21

Ночь.

Густая зеленая ночь. Ветви сосен склоняются низко над гравиевой дорожкой. Умирающая трава. Мусор в придорожных канавах. Коварная ядовитая ночь в пышных зарослях последних октябрьских пуэрарий. Через месяц вся пуэрария высохнет и станет похожей на ломкое бурое покрывало, наброшенное на деревья. Но сейчас она еще извивается под луной – сочная, зеленая, живая.

Зеленая ночь.

Скрипичная улица.

Трейлер на бетонных блоках, серебряный «шевроле-белэр» и пыльный черный фургончик припаркованы на грязном дворе, заросшем сорняками. За трейлером – непролазные заросли диких роз, чьи кружевные цветы должны продержаться до самого ноября. Дикие розы неприхотливы.

Никто знал, что если повернуть голову, то в окне спальни будет видна колючая гравюра – розовые кусты на фоне ночного неба. Но ему не хочется шевелиться. Он лежит неподвижно, вытянувшись на постели Кристиана. И только его пальцы лениво перебирают сверкающие черные волосы Кристиана и рассеянно гладят его по спине.

Кристиан вздохнул и пододвинулся ближе. Уткнулся лицом Никто в шею. Никто почувствовал крошечную вспышку боли, когда Кристиан прокусил ему кожу.

Он знал, что Кристиан будет осторожен. Что Кристиан не сделает ему больно, что он только попробует его кровь. Немножко. Совсем чуть-чуть. Чтобы только почувствовать вкус. Сейчас они не кормились – они занимались любовью. Кристиан гладил бедра Никто, как будто впитывая ладонями тепло и мягкость его кожи. И все-таки Никто видел его клыки. Они были такие красивые. Он завидовал Кристиану и жалел, что он не родился несколько веков назад – еще до того, как у его расы начались необратимые физические изменения, продиктованные необходимостью приспособиться к жизни среди людей. Но каждую ночь оставаться трезвым… это была слишком высокая цена даже за такие роскошные клыки, которые изгибались под верхней губой, как два полумесяца из слоновой кости.

Сначала клыки Кристиана едва доставали до нижней губы. Но потом они как-то неуловимо выросли. Никто все время смотрел Кристиану в рот, но не заметил, когда они выросли. Просто вдруг они стали гораздо длиннее – как две изогнутые иголки, серебристо-белые и блестящие. Когда Кристиан целовал Никто, тот чувствовал, как клыки давят ему на губы, и когда Кристиан наконец оторвался, Никто почувствовал во рту вкус крови.

Кристиан прокусил горло Никто так же нежно и осторожно, как наркоман вводит иглу в исколотую вену. Но Никто все равно затаил дыхание и поежился от холодной и утонченной боли. А потом он почувствовал, как Кристиан слизывает его кровь языком. Совсем не так, как Зиллах. По-другому. Нежнее, медленнее и не так уверенно.

Наконец Кристиан оторвался от горла Никто, и кровь, щекочась, потекла по его груди и пролилась на белую простыню. Только тогда Никто понял, что он по-прежнему не дышит. Он с шумом выдохнул воздух. Чего он испугался? Кристиан не причинил бы ему никакого вреда. Они с ним одной крови.

Но ему все равно не хотелось поворачивать голову.

– Никто, – простонал Кристиан. Дуновение гаснущего восторга, порожденного запахом крови. – О, Никто. Как мне хочется разорвать тебе горло.

– Спасибо, – сказал Никто, потому что это был комплимент. – Расскажи мне еще про Джесси.

Кристиан вздохнул.

– Ты на нее очень похож. Те же огромные черные глаза. Тот же заостренный подбородок. То же внимательное молчание.

– Ты… э… вы с ней трахались?

Секундная пауза, а потом:

– Да. Много раз. В жаркое новоорлеанское лето.

– Ей было шестнадцать, – задумчиво проговорил Никто.

– Ну да, примерно.

– На год старше меня.

– Да.

– А тебе сколько лет было?

Снова пауза.

– Триста шестьдесят восемь.

Никто хотел рассмеяться, но не смог. При одной только мысли о том, что он лежит радом с таким древним существом, которое только что выпило его крови, с которым он целовался… нет, он не мог рассмеяться. Он был совершенно подавлен грузом всех этих лет – пусть даже и прожитых кем-то другим. Интересно, а как это выдерживает Кристиан? Триста шестьдесят восемь лет впечатлений и чувств… это, наверное, невыносимо. Может быть, Кристиан разучился чувствовать? Или просто не разрешает себе чувствовать… Может быть, он теперь смотрит на мир с позиций стороннего наблюдателя и отказывает себе в радости, чтобы не чувствовать боли всех этих лет?

Никто вжался лицом в подушку. В глазах стояли горячие слезы. Он поцеловал Кристиана в горло, потом – в губы. Теперь это были самые обычные губы, холодные губы… и только на языке еще чувствовался густой темный вкус. Два его верхних передних зуба были необычно острыми… но Кристиан улыбался нечасто. Так что вполне вероятно, что никто и не замечал этих зубов.

– И я проживу так же долго? – спросил Никто.

– Может быть. Если будешь умнее Молохи и Твига и осторожнее Зиллаха. – Кристиан погладил Никто по волосам. – У корней уже виден твой настоящий цвет. Золотисто-каштановый. Когда ты был маленьким, у тебя были такие волосы.

– Надо покраситься. – Никто рассеянно провел пальцами по пряди своих волос и сунул ее в рот.

Петом он собрался с духом и спросил:

– А как это – жить так долго?

Кристиан не ответил. Он посмотрел в окно и сказал:

– Мне пора. Мне надо быть в клубе в одиннадцать.

Никто хотелось обнять Кристиана, забрать у него эти годы, хоть что-нибудь для него сделать.

– Хочешь, я пойду с тобой? – предложил он.

– Спасибо, но лучше не надо. Я потеряю работу, если буду тебе наливать на халяву. Ты оставайся здесь, с остальными. Когда они проснутся, им захочется выйти в город. – Кристиан встал и принялся одеваться.

Черные брюки. Черная рубашка, которую он застегнул до самого подбородка. Он уже повернулся, чтобы уйти, но остановился у двери.

– Кристиан? – сказал Никто.

– Я бы врагу такого не пожелал. – С этими словами Кристиан открыл дверь и вышел из спальни.

Через пару секунд Никто услышал, как хлопнула входная дверь. Раздался шум двигателя – Кристиан поехал в город.

Никто лежал на прохладных смятых простынях, глядя в окно на плывущие клочья тумана, в котором тонули розовые кусты. Сначала он рассеянно перебирал в пальцах влажные волосы у себя на лобке: легонько тянул их вверх и отпускал. В последнее время такое случалось нечасто – чтобы он был в постели совсем один. Обычно он спал обязательно с кем-то. Часто он просыпался, и у него во рту был палец Молохи. Или у него на подушке спал Твиг. Или Зиллах нашептывал ему на ухо всякие извращенные непристойности. Так что лежать одному в постели – в каком-то смысле это была роскошь, и Никто наслаждался неожиданным уединением. Его мысли текли, как туман за окном.

Сколько теперь Кристиану лет? Он подсчитал, и у него получилось триста восемьдесят три. От такой цифры ум заходил за разум, но Никто продолжал размышлять. Нет, – говорил он себе. – Вполне может статься, что когда-нибудь и ты сам станешь таким же древним, так что не бойся об этом думать.

Такое долгое время… И если ты не найдешь кого-то из своих – кого-то, кто будет жить так же долго, – то большую часть этого долгого-долгого времени тебе придется быть одному. А все остальные – Никто заставил себя называть их они, люди, – будут умирать у тебя на глазах. Стив с Духом умрут, а он по-прежнему будет молод и полон сил… но сейчас он не станет думать про Стива и Духа.

Все-таки он не один. У него есть Зиллах. Его отец и любовник. А еще у него есть Молоха, Твиг и Кристиан. Они останутся с ним – живые. Но ведь наверняка где-то есть и другие их братья по крови, кому сейчас одиноко – кто не сумел разыскать своих. Кристиан очень долго был один. Может быть, он поэтому такой замкнутый и в то же время так жаждет любви. Если ты привык быть один, это еще не значит, что тебе это нравится.

Может быть, в Новом Орлеане время течет по-другому. Может быть, там действует время из снов, когда один день растягивается на долгие годы, а триста восемьдесят три года сжимаются в один день. Он сам был зачат в Новом Орлеане от яркого семени Зиллаха. В Новом Орлеане Кристиан и Джесси занимались любовью. Джесси, его мама. Тонкая темноволосая девочка шестнадцати лет. Девочка, которая умерла, когда рожала его в потоках крови.

Он попытался представить себе то лето во Французском квартале. Бесконечные душные дни в комнате над баром. Костлявые длинные руки Кристиана на скользких Джессиных грудках, на ее разрыхляющемся животе. Где уже был он – плавал в теплых околоплодных водах. Ему захотелось стать руками Кристиана. Захотелось почувствовать Джесси, ее кожу – скользкую, как будто натертую маслом. Он представил, как они занимались любовью. Хрупкая Джесси – сверху, а Кристиан вонзается в нее снизу, раскрывает ее естество, легонько подталкивает плод, зреющий у нее в животе. Меня, – думает Никто. У нее в животе. Стало быть, он умыт семенем Кристиана. И оно питало его вместе с кровью Джесси.

И там, в мамином животе, еще не созревший, может быть, он уже тогда знал, чей он ребенок? Может быть, ему хотелось, чтобы сперма, которая его омывает, была спермой Зиллаха, а не Кристиана? Может быть, он тосковал по отцу и хотел, чтобы папа был рядом? Может быть, именно поэтому первые пятнадцать лет своей жизни он себя чувствовал одиноким… всегда – одиноким… и искал место, где он был бы своим… искал совершенную любовь?

Ну что ж, теперь он ее нашел. Тело, и душу, и все, что лежит между ними.

Он вспомнил ту ночь у «Священного тиса» – с тех пор прошел уже месяц – и все, что было тогда. Это была ночь наказания и откровения. На следующий день он проснулся, когда уже совсем стемнело; уже тогда он стал привыкать к ночному образу жизни, который вела его новая семья, – днем они спали, а бодрствовали по ночам. Он проснулся в трейлере, в постели Кристиана. Рядом лежал Зиллах, его разноцветные волосы разметались по белой подушке. Когда Зиллах спит, его лицо кажется таким невинным. Когда ты не видишь его глаз.

Отец, – подумал Никто.

Он тихонько поднялся с постели, чтобы не разбудить Зиллаха. Он пошел в ванную, посмотрел на свое отражение в зеркале, твердо выдержал свой собственный взгляд и сказал: Уже неделю ты трахаешься со своим отцом. Сколько раз вы с ним целовались взасос – даже не сосчитать. Ты отсасывал у него… ты глотал сперму, из которой могли получиться твои братья и сестры.

Он специально старался себя застыдить, вызвать в себе омерзение. Но ему было совсем не стыдно. Он понимал, что, по мнению обычных людей, которые спят по ночам – людей из рационального мира дневного света, – он сейчас должен был чувствовать омерзение и стыд. Но он не чувствовал… хотя и старался почувствовать. В мире ночи и крови не действуют скучные правила мира нормального.

Никто даже не был уверен, что он и раньше чувствовал что-то такое, что обязательно должен был чувствовать по меркам нормального мира – даже когда он сам жил в этом мире. Мораль этого мира всегда была ему чуждой; а честолюбивые устремления никогда не привлекали его своим фальшивым блеском. Он попытался представить себе, как его бывшие друзья из школы занимаются любовью со своими отцами: Джули в позе «девушка сверху» со своим чопорным папой-юристом, Лейн отсасывает у своего старика, бывшего хиппи, который выращивает комнатные растения у себя в кабинете и считается компьютерным гением. Эта мысль вовсе не показалась ему скандальной; разве что – неаппетитной, потому что большинство пап не относились, по мнению Никто, к категории привлекательных и сексуальных мужчин. Но при этом он не считал, что это неправильно или плохо. Сейчас он уже сомневался, что вообще понимает значение этих слов. Может быть, существа его расы обладают неким врожденным аморальным инстинктом, который защищает их от чувства вины за то, что они убивают, чтобы поддерживать свою жизнь? И если бы у него самого не было этого инстинкта, то как бы он смог прокусить Лейну горло?

Никто попытался представить себе череду совпадений, которые привели к тому, что вампир-полукровка сбежал из дома, проехал автостопом более двух сотен миль и совершенно случайно встретился с представителями своей расы, среди которых был и его отец. Но представить такое было невозможно. Это было не совпадение. Это было предопределение. Где-то есть книга, в которой подробно расписана его жизнь с приложением в виде карты, и целых пятнадцать лет он бродил у границ этой карты, безнадежно заблудившись. Но теперь он нашел дорогу. И его нисколечко не волновало, что надпись под картой гласила большими буквами: Осторожно, чудовища.

Зиллах связал его с этим миром ночи и крови. Никто знал, что теперь Зиллах его не бросит, не оставит его одного. Однажды он не побоялся пойти против Зиллаха и сможет сделать это снова. И как бы странно это ни звучало, Зиллах, похоже, гордился им.

Зиллаха тянуло к нему с самого начала. Может быть, это был голос крови. Некая глубинная связь между отцом и сыном. Но тогда еще Зиллах не знал. И тогда эту нить еще, может быть, можно было порвать. Притяжение могло ослабеть и даже иссякнуть после очередной бутылки дешевого вина. Но когда Кристиан произнес эти слова – эти страшные и волшебные слова. Ты – сын Зиллаха, – эта хрупкая связь стала плотью.

Нет, только не плотью, а плотью и кровью. Эта связь закрепилась кровью, кровью Зиллаха и Никто, и еще – кровью Джесси, которая вытекла вся, когда она рожала Никто. Никто был кровь от крови Зиллаха, и теперь Зиллах его никуда не отпустит. Теперь они будут вместе всегда – тысячу лет. Они вполне могут столько прожить, тысячу лет и больше, и они по-прежнему будут вместе. Они будут вместе – Никто, Зиллах, Молоха с Твигом, а теперь еще и Кристиан – всегда. Они будут пить, неистово заниматься любовью и никогда не состарятся. И он больше не будет один. Никогда.

Никто улыбнулся, глядя в потолок. Хотя он этого и не знал, но теперь его улыбка стала другой – более знающей, искушенной и развращенной.

Раздались тихие шаги. Никто повернулся к двери. В дверном проеме встала фигура – темная тень, подсвеченная по контуру серебряным светом. Длинные волнистые волосы, прямая спина. Хрупкий и невысокий мужчина, который держался так, словно был семи футов ростом, величественный и крупный. Зиллах.

– Иди ко мне, – сказал Никто.

Зиллах подошел и скользнул под прохладную простыню. Когда Зиллах обнял Никто, тот закрыл глаза и прошептал:

– Папа.

Зиллах поцеловал его веки, лоб, губы.

– Да. Это так хорошо. Называй меня так.

– Папа, – повторил Никто, и Зиллах поцеловал его горло, грудь, нежную кожу под ребрами.

– Мой мальчик, – сказал Зиллах и слегка прикусил его кожу.

Никто почувствовал, как остатки его прежней жизни, которые еще иногда возвращались в воспоминаниях – город, где он вырос, отчаянно вялые и безразличные мальчики-девочки в пиццерии, два идиота, преисполненные благих намерений, которые называли себя его родителями, – уносятся вдаль на волне теплого языка Зиллаха. На волне запаха крови и горьких трав.

Ночь для раздумий.

Ночь, чтобы подумать о тех вещах, о которых обычно не думаешь, которые обычно сокрыты в топях бессознательного. Есть ночи, как будто вылепленные невидимой черной рукой. Есть ночи, как будто созданные для того, чтобы не спать и рассматривать трещины на потолке, или сухие цветы и листья, приклеенные над кроватью, или нарисованные звезды. Есть ночи, как будто созданные для того, чтобы медленно плыть в темном омуте мыслей, натыкаясь на какие-то набухшие, безнадежно испорченные штуковины и беспощадно вытаскивать их из трясины и рассматривать близко-близко.

Есть ночи, как будто созданные для печали, или раздумий, или же для того, чтобы смаковать одиночество.

Зиллах лежал рядом, обнимая Никто. Если бы кто-то поднял крышу трейлера и заглянул бы внутрь, поза Зиллаха показалась бы ему одновременно защитной и собственнической. Он лежал, касаясь щекой гладких волос Никто, и думал: Мое. Никогда прежде такого не было и никогда больше не будет. Это – мое. Мое семя, моя кровь, моя душа.

Сегодня вечером в «Священном тисе» играла какая-то кантри-группа. Группа откровенно отстойная, надо сказать. Кристиан сосредоточенно протирал стойку, стараясь не слушать унылые переливы гитары и не вникать в идиотские тексты типа: «Это сердце создано для того, чтобы пить, а не для тяжких раздумий». Он думал про Зиллаха и Никто, про их одержимую, извращенную страсть друг к другу. Ну и что? – думал он. – Какая разница? Кому от этого плохо? Нас так мало, и если две одиноких души нашли утешение друг в друге и избавились от одиночества, кому от этого плохо?

Он слегка опасался за Никто, потому что знал, что Зиллах – сумасшедший. И теперь – еще больше, чем тогда, на Марди-Гра пятнадцать лет назад. Зеленый свет у него в глазах стал еще безумней, его тяга к насилию и боли – еще более явной. Но, с другой стороны, может быть, они все так или иначе безумны – вся их раса. Очень просто сойти с ума, когда ты живешь год за годом на самой периферии мира. Зиллах и остальные… их безумие заключается в том, что они выбрали и полюбили жизнь на колесах. Изгои, бродяги, убийцы. Они счастливы своим безумием. А что касается Никто… может быть, быть любимым своим сумасшедшим, красивым отцом – для него это лучше, чем быть одному.

В другом конце города, где тяжелые ветви сосен нависают так низко, где осенние краски других деревьев кажутся черными в темноте, где вдоль дороги тянутся густые заросли пуэрарии, Дух лежал у себя в кровати, свернувшись калачиком. Он чувствовал Стива, спящего за стеной тупым пьяным сном – тяжелым сном без сновидений. В последнее время Стив почти не пил пива. Он перешел на виски. Сегодняшний вечер он начал с виски, разбавленного водой из-под крана, и закончил уже неразбавленным – причем хлебал его прямо из горлышка. Когда Дух увел его спать, Стив в одиночку прикончил почти половину бутылки.

Стив все говорил и говорил. Сыпал горькими обвинениями. Эта сука, говорил он. Эта гребаная девка. Этот зеленоглазый мудак, интересно было бы посмотреть, как он будет ухмыляться, если кто-нибудь оторвет ему яйца…

Дух слушал, вставляя «да» и «ага» в подходящих местах. Но только стоило ли винить Энн? Зиллах околдовал ее, она была не в себе. Дух знал от бабушки, что любовные чары действуют лишь на людей, которые сами в душе хотят быть очарованными, и что снять приворотные чары – дело сложное даже для опытной ведьмы. А что касается Никто… что тут говорить… он наконец обрел дом, разве нет? Кровь тянется к крови. И если Никто предпочитает спать в объятиях своего отца, это его выбор.

Он обнял подушку и подумал: К чему все это приведет? К чему придут эти пропащие души? Но это были не те вопросы, которые волновали его по-настоящему. Что будет, то будет. Он потянулся сознанием вовне и нашел Энн посреди темного где-то, где она бродила одна и искала то, что только причинит ей боль, если она это разыщет. Очарованная, околдованная. Она не чувствовала прикосновение его сознания, не могла ответить ему. Он закрыл глаза и попытался заставить себя заснуть. В последнее время он много плачет. Но ему не хотелось плакать одному в темноте.

Когда Дух заснул, обитатели трейлера на Скрипичной улице собрались на крошечной кухоньке и встретили новую ночь, чокнувшись пластиковыми стаканчиками с вином. В «Священном тисе» Кристиан то и дело поглядывал на часы и отсчитывал, сколько еще осталось до закрытия.

Ночь.

 

22

(Чирк)

(Пшшш)

Желто-оранжевая вспышка в темноте. Стив раскурил косяк, щедро набитый Терриньм «красным попакатептелем». Искры просыпались вниз, сверкая, как крошечные полуночные солнышки во влажных сосновых иголках, и тут же погасли.

Была ночь Хэллоуина, и Стив с Духом сидели на старом маленьком кладбище времен Гражданской войны, что располагалось у них за домом. Дух любил приходить сюда покурить, лежа среди деревьев на толстом ковре из сосновых иголок. Ему нравились потертые надгробия, что торчали из мягкой земли, словно серые каменные грибы. Ему нравились потрескавшиеся деревянные кресты и крошащиеся кресты из гранита, белые агнцы и крылатые ангелы смерти, поистершиеся настолько, что казались не рукотворными произведениями, а природными напластованиями.

Стив глубоко затянулся, и уголек самокрутки высветил его лицо: глаза – как провалы темноты, резко очерченные подбородок и нос – словно детали призрачного рельефа, сотканного из теней. Дух взял косяк и затянулся. Его длинные, почти белые волосы вспыхнули желто-красным, глаза на секунду налились светом. Он затянулся и задержал дыхание. Потом выдохнул дым и привалился спиной к своему любимому надгробию: Майлс Колибри 1846—1865. Двоюродный прапрапрадед Кинси. Рядовой армии конфедератов, убитый где-то в виргинских лесах в унылый дождливый день в самом конце войны, доставленный в скромном солдатском гробу домой в Северную Каролину и похороненный в весенней грязи. Надгробный камень на могиле Майлса – круглый и серый – почти сплошь зарос мягким мхом, а кости самого Майлса давно уже превратились в пыль. И среди этой пыли лежала ракушка, густо-розовая изнутри, – ракушка, которую он привез с моря, когда ему было двенадцать; ракушка, которую сестра Майлса вложила ему в руки, сложенные на простреленной груди; ракушка, омытая слезами, которые высохли сто двадцать лет назад.

Дух прижался щекой к прохладному граниту и подумал: Сегодня ракушка холодная, Майлс? И хриплый голос Майлса отозвался откуда-то издалека: Она теплая. Дух. Она теплая и желтая, как океанский песок. Когда у моей сестры были глаза цвета как океан.

– Сине-зеленые? – спросил Дух. – Как океан в тихую погоду? Или сине-серые, как перед штормом? – Он даже не понял, что говорит вслух, пока Стив не взглянул на него с опаской.

– Да. Замечательный способ встречать Хэллоуин: сидеть на старом заброшенном кладбище и слушать, как ты разговариваешь с мертвецами. Надо было пойти к Ар-Джею, там у него вечеринка. К этому времени я бы уже приканчивал шестое пиво и был бы готов приняться за седьмое. Да, надо было пойти к Ар-Джею, а не сидеть в темноте на кладбище, накуриваясь травой. – Стив улегся на сосновые иголки, положив руки под голову, и уставился в темное небо, на первые звезды. У него был такой вид, как будто он собирался сбивать их взглядом.

– Не нужно тебе никакого пива, – сказал Дух. – В последнее время ты и так много пьешь. А травка прочистит тебе мозги.

– Как ты думаешь, Энн будет на вечеринке?

– Нет, если она подумает, что там будешь ты.

– А я так думаю, что по-любому ее там не будет. Наверняка она до сих пор ошивается около того трейлера на Скрипичной улице. Где поселились эти уроды. – Стив пару секунд помолчал и продолжил: – Знаешь, они ее даже в дом не пускают. Я как-то там проезжал и видел, что она сидит у них во дворе. Я подумал, может, у нее машина сломалась. Остановился и предложил подбросить ее до города, но она мне сказала, чтобы я отвял. Сказала, что ждет свою истинную любовь. – Он глубоко затянулся. – Надеюсь, они ее пошлют куда подальше.

Дух прилег радом со Стивом.

– А ты чего?

– А ничего. Развернулся и уехал. Если бы я там остался, я бы точно убил кого-нибудь. Либо ее, либо этого зеленоглазого мудака.

Дух услышал, как Стив сжал кулаки – так сильно, что у него захрустели суставы пальцев.

– С ним лучше не связываться, – сказал он.

– Да, я помню, что ты говорил. Что у него уже в тот же вечер снова было нормальное лицо. И это значит, что он граф Дракула или что-нибудь в этом роде. Я точно не помню. Дух. Я не знаю.

– Тогда просто поверь мне.

– Да, наверное. Кому мне еще верить?! – В голосе Стива больше не было злости. Только печаль и усталость. Тяжелая усталость человека, которому не хочется думать вообще ни о чем.

Дух сделал бы все, лишь бы Стив стал хоть чуточку счастливее. Но что он мог сделать? Расколдовать Энн? Сказать Зиллаху и его шайке, чтобы они убирались из города? Он приподнялся, опершись на локоть, и вытряхнул из волос сосновые иголки. Сладкий оранжевый запах опаленной тыквенной мякоти плыл перед домами на краю леса.

Дух подумал, а горит ли еще одноглазый светильник, который он сегодня вырезал из тыквы и зажег на переднем крыльце. Ему захотелось поговорить о чем-то другом. О чем угодно, лишь бы сменить тему.

– Все пропащие души сегодня выходят наружу, – сказал он.

– Ты нас имеешь в виду? – просил Стив. Косяк потух, и он раскурил его снова.

– Типа того. – Дух вдохнул пряный дым и почувствовал, как его легкие загорелись, а сознание закружилось. – Все неприкаянные темные существа. Все печальные существа, сгустки сознания, отделенного от тел. Они не знают, что они уже мертвые. Им некуда идти. – Он почувствовал, как расширяются его зрачки, чтобы лучше видеть в сгущающейся темноте. – И злобные существа тоже.

– Ты что, пытаешься меня напугать? Ну ладно, давай поиграем в страшилки. Хочешь, я еще раз расскажу тебе ту историю про Крюка? Хочешь? – Косяк уже почти догорел. Осталось всего четверть дюйма. Стив затянулся в последний раз, уронил самокрутку на сосновые иголки и вдруг закашлялся. – Я хочу, на хрен, пива. Пойдем к Ар-Джею.

– Тише. – Дух настороженно вскинул голову. Волосы упали ему на глаза, и он убрал их назад. Через пару секунд Стив приподнялся в сидячее положение и тоже принялся вглядываться в темноту. Что-то поблескивало сквозь просветы между деревьями, яркое оранжевое пятно в ночи. Фонарь из тыквы на чьем-то крыльце – решил Дух. Но ему показалось, он слышал какое-то шебуршение в лесу. Слишком громкое, чтобы это была белка или ночная птица. Шаги. Мягкие шаги.

– Там кто-то есть, – сказал он Стиву.

Стив открыл было рот, но ничего не сказал. Дух подумал, что он собирался сказать что-то насчет «надо меньше травы курить», но потом передумал. Хорошо.

– Ладно, – прошептал Стив. – И что будем делать?

– Вставай, только тихо. И держись у меня за спиной.

Стив схватил Духа за руку. Дух почувствовал, как между ними прошел электрический разряд – белый, потрескивающий и чистый.

– Сейчас, разбежался. Я тебе не позволю…

– Держись у меня за спиной, – повторил Дух и пристально вгляделся в темноту, стараясь почувствовать, кто к ним идет.

Сломалась ветка. Сухие листья зашелестели, как иссохшие кости. Что-то круглое и горящее полетело прямо на Стива с Духом. Стив повалился на землю, увлекая с собой Духа. Дух упал неуклюже, как тряпичная кукла. Пылающий шар взорвался, разбившись о надгробие Майлса. Свежая сочная мякоть брызнула на Стива с Духом.

Одной рукой Дух прикрыл глаза, а другой принялся лихорадочно шарить по сосновым иголкам, стараясь нащупать Стива, но тут он услышал несчастный голос. Совсем молодой голос:

– Бля… я споткнулся… шнурок развязался…

Дух поднял голову:

– Никто?

Ошметки оранжевой тыквенной мякоти, разбросанные по земле, в лунном свете казались черными. Парнишка встал на колени и вытер руки о плащ. Он старательно отводил взгляд, стараясь не встречаться глазами с Духом.

– Блин! Я споткнулся об этот проклятый шнурок… я не хотел…

– Все нормально. Забей. – Дух подполз ближе и приобнял Никто за плечи. Никто поднял голову и посмотрел на Духа. Его глаза были окружены густой тенью. Скулы выступают еще резче, чем в тот вечер у «Священного тиса» почти месяц назад. Губы сжаты в плотную линию. Безо всякой особой причины Дух вдруг подумал о тех странных событиях, что происходят в Потерянной Миле в последнее время. Рядом с железной дорогой нашли изуродованные тела двух бродяг, спрятанные под сухой пуэрарией. На Скрипичной улице пропал мальчик. Но сейчас было не время об этом думать.

– Что случилось? – спросил он у Никто. – Они ведь тебя не прогнали, правда?

При этой мысли Никто невольно поежился, как под порывом холодного ветра.

– Нет. Нет, конечно. Кристиан дал мне фонарь. Я хотел отнести его вам. Пришел сюда…

– Ты что, пешком сюда шел?! От Скрипичной улицы?! – перебил его Стив. – Блин, парень, да тут мили три будет, если не все четыре.

– Ага, пешком. Я не хотел, чтобы все остальные знали, куда я иду. Я просто сказал, что хочу прогуляться. Вас не было дома, но я услышал ваши голоса. И увидел, как вы зажигаете спички.

– Ну и чего тебе надо? – прищурился Стив. Похоже, он только сейчас вдруг вспомнил, что Никто был на стороне врагов. – Этот твой зеленоглазый приятель, может быть, хочет, чтобы я и Духа ему отдал? Он уже забрал мою девушку. Может, теперь ему нужен и мой лучший друг. – Дух пихнул его локтем под ребра, но он продолжал говорить. Правда, его голос звучал нетвердо. – Может, он хочет мою машину. Или мою траву. Сейчас я схожу домой и все ему упакую. И даже ленточкой обвяжу.

Никто смотрел в землю.

– Нет. Я просто… пришел сказать, что мы уезжаем. Все мы. Сегодня. Мы едем в Новый Орлеан.

– И Кристиан тоже? – спросил Стив. – Он же из Нового Орлеана. Он хочет вернуться домой?

– Это новый бармен? – спросил Дух. – А откуда ты знаешь, что он из Нового Орлеана?

– Да, – сказал Никто. – Ему страшно возвращаться. Там есть один человек, который хочет его убить. Но он все равно едет с нами. И я сам родился в Новом Орлеане. Так что я возвращаюсь домой. На этот раз по-настоящему.

– Наверное, я рад за тебя, – сказал Дух. Он вдруг подумал – и сам удивился этой неожиданной мысли, – что будет скучать по Никто. Он не видел Никто с того вечера после концерта… с того кошмарного вечера… но теперь он вдруг понял, что все это время надеялся, что однажды Никто придет к ним. Бросив свою семью. Или брошенный ими. Он придет и спасется.

Но это было невозможно. Кровь тянется к крови. Никто должен вернуться домой.

– Погоди, – сказал Дух. – То есть ты прошел столько миль пешком, только чтобы сказать нам, что вы уезжаете? Это как-то связано с Энн или нет?

Никто по-прежнему смотрел в землю, ковыряя сосновые иглы носком ботинка.

– Мне казалось, что ты все знаешь. Я очень-очень на это надеялся, чтобы мне не пришлось ничего объяснять. Боюсь, она попытается ехать за нами. Вчера она приходила к нам и сказала Кристиану… – Никто тяжело сглотнул, поднял глаза на Стива и моргнул пару раз. В полумраке его глаза казались неправдоподобно огромными. – Ладно, забудь. Я вообще-то пришел попрощаться. Мне очень жаль, что все получилось вот так… ну, как получилось. Я бы хотел, чтобы все было по-другому. Но теперь у меня есть семья. И я буду с ними. – Он обнял Духа за шею и быстро поцеловал его в щеку своими холодными обветренными губами. Потом он развернулся, чтобы уйти.

– Подожди. – Дух схватил его за руку. Никто повернулся к нему. Его настороженное лицо было наполовину скрыто в сумраке.

– Мне страшно, Никто. – Дух тряхнул головой, так что волосы упали ему на лицо. – Но мне надо знать. Кто они? Кто они?

– По-моему, ты знаешь. – Никто отступил на шаг и улыбнулся. На любом другом юном лице эта улыбка казалась бы солнечной, ангельской. Но на лице у Никто она казалась неправильной. Настолько неправильной, что Дух даже не сразу понял, в чем дело. А потом до него дошло. Почти все передние зубы у Никто были обточены под острые клыки.

– Что Энн сказала Кристиану? – прошептал Дух.

– Я не хотел вам этого говорить, – сказал Никто. – У нее будет ребенок. Она говорит, что это ребенок Зиллаха.

Дух утратил дар речи. На секунду он закрыл глаза, а когда открыл их снова, Никто уже растворился в сумраке леса. Сейчас, когда у него не было фонаря, он просто слился с тенями среди черных деревьев.

Дух повернулся к Стиву. Стив сорвал какой-то лопух и теперь вытирал лицо от тыквенных ошметков.

– Ты как, в порядке? – спросил Дух.

– Ага. А с чего бы мне быть не в порядке? – Стив взглянул на листья, которыми вытирал лицо, и поднес их поближе к лунному свету. – Ядовитый сумах. Как раз то, что нужно. Блин.

– Тебе ничего не будет, – сказал Дух.

– Откуда ты… – Стив хлопнул себя по коленям. – Ну ладно. Ладно. Мне ничего не будет. Ну что, мы так и будем сидеть тут и ждать, пока в нас не швырнут полусгнившим трупом, или все-таки пойдем к Ар-Джею?

– Ладно, пойдем к Ар-Джею.

Если Стив хочет сделать вид, что он не слышал последних слов Никто, если Стив не захотел замечать его заостренные зубы, Дух не будет на него давить. Рано или поздно Стив все это переварит, и вот тогда надо ждать бури.

На вечеринке было шумно и весело. Повсюду горели огни. Терри Бакетт открыл им дверь в одних длинных шортах, разрисованных «пацификами» психоделических цветов.

Взглянув на Стива, он указал себе за плечо:

– Выпивка там.

Огромный бочонок с пивом стоял на заднем крыльце в мусорном баке, заполненном льдом. Когда Дух наливал себе и Стиву, к ним присоединился Ар-Джей. Его грим под Дракулу был смазан на носу, потому что он постоянно поправлял очки.

– У нас тут фестиваль вампирских фильмов, – сообщил он, держась за перила крыльца, чтобы не очень шататься: – Сейчас досматриваем «Уже скоро ночь». Крутой фильмец, кстати. И вы пропустили «Пропащих ребят».

– Во, блин, обидно, – мрачно заметил Стив и осушил полстакана одним глотком.

Ар-Джей сунул Духу запотевший стакан. Дух отпил пива, погрузив губы в щекочущуюся пену. Вкус ячменя был слегка горьковатым, со слабым металлическим привкусом. Металлическим и алым… нет. Пиво было чистым – белым и золотым. Он быстро проглотил то, что уже набрал в рот. А потом залпом допил остальное.

Дух прошел в гостиную, уселся на пол и выпил еще два стакана пива. После «Уже скоро ночь» поставили «Вамп». Все вампиры были какими-то старыми и поистершимися и тусовались в дешевых барах – жалкие остатки когда-то великой расы. Он попытался заговорить с Моникой, но она была в костюме Ворона и на все отвечала только одним словом: «Никогда».

Пива больше не хотелось. Дух собрался было встать и пойти поискать сока, но тут над ним навис Стив. Его слегка пошатывало, от него несло пивом, и вся его футболка была залита пивом. Стив схватил Духа за руку и поднял его с пола.

– Поехали.

Они вышли на улицу, причем Дух едва ли не тащил Стива на себе. Когда Стив попытался сесть за руль, Дух удержал его за плечо:

– Лучше я поведу.

Стив не стал спорить и отдал Духу ключи. Дух уселся за руль и включил двигатель. Стив плюхнулся на переднее сиденье, привалился к дверце И уставился на звездное небо, сощурив глаза.

Дух протянул руку и дотронулся до его плеча:

– Стив, а Стив. Куда мы едем?

– В Новый Орлеан, – сказал Стив, не отрывая взгляда от звездного неба. – Поехали.

 

23

– Кто у нее будет? – переспросил Молоха, когда Кристиан им сказал про Энн.

– Опять? – простонал Твиг. – И что мы с ним будем делать, с грудным младенцем?

– Может, съедим, – предложил Молоха.

Зиллах скривился:

– Моего ребенка?! Ты что, с дуба рухнул?! – Он на секунду задумался и добавил: – Мы с Никто, может быть, и съедим. Но вы ни хрена не получите.

– Зиллаааааааах…

– Ну пожалуйста…

– Ни одной капельки. Ни одной сладенькой розовой капельки.

А ведь и съедят, – подумал Кристиан. – Пусть даже это единокровный брат… или сестра… Никто. Эта мысль вовсе не показалась ему кощунственной или страшной. Просто ему стало грустно. Он молча стоял, пристально глядя на Зиллаха. Его зеленые глаза горели, губы кривились то ли от смеха, то ли от отвращения. А все остальные выжидающе молчали.

На мгновение Кристиану стало противно – он их почти что возненавидел. Не Никто, нет. Но остальных – да. Его коробило от их беззаботности, от их веселой жестокости. Им было плевать на девушку. Сегодня они уезжают из этого города и больше о нем и не вспомнят. Они поедут в Новый Орлеан, и их бесконечный праздник будет продолжаться. Они никогда не оглядываются назад. Им плевать, что еще одна девушка из людей забеременела от вампира и что ее ребенок разорвет ее изнутри и она неизбежно умрет, истекая кровью.

– Тебе надо избавиться от ребенка, – сказал он ей. Она подошла к нему на улице, когда он срезал последние розы. Теперь все кусты на большом пустыре стали голыми, колючими и сухими. Денег у Кристиана было совсем немного, а ему надо было платить за аренду трейлера и покупать сладости и вино, которые так любили его приятели.

Никто как-то вызвался ему помочь и хотел устроиться на работу. Стремление, конечно, похвальное, но кто возьмет на работу мальчишку, который выглядит таким юным и таким странным? Молоха, Твиг и Зиллах привыкли к своей роскошной кочевой жизни – они мотались из города в город и жили за счет крови и денег своих жертв. Но в Потерянной Миле не было состоятельных жертв. Только бродяги, и внебрачные детишки, и заблудившиеся путешественники.

В общем, Кристиан пошел на пустырь срезать последние розы – очень красивые оранжево-розовые цветы с красными прожилками на лепестках и красной же окаемкой, – и тут к нему подошла эта девушка, Энн, и тронула его за рукав. Кристиан и раньше видел ее у трейлера. Она околачивалась поблизости, пыталась заглядывать в окна, дергала дверцы черного фургончика. Он не знал, что именно произошло между ней и Зиллахом. И когда она ему сказала, у Кристиана упало сердце. Неужели за эти пятнадцать лет Зиллах совершенно не повзрослел?! Он что, не знает, что есть такая полезная вещь – называется презерватив?!

– У меня будет очень красивый ребенок, – сказала она. – С зелеными-презелеными глазами.

– Он убьет тебя, этот ребенок, – сказал ей Кристиан. – Они тебя бросят, и ты будешь совсем одна, а этот ребенок тебя убьет. – Он обернулся к ней. В одной руке – роза, в другой – ржавые ножницы. – Послушай меня. Тебе надо избавиться от ребенка. Обязательно.

– Но почему?

Кристиан посмотрел ей в глаза. Ее глаза плясали словно бешеные паучки; они горели огнем безумия. Месяц назад у «Священного тиса» она была другой. Семя Зиллаха уже отравило ее, как когда-то оно отравило Джесси.

Он мог бы сказать ей правду. Что Зиллах – не человек. Что он из другой расы и его семя – это кровавый яд. Что ребенок Зиллаха разорвет ее изнутри и она умрет, как умерла Джесси пятнадцать лет назад. Умрет, истекая кровью. С обезумевшими от боли, закатившимися глазами. Да, он мог бы ей это сказать. Она бы поверила – она уже вполне созрела, чтобы поверить. Но если она будет знать, какая опасность ей угрожает, она может рассказать об этом кому-то еще. А это будет опасно для Никто. Это будет опасно для Зиллаха и остальных. Молодые, очень красивые, полные сил… они были огнем умирающей расы. Нет. Он не мог их предать.

– Тебе нужно избавиться от ребенка, потому что он тебя бросит, Зиллах, – сказал Кристиан, запинаясь. – И ты останешься одна.

– Я поеду за ними, куда бы они ни поехали, – сказала Энн. – Я поеду за Зиллахом.

Ее длинные распущенные волосы горели ярким рыжим пламенем. Она была просто девчонка. Такая же, как Джесси, – девочка из людей, которая должна была жить без страха и боли, которую ей причинили из-за минутной прихоти. Девочка, у которой должны были быть нормальные здоровые дети, о которых она могла бы заботиться. Дети, которых она бы кормила грудью; дети, которые не стали бы пить ее кровь еще в утробе и не разорвали бы ее изнутри.

Зиллах и все остальные… Кристиан знал, что второй раз он их не отпустит. Не даст им уехать без него. Он не сможет их отпустить – не сможет смотреть вслед черному фургончику, который исчезает вдали, и гадать, увидятся ли они снова. Если они соберутся уезжать из Потерянной Мили, он поедет с ними. Они защитят его от Уолласа Грича. И если Энн последует за ними, может быть, ему удастся ее убедить. Может быть, они найдут способ избавить ее от ребенка – красивого и смертоносного ребенка Зиллаха.

– Они собираются ехать в Новый Орлеан, – сказал он ей. – Во Французский квартал. – Ну вот. Дело сделано. Может быть, она поедет за ними. Может, она их разыщет. А может быть, нет.

Кристиан развернулся и пошел к трейлеру. Он не оглянулся на девушку, что осталась стоять возле розовых кустов, – на девушку с черной траурной вуалькой в огненно-рыжих волосах. На девушку, которая так сильно напоминала ему Джесси, какой она была тогда, пятнадцать лет назад, – пусть даже внешне они были совсем не похожи. Совсем.

Но у нее в глазах горел тот же очарованный свет.

 

24

После хэллоуиновской вечеринки Дух поехал к дому Энн. Ее «датсуна» не было на подъездной дорожке, но красный «бьюик» ее отца был на месте. Духу совсем не хотелось общаться с Саймоном Брансби – не сейчас. Да и что бы он ему сказал?! Он также заметил, что в комнате Энн не было света.

Дух подъехал к автобусной станции со стороны магазинчика скобяных изделий и садового инвентаря. Машина Энн стояла на стоянке при станции, и вид у нее был такой, как будто ее здесь бросили надолго. На станции было темно; никто не сидел на скамейке у входа. Междугородный автобус южного направления проходил через Потерянную Милю ежедневно в 22:05. Он уже давно уехал.

Дух вернулся на улицу Погорелой Церкви, быстренько забежал в дом, взял их со Стивом зубные щетки и Стивов запас травы, потом вернулся в машину и направился прочь из города. А что он еще мог сделать?! Едем в Новый Орлеан, сказал Стив. И Энн скорее всего тоже едет туда.

Стив сидел, привалившись к дверце, и дышал сбивчиво и тяжело. Сейчас он был не в том настроении, чтобы отвечать на вопросы. Так что Дух просто вырулил на шоссе № 42 и поехал, не оглядываясь назад. Он знал, что вернется. Они со Стивом могли поехать куда угодно, но в итоге они все равно вернутся в Потерянную Милю.

Он слегка нервничал за рулем. В отличие от Стива он был не очень хорошим водителем. Вот Стив – тот водитель от Бога. Скорость у него в крови. Однако машина катила вперед, дорога ложилась под колеса вздыбленной лентой асфальта; в зеркале заднего вида мерцали звезды; луна бледно подсвечивала рваные края облаков. Сначала ночь была темной, потом – когда выглянула луна – стала светлой, потом опять темной.

Ночь Хэллоуина. Не самое лучшее время для путешествий. Кто знает, что несется во мраке вровень с их «тандербердом»? Чьи сверкающие глаза следят за ними из темноты? Дух даже проверил, плотно ли закрыто его окно. В такую ночь надо держаться настороже.

Проезжая мимо дома мисс Катлин, Дух заметил одинокую свечу в окне у переднего крыльца. Мисс Катлин знала, что сегодня ночью лучше не выходить из дома. Крошечный огонек у нее в окне дарил тепло добрым духам и отпугивал злых.

Духу вдруг захотелось – до боли, до ломоты в костях – оказаться сейчас в доме мисс Катлин, лежать в теплой кровати в комнате для гостей на хрустящих накрахмаленных простынях. Когда он был маленьким, он провел в этой комнате немало ночей – то дремал, то просыпался и прислушивался к разговору мисс Катлин и бабушки в соседней комнате. Иногда они говорили о странных вещах, которых он не понимал и которые его пугали; называли загадочные имена, которые он не мог вспомнить наутро, просыпаясь от яркого света солнца. Астарот. Кажется, было что-то похожее. Или это был Азафетид? Иногда, как и все старые женщины, они говорили о рецептах домашних блюд, о своих взрослых детях и о мужьях, либо сбежавших, либо давно покойных. Но Дух все равно ловил каждое слово и старался сохранить его в памяти, как другие мальчишки хранят разноцветные камушки и ослепительно синие осколки ракушек.

А иногда… иногда они говорили о нем. И вот тогда он прислушивался так старательно, что казалось, сейчас у него просто отвалятся уши от напряжения.

– Ему будет трудно, Деливеранс, очень трудно. У мальчика слишком сильный дар. – Это была мисс Катлин. Она имела в виду его, Духа. Дар – это то, что он знает и чувствует без посторонней подсказки. То, что он, по идее, не может знать. Дар – это то, о чем не расскажешь первому встречному. Дар – это то, о чем знает бабушка.

– Я знаю, Катлин. Каждому, у кого есть дар, очень трудно. И особенно такому искреннему и открытому человеку, как мой Дух. Он не умеет лгать. У него все написано на лице. – Это уже бабушка. У нее голос тише и мягче, чем у мисс Катлин. И то, что она говорит, тоже кажется мягче. – Но я верю, что он будет использовать этот дар так, как надо. Он никогда никого не обидит и никому не сделает больно. – Она понизила голос. – Меня беспокоит другое: что он сделает больно себе. Он всю жизнь будет чувствовать боль других. Представь, сколько нужно силы, чтобы выдержать и не сломаться под этим грузом.

Дух резко проснулся и вскинул голову. Он задремал под усыпляющий шелест тихих голосов из прошлого, под ночную дорогу, под бесшумное шевеление духов, плывущих в ночи между вечерними сумерками и рассветом. Проезжая мимо кладбища за Коринфом, он заметил, что надгробные камни светятся в темноте и клочья густого тумана струятся вверх от холодной земли.

Он почувствовал, как шевелятся волоски у него на затылке. Покойся с миром, – сказал он туману. Эти могилы были совсем не опасны. Даже если там бродят духи, все равно это люди. Люди, которым, наверное, тоже страшно – потому что их тела гниют в земле и превращаются в прах. Они боятся и, может быть, злятся. Они мертвые, да. Но это все равно люди. Они ничего не сделают ни ему, ни Стиву. В отличие от других. От живых чудовищ.

Дух подумал про Майлса Колибри. Может быть, Майлс тоже бродит в ночи? Может быть, его дух парит на ночных ветрах, как рев морских волн? И вернется ли он на рассвете к себе в могилу, призванный криком петуха или далеким паровозным свистком, что ворвется в холодное утро пронзительным воплем? Дух попробовал потянуться сознанием в ночную мглу – туда, где его могут услышать Майлс или мисс Деливеранс. Помогите мне, мои мертвые, – мысленно попросил он. – Помогите мне не заснуть. Пусть все будет хорошо. Пусть, когда Стив проснется, он не будет мучиться от похмелья. Пусть он сядет за руль, потому что я просто не знаю, сколько еще я смогу удерживать на дороге этот пароход на колесах. Помогите мне, если можете.

У него ничего не вышло. По крайней мере не сразу. Но через час, когда Дух вырулил на федеральное скоростное шоссе и проехал границу с Южной Каролиной, Стив зашевелился, издал тихий стон и сказал:

– Какого хрена ты делаешь за рулем? Это вообще-то моя машина.

Спасибо, – подумал Дух, уже засыпая. – Спасибо. И спокойной вам ночи.

За рулем, на пустынной ночной дороге, Стив себя чувствовал просто прекрасно. Они остановились у круглосуточной придорожной закусочной, и четыре чашки горького крепкого кофе сделали свое дело – сняли похмелье и почти что убили головную боль. Потом он включил радио и всю ночь слушал старый классический рок, подпевая достаточно громко, чтобы не заснуть за рулем, и достаточно тихо, чтобы не разбудить Духа.

Все это было просто замечательно. Но больше всего ему нравилось, что они снова в дороге. Сейчас он не думал про Энн, или про зеленоглазого Зиллаха (этого гребаного мудака, как он всегда его мысленно называл), или про Новый Орлеан. Он не вспоминал эти последние месяцы, когда его жизнь превратилась в сплошное дерьмо. Он вообще ни о чем не думал. Он просто открыл окно и подпевал песням на радио, чувствуя, как ветер треплет его волосы, а дорога смывает всю грязь у него с души. С каждой милей гнетущая тяжесть отступала все дальше и дальше. Он себя чувствовал легким как перышко. Господи, он мог бы ехать так вечно. Потому что он знал, что его ждет в конце пути: снова Энн, снова ее ложь и злоба, снова ярость и боль. Но дорога – это настоящее.

Но постепенно пьянящая радость сменилась смутным беспокойством. У меня с собой всего тридцать пять баксов, не больше, – размышлял он. – Все, что осталось с последней зарплаты. Неприкосновенный запас на пиво. А у Духа вообще никогда не бывает денег. Так что скоро придется думать, где нам их доставать.

Впрочем, эта проблема решаема. Достать деньги можно. Это опасно, да. Это занятие для уродов. Но зато это легко. Главное – знать как.

Стив стал внимательнее смотреть по сторонам. Сейчас по обеим сторонам дороги тянулись бесконечные магазины подержанных автомобилей, в свете бледных оранжевых фонарей ряды старых автомобилей походили на доисторических мастодонтов из черно-белых фильмов. Потом было депо, железнодорожные рельсы сплетались, словно детали какой-то таинственной головоломки из железа и дерева, вагоны отбрасывали длинные прямоугольные тени. А потом… вон там, впереди… как раз то, что нужно. Крошечная автозаправка, закрытая на ночь. А снаружи, у входа в контору, тускло светится автомат с кока-колой. Еще старой модели. Которую легче взломать. Стив остановился и выключил фары.

– Не надо, – сонно пробормотал Дух.

– Спи, – сказал ему Стив. – Я куплю тебе пива во Французском квартале.

Он пошарил на заднем сиденье, достал свою верную вешалку и просунул ее в прорезь для возврата монет. Сейчас… сейчас… кажется, зацепилось… Стив почувствовал легкий щелчок. Если бы автомат был девушкой, сейчас Стив бы довел его до ослепительного оргазма. Он бы у него орал, как баньши.

– Вот так, малышка, – прошептал он, и тут ему в спину ударилось что-то тяжелое. Почки буквально взорвались болью. Стив не устоял на ногах и повалился плашмя на пыльный асфальт.

– Опа, а вот и компания. Сейчас поиграем в игру под названием «кошелек или жизнь».

Стив повернул голову и встретился взглядом с двумя громилами, по сравнению с которыми Зиллах и его компашка казались просто невинными ангелами… ну, если не чистыми ангелами, то полукровками. У этих двоих были угрюмые рожи с низкими лбами. Их руки – не руки, а горы мускулов – были сплошь покрыты татуировками в виде каких-то ползущих колючих растений. Первый – широкоплечий, с необъятной грудной клеткой – был похож на выродившегося Диониса. Его крупные черты казались слишком чувственными для такой дебильной рожи. Второй был тощий, как пугало. Его бесцветные волосы падали жиденькими сосульками из-под грязной бейсболки с эмблемой «Coors» – верный признак законченного отморозка. В кулаке он сжимал молоток.

Он нехорошо улыбнулся Стиву, обнажив мелкие кривые зубки.

– У нас есть что-нибудь, чтобы сыграть в «кошелек или жизнь», а, Вилли?

Вилли расхохотался. Но в его смехе не было юмора, только – злоба.

– Блин, конфет не осталось. У тебя, часом, не завалялось конфетки, Чарли?

– Не-а. – Чарли взмахнул молотком, который просвистел буквально в нескольких дюймах от головы Стива. – Зато у меня есть хорошая штучка для выбивания зубов.

– Отьебись, – выдавил Стив, поднявшись на колени. – Я тебя не трогал, и ты меня не трогай. – Его голос звучал жалобно и испуганно. Блин.

– Нет, ты только послушай. – Вилли изобразил на лице выражение потрясенной невинности. – Этот мудак собирался ограбить папочкин автомат прямо на папочкиной заправке. И он искренне думает, что мы сейчас отьебемся и не будем ему мешать. Как тебе это нравится, Чарли?

– Э-э-э… – Чарли тоненько хохотнул. – Мне это вовсе не нравится, Вилли. Мне кажется, надо его проучить.

Разумеется, Вилли гнал. Эта автозаправка вовсе не принадлежала его отцу. Стив в этом нисколечко не сомневался. Его охватила бессильная ярость. У них был молоток, етить-колотить. С чего бы приличным ребятам расхаживать с молотком на закрытой заправке посреди ночи?! Чтобы пробить черепушку какому-нибудь городскому панку, который попытается вытащить деньги из автомата с напитками?! Как-то сомнительно. Может быть, чтобы разбить окно? Залезть в магазинчик и опустошить кассу? Вот это уже ближе к истине. Ответ засчитан, – мысленно поздравил себя Стив. – Вы выиграли главный приз. Сейчас Вилли отдаст вам ваш Золотой билет. На тот свет.

Стив истерически расхохотался. Он понимал, что смеяться сейчас не время, но остановиться уже не мог. Он привалился спиной к автомату с напитками и согнулся чуть ли не пополам. Да, Вилли выдаст ему Золотой билет, и – тюк – серебряный молоточек Чарли вмажет ему по башке. И тогда, может быть, он завизжит, как недорезанный поросенок.

Стив понимал, что ему лучше бы замолчать – если он будет смеяться, он только раздразнит этих двоих уродов, – но он ничего не мог с собой поделать. Он замолчал только тогда, когда Чарли врезал ему кулаком по спине, а Вилли пнул ногой под ребра. Или это Вилли ударил его по лицу, а Чарли пнул под ребра. А впрочем, какая разница…

Он схватился за ногу обидчика и резко дернул. Чарли – стало быть, пнул его все-таки Чарли – упал на землю. Молоток вылетел у него из руки и приземлился в грязь футах в шести от автомата с напитками. Стив почувствовал запах дерьма. Его заглушал запах дешевого пива и едкого пота этих уродов… но это был запах дерьма, тут уж не ошибешься. Он хотел было сказать: Прошу прощения, но кто-то из вас вляпался в кучу дерьма, – но не успел, потому что опять рассмеялся. Совершенно безумным смехом. Несмотря на боль в ребрах и в разбитом лице.

Вилли уже замахнулся для следующего удара. Стив поджал ноги, потом резко выбросил их вперед и чуть вверх и резко всадил каблуками Вилли по яйцам. Тот согнулся пополам, лишь тихо хрюкнув: он был явно покрепче Чарли. Но тут Чарли как раз оклемался, подхватил свой молоток и занес его над головой Стива. Аминь. Стив даже мельком подумал, что он, может быть, зря не ходил на исповедь. Хотя бы спас свою душу…

Но тут в драку ринулся Дух. Он вопил, как буйно-помешанный, размахивая их собственным молотком – тем самым, который всегда лежал у Стива под водительским сиденьем. Дух со всей дури вмазал молотком по локтю Чарли, и Стив услышал, как что-то хрустнуло. Ему едва удалось увернуться от Чарлиного молотка, когда Чарли его уронил, воя, как раненый зверь, и держась за разбитый локоть. Стив схватил выпавший молоток, перекатился чуть в сторону и вскочил на ноги. Теперь и у него, и у Духа было по молотку. Прикрывая друг друга, они угрожающе встали напротив этих двоих дебилов.

Кстати, теперь эти два мудака уже вроде бы не представляли угрозы. Они отступили, вжавшись в стену конторы. Вилли по-прежнему держался за яйца. Правая рука Чарли безвольно висела вдоль тела; его лицо – и без того не особо цветущее – приобрело цвет протухшего сыра. Они таращились на Стива с Духом, как два загнанных в угол опоссума – слишком глупые, чтобы бояться, но все-таки настороженные.

– Вообще, по-хорошему, надо бы вышибить вам мозги, – сказал Стив. – Вам они все равно без надобности.

– Но мы не будем вас убивать, – быстро добавил Дух. – Мы просто сядем в машину и поедем своей дорогой. И у меня к вам большая просьба: не делайте резких движений. – Он погрозил им молотком.

Стив тоже помахал своим молотком, но у него вдруг возникло чувство, что он утратил контроль над ситуацией. Не сводя глаз с двоих мудаков у входа в контору заправки, он обогнул «тандерберд» спереди и открыл свою дверцу. Краем глаза он заметил, что Дух тоже открыл свою дверцу. Они сели в машину одновременно и одновременно захлопнули дверцы. Стив быстро нажал на кнопку замка со своей стороны Дух повернулся к нему:

– Быстрее, быстрее, пока эти двое уродов не пришли в себя…

Двигатель завелся с первого раза. Стив пересек стоянку по диагонали, с удовлетворением отметив, как Вилли с Чарли убрались с его пути словно ошпаренные. Ему показалось, что одного он задел. Хорошо бы. А уже через пару секунд он опять мчался по шоссе. Он покосился на Духа, который полулежал на сиденье и улыбался. Стиву показалось, он видит, как колотится сердце Духа под тонкой тканью футболки.

– Ты спас мою задницу, – сказал Стив. Это был один из тех редких моментов неловкости, которые иногда возникали между ними. – Теперь я твой должник.

– Подожди до Нового Орлеана, – ответил Дух. – Там ты мне купишь бутылку «Ночного поезда». – Он протянул руку, прикоснулся к запястью Стива и крепко его сжал. Стиву показалось, что через руку Дух передал ему мысленное послание: Пожалуйста, будь осторожнее, Стив. Если тебя убьют, это будет конец. Для меня это тоже будет конец. Я знаю, тебе сейчас плохо и ты думаешь, что я – единственный человек, кому ты можешь доверять. Но ты тоже мне нужен. Так что ты лучше побереги свою задницу. Потому что ты тоже мне нужен.

Ближе к рассвету – но не так, чтобы слишком близко, опасно близко, – старая серебристая машина выехала на ту же дорогу, где час назад проехали Стив с Духом. «Шевроле-белэр». Зиллах не захотел ждать, пока Кристиан заправит машину и поговорит с Кинси Колибри, и они договорились встретиться следующей ночью во Французском квартале.

Кристиан забыл включить фары. Ему вполне хватало бледного света луны и звезд. Тем более что в такой глухой час на шоссе не было больше ни одной машины.

То есть сначала не было. Но когда Кристиан вырулил из слепого поворота, какой-то фургончик-пикап вылетел на шоссе с боковой дороги сразу за ним. Его передние фары ослепительно резанули по зеркалу заднего вида. Водитель фургончика слишком поздно заметил машину Кристиана – он оглушительно забибикал и слишком резко вдарил по тормозам. Фургончик слетел с дороги, снес ограждения, завалился набок и покатился вниз по откосу. Наконец он остановился, наткнувшись на ствол сосны. Лобовое стекло в паутине трещин было залито кровью.

Кристиан съехал на обочину и вышел из машины. Осторожно спустился вниз по крутому склону. Пассажиры фургончика были мертвы… либо очень к тому близки. Он это чувствовал. Запаха пролившегося бензина не было. Запаха жара – тоже. Стало быть, фургончик не взорвется. Зато Кристиан чувствовал густой запах крови, смешанной с алкоголем.

Кристиан знал, что это он виноват в аварии. В конце концов, он же ехал без фар. Но он не хотел, чтобы так получилось. И фургончик ехал слишком быстро.

И он был голоден.

Скорее всего пассажир фургончика умер мгновенно. Его лицо представляло собой месиво из раздробленных костей и кровавой жижи, щедро присыпанной осколками стекла. Водитель был еще жив. Он полулежал на сиденье, согнувшись под каким-то невообразимым углом. Его ноги зажало под искореженной приборной доской. Но он был в сознании. У него из-под шляпы сочилась кровь, подкрашивая его бесцветные волосы. Когда водитель увидел Кристиана, он застонал. А когда Кристиан склонился над разодранным горлом мертвого пассажира, водитель попробовал закричать. Но не смог открыть рот. Он ударился подбородком о руль с такой силой, что раздробил себе кости.

Так что Вилли мог только смотреть, как Кристиан слизывает уже подсыхавшую кровь с мертвых губ Чарли, с его подбородка и шеи.

 

25

У всех есть машины, или компания, чтобы не скучно ехать, или по крайней мере радио, как у Кристиана, чтобы всю ночь слушать музыку, бодрый рок-н-ролл с периодическими вкраплениями статических помех, которые напоминают сдавленные голоса, шепчущие почти различимые слова.

Старенький немощный «датсун» Энн не дотянул бы до Нового Орлеана; компании у нее было, а свой плеер она продала еще в прошлом месяце девчонке с работы, чтобы сходить на концерт «R.E.M.». Так что она не могла даже послушать любимых «Cocteau Twins» по дороге к своей любви.

В тот вечер, когда Энн вернулась домой, она уже знала, что поедет в Новый Орлеан. Это было так просто: стоять и беседовать с тем высоким барменом и говорить ему, что она поедет за Зиллахом хоть на край света. Но когда дело доходит до того, чтобы действительно ехать… тут надо как следует все обдумать.

И Энн начала думать. Дома и на работе – она работала официанткой в испанском ресторанчике с претенциозными обоями в золотую крапинку и толстыми красными коврами, которые в их захолустье вполне сходили за элегантный стиль. Она придумала вот что: сказала менеджеру, что у нее внезапно заболела родственница в Новом Орлеане и что ей обязательно надо к ней ехать, и попросила, чтобы остаток зарплаты за этот месяц ей переслали по адресу: Новый Орлеан, штат Луизиана, до востребования, Энн Брансби-Смит. На самом деле она и не надеялась, что ей пришлют эти деньги. Но, может быть, когда Зиллах убедится, как сильно она его любит, он согласится ее содержать. Судя по тому, как дорого и элегантно он одевался, деньги у него были.

Энн обдумала, но ей все равно было страшно уезжать из Потерянной Мили, где она родилась и выросла. Она ни разу в жизни не была в другом городе, даже в университет не поехала поступать. По окончании школы она решила год отдохнуть и сосредоточиться на рисовании. Стив с Духом уехали поступать в университет. Энн решила, что тоже поедет на следующий год. Но ее год «рисовального отдыха» растянулся на два. А потом Стив с Духом, разочаровавшись в студенческой жизни, вернулись домой и вновь предались своей старой мечте стать знаменитыми рок-музыкантами.

Сейчас Энн не могла говорить со Стивом. Она вообще сомневалась, что теперь они смогут нормально общаться. Но оставался еще Элиот, который ничего не знал о ее ночи с Зиллахом в фургончике, припаркованном у «Священного тиса». С ним Энн могла бы встречаться. Просто ей не хотелось с ним видеться. Он в жизни не курил траву, и ему очень не нравилось, что Энн покуривает. Он даже как-то пытался заставить ее бросить курить ее термоядерный «Camel» без фильтра. «Ну ладно, хочешь себя травить – черт с тобой, но неужели нельзя перейти на какие-нибудь легкие сигареты?!» – спрашивал он и не понимал, почему Энн в ответ смеется. Элиот даже ни разу не смог ее перепить. Что ж это за мужик, который пьянеет после трех кружек светлого пива?! Единственное, что ему нравилось из выпивки, – это его тошнотворный джин с колой.

Энн уже не могла себя обманывать. Элиот для нее ничего не значил. В прошлые выходные он попытался возбудить ее ревность – сказал, что в город приезжает его бывшая жена.

– Ей негде остановиться, – сказал он невинно. – Как ты думаешь, может быть, стоит ей предложить… пусть у меня остановится?

Энн было плевать, где она остановится. Она задержалась в Потерянной Миле вовсе не из-за Элиота. И даже не из-за Стива. Она задержалась из-за отца. Ее здесь держали исключительно странности Саймона – она за него волновалась и поэтому медлила с отъездом. Но теперь ей уже волей-неволей придется ехать. Если Саймон узнает, что она беременна… ну, он сочтет ее конченой идиоткой. А больше всего на свете Саймон не любит кретинов.

Но теперь ей было плевать на всех. На Элиота, на Стива, на Саймона… это были лишь малозначимые имена из прошлого, имена, в которых не было шепчущей магии имени Зиллах. Она постоянно шептала себе его имя. Оно было нежным и вкусным, как взбитые сливки, как сладкий поцелуй.

Она приехала на Скрипичную улицу, но свет в трейлере не горел. Черного фургончика и серебряного «белэра» на месте не было да и вообще все казалось покинутым и заброшенным. Впечатление было такое, что здесь долгое время никто не жил. Значит, они все уехали в Новый Орлеан. И она тоже скоро поедет.

Когда Энн вернулась домой, машины Саймона на месте не было. Ей хотелось увидеть его еще раз – последний, – но в то же время ей было страшно. Наверное, так и должно было быть. Энн принялась упаковывать вещи. Что поместится в небольшую сумку, которую она – в случае чего – без труда унесет в руках? Жалко, нельзя взять с собой новую серию картин, которую она только-только начала. Все они были незакончены; на всех были лица с робкими розовыми улыбками и радужными зелеными глазами. Но их придется оставить. Тем более в Новом Орлеане они ей будут уже без надобности. Она бросила в сумку черное кружевное белье и две пары стареньких розовых хлопковых трусиков. Зубную щетку, сигареты, маленькую деревянную трубку и коробочку из-под фотопленки, где было три щепотки травы, которую она выпросила у Терри. Может быть, ей будет нужно курнуть, запершись в туалете на автобусной станции где-нибудь между Потерянной Милей и Новым Орлеаном. Где-нибудь посреди болот.

На дне трубки обнаружилось несколько раскрошенных листьев, так что Энн решила курнуть прямо сейчас. Трава привела ее в нервное и возбужденное состояние. Она оглядела комнату, свои вещи… и вдруг поняла, что просто не может бросить все это. Свою шляпку с траурной вуалькой, свою коллекцию музыкальных записей. Плакат «R.E.M.» на стене над кроватью. Глаза у Стайпа потерянные, надрывные.

Глаза у Питера Бака – как темный огонь. Как же ей бросить свои плакаты, свою одежду, свои картины и коробки с красками?!

Она лихорадочно схватила черный кружевной шарф и повязала его на шею. Хотя бы шарф она может взять с собой. Она надела бусы из черного дерева, серый свитер, юбку с разорванной шелковой подкладкой. Потом подошла к зеркалу, накрасила губы и подвела глаза серебряными тенями (она скоро встретится со своим любимым; может быть, совсем скоро – не пройдет и суток; она должна быть красивой). И тут из прихожей донесся шум – Саймон вернулся домой. Энн быстро сорвала с головы берет и ногой запихнула сумку под кровать.

Она слышала, как он прошел через гостиную – пробирается сквозь завалы книг и газет, сложенных прямо на полу, и что-то бурчит насчет вечного бардака. Это он берет книги с полок, это он читает газеты, но при этом считает, что содержать дом в порядке – это обязанность Энн. Саймон вообще любил рассуждать об обязанностях и святом долге. Иногда Энн казалось, что он разбрасывает свои вещи исключительно для того, чтобы подчеркнуть отсутствие в доме бутылок с выпивкой. Он говорит, что не пьет уже пять лет шесть месяцев и двадцать дней. И это чистая правда.

И вот он уже в дверях, маленький и худощавый. Седые, почти белоснежные спутанные волосы – он частенько ходит нечесаным в течение нескольких дней, пока не вспоминает, что надо бы причесаться, – обрамляют лицо густой гривой. Он стоит в полумраке, и его бледная кожа как будто светится. Летом Энн очень переживала за здоровье отца. Двадцать лет назад они переехали сюда из Дорчестера, и отец очень сдал из-за здешнего климата – жаркого и влажного. Отец вообще очень плохо переносит жару. Он – словно хрупкий цветок с ледника, который выживает только среди ледяных кристаллов. Летом он чувствует себя плохо, его волосы тускнеют, под глазами не сходят черные круги. Но зато зимой он «оживает» и излучает прямо-таки неиссякаемую, бешеную энергию.

Энн вдруг испугалась. Ей почему-то подумалось, что отец прочтет ее мысли или заметит сумку под кроватью и станет ее отговаривать – очень спокойно и здраво. Но при этом так хитро, что ей просто не за что будет зацепиться, чтобы привести ему ответные доводы. И минут через десять она почувствует себя так, как, наверное, чувствует себя человек, который пытается намотать земляного червя на вилку. Через полчаса у нее появится чувство, словно она вбивает гвоздь в шарик ртути. А через час он все-таки уговорит ее бросить эту глупую затею. Она не поедет на автобусную станцию, не сядет на ночной экспресс до Нового Орлеана. И больше уже никогда не увидит Зиллаха.

Саймон умеет ее уговаривать.

Так уже было не раз.

Но он сказал только:

– Добрый вечер, дочка.

Как всегда, это его обращение наполовину согрело ее и наполовину взбесило.

– Привет, Саймон.

– Как прошел день?

– Вообще-то дерьмово.

Он кивнул и позволил себе улыбнуться. Манера речи у Энн была очень похожа на мамину – она говорила с явным каролинским акцентом, – но отца всегда забавляло, когда она пыталась копировать его акцент.

– У меня тоже. Сегодня я препарировал трех жаб. Никаких изменений.

Отец говорил, что когда-то он преподавал в «одном из лучших университетов в мире». Энн так и не знала, в каком. Он намекал на Германию, Францию и Великобританию. Потом он вышел на пенсию и все дни напролет проводил у себя в кабинете, пытаясь изменить химический состав крови. До недавнего времени он использовал только свою кровь и иногда – кровь Энн. И однажды Стив, пьяный в сосиску, предложил свою кровь в качестве лабораторного материала.

Однако в последнее время Саймон перешел на животных. Однажды Энн проплакала целый день, когда увидела, как он препарирует трупик Сары Джейн, ничейного черно-белого котенка, которого она кормила на заднем крыльце. После этого он использовал для своих изысканий мышей, которых покупал в зоомагазине в Коринфе, и жаб, которых ловил на пустыре неподалеку. Он делал жабам инъекции с различным количеством своей собственной крови и иногда – с жидким ЛСД. Жабы не проявляли никаких странностей в поведении, разве что скакали как заведенные.

Саймон как-то странно взглянул на Энн поверх оправы очков:

– Ты куда-то собралась, Энн?

Она безотчетно глянула под кровать. Покрывало, свисавшее почти до пола, прикрывало сумку, но Энн опять показалось, что отец видит сквозь плотную ткань, что он знает, что она задумала.

– Хочу сходить в «Тис».

– Ты ведь не будешь встречаться со Стивом, правда? После того, как он так с тобой поступил? – Она сказала отцу только, что Стив ее ударил. И, наверное, в первый раз в жизни отец проявил редкий такт и не стал расспрашивать Энн и выяснять подробности.

– Нет, Саймон, – сказала она. – Я не буду встречаться со Стивом.

– И с этим его странным другом?

– Саймон, Дух вовсе не… – Энн умолкла на полуслове. Было бесполезно доказывать Саймону, что Дух вовсе не странный. Тем более что они сейчас говорили совсем о другом. – Дух ничего мне не сделал плохого, – закончила она.

– Мне бы очень хотелось, дочка, чтобы сегодня ты никуда не ходила.

Она взглянула на него:

– Это просьба или приказ?

– Между прочим, я о тебе забочусь, – сказал он ледяным тоном.

Энн потерла запястье о запястье. Когда ей было шестнадцать лет, она однажды вернулась домой очень поздно и пьяная в дугарину. Тогда еще Саймон сам пил как сапожник, но сочувствия к дочери это ему не прибавило. Он привязал ее к ножке ее же кровати бельевой веревкой и держал так – привязанной – семь часов, пока она не описалась и не стала просить прощения за свою глупость. Воспоминание об этом до сих пор не изгладилось и до сих пор отзывалось бессильной злостью у нее в душе.

– То есть сегодня мне не выходить? – раздраженно переспросила она. – Сидеть дома весь вечер… может, еще и за столом тебе прислуживать? – Она разозлилась. Почему все всегда получается так, как хочет Саймон? Но на этот раз у него ничего не выйдет. Она взглянула на него, стараясь принять виновато-смиренный вид, и так, чтобы он не заметил ее раздражение и обиду.

– Прости меня, папа, – сказала она. Обращение «папа» должно было его тронуть. – На работе сегодня был трудный день. Ты пока почитай… газету там или книжку. А я сварю тебе кофе.

Саймон и вправду был тронут. Он прошел через комнату и поцеловал Энн в лоб. Ей пришлось поднапрячься, чтобы не отшатнуться, – ей опять показалось, что он все поймет, как только почувствует испарину у нее на лбу. Но он лишь улыбнулся.

– Лучше ты отдыхай. Я сам сварю кофе.

Нет, черт возьми. Ничего не выйдет. Энн изобразила самую лучезарную из своих улыбок. К горлу подступил противный вкус тошноты.

– Да нет, давай я, – сказала она. – Я же знаю, как тебе хочется почитать газету. Там снова статья про загадочное исчезновение.

Это был беспроигрышный вариант. Саймон следил за публикациями про таинственные исчезновения с каким-то нездоровым интересом – тем более если учесть, что исчезали только никому не нужные дети со Скрипичной улицы, а два обнаруженных трупа оказались телами никому не известных бродяг. Иногда у Энн возникали бредовые мысли, что, может быть, сам Саймон их и препарировал.

Как только Саймон вышел из комнаты, Энн полезла на верхнюю полку шкафа, достала маленькую пластиковую бутылочку и высыпала ее содержимое себе на ладонь. Несколько крошечных таблеток с выдавленной буквой V. Валиум, который остался после последнего маминого нервного срыва. Энн стянула его из аптечки примерно год назад и за год выпила почти весь пузырек – у нее случались периоды тяжкой бессонницы. Осталось лишь несколько штук. Она очень надеялась, что этого хватит. И что дома есть кофе.

– Ну вот. – Она поставила большую керамическую кружку на подлокотник Саймонова кресла. – Он получился слегка крепковатым, так что я положила побольше сахара. Надеюсь, будет не слишком сладко.

– Я уверен, что будет вкусно, – сказал Саймон. Когда он сделал первый глоток, она задержала дыхание, но у него на лице отразилось только усталое удовольствие. Конечно, всякому папе будет приятно, когда после тяжелого трудового дня дочь принесет ему чашку горячего кофе. Энн вдруг стало грустно.

Через час она легонько поцеловала его на прощание и закрыла за собой входную дверь. Его дыхание было слегка неровным, а на губах остался кислый привкус крепкого кофе и транквилизаторов… но она будет думать о нем, когда сядет в автобус. А теперь она думала лишь об одном: больше никто не стоит у нее на пути – она может ехать к своей любви.

В автобусе было не просто прохладно, а по-настоящему холодно. Кондиционер работал как зверь. Должно быть, как его настроили на середину августа, так и забыли переключить. Когда автобус отходил от темной станции, Энн приподнялась на сиденье, подхватив свою сумку. Подождите, – едва не крикнула она водителю. – Сама не знаю, что на меня нашло. Остановите, дайте мне выйти. Я сдам билет и вернусь домой. Может быть, мы со Стивом начнем все сначала. Может быть, папа обрадуется, когда я вернусь домой.

Но автобус дернулся, и она упала обратно на сиденье. Потом они переехали через рельсы, уводящие прочь из Потерянной Мили, и Энн увидела знамение: далеко-далеко, на следующем железнодорожном узле, в ночи зажглись сигнальные огни.

Они были зеленые.

Ярко-зеленые.

Как глаза у ее любви.

 

26

– Я такой вкуснотищи в жизни не ел. – Стив доедал уже третью порцию супа из бамии. В дороге они с Духом почти ничего не ели.

– Вкуснее, чем я готовлю? – обиделся Дух.

– Блин, Дух, но нельзя же все время есть пророщенную фасоль и тофу.

– Зато это полезно, – надулся Дух. Но когда официантка поставила перед ним очередную тарелку супа, он с наслаждением вдохнул ароматный пар и даже прищурился от удовольствия. Он зачерпнул густой суп и отправил его в рот. Действительно – вкуснотища. Тонкий вкус креветок и крабового мяса, зеленый, чуть едкий привкус пряных трав, мягкий вкус бамии. – Да, – признал он. – Это даже вкуснее, чем соевый хлеб с грибами.

На десерт они взяли крепкий кофе с цикорием. Потом они вышли на улицу, немного прошлись по Бурбон-стрит и свернули в тенистый переулок. Железные решетки балконов, нависавших над переулком, были увиты густым плющом и увешаны яркими бусинами Марди-Гра. Вскоре улочка превратилась в узкий проход между домами, и Духу показалось, что они заблудились. Но буквально через минуту они вышли на шумную Джексон-сквер со стороны собора Святого Людовика. На площади расположилась целая «колония» уличных художников и музыкантов. В центре площади возвышался памятник Эндрю Джексону: конная статуя с кислым лицом и густо заляпанная голубиным пометом. Конь, вставший на дыбы, как бы грозил обрушиться на громадные магнолии, что окружали площадь со всех сторон.

Дух в жизни не видел карты Нового Орлеана, но он знал, что Миссисипи огибает город гигантским полукругом, словно сложенная чашечкой ладонь. Он чувствовал запах воды, чувствовал у себя в венах пульс могучего течения реки. Но он знал, что над таким мощным потоком воды иной раз зависают ядовитые испарения, и особенно – в такую влажную погоду. Как будто самый водяной пар, поднимавшийся от реки, порождал гнетущее чувство отчаяния. Бабушка как-то рассказывала про одного своего знакомого, который, будучи в Англии, стоял на скале, выдающейся далеко в море, и явственно слышал голос, побуждавший его спрыгнуть с обрыва. Потом он узнал, что именно на этом месте случилось несколько самоубийств. А если принять во внимание, в каком они со Стивом были сейчас состоянии после того, как всю ночь провели за рулем, – они могут не устоять перед искушением искупаться, если увидят большую реку.

Они прошли через площадь и опять углубились в сплетение улиц Французского квартала. Они шли в основном узкими переулками, где было поменьше народу. Это явно был старый квартал: краска на дверях и ставнях давно выцвела и пооблупилась, булыжная мостовая была разбита во многих местах. Когда они проходили мимо крошечного темного бара, Стив замедлил шаг и с тоской посмотрел на ряды бутылок над стойкой.

– И чего мы теперь будем делать? – спросил он у Духа. – Думаешь, они уже здесь?

Дух закрыл глаза и попытался протянуться сознанием во все – попытался нащупать что-то знакомое, что-то юное и одинокое, что-то зеленоглазое и пугающее. Наконец он открыл глаза и покачал головой:

– Не знаю. Здесь слишком сильная концентрация магии. Здесь столько всего, что я не различаю, где что.

Стив провел рукой по волосам.

– Ну и хрен с ними. Давай просто где-нибудь посидим, выпьем пива. Блин, я-то думал, что, когда мы сюда приедем, ты сразу сообразишь, что нам делать.

– Успокойся, – отозвался Дух. – Я делаю все, что могу. Наверное, сначала нам нужно где-нибудь остановиться.

Стив пожал плечами. Ладно, – подумал Дух, – пусть себе бесится. Он устал… и вообще он в последнее время на взводе, так что я его не виню. И вполне вероятно, что, когда мы разыщем Энн, она нас пошлет на три буквы. Но я еще не сдаюсь.

– В общем, так, – сказал он. – Сейчас мы поищем какую-нибудь недорогую гостиницу. А потом сходим куда-нибудь, выпьем пива и решим, что нам делать дальше.

Они обошли несколько гостиниц: начали со скромных и благопристойных с виду и закончили совсем уже затрапезными ночлежками, но нигде не нашли номеров дешевле пятидесяти долларов за ночь, что составляло почти всю их наличность.

– А зачем нам гостиница? Может, засядем где-нибудь на всю ночь, попьем пива? – предложил Стив. Дух уже был готов с ним согласиться, но тут он заметил маленький магазинчик в конце узкой улочки с крошечной деревянной вывеской:

ВСЕ ДЛЯ МАГИИ И ВОРОЖБЫ. А ниже, совсем уже мелкими буквами: Аркадий Равентон.

Что его привело сюда? Совпадение это или нет? Может быть, для магической части его сознания подобные места – как магнит? Дух слишком устал, и сейчас ему не хотелось заморачиваться никакими вопросами. Но в любом случае надо сюда зайти. Среди людей, практикующих оккультные науки, он себя чувствовал вполне комфортно – он среди них вырос. Может быть, Аркадий Равентон подскажет им, где можно остановиться задешево.

Магазинчик располагался в самом конце узкой и сумрачной улочки, его дверь была скрыта в густой тени.

– Жутковатое место, – заметил Стив.

– Как говорится, никогда не знаешь, где тебе повезет, – ответил Дух. – Может быть, нам здесь помогут. А у тебя есть другие идеи?

Внутри было совсем темно. Стив с Духом замерли на пороге, дожидаясь, пока их глаза не привыкнут к неожиданному отсутствию света. Через пару секунд в темноте появился проблеск света – крошечные огоньки. Свечи – сообразил Дух. Ароматизированные свечи. Единственный источник света в маленьком магазинчике. Он различал запахи корицы, цветов апельсина, мускатного ореха. А за ароматом свечей – запах трав. Точно такой же, как в задней комнате в магазине у мисс Катлин. Травы, специи, древняя пыль. Ржавчина, дерево, кость. Дух сделал глубокий вдох. В носу защипало. Он чихнул. Один раз, второй, третий.

– Будьте здоровы, – раздался голос из темноты. – Если ваша душа убежит из тела, я обещаю ее не ловить.

А потом темнота начала смягчаться и как бы перетекать в серые сумерки. Дух различил фигуру за длинной стеклянной стойкой. Низенький худощавый мужчина в белых одеждах. Должно быть, Аркадий Равентон. Дух уже различал высокие, резко очерченные скулы, глубоко посаженные глаза, жидкие темные волосы, тонкие хрупкие руки, нервные узловатые пальцы.

– Мы только сегодня приехали в город, – сказал Дух. – Ищем место, где нам остановиться на пару дней. – Он шагнул вперед. У него было странное ощущение: как будто его тело вдруг сделалось очень большим, неуклюжим и неудобным. Казалось, что в магазинчике слишком много всего и поэтому не хватает свободного места. Даже стены как будто кренились к центру, грозя обвалиться. Все стены были завешаны полками, сплошь заставленными крошечными пузыречками и коробочками. Были тут и книги. «И Цзин», работы Алистера Кроули и Роберта Антона Уилсона, дешевенькие брошюрки по «бытовой магии»: приворотные чары, заговоры на удачу, гарантированное отмщение врагам. Металлические кинжалы, банки с травами, свечи, ароматические палочки. В самом дальнем углу была занавеска из разноцветных пластмассовых бус, а за ней – опять темнота.

– Меня зовут Аркадий Равентон, – представился мужчина за стойкой. Теперь Дух ясно видел его лицо, но все равно не мог определить его возраст. Кожа гладкая, без единой морщинки. Глаза – как бездонные омуты черноты. Когда Дух пожимал его руку, он постарался не сжимать слишком сильно. Косточки у Аркадия Равентона были тонкими и хрупкими, как у ящерки. Рука была сухой и прохладной, а рукопожатие оказалось неожиданно сильным и крепким. Дух открыл было рот, чтобы представиться и представить Стива, который завис на пороге со скептическим видом.

Но Аркадий Равентон заговорил первым:

– Вы, наверное, сын мисс Деливеранс. Или все-таки внук? Да, точно внук. Вы – внук мисс Деливеранс.

Дух услышал, как Стив резко втянул носом воздух. Он заглянул в темные и прозрачные глаза Аркадия:

– Откуда вы знаете?

Аркадий улыбнулся. Какой была эта улыбка? Юной, открытой и легкой? Или мудрой, печальной улыбкой очень старого человека, повидавшего все на своем веку?

– Все знают мисс Деливеранс. Все, кто так или иначе занимается магией. – Он говорил с каким-то странным акцентом, очень четко выговаривая все звуки. – Может быть, вы не знаете, молодой человек, но ваша бабушка – это легенда.

– Я знал, – выдохнул Стив. – Она была ведьмой.

– Белой ведьмой, – поправил Аркадий. – Доброй волшебницей. И настоящей красавицей в молодости. Я помню, как мама рассказывала о ее потрясающих волосах… как желтое скрученное стекло… о губах, как у младенца Иисуса, о сияющих голубых глазах. Однажды я видел старую черно-белую фотографию мисс Деливеранс, когда она была примерно в вашем возрасте. Да, она была настоящей красавицей. Редкой красавицей. А вы так на нее похожи, Дух. Просто одно лицо.

– Я вам не говорил, как меня зовут, – сказал Дух.

Аркадий опять улыбнулся:

– Бедный ребенок! Неужели бабушка тебе не сказала, что ты не единственный человек на свете, у кого есть дар к сверхъестественному? Я был на той стороне, Дух. Я тоже кое-что знаю. И я знаю тебя.

Стив прошел вперед и встал рядом с Духом, но чуть впереди, как бы прикрывая его собой.

– Подождите минутку. Я не понимаю, что вообще за хрень. Вы о чем говорите? Что это значит: я был на той стороне?

– Я вернулся из мертвых, – сказал Аркадий Равентон.

Они прошли через торговый зал и дальше – сквозь темноту, запах пыли, паутины и трав, – в заднюю комнату, где был маленький алтарь, накрытый бархатным покрывалом, уставленный цветами и пластмассовыми фигурками святых и выложенный костями (Дух решил, что это куриные кости, хотя Стив разглядывал их с опаской). По обеим сторонам от алтаря горели розовые и черные свечи.

Подняв тучи пыли, Аркадий отодвинул тяжелую бархатную занавеску и провел Стива с Духом на узкую темную лестницу. Они поднялись на один пролет вверх и свернули за угол. Здесь было еще темнее. Дух не видел, куда он идет, и осторожно нащупывал ногой ступеньки. Он поднес руку к лицу и пошевелил пальцами. Перед глазами запрыгали пять бледных палочек; это вполне мог быть обман зрения, воспоминание о свете, спроецированное в темноту. Однако Аркадий уверенно вел их наверх.

Они снова свернули за угол, и Дух теперь увидел прямоугольник тусклого света далеко-далеко вверху. Они добрались до еще одной бархатной занавески, за которой был свет. Аркадий отодвинул занавеску. Они вышли в светлый коридор, куда выходили чистые комнаты с белыми стенами и огромными окнами, сквозь которые лился почти ослепительный солнечный свет. Деревянные половицы отсвечивали золотистым.

Аркадий показал им комнаты.

– Вот это – моя. Та, что поменьше… сейчас здесь живут двое друзей моего брата. А здесь… – он сделал широкий жест рукой, как бы обнимая пространство, – здесь вы можете остановиться. Если хотите. Не могу же я выгнать на улицу внука мисс Деливеранс.

Обстановка была очень простой. Две кровати, застеленные чистым бельем. Окно, расположенное чуть выше обычного. Квадратная комната. Четыре стены абсолютно одинаковой длины – четыре стены, чтобы вместить мысли Духа. Четыре стены, сквозь которые не проникнут зеленоглазые призраки и бесплотные голоса, которые иной раз донимают его по ночам. Место, где им со Стивом можно шептаться всю ночь напролет. Место, где можно забыться сном, а потом снова проснуться и пойти делать то, за чем они, собственно, и приехали в Новый Орлеан.

– Мне здесь нравится, – сказал Дух. Он думал, что Стив начнет возражать. Вряд ли Стив захочет остановиться в одном помещении с магазином «вуду-принадлежностей», в комнате, которую им предложил забесплатно – непонятно вообще, с какого перепугу, – странный то ли колдун, то ли просто псих, который утверждает, что он знал бабушку Духа или, во всяком случае, много о ней наслышан. Наверняка Стив настроен подозрительно и недоверчиво. Может быть, даже ему чуть-чуть страшно, хотя он в жизни в этом не признается. Или наоборот. Может быть, он ужасно устал с дороги и ему так хочется выпить, что он сейчас согласится на что угодно, лишь бы скорей пойти в бар. А может, ему уже все равно. Но скорее всего он начнет возражать…

Но Стив только вздохнул и привалился к дверному косяку:

– Как скажешь. Стало быть, остаемся тут.

– Вы сказали, что вернулись из мертвых, – напомнил Дух Аркадию, когда они спустились вниз. Стив что-то буркнул себе под– нос, но Дух не стал обращать внимания.

Аркадий выпрямился в полный рост, хотя росту в нем было всего ничего.

– Наверное, я слишком рано об этом заговорил. – Подол его белого плаща прошелестел по полу, подняв облачко пыли.

– Нет, мистер Равентон. Мне это действительно интересно.

– Аркадий, – рассеянно поправил Аркадий. Его взгляд устремился куда-то вдаль. Он провел Духа со Стивом в заднюю комнату и остановился у алтаря.

Дух внимательно оглядел всю конструкцию, накрытую темно-синим бархатом. Теперь он заметил всякие штучки, которые проглядел в первый раз: замысловатые амулеты, отделанные яркой эмалью, крошечные свитки пергамента, перевернутый деревянный крест, утыканный гвоздями. Интересно…

Сухой, с едва уловимым иностранным акцентом голос Аркадия вывел его из задумчивости.

– В ту зиму в Париже было по-настоящему холодно. Это был холод Луны. Холод одиночества. Холод того поцелуя, который меня убил.

Аркадий быстро взглянул на Духа, потом перевел взгляд на Стива. В глазах у Духа читался легкий испуг; он улавливал чувства Аркадия – печаль, страх и боль. Но их затмевало блаженное удовольствие одаренного актера, который играет свою лучшую роль. Дух не знал, что это значит и как к этому относиться. У Стива глаза были жесткими и настороженными – он ждал подвоха и был заранее настроен на ложь.

– Да, мои юные друзья. Ваши лица чисты и красивы, а ваши сердца и мечты – так невинны. Вы считаете, что любовь – это прекрасно, что она никогда не причинит вам боли. Но меня убил не парижский холод, не ветер у меня в костях, не лед, что сковал мое сердце. Меня убил поцелуй любимой.

– Поцелуй? – недоверчиво переспросил Стив.

– Ну, может быть, не один только поцелуй. Но вы уж простите меня, старого романтика. – В его голосе слышался едкий сарказм, и Дух выразительно глянул на Стива: мол, не выступай. Стив демонстративно уставился на алтарь. – Итак, – продолжал Аркадий, – этот… э-э… поцелуй… как и все тело моей любимой… был пропитан смертью. Сладкой и сочной, как перезрелый плод, который уже подгнивает. Вы когда-нибудь ели подгнивший персик? Или сливу? Или, может быть, дыню. Сначала ты чувствуешь тонкую, непревзойденную сладость и только потом – вкус гниения. Точно так же и с моей любовью. Когда ее не стало, а я уже подхватил эту болезнь… я был один. В Париже, зимой. Я был один. – В уголках его рта притаилась бледная улыбка. – Я вам рассказывал про своего брата Эшли? Нет? У меня был младший брат. Первый красавец в семье Равентонов. – Аркадий рассмеялся. Его смех был похож на звон ветра в осколках хрусталя. – Когда я поехал в Париж, он остался дома, и я дал ему слово, что я вернусь. Понимаете, мне надо было его учить. Передать ему все, что я сам знал о магии, о смерти, любви и боли. Эшли должен был стать моим учеником. Я поехал в Париж и подхватил эту болезнь. Но я дал Эшли слово, что я вернусь. Я ему пообещал. И я собирался сдержать обещание.

Аркадий провел рукой по бархатному покрывалу на алтаре.

– Так что, прежде чем умереть, я сделал все необходимые приготовления. Мне как раз хватило времени, чтобы собрать все, что нужно. Я заказал определенные порошки из Гаити и снадобья из Гватемалы. Я добыл кровь старика на одной из парижских улиц и кости ребенка в катакомбах Монмартра. Но потом мое время вышло. Болезнь подступила вплотную и улыбнулась мне темной улыбкой… последней улыбкой… и кровь высохла у меня в жилах, а глаза ссохлись в глазницах. Однажды утром, перед самым рассветом, я выпил зелье, которое приготовил заранее, и перестал сопротивляться болезни. Я чувствовал, как она впивается губами мне в губы, как ее ненасытный язык выпивает последнюю каплю слюны у меня изо рта. Я чувствовал, как меня покидает жизнь. Чувствовал, как все, что есть я, отмирает во мне… и в какой-то момент я подумал: Господи Боже, теперь я мертвый. А потом я действительно умер. И очнулся уже в морге одной из парижских больниц. И когда я потянулся и улыбнулся, у одного из работников морга случился сердечный приступ. К счастью, все обошлось.

На этот раз смех Аркадия был похож на лязг тяжелой металлической двери, которую еще очень долго никто не откроет.

– Потом я вернулся домой, в Новый Орлеан, чтобы сдержать обещание, данное Эшли. Но в печальной истории не бывает счастливого конца. Эшли тоже умер… только он не вернулся из мертвых. Он так и не стал моим учеником. Он не узнал моих тайн.

Дух нервно облизал губы. Его язык был таким же сухим, каким, наверное, был язык у Аркадия в ту долгую зиму в Париже.

– А что случилось с Эшли? – спросил он.

Аркадий опустился на колени, приподнял бархатное покрывало и запустил обе руки в сумрак под алтарем. На его запястья легли густые тени. А потом он достал…

Стив матюгнулся и отступил на шаг. Дух широко распахнул глаза. Аркадий держал в руках человеческий череп, гладкий и узкий, выбеленный до золотисто-белого цвета старой слоновой кости.

– Дух и Стив, – сказал он. – Познакомьтесь с моим братом Эшли.

Позднее Стив решил, что, если бы он не знал Духа так хорошо, в тот момент он бы точно заподозрил, что Дух нарочно пытается завоевать расположение Аркадия Равентона. Но Дух – это Дух. Самый непредсказуемый человек на свете. И то, что он сделал, было вполне в его духе – в духе безумной алхимии, сплавляющей воедино его сознание, сердце и душу. И это вовсе не важно, что Аркадий Равентон буквально растаял, когда Дух протянул обе руки вперед и спросил:

– А можно его подержать?

Аркадий вложил череп в руки Духа. Дух бережно принял его в сложенные чашечкой ладони. На ощупь он был никаким – ни холодным, ни теплым. Дух заглянул в темные провалы глазниц. Все черепа, которые он видел раньше, – они как будто улыбались. Но этот череп не улыбался. Изгиб его обнаженных зубов был совершенно бесстрастным, может быть, только слегка печальным. Дух очень надеялся, что Стив не отпустит какой-нибудь идиотской шуточки (Почему Эшли Равентон больше не ходит на вечеринки? Потому что у него нет ног, чтобы ходить).

Дух очень остро осознавал, что когда-то внутри этой мертвой кости был мозг… сознание, личность. Быть может, душа? Когда-то там была жизнь. У него было странное ощущение, что он держит в руках что-то живое и хрупкое и он должен это сберечь – не уронить, не разбить. Если Дух случайно уронит его, он наверняка треснет. Может быть, разобьется. Так что Дух держал череп бережно и осторожно, а потом на него нахлынули ощущения. Он знал, что так будет. Он погрузился в самое существо Эшли Равентона, потерялся в глубинах пустых глазниц и отдался на волю нахлынувших впечатлений.

Громадное, неизбывное одиночество. Это – самое первое. Одиночество и тоска по Аркадию – желание, чтобы он был рядом, со своей вечной надменной самоуверенностью. Опасения и дурные предчувствия вопреки желанию доверять и уверенность, что Аркадий уже никогда не вернется из своего Парижа. Пустота. Масса ненужных вещей, чтобы заполнить эту пустоту: опиум и алкоголь, мимолетные любовницы и любовники и новые кожаные ботинки… но вот опять наступает ночь, и Аркадия нет, он никогда не вернется, не сможет вернуться, никогда-никогда…

А потом из взвихренной пустоты выплыли два знакомых лица. Две пары серебряных глаз. Грива алых и желтых волос. Они улыбались Духу – как и тогда, когда он их видел в последний раз. На ветвях старого дуба, там, на холме. В первую ночь, когда начались странности. Только на этот раз их сочные губы были испачканы в свежей крови, и к ним прилипли кусочки чужой белой кожи.

Духу стало дурно. Горло сжалось от страха. Но он вернул череп Аркадию и сказал только:

– Ваш брат был очень красивым, да?

– Не просто очень красивым. Он был безумно красивым. Я уже, кажется, говорил, что он был первым красавцем в семье Равентонов. – Аркадий приложился губами к макушке черепа. – У него были винно-красные волосы, цвета лучших бургундских вин. Длинные, чуть ли не до середины спины. А под дождем они просто искрились. У него были высокие скулы… резкие и выразительные. – Аркадий ласково провел пальцем по гладкой поверхности черепа. – И эти глаза… Я часто ему говорил: «О, Эшли, твои глаза, твои глаза… такие темные и как будто потерянные… словно провалы сквозь время». – Он провел пальцем по краю пустой глазницы. – Эти глаза… они меня убивали. Но Эшли умер. Да. Я вернулся домой, а он умер. Мой Эшли. Мой брат. И теперь я один.

– Подождите минуточку. – В голосе Духа не было никаких сомнений, только искреннее недоумение. – Вы вернулись домой. Вы вернулись из мертвых. Но почему вы тогда не вернули из мертвых и Эшли?

Аркадий опустился на колени перед алтарем и положил череп на место. Потом подправил покрывало, смахнул пыль, подобрал с пола несколько черных перьев, которые упали с алтаря. Когда он поднимался, суставы у него на коленях хрустнули чуть ли не оглушительно в полной тишине.

Он посмотрел Духу прямо в глаза и ответил спокойно и безо всякого выражения:

– Эшли не хотел возвращаться из мертвых.

– То есть вашего брата убили вампиры? – спросил Дух у Аркадия чуть позже. Он подумал, что будет нелишне узнать, кто такие эти близнецы. Если существует один вид вампиров, то почему бы не существовать и другому виду, который питается не кровью, а чем-то другим. Например, жизненной силой. Когда Дух узнал, что вампиры действительно существуют, он испугался, но вовсе не удивился. Он привык воспринимать нормально такие вещи, в которые большинство людей даже не верят.

Они сидели прямо в торговом зале и беседовали за графинчиком хереса, который Аркадий принес откуда-то из кладовки. Во всяком случае. Дух надеялся, что это был именно херес. Вкус у напитка был странным – слегка кисловатым и отдающим плесенью, – но Стив поглощал его безо всяких проблем. Он допивал уже третий бокал, в то время как Дух «домучивал» только первый.

– Вампиры? – Рука у Аркадия дрогнула, и он чуть не выронил свой бокал. Он дважды перекрестился. Сначала снизу вверх, а потом как положено. – Господи, мальчик. Зачем тебе знать о вампирах?

– Господи, Дух, – пробормотал Стив. Дух взглянул на него, но Стив сделал вид, что его вдруг очень заинтересовали штучки в стеклянной витрине. Круглые банки с какими-то бледными шариками, похожими на прозрачные каучуковые мячики. На крышках было написано от руки: КОШАЧИЙ ГЛАЗ и ЖАБЬЕ СЕРДЦЕ. Украшения в виде серебряных пентаграмм, египетских крестов и бритвенных лезвий. Миска с крошечными глиняными черепами, покрытыми глазурью, с табличкой: 1 ШТ. – 50 ЦЕНТОВ.

– Просто спросил, – неуклюже ответил Дух.

Аркадий внимательно посмотрел на него.

– Дух, мой мальчик. Если ты спрашиваешь о чем-то, то вряд ли ты «просто спрашиваешь». – Он взял руку Духа обеими руками и крепко ее сжал. Дух с трудом поборол желание убрать руку. Прикосновение этих холодных сухих ладоней почему-то было ему неприятно. И особенно неприятно было ощущать тонкие хрупкие кости, которые, кажется, вот-вот сломаются у тебя под рукой. – Твой дар гораздо сильней моего. Ты чувствуешь вещи, которые мне не дано почувствовать. Я улавливаю только кусочки, обрывки… Я могу читать мысли, но только если они очень четкие и прозрачные, как у тебя. Я вообще очень мало чего могу. Но ты… у тебя в сердце открытый глаз. Глаз, который сияет. Который чувствует.

– Что за хрень еще? Глаз какой-то… – У Стива уже заплетался язык.

Пожалуй, я тут единственный полностью трезвый, – подумал Дух. Он заставил себя отпить хереса, хотя противный прогорклый привкус ощущался еще сильнее. Похоже, что с каждым глотком вино становилось все хуже и хуже.

– Я бы ни за что не хотел потерять твое расположение, – сказал Аркадий. Слова были лестными и непонятными, но тон – нарочито пренебрежительным. Теперь его сухая рука легла на колено Духу. Сквозь дыру в старых джинсах Аркадий коснулся его голой кожи, и Дух невольно поежился от этого прикосновения. – Но вампиры, мой мальчик… вампиры! Это не тема для беспечной беседы. Они не такие, какими их представляют в бульварных книжках и идиотских фильмах. Ты, наверное, думаешь, что вампиры – это ожившие мертвецы… мертвые, но неумершие… дети ночи. Что днем они спят в гробах, а по ночам – когда на небе светит луна – они восстают из могил и пьют кровь юных девственниц, а на рассвете превращаются в клочья тумана или летучих мышей…

– Я не думаю, что они превращаются в летучих мышей, – сказал Дух.

– И я тоже, – неожиданно добавил Стив.

Аркадий как будто их и не слышал.

– Понимаешь, мой мальчик, все эти легенды – сплошная ложь. И поэтому эти создания еще опасней. Они не ожившие мертвецы. Они вообще никогда не умирали. Они не бессмертны, нет. Но они могут прожить сотни лет. Это отдельная раса. Или даже несколько рас. Есть такие, которые пьют кровь. Есть – которые пьют души. Есть и такие, кто кормится чужой болью. Некоторые из них свободно ходят среди людей и не боятся солнечного света. Некоторые из них способны притворяться людьми. Разумеется, рано или поздно им приходится переезжать в другое место, потому что по достижении определенного возраста они не стареют. Они всегда очень красивые, и они остаются красивыми и молодыми. Но никто не должен этого замечать. Так что они переезжают с места на место, и живут среди нас, и в один прекрасный день…

– БУМ и абзац, – сказал Стив.

Аркадий и Дух разом повернулись к нему. Он мрачно им улыбнулся и подлил себе вина, пролив немного на стойку.

– И в один прекрасный день, – невозмутимо продолжил Аркадий, – они открывают в себе этот голод. У каждого – свой. Они могут прожить десять, двадцать и даже тридцать лет и ничего не знать о своей природе. Но потом голод так или иначе проявляет себя. Среди них есть и такие, которые могут жить исключительно за счет чужой крови, и им надо пить кровь с рождения. Большинство узнают о своих пристрастиях в относительно зрелом возрасте. Но голод приходит всегда.

– А откуда вы столько знаете о вампирах? – робко перебил его Дух.

– Я многих знал лично, – сказал Аркадий. – Когда я приехал в Париж в первый раз, я встретил самое очаровательное существо из всей их расы. Она была из тех, кто пьет кровь. Элегантная, утонченная, безупречного воспитания. Образованная и культурная. Впрочем, они почти все такие.

Дух подумал о тех вампирах, которых знал он. Совершенно безбашенные ребята, любители дешевого вина и сладостей. Он попытался представить себе Молоху с Твигом элегантными, образованными и культурными. На такое его фантазии не хватило. Либо эти двое являли собой пресловутое исключение из общего правила, либо Аркадий Равентон знал о вампирах значительно меньше, чем привык думать.

– Мы с ней так и не стали любовниками, – продолжал Аркадий, – а ведь я хотел ее так… до безумия. Рашель. У нее были фиолетовые глаза, хотя она всегда ходила в темных очках. Даже по ночам. Волосы черные, как сама полночь, как провалы пустых глазниц… самые кончики она красила в белый и светло-сиреневый. Ей было почти две тысячи лет. Может быть, больше. И она знала все модные клубы в Париже. Я потерял счет ночам, когда мы с ней танцевали в прокуренных темных подвальчиках…

– А чего вы ее не трахнули? – вдруг встрял Стив.

Аркадий холодно взглянул на него. Стив выдержал его взгляд. Аркадий налил себе еще хереса и подлил Духу, хотя его бокал был еще наполовину полон. Дух, впрочем, не стал возражать.

– Рашель не хотела. И не только со мной, а вообще. Она очень боялась забеременеть. Говорила, что нет контрацепции на сто процентов надежной. Она утверждала, что, если она забеременеет, это будет конец. Мы занимались любовью, но без того, что сейчас называется «трахаться». Мы ласкали друг друга всю ночь напролет, доводили друг друга до полного умопомрачения. У нее был изумительный вкус. Горячий, сочный… и всегда с легким привкусом крови. Однажды… всего один раз… она взяла меня с собой на охоту. Где-то на окраине города, в районе трущоб, мы встретили мальчика… совсем ребенка… он клянчил деньги на хлеб. Она наклонилась к нему, как будто хотела что-то ему сказать, и вонзила клыки прямо ему в лицо. Когда она напилась, она раздела меня и вымазала кровью того ребенка. С ног до головы. А потом… она меня вылизала дочиста…

– Подождите минутку, – перебил его Дух. Он испугался, что Аркадий, возбужденный воспоминаниями, начнет мастурбировать прямо у них на глазах. – Почему Рашель так боялась забеременеть? Что было бы, если бы это случилось?

– Это случилось, – сказал Аркадий. – Бедная Рашель… сбылись ее худшие страхи. Однажды ночью она пошла в свой любимый клуб. Одна, без меня. Там она встретила мальчика… совсем мальчишку, как она мне говорила. Лет шестнадцать-семнадцать, не больше. Она увела его из клуба в какой-то безлюдный глухой переулок. Я не знаю, что она собиралась с ним делать: выпить его или просто поиграться. Она жила кровью, но в крайнем случае могла удовольствоваться и спермой. Как говорится, для разнообразия. Но как бы там ни было… мальчик слишком сильно перевозбудился. Может, его завела красота Рашель. Или запах кровавого вожделения, который всегда исходил от нее, когда она утоляла свой голод. Она бы справилась с ним без труда… она была очень сильной… но в тот вечер она выпила слишком много водки. В том клубе водку слегка разводят розовой водой, так что она пьется очень легко. В общем, мальчик разорвал на ней платье… и взял ее силой.

– Вот мудак, – сказал Стив, уронив голову на стеклянный прилавок. – Но есть девчонки, которые очень даже не прочь, чтобы их изнасиловали, да, Дух? Есть девчонки, которые… – Он умолк на полуслове.

– Что было бы, если бы она забеременела? – настойчиво повторил Дух.

– Ребенок убил бы ее, – сказал Аркадий с каким-то извращенным удовольствием в голосе. – Он бы прогрыз себе путь наружу. Он был бы наполовину вампиром. Они все убийцы уже в утробе. Наши дети рождаются без зубов, – рассказывала мне Рашель, – но они все равно прогрызают себе путь наружу. Я не знаю… может, у них очень сильные десны. Или в утробе у них есть зубы, которые они оставляют в теле матери. Или они раздирают ее изнутри руками. Но они всегда убивают. Всегда. Мать всегда умирает. Так было и со мной тоже. Я убила свою мать.

Аркадий пару секунд помолчал.

– Я умолял ее сходить к доктору и сделать аборт. Тогда аборты были запрещены, но их все равно делали нелегально. Я умолял ее сделать аборт и избавиться от ребенка, как от раковой опухоли. Но она говорила, что никуда не пойдет. Она вся извелась от страха… мне даже казалось, что она сходит с ума. Он узнает, – говорила она. – Он узнает, что я собираюсь сделать, и не даст мне его убить. Уже слишком поздно. Он уже пожирает меня изнутри… я чувствую, как он раздирает меня на части… Так что Рашель взяла свой тонкий изящный стилет, который она иногда носила в ботинке… чтобы вскрывать вены своим случайным любовникам… хотя при желании она обходилась без всяких подручных средств. У нее были острые зубы. Очень острые зубы. Зубы, которые могли дарить наслаждение и боль.

Он опять помолчал.

– Она попыталась вырезать ребенка сама. Я его видел… в ее искромсанном животе… такой сморщенный, весь в крови, мертвый. Совсем еще крошечный, не больше фасолины. Я бы, наверное, его не заметил, если бы она не сжимала его пальцами. Она пыталась вырвать его у себя из тела. Она не хотела умирать с этим ребенком в утробе.

Мысли у Духа путались и сбивались. Такое впечатление, что они носились у него в голове и бились о череп изнутри. Он никак не мог сосредоточиться. Голос у него в голове шептал: Погоди, успокойся. Мне кажется, надо как следует поразмыслить об этих вампирских младенцах-убийцах, которые прогрызают себе путь наружу из материнской утробы. Надо КАК СЛЕДУЕТ поразмыслить. Голос был тихим и слабым, но с каждой секундой он становился все громче.

Наконец Дух почувствовал, что тоже слегка опьянел от хереса. Крепкая оказалась штука… если заставить себя ее выпить и если тебя потом не стошнит. Однако его голос звучал вполне твердо:

– Я не понимаю. Рашель была вашим другом… Тогда почему вы теперь их боитесь?

Аркадий прикрыл глаза.

– Теперь у меня есть причины… и бояться их, и ненавидеть. Ты правильно догадался. Дух. Любовники Эшли были вампирами. Но только другими. Не такими, которые пьют кровь. Им тоже нравится вкус крови, но по-настоящему она им не нужна. Они питаются душами тех, кто готов их отдать добровольно; они поселяются в твоих снах и пытаются внедриться тебе в сознание; но они настоящие… и если ты их подпустишь к себе, они уничтожат тебя так же верно, как и те, кто пьет кровь. Вот такие были у Эшли любовники. Любовники, которые его убили.

– А где они теперь? – спросил Дух.

– Они не взяли у него ни капли крови, но они выпили из него другое. То, что дает силу к жизни, – продолжал Аркадий, как будто и не услышав вопроса. – Они выпили его юность, его красоту. Вот этим они и живут; они кормятся только красивыми и молодыми. От него осталась одна оболочка. Эшли не смог бы жить без своей красоты, просто не смог бы…

Он замолчал и тряхнул головой.

– Они тоже красивые, – добавил он. – Они забрали себе всю красоту Эшли и тем сохранили свою красоту. Они часто вот так омолаживаются… И я не могу сказать, почему я разрешил им остаться в этом доме. Может быть, в глубине души я надеюсь, что однажды мне представится случай им отомстить. Может, я просто боюсь отказать им хоть в чем-то.

Мысли Духа по-прежнему путались, не поспевая друг за другом. Ему казалось, еще немного – и его голова просто лопнет; мозги вскипят и взорвутся. Он провел ладонью по лбу, и ладонь стала липкой от пота. Это все из-за хереса и из-за духоты. Но самое главное – из-за этой истории, которую рассказал Аркадий. Страшная любовь, которая отбирает молодость и красоту. Любовь, которая проникает в сны. Дети, которые могут родиться только в крови и боли. Что нам делать теперь? – хотел он спросить у Аркадия. – Как нам теперь помочь нашей подруге, пока вампиры не разорвали ее снаружи и изнутри?

Но он не мог этого произнести. Не при Стиве.

Тем более что он ни капельки не сомневался, что он уже знает ответ.

 

27

Никто проснулся ближе к вечеру. Мягкий солнечный свет струился сквозь грязное стекло и пыльные занавески. На мгновение его восприятие реальности как будто сдвинулось, завертелось и заскользило куда-то в сторону; он никак не мог сообразить, где находится. Тут не было звезд на потолке, как в его прежней комнате… не было слышно шума колес, не чувствовался запах крови, как в их фургончике.

Он перевернулся на бок, приподнялся на локте и убрал волосы с глаз. Слева лежал Зиллах – он крепко спал, по-кошачьи свернувшись калачиком. Справа спал Кристиан. Он лежал, вытянувшись в полный рост, такой худой и высокий. Глаза и губы плотно закрыты. Молоха с Твигом, наверное, спали на полу, пристроившись где-нибудь в уголке. Никто их не видел, но вроде бы слышал звук их дыхания, влажного и глубокого.

Он зевнул и облизал губы. Какой странный привкус во рту… Неясный, рыхлый, слегка прогорклый и почему-то зеленый…

Никто на секунду прикрыл глаза, потом резко отбросил одеяло, перелез через Зиллаха и подбежал к окну. Там он на мгновение замер, уже готовый раздвинуть шторы. Интересно, что он увидит там – за окном. Он очень надеялся, что все, что было вчера, – это не пьяный сон.

Он резко распахнул тяжелые занавески. Никто из спящих даже не пошевелился. Никто прижался лицом к стеклу. Он увидел узкую улочку, усыпанную битым стеклом, которое поблескивало в солнечном свете, а чуть дальше виднелась какая-то большая и оживленная улица. Роял-стрит? Бурбон-стрит? Названия припоминались смутно – волшебные и влекущие названия улиц, где может случиться все что угодно. Он видел темные маленькие магазинчики, которые как будто приглашали его зайти, и он заранее знал, какой там будет запах – запах прохлады и влаги со слабым привкусом плесени и едким привкусом пряных трав. Он видел железные решетки балконов, увешанные разноцветными флагами, которые колыхались на ветру, словно шелковое море. Он видел ослепительно белые, побеленные известью опорные стены в ярких пятнах красной кирпичной кладки – в тех местах, где побелка пооблупилась, – а за ними виднелись обветшалые здания, где наверняка были узкие и крутые спиральные лестницы, тускло освещенные бальные залы и потайные комнаты, стены которых были забрызганы кровью от ритуальных жертвоприношений.

Все это было здесь. Все это было по-настоящему. Все это принадлежало ему. Он все же добрался сюда: из фальшивого дома его одинокого детства – в город, где он родился, в чудесный, сверкающий всеми красками Французский квартал, в ту самую комнату, где он появился на свет в потоках крови своей юной матери.

Кристиан приехал первым и подготовил жилье для всех. Его бар – легендарный бар, где Зиллах встретил Джесси и занялся с ней любовью среди пыльных ящиков из-под вина и ликера, – был закрыт; окна заколочены досками. Но в прежней комнате Кристиана никто не жил, и он безо всяких проблем снял ее снова. Хозяин показывал комнату нескольким потенциальным съемщикам, – рассказал им потом Кристиан, – но они говорили, что здесь как-то странно пахнет.

Комната, где он родился. Никто отвернулся от окна и обвел глазами сумрачное помещение, наполненное тенями. Интересно, подумал он, а вдруг сейчас из темного угла выйдет призрак его мамы и скажет: Ты убил меня, мой мальчик. Ты убил меня здесь, в этой самой комнате. На этом самом полу.

Но даже если здесь жили какие-то призраки, они никак себя не проявили. Никто присел на корточки и внимательно рассмотрел потертый ковер. Но даже если на нем и остались потемневшие потеки крови – следы его рождения, – он не сумел разглядеть их в полумраке.

Он решил не будить остальных. Ему хотелось побродить одному по лабиринту пока еще совершенно чужих, но почему-то знакомых улиц. Его охватило легкое возбуждение – наверное, предвкушение упоения свободой, – когда он вырвал листок из своего блокнота и написал коротенькую записку Зиллаху: К ночи вернусь. Он подписался. Никто. Как всегда, его «т» было похоже на кинжал, воткнутый вертикально в землю. Это имя дал ему Кристиан. И теперь оно неоспоримо принадлежало ему. Ему хотелось видеть его написанным. Он будет писать это имя при каждом удобном случае. Он еще раз подписал записку, потом еще раз. Никто, Никто, Никто. В этой комнате Кристиан держал его на руках, вымазанного в крови и слизи. В этой комнате Кристиан дал ему имя. А сейчас он пойдет знакомиться с городом, который был его домом.

Когда он вышел из дома и ступил на мостовую, у него было такое чувство, как будто весь Французский квартал вошел в его плоть и пробрал до самых глубин. Вчера ночью, когда они только приехали, все было как будто подернуто дымкой; у него кружилась голова от ярких огней Бурбон-стрит, он был пьян от шартреза. Но теперь – когда он был трезвый, с ясной головой, в водянистом свете раннего вечера – ему хотелось пройти одному по этим древним сияющим улицам. Ему хотелось кричать: Вот он я, здесь. Я здесь! Ему хотелось обнять каждый фонарный столб, хотелось забраться на все балконы… и постоять там, глядя на город, а потом шагнуть в воздух и полететь. Французский квартал принадлежал ему – каждый кирпичик, каждый булыжник на мостовой.

Он достал из кармана дешевые темные очки, которые он украл в магазине на какой-то автозаправочной станции. Раньше он крал сигареты, но в последнее время он почти не курил. Вкус сигарет ему больше не нравился. Так что теперь Никто лямзил дешевенькие очки, которые было не жалко потерять. Его теперешние очки были маленькими и круглыми, с разноцветными радужными стеклами – в них он напоминал себе Джона Леннона в его «кислотный» период. Теперь Никто всегда ходил в темных очках. Солнечный свет не причинял ему никакого существенного вреда – ни ему, ни всем остальным в отличие от Кристиана, – но от света у него болела голова. Алой туманящей болью, сводящей с ума.

Никто бродил по улицам и переулкам на протяжении нескольких часов. На железных воротах некоторых домов еще висели яркие бусины Марди-Гра, оставшиеся с весеннего карнавала, – праздничные гирлянды, которые приветствовали его дома. Он снял одну нитку бус и повесил себе на шею.

Он зашел в собор Святого Людовика с его головокружительно высоким куполом и тысячами свечей, мерцающих в приглушенном свете, что струился сквозь узкие витражи. В магазинчике сувениров при соборе он прикарманил четки, которые тоже повесил себе на шею вместе с бусами Марди-Гра. Две нитки бус тихонечко стукались друг о друга – извращенный союз святости и нечестивого буйства.

В кафе «Дю Мунде» Никто выпил кофе с молоком. Потом он пошел на набережную и долго смотрел на мутную реку, вода в которой казалась почти коричневой. Там, на дне, лежат кости моей матери, – думал он. – Они не покоятся с миром. Поток тащит их за собой, они бьются о камни на дне и рассыпаются в пыль… они не покоятся с миром.

А потом, когда тени на улицах стали длиннее и гуще, Никто решил, что пора возвращаться к Кристиану. Он не заметил человека с усталыми глазами, который следил за его продвижением. Дело близилось к ночи. Скоро все проснутся. Может быть, сегодня ночью Кристиан пойдет веселиться с ними или придумает себе какое-нибудь другое развлечение – сейчас, когда ему больше не нужно работать, он волен сам распоряжаться своим временем.

– Мы добываем деньги по-другому, – холодно отозвался Зиллах, когда Кристиан завел разговор о том, что ему, может быть, стоит устроиться на работу в какой-нибудь бар.

Они будут бродить по Французскому кварталу, перебираясь из бара в бар, будут шататься в обнимку по улицам, громко распевая песни. В компании Молохи, Твига и Зиллаха Никто не надо боятся, что его не будут обслуживать в барах. Ему очень понравился шартрез – ароматный, пьянящий, волшебный. Этот вкус почему-то казался ему знакомым. Как будто он пил ее в детстве, вместо материнского молока – эту обжигающую зелень. Он уже себя чувствовал так, как будто прожил в этом городе всю свою жизнь.

Он даже не сомневался, что здесь любая кровь будет вкусной и сладкой. Никто с удивлением осознал, что он очень голоден. Очень. Память о крови Лейна больше не отдавалась в душе виной. Он помнил только густой мягкий вкус, помнил тепло, разливавшееся у него внутри… помнил, как кровь вливалась ему в рот с каждым биением самой жизни. Теперь смерть Лейна казалась такой далекой. Как будто это случилось совсем в другой жизни. Давным-давно.

После Лейна были еще те бродяги в Потерянной Миле и ребенок. С ними было уже легче. А потом Никто увидел, что у Зиллаха, Молохи и Твига заточены зубы – чтобы было удобней прокусывать кожу, – и заточил зубы себе. Ему очень нравилось прикасаться к ним языком и чувствовать их острые кончики. Однако даже ребенок со Скрипичной улицы был на вкус далеко не таким приятным, как Лейн. Но здесь, во Французском квартале, любая кровь будет вкусной и алой, с пьянящим привкусом алкоголя…

Да, сегодня они обязательно будут пить кровь.

Никто уже подходил к дому Кристиана. Он мимоходом подумал, как это странно: он в первый раз в этом городе, но ему даже не надо спрашивать дорогу – он как будто знает эти улицы. Однако на самом деле это было совсем не странно. Он столько раз видел во сне этот город… сияющая карта улиц Французского квартала сама разворачивалась у него в голове, сотканная наполовину из снов и фантазий, наполовину из смутных воспоминаний, но все равно – четкая и настоящая, как обжигающий вкус шартреза. Никто резко обогнул фонарный столб, и полы его плаща взметнулись черной шелковой волной.

И только за полквартала до дома Никто заметил мужчину, который шел за ним по пятам. Он шел, слегка согнувшись вперед и прижимая руку к животу, как будто ему было больно передвигать ноги. В бледнеющем свете сумерек он казался лишь силуэтом – тенью среди теней, ни маленькой, ни большой, совершенно безликой. Никто замедлил шаг. Мужчина – тоже. Никто пошел быстрее. Мужчина тоже ускорился, согнувшись чуть ли не пополам.

Вместо того чтобы остановиться у заколоченного бара, Никто свернул направо. Он решил завести преследователя в темный переулок на задах бара. С той стороны выход из переулка был перекрыт решеткой и завален кучами мусора. Может быть, Никто сам загоняет себя в ловушку. Но там обычно никто не ходит, и можно будет спокойно разобраться с этим непонятным мужиком – узнать, чего ему надо, и дальше действовать по обстановке. На самом деле преследователь казался совсем не опасным.

Никто слышал, как мужчина последовал за ним в переулок; его ботинки скрипели по битому стеклу. Никто остановился и резко обернулся, уперев руки в боки и широко расставив ноги для устойчивости на случай внезапного нападения. Он очень старался выглядеть грозным и уверенным в себе.

Мужчина остановился в нескольких фугах от него. Он сильно сутулился. Его дыхание было болезненно хриплым. Его лицо в полумраке казалось смазанным бледным пятном. На горле мужчины тускло поблескивал серебряный крестик. Он долго смотрел на Никто, беззвучно шевеля губами. В его глазах читалось изумленное неверие. Потом он нетвердо подался вперед, сделал два шага и снова остановился.

– Джесси… – прошептал он.

Никто почувствовал, как его сердце глухо ударилось о ребра. Тише, сердце, – сказал он себе. – Успокойся. Мне никто ничего не сделает. Зиллах рядом, и мне не страшно.

Мужчина подошел ближе и прикоснулся к щеке Никто своими сухими пальцами. Никто подумал: Какой он старый. Старей, чем я думал. И вид у него нездоровый. Он, наверное, очень болен. Он ничего мне не сделает. Он перехватил руку старика и убрал ее от своего лица. Его пальцы на ощупь были как кости, завернутые в хрупкий пергамент.

– Джесси, – повторил старик. На этот раз тверже. Никто очень старался, чтобы его голос звучал спокойно.

Но голос был хриплым, как будто сегодня он выкурил целую пачку «Lucky».

– Меня зовут по-другому.

– Ты так на нее похож… – Старик с трудом выпрямился. Его лицо исказилось от боли. Никто представил себе узкие старческие сосуды, по которым медленно течет плохая кровь. Он схватил старика под локоть, чтобы его поддержать. Мужчина сделал глубокий вдох и продолжил: – Моя дочь умерла много лет назад. Но ты так на нее похож…

Это Уоллас, – вдруг понял Никто. – Тот самый больной старик, который едва не убил Кристиана и заставил его уехать из Нового Орлеана. Мой дед. Он прострелил Кристиану грудь… но это мой дед. Сердце вновь ударилось о ребра. Может быть, ему стоит назвать свое настоящее имя… или лучше не надо? Что-то внутри противилось лжи – это было бы равносильно отказу от своего имени. Это его имя, и он от него никогда не откажется. Никогда.

– Меня зовут Никто.

– Кто ты? – Старик схватил Никто за плечи и легонько встряхнул. – Кто ты, мальчик?

Никто едва поборол искушение упасть в объятия этого человека и выплакать ему всю историю. В конце концов, это же его дед. Да, он едва не убил Кристиана, но тогда он не знал всей правды. Он думал, что Кристиан соблазнил Джесси, а потом убил. Но Никто ему все объяснит…

Но тут он понял, что ничего объяснить не сможет. Пусть даже он был единственным внуком Уолласа, пусть даже он был так похож на его обожаемую Джесси. Потому что если Уоллас узнает всю правду, он будет знать, кто убил его дочь на самом деле.

Зиллах. Зиллах стал причиной того, что Джесси умерла. Он не хотел, чтобы она умерла. Это я виноват… я разорвал ее изнутри еще до того, как родился, – подумал Никто чуть ли не в панике. Но Уоллас не будет винить его. Наоборот. Уоллас будет его любить, потому что он был сыном Джесси, потому что он очень похож на Джесси и ему сейчас почти столько же лет, сколько было самой Джесси, Когда Уоллас ее потерял. И Уоллас захочет забрать его от Зиллаха, от его новой семьи. Настоящей семьи.

К тому же Уоллас мучился от боли. Он очень страдал. Не исключено, что Никто сможет оказать своему деду одну небольшую услугу. В плане милосердия.

– Мою мать звали Джесси, – сказал он.

В глазах Уолласа мелькнуло сомнение. Оно было ярче, чем боль и усталость. Если Никто хотел, чтобы Уоллас ему поверил, надо было придумать какое-то доказательство. И ему не пришлось думать долго.

– Она пропала пятнадцать лет назад, на Марди-Гра, – сказал он Уолласу. – Тогда она встретила моего отца.

Слова как будто повисли в прохладном и неподвижном воздухе, и только тогда Никто осознал свою ошибку.

– Значит, ты тоже из тех нечестивых созданий, – прошептал Уоллас. – Что-то вас развелось слишком много в этом городе. – Он рывком сорвал с шеи крестик и выставил его перед собой, стараясь оттеснить Никто к тому концу переулка. – Раскайся… пока ты еще молод… во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, вырви страсть к кровопийству из своего сердца…

Никто подумал, что это было бы смешно, если бы не было так грустно. Он схватил Уолласа за запястье и отобрал у него крестик.

– Мне очень жаль, дедушка. Но этим нас не проймешь.

– Тогда у меня есть иная защита. Господь наставил меня. – Одним резким движением он вытащил из-за пояса пистолет и прицелился Никто прямо в лоб. – Благослови тебя Бог, внук мой. Когда ты предстанешь пред очи Господа, ты еще вспомнишь меня с благодарностью.

Никто так и не понял, сколько времени он простоял, глядя в черное дуло нацеленного на него пистолета и размышляя, успеет ли он увидеть вспышку или услышать грохот выстрела, прежде чем пуля разнесет его голову на куски. В мозг или в сердце, – говорил ему Кристиан. Но Уоллас медлил, и у него было время подумать обо всем, что он обрел, и обо всем, что ему предстоит потерять, – о всех тех дорогах, по которым он уже никогда не проедет.

Вокруг головы Уолласа как будто сгустился туман и скрыл его лицо искрящимся маревом. Никто увидел, как палец Уолласа напрягся на спусковом крючке. Он действительно это увидел.

А потом что-то метнулось в их сторону. Какая-то огромная плотная тень ударила Уолласа в спину. Он упал, неуклюже взмахнув руками. Прогремел выстрел. Пуля ушла куда-то в сторону и вверх. Судя по звуку, она угодила в кирпичную стену.

Зиллах уселся на Уолласа верхом. Скорее всего он выпрыгнул из окна на втором этаже, но у него даже не сбилось дыхание. И было видно, что он ни капельки не ушибся. Тело Уолласа смягчило удар.

Уоллас лежал на булыжной мостовой среди осколков битого стекла, пытаясь нашарить выпавший пистолет. Зиллах наступил ему на руку, и Никто услышал звук, какой бывает, когда ты ломаешь пучок сухих спагетти. Уоллас вскрикнул всего один раз – пронзительно и отчаянно, – а потом принялся что-то бормотать себе под нос. Как понял Никто, он молился. Неужели он вправду верил, что его Бог поможет ему и спасет?!

– Ну ты и сыскал себе приключение, – сказал Зиллах Никто. – А если бы я не увидел тебя из окна?! – Его глаза горели огнем, губы были чуть ли не алыми от ярости. – Идиот… – С досады он пнул Уолласа по скуле. Брызнула черная кровь. – Думаешь, ты слишком умный и тебе все нипочем?! Думаешь, я все время буду присматривать за тобой, как наседка?!

Зиллах схватил Уолласа за волосы, испачканные в крови, приподнял его голову и от души приложил его лицом о мостовую. Раздался звук, как если бы кто-то уронил сырые яйца на битые стекла. Вокруг головы Уолласа начало расползаться кровавое пятно.

– Я не хочу потерять тебя, Никто. – Зиллах перевернул Уолласа на спину и принялся бить его по лицу, не сводя взгляда с Никто. – Ты разве не знаешь?! – Удар. – Что я люблю тебя?! – Удар. – Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

Зиллах впился ногтями в лицо Уолласа. Потом запрокинул ему голову, так чтобы горло было на виду. Это невероятно, но Уоллас продолжал шептать молитву:

– …плоть Сына Божьего… – уловил Никто обрывок фразы.

Он подумал, что Зиллах сейчас располосует ногтями горло Уолласа. Но он лишь ударил его затылком о мостовую, а потом резко встал и шагнул к Никто. Схватил его за грудки и рванул к себе, причем так резко, что Никто едва не задохнулся. Свободной рукой Зиллах взял его под подбородок. Этот жест можно было бы расценить как проявление нежности, если бы длинные ногти Зиллаха не вонзились в щеки Никто. Зиллах специально делал ему больно. Никто почувствовал, как внутри нарастает холодная ясная злость.

– Убери руки, – процедил он сквозь зубы.

Глаза Зиллаха вспыхнули еще ярче.

– Что?!

– Я сказал, убери руки. – Никто отбросил руку Зиллаха от своего лица и резко дернулся, освобождая плащ. Они стояли друг против друга в сгущающихся вечерних сумерках. Сердце у Никто колотилось так, что казалось, оно вот-вот выскочит из груди, однако он с удовольствием отметил, что он все-таки не дрожит. – Я действительно вел себя неосторожно. И нарвался по собственной глупости. Прости меня, ладно? Впредь я постараюсь не быть таким идиотом. Просто я еще ничего не знаю. Для меня все это ново. Я не знаю, что правильно, а что – нет. Мне никто ничего не рассказывает, кроме Кристиана. – С каждым словом он все больше и больше злился. – Ты говоришь, ты меня любишь, но я не чувствую, что ты относишься ко мне как к сыну… ты относишься ко мне так, словно я твой сексуальный раб пополам с декоративной собачкой. Когда я веду себя хорошо, ты гладишь меня по головке, а если я делаю что-то, что тебе не по вкусу, ты орешь на меня и делаешь мне больно. Но ты меня ничему не учишь, ничего мне не объясняешь. Какой же, спрашивается, из тебя отец?!

Никто сделал паузу, чтобы набрать воздуха. В полумраке он не различал лица Зиллаха – только две яркие зеленые точки.

– Вот что я хочу тебе сказать, – продолжал он, отдышавшись. – Больше не делай мне больно. Никогда. Я тебя люблю. Я хочу быть с тобой. Но больше никогда не делай мне больно. Я не Молоха или Твиг. Я не буду терпеть. Мне надоело терпеть.

Зиллах смотрел на него. Постепенно огонь у него в глазах стал затухать. Его взгляд сделался оценивающим и холодным.

– Стой здесь, – сказал он.

А потом Зиллах сделал странную вещь. Опустившись на колени рядом с Уолласом, он задрал его брюки снизу, так чтобы стали видны лодыжки. Потом Зиллах запустил руку в карман своего алого шелкового пиджака, и тут Никто догадался, что он собирается делать. Он хотел отвернуться, но продолжал беспомощно наблюдать за тем, как Зиллах открыл свою бритву с перламутровой рукояткой и сделал два аккуратных надреза чуть выше пяток Уолласа. Лезвие прошло сквозь носки, сквозь тонкую старческую кожу и сухожилия, словно сквозь масло. Никто видел, как Зиллах остановился, наткнувшись на кость. Уоллас уже не молился. Он только дрожал всем телом.

– Стой здесь, – повторил Зиллах. Никто чуть ли не ждал, что сейчас он взлетит по кирпичной стене и заберется обратно в окно. Но Зиллах прошелся пешком до конца переулка, глянул через плечо на Никто и открыл дверь на лестницу, что вела на второй этаж.

Никто не мог заставить себя посмотреть на Уолласа. Он смотрел в землю – на россыпь битого стекла и на горы мусора. Что-то сверкнуло у самой его ноги. Серебряный крестик. Никто долго смотрел на него, потом нагнулся, поднял и засунул поглубже в карман. Зиллаху очень не понравится, если он узнает, что Никто подобрал этот крест и оставил его себе.

Как-то все плохо.

Через пару минут Зиллах вернулся вместе с Молохой и Твигом. Кристиан еще спит, сказали они. Они потом ему все расскажут. Это будет сюрприз. Но у Никто было стойкое подозрение, что они не стали будить Кристиана только из жадности.

Уоллас уже потихонечку истекал кровью. Кровь из разрезанных лодыжек выливалась малыми порциями в ритме ударов сердца. Молоха с Твигом жадно припали губами к ранам. Никто отрешенно подумал, что крупные вены на ногах могут сойти за соломинки для питья.

Зиллах приподнял безвольную руку Уолласа – ту самую, которую он сломал. На ладони тоже была кровь. Уоллас порезался об осколки стекла. Зиллах вновь открыл свою бритву. Он провел лезвием по ладони Уолласа. Зиллах припал к ране губами, и по его подбородку потекла тонкая струйка слюны, подкрашенной кровью.

У Никто в животе заурчало.

Он шагнул вперед и опустился на колени рядом с Уолласом. Щека его деда лежала на осколках разбитой бутылки. Глаза были открыты – в них еще теплилась искра сознания. Ярость и боль. По крайней мере я могу сделать так, чтобы тебе больше не было больно, – подумал Никто. Он приник губами к горлу Уолласа, где еще бился слабенький пульс. Кожа здесь была мягкой и сухой и по ощущениям – очень старой. Подавив хриплое рыдание, Никто впился в горло Уолласа своими заточенными зубами.

Кровь деда была очень горькой.

Но они ее выпили до последней капли.

 

28

Той же ночью, но чуть попозже, Дух открыл глаза и с недоумением уставился в незнакомый потолок. Там не было ни сухих листьев, ни нарисованных звезд. Только изменчивые узоры из пятен лунного света, похожие на переливы серебристо-белого моря.

На мгновение его охватило легкое головокружение, которое он испытывал всегда, когда просыпался на новом месте в чужой постели. Но потом – постепенно – мир перестал кружиться, и все встало на свои места. Мягкий матрас под ним, теплое одеяло… ровное дыхание Стива, его теплая кожа и запах, который сильно изменился за последние несколько дней. Дух даже начал задумываться о том, что в организме Стива что-то сместилось и вышло из равновесия.

Обычно от Стива пахло пивом, но в последнее время от него все чаще и чаще шел резкий запах виски. И грязных волос. Но это было нормально, потому что волосы у Стива заметно отросли, и он считал, что мыть голову каждый день – это большой геморрой. Но сейчас от Стива пахло вдобавок и грязной одеждой, и несвежим бельем, и еще чем-то совсем уже незнакомым и непонятным. Дух поднял голову и втянул в себя воздух, стараясь определить, что же это за запах. Это был запах усталости на грани срыва, запах вскипевших мозгов, запах отчаяния.

Это могло означать, что уже очень скоро Стив может сорваться за грань безумия. Что уже очень скоро он скажет: Да гребись оно все конем, – и окончательно сдастся. Стив по-прежнему любил Энн, но это была никудышная, плохая любовь – любовь, из-за которой он ненавидел и презирал себя. Именно за то, что он не может ее забыть. Теперь Стив винил только себя. И, кстати, правильно делал.

Но Дух беспокоился, как бы эта вина не растянулась навечно; а это было совсем ни к чему. Если Стив будет и дальше терзать себя, кому от этого будет лучше? Стив уже сделал, что сделал… и как говорится, сделанного не воротишь. И зная Стива, можно было с уверенностью предположить, что по-другому он бы просто не смог. Если бы сейчас у него появилась возможность переиграть прошлое, он все равно сделал бы то же самое. Потому что он бы просто не смог по-другому.

Стив всегда был таким: пер напролом через стену огня и не то чтобы не боялся обжечься, а просто не мог обойти огонь стороной. Когда его прожигала боль, он становился более сильным, более чистым. Но иногда боль почти убивала его. И тогда он пытался ее погасить, накачиваясь спиртным, но это лишь разжигало пламя.

Но Энн так и не сумела – или не захотела – понять, какой Стив на самом деле. Рок-музыкант с сотней бессонных ночей, запечатленных в сердце, – ночей, о которых никто не знает и которые никому не нужны; да, он был грубым и даже жестоким, но и ему тоже бывало больно, и унять эту боль можно было единственным способом – сделать вид, что ты ее не замечаешь. Дух смотрел в темноту. Иногда у него возникала мысль, что он был единственным человеком на свете, способным понять Стива. Они были вместе так долго. Но Стиву от этого было не легче.

Он вспомнил, что сказала ему Энн, когда он заехал к ней в гости. Ночь – это самое страшное время, – сказала она. – Она тянется бесконечно. Она знает все мои тайны. И ей нужен был кто-то, кто помог бы ей пережить ночь.

Одну из ночей ей помог пережить зеленоглазый Зиллах. Но кто ей помогает теперь? О чем она думала в те вечера, когда бродила вокруг трейлера на Скрипичной улице, может быть, стучала в дверь и не получала ответа… а может, боялась даже постучать? О чем она думает теперь, сидя в междугородном автобусе, который увозит ее на юг… или слоняясь по темным улицам Французского квартала, вдыхая туман пивных испарений и экстракт времени? Она уже разыскала дом, где живет Зиллах; может, она стоит сейчас под его окном и шепчет слова, которые он никогда не услышит?

Что помогает ей пережить эту ночь? И что поможет ей пережить все остальные ночи, когда внутри нее зреет отравленный плод?

Дух сел на постели и опустил ноги на пол. Он почувствовал собственный запах. Его одежда была не чище, чем у Стива, – разве что не залита пивом. Они сорвались в Новый Орлеан, не взяв с собой даже смены одежды. В чем были, в том и поехали. Завтра надо пойти и купить хотя бы по новой футболке. Что-нибудь стильное и утонченное, наподобие фирменной футболки какого-нибудь устричного бара с надписью: РАСКРОЙ МЕНЯ, ВЫСОСИ ВСЕ МОИ СОКИ, СЪЕШЬ МЕНЯ ЗАЖИВО.

Деревянный пол был холодным. Лунный свет омывал ноги Духа. Он медленно встал, стараясь не разбудить Стива. Впрочем, предосторожности были излишни. Стива теперь и из пушки не разбудишь. Сегодня вечером Стив предпринял большую пивную вылазку: он собирался выпить по кружке «Дикси» в каждом баре на Бурбон-стрит. Если не было «Дикси», он пил «Будвайзер». Все бары они обойти не успели; где-то на середине сего грандиозного мероприятия Духу все-таки удалось увести Стива домой и уложить его спать.

Сам Дух тоже выпил немало. Его до сих пор пошатывало. Чтобы не потерять равновесия, он ухватился за дверную ручку, постоял пару секунд, открыл дверь и вышел в коридор.

Их со Стивом комната была самой первой на этаже, ближе всех к лестнице. Рядом располагалась комната таинственных гостей Аркадия, за ней была ванная – куда, собственно, и направлялся Дух, – а за ней спальня самого Аркадия.

Проходя мимо открытой двери второй комнаты, Дух невольно повернул голову. Лунный свет струился сквозь грязное окно. Холодное сияние разливалось по сбившимся простыням на постели, по деревянным половицам. Дверь в кладовку оставалась в тени, так что Дух не мог разглядеть, открыта она или нет. У подножия кровати, наполовину лежа на полу, висело какое-то маленькое скукоженное тельце.

У Духа перехватило дыхание. Ему показалось, что темный силуэт у подножия кровати слабо шевельнулся. Дух сделал два шага назад. Может быть, обитатели этой комнаты и в самом деле – те самые существа, которые убили Эшли? Неужели Аркадий такой извращенец?! Может быть, это ссохшееся тельце – очередная их жертва: ребенок, из которого высосали всю жизнь, мертвая оболочка? Или, может быть, это какой-нибудь талисман вуду, сделанный самим Аркадием, некая колдовская кукла, которая может ожить и наброситься на него в кошмарной пародии на ритуальный танец?

Дух еще на секунду задержался в дверях. Он тряхнул головой, чтобы волосы упали ему на глаза. Ему совсем не хотелось знать, что это за странное тело висит на кровати. Ему хотелось закрыть дверь, сходить в туалет и вернуться к себе. Там, рядом со Стивом, ему будет не страшно.

Но ему надо было знать, что здесь происходит. Опасно здесь или нет. Стараясь не задумываться о том, что он делает – чтобы не испугаться и не отступить, – он подошел к кровати и ткнул пальцем в непонятное тело.

Подушка, сбившаяся в тугой клубок. Всего-то на всего. Теперь Дух был даже рад, что рядом нет Стива. Ему было бы стыдно, что он испугался какой-то подушки. Но потом ему захотелось, чтобы Стив все-таки был с ним рядом, пусть даже он бы назвал его трусом и идиотом. Пусть бы он даже над ним посмеялся. В последнее время Стив почти не смеялся. Даже сегодня. Обычно, когда они напивались, они начинали вспоминать смешные случаи и приколы из детства, подкалывали друг друга, отпускали дурацкие шутки. «Блин, Стив, – сказал бы Дух, – ты уже накачался этим проклятым пивом по самые пончикряки». А Стив бы невозмутимо ответил: «Ага, пончикряки уже забулькали».

Но сегодня Стив пил угрюмо и молча, мрачно глядя себе в кружку, или в зеркало за барной стойкой, или на сияющие огни Бурбон-стрит. Встречаясь взглядом с Духом, он отводил глаза. Но Дух все равно успевал заметить, что в глазах Стива застыл страх.

Дух поднял подушку, взбил ее и собрался положить на кровать, но тут заметил на белой наволочке несколько волосков. Он аккуратно собрал их – они были ломкие и почти прозрачные – и поднес поближе к лунному свету, стараясь разглядеть их цвет. Некоторые волоски были рубиново-красными. Некоторые – ярко-желтыми. Цвета были явно ненатуральными.

Дверь в кладовку тихонько скрипнула и приоткрылась.

Дух вскинул голову и повернулся в ту сторону. Дверь насмешливо замерла, притворяясь, как будто она была приоткрытой с самого начала. Или что ее приоткрыл внезапный сквозняк, непонятно откуда взявшийся. Или что пол был неровный и неплотно прикрытая дверь распахнулась сама собой, пока Дух стоял совершенно один в чужой комнате посреди ночи.

Но Дух не поддался на эту уловку. Он подошел к двери в кладовку и взялся за дверную ручку. С той стороны вроде бы не чувствовалось никакого сопротивления. Выждав пару секунд, Дух рывком распахнул дверь.

В первый миг ему показалось, что что-то движется на него: некий искрящийся многорукий призрак. Но потом он разглядел, что в кладовке не было ничего, кроме одежды – необычной и очень красивой одежды из разноцветного шелка. Платья? Рубашки? Дух потрогал рукав цвета морской волны. Прохладное и скользящее, почти чувственное ощущение. Ниспадающие складки, мягкий шелест шелка.

Кто носит эти роскошные одежды? Дух подтянул к себе ярко-розовый шарф и зарылся носом в прохладный шелк. Пахло земляничными духами, сладкими ароматизированными сигаретами, пряным вином и резким потом.

Пьянящий, влекущий запах.

Когда он снова вдохнул этот крепкий аромат, из глубин кладовки раздался шепот:

– Дух… это легко…

Он так и не понял, как получилось, что он вышел из комнаты и свернул не в ту сторону в коридоре. Может быть, он собирался вернуться к себе; может быть, он хотел запереться в ванной и просидеть там всю ночь. Но он уж точно не собирался вламываться в комнату к Аркадию. Но именно там он и оказался. Аркадий был у себя. Он сидел за столом, на котором горела единственная свеча, и перебирал кучки разноцветного порошка, разложенные на белом блюде, – пересыпал их замысловатыми спиралевидными узорами из стрелок, линий, кругов и крестов.

Когда Дух захлопнул за собой дверь и привалился к ней, тяжело дыша, Аркадий оторвался от своего занятия, поднял голову и улыбнулся. Узоры из разноцветного порошка смешались в яркую россыпь на белом блюде.

– Какая приятная неожиданность, – сказал Аркадий. – Ну, наверное, не совсем неожиданность, потому что я слышал, как ты несешься по коридору. Но я все равно рад тебя видеть.

Первым делом Аркадий заставил Духа принять какой-то успокоительный порошок. Дух не хотел ничего принимать, но Аркадию не составило никакого труда его заставить: он просто проник в сознание Духа и слегка надавил. В другой ситуации он бы не стал проводить подобные эксперименты с таким человеком, как Дух – настолько чувствительным, сильным и одаренным, – но мальчик был вымотан и напуган. Так что все получилось легко.

Потом Аркадий заставил Духа рассказать ему все: про вампиров и прочее. Аркадий даже не представлял, что в этой истории будет столько страданий и боли. Пока Дух говорил, он то и дело сцеплял и расцеплял пальцы и нервно дергал себя за волосы, и почти постоянно его рассказ прерывался сдавленными рыданиями.

Наконец Дух замолчал. Он пытался сидеть прямо, но глаза закрывались сами собой, а голова норовила упасть на грудь. Аркадий заметил, что Дух сжимает кулаки. Бедный мальчик пытался заставить себя не спать.

Аркадий слегка прикоснулся пальцем к его губам – таким тонким, красивым и бледным губам, в опущенных уголках которых притаились тревога и страх. Он почувствовал, как губы Духа сжались в тонкую линию. Дух был вымотал до предела, он почти спал; вряд ли он даже осознавал, кто к нему прикасается. Но Аркадий все равно представил себе, как это будет – раскрыть пальцем эти плотно сжатые губы, потрогать влажный язык, ощутить мягкое тепло во рту Духа. Он попытался представить, какой будет на вкус слюна этого мальчика. Бедный мальчик, – снова подумал Аркадий. – Бедные потерянные дети. И этот, и тот, другой. Один пытается утопить свой страх в крепкой выпивке, а другой – вот это прелестное дитя – пытается справиться с ним в одиночку.

– Бедный мальчик, – пробормотал Аркадий. – Ты очень храбрый, Дух, очень. Чудовищно храбрый. – Он провел пальцем по горлу Духа, чувствуя, как подрагивает плоть под его легким прикосновением, и запустил пальцы под ворот футболки Духа. Когда Дух ворвался в нему в комнату, у Аркадия сжалось сердце при виде этого испуганного ребенка, который казался совсем-совсем юным и уязвимым в этой огромной, явно не по размеру футболке. Ему захотелось обнять его, успокоить…

Зачем обманывать себя?! Ему захотелось заколдовать Духа и соблазнить его, лечь с ним в постель, заласкать его так, чтобы он сходил с ума от наслаждения, утопить его в море шелковых простыней и пуховых подушек. Это не значит, что он хотел совратить этого мальчика… но разве они не могли подарить друг другу ночь утешения и сопереживания?! Духу не пришлось бы лежать, мучаясь бессонницей рядом со своим пьяным другом, и размышлять о жестокой судьбе, кровавых рождениях и пропащих душах. И Аркадию не пришлось бы сидеть всю ночь при свете свечи, перебирать гадательные порошки и рассматривать бесполезные узоры в надежде добиться чего-то такого, что ему – может быть – вообще недоступно. В надежде поднять глаза и встретиться взглядом с Эшли, который парит за окном в ночи, красивый и гордый, как раньше, и только в глазах у него застыла отчаянная мольба: впустите меня, впустите… В надежде найти способ отомстить бессердечным любовникам брата, этим прекрасным и опасным созданиям, которые – если он не уничтожит их первым – когда-нибудь наверняка уничтожат его.

Аркадий задумался о том, что эти создания сделали с Эшли. Неужели рассказ об этом не вызвал бы у Духа хотя бы сочувствия? Из-за успокоительного порошка Дух стал вялым и сонным, его тело безвольно обмякло, но сознание должно быть ясным. Рассеянно гладя Духа по плечу, он начал рассказ:

– Они сильно тебя напугали. Дух, правда? В комнате для гостей. В кладовке. Но ты сам к ним полез без приглашения. Сунулся не в свое дело. Тебе не стоило заходить к ним в комнату… только не с твоим даром. Не с этим сияющим глазом у тебя в сердце. Они слишком сильны, слишком крепки для такого чувствительного человека, как ты. Сегодня их даже не было там, в той комнате. Но завтра утром они вернутся. Или послезавтра. Или послепослезавтра. Кто знает? Господь… – Аркадий перекрестился свободной рукой. Сначала снизу вверх, а потом как положено. – Только Господь всемогущий знает, где они бродят сегодня ночью. Какие странные снадобья они глотают или вкалывают себе в вену. Какую новую жертву они нашли для своей любви.

Он помолчал и повторил:

– Какую новую жертву они нашли для своей любви… Где бы они ни бывали, они везде оставляют часть своей сущности. Должно быть, она очень сильна в той кладовке, где они хранят свою одежду… одежду, пропитанную их потом, их дымом, их эктоплазмой с пряным запахом гвоздики. Они показались тебе, Дух? Может быть, они знают тебя? Может быть, вы встречались раньше? Или их просто тянет к тебе – пропащие души к пропащей душе? Но ты не бойся. Тебе не надо их бояться. Для тебя они так же безвредны, как забытая песня на старой пластинке. Для тебя они так же безвредны, как старое раскрошившееся надгробие. Они тебе ничего не сделают, ничего. А вот мне они могут сделать. Как смогли сделать Эшли… как смогут сделать любому, кого они выберут на сегодня разделить их смертельный экстаз.

Вот что им нужно, Дух. Нет… вот что им необходимо. Потому что они питаются нашими чувствами, нашими страхами, нашей болью. Они могут тебя напугать, как они пугают детей, которых намечают себе в жертву. Они могут войти в твои сны и наслать на тебя кошмары настолько ужасные, что ты уже никогда не проснешься. Но для них главное удовольствие – не напугать, а околдовать, обольстить. Они хотят, чтобы ты их любил; тогда предательство будет слаще. Они могут прийти к тебе во плоти и заняться с тобой любовью. Они могут тебя соблазнить на старом скрипучем матрасе, или среди шелковых покрывал, или в темном закоулке, где они встанут перед тобой на колени в грязь. Их слюна – как наркотик, ты привыкаешь к ней и больше уже без нее не можешь. Их запах пьянит до потери сознания.

И вот тогда наступает наивысший момент их любви. Они выпивают тебя до дна, как это было с Эшли. Они забирают твою красоту, твою молодость – тот огонь, что дает тебе силы жить. От тебя остается иссушенная оболочка. Вроде бы ты не умер, но ты уже и не живешь. Как это было с моим братом Эшли.

Я вернулся домой из Парижа в конце той холодной и мертвой зимы. Раньше мы жили в заброшенной церкви у залива Сент-Джон. Эшли повесился под куполом колокольни. У него не было выбора, правда. Мы, Равентоны, вообще склонны все драматизировать, а у Эшли эта черта проявлялась с особенной силой. Когда я приехал, он висел там уже неделю. Он знал, что я обязательно вернусь… я никогда его не обманывал… но он не мог ждать. И когда я снял его тело, я понял – почему. Оно было сухим и искореженным, как корень мандрагоры. Эшли был мертв уже неделю, но в его теле ничто не сгнило, кроме глаз и языка. Просто нечему было гнить… они высосали из него все соки. Он шелестел у меня в руках, словно ворох сухих листьев, а когда я срезал веревку и положил его на каменный пол, раздался такой тихий треск, как будто это было не тело, а просто мешок с костями. Его рот был открыт. В губах не осталось ни кровинки. Зубы пожелтели, как старая слоновая кость. Язык сморщился и провалился в горло. Волосы стали бесцветными, ломкими. А его глаза… глаза, за которые я бы отдал полжизни… эти глаза… их больше не было. Их больше не было, и Эшли смотрел на меня провалами сморщенной темноты, а когда я прикоснулся к его лицу, оно расползлось у меня под рукой.

Его любовники по-прежнему были там. Жили на верхнем этаже церкви и жгли ароматические курения, чтобы заглушить слабый запах его разложения. Семь дней он висел в колокольне, его глаза постепенно ссыхались, кожа рассыпалась пылью… а им было все равно. Они даже не сняли его. Когда я спустился из башни с черепом Эшли – кожа и плоть отошли легко, словно старый раскрошенный пергамент, – они занимались любовью на каком-то грязном диване, который они притащили неизвестно откуда. Кусали друг друга за горло, сплетали руки, смеялись и даже рыдали от удовольствия. Я сидел, держа в руках череп Эшли, и ждал, пока они не закончат. Наконец один из них посмотрел на меня и сказал: Для него это было легко, Аркадий. Так же легко, как дышать. А второй сказал мне: Смерть – это легко. Ты наверняка это знаешь, Аркадий. Смерть – это просто.

Дух задремал, уронив голову на руки. Он не столько слушал историю, сколько видел ее во сне. В сон вплетались другие картины: изломанное тело ребенка у той давнишней дороги, огромный раскидистый дуб на холме, последний образ из того сна в машине, который так его напугал, – близнецы лежат бок о бок на грязных простынях, их кожа сохнет и трескается, как иссохшая земля, от их былой красоты не осталось и следа. Он поднял голову и сонно переспросил:

– Смерть – это просто?

Аркадию показалось, что эта фраза знакома Духу. Но он ничего не сказал, просто убрал бледную прядь волос с лица Духа, и Дух вновь уронил голову на руки.

Может быть, подумал Аркадий, Дух и вправду останется с ним этой ночью. Может быть, Дух захочет заглушить боль и тоску у него в постели. Это вовсе не исключено. Эшли был самым красивым мужчиной в роду Равентонов, но и Аркадий тоже был весьма недурен собой: чистый высокий лоб, резкие скулы, точеные классические черты – пусть его волосы и не такого роскошного цвета, какие были у Эшли, и его глаза никогда не сравнятся с глазами брата… этими невозможными, бездонными глазами. Может быть, Дух будет вовсе не против обрести утешение у него в объятиях; может, ему даже понравится корчиться и стонать под его жадными и услужливыми губами. Аркадий уже так давно ни с кем не был.

Близнецам по-прежнему удавалось время от времени соблазнить его на занятия любовью: они были такие красивые, и ему было так одиноко. Но он ненавидел их за то, что они сделали с Эшли, и боялся той власти, которую они уже получили над ним. И кроме них, у него не было никого. Уже очень давно. И вот теперь появился он – этот нервный волшебный ребенок, Дух. С его бледными голубыми глазами и почти прозрачными светлыми волосами, которые падают ему на лицо, когда он спит. В живописных лохмотьях, купленных непонятно на какой барахолке.

– Ты спишь. Дух? – прошептал Аркадий. – Может быть, еще нет?

Он наклонился и поцеловал Духа в уголок глаза так же бережно и осторожно, как он бы снимал паука с паутины, чтобы высушить его и растолочь в порошок для какого-нибудь снадобья. Он легонько провел языком по ресницам Духа, потом скользнул вниз по щеке и попытался раскрыть его тонкие губы.

Дух мгновенно проснулся и весь подобрался – напрягся, как готовая распрямиться пружина. Он дернулся так, что упал с кровати. Он приземлился у двери и тут же сел на полу, привалившись к двери спиной и высоко вскинув голову. Его ноздри раздулись. Даже веки, казалось, дрожали от напряжения. Он встретился глазами с Аркадием, и их взгляды как будто сцепились. В широко распахнутых глазах Духа явственно читался страх, хотя они и горели бледным голубым огнем.

Аркадий долго выдерживал его взгляд. Потом опустил глаза и небрежно пожал плечом.

– Она умрет, Дух. Еще немного – и этот плод уже не уничтожить. Это не какой-то безвольный кусочек мяса, который можно извлечь, обратившись к подпольным хирургам. Если она попытается сделать аборт, он разорвет ее раньше времени – вот и все. Нет. Его надо вытравить. Отравить. Иначе он разовьется, и Энн умрет. И тогда твой разлюбезный Стив, может быть, умрет тоже. Вина убивает людей. И ты не можешь оберегать его вечно, Дух. Он может специально разбиться на своей машине. Или пойти прогуляться с каким-нибудь психом с бритвой, спрятанной в ботинке… у нас тут таких полно. Или, может быть, он предпочтет убивать себя медленно. Скажем, начнет методично спиваться. Протравление печени. Кровоизлияние в мозг. Смерть таится и на дне бутылки. И есть у меня подозрение, что Стив уже открыл эту бутылку и сделал первый глоток.

Аркадий умолк на мгновение, чтобы перевести дух.

– Ты должен его отравить, Дух. Чтобы спасти Энн. Чтобы спасти Стива. – Он опять помолчал и нанес завершающий смертельный удар: – Я знаю, как приготовить снадобье. Я создал рецепт после смерти Рашель. Я мог бы тебе помочь… если бы захотел.

Он шагнул к постели и резко отбросил одеяло. Простыни зашуршали, как льняные бинты, спадающие с лица древней мумии. Как крылья мертвого мотылька, которого смахивают вместе с пылью. Дух невольно поморщился – ему не понравился этот звук. Он провел руками по волосам, опуская их на глаза. Аркадий заметил, как он вздрогнул.

Но потом Дух расправил плечи и распрямил спину. Его глаза на миг потемнели, а потом стали такими же бледными, как и раньше.

– Хорошо, я согласен.

В жизни Духа, наверное, не было ничего труднее, чем эти два шага обратно к постели. Он чувствовал под босыми ногами дощатый пол, присыпанный сухой шелковистой пылью. Кожа Аркадия будет на ощупь такой же. Руки Аркадия будут ласкать его душу; язык Аркадия проникнет к нему в сознание…

Нет. Он не будет об этом думать. Лучше он будет думать об их концертах в «Священном тисе», когда Стив неистовствует над своей гитарой. Он будет думать о тех временах, когда все было проще. Да. Так будет лучше.

– Хорошо, – повторил он, слыша свой голос как будто со стороны. – Я сделаю все, что ты хочешь.

Сейчас он был на сцене: стоял перед микрофоном, готовый запеть. Но сухие губы Аркадия зажали ему рот. Его язык был на вкус как горькие травы. Сухие пальцы Аркадия уже прикасались к его груди, его руки уже залезли ему под футболку. Дух чувствовал эти прикосновения в самых глубинах своего существа. Они пробирали до самых костей, парализовывали все внутри. Он закашлялся, ему не хватало воздуха.

– Нет, – прозвучало из темноты дверного проема. Тихий усталый голос, голос для разговоров далеко за полночь, голос, каким говорят, когда все дороги закрыты, все замки лежат в руинах и утро уже никогда не настанет.

Дух вгляделся в сумрак за дверью.

– Стив?

Потому что это был голос Стива, и запах тоже был Стива – запах одежды, пропитанной пьяным потом. Но запах отчаяния и одиночества больше не чувствовался. Дух ощущал запах усталости, страха и тайной печали. Но за всем этим стояло и нечто новое – что-то такое, чего Дух давно уже не улавливал в Стиве. Даже не запах, а скорее вибрация. Слабое сотрясение, электризующее воздух. Паутина, сплетенная из тонких нитей белой потрескивающей энергии.

Злость. Прежняя злость Стива Финна из серии «умри все живое».

Аркадий резко вдохнул воздух сквозь сжатые зубы.

– Ты.

– Отойди от него, – сказал Стив. Он оперся руками о дверной косяк. Его грязные волосы, не мытые уже неделю, торчали во все стороны. – Отойди от него, мудила, – повторил он. – И мне наплевать, какой ты крутой и неслабый колдун. Если ты сейчас же его не отпустишь, я тебя задушу голыми руками. И с большим удовольствием.

Аркадий отпустил Духа.

– Пойдем. – Стив ткнул большим пальцем в направлении коридора. – Мы уезжаем. Сейчас мы спустимся вниз, сядем в машину и поедем домой. И хрен с ней, с Энн. Пусть ее разорвет изнутри, мне плевать. Она сама этого захотела. Но я не позволю, чтобы ты становился шлюхой ради нее. Или ради меня. Или ради кого бы то ни было. Это не для тебя, Дух. Ты для этого слишком чистый.

В темноте глаза Стива сверкали так ярко, что было больно смотреть. На щеках поблескивали две влажные дорожки. Следы от слез. Но он стоял прямо, и хотя он по-прежнему держался обеими руками за дверной косяк и одежда висела на нем, как лохмотья на огородном пугале, он был сильным. По-настоящему сильным. Он буквально исходил силой, готовой выплеснуться через край. Он принял решение и готов был идти до конца. Но не один.

Дух подошел к нему. Стив на мгновение замер, положив руки Духу на плечи, и его слезы упали на волосы Духа и запутались там одинокими капельками. Они стояли, прижавшись друг к другу, и сила переливалась между ними.

– Пойдем, – сказал Стив.

– Подождите! – крикнул Аркадий, когда они уже прошли половину коридора.

Стив остановился, но не обернулся. Только сильнее сжал руку Духа. Дух оглянулся через плечо и придвинулся ближе к Стиву, страшась встретиться взглядом с Аркадием.

– Ты слишком чистый, Дух, – сказал Аркадий, и хотя его голос был не громче, чем шелест крыльев полуночного мотылька в пыльном темном коридоре, они оба его услышали. – Я не солгал, когда говорил тебе, что ты очень храбрый, чудовищно храбрый. Ты не питал ко мне никаких чувств, но ты был согласен отдаться, чтобы спасти своего друга. И если бы нас не прервали, я бы воспользовался этим согласием. Но ты действительно слишком чистый. Мы должны выступить вместе против вечной ночи. Вампиры забрали моего брата, и я не дам им забрать еще одну молодую жизнь. Я помогу вам. С Божьей помощью, я вам помогу.

– Папоротник. – Аркадий поднес ближе к свету пакетик с сухими листьями.

Они спустились вниз, в магазин, и зажгли ароматные свечи. Корица, мускатный орех, лакричник. Аркадий разложил все свои принадлежности на стеклянном прилавке: стеклянные и инкрустированные флакончики, ступка с пестиком, какие-то крошечные пакетики. Теперь он как раз разбирался с их содержимым – просеивал, отмеривал, принюхивался и что-то тихонько бормотал себе под нос.

Стив стоял в самом дальнем углу, кривя губы, но все-таки исподтишка наблюдая за манипуляциями Аркадия. Хотя он старательно делал вид, что ему все равно, ему все-таки было любопытно. Дух наблюдал за Аркадием, не таясь. Он сидел, положив подбородок на руки, и следил за Аркадием очень внимательно. Ему совсем не хотелось видеть, из чего состоит снадобье, которое вычистит плод из утробы Энн, но он знал, что ему нужно смотреть. Все это было ему знакомо. Даже слишком знакомо. Ему вспоминались бабушка и мисс Катлин или только одна бабушка – как она склоняется над столом при свете свечей и перебирает сухие травы. Дух потихонечку входил в комнату и прятался в тени от книжного шкафа или стоял в дверях, и иногда бабушка чувствовала его присутствие и звала его, чтобы он посмотрел. Она объясняла ему, какие травы и ароматические масла она сейчас смешивает и зачем. Это принесет кому-то удачу, – говорила она. Или: Это облегчит женские месячные боли. Иногда эти снадобья пахли вкусно, а иногда – неприятно. Иногда они просто воняли, и противные коричневые испарения поднимались из ступки со смесью. Когда бабушка готовила эти снадобья, она всегда прогоняла Духа в постель.

– Базилик, – сказал Аркадий. – Лавровый лист.

Стив зашевелился и подошел поближе.

– Блин, да это в любом магазине можно купить.

– Мята болотная, – продолжил Аркадий, сверкнув глазами на Стива. – Тысячелистник обыкновенный, вероника-поточник. И чеснок. – Он улыбнулся одними уголками губ. – Ему чеснок не понравится. – Он взял крошечную бутылочку синего стекла и вылил в ступку несколько капель какой-то мутно-белой жидкости. Травы холодно зашипели. Из ступки поднялся дымок.

Стив встрепенулся:

– А это еще что за хрень?

Аркадий улыбнулся:

– Самый главный ингредиент. Без него вся эта мешанина – обыкновенный салат.

Стив скривился. Это было все равно как если бы Аркадий сказал ему: Не твоего ума дело.

Дух наблюдал за тем, как Аркадий соскребает получившуюся пасту со стенок ступки и выкладывает ее на квадратик вощеной бумаги. Паста была ярко-зеленого цвета и, кажется, разъедала бумагу. Снадобье из тысячи горьких трав, – подумал Дух. Когда они заставят Энн проглотить эту штуку, она наверняка обожжет ей горло.

Во всяком случае, Дух очень надеялся, что Энн придется это глотать.

Аркадий сложил квадратный листок пополам и завернул края.

– Ну вот, – сказал он. – Готово. Теперь вам надо найти девушку и привести ее ко мне.

Стив и Дух заговорили одновременно.

– И где мы, по-вашему, будем ее искать? – спросил Стив.

– Я все сделаю, – сказал Дух.

Они поднялись к себе. Дух встал у окна, глядя на белые дома в железных узорах балконных решеток. Дальше влево – из окна этого было не видно – сияли огни Бурбон-стрит. Несмотря на такой поздний час, люди еще гуляли. Звезды в небе, казалось, подрагивали и расплывались: огромные круглые звезды, яркие, галлюциногенные звезды.

Аркадий тоже поднялся к себе и лег в постель. Дух уловил его мысли – сухие и одинокие: Он такой бледный, такой хрупкий… моя любовь наверняка бы сломала его.

А над городом висела луна, маленькая и холодная. Луна как обломок замерзшей кости, луна в преддверии зимы.

Дух отошел от окна.

Стив уже лежал в постели, обнимая подушку. В бледном свете луны темные круги у него под глазами казались еще темнее. Он более-менее распутал пальцами свои свалявшиеся волосы, и они больше уже не торчали во все стороны, а просто висели жирными сосульками, пропитанные грязью и пылью Французского квартала и потом долгой дороги. Сейчас он выглядел очень юным – почти как тот мальчишка, которого Дух окликнул в осенней роще за школой. В те времена, когда все было проще.

– Ложись спать, – сказал Стив. – Уже почти утро. Завтра мы придумаем, как найти Энн и заставить ее проглотить эту хрень. Может быть, это ее убьет.

Дух почувствовал, как невысказанные слова повисли в воздухе, словно туман от реки. Он забрался под одеяло, прижался к теплому боку Стива и молча ждал продолжения.

Наконец Стив сказал:

– Но это, наверное, лучше, чем, если бы ее убили вампиры.

– Если ты так считаешь… – отозвался Дух, но так тихо, чтобы Стив мог сделать вид, что это ему послышалось. Но Стив ответил:

– Да. Я так считаю. Я видел лицо Зиллаха в тот вечер у клуба… я пытался себя убедить, что мне показалось… но я его видел, и оно было нормальным. Хотя должно было быть разбитым в котлету. Я устал себе врать. Все равно себя не обманешь. Вот ты… ты никогда себя не обманываешь. Ты не боишься того, что ты знаешь… что чувствуешь сердцем. Мне кажется, с Энн должно случиться что-то очень плохое. Я в этом уверен, потому что ты в этом уверен. Ты считаешь, что Энн умрет, если ей не помочь. Ты так в это веришь, что готов был продаться Аркадию. Чтобы спасти ее. И, как я понимаю, чтобы спасти меня.

Он умолк на мгновение и добавил:

– И я вовсе не собираюсь оспаривать то, во что ты так веришь, Дух.

Стив нашел руку Духа под одеялом и сжал ее так крепко, что это было почти больно. Дух услышал у себя в голове окончание мысли, которую Стив не закончил вслух: Потому что я тебе доверяю, Дух. Никому больше, только тебе. И если ты в это веришь, то и я тоже верю. Пасхального зайца не существует. Бога тоже не существует… и Парикмахерской феи. Но ты – ты настоящее волшебство.

– Стив… – прошептал Дух. В груди нарастало тепло, его сердце стремилось соединиться с сердцем Стива и слиться с ним воедино в биении жаркого пульса. Ему представились сиамские близнецы, соединенные сердцем: две жизни в едином ритме, общая кровь на двоих.

Дух положил руку Стиву на грудь и почувствовал, как бьется его сердце, ровно и четко. Стив как будто слегка расслабился под его прикосновением. И круги у него под глазами вроде бы стали бледнее, или это только так кажется? Дух провел пальцами под глазами у Стива, как будто хотел стереть эти тени – снять, бережно подцепив их ногтями, и убрать куда-нибудь подальше. Может быть, даже положить в рот и для верности проглотить. У Стива дрожали ресницы, но он не закрыл глаза. Он доверял Духу. Ты – мой самый лучший друг, ты – мой единственный брат…

Дух прикоснулся к нежной и воспаленной коже под глазами у Стива, провел пальцем по щеке Стива, заросшей четырехдневной щетиной, по плотно сжатым губам, которые вроде бы тоже слегка размягчились под его прикосновением. Он положил голову Стиву на грудь, вслушиваясь в его ровное сердцебиение. Он не услышал, а скорее почувствовал, как Стив прошептал его имя:

– Дух…

Он ответил тихим вздохом. В горле вдруг встал комок.

– Не бросай меня. Никогда. Слышишь, Дух, не бросай меня… не уходи… – Стив замолчал, но Дух почувствовал, как его голос вдруг сделался жестким и хриплым.

– Нет, – отозвался Дух. – Если кто-то и уйдет, то не я. – Сказать больше он просто не мог. Вместо слов он бы лучше стер тени под глазами у Стива; слизал бы их языком. Он склонился к Стиву, но вместо того, чтобы прикоснуться губами к его глазам, он неуклюже прижался ртом ко рту Стива.

Они оба напряглись. Дух подумал: Нет, я не хотел этого делать. Я хотел сделать совсем другое, – и Стив поднял руки, чтобы оттолкнуть его от себя.

Но руки предали своего хозяина. Вместо того чтобы оттолкнуть Духа, Стив обнял Духа за плечи и сцепил пальцы у него на спине. Дух с удивлением обнаружил, что Стив прижимает его к себе. Может, сегодня – сейчас – он все-таки сможет помочь Стиву. Избавить его от кошмарного одиночества, пусть даже на время. Он попробовал приоткрыть языком губы Стива, и они поддались. Поначалу совсем чуть-чуть, но потом их языки сплавились воедино, как два бьющихся сердца.

Черная патока, – прошелестело откуда-то из темноты. – Ты остался таким же на вкус. Как черная патока.

– Что? – растерялся Дух.

На мгновение их губы оторвались друг от друга, но лишь на мгновение.

Случайные мысли сейчас не важны. Эти минуты должны растянуться надолго; этот поцелуй должен длиться и длиться. Потому что уже через пару секунд Стив отвернется, плотно сжав губы. Этот золотой привкус у Стива на языке… это вовсе не пиво. Это сочный вкус лета из ушедшего детства, приправленный темным привкусом страха. Стиву уже страшно, что он так безраздельно и слепо доверяет Духу. Он сам так сказал. Скоро этот поцелуй прервется, и другого уже никогда не будет, потому что Стив просто не выдержит чего-то большего, чем этот первый и единственный поцелуй. Ему уже неудобно и слегка тревожно. Дух это чувствовал. Но ему это было нужно.

Они заснули, вцепившись друг в друга, как будто боялись утонуть в подушках и одеялах. Правда, Дух еще долго не спал. А вот Стив заснул почти сразу, уткнувшись лицом Духу в плечо; дыхание Стива щекотало ему кожу, ноги Стива переплелись с его ногами. Дух знал, что утром Стив проснется, прищурится на свет и скажет:

– Блин, я вчера так надрался, что вообще ничего не помню.

Но это будет утром. А сейчас Дух возьмет себе Стивовы сны и избавит его от кошмаров.

 

29

Дух бродил по улицам старого Нового Орлеана в поисках Энн.

Он вышел из магазина Аркадия с самыми мрачными мыслями: что у него ничего не получится. Лучше бы они наняли частного детектива типа того парня из «Сердца ангела». Во всяком случае, у Гарри Ангела был бы шанс найти Энн при помощи логики с малой толикой удачи. А какие шансы были у Духа, который вообще не знал города и которого вела лишь обостренная интуиция и вера в успех?!

Поначалу ему казалось, что город буквально пропитан магией – ее было здесь слишком много. Она «забивала» его интуицию и смущала веру. На каждом углу поджидала какая-нибудь волшебная история, в каждом тенистом внутреннем дворике жил свой печальный призрак. Среди них было немало таких, кто жадно тянулся к Духу, к его чувствительному сознанию, и беззвучно шептал: Иди сюда, иди ко мне, послушай мою историю. Казалось, что даже у зданий и переулков есть свои шелестящие голоса, давящие на подсознание.

Но вскоре Дух понял, что он напрягается слишком сильно. Надо немного расслабиться, и тогда эти призрачные голоса будут просто скользить по краю его сознания наподобие тихой музыки, что играет по радио где-то вдали. Надо выключиться и вообще ни о чем не думать – пусть нога ведут его сами.

Он прошел мимо группки ребят, одетых в черное. Черная помада на губах, густая черная подводка вокруг глаз. Кулоны и серьги в виде серебряных крестов, бритвенных лезвий, кинжалов. Они курили траву, передавая косяк по кругу. Дети, влюбленные в смерть и ночь. Дети, которые слушают музыку, что рассказывает о красотах тьмы и хрупкости смертного существования. Вампиры – вот их идеал, воплощение их мечты. Может быть, Бела Лугоши и мертв, но он жив в сердцах этих детей навсегда. Однажды вечером в «Священном тисе» Дух видел, как один мальчик показывает друзьям свою новую татуировку – две алые отметины от вампирских клыков у себя на горле.

Эти дети могли сколько угодно мечтать о вампирах, но все они были людьми – непреложно и однозначно. На их лицах лежал отпечаток человеческого несовершенства: шрамы, юношеские угри, ранние мимические морщинки. У настоящих вампиров есть своя «форменная» красота, нестареющая и холодная. Дух вспомнил лицо Зиллаха, которое было только немногим старше лица Никто, и то исключительно из-за самодовольной улыбки и знающих и распутных глаз.

Интересно, сравняется Никто по возрасту с Зиллахом и остальными? Может, он будет меняться внешне до некоего определенного «неопределенного возраста», после чего остановится и больше не будет стареть? Интересно, подумал Дух, каково это – знать, что ты уже никогда не состаришься и не изменишься внешне, что твоя кожа никогда не покроется трещинками и морщинами, что твои волосы не поседеют, твои руки навечно останутся сильными, гладкими и молодыми? Он невольно поежился. Для себя он бы не хотел подобной судьбы – смотреться в зеркало изо дня в день и видеть одно и то же лицо, на котором не отражаются радости и печали жизни.

У Духа сжималось сердце при одной только мысли о том, что Никто постепенно становится таким же пустым и холодным, как его спутники. Лица Зиллаха, Молохи и Твига были подобны стилизованным маскам, гладким и белым, с глазами, горящими только пьяным безумием. Даже у Кристиана было пустое лицо, хотя в глубине его глаз застыла печаль. Но Никто… лицо у Никто было еще таким юным, его губы – такими нежными, его глаза полны удивительной боли. Жалко, если все это сотрется под неумолимой рукой бессмертия. Так не должно быть.

Дух приехал сюда спасать Энн, а не Никто. Но ему все равно было больно за этого мальчика. Не думать о нем было так же немыслимо и невозможно, как и остановить свое сердце. Но… Помогай тем, кого любишь, – однажды сказала ему бабушка. – Помогай, когда можешь помочь, а потом не навязывай свое участие. Твой дар не дает тебе права обустраивать чью-то жизнь за него. Да, ты видишь их души. Но никто не захочет, чтобы ты был его зеркалом постоянно.

Да, он видел душу Никто. В его больших затравленных глазах, в темных кругах под глазами… усталость, вечное похмелье и размазанный вчерашний макияж. Никто – потерянная, пропащая душа. Потому что он сам это выбрал. Сам этого хотел. Всегда. С самого рождения.

Но Энн была околдована. Околдована блеском в глазах цвета шартреза, своим собственным одиночеством, дурманящим опиумом в слюне Зиллаха и ядовитыми соками существа, что росло у нее в утробе.

И что это было за существо? Дух изначально отнесся к ребенку просто как к темному сгустку крови, к семени, из которого прорастет смерть Энн. И так оно и было. Но этот ребенок был также маленьким братиком или сестричкой Никто, а Никто вовсе не был злым. Он был просто потерянным… и ту же судьбу повторит и ребенок Энн.

Дух представил себя запертым в материнской утробе, его кости крошатся, ядовитое снадобье обжигает и разъедает его нежную кожу. Яд, который сделал Аркадий по их со Стивом просьбе. Причем просьба сопровождалась и денежным вознаграждением в размере двадцати долларов. Вот до чего они дошли.

Дух прислонился к стене и закрыл глаза. Во всем есть свои «за» и «против». У каждого своя правда. Большинство людей видят только свою и умеют не замечать остальных. А Дух так не умел… иной раз ему казалось, что он видит все правды, все «за» и «против». И не сказать, чтобы ему от этого было легче.

– Иди сюда и поцелуй меня… – прошептал голос, который, казалось, исходил прямо из стены.

Дух вздрогнул и открыл глаза. В последнее время голоса из ниоткуда заставляли его сильно нервничать, но этот голос был не похож на голос из кладовки в комнате близнецов. Он был сухой и едва различимый, почти на грани слышимости, как писк насекомого.

Дух подождал, но голос молчал. Он огляделся и понял, что потерялся. Кажется, это был уже даже и не Французский квартал. За спиной у Духа возвышались какие-то мрачные многоэтажки – черные, словно обугленные. Впереди простиралась широкая суетливая улица. Слева в стене виднелась маленькая калитка. Он прошел через эту калитку и оказался в городе мертвых.

Дух кое-что слышал о кладбищах Нового Орлеана. Грунтовые воды под городом проходят очень близко к поверхности, так что гробы не зарывают в землю, а устанавливают на земле и обносят надгробиями. Вырыть яму под гроб не представляется возможным – она быстро наполняется жидкой грязью; а во время сильного дождя фобы, зарытые в землю, могут запросто всплыть на поверхность. Но все, что Дух слышал и знал, не подготовило его к тому, что он увидел на кладбище Сент-Луис, может быть, самом старом в городе и уж точно – самом роскошном, самом кричаще безвкусном и беспорядочном в смысле расположения могил. Он ожидал чего угодно, но только не этого слепящего, словно нарочно выбеленного пейзажа.

Первое, что заметил Дух, – гробы, вставленные прямо в кирпичные стены в несколько рядов. Кое-где кирпич раскрошился, и внутри стен виднелись какие-то бледные тени. Иногда солнечный свет отражался ослепительным зайчиком от кости, кирпича или осколка стекла. Неудивительно, что в этих стенах жили голоса. Лабиринты узких тропинок уводили в глубь этого некрополиса – города мертвых.

Дух прошел чуть дальше и поразился тому, насколько близко друг к другу прилегают надгробные камни.

В некоторых местах ему приходилось буквально протискиваться между двумя надгробиями. Склепы с высокими сводами громоздились по обеим сторонам тропинки, заслоняя свет. Железные кресты как будто врезались в небо, замысловато-узорчатые железные решетки щетинились остроконечными пиками. Почти все надгробия были белыми – из лунно-бледного мрамора, серебристого гранита или выбеленного кирпича, – и солнечный свет, отраженный от белого камня, слепил глаза.

Но среди всей этой белизны были разбросаны яркие разноцветные пятна Повсюду были цветы, пластмассовые изображения Девы Марии и самых разных святых в ярко раскрашенных одеждах, вазы из цветного стекла, наполненные дождевой водой, медные и серебряные монетки, вделанные в цемент. На одних железных решетках вокруг могил висели разноцветные ленты, на других – четки или бусы от Марди-Гра.

Дух прошел мимо склепа, сплошь исписанного красными Х. Он остановился, чтобы рассмотреть получше. Поначалу у него не возникло вообще никаких ощущений. Такое впечатление, что могила была пустой. А потом Дух понял, что ему нужно сделать. У подножия склепа валялись обломки раскрошенного кирпича и кусочки красного мела. Дух поднял один мелок, трижды повернулся кругом и написал свои три Х на двери в склеп.

– Я хочу найти Энн, – прошептал он, едва шевеля губами, но даже еле слышный шепот как будто отдался от каменного надгробия оглушительным эхом и прогремел по пустынным дорожкам.

Потом Дух закрыл глаза и прислушался всем своим существом. И когда дух умершего вошел к нему в сознание, он был к этому готов.

Это был жадный дух и к тому же – заносчивый и надменный. Он сразу напомнил Духу Аркадия Равентона, но только без слабой плоти Аркадия, без его малодушного вожделения. Этот дух был подобен пламенеющей черной стреле. Оглянись, – сказал он. И ничего больше. Всего одно слово. После чего он пропал. Дух сделал шаг назад и едва не ударился головой о выступ над дверью склепа напротив.

А потом – очень медленно – он повернул голову.

Ничего. Лишь ослепительно белые стены и цветы, дрожащие на ветру.

Чувствуя себя пресловутым дураком, которого обманули «на четыре кулака», Дух пошел обратно по той же тропинке. Но через пару минут до него дошло, что это другая тропинка. Тут он почувствовал себя совсем уже идиотом, потому что склеп, разрисованный тройными X, располагался в каких-нибудь двадцати футах от входа. В этом Дух был уверен. Как же он умудрился сбиться с пути?! Потому что он шел не к выходу, а в глубь кладбища.

Вскоре надгробия обступили его со всех сторон. Дух понятия не имел, где тут выход. Он рассудил, что находится ближе к центру кладбища. Надгробия здесь были выше. Они громоздились над ним, как бы пытаясь подняться в чистое безоблачное небо. Над самой дальней стеной возвышался темный массив жилых многоэтажек… какой-нибудь спальный микрорайон. Может быть, это опасное место и здесь не стоит ходить одному. Вчера вечером, когда они возвращались к Аркадию по темным улицам, Стив что-то угрюмо вещал об уровне преступности в Новом Орлеане. Вроде того, что в этом чудесном городе любой ребенок чуть ли не дошкольного возраста может запросто подойти к тебе, выхватить пистолет, прострелить тебе башку и обшарить карманы на хладном трупе. Во всяком случае, так говорил Стив.

Извилистая тропинка уводила все дальше в глубь кладбища. Теперь все небо щетинилось лесом железных крестов. Гранитные шпили поднимались все выше и выше и как будто склонялись над узкой дорожкой. Надгробные камни жались теснее друг к другу. Дух с трудом протиснулся между двумя надгробиями. В какой-то момент ему показалось, что он застрял. Сбоку раскрошился мягкий кирпич. Что-то воткнулось в спину. Он почувствовал, как разорвалась рубашка.

Но потом он все-таки выбрался на ту сторону. Пространство там было не таким безнадежно замкнутым, надгробия – значительно ниже. Самые высокие – лишь по плечо Духу.

На одной из низких мраморных плит навзничь лежала девушка. Вокруг надгробия – букеты высохших роз: когда-то алых, а теперь – черных, когда-то белых, теперь – цвета слоновой кости, когда-то розовых и желтых, а теперь – просто пыльных. Жалкие отголоски былых цветов. Длинные золотисто-рыжие волосы девушки свисали с надгробной плиты, в отдельных прядях запутались розы. Судя по первому впечатлению, она вроде бы не дышала, но когда Дух подошел ближе, он уловил слабое биение жизни.

А потом девушка подняла голову, и Дух убедился в том, что знал с самого начала. Это была Энн. И ей было плохо.

– Дух. – Она попыталась сосредоточить на нем взгляд своих воспаленных глаз. – Что ты здесь делаешь?

– Ты что, проспала тут всю ночь?

Она задумалась и медленно кивнула.

– Мне больше некуда было пойти. У меня нет денег… и я не нашла… – Она закашлялась и выплюнула сгусток мокроты. Он блеснул радужным переливом на фоне всей этой белизны. Дух слышал, как с каждым вдохом у нее хрипит в груди. – Что ты здесь делаешь? – снова спросила Энн. – Ты знаешь, где они остановились? Где Зиллах?

Дух тяжело сглотнул. Он не был уверен, что сможет сделать задуманное. Изначально он не рассчитывал на то, что Энн будет больна: это было бы слишком легко – в ее теперешнем состоянии у нее просто нет сил сопротивляться. Он не хотел пользоваться ее слабостью, но ему очень помогло то, что она спросила про Зиллаха, а не про Стива. И еще ему помогла пустота у нее в глазах.

– Да, – сказал он. – Я знаю, где они остановились. Я знаю, где он. Если хочешь, я тебя отведу к нему.

Он с первого раза нашел дорожку, что вела к выходу.

– Что это? – спросила Энн, глядя затуманенными глазами на алтарь в задней комнате при магазинчике Аркадия. В магазине было темно и пусто, но Аркадий оставил переднюю дверь незапертой.

Дух отодвинул бархатную занавеску и подтолкнул Энн вперед.

– Осторожней на лестнице, – сказал он. – Там темно.

Энн взглянула вверх, в темноту, и начала подниматься. Один пролет, поворот. Еще пролет – к дрожащему прямоугольнику света, где дверь. Энн прошла через дверь, сделала два неуверенных шага по коридору.

– Зиллах? – позвала она.

Стив выступил из-за двери и прижал влажную тряпку к лицу Энн. Они понятия не имели, зачем у Аркадия в кладовке хранилась большая бутыль с эфиром. Но он сказал, что это как раз то, что надо.

Дух заметил, что Стив зажмурился, когда Энн забилась в его объятиях. А потом она разом обмякла и повисла в его руках, и Стив тоже расслабился. На мгновение Дух испугался, что и Стив тоже сейчас отключится. Но он держал Энн очень крепко. Одной рукой он подхватил ее под колени и поднял на руки, так что ее голова удобно легла ему на плечо.

Дух подумал, что он просто не помнит, когда он в последний раз видел, чтобы Стив обнимал Энн с такой нежностью.

Аркадий вынул пальцы изо рта у Энн и вытер их о ее серый свитер. Он погладил ее по щеке и закрыл ей рот.

– Замечательно.

Дух прислонился затылком к стене и закрыл глаза. Рядом с ним зашевелился Стив – положил ногу на ногу и тут же поменял их местами.

– И что нам делать теперь?

– Ждать, – сказал Аркадий. – Только ждать.

– Ждать! – Стив словно выплюнул это слово. Он встал и принялся ходить взад-вперед по комнате, запустив обе руки в волосы. Расшатанные половицы скрипели под каблуками его потертых ботинок. – Я не могу просто сидеть и ждать. Я с ума сойду.

Дух тоже встал. Его вдруг повело, и он привалился к стене. Только теперь до него дошло, что они со Стивом весь день ничего не ели.

– Слушай, может, пойдем прогуляемся? На Бурбон-стрит или…

Аркадий хлопнул в ладоши. Резкий внезапный звук заставил всех замереть: Стив остановился, Дух закрыл рот, не закончив фразы. Даже пылинки, казалось, застыли в воздухе. Аркадий взглянул в окно. Снаружи смеркалось, длинные серые тени пролегли через всю комнату. На улице уже зажигались фонари, похожие на мутно-желтых светлячков в размытом сумеречном свете.

– Я знаю одно, – сказал Аркадий. – Я позабочусь о девушке. Я буду рядом. А ты мне только мешаешь. – У них не возникло вопроса, кого именно он имел в виду, но на этот раз Стив не стал возмущаться. – Я рассказывал вам о друзьях Эшли… об этих, из второй гостевой комнаты. Они музыканты. У них сегодня концерт, в клубе на рю Декатюр. Клуб славен тем., что там подают самую крепкую выпивку во всем Французском квартале… а когда вы вернетесь, все будет кончено. В смысле – ребенка больше не будет, и вы сможете увезти свою Энн домой.

Ага, – подумал Дух. Он был на грани истерики; он это чувствовал. Ему чудился запах земляничных духов, дешевого вина, ароматизированных сигарет. Он закрыл глаза. Перед мысленным взором возникла дверь в кладовую в той, второй, комнате – как она медленно открывается, как к нему тянется яркий шелковый рукав, как голос шепчет: Это легко, Дух… это легко. Oн подумал: Большое спасибо. Мне что-то не хочется слушать музыку из этой кладовки. Уж лучше пойти в какой-нибудь дешевенький стриптиз-бар на Бурбон-стрит… или в музей Роберта Рипли [6]Рипли Роберт Лерой (1893—1949). Известный американский карикатурист. В 1918 г. создал серию смешных рисунков с изображением необычных рекордсменов «Хотите верьте, хотите нет»: прыгуна в длину на льду и т. д. В Г928 г. выпустил альбом с тем же названием.
… куда угодно, только не в клуб, где играют любовники мертвого Эшли Равентона.

Но когда Дух открыл глаза, он обнаружил, что Стив проявляет какой-то патологический интерес. Должно быть, его зацепила фраза насчет самых крепких напитков во всем Французском квартале.

– Звучит заманчиво, – сказал он. – Я бы сходил посмотрел. Всяко лучше, чем просто сидеть и ждать. – Он повернулся к Духу. – Ты как, не хочешь сходить?

Если это поможет Стиву… или слегка отвлечет его от мыслей об Энн… или хотя бы послужит ему оправданием, чтобы напиться до синих чертей… Да и что может случиться в клубе? Любовники Эшли уж точно не вспорхнут со сцены и не налетят на Духа, хлопая своими шелками и шепча: Это легко… Им со Стивом нечего опасаться среди толпы.

– Давай сходим. – Дух очень надеялся, что его голос звучит уверенно, хотя сам он не чувствовал никакой уверенности.

– Ну вот и славно, – сказал Аркадий. Уже выходя из комнаты, он указал на кровать, где были разбросаны марлевые бинты. – Ее надо перебинтовать, – обратился он к Стиву. – Достаточно туго, чтобы она не потеряла слишком много крови, но и достаточно свободно, чтобы вышел… предмет нашего беспокойства.

Стив поморщился. Аркадий вышел из комнаты под шелест развевающегося плаща.

Дух пару секунд постоял, сжимая плечо Стива. Потом тоже вышел из комнаты и закрыл за собой дверь, оставив Стива наедине с Энн.

Сначала она просто плыла по течению.

Легкие были как будто забиты ватой, в горле жгло, как бывает, когда принимаешь какое-нибудь едкое лекарство. Она была совершенно без сил. Не могла даже открыть глаза. Такое впечатление, как будто на веки насыпали песку. Она соскользнула обратно в сон и поплыла по течению. Впадинки под коленями и затылок превратились в теплую воду. Плоть растворилась и стекла с костей. А потом она стала различать образы.

Образы слишком живые и яркие, чтобы это были картины из снов. Ее сны всегда были черно-белыми и представляли собой вереницу отдельных и четких кадров, как в фильмах Феллини. А эти образы были цветными – агрессивно цветными. Поначалу она пыталась сопротивляться и не смотреть. Она пыталась проснуться. Но потом она поняла, что лучше сдаться, потому что, когда она сопротивлялась, картины как бы набухали у нее в сознании, и от этого жутко болела голова.

Она видела тонкое лицо отца, которое странно светилось в полумраке гостиной, дома в Потерянной Миле. Он сидел в своем кресле, на полу были разбросаны газеты, на подлокотнике кресла стояла пустая кружка из-под кофе. Энн попыталась позвать его, но даже если он ее и услышал, он не подал виду.

Она видела хэллоуинский фонарь из тыквы, оранжевый огонек в ночи, который раскачивался взад-вперед, как будто в руке у какого-то призрачного существа. Пламенеющая ухмылка разрезала тыквенную голову пополам, и внутри расцвела роза из пенных пузырьков, которая увяла и ссохлась буквально за считанные секунды.

Она видела лицо незнакомой девушки с черными глазами, скрытыми под густой челкой. Потом глаза у девушки закатились – ее белки отливали серебряным, – а ее рот раскрылся неимоверно широко, и на подбородок вытекла струйка крови, разбавленная виски.

Она видела беспорядочный лабиринт улиц, расстеленных перед ней, словно утыканная огоньками карта. Неоновый свет дрожал и рябил: красный, зеленый и золотой.

По улицам ходили толпы детей, одетых во все черное. Проклепанные пояса и браслеты с шипами, серьги в виде серебряных черепов со скрещенными костями, по пять – семь дырочек в ухе, волосы выкрашены во все цвета радуги, навороченные прически. Она видела бледные лица с кровоточащими шрамами алой помады. Густо подведенные черным глаза. И повсюду среди этих тонких и хрупких детей были вампиры, безнадежно старомодные, как персонажи немого кино. Закутанные до самых глаз в черные шелковые плащи, они отшатывались в притворном ужасе от серебряных серег и кулонов в виде крестов и распятий. Среди этих бледных детей в их претенциозных траурных нарядах вампиры казались совсем не страшными – они были бы похожи на плохих актеров в дешевеньком гриме, если бы не глаза. У них у всех были ярко-зеленые глаза, горящие нездешним, почти ядовитым огнем.

Когда последний из образов растаял в темноте, Энн поняла, что кто-то к ней прикасается. Задирает ей юбку, спускает колготы до середины бедер. Она узнала его прикосновения… она бы узнала его даже и через десять лет… Грубоватый, но пытающийся быть нежным… яростный и отчаянный, но пытающийся быть бережным и ласковым.

Стив. Сначала она хотела сбросить его руки, но не нашла в себе силы, чтобы хотя бы пошевелиться. Так что она просто лежала, пока он снимал с нее трусики. Трусы-то грязные, – подумала она. А потом: Ну и что?! Это же Стив. Он меня нюхал во всех местах. И тут наконец где-то в самых глубинах сознания мелькнул огонек понимания, что происходит, и она беззвучно закричала: Стив?!

Он не позволил себе раздвинуть ей ноги, чтобы посмотреть. Но ему и не нужно было смотреть. Он и так знал это теплое местечко между ее гладких бедер, знал его ароматный запах и его резкий вкус, знал, каково это – соскользнуть в ее влажное тепло. Наверное, он извращенец, но даже теперь у него встало, яростно и болезненно. Может быть, это все потому, что ты не был с девушкой уже два месяца, – прошептал ехидный бесенок у него в голове. – Целых два месяца не прикасался к девушке… пусть даже и в бессознательном состоянии.

Он знал, что, если он будет смотреть на нее слишком долго, он захочет ее. Даже такую – совершенно бесчувственную. Да, это будет так просто: войти в нее сейчас. Это будет, как возвращение домой. Но что, если странное существо у нее внутри протянет свою крошечную ручонку и схватит его изнутри? Что, если оно вопьется в него зубами?

Эрекция разом прошла.

Стив запустил одну руку под бедра Энн – он заметил, что она похудела; раньше ее ягодицы были такими восхитительно круглыми, а теперь от них почти ничего не осталось, – слегка приподнял и принялся аккуратно обматывать ее бинтами. Между молочно-бледными бедрами, внахлест по предательской щелке, вокруг тонкой талии и обратно вниз.

Спасет ли такая повязка от смертельной потери крови, когда начнет действовать ядовитое снадобье? Он не знал. Но Аркадий сказал, что ее нужно перебинтовать, а Дух доверял Аркадию, потому что здесь больше некому было доверять… а раз Дух доверял ему, то и Стив тоже. Пусть даже Аркадий был конченым мудаком с неприятной крысиной рожей.

Завершив с бинтами, Стив накрыл Энн простыней до самого подбородка. Простыня легла поверх ее тела совершенно ровно, даже крепко запеленутый бугорок почти не выделялся под плотной тканью.

Стив еще долго сидел на краю постели, глядя в лицо Энн. Она совершенно не изменилась. Сильно устала, да. Но не изменилась. Ему было очень легко представить, что они только что занимались любовью и Энн просто отдыхает в счастливом изнеможении – дремлет в мягком сумеречном затишье, какое бывает после хорошего секса, и ждет в полусне, что он сейчас ляжет рядом и еще раз поцелует ее.

Он наклонил голову и лег щекой ей на грудь. Он слышал, как бьется ее сердце. Вернись назад, время, – внезапно подумал он и сам не понял, откуда пришла эта мысль. – Что-то пошло не так. Будет что-то плохое. Всего этого вообще не должно было случиться. Время, повернись вспять!

Но время не повернешь назад.

Он поцеловал ее сквозь простыню и бинты – в то самое сокровенное местечко, где соединяются бедра. Потом он встал и пошел к двери. Перед глазами все расплывалось, и Стив не сразу сообразил, что это все из-за слез.

Стив! – беззвучно кричала она.

Но он не услышал, не обернулся.

 

30

Аркадий зажег свечу и пошел вниз по лестнице. Он хотел взять упаковку сухих листьев, которые надо было измельчить; пока он будет сидеть рядом с Энн, он разотрет их в пальцах. Он также захватит с собой одну старую книгу, которую он давно хотел перечитать, но все не было времени, и графинчик с хересом, который хранился под алтарем вместе с черепом Эшли.

Он будет сидеть рядом с Энн всю ночь или по крайней мере пока не вернутся Стив с Духом. Он будет следить за ее кровотечением, измерять ей температуру, протирать лоб кусочками льда. Он хорошо о ней позаботится.

И еще он будет думать о том, как Дух оттолкнул его, пренебрег им, выставил его дураком. Он будет думать о том, как Стив не выказал ему ничего, кроме угрюмого неуважения. Он будет сидеть рядом с красивой девочкой, которая лежит без сознания, и думать об этих весьма неприятных вещах и о той власти, которую он теперь получил над Стивом и Духом. Он будет смотреть на бледное личико Энн и решать, применить или нет другой яд – не для ребенка, а уже для матери, – яд, который невозможно определить никакими анализами. Он знал один яд из селезенки определенной рыбы, химическая структура которого полностью идентична структуре нормальных желудочных соков. Там, наверху, он решит, стоит ли распустить бинты, которыми Стив обмотал бедра Энн. Он представит себе, как он распрямляет железную вешалку и сует эту железку в нее – осторожно и бережно, словно нежный любовник, – пока острый конец не проткнет ей утробу…

Но нет. Сейчас, через эту беспомощную девочку, он обладает почти безграничной властью над Стивом и Духом, но он не должен ею пользоваться, этой властью. Потому что иначе восторжествуют вампиры. Не он, а они. Он должен спасти ее своим ядом; если он ее не спасет, то вампиры убьют ее точно так же, как они убили Эшли. Как они превратили его прекрасное аристократическое лицо в безобразную пыль, как они иссушили его совершенное тело и эти глаза… эти глаза…

Оставалось только надеяться, что его снадобье сработает как надо. Он сказал Духу, что придумал рецепт после смерти Рашель, и это действительно было так; но он умолчал об одном – что у него еще не было случая опробовать этот рецепт на практике.

Что-то шевельнулось внизу, у подножия лестницы. Его тень – огромная и дрожащая в пляшущем свете свечи. Аркадий наступил на нее – этому фокусу он научился давным-давно; в этом не было ничего суеверного или магического, это был просто прием для небольшой показухи, – и прошел через бархатную занавеску в заднюю комнату за магазином. Лист коровяка, – напомнил он себе. – Надо взять лист коровяка, и книгу, и херес. Он подошел к алтарю, нагнулся, чтобы достать графинчик… и вдруг замер, резко втянув в себя воздух сухими губами. Рука застыла в нескольких дюймах от бархатного покрывала.

Он хранил череп Эшли под алтарем, в темноте. Иногда по ночам он спускался сюда, доставал череп брата и разговаривал с ним, гладя ладонью его гладкие костяные изгибы. Но потом он всегда убирал череп на место. А теперь череп Эшли стоял на алтаре, среди подношений и амулетов.

Аркадий заметил, что предметы, разложенные на алтаре, лежат не так, как он их оставил; пол вокруг алтаря был усыпан сухими цветами, монетками и мелкой золой от сожженных ароматических палочек. Один из пластмассовых святых лежал на боку, но свечи горели по-прежнему, по две с обеих сторон от Эшли. Черный и розовый воск капал на бархатное покрывало. Аркадий протянул руку, чтобы прикоснуться к черепу брата. Он надеялся, что это прикосновение даст ему ответы на все вопросы или хотя бы уймет его страх и смятение.

Череп был холодным, как ноябрьский ветер, – холодным, как промерзшая земля.

– Что такое? – прошептал Аркадий. – Что происходит? В пустых глазницах плескалась все та же безмолвная бархатная чернота; зубы не клацнули в ответ. Но когда Аркадий провел ладонью по своду черепа, все пять свечей – четыре на алтаре и одна у него в руке – вдруг задрожали, а потом разгорелись ярче. Только теперь теплое желтое пламя стало холодным и синим.

Верный признак того, что в комнате прячутся злые духи.

– Эшли? – выдохнул Аркадий. – Брат? Это ты? – Но это были не те вопросы. Эшли не был злым духом. Он никогда бы не причинил Аркадию вреда. Аркадий запустил руку под алтарь. Сегодня херес ему точно не помешает. Он нащупал фигурный графин, схватил его и направился к лестнице.

Но, дойдя до бархатной занавески, он остановился и вернулся обратно к алтарю, чтобы взять Эшли. Это значило, что ему придется оставить свою свечу и подниматься по лестнице в полной темноте, но он просто не мог бросить брата наедине с этими злобными духами, которые решили порезвиться сегодня ночью.

Первая же ступенька жалобно скрипнула у него под ногами. Босой ступней он нащупал вторую ступеньку и постарался встать на нее так, чтобы она не скрипела. Он напряженно вглядывался в темноту. Он задел плечом стену… или это стена пододвинулась, чтобы задеть его за плечо? Деревянная лестница под ногами казалась какой-то неприятно сухой, чуть ли не меховой. Он поднялся еще на две ступеньки, на три, на четыре.

Он прошел уже половину пути, как вдруг у него за спиной раздались легкие шаги.

На лестнице было темно, но два эти лица были как будто подсвечены изнутри нездоровым призрачным сиянием. Аркадий различал их резкие черты, их кривящиеся губы, усталый блеск в их глазах за стеклами дешевеньких темных очков.

– А, это вы, – сказал он. – Вы меня напугали.

Они направились вверх по лестнице.

– Посмотри на нас, Аркадий, – сказал один из близнецов. Его голос был как тихий шелест, звук, просочившийся сквозь крылышки ссохшегося мертвого мотылька.

– Мы так долго ждали, – сказал другой, и его голос был словно ветер, что дует над морем стоячей воды. – Мы не смогли никого найти. Мы даже в зеркало поглядеться не можем. А сегодня у нас концерт…

Аркадий пятился вверх по лестнице, медленно отступая. Дыхание сделалось хриплым и сбивчивым.

– Чего вам нужно?

– Время пришло, Аркадий, – сказал тот, который заговорил первым. Он улыбнулся, и от его щеки отделился лоскут желтоватой кожи и тут же рассыпался в пыль.

Второй близнец улыбнулся тоже. У него на губах запеклась корка сухой помады, когда-то красной, но теперь выцветшей до пыльно-оранжевого. Даже в полумраке Аркадий различал тонкую паутинку морщинок на лицах близнецов.

– Ты нам нужен, – сказал первый.

– Это легко. Тебе же хочется встретиться с братом.

– Там наверху лежит девушка. – Аркадий услышал свой голос как будто со стороны. – Молодая, красивая. Забирайте ее…

Первый близнец покачал головой как бы с упреком. Алые волосы упали ему на лицо.

– Нет, Аркадий. Нам не нужна твоя девушка. Во всяком случае, не сейчас. А то ты еще нам предложишь выйти на улицу и подобрать какую-нибудь проститутку. Мы голодны. Мы тебя знаем. Нам нужен ты.

– Мы тебя любим, Аркадий, – сказал второй, улыбаясь еще шире. Из верхней десны вывалился один зуб и с тихим стуком упал на лестницу. Он поднял выпавший зуб и вставил его на место, по-прежнему улыбаясь. Крови не было, ни капли. – Видишь? Неужели ты допустишь, чтобы наша красота увяла, как красота твоего брата?! Ты можешь помочь нам, Аркадий. Ты можешь нас накормить. Ты знаешь, что это легко.

– Легко… – повторил эхом первый.

Они поднимались к нему. Аркадий не мог убежать. Не мог даже пошевелиться. Ноги не слушались, как будто они уже высохли. Интересно, а как они будут кормиться? – подумал он. Может быть, у них есть какие-то хоботки, которые вонзаются глубоко в тело намеченной жертвы, чтобы высосать ее жизнь до последней капли? Или они просто вгрызутся в него зубами и будут пить его силу?

Но как бы там ни было, Эшли уже испытал все это на себе. Это было последнее, что он чувствовал в жизни, – кроме жесткой веревки на шее. Как ни странно, но эта мысль слегка успокоила Аркадия. Он решил, что не будет бояться. Хотя бы попробует не бояться.

Близнецы продолжали подниматься. Теперь он явственно различал серебряный блеск их глаз за стеклами темных очков. Различал морщинки у них на лицах. И тонкий слой пыли у них на языках.

Когда они были уже совсем близко, он издал хриплый отчаянный крик и швырнул в них череп Эшли. Череп ударился о грудь близнеца с красными волосами и отскочил, как резиновый мячик. Когда сухая тонкая рука коснулась щеки Аркадия, он еще успел заметить, как череп катится вниз по лестнице – в темноту.

Близнецы кормились почти два часа. Они тесно прижались к Аркадию с обеих сторон, и каждая пора, каждая трещинка у них на коже превратилась в крошечный ненасытный рот, который высасывал из Аркадия его жизнь – его соки, его энергию и те остатки любви, которые еще не умерли в его горестном сердце. Периодически они отрывались от своей жертвы, чтобы прикоснуться друг к другу и поцеловаться – долгими, влажными поцелуями, сдобренными силой, высосанной из Аркадия. Теперь секс для них был только временной полумерой, кое-как заменявшей истинное наслаждение. Обычные занятия любовью давно потеряли для них свой вкус. Пить жизнь – вот неподдельное удовольствие, вот предельная чувственность.

Наконец близнец с красными волосами резко сел и зевнул. Второй близнец оторвался от Аркадия и посмотрел на него со снисходительным любопытством. Теперь пальцы Аркадия были разве что чуточку толще усохших костей, но они по-прежнему слабо скребли по полу – по деревянному полу лестничной площадки, куда близнецы затащили его перед тем, как начать свою трапезу. Он по-прежнему пытался мотать головой в жесте слепого отчаянного несогласия; сухой лист языка все еще шевелился между крошащимися губами, умоляя о капле влаги. Но в разрушенном теле Аркадия не осталось ни капли влаги. Желтоволосый близнец это знал. Но они всегда умирали так медленно.

И это было любопытно.

Близнец с красными волосами обернулся через плечо и взглянул в глубь коридора.

– Аркадий говорил, там какая-то девушка.

Желтоволосый усмехнулся:

– О, неуемная жадность.

– Вообще-то мне все равно…

– Ну давай сходим – посмотрим.

Они вошли в комнату Стива и Духа на цыпочках и встали по обеим сторонам кровати. В комнате пахло кровью. Аркадий не оставил света, а зрение у близнецов было не таким острым, как все остальные чувства. Но им и не нужно было смотреть. Они склонились над кроватью и стали принюхиваться, чтобы за запахом пота, печали и крови уловить запах жизни, еще бьющейся в теле девушки.

Потом они переглянулись и покачали головами.

– Это девушка Духа, – сказал желтоволосый.

– Кого?

– Духа! Ты что, не помнишь? Того красивого сновидца.

– А! Он мне не понравился. Не нашего типа мальчик. Слишком…

– Бесполый? Несексуальный?

– Слишком чистый, – сказал близнец с красными волосами, и оба рассмеялись. Но их смех тут же затих, когда они оба одновременно взглянули на девушку на кровати. Аркадий был слишком сухим.

– Как-то нехорошо получается.

– Нехорошо – не то слово. Но у нас сегодня концерт.

Стиву с Духом Аркадий сказал, что близнецы – музыканты, но это было не совсем так. Они были артистичными дилетантами, которые хватались за любую возможность выступить на публике. Причем в любом качестве. Сейчас они выступали с одной местной группой, которая не сумела воспламенить клубную сцену Французского квартала своими готическими заморочками. Гитаристка и бывшая певица по прозвищу Жемчужина, эффектная молодая женщина с бледной молочной кожей и вьющимися иссиня-черными волосами, имела только один существенный недостаток – полное отсутствие мозгов. Она сразу запала на близнецов.

– Вы вдохнете в наши концерты жизнь, – заявила она с неподдельным восторгом.

На что желтоволосый близнец ответил:

– А ты, может быть, вдохнешь жизнь в нас.

Жемчужина и остальные ребята из «Полуночного солнца» согласились, что близнецы будут выступать с ними, пока они сами того хотят. Зрителям они нравились, хозяевам клуба – тоже. А членам группы больше всего импонировало, что близнецы ни разу не взяли денег, хотя им честно предлагали их долю. Деньги им были без надобности.

Близнецы обнялись у подножия кровати Энн. Их разноцветные волосы переплелись; глаза горели серебряным светом под стеклами черных очков, которые они так и не сняли.

– Давай уедем после сегодняшнего концерта, – прошептал близнец с красными волосами. – Мне уже надоел этот город.

– Но Жемчужина… – Желтоволосому очень нравилась эта пустоголовая сексапильная гитаристка.

– Можем и ее тоже… того. После концерта. Мне все равно. Но потом давай уедем. Ну пожалуйста. Давай уедем.

– Ну хорошо. Как скажешь. Но с чего вдруг такая спешка?

Близнец с красными волосами взглянул на окровавленную безвольную фигуру на кровати. Потом запрокинул голову и улыбнулся, глядя в серебряные глаза брата. Это была беззаботная, теплая, легкая улыбка.

– Ты разве не видишь, что с ней? – спросил он. – Как это все безобразно и гадко. Это дрянной городишко. Слишком много здесь развелось кровопийц.

Снаружи, на темной лестничной площадке, Аркадий все еще скреб пальцами по деревянному полу. С каждым разом его движения становились все медленнее и слабее, с каждым разом все больше ссохшейся кожи оставалось на деревянных досках.

– Прощайте, милейший Аркадий, – равнодушно проговорил близнец с красными волосами.

У подножия лестницы близнецы подобрали череп Эшли и унесли его с собой.

 

31

– Кажется, это здесь, – сказал Стив.

До самых сумерек они с Духом шатались по Бурбон-стрит, заглядывая во все бары, которые пропустили в прошлый раз. Ближе к полуночи они добрались до Декатюр и попробовали разыскать клуб, про который им говорил Аркадий.

Стив сошел с тротуара, чтобы получше разглядеть черную вывеску над дверями из кованого железа. Название клуба было написано витиеватым готическим шрифтом. Зловещие черные буквы сочились красным, как бы истекая кровью. С обеих сторон шел узор в виде тонкой паутины. У ПАСКО. Стив прищурился, пытаясь сфокусировать взгляд.

– Наверное, здесь, – повторил он.

– Наверное. – Дух пошатнулся. Ветер с реки погладил его по лицу. Он был теплее, чем ночной воздух, и пах устрицами и перламутром, костями и влажным илом. Почему-то он заставлял нервничать и будил жажду. – Может, сначала вернемся к тому кафе и выпьем кофе?

– Ага, мы с тобой и еще миллион туристов. Пойдем. Там прямо и выпьем. И лучше пива. – Стив толкнул дверь и затащил Духа внутрь.

Парнишка, который стоял у дверей, был одет во все черное. Дух вовсе не удивился. Его кожа была такой бледной, что буквально светилась в синем матовом освещении; за густой черной подводкой было не видно глаз.

– Сегодня – пять баксов за вход, – сообщил он.

Дух пошарил в карманах. Чего там только не было: сухие листья, лепестки роз… единственное, чего там точно не было, так это денег. Парнишка в черном презрительно усмехнулся. Он был похож на Билли Айдола под конец бурной и пьяной ночи. Его правый глаз слегка дергался – не очень заметно, но постоянно.

– Ну что, ребята, будем платить или как? – В его голосе не было злобы, только предельное равнодушие.

Стив прислонился к стене и достал из кармана смятую десятидолларовую бумажку. Парень схватил деньги и с преувеличенной любезностью, граничащей с издевкой, махнул рукой: мол, проходите.

Дух сразу же поразился тому, насколько этот клуб был похож на «Священный тис» дома, в Потерянной Миле. И тут было чему удивиться. «Тис», конечно, считался самым продвинутым и прогрессивным клубом в их маленьком, откровенно провинциальном городке. Но это был ночной клуб в большом городе, в самом центре Французского квартала. Дух ожидал большего. Он и сам толком не знал чего. Больше пышности, больше блеска и стиля. Быть может, веселых подвыпивших завсегдатаев в сверкающих масках с узкими прорезями для глаз и разноцветными конфетти в волосах. Но здесь собрались точно такие же ребятишки, что и в «Священном тисе». Конечно, их было больше – потому что и помещение было больше, – но это были те же детишки с густо обведенными черным глазами, с бледной кожей и множеством дырок в ушах. Сладкий запах ароматизированных сигарет был тоже до боли знакомым. Дым струился причудливыми узорами в приглушенном синем свете.

Конечно, были и отличия. Здесь подавали не только пиво, но и коктейли. Дух заметил таинственный ярко-красный напиток в фигурных пластиковых стаканчиках с фруктами на зубочистках и бумажными зонтиками в качестве украшений. И звуковая аппаратура была, разумеется, очень приличного качества – даже Стив бы не смог к ней придраться при всем желании. Сейчас в динамиках, включенных на полную мощность, гремел «Bauhaus». Дух узнал голос солиста – низкий, гортанный.

Энн слушала «Bauhaus». Дух не мог вспомнить, как зовут солиста и как называется этот альбом, где все песни были связаны по смыслу и представляли собой как бы единое повествование в жанре «ужасов». Никто наверняка знает, что это за альбом. Интересно, подумал Дух, а вдруг Никто тоже сегодня придет сюда. Все ребята, собравшиеся на концерт, были так на него похожи. Их длинные черные плащи или черные «косухи» – обязательно на пару размеров больше – окутывали их хрупкие тела, как тени. Большинство из них казались такими маленькими… такими хрупкими и уязвимыми. Такое впечатление, что, если к ним прикоснуться, они просто лопнут, как мыльные пузыри. Но во всех обведенных черным глазах таилась нарочитая жесткость – стена из стекла, чтобы скрыть их ранимое существо. Покажи мне, что сможешь, – говорили эти глаза. – Сделай мне больно, если тебе очень хочется. Я все это видел… или думаю, что видел… но есть ли разница?

Стив был уже у бара – заказывал им обоим по пиву. В последние дни он «прибился» на «Dixie». Пил только этот сорт: либо просто, либо запивал им виски. Духу совсем не хотелось пива. Он бы лучше пошел в круглосуточный магазин и купил там бутылку крепленого вина. «Дикую розу Ирландии» или «Ночной экспресс». Ему нравились густые сладкие вина. Ему нравилось, как тает на языке сахарный аромат винограда с легким привкусом перебродивших ягод. Такое вино напоминало ему ягодные сиропы, которые бабушка делала ему в детстве: столовая ложка на ночь, крошечная ликерная рюмочка за завтраком. Он помнил, как она говорила: Выпей все, до последней капли. Это вылечит кашель. А от этого у тебя будут румяные щечки. Больше всего Духу нравилось питье из фруктового сока и сахарного сиропа. Этот сиропчик не даст тебе окончательно повзрослеть. В тебе навсегда сохранится что-то от ребенка.

Фруктовый сок и сахарный сироп.

В основном.

Стив подошел к нему, держа в обеих руках по запотевшей бутылке пива. Дух забрал у него свою бутылку, и их пальцы на мгновение соприкоснулись, и Стив улыбнулся своей прежней улыбкой – пьяной и беззаботной, – и на секунду Духу показалось, что они дома, в «Священном тисе», у них перерыв между двумя отделениями концерта, и они отдыхают, попивая пивко, и все у них хорошо.

А потом начался концерт.

Голос солиста из «Bauhaus» сорвался с высот психопатически-сексуального восторга в мрачные глубины отчаяния. Песня оборвалась так внезапно, как будто у певца случился жестокий приступ рака горла. Раздалась барабанная дробь, группа вышла на сцену. Протяжный басовый аккорд… а потом самый воздух в клубе как будто застыл от леденящего кровь, запредельного вопля в две глотки.

Стив с Духом стояли очень далеко от сцены, и им не было видно почти ничего. Они переглянулись, услышав вопль, который врезался в сигаретный дым, пробрал слушателей до костей и прошел сквозь стены, расписанные разноцветными граффити. Когда в дымном воздухе зазвучали слова первой песни, толпа зарябила и расступилась. От дальней стены до самой сцены образовался довольно широкий проход, и Дух впервые увидел любовников Эшли. Близнецов.

Каждый нерв в его теле зазвенел, словно туго натянутая струна. Он выронил бутылку с пивом, и пена растеклась по липкому полу. Смутно, словно со стороны, он почувствовал, как намокли его кроссовки, как Стив повернулся к нему со словами: «Блин, ты чего?!» – и быстро нагнулся, чтобы спасти остатки пива, пока оно все не вылилось из бутылки. Духу хотелось схватить его за руку – чтобы предупредить, защитить, чтобы просто почувствовать тепло знакомого тела.

Но он не мог даже пошевелиться. Он мог только стоять и смотреть на сцену, на губы двоих близнецов, которые шептали в микрофон:

– Смерть – это легко…

Они практически не изменились с той ночи на холме у Роксборо. С той ночи, когда Дух видел их во сне. Разве что теперь они оба носили темные очки – даже при тусклом приглушенном освещении, в дымном воздухе, в синем мареве. И они были гораздо красивее, чем в его сне. И сексапильнее, чем на холме.

Они больше не производили впечатление сухих ломких кукол. Их кожа уже не смотрелась так, как будто она должна слезть лохмотьями при малейшем прикосновении. Сегодня ночью их губы были накрашены ярко-красной помадой, а их десны и языки влажно поблескивали сочно-розовым. Их белая кожа была упругой и гладкой, как миндаль. Разноцветные шелка колыхались в такт их движениям. Они обнимались, прижавшись друг к другу щеками. Их волосы переплелись – длинные пряди рубиново-красного и бледно-желтого цвета, – как языки разноцветного пламени. Их лица в точности повторяли друг друга, и в этом было что-то распутное, но и прекрасное тоже.

Когда голоса близнецов прикоснулись к Духу, ему показалось, что он уловил и их запах, пьянящий букет из земляничных духов, ароматизированных сигарет, вина, крови, дождя и любовного пота. Всего того, что они любили при жизни, всего того, что разрушило их красоту и истощило их сочную плоть, всего того, что давало им силы существовать сейчас. Ароматы духов и пряностей, вино и кровь, секс и дождь… жизненные соки других людей, которые они выпивают, чтобы питать свои хрупкие засыхающие тела, чтобы возрождаться к подобию жизни.

Они шептали ему свою песню.

Ребята, собравшиеся на концерт, должно быть, уже не раз видели выступление близнецов, не раз слышали эту песню. Они подхватили припев:

– Смерть – это легко.

Девушка рядом с Духом подняла руки над головой и принялась раскачиваться из стороны в сторону. На ней была черная шляпка с черной же кружевной вуалью, которая закрывала всю верхнюю половину лица. Траурная вуаль. Рядом с ней, обнимая себя за плечи, стоял юноша в черной футболке-сетке и черной кожаной куртке – парнишка примерно одних лет с Никто. Дух заметил, что его лицо блестит от слез.

– Смерть – это легко, – шептал зал.

Дух закрыл глаза, но не сумел закрыться от мыслей, витавших в зале. Он знал, что они в это верят – эти бледные дети в черном. Иначе зачем бы им одеваться в траурные цвета, зачем бы им резать вены у себя на запястьях тонкими острыми бритвами, от которых потом остаются белые шрамы, похожие на паутину?! Иначе зачем им встречаться на кладбищах по ночам, доводить себя до полного изнеможения, а потом утолять свой голод дымом ароматизированных сигарет, крепкой выпивкой и кислотой, которую они глотают с восторгом дошкольников, громящих конфетную лавку?!

Иначе с чего бы им там любить вампиров?

Если Аркадий сказал правду, эти близнецы тоже были вампирами, но только другого вида. Они поддерживали свою жизнь не кровью, как Зиллах и двое его громил-сладкоежек, как Кристиан и Никто. Эти вампиры пили саму жизнь. Они выпили жизнь из Эшли Равентона. Во всяком случае, так утверждал Аркадий. От Эшли осталась лишь высохшая оболочка, скелет, который держался только за счет пересохшей кожи, лишенной всех соков. И оставшейся силы хватило только на то, чтобы завершить начатое. Перед мысленным взором Духа возникла картина: сухое тело в пустой темной башне медленно поворачивается на веревке.

Теперь близнецы пели в один микрофон, упиваясь собой и дразня толпу своим эротическим нарциссизмом. Они запустили пальцы друг другу в волосы; их сочные губы чуть ли не соприкасались друг с другом. Остальных членов группы было почти не видно, они терялись в сумраке в глубине сцены. Все глаза были прикованы к близнецам.

И вдруг, сквозь пелену опьянения, что затянула сознание Духа, мелькнуло как молния нехорошее подозрение. С чего бы они сегодня такие красивые? Почему их губы так влажно поблескивают в полумраке; почему их волосы так сверкают, насыщенные живым цветом? Чем они подкормились перед концертом?

Только теперь он заметил, что близнец с красными волосами держит в руке череп. Он поднял череп над головой и повернул, так чтобы свет разноцветных прожекторов у сцены отразился от его гладкой поверхности. Два луча золотого света как будто брызнули из пустых глазниц, и толпа зашелестела в восторге. Все прожекторы у сцены погасли, кроме тех, что светили прямо на череп. Казалось, что череп висит над сценой, медленно поворачиваясь в темноте.

Духу показалось, что он узнал этот череп.

Неужели близнецы возвращались сегодня к Аркадию?

А если так, то кто же присматривает за Энн?

Стив слушал музыку и наблюдал за толпой словно в каком-то остолбенении. Не то что ему это очень уж нравилось, скорее он просто немного ошалел от пива. Дух подергал его за локоть. Стив повернулся к нему и слегка пошатнулся. Хотя они пили наравне, Стив был заметно пьянее Духа. Он закатил глаза.

– Не стоило нам доверять музыкальным вкусам Аркадия. Тебе уже хватит этого готического дерьма? Может, пойдем отсюда… в какой-нибудь нормальный бар?

– Нет. – Дух еще крепче схватил Стива за локоть. – Послушай. По-моему, нам лучше вернуться к Аркадию. У меня предчувствие нехорошее.

В любой другой ситуации Дух бы, наверное, обиделся, если бы Стив посмотрел на него вот так. Но сейчас было не время думать о себе. Дух смотрел Стиву прямо в глаза, и наконец тот отвел взгляд и буркнул:

– Ладно. Как скажешь.

– Смерть – это легко, – прокричал в лицо Стиву какой-то парень с размазанной красной помадой вокруг глаз. Стив оттолкнул его с дороги. Парень пошатнулся – он был уже изрядно навеселе – и пролил свой коктейль прямо на приятеля, стоявшего рядом. Сигарета в руках у приятеля погасла.

Стиву было плевать. Он пробирался к выходу, не отрывая глаз от спины Духа, от его бледных волос, рассыпавшихся по плечам. На мгновение – всего лишь на мгновение – ему захотелось схватить прядь этих спутанных, грязных и шелковистых волос и дернуть изо всей силы. Чтобы не соблазняться, он засунул руки поглубже в карманы джинсов.

Уже не в первый – и, наверное, не в последний – раз Стив поймал себя на мысли, что ему очень хочется пробраться в сознание Духа и вырвать оттуда всю магию. Раздавить ее каблуками, размазать по липкому полу, залитому пивом. Он стоял, никого не трогал. Налился пивом по самые пончикряки, так что его уже не коробила даже эта дурацкая музыка. Держал в обеих руках по пиву. На пару часов он сумел забыться – не думать об Энн и обо всем остальном. И вдруг у Духа, видите ли, предчувствие. И надо срываться и мчаться к Аркадию сломя голову. Навстречу очередной боли. Мысли Духа соприкасались с мыслями Стива. Его страх передался и Стиву, и на мгновение Стив его возненавидел, Духа. Если в сердце у Духа и вправду сияет какой-то там глаз, как выразился Аркадий, Стив бы его с удовольствием выбил.

– Приятно вам повеселиться, – бросил им парень у двери с мерзкой улыбочкой.

На улице было свежо и прохладно, и Стив слегка успокоился. Какая только хреновина иной раз не лезет в голову! Что ему нравится в Духе больше всего? Что ему всегда нравилось в Духе больше всего? Его магия. Странная, нелогичная, раздражающая магия.

– Прости, – сказал он, обнимая Духа. Они застыли на месте, чтобы продлить это мгновение безопасности, чтобы не сразу бросаться навстречу боли. Ни тому, ни другому не хотелось никуда идти.

Наконец Дух слегка отстранился и потянул Стива за руку.

– Пойдем, – сказал он. – Нам надо вернуться к Аркадию.

Стив знал, что там их не ждет ничего, кроме очередных неприятностей. Ничего, кроме боли и идиотских терзаний. Но он не мог ненавидеть Духа. Просто не мог – и все. И он пошел за своим лучшим другом – быть может, единственным другом – по лабиринту улиц и переулков, назад в магазин к Аркадию, и ветер опять дул с реки и снова пах устрицами и перламутром, темным илом и костями мертвых детей.

 

32

– Я умираю, – простонал Молоха. Весь пол вокруг был залит свежей кровью.

– А я уже умер, – сказал ему Твиг. – Я зомби. Я хочу съесть твой МОЗГ… – Он бросился на Молоху и схватил его за волосы зубами. Молоха закашлялся. Его снова стошнило кровью, часть которой пролилась Твигу на куртку. Они оба упали на пол.

– Только не начинай по новой…

– Я же не специально…

– ЗАТКНИТЕСЬ! – рявкнул Зиллах. В комнате стало тихо, если не считать сдавленных звуков, которые издавали Молоха с Твигом. Их обоих тошнило. При первом же приступе слабости Зиллах забился в угол. Его трясло. Он не хотел, чтобы его кто-то трогал. Впрочем, всем было не до того.

Никто лежал на кровати, обливаясь холодным потом. Его тоже стошнило кровью – прямо на постель.

Кристиан стоял у окна. Спина очень прямая, лицо кривится то ли от досады, то ли от отвращения. Шторы плотно задернуты. Когда он попробовал их раздвинуть, все остальные протестующе завопили, потому что даже блеклый свет уличных фонарей резал им глаза. Наконец, когда все прекратили блевать и более-менее успокоились, он спросил:

– У вас что, у всех обоняние отсутствует? Вы запахов не различаете?

Ответом было угрюмое молчание.

– И вкуса тоже не различаете?

Снова молчание.

– Потому что, если его рак был уже в такой стадии, что вы все отравились, от него должно было нести, как от свежеразрытой могилы. Или вам всем так уж хотелось пить, что вы набросились на человека на нашей улице, под нашим окном… и не обратили внимания на те вещи, в которых, собственно, и заключается ваша сила? ИЛИ ВЫ ВСЕ ПОЛОУМНЫЕ?! – Кристиан обвел комнату бешеным взглядом. А потом вновь повернулся к окну, словно и так знал ответ на последний вопрос.

Слабый голос Никто донесся из темноты:

– Теперь мы умрем?

Кристиан фыркнул:

– Нет, не умрете. Но проблюетесь изрядно. Как там у вас говорится? Вас всех вывернет наизнанку. Примерно сутки у вас будет рвота. Потом еще сутки – слабость. Как при сильном пищевом отравлении. В сущности, это и есть пищевое отравление. Замечательный способ провести первую ночь во Французском квартале.

– Он еще и издевается, – прошипел Зиллах из своего угла. – А что будет, если ты выпьешь нашу отраву? Двойная порция шартреза, и ты тоже будешь валяться-блевать, как мы.

– Да. – Кристиан холодно улыбнулся. – Но мне бы хватило ума не пить двойную порцию шартреза. – Он вспомнил тот раз, когда ему не хватило ума, и воспоминание о боли пронзило живот. Если им так же больно, они заслуживают сочувствия. В конце концов, когда они убивали Уолласа, они делали это для Кристиана.

Но Зиллаху было не нужно ничье сочувствие. Он приподнялся на локтях и злобно уставился на Кристиана. Его глаза горели зеленым огнем, который был виден даже в темноте.

– Да? – прошептал он. – Да? Знаешь, что я тут подумал? Если нам всем так плохо, то и тебе тоже должно быть плохо.

– То есть? – подозрительно переспросил Кристиан.

– То есть… может, тебе стоит выпить, Крисси?

Молоха хихикнул:

– Ага, Крисси. Выпей.

– Выпей, Крисси. Выпей, Крисси… – подхватил Твиг. Их голоса как будто гонялись друг за другом в тесном пространстве комнаты. И только Никто молчал. Он лежал неподвижно на залитой кровью постели. Его ребра явственно выпирали из-под кожи.

– Вы меня не заставите, – сказал Кристиан, но по спине пробежал холодок страха.

– Почти сутки блевать, – задумчиво проговорил Зиллах. – И потом еще столько же отходить. А потом мы, наверное, уедем. Уже завтра ночью. Фургончик заправлен. Ключи у Твига.

– Все равно у нас нет шартреза, – сказал Кристиан.

Зиллах слабо взмахнул рукой.

– У тебя в сумке. На верхней полке, в шкафу. Три бутылки.

Потом он согнулся пополам, закашлялся, и его вырвало густой кровью. Она потекла у него по подбородку и пролилась на пол. Когда он выпрямился, его лицо было таким же спокойным и безмятежным, как всегда.

– Выпей, Крисси. – Его голос звучал почти беззаботно.

Сможет ли он и дальше жить так, когда Зиллах постоянно ему угрожает – когда впереди постоянно маячит призрак одиночества? Кристиан обдумал возможные альтернативы. Если они бросят его и уедут, то с ними уедет и Никто. У него защемило сердце при одной только мысли о том, что он больше уже никогда не увидит этого хрупкого мальчика. И у него не останется ничего, кроме быстротечной любви с детьми, кровь которых он будет пить.

Кристиан не знал, сможет ли он выдерживать постоянные угрозы Зиллаха. Но он знал, что он больше не сможет оставаться один. Медленно – словно во сне, когда ты отчаянно хочешь проснуться, – он повернулся к шкафу.

– Не заставляй меня это делать, – сказал он, сжимая в руке бутылку. Он говорил очень спокойно, но все равно это была мольба, рожденная отчаянием.

Зиллах только смотрел на него, его глаза по-прежнему горели зеленым огнем. Его дыхание вырывалось со свистом сквозь сжатые зубы – натужное, болезненное.

– Пей, Крисси, – сказал он.

Первый глоток был обжигающей зеленью боли.

А потом Зиллах заставил его выпить еще.

И еще.

 

33

На подходе к магазину Аркадия Стив уже несся на всех парах. Дух едва за ним поспевал. Они оба взмокли, и капельки пота у них на лицах холодно поблескивали в свете уличных фонарей. На бегу Дух слизывал соль с мокрых губ. Пот в волосах у Стива сверкал словно россыпь крошечных бриллиантов.

– Быстрее, – выдохнул Стив, когда они свернули в переулок, где был магазин. – Ключи у тебя.

Дух не сразу попал ключом в замок. Он чувствовал, что Стив готов вырвать у него ключи. Наконец дверь открылась. Внутри было холодно. И кроме запаха трав, свечей и ароматических курений, чувствовался новый запах – чего-то сухого, готового рассыпаться в пыль. Запах мумий, – подумал Дух. – Именно так они и должны пахнуть. Дух в жизни не видел мумий, но его бабушка как-то была в музее и видела. Они лежат под стеклом, – рассказывала она, – в таких герметичных стеклянных ящиках. Так что их запаха было не слышно, но я знала, как они пахнут. Как специи, которые слишком долго лежали в банке. Как тряпки, которые сохли на солнце тысячу лет.

Черный и розовый воск догоревших свечей разлился и застыл на бархатном покрывале на алтаре. Стив поднялся по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. На верхней площадке валялась груда каких-то тряпок, и он оттолкнул их ногой. Дух поднялся следом за ним. И там, наверху, его охватило нехорошее чувство – ощущение неподвижности и тишины, как будто там не осталось ничего живого. Ему не хотелось идти наверх, но он знал, что так нужно.

На верхней площадке он слегка подтолкнул ногой странную кучу тряпок. Тряпки перевернулись и… мертвый остановившийся взгляд, сухие губы растянуты над зубами, похожими на обломки слоновой кости. Тонкая струйка полузасохшей крови сочилась из развороченной правой глазницы. Должно быть, Аркадий, собрав последние силы, достал из кармана нож и воткнул его себе в глаз. Дух видел этот нож в комнате у Аркадия – длинный и тонкий кинжал с десятидюймовым клиновидным лезвием и рукоятью, украшенной камнями. Аркадий по-прежнему сжимал в руках рукоять ножа. Драгоценные камни поблескивали между пальцами, похожими на сухие лучинки.

В грудной клетке Аркадия зияла дыра – в том самом месте, где Стив пнул его носком ботинка. Сухие внутренности были похожи на пустые винные мехи, уже припорошенные тонким слоем пыли. Как же близнецы должны были любить Аркадия, – подумал Дух, – сколько диких безумных ночей провели они вместе, чтобы сегодня они смогли выпить его до последней капли. И как это иссохшее тело нашло в себе силы воткнуть нож себе в глаз, чтобы разом покончить с мучениями?

Это было невозможно, и тем не менее – вот он, кинжал. Дух осторожно разогнул сухие ломкие пальцы на рукояти, вытащил лезвие из глазницы Аркадия и попытался прикрыть ссохшееся крошечное тельце белым плащом, так чтобы смотрелось более или менее прилично. Потом – очень бережно и осторожно – он попробовал закрыть ему глаза, но сухие веки отслоились у него под пальцами.

Потом Дух пошел в комнату.

Вернее, заставил себя пойти.

Свет был тусклым и мертвым, как свет неоновых вывесок, хотя это был свет луны, что сияла в окне. Стив сидел на краю кровати. Рядом лежала какая-то бесформенная груда окровавленных простыней. Лицо у Стива было абсолютно белым. Все руки в крови. Он провел ладонью по волосам, упавшим на лицо, и на лице осталась алая полоса.

– Она мертва, – сказал он.

– Ты уверен?

Стив рассмеялся – глухо, безнадежно. Дух в жизни не слышал такого страшного смеха.

– Да. Я уверен. Иди сам посмотри.

Дух шагнул ближе к кровати, и Стив откинул верхнюю простыню.

Энн лежала на боку, в такой болезненно скособоченной позе, что на это действительно было больно смотреть. Шея вывернута назад. Лицо – сплошная гримаса боли. В уголках рта коричневой коркой запеклась кровь. Обе руки засунуты между ног, как будто она рвала себя там ногтями. Кровь покрывала ее руки до самых локтей, словно длинные перчатки. Бинты размотались, или Энн сама сорвала их с себя. Они валялись на полу окровавленной мокрой кучей. Простыня под бедрами у Энн почернела от крови. Из нее вылилось столько крови, что простыни и матрас не смогли впитать ее всю; излишки крови подсыхали в складках белья – густые и темные, как желе.

В руках у Энн – в пузыре из свернувшейся крови, похожем на разбухший желатин, – Дух разглядел бледное тельце размером с фасолину: точечка глаза, пузырек черепа в переплетении вен, крошечные пальчики, как щюпальца актинии. Он отвернулся.

Ночь – это время, когда умирают мечты, – однажды сказала ему Энн. И теперь для нее навсегда будет ночь; и никто не поможет ей пережить эту последнюю, самую долгую ночь.

– Знаешь что? – Стив опять рассмеялся и убрал с лица волосы, перепачканные кровью. – У нее даже в глазах кровь. Как кровь могла оказаться в глазах?! Что он ей дал?! Что мы ей дали?! – Он обвел комнату бешеным взглядом. Пыльные стены, потолок, затянутый по углам паутиной. Он встретился взглядом с Духом, но в пустых глазах не было узнавания. Он вздрогнул всем телом и весь как-то обмяк.

Но потом вроде бы взял себя в руки. Взгляд опять стал осмысленным и живым; в глазах появился блеск, порожденный всем выпитым за сегодняшний вечер пивом и нездоровой решимостью.

– Я убью их, – сказал он. – Ты нашел Энн. Ты сумеешь найти и их тоже. Ты отведешь меня к ним и поможешь мне их убить.

Духу пришлось облизать губы, прежде чем заговорить:

– Я не хочу никого убивать.

– Правда? – Стив невесело усмехнулся. – Тогда зачем тебе эта штука?

Дух опустил глаза и увидел, что держит в руке нож Аркадия. Тонкое лезвие ослепительно сверкало в холодном неоновом свете.

Он посмотрел Стиву в глаза и медленно покачал головой.

– Тогда пошел на хер! – Стив сорвался с кровати, выбежал в коридор и бросился к лестнице. Дух пошел следом.

Но на полпути к двери он остановился и достал из кармана платок. Вернулся к кровати и осторожно – двумя пальцами – вытащил плод за головку из пузыря запекшейся крови. Тыльной стороной ладони он случайно задел бедро Энн. Оно было шершавым от высохшей крови.

Крошечная головка была еще теплой, и на мгновение Духу показалось, что липкая кожа дышит у него в пальцах. Но это всего лишь дрожала его рука. Он завернул плод в носовой платок и убрал его в карман.

На площадке бушевал Стив. Он схватил иссушенный труп Аркадия за полы плаща, поднял его и со всей силы ударил головой о стену. Хрупкий череп раскололся. Сухая пыль полетела во все стороны и присыпала руки Стива, испачканные в крови Энн.

– Что ты с ней сделал?! – прокричал Стив в расколотое лицо. – Что ты такое ей дал, урод?! Ты ее отравил?! И почему мы тебе поверили, почему?!

Он швырнул тело на пол и пинком спустил его с лестницы. Оно грохнулось на площадку пролетом ниже; белый плащ накрыл кучку пыли и раскрошенных костей. Стив пошел вниз.

Дух догнал его и попытался взять за руку, но Стив вырвал руку и принялся носиться по магазину, круша все на своем пути. Он пнул накрытый бархатом алтарь, и тот опрокинулся набок; но черепа Эшли под ним не было. Он сорвал занавеску из бусин – яркие пластмассовые шарики рассыпались по полу. Он смел с полок бутылочки и коробки. Воздух наполнился странными едкими запахами.

– Мудак, – беспомощно проговорил Стив. – Проклятый засранный мудак. – Дух так и не понял, кого он имеет в виду: Господа Бога, Аркадия или себя самого.

Он стоял, широко расставив ноги и бешено шаря глазами по комнате в поисках, чего бы еще поломать на кусочки, которые потом – по какому-то непонятному, но обязательно доброму волшебству – сложатся в целую и живую Энн. Он вырвал у Духа нож и занес его над головой.

Дух сразу понял, что Стив собирается сделать: он собирался разбить рукояткой стеклянный прилавок. Звон разбитого стекла весом в несколько сотен фунтов – даже в глухом переулке во Французском квартале посреди ночи – мог бы привлечь чье-то внимание. А им это было совсем ни к чему. Если учесть, что наверху лежит Энн вся в крови, а хозяин магазина и вовсе рассыпался в прах.

– Не надо. – Дух схватил Стива за руку.

Стив повернулся к нему, и на мгновение Дух испугался, что Стив ударит его ножом. Прямо в лицо. Но Стив просто стоял, держа кинжал над головой, и его рука дрожала от напряжения.

– Послушай. – Дух очень старался, чтобы его голос звучал спокойно. – Ты ни в чем не виноват. И даже Аркадий ни в чем не виноват. Энн сама сделала выбор. – Она была околдована, – подумал он, но вслух этого говорить не стал.

Стиву бы это не помогло.

Стив беззвучно пошевелил губами. В его красных глазах было только отчаяние. Но он все-таки опустил нож. В это мгновение – несмотря на потеки крови на лбу и морщины усталости вокруг рта – он выглядел очень юным и очень ранимым. Сейчас он выглядел как тот одиннадцатилетний мальчик, которого Дух знал когда-то, которому так хотелось поверить в то, что говорил ему Дух, которому так хотелось доверять Духу, но все-таки не получалось – чтобы до конца.

Наконец Стив спросил:

– Ты правда считаешь, что я не виноват?

– Да, блин. Я, правда, считаю.

– И что даже Аркадий не виноват? Ты считаешь, она умерла не из-за яда, который он приготовил?

– Она бы в любом случае умерла, Стив. Аркадий же предупреждал, что ей нельзя делать аборт. И что ребенок ее убьет. Мы ни в чем не виноваты. Ей уже ничто не могло бы помочь.

– Это все из-за них, из-за вампиров. – Голос Стива звучал очень тихо, но был исполнен ярости и боли. – Да. Из-за вампиров. Ну и что, что они существуют? Это еще не дает им права приехать в мой город, оттрахать в задницу всю мою жизнь и спокойно уехать на поиски развлечений в каком-нибудь другом месте. Я с успехом проебывал свою жизнь и без посторонней помощи. Я и без них бы прекрасно справился. И Энн прекрасно бы прожила без них. Я по-прежнему ее любил… и я бы для нее… я бы для нее…

– Я знаю.

– Но теперь я уже ничего не смогу. – Стив беспомощно развел руками. – И тут уже ничего не поделаешь. Все, что я хотел… все, что хотела она… ничего этого уже не будет. И почему? Потому что какому-то там вампиру захотелось развлечься с девушкой?! – Он взял нож поудобнее. – Нет. Так не должно быть, и так не будет. Ты сумеешь найти их, Дух. Ты приведешь меня к ним. И я им такое устрою…

Кристиан вывалился из ванной и буквально на ощупь прошел через лестничную площадку к своей двери. Он хорошо видел в темноте, но сейчас ему это не помогало – он не мог даже открыть глаза из-за жуткой боли. Она плескалась внутри, зеленая обжигающая тошнота, которая выворачивала его наизнанку, которая затянула его всего кровавой паутиной и давила, давила.

Он уже дважды бегал в ванную. Он был слишком брезглив и разборчив, чтобы блевать прямо в комнате, как остальные, хотя теперь ему было значительно хуже, чем всем остальным, разве что за исключением Никто.

Он проклинал себя. Идиот, придурок… поддался на фокусы Зиллаха, пытаясь завоевать их любовь. Все равно ты не станешь таким, как они, – никогда. Они молодые, и сильные, и совершенно безбашенные. Для них кровь – это просто еще один способ получить свою пьяную радость. А ты старый, для тебя кровь – это сама жизнь.

Но когда он пил шартрез, у него было странное чувство, что он пьет глаза – зеленые глаза Зиллаха. Зиллах заставил его выпить половину бутылки. Молоха с Твигом подстрекали его в перерывах между приступами тошноты. Никто лежал на кровати, обливаясь холодным потом.

Кристиан закрыл за собой дверь, прошел через комнату и упал на кровать рядом с Никто. Он не слышал ни хрипов, ни стонов; похоже, что все заснули. Зеленое пламя боли как будто слегка поутихло. Кристиан открыл глаза и уставился на влажные подтеки на потолке, которые были похожи на карту неведомых стран, где вряд ли кто-нибудь побывал. Или, может быть, это была карта дорог, которые привели и его, и Никто, и Зиллаха, и всех остальных сюда, в этот город, в эту комнату.

Он закрыл глаза и погрузился в тяжелый и темный сон без сновидений.

Всю ночь они носились по городу. Ноги болели. Сердце разрывалось от боли за Стива и за себя. Дух вывел Стива на Шартрез-стрит. Стив засунул кинжал Аркадия за пояс. Рукоять, изукрашенная драгоценными камнями, торчала почти непристойно.

Дух был уверен, что знает, где остановились Никто и все остальные. Не надо обладать какими-то сверхъестественными способностями, чтобы заглянуть в телефонную книгу. Бар «У Кристиана» все еще значился в списке. Но откуда ты знаешь про бар, который пустует уже давно? Откуда ты знаешь про комнату наверху, где одна девочка родила ребенка, а сама умерла? Такие вопросы лучше всего задавать во сне. Дух старался не думать вообще ни о чем. Он решил так: пусть ноги ведут его сами.

Ему не стоило вовлекать Стива в это дурацкое предприятие, из-за которого им обоим грозила опасность. Надо было его привести в какой-нибудь тупик, в какую-нибудь пустую комнату. Или в какой-нибудь бар. Но за сегодняшний вечер Стив пережил столько всего… и Дух просто не смог бы ему солгать. Тем более что он был уверен, что вампиров не будет дома. Наверняка они где-то гуляют и пьют. Стив поднимется наверх и будет биться в закрытую дверь, пока до него не дойдет, что никого внутри нет. А потом они просто уедут домой.

Стив увидел заколоченное досками окно, ободранную дверь, над которой еще сохранилась вывеска: У КРИСТИАНА. Рядом со входом в бар была еще одна дверь. Приоткрытая. Длинная лестница вела куда-то в темноту.

– Это здесь? – Стив не стал дожидаться ответа.

Он все понял по глазам Духа. Держа руку на рукояти кинжала, он пошел вверх по лестнице.

Где-то на середине пролета темнота сделалась вязкой и чуть ли не осязаемой, как черный бархат. Духу казалось, что ее действительно можно потрогать. Стив поднимался на ощупь, держась за перила. Один раз он задел головой о стену, потом пропустил ступеньку и едва не упал, когда наконец выбрался на площадку. Здесь был хотя бы какой-то свет – тусклый и водянистый, как будто луна светила сквозь невидимую дыру в крыше.

– Эта дверь? – спросил Стив. Всего на площадку их выходило три.

– Да, но… – Дух сомнением посмотрел на дверь.

Он думал, что в комнате никого не будет, но – по его ощущениям – там кто-то был.

Стив повернул ручку и со всей силы пнул дверь ногой. Дверь распахнулась, и, прежде чем Дух успел опомниться, Стив уже был внутри.

В комнате было еще темнее, чем на лестнице. Стив не увидел кровати, на которой лежали двое, пока не наткнулся на нее коленями. Он едва не упал на постель, но все-таки удержался; вернее, его удержала мысль, как это будет «приятно» – плюхнуться на кровать с двумя вампирами.

В комнате воняло несвежей кровью и блевотиной. Стива самого чуть не стошнило от этого запаха. Все пиво, выпитое за вечер, вполне недвусмысленно грозило опять показаться ему на глаза. Но его все-таки не стошнило. В комнате был и другой запах – чего-то травяного и алкогольного. Этот второй запах исходил от одной из фигур на кровати. Так пахло его дыхание.

Стив вытащил нож. Рукоять хорошо легла в руку, тяжело и надежно. Лезвие уверенно войдет в сердце этого мудака – его кровь за кровь Энн. А потом он убьет остальных. Скольких успеет.

Нож тянул руку Стива, как будто острое лезвие само хотело напиться крови. Он на секунду засомневался. Кровь за кровь. Это правильно. Справедливо. Но почему-то он был уверен, что это – не тот вампир, кто убил Энн. Это не Зиллах. Неужели они все должны умереть за грехи Зиллаха?

Стив пошатнулся и едва не выронил нож. А потом у него в голове снова раздался бесовский шепот. Только теперь это был не тот старый знакомый, который являлся раньше. Это был другой демон – злее и извращеннее, – с темным бесформенным ртом и глазами, сочащимися алой кровью. Энн умерла, как какой-нибудь зверь под колесами автомобиля, – нашептывал он. – И ты знаешь: она умерла по твоей вине. Не важно, что говорит Дух, ты-то знаешь, что ты виноват. И если ты сейчас оступишься и не сделаешь что задумал, тогда можешь спокойно взвалить ее окровавленный труп на плечо и нести его всю дорогу до Потерянной Мили.

Рука Стива сама сжалась на рукояти ножа. Острые грани драгоценных камней больно врезались в ладонь. Зиллах где-то здесь, в этой комнате. Стив это знал. И Зиллах будет следующим.

А потом демон резко опустил его руку вниз, и Стив издал торжествующий вопль ярости, когда лезвие пробило грудину вампира и вошло в его темное сердце.

Никто попытался проснуться. Что-то было не так. Его тело было покрыто коркой засохшего пота, а глаза почему-то не открывались.

Он отравился кровью Уолласа. Ему было плохо. Им всем было плохо. Запах блевотины до сих пор висел в комнате. Запах блевотины, и шартреза, и пива…

Но сегодня никто из них не пил пива. В этом Никто был уверен. Он все же сумел разлепить глаза.

И еще успел увидеть, как Стив стоит над кроватью. На его лице – страх, но и бешеное торжество. Руки подняты над головой… а потом Никто увидел, как нож с длинным лезвием входит в тело Кристиана, распростертое рядом с ним. Из груди Кристиана брызнула черная кровь. Кровь забрызгала лунный свет и пролилась на ковер, чтобы смешаться с давно поблекшей кровью Джесси.

От удара Кристиан проснулся.

В первый миг была только боль, глубокая и холодная. Но по сравнению с тем, как ему было плохо с шартреза, боль казалась вполне терпимой. Это было похоже на то, как если бы ты плыл по реке – по реке, которая пахнет костями и илом, как, например, Миссисипи, – только эта река была ярко-зеленой. Мягкая искрящаяся вода омывала его и просачивалась насквозь. Наконец он был пьян. По-настоящему пьян. Это река опьянила его, и его сознание поблекло и погрузилось в покой.

Рот переполнился кровью, и он слизал ее с губ. Густой, темный, знакомый вкус… теперь он останется с ним навсегда. Это – его существо. Сквозь яркую пленку, что плескалась перед глазами, Кристиан разглядел лицо, склонившееся над ним: прозрачные длинные волосы – как водопад, в широко распахнутых бледных глазах – потрясение.

Погружаясь в зеленые воды смерти, Кристиан думал: Триста восемьдесят три года. И он был красивым… таким, каким и должен был быть. Очень красивым.

У Духа было столько слов, уже готовых пролиться в тишину. Убийца, – хотелось ему сказать. – Мой лучший друг, мой единственный брат. Самый близкий мне человек. Однажды я видел, как ты свернул с дороги в кювет, чтобы не сбить бродячего пса. И как же так получилось, что ты хладнокровно вонзаешь нож с сердце спящего человека… ну, ладно, пусть не человека… Но все равно, как же ты можешь его убивать, глядя ему в глаза?!

Но он ничего не сказал. Ни единого слова. Потому что вокруг изверглась тишина.

Дух подошел к кровати и встал за спиной у Стива. Он не видел, как к ним приблизился Зиллах. А вот Стив, наверное, видел, потому что он отступил на шаг.

А потом был только стремительный промельк движения из темноты. Блестнула бритва, и весь свет, который был в комнате, казалось, собрался на ее смертоносном лезвии. Духу в лицо брызнуло что-то мокрое – едкое и горячее. Вкус во рту, в горле. Кровь. Кровь Стива.

Зиллах полоснул Стива бритвой по груди, и Стив упал. Он успел схватить Зиллаха за руку, но не за ту руку, в которой была бритва. И бритва уже опускалась к горлу Стива.

Нож Аркадия по-прежнему торчал из груди Кристиана, драгоценные камни на рукояти тускло поблескивали в бледном свете. Дух протянул руку и вырвал нож. Сердце Кристиана едва слышно хлюпнуло. Кровь тонкой струйкой потекла из раны.

У Духа было такое чувство, как будто все происходит в замедленной съемке. Бритва все еще опускалась. Он сделал два шага вперед. На удивление легко он обхватил Зиллаха за шею левой рукой и запрокинул ему голову.

А потом он воткнул нож Аркадия прямо Зиллаху в висок, и это было самое трудное из того, что он делал в жизни.

Никто все это видел. Он по-прежнему лежал на кровати, приподнявшись на локтях. Под испачканной блевотиной простыней он был совершенно голый. Он видел, как Стив вонзил нож Кристиану в грудь, и все это случилось так быстро, что он не успел даже никак среагировать, а потом Зиллах вылетел из своего угла, подобно взбесившейся летучей мыши, и полоснул бритвой по поднятым рукам Стива.

А потом случилось самое невероятное: Дух вырвал нож из груди Кристиана, шагнул вперед и приподнял Зиллаха над полом, обхватив его шею одной рукой. На самом деле. Никто видел, что ноги Зиллаха приподнялись над полом на целый дюйм. Дух развернул Зиллаха лицом к кровати.

И Зиллах встретился взглядом с Никто, когда нож Духа вонзился ему в висок.

В глазах Зиллаха не было ни любви, ни печали. Только боль, и упрек, и слепая ярость. Зиллах даже не думал, что так может быть. Он часто рисковал и часто – по-глупому, но ему ни разу не приходило в голову, что он может умереть. Это ты виноват, – говорил взгляд Зиллаха Никто. – Это все из-за тебя. И это должно было случиться с тобой. Не со мной.

Глаза Зиллаха блеснули зеленым огнем и погасли. Теперь они были мертвы, как перегоревшие лампочки. Но последний взгляд этих глаз отпечатался в сознании Никто, буквально вплавился ему в мозг и закалил его так, как его не закаляло ничто другое – мгновенно и верно.

Ноги Зиллаха дернулись в дюйме от пола. Сначала кровь потекла по рукояти ножа, потом – из ноздрей и из уголков глаз Зиллаха. Его рот непроизвольно открылся, и кровь хлынула на подбородок, стекая на руку Духа. Дух вздрогнул, словно очнувшись от наваждения. Он отпустил Зиллаха, и тот упал на пол. Дух уставился на свои руки, как будто не веря, что это его руки.

– Стив? – Его голос дрожал и срывался. – Что…

Стив сидел на полу, привалившись спиной к кровати. Он снял рубашку и сжимал ее между располосованными запястьями, стараясь остановить кровь. Он поднял голову и устало взглянул на Духа.

– Теперь я дважды твой должник.

Никто оглядел комнату. Где Молоха с Твигом? Они скорчились на полу у дальней стены. Он слышал, что их обоих рвет; причем еще сильнее, чем раньше. Он не знал, видели ли они – поняли ли они, – что Зиллаха убили. Судя по звукам, доносившимся с их стороны, их сейчас вообще ничего не волновало.

Он посмотрел на Духа. Дух тоже смотрел на него. Его глаза были ясными и очень бледными.

– Знаешь, я мог бы тебя убить. – Никто услышал свой собственный голос как будто со стороны. – Или заставить их встать и убить тебя.

Дух даже не шелохнулся.

– Я знаю.

– Я мог бы заставить их убить вас обоих.

– Но я был бы первым, – сказал Дух.

Никто перевел взгляд на тело Зиллаха, распростертое на полу. Ручейки крови растекались по трещинам между паркетинами в том месте, где лежала голова Зиллаха. Он подумал о том, что эти красивые сильные руки никогда больше его не обнимут, что он никогда больше не поцелует эти сочные губы.

Он подумал о том, что теперь ему больше никто не скажет, что делать.

– Вытащи из него эту штуку, – сказал он Духу.

Пришлось провернуть лезвие и слегка его раскачать, но Никто не отвел взгляд. На виске Зиллаха осталась чистая узкая рана. Из нее потекла не кровь, а какая-то светлая, чуть мутноватая жидкость.

– А теперь уходите, – сказал Никто.

Стив с Духом уставились на него, как будто не понимая.

– Уходите сейчас же. Если они встанут, я им скажу, чтобы они вас убили. Они тоже любили Зиллаха. – Никто не знал, исполнит ли он свою угрозу, если дойдет до дела. Сможет ли он хладнокровно смотреть, как Молоха с Твигом будут убивать Стива и Духа, даже теперь, после всего, что случилось? Он вспомнил последний – холодный – взгляд Зиллаха и подумал, что ему все равно никогда не узнать всей правды. Даже если бы Зиллах остался жив.

И все же… отец по-своему его любил. Любил любовью, замешенной на декадансе и самолюбовании. Но даже такая любовь хоть чего-то, да стоит. Никто сам удивлялся тому, насколько он сейчас спокоен. Он не заметил, что плачет.

Теперь его жизнь принадлежала только ему самому. Когда он уедет отсюда, он будет думать про Стива и Духа. Ему нужно будет знать, что они где-то есть, что они живы. Он не хотел, чтобы все так получилось. Не хотел, чтобы умер ребенок Энн. Его братик или сестренка. Если бы этот ребенок выжил, Никто бы о нем позаботился. Он бы забрал его себе и держал бы на коленях, чтобы маленький мог смотреть в окна фургончика и сосать из бутылочки кровь и вино.

Он знал, что Энн умерла. Иначе бы Стив не ворвался сюда с явным намерением перебить их всех. Никто решил не спрашивать о ребенке. Если не спрашивать, то можно всегда себя уговорить, что ребенок жив. Что он где-то растет, в совершенно чужой семье, как рос сам Никто. Что когда-нибудь, на каком-то глухом проселке, они встретят ребенка Зиллаха – брата или сестру Никто, – который с надеждой поднимет палец, чтобы застопить их фургон, и тогда…

Может быть.

– Уходите, – сказал он Духу уже не так жестко. – Стив ранен. Отведи его в больницу. А потом отвези домой.

Дух помог Стиву подняться на ноги, и они вышли из комнаты, не сказав больше ни слова. Никто не смотрел им вслед. Ему и так было с кем попрощаться.

Ближе к утру, когда небо из темно-бордового стало почти фиолетовым, Молоха с Твигом проснулись, более или менее оклемавшись. Сначала они испугались, увидев тела. Потом они разъярились, но Никто лишь смотрел на них, сложив руки на груди.

– Зиллах должен был их убить, – упрямо твердил Твиг.

– Он пытался. – Никто и сам понимал, как холодно и бездушно прозвучали его слова. Но он понимал и другое: надо дать Молохе с Твигом почувствовать его силу сейчас, в первые минуты, чтобы потом у них уже не возникало вопросов, кто главный.

– Я все сделал так, как хотел, – сказал он, и никто не нашелся, чем ему возразить.

Они все знали, что делать со своими мертвыми. В теле Кристиана осталось совсем мало крови. Нож пронзил его сердце насквозь, и почти вся кровь вытекла на постель. Они слизали что смогли с его лица, рук и груди. Они обсосали края раны. Влажно всхлипнув, Молоха вжался лицом в рану. Он достал языком до развороченного сердца Кристиана и сказал, что оно горькое.

Они бережно переложили Зиллаха на кровать и разрезали ему живот от грудины до лобка его же собственной бритвой с перламутровой рукояткой. Внутри были бледные органы странной формы. Они достали все внутренности и любовно разложили их на постели. Потом – по очереди – они дочиста вылизали Зиллаха изнутри.

Когда встало солнце, излившее свой бледный свет на гордые старые здания Французского квартала и на мусор в его канавах, они вышли из комнаты Кристиана и спустились на улицу. Их фургончик стоял в двух кварталах от дома. Никто не нравилось, что они уезжают так скоро. Ему хотелось остаться здесь подольше. Он провел в этом городе всего-то две ночи, причем во вторую ночь только лежал и блевал. Это было несправедливо.

Он улыбнулся, но лишь уголками губ. Справедливо?! Он давно уже не обольщается и не ждет справедливости. Если тебе что-то нужно, не надо ждать, пока тебе это дадут. Надо взять самому. Потому что тебе ничего не дадут, ничего. Хотя бы этому – если уж ничему другому – он научился у Зиллаха. И потом, это не так уж и страшно, что он уезжает из Нового Орлеана так скоро. Этот город у него в крови. И когда-нибудь он вернется сюда. И не раз. У него будет время вернуться.

Никто оставил свой черный плащ в комнате у Кристиана – накрыл им тела, как саваном. Вместо плаща он надел куртку Зиллаха с ярко-красной шелковой подкладкой. Подтеки свежей крови были как знак отличия. И он носил эти знаки с гордостью, хотя от запаха этой крови сжималось сердце.

Перед тем, как уйти, Никто раздвинул плотные занавески. Когда первый луч солнца коснулся тел Зиллаха и Кристиана, их плоть начала тлеть и крошиться. Уже через час от них не останется ничего – только пепел.

 

34

Дух отвез Стива в благотворительный госпиталь на краю Французского квартала, где ему наложили швы и туго перебинтовали запястья. Врачи в травмопункте подумали, что это была попытка самоубийства, но Стив «заливал» им придуманную историю, а Дух ему поддакивал. Они якобы пили в баре, потом вышли на улицу, и к ним пристали какие-то ребята. У одного из них была бритва. Стив поднял руки, чтобы уберечь лицо, и тот парень полоснул его по запястьям.

Им пришлось пообщаться еще и с полицией, и Дух заметил, что Стив вот-вот сломается. Это было заметно по тому, как вдруг ссутулились его плечи, как скривились его губы. Дух закрыл глаза и попробовал влить в Стива силу. Наконец их отпустили.

Пару минут они постояли на крыльце больницы, вдыхая прохладный воздух. Ночь была уже на исходе. Стив взглянул на свои туго перебинтованные запястья.

– Если бы я хотел покончить жизнь самоубийством, – пробормотал он, – я бы не стал резать себе запястья, как какой-нибудь идиот.

Дух направился к машине. Через пару секунд Стив пошел следом.

– Я бы выстрелил себе в голову. Чтобы мозги разлетелись. – Дух передернул плечами, но Стив этого не заметил. – Или поехал бы в горы и направил машину с обрыва. Тысячу футов вниз, и – БАБАХ! – ты благополучно размазан по скалам.

Они подошли к машине. Стив огляделся, как будто в поисках чего-то. Или он просто решил в последний раз посмотреть на город, который забрал у него столько всего. Интересно, подумал Дух, вернутся они сюда когда-нибудь или нет.

Обратно машину вел Дух – всю дорогу до Потерянной Мили. Под конец у него разболелись руки и плечи. Ладони слегка пощипывало, они постоянно потели, и он вытирал их о джинсы или прямо о сиденье. Он опять и опять вспоминал, как легко нож Аркадия вошел в череп Зиллаха, пробил кость безо всякого сопротивления. У себя в голове он услышал последний крик Зиллаха – крик ярости и боли. Но если бы он не убил Зиллаха, Зиллах убил бы Стива: перерезал бы ему горло, и Стив бы истек кровью. Да, все правильно. Но Дух все равно продолжал вспоминать, как легко нож Аркадия вошел в череп Зиллаха.

Где-то посреди болот Луизианы Стив попросил:

– Останови машину.

Дух съехал на обочину и заглушил двигатель. В тусклом свечении болота слезы в глазах у Стива блестели словно осколки горного хрусталя. Он прильнул к Духу, зарылся лицом ему в волосы, принялся слепо шарить руками ему по лицу, потом мертвой хваткой вцепился ему в футболку.

– Ты здесь, – шептал он. – Я знаю, ты здесь… я тебя чувствую… я слышу твой запах… ты никуда не уйдешь, ты всегда будешь рядом…

– Стив, – выдохнул Дух. – Стив…

Он не мог говорить. Просто держать друг друга в объятиях – этого было мало. Он опять пожалел о том, что нельзя соприкоснуться сердцами. Может быть, это бы стерло немного крови с их рук.

В Потерянной Миле никто не встретил их с удивлением, и это слегка озадачило Стива с Духом. Им было трудно свыкнуться с мыслью, что их не было в городе всего несколько дней. Терри сказал им, что Саймон Брансби был найден мертвым у себя в гостиной. В доме, продолжил Терри слегка смущенно, было полно всякой дряни. Кошачьи внутренности, замаринованные в формальдегиде, террариумы с совершенно бесноватыми жабами, которые бросались на стекла, словно нажравшиеся кислоты. Саймон умер от передозировки валиума, и все считали, что это было самоубийство – предположительно из-за того, что его единственная дочь наконец-то сбежала из дома.

Об Энн не было никаких известий, и лишь немногие люди в Потерянной Миле – Ар-Джей, Терри, Моника – кое-что знали о том, что с ней приключилось. Но и они не знали всей правды.

Они обнаружили, что даже перед лицом неизбывной боли, которая кажется невыносимой, даже перед лицом неизбывной боли, которая выжимает последнюю каплю крови из твоего истерзанного сердца и оставляет глубокие раны в твоем воспаленном сознании, жизнь все равно продолжается. И сама боль, казавшаяся неуемной, притупляется и отступает.

Стив вернулся на работу в музыкальный магазин, а в свободное время играл на гитаре как одержимый. Кинси Колибри пригласил его подработать барменом два раза в неделю. Иногда Стив кричал по ночам. И просыпался в слезах, разрывая руками темноту у себя перед лицом. Дух обнимал его и старался согреть – прогнать ледяной холод кошмарных снов.

Днем Дух бродил по городу, подбирая сухие листья и осколки цветного стекла, и беседовал со стариками, которые с наступлением зимы затащили свой шашечный столик в помещение скобяной лавки. Сначала они поддразнивали Духа насчет его нехороших предчувствий, когда он им сказал, будто что-то должно случиться, но потом прекратили смеяться – когда увидели его лицо.

Он поехал к мисс Катлин и рассказал ей все. Весь рассказ занял примерно час, и под конец этого часа Дух разрыдался. Мисс Катлин погладила его по руке и сказала слова, которые он знал, что она ему скажет: что она ему верит, верит каждому слову и что его бабушка гордилась бы им.

А потом она сказала еще одну вещь, которую он не знал:

– Этот Равентон был лгуном и шарлатаном.

– Что?

– Мята болотная, тысячелистник, вероника-поточник. – Мисс Катлин хлопнула в ладоши. – Все эти травы стимулируют сокращения матки, но даже все вместе они слишком слабые, чтобы добиться того результата, который был нужен вам. Девушка все равно умерла бы, Дух.

Дух все-таки сомневался. Но когда он лежал по ночам без сна, глядя на звезды на потолке и размышляя обо всем, что случилось, слова мисс Катлин все-таки помогали ему. Пусть немного, но все же.

Однажды – дело было уже в декабре – Дух приехал на Скрипичную улицу к трейлеру, где жил Кристиан и все остальные. На заднем дворе по-прежнему были заросли розовых кустов, и хотя на дворе стояла зима, посреди сухих веток цвела одна роза. Когда Дух потянулся к ней, ему в руку воткнулся шип. Яркие капли крови упали на мерзлую землю.

– Кровь за кровь, – прошептал он. И снова вспомнил, как легко, безо всякого сопротивления, нож Аркадия вошел в череп Зиллаха.

Как-то вечером, ранней весной, Стив с Духом пошли на старое кладбище в роще за домом. Рядом с могилой Майлса Колибри было одно неприметное место, не отмеченное никаким знаком, где Дух похоронил нерожденного ребенка Энн – похоронил прямо так, как он был, завернутым в носовой платок. Жалко, что им пришлось бросить Энн в магазине Аркадия; они бы похоронили ее здесь. Но ведь плод был ее частью, так что что-то от Энн все-таки у них осталось.

Духу было интересно, где Энн сейчас. Он даже решил расспросить Майлса, но потом передумал. Что происходит у мертвых, – однажды сказала ему бабушка, – это их дело.

Стив забил косяк, раскурил, передал его Духу и завел разговор о том, какое все же дерьмо на колесах этот его «тандерберд». Сказал, что продаст его на металлолом и устроит по этому поводу грандиозную вечеринку. Дух уже знал: если Стив заговаривает о том, чтобы продать машину, это значит, что он хочет съездить куда-нибудь далеко. Дух и сам был не против Им обоим надо было развеяться.

Потом Стив надолго умолк. Когда они уже почти докурили косяк, он повернулся к Духу:

– Слушай…

– Чего?

– Все, что случилось осенью… я знаю, что все это было на самом деле. То есть я все это видел и сам участвовал… Но мне по-прежнему трудно, Дух. – Стив широко развел руками. – А как тебе? Как ты с этим справляешься? Тебя не ломает, что мы прикоснулись к чему-то плохому и злому и что это зло до сих пор живет в мире?

Стив редко пускался в воспоминания о событиях прошлой осени. Долгое время он старался вообще об этом не думать. Мир, каким он его знал, рассыпался на куски, но он никак не хотел принять то, что было тому причиной. Дух помогал Стиву справляться с его ночными кошмарами и ни разу не попытался его разговорить.

Но на прошлой неделе им прислали открытку – яркую открытку с пообтрепавшимися краями и пятнами грязи. Дух забрал ее из почтового ящика, но он знал, что Стив ее тоже видел. Вам ничего не грозит , – было написано на открытке. – Пока я жив, вы в безопасности: навсегда или вроде того. Я вас очень люблю. Внизу была подпись широким размашистым почерком. «Т» было похоже на кинжал, который воткнули вертикально в землю, а закорючки заглавного «Н» – на крылья летучей мыши. НИКТО.

– Я не знаю, – ответил Дух, помолчав. – Может быть, они действительно зло, как утверждает мисс Катлин. Бабушка как-то мне говорила, что очень трудно определить, что такое зло. Что лучше и не пытаться. Когда ты думаешь: вот теперь я знаю, что есть зло, – какое-то новое зло, о котором ты даже понятия не имел, возникает словно бы ниоткуда, и все твои определения летят к черту. По-моему, никто не знает, что такое зло. И по-моему, ни у кого нет права претендовать на то, что он якобы это знает.

Он опять помолчал.

– Может быть, они просто такие же, как мы. Мне не нравится, что они сделали и что они продолжают делать. А им не нравится то, что делаем мы. Может быть, по-другому им просто нельзя. Может быть, по-другому они не выживут. Может, они, как и мы, пытаются получить от мира хотя бы немного любви и насладиться жизнью, прежде чем их заберет вечная тьма.

– Я люблю тебя, Дух.

Дух почувствовал, как его сердце переполняется теплотой.

– Я тебя тоже люблю.

Он забрал у Стива косяк, где еще оставалось травы на одну затяжку, и глубоко затянулся, закрыв глаза. Потом он растянулся на сосновых иголках и положил голову на колени Стиву. Стив погладил его по волосам, и через эти жесткие пальцы с мозолями от гитарных струн Духу передалось настроение Стива: ему было одиноко, но он знал, что он не один. Ему было горько, но он не сломался. Вместе они пережили зиму.

Они еще долго сидели на кладбище: разговаривали, или дремали, или просто смотрели на небо, которое постепенно светлело, – и вернулись домой лишь под утро.