Ночь.

Черная ночь в клубе, подсвеченная только бледной пульсацией неона, что сочится сквозь дыры в потолке. Клуб расположен в подвале сгоревшего здания, так что почти весь свет теряется в почерневших опорах из ржавой стали, которые вытянулись на семнадцать этажей в ночь. Но слабое свечение все-таки проникает внутрь – тусклое и красноватое.

Ночь в клубе. Этот подвальчик практически не изменился. Стены выкрашены в черный цвет – местами краска покрыта сажей, но на черном фоне этого не видно, – и густо расписаны красными и золотыми граффити: загадочные знаки и символы, эмблемы различных рок-групп. Клуб расположен на самой окраине Французского квартала, и неделя Марди-Гра только-только началась. Меньше чем в миле отсюда бушует нескончаемый карнавал, развеваются маскарадные шелка, спиртное течет как молоко.

Скоро веселье докатится и сюда.

На крошечной сцене, отделенной от танцплощадки колючей проволокой, двое ребят из рок-группы собирают аппаратуру и реквизит: провода и примочки, скрипичные смычки и медицинские пилы, ампулы с кровью, про которую зрители думают, что это просто подкрашенная вода. Они смешивают кровь с водкой, чтобы она не сворачивалась слишком быстро; они не забывают своих старых привычек. Их лица выбелены белой пудрой и украшены замысловатыми художественными шрамами из приподнятой кожи, оттененными черными точками. Их длинные волосы заплетены в сотни тонких скрученных косичек. Глаза подкрашены серым. Их руки, лица и обнаженные торсы с пропирсованными сосками еще кровоточат в тех местах, где солист хлестал их кнутом с хромированным наконечником. Но раны уже заживают.

На стальной скамейке, что тянется вдоль стены, спит молодой человек, свернувшись калачиком на боку; солист группы. Сжатый кулак прижат к губам, и во сне он как будто сосет свою руку. На вид ему лет двадцать; для своего роста он слишком худой. Его лицо напоминает прохладную маску из слоновой кости редкой красоты: высокие резкие скулы, темные брови вразлет. Глаз не видно, потому что он спит. Ему, наверное, что-то снится – глаза бегают под закрытыми веками. Иссиня-черные волосы падают ему на лоб, блестящие и прямые. В клубе прохладнее, чем снаружи, и во сне молодой человек поплотней завернулся в куртку с красной шелковой подкладкой.

Он устал, и на то есть причины. Он – лидер очень крутой команды, и уже на протяжении полувека он делает все, чтобы им было удобно и хорошо, чтобы они всегда были накормлены и довольны.

Музыканты собрали свои инструменты и реквизит. Молодой человек просыпается, услышав, как они подходят к скамейке. Он сонно моргает и смотрит на них. В первую секунду перед глазами все расплывается, и ему кажется, что их трое – три бледных лица в пятнах темного макияжа, – но потом все встает на свои места, и их остается лишь двое.

Он вспоминает о том, как он пел сегодня, то шепча слова песен, то выкрикивая их в микрофон на грани срыва голоса, то прижимая руки к бокам, то выбрасывая их навстречу толпе, словно приглашая их всех в пламенный ад. Он бил хлыстом в дымном воздухе и видел, как раны на руках и лицах зрителей сочатся кровью. И иногда, пока он пел, он вспоминал другой концерт в другом клубе – другой вечер, когда призрак с бледными глазами сжимал микрофон обеими руками, как будто боялся утонуть в толпе. Он вспоминал хриплый и золотистый голос.

Но концерт уже кончился. Он улыбается музыкантам и говорит:

– Вы мне что-нибудь принесли?

Молоха лезет в карман и достает шприц, наполненный кровью. Никто открывает рот. Молоха осторожно кладет ему на язык кончик острой иголки и нажимает на поршень. Кровь – густая и сладкая – стекает по гортани. Она слегка пузырится, и поэтому Никто немного щекотно.

– Оставили тебе последнее, – говорит Твиг.

– Мы можем достать еще, – отвечает Никто.

Остальные кивают.

– Мы всегда можем достать еще, – говорит Никто.

Лицо Молохи расплывается в улыбке счастливого предвкушения, и он пихает Твига локтем под ребра. Твиг дергает Молоху за одну из бесчисленных тонких косичек.

– Потому что у нас полно времени, – говорит Никто. – Целая вечность. – В первый раз за многие годы он вспоминает Кристиана, его гладкое бесстрастное лицо, его холодные трагические глаза. Ему хочется верить, что теперь Кристиан им гордился бы. – Или около того, – добавляет он шепотом. Но остальные его не слышат.

Прожекторы перед сценой уже погасли, и в клубе стало совсем темно. Только бледное свечение неона судорожно поблескивает под потолком. Никто выводит свою семью из клуба в темноту. Они направляются на Бурбон-стрит. Никто знает дорогу. А еще знает, где по пути можно купить шартреза.

Молоха теребит в руке тяжелый серебряный дублон, точно такой же, как и жестяные имитации, которые кидают в толпу на карнавальных шествиях Марди-Гра вместе с другими дешевенькими «сокровищами» – яркими бусинами, забавными игрушками, разноцветными карамельками. Только этот дублон настоящий: тяжелый и очень старый. Молоха подбрасывает его на ладони и ловит, подбрасывает и ловит.

– Дай и мне тоже. – Твиг пытается перехватить монету.

Пару минут они дурачатся, перекидывая дублон друг другу, пытаются закрутить его волчком на кончиках пальцев. Они поднимаются вверх по лестнице и выходят на улицу. Их шаги отдаются эхом по исписанному граффити коридору, и эхо уносится ввысь, сквозь паутину обгорелой арматуры, – уносится в ночь.