жаль, что мы не успели познакомиться ближе. Будем надеяться, вы приняли правильное решение.

— Так нам уже собираться? — спросила Лилечка.

— Да, и поторопитесь. Но возьмите с собой только самое необходимое.

Ватага бросилась упаковывать свое имущество, часть которого уже была разложена по тумбочкам и развешена по стенам.

— Не берите ничего здешнего! — уговаривал друзей Цыпф. — Ни мисок, ни ложек. Они реальны только в этом мире, а в Отчине обратятся в ничто! Вера Ивановна, ну зачем вам одеяло? Новое оно? Да ваше старое в тысячу раз лучше этого нового!

Смыков, до сих пор не знавший, как загладить допущенную недавно промашку, лебезил перед Артемом как мог.

— Уж если в Отчине такая каша заварилась, вам надо было сначала к Мишке Монаху обратиться за содействием, — говорил он, коленом трамбуя содержимое своего мешка. — Или к Приданникову. На худой конец к Вадику Кумку. Очень авторитетные товарищи. Они бы до нашего возвращения ситуацию под контролем держали.

— Ситуация вышла из-под контроля окончательно и бесповоротно, — обыденным голосом произнес Артем. — Люди, о которых вы здесь упомянули, или мертвы, или пропали без вести. Не исключено, что вы разделили бы их участь, если бы не оказались в таком отдалении. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Ну и дела! — присвистнул Зяблик. — Верка, Лилька, выкидывайте к хренам собачьим свой ширпотреб! Не пригодится он. Представляю, какая сейчас в Отчине заваруха, если даже Монах накрылся! Его же ни пуля, ни стрела не брали… Ох, чую, не до свадьбы нам там будет!

— Пусть я на верную смерть иду, — со страстностью Орлеанской Девы заявила Верка. — Но взять с собой ажурные трусы и гипюровый бюстгальтер ты мне, козел, не запретишь!

— Все, мы готовы, — спустя пару минут доложил Смыков. — Попрощаться можно?

— Даже обязательно, — кивнул Артем.

Эрикс пожал все протянутые ему руки, стойко перенес Веркины поцелуйчики и Зябликовы дружеские тумаки, после чего дрогнувшим голосом произнес:

— Что я могу вам пожелать? Только удачи и долгой жизни… Берегите друг друга. Иногда вспоминайте обо мне. Может быть, мысль о том, что где-то в неимоверной дали у вас есть преданный друг, согреет ваши сердца.

— Прощайте, — всхлипнула Лилечка. — Барсику привет передайте. Не надо его только обижать.

Все дальнейшее запомнилось Цыпфу как череда фантасмагорических, а потому не столь уж и страшных сцен (хотя их грандиозный размах свидетельствовал как раз об обратном), в которых он принимал примерно такое же участие, как и грудное дитя, спасаемое родителями из гибнущего под ударами, стихии дома.

— Мы уйдем тем же путем, которым я пришел сюда. — Артем указал на окно. — Внешняя структура этого помещения вывернута совсем в иное измерение.

Только сейчас присутствующие заметили, что жестяной намордник отсутствует, а вырванная из пазов решетка держится лишь на честном слове.

— Чистая работа, — сказал Зяблик с уважением. — С тобой любую тюрягу хлебать не западло. Не раз, видать, винта нарезал?

— Убегал, что ли? — переспросил Артем. — Бывало. Уж и не упомню сколько… Но то были совсем другие тюрьмы. Не дай Бог вам в них побывать.

Пришел он сюда, как видно, налегке и так же налегке сунулся в окно, предварительно отставив в сторону решетку. Ватага выстроилась за ним в очередь.

Вот тут-то и пошли косяком всякие напасти и несуразицы. Что-то у Артема не вытанцовывалось. Он так и остался сидеть на подоконнике, ощупывая пустоту перед собой. Потом спрыгнул на пол и, ни слова не говоря, отошел в угол. Лицо Артема оставалось все таким же бесстрастным, но все понимали — ситуация складывается не совсем так, как он хотел.

Воспользовавшись заминкой, к окну подобрался Зяблик. В той, прошлой жизни, представлявшейся ему сейчас как сплошной мучительный и постыдный сон, он, бывало, часами просиживал на этом месте, ловя ртом скудные порции свежего воздуха. Намордник не позволял рассмотреть что-нибудь снаружи, но Зяблик знал, что из окна открывается унылый вид на внутренний дворик изолятора, где в бетонных, крытых сверху решетками загонах подследственные совершали недолгий моцион.

Сейчас, естественно, он узрел совсем другие дали и другие горизонты — какую-то иную ипостась Синьки, совершенно непохожую на то, к чему они успели привыкнуть. Мир был отлит не из сиреневого хрусталя, а сметан на скорую руку из сизых лохмотьев, свисавших с блеклого неба на столь же блеклую землю. От дверей до окна было не больше двадцати шагов, но в реальном пространстве две эти конструкции разделяли неимоверные расстояния.

Протянув вперед руку, Зяблик сразу уперся во что-то прозрачное, как стекло, но, видимо, несравненно более прочное (иначе откуда бы взялись проблемы у Артема, способного срывать стальные решетки дореволюционного литья и проламывать стены, разделяющие сопредельные миры).

— Ну что же, — Артем, похоже, уже принял какое-то решение. — Если пользоваться терминологией нашего друга, пострадавшего от неправедных судей, в кабур хода нет. Прорываться к дверям, открывающимся только в одну сторону, бессмысленно. Попробуем какой-нибудь иной способ.

Он покинул камеру, и вся ватага, понурясь, последовала за ним. Бродивший на некотором удалении грустный Эрикс удивленно уставился на эту процессию. Появление из пустоты стольких людей сразу заинтересовало и Барсика.

— Всем вам лучше отойти подальше, — Артем остановился и закрыл глаза. — Мне нужно сосредоточиться… Похоже, кое в чем я был не прав… Мое появление здесь не прошло незамеченным… Чувствую, как кто-то пристально рассматривает меня сейчас… Случалось мне общаться с разными существами, но это, кажется, особый случай… Как жаль, что я не обладаю даром Великого Отче…

Силуэт двери, порог которой уже не суждено было переступить человеку, перекосился, сжался в овал, а затем бесшумно разлетелся на множество мелких, как рыбья чешуя, но весьма шустрых бледно-лиловых стрекозок. Брызнув во все стороны и безо всякого ущерба для людей пронзив их тела, призрачные созданья исчезли в дальних далях.

Там, где еще совсем недавно находилась точная копия первой Зябликовой кутузки, в пространстве образовалась дыра, сквозь которую видно было хаотическое мелькание огромных сизых теней — не то облаков, не то какой-то странной растительности.

Артем находился на прежнем месте и был похож на человека, заснувшего в вертикальном положении. Одни только его пальцы судорожно сжимались и разжимались, словно он разминался перед схваткой с кем-то равным себе по силам, а не со сверхъестественными существами, чей истинный облик и пределы могущества оставались тайной.

Затем он заговорил, почти не разжимая губ, — заговорил звенящим, неестественно высоким, почти нечеловеческим голосом:

— Я все равно вырвусь отсюда… Ты напрасно мешаешь мне… Прочь!.. Убери все это… Мне многое известно о тебе… Я знаю, куда уходит корнями твой род… Я сведущ в тайнах пространства и времени… И если ты не хочешь, чтобы этот мир пострадал…

— Почему он по-русски говорит? — встревожилась Лилечка. — А если хозяева не понимают по-русски?

— Они не понимают ни по-русски, ни по-французски, ни даже по-арамейски, хотя, считается что Бог и его авделы говорили именно на этом языке. — Цыпф попытался оттащить Лилечку подальше. — Возможно, они вообще не воспринимают звуков. Тут совсем другой уровень общения, пойми… А слова эти Артем, скорее всего, произносит чисто механически.

— Он, наверное, уже не Артем, — всхлипнула Лилечка. — Он превращается в Кешу.

Вокруг стемнело — стремительно, одним махом. Весь свет, до этого равномерно распределенный в пространстве, сконцентрировался в том месте, где находился Артем.

— Нет! — Он рванулся так, словно на него попытались набросить ловчую сеть.

— Все напрасно… Не будет по-твоему… Зря ты это затеял…

Обычно бледное лицо Артема потемнело и жутко переменилось, совсем как в тот раз, когда в кастильском городе Сан-Хуан-де-Артеза ему пришлось бороться с разгулом неведомой подземной стихии.

Раскинув руки, Артем шагнул вперед и раскрыл глаза, все это время остававшиеся закрытыми. Впрочем, как подумал Цыпф, не пропускавший ни одного движения Артема, тут скорее подошло бы другое определение — «распахнул вежды». Это был взгляд василиска, и окружающих людей, наверное, спасло только то, что он был обращен не на них.

Вперив этот парализующий взор в нечто, видимое лишь ему одному, Артем заговорил снова — но теперь на совершенно непонятном языке, присущем скорее миру вечных стихий, а не живых существ. Случись вдруг чудо, наделившее скалы даром речи, — они, наверное, заговорили бы именно таким голосом.

— Ну все, — махнул рукой Зяблик. — Пошла Маруська в партизаны… Не человек он уже. Сейчас этим самым хозяевам туго придется. Не знали они, с кем связались.

— А как вы думаете, что может случиться с блошиным цирком, если его хозяин подерется с клиентом? — Смыков затравленно озирался по сторонам. — Ведь затопчут к чертовой матери! И даже убежать некуда.

— Ничего! — стал успокаивать его Зяблик. — Прыткая блоха в ловкие руки не дается… Поживем еще… Ты, главное, бдолах держи наготове.

Вокруг что-то происходило. Величественный пейзаж Синьки неуловимо менялся

— так бывает ранней весной на реке, когда несокрушимый прежде ледяной панцирь начинает давать пусть и еле заметные, но фатальные трещины.

Голос Артема перешел в нечленораздельный пронзительный рев. Окажись сейчас рядом что-нибудь стеклянное — фужер, люстра или обыкновенная пивная бутылка, — и от него бы только осколки полетели.

А затем весь окружающий мир изменился — не постепенно, не исподволь, а резко, скачком, как это бывает в кино, когда заканчивается одна сцена и начинается другая.

То, что раньше находилось у людей над головой и в силу этого называлось небом, сплошь подернулось багряно-синими, растрепанными облаками, сквозь которые зловеще сияли сразу три багровых солнца, расположенных на равном расстоянии друг от друга. Облака эти очень быстро затянули не только купол неба, но и все пространство вокруг. Люди сами стали как бы частью этих облаков

— на лицах их заиграли пурпурные горячечные отблески, а в глазах зажглись алые недобрые огни.

Прорвалась плотина, до этого как бы сдерживавшая всю звуковую гамму этого мира, — вокруг засвистело, завыло, загрохотало.

— Он сворачивает пространства! — закричал Цыпф. — Он действительно хочет разрушить этот мир!

— Не он, дурья ты голова! — возразила Верка. — А то чудовище, которое сидит у него внутри! Оно сейчас ни про нас, ни про Артема, наверное, ничего не помнит. Тешит свою страсть к разрушению, вот и все!

Зяблик без запинки процитировал фразу, в свое время, как видно, глубоко запавшую в его душу:

— «…И пройдет он по лицу земли, ветхий днями, но исполин силой, и дана ему будет власть сокрушать и пожирать, истреблять и губить, отменять и казнить…» Из Евангелия, что ли…

— Но только не из канонического, — усомнился Цыпф. — Скорее всего какой-то апокриф… От сектантов, небось, нахватались.

Среди облаков вдруг возникла нелепая, шаржированная фигура человека, словно бы вырезанная из бумаги неумелым ребенком. Она имела высоту, сопоставимую с будетляндским небоскребом, и интенсивный фиолетовый цвет.

Впрочем, несмотря на циклопические размеры и мрачную окраску, эта фигура не производила сколь-нибудь внушительного впечатления. Наоборот, в ней не ощущалось не то что объема, а даже элементарной вещественности. Это было не реальное существо из плоти и крови, а скорее всего его изображение, созданное каким-то грандиозным проектором на экране неба.

Однако на Артема, а вернее, на загадочного Кешу, целиком и полностью завладевшего сейчас его телесной оболочкой, появление этого бестелесного призрака подействовало примерно так же, как на быка — красная тряпка.

Все окружающее пространство, включая небеса, горизонты и земную твердь, дрогнуло, а потом загудело, будто перестало быть равноправным миром в череде других, таких же миров, и превратилось во вселенский колокол.

Облака сдуло так стремительно, словно они оказались в эпицентре атомного взрыва (нечто подобное Смыков видел в документальном фильме, повествующем об испытаниях ядерного оружия на атолле Бикини). Призрачную фигуру отшвырнуло далеко прочь, и ее густой фиолетовый цвет как бы поблек.

Последовал новый удар — никто из людей не удержался на ногах, — и силуэт, вызвавший у Кеши столь бурные чувства, уже размазанный и перекошенный, очутился совсем в другой точке горизонта. Тряслась земля, гудело небо, призрак, превратившийся в радужное пятно, швыряло из стороны в сторону, пока он не вспыхнул, как легендарный огненный столп, и не рассеялся среди бешеного разгула стихий.

Люди не имели уже ни сил, ни желания следить за тем, что творилось вокруг. От их воли здесь абсолютно ничего не зависело. Оставалось только одно — терпеливо дожидаться конца, каким бы трагическим или, наоборот, счастливым он ни был. А пока их тела обжигали то жара, то холод, одна буря сталкивалась с другой, а небеса меняли свой цвет, как будто уже наступил последний день царствия земного, когда его начнут сокрушать мстители за невинно пролитую кровь агнца.

А потом рев и грохот утихли, дали прояснились, а ветры утихомирились. Во все стороны света простиралась плоская и каменистая земля. Пустынное, бледное небо нависало над ней. В небе мерцало одно-единственное солнце — тусклый закатный диск. Ниже его вздымались невысокие, сглаженные временем горы, а в противоположной стороне, на востоке, стало быть, торчала какая-то скудная поросль. Мир был трехмерен, скучен, стар, и ничто в нем не напоминало о грандиозной и таинственной Синьке.

Вокруг в растерянности бродили люди, узнавая давно потерянных друзей и не узнавая места, в которых они провели долгие годы. Эрикса нигде не было видно — наверное, он бросился на поиски семьи, а оставшийся в одиночестве Барсик ревел, косясь на солнце, неизвестно что ему напоминавшее.

Артем угомонился и пребывал как бы в трансе. К лицу его медленно возвращалась прежняя бледность, а тело время от времени сотрясали судороги. Глядя на него, Цыпф попытался представить себе, что может испытывать разумное существо, в сознании которого одна личность, чужая и непонятная, только что одержавшая победу в грандиозной схватке, удаляется на покой, давая место другой личности, человеческой, ни о чем таком еще и не подозревающей.

— Смотрите, птичка! — воскликнула Лилечка, указывая на горную гряду, вершины которой в свете затухающего дня напоминали красную медь.

С той стороны к ватаге приближалось существо, всем своим обликом напоминавшее одну из тех легендарных птиц, воспоминания о которых сохранились в памяти почти всех народов земли, — беспощадную Гаруду, вещего Симурга, огромную Рух, воинственного Уицилопочтли, бессмертного Феникса.

Перья ее отливали огнем и золотом, широко раскинутые крылья практически не шевелились, а близко посаженные, совсем не птичьи глаза выражали почти человеческую печаль.

Не долетев до ватаги с полсотни шагов, птица сложила крылья и уселась на что-то, для нее вполне удобное, но недоступное человеческому взору (из чего можно было сделать вывод о том, что не все особенности, присущие Синьке, сгинули без следа).

Птица пристально смотрела на Артема, и было непонятно, какую цель она преследует — привести его в чувство или добить окончательно. Наконец Артем открыл глаза, но его взгляд был пуст и бессмыслен, как у человека, очнувшегося от глубокого забытья. Ватага молчала, понимая, что вмешиваться в начинающийся сейчас безмолвный диалог не только бессмысленно, но и опасно.

Не прошло и полминуты, как Артем глубоко вздохнул и лицо его приняло прежнее сосредоточенное выражение. Он или сам сумел вспомнить все, что случилось за последние полчаса, или получил подсказку от Кеши.

— Вот что бывает, когда пытаются остановить того, кто твердо решил уйти, — произнес Артем, обращаясь скорее всего не к мудрой птице, ни в каких объяснениях не нуждающейся, а к людям, сбившимся в кучу у него за спиной. — Мы одолели одного из тех, чьей волей и прихотью был создан этот необычайный мир… Противник наш принадлежал к древней расе Незримых, или Иносущих. Одного из них, правда, имевшего несколько другой облик, вы уже видели. Помните огненного стражника, охранявшего границы Эдема? Существа эти бывают необузданны и упрямы, в чем все вы могли недавно убедиться… Боюсь, что бедняге еще долго придется зализывать раны и восстанавливать силы… Но, как оказалось, торжествовать победу еще рано. Сейчас вы удостоились счастья, — Артем нехорошо улыбнулся, — лицезреть другое сверхъестественное существо — Предвечного, или Феникса. Если Иносущих можно называть владыками пространства, то Фениксов — владыками времени. Мир, разрушенный не без нашего участия, был создан совместными усилиями обоих рас для некой хитроумной игры, являющейся как бы эрзацем их вечной борьбы за власть над вселенной. Кстати, первопредки людей, могучие и беспощадные воины, способные с одинаковым успехом сражаться во времени и в пространстве, были созданы когда-то именно как орудия для этой борьбы…

— Но вы-то не последний человек в этой компании, — Цыпф не мог удержаться от реплики. — Сами же говорили, что вступили на Тропу, выполняя волю сверхъестественных существ…

— Предвечный, которого вы сейчас видите, никогда не бывал на Тропе и не может знать о том, что я связан клятвой верности с его братьями, оказавшимися в ловушке перекошенных пространств, — ответил Артем. — Единственное, о чем он скорбит сейчас, — так это о потере своего партнера. В этом плане я кажусь ему достойной заменой Иносущего. Мне предложено остаться в этом мире, но уже не пленником, а полноправным участником игры.

— Ясно, — буркнул Зяблик. — Мероприятие, так сказать, добровольно-принудительное. Кто по своей воле не соглашается, того силком заставят… Интересно, а перышки этому петуху пощипать нельзя?

— Одолеть Феникса не под силу, наверное, даже Кеше, который, кстати сказать, внимательно наблюдает за всем происходящим сейчас. Используя свою власть над временем, он просто вышвырнет нас за пределы реальной вселенной в те области мироздания, где пространство-время еще не родилось или уже умерло.

— Ну тогда оставайтесь здесь, — посоветовал Смыков. — Зачем вам всю жизнь шляться без толку? А тут место приятное. Никаких вредоносных существ, тихо, прохладно… Отдохнете, наиграетесь вволю, новости узнаете. А там видно будет… Мы же вам передачи будем через Будетляндию посылать. Только предварительный списочек составьте. Мыло там, гуталин, деликатесы разные… Тут же ни фига хорошего нет, только то, что вместе с покойниками случайно попало.

— К сожалению, такой вариант абсолютно неприемлем. Разные силы и по разным причинам пытались прервать мой путь, но всякий раз я возвращался на Тропу. Когда нельзя победить в открытой схватке, остается прибегнуть к искусству компромисса… Как правило, есть решение, которое в принципе может удовлетворить все заинтересованные стороны.

— А вот этого я вам как раз и не советую, — возмутился Смыков. — Никаких уступок. Вы что, забыли уроки Мюнхена?.. Отстаньте же от меня! — последняя фраза относилась уже к Верке, со словами «Заткнись, дурак!» попытавшейся зажать ему рот.

— Это решение, кстати, подсказал мне Кеша, существо не менее загадочное, чем Иносущие или Предвечные, — продолжал Артем. — С некоторых пор союз со мной тяготит его. Кеша давно вырос из младенческого возраста, и у него появились интересы, совершенно несовместимые с моими. Подозреваю, что ему позарез нужно свое персональное тело, которое он перестроит по вкусу… Такой вариант устраивает все три стороны — меня, его и Феникса.

— А нас? — насторожился Цыпф.

— Что устроит меня, устроит и вас… Короче, сейчас Кеша расстанется со мной и переселится в любое приглянувшееся ему тело. Приняв новый облик, он согласен на некоторое время задержаться в этом мире, воссоздать его в прежнем виде и заменить в игре Иносущего. Мне, ну и вам, естественно, он гарантирует немедленное возвращение в то пространство, откуда мы прибыли.

— Только попросите, пожалуйста, чтобы он наших тел не касался! — взмолилась Лилечка, перед которой уже замаячила перспектива скорого бракосочетания (по ее понятиям, совершить столь ответственное мероприятие можно было только в родном Талашевске).

— Вот именно! — с энтузиазмом поддержал ее Зяблик. — Зачем ему такой хлам… Я, например, алкоголик с разрушенной печенью, Верку болезненные менструации замучили, а у Смыкова вообще травматическая ампутация двух третей мозга.

— Не волнуйтесь, — сказал Артем. — Кеша уже сделал свой выбор.

— А вам с ним не жалко расставаться? — поинтересовалась Верка, дуя на руку, зашибленную о загривок Зяблика. — Ведь как-никак столько лет вместе… Когда соседи по квартире расходятся, и то плачут иногда.

— Если говорить честно, я испытываю сложные чувства… Конечно, я многим обязан Кеше. Я был за ним как за каменной стеной. Он научил меня очень многому, особенно на уровне подсознания… Иногда, бывает, и сам не знаешь, откуда что берется… Именно благодаря Кеше я обрел способность перемещаться во времени и проникать в смежные пространства… Но всему есть свои пределы… Кеша, как мыслящий индивидуум, продолжает развиваться. Возможности человеческого тела уже не удовлетворяют его. Даже не знаю, во что бы он превратил нашу общую телесную оболочку, если бы я не противился этому. Пока Кеша относится ко мне достаточно лояльно, но я уже давно живу с ощущением человека, вынужденного делить логово со львом. Как он поведет себя завтра, что придет ему голову? Честно говоря, нам давно пора расстаться. Я уже не могу, как раньше, заранее прогнозировать поведение Кеши. Его не устраивают моя человеческая слабость и ограниченность, а меня не устраивают его нечеловеческая мощь и безграничная способность к самосовершенствованию.

— Если все уже решено, зачем тянуть? — сказала Верка. — Долгие прощания — лишние слезы… Вот только о будущем не мешало бы позаботиться. А что, если вы еще понадобитесь друг другу?.. Как это раньше говорили, не обменяться ли нам телефончиками?..

— Любопытное предложение, — хмыкнул Артем. — Обменяться телефончиком с дьяволом… Стоит ли связываться?

— Но ведь он же не дьявол! — возразила Верка. — Вы сами его только что хвалили.

— Верно, он не дьявол… Пока… Но кто может поручиться за его дальнейшую судьбу? Кем станет он, вырвавшись на волю? Ведь и дьявол первоначально не был исчадием мирового зла. Считается, что он творение Божье и имеет общую природу с ангелами. Сгубили его самолюбие и кичливость… Страшно даже подумать, какие бездны скрываются в душе Кеши. По крайней мере, страстью к разрушениям он обладает в полной мере. Взять хотя бы нынешний случай.

— Скажите, только откровенно, — в разговор вступил Цыпф, — какой у него сейчас возраст по земному счету? Уверен, у вас на этот счет есть свое мнение. Ведь вы приняли его в свое сознание еще младенцем. Он рос и мужал не то что у вас на глазах, а внутри вас, под контролем вашего мозга.

— Я понимаю, куда вы клоните, — кивнул Артем. — По человеческим меркам ему сейчас лет семь-восемь, не больше. Хотя, это лишь мое предположение. Именно в этом возрасте дети ломают все, что кажется им забавным. Возможно, повзрослев, Кеша изменится. Вот только ждать придется очень долго. Кроме того, даже самых сообразительных детей нужно воспитывать. Ум сам по себе не является антагонистом зла. Скорее наоборот. Любому мыслящему существу нужен наставник, способный разъяснять ему значения хотя бы основных нравственных категорий. А Кеша в этом мире совершенно одинок. Для него нет иных авторитетов, кроме себя самого

— Как вы думаете, он понимает, о чем мы сейчас говорим? — спросила Лилечка.

— Ему сейчас не до этого, — ответил Артем. — Он напрямую общается с Фениксом. Полностью, так сказать, игнорируя мое присутствие… Кажется, дело близится к завершению.

— А больно вам не будет? — не унималась Лилечка.

— Не знаю. Хотя ничего приятного от этой процедуры не жду. Даже зуб рвать и то больно. А тут я лишусь приличного куска сознания… Благо, хоть чужого…

— Чужое пусть забирает, Бог с ним, — заметил Смыков. — Вы проследите, чтобы он ничего вашего не прихватил.

Феникс, до этого неподвижный, как монумент (жили лишь его глаза, столь мудрые и проницательные, что хоть на банкнотах рисуй), шевельнулся и, сделав крыльями один могучий взмах, перелетел на спину Барсика. Зверю, и без того расстроенному отлучкой Эрикса, это не очень-то понравилось. Он нервно махнул хвостом и щелкнул клыками. Однако, получив сокрушительный удар клювом по темечку, послушно устремился к тому месту, где стоял Артем.

— Все ясно, — догадался Цыпф. — Кеша будет переселяться в Барсика.

— Для дьявола обличье вполне подходящее, — ухмыльнулся Зяблик. — Не завидую я тому Архангелу Михаилу, который на эту тварь наедет. Сожрут его вместе с копьем и клячей.

Феникс тем временем вернулся на свой насест, недоступный для взоров простых смертных, а Барсик, подобравшись к Артему почти вплотную, доверчиво ткнул его своей уродливой мордой в плечо.

Зяблик хотел запустить по этому поводу очередную грубую шутку, но Верка живо приструнила его:

— Молчи, шут гороховый! Тут серьезное дело происходит! Живая душа из одного тела в другое переселяется. Тишина нужна, как в церкви!

Однако, как выяснилось вскоре, остальные участники этого таинственного обряда точку зрения Верки насчет тишины не разделяли. Барсик после стычки с Фениксом впавший в легкую прострацию, дернулся так, словно в него угодил китобойный гарпун. При этом бедное животное издало рев, по мощи сравнимый с воем паровой сирены. Артем, дабы избежать столкновения с обезумевшим зверем, отскочил назад.

— Оказывается, иногда получить бывает больнее, чем отдать, — сказал он, присоединившись к ватаге.

— А вы сами как себя чувствуете? — поинтересовалась Верка.

— Вполне нормально. Голова слегка закружилась, но так бывало всегда, когда Кеша из глубины моего сознания прорывался на волю.

— Вы абсолютно уверены, что он покинул вас?

— Сейчас станет ясно. Внимательно следите за зверем.

Истошный рев Барсика прекратился так резко, словно его глотку заткнули кляпом. Некоторое время он еще ошалело тряс головой, а затем принялся внимательно разглядывать кончик своего хвоста, словно видел его впервые. Феникс нетерпеливо шевельнулся и растопырил крылья, каждое перо в которых сверкало, как выкованный из червонного золота кинжал.

Между тем у Барсика возникли какие-то проблемы. Особенности телосложения не позволяли ему дотянуться передней лапой до собственого крестца. Однако он все же умудрился сделать это, встав на дыбы и нелепо извернувшись. Кто бы мог подумать, что эта акробатическая поза понадобилась зверю для того, чтобы безжалостно оторвать свой хвост.

— Ой! — воскликнула Лилечка.

— Все законно! — поддержал инициативу зверя Зяблик. — На хрена ему, спрашивается, это наследие темного прошлого? Чертей губит хвост… Слыхали такую присказку?

Отшвырнув далеко прочь ампутированную часть тела, продолжавшую энергично извиваться, Барсик удовлетворенно заурчал и двинулся вслед за Фениксом, уже взлетевшим в воздух.

Шел зверь на задних лапах, но, что самое интересное, шел четким и уверенным шагом, очень напоминавшим походку Артема. Привычки, приобретенные Кешей за время пребывания в человеческом теле, оказались сильнее специфических особенностей звериного организма.

По мере того как два этих столь непохожих силуэта — золотисто-красный крылатый и бурый горбатый — удалялись, пространство справа и слева от них как бы замерзало. Сквозь воздух, внезапно утративший свою былую прозрачность, прорастали хрустальные кристаллы и ледяные пики, приметы возрождения былой Синьки — мира-игры, мира-загадки.

— Ну что ж, — сказал Артем. — Как говорится, пора и честь знать. Нагостились вволю. Надо домой возвращаться…