16

Как считал Николас, чтобы пройти вратами времени и остаться на своих двоих, главное, шагать решительно и не сомневаться.

Если преодолеть решительным шагом колышущуюся завесу воздуха, то, проходя на другую сторону, ощутишь всего лишь толчок и продолжишь так же резво идти дальше, не испытывая ощущения, что тобою выпалили из пушки. Сбивающего с толку давления и мрака было не избежать, но если твой разум знал, чего ждать, к удару можно было подготовиться.

Этта издала тихое «О-ох», когда ее ноги ударились об пол и их внезапно окутал холодный сухой воздух. Николас крепче сжал ее руку, пока мир вставал на свое место. Они не приземлились на краю обрыва. Их не застрелили на месте, не проткнули мечом или штыком. Они не появились в нашпигованной крокодилами топи, или посреди базарной толчеи, или, если уж на то пошло, в горящем здании. Так что, по идее, он должен был бы испытывать благодарность. Но Николас чувствовал лишь усталость. Он никак не мог понять, что это было за время, кроме того, что стояла ночь – хорошо, если та самая, которую они покинули в Камбодже. Далекие голоса щекотали уши, но слов, приглушенных расстоянием или рожденных напевным языком, было не разобрать. Сам воздух казался приправленным редчайшими специями, да так густо, что Николас почти мог попробовать их на вкус. Ветер нес и другие запахи, одновременно знакомые и незнакомые: там, под теплым потом вьючных животных и дымом, слышались пьянящие цветочные нотки.

В конце концов глаза Николаса привыкли к темноте, и он смог разглядеть фигуры вокруг. Большая комната, в дальнем углу как будто бы замысловатая деревянная кровать, письменный или обеденный стол, уставленный таким множеством всего, что он не мог определить, что это.

Мелькнула белая вспышка: шарившая по комнате Этта стянула со стула прикрывающую его простыню, затем другую, раскрывая низкий столик, заваленный газетами и книгами.

– Какой-то дом? – Николас решился подать голос. Вход в проход бренчал за ними. Звук не исчезал полностью, но по прошествии часа начинал стихать.

– Или квартира, – согласилась Этта, подходя к кровати. – Ага… вот и спички. – Она взяла небольшую пачку. – Свечи не попадались?

В его времени спички еще не изобрели, но Джулиан показывал ему, как ими пользоваться, во время путешествий: как чиркать деревяшечками по шероховатой полоске на коробке. Хитрые маленькие шельмецы. Пока Николас, разыскав несколько полуоплавленных свечей, вновь поражался этой маленькой роскоши, опаляя пальцы, Этта двинулась к ставням, шедшим по дальней стене.

– Нет, – предостерег он, ловя ее руку. – Пока не надо.

Они не должны открываться – чего доброго, попадутся кому-нибудь, проходящему по улице.

Этта отступила назад, держа руки в воздухе.

– Хорошо, хорошо. А огонь развести можно?

Николас посмотрел на небольшой камин, но покачал головой. Свет пламени позволил бы получше все рассмотреть, но дым привлечет нежелательное внимание.

– Пока не будем. Если ты продрогла, не откажусь согреть.

Этта засмеялась, игриво отпихивая его. Николаса удивило, возможно, больше, чем испытанное разочарование, то, как ее глаза разгорелись от его слов – прямо как спички.

Остановись, скомандовал он сам себе, срывая ближайшую простыню и обнаруживая явно европейское кожаное кресло. Что толку, что она явно была так же увлечена, как и он, что смотрела на него, словно на последнее сокровище в мире? Зачем же так хочется позволить ей пленить свое сердце, если это приведет лишь к одному: ни к чему?

И все же из головы не шли картины, сверкая, словно солнечный свет на воде: как она тает под его руками, как пахнет дождем, землей и сладостью…

Они раскрыли бесчисленные зеркала и портреты, снятые с крючков и прислоненные к стенам, рамам и всему остальному. Англичанки его времени, напудренные и надутые; французские принцессы, чьи шелковые платья словно бы стекали с их тел; неистовые испанки. Владелец явно ценил и понимал красоту, собирая все, что попадалось на глаза. Еще он – или она, предположил Николас, – просто обожал пейзажи с зелеными пастбищами. Повернувшись и расчехлив очередную картину, юноша скривился: очередные ленивые овцы в цветущих полях.

На мгновение оставив картины, он повернулся к большому, размером со стеллаж, предмету, прикрытому очередной драпировкой; сдернув ткань, он обнаружил перед собой оскалившуюся морду тигра с необыкновенно длинными клыками.

Рухнув на витиевато сотканный красный ковер, потрясенный Николас так и остался лежать на спине в облачке выбитой пыли.

– У тебя что, мания? – поинтересовалась Этта, обходя вокруг него. Николас резко выбросил руку, крепко хватая ее за лодыжку. Эта женщина сошла с ума, если думает, что он позволит ей сделать еще хоть один шаг…

– Он мертв, – сообщила она, с улыбкой глядя на него. – Грубо, понимаю, но шкуру выделали и набили, чтобы выставлять напоказ. Посмотри.

Он резко выдохнул через нос, когда она протянула руку, чтобы погладить зверя по голове. Как и было обещано, тигр не шелохнулся. Даже не моргнул. Мертв.

– Есть вероятность, что это твоя мать убила его и сама сделала чучело?

– Думаю, очень высокая. – Этта подняла фотографию в рамке – старик в одежде натуралиста начала двадцатого века с винтовкой в руках, у его ног – мертвый тигр, рядом ухмыляется миниатюрная светловолосая девочка – уменьшенная версия женщины, которую он видел на другой фотографии. Роуз.

Тут Николас понял, от кого Этта унаследовала легкомысленное пренебрежение к опасности.

Она заколебалась, прежде чем провести рукой по изогнутому позвоночнику, по рыжей шкуре, до самых когтистых лап щедро покрытой черными полосками. Пропустив зверя, которого Этта видела в джунглях, Николас теперь позволил себе отдать должное его красоте и мощи. Он читал о европейских зверинцах, видел описания и гравюры экзотических созданий, но увидеть тигра самому…

И все же, какое право имеет человек лишать жизни такое создание, лишь бы потешить свое самолюбие?

– Думаю, это объясняет мамину связь с Камбоджой. А я-то надеялась, что Бенджамин Линден был буддистом. Ух, как я ей за это задам, – пообещала Этта, ласково похлопывая чучело по голове. – Тигры находятся под угрозой исчезновения, знаешь ли.

Э-э-э… как скажешь…

– Старый джентльмен на фото, скорее всего твой прадед, учитывая все, что мы знаем о детстве твоей мамы, – сказал он, возвращая ей фотографию. Девушка прищурилась, протирая пыльное лицо пальцем.

– Да, – тихо проговорила она, изучая лицо Бенджамина Линдена. – У него ее глаза. Ее губы.

Особенности, которые унаследовала она сама.

Этта почувствовала, что одновременно заинтригована и напугана тем, что, наконец, нашла доказательство его существования – доказательство того, что их семья не ограничивалась ею и матерью.

– Элис права. Они должны были ее уничтожить, – сказала Этта.

Он немного помедлил, прежде чем уточнить:

– Астролябию?

Она кивнула, и уже знакомый горький яд вины и страха потек по его венам; он бы предпочел не поднимать этой темы, не вспоминать о собственной лжи, не думать, как больно будет ей узнать, что он собирается передать астролябию Айронвуду.

– После этого ты уже не сможешь ею воспользоваться, – поспешно заметил он.

И Айронвуд никогда не выпустит ни тебя, ни твою мать.

– Я знаю, что ты прав, но не вижу выхода, не влекущего за собой колоссальных последствий. У меня по-прежнему есть несколько дней… не то чтобы много, но хоть сколько-то. Просто нужно придумать, как спасти маму, не отдавая астролябию Айронвуду, – проговорила Этта, словно прочитав его мысли. – И тогда, полагаю, мы… исчезнем.

Его сердце сжалось от одного этого слова.

– А как же скрипка? Выступления?

– А как же другое будущее – то, что я бы и предсказать не могла?

Он подтянул ноги, обхватив колени руками. Какая-то его часть знала: то, что видел Чейз, – правда, он чувствовал родство между собой и Эттой. Но то и дело, вот как сейчас, когда она небрежно бросалась идеями, которых он не понимал, а расспросить о них слишком стеснялся, он в полной мере осознавал различия в их воспитании – слишком многое в их мирах определялось тем, где и когда они родились. Многое из того, что она знала, выходило за пределы его воображения – а что, кроме уроков истории, он мог дать ей?

Разумеется, он обманывал ее, говоря, что не хочет знать. Николас хотел. Даже если это означало жить с осознанием всего, чего в его жизни не хватало. Та его часть, которую он не признавал, которую еще мальчиком приучил молчать, начала требовать внимания, которого он никогда ей не давал.

Я хочу знать. Хочу искать. Хочу найти.

Впервые с тех пор, как Холл забрал его из холодного дома ужаса, он чувствовал прикосновение ветра перемен, толкающего его на другой путь. Он мог получить все, чего так жаждал; если не на корабле, то найдя проходы, ведущие туда, куда он хотел. А еще у него была бы она, леди, с которой он хотел путешествовать.

У изножья приставного столика он заметил кожаный блокнот с оттиснутым гербом семьи Линден, их древом, но страницы казались пустыми, ждущими, когда их заполнят датами и воспоминаниями. Ждущими путешественника, который запишет свои проходы.

– Должно быть, мы в одном из домов твоей семьи, – сказал юноша. – Айронвуд захватил все имущество, принадлежащее другим семьям, но, возможно, он не знает о существовании прохода, который мы использовали.

Этта медленно повернулась, вбирая комнату, вдыхая ее воздух, словно пытаясь стать ее частью. Николас опустил взгляд на журнал в руке.

Он может вернуться в «Горлицу», но сомневался, что старик оставит в покое его небездонный кошелек и пожитки, если будет считать, что может хоть как-то удержать ими Николаса при себе. Однако можно в последний раз найти Чейза и Холла, рассказать им о своих планах, а потом…

Уйти.

Он любил грубоватую красоту моря, как ничто другое, даже если оно его наказывало, даже если напоминало о его ничтожности перед лицом своего штормового гнева. Оно всегда ждало тех, кто отважится покорить его мерцающую кожу, кто посмеет использовать его как инструмент, чтобы познать фортуну, землю, себя. Разве в его времени не остались еще не открытые места, острова и царства льда, пути, еще не соединившие цивилизации? Разве не больно осознавать, что осталась последняя загадка… что их охота, их небольшое путешествие сквозь страх и изумление подходит к концу?

Нет, подумал он, потирая лоб тыльной стороной ладони. Кто же удовлетворится поисками четырех углов одного маленького мирка, когда перед ним раскинулось все время? Нет, нет и нет.

– Ух ты… – Этта снова ворвалась в его мысли, опустившись рядом с ним на колени.

– А что это? – спросил он.

Прислонившись к задним ногам тигра, она дотянулась до другого чучела – какой-то большой крысы – только стоявшего на задних лапках в красных галифе с желтыми пуговицами… ботинках… и перчатках.

Этта отряхнула с существа пыль и, как ни странно, прижала его к груди.

– Что-то, не принадлежащее этому времени, – догадался он.

Она кивнула, кладя чучело грызуна на пол, и перешла к оставшимся простыням, сдергивая их на пол, а он остался сидеть. Николасу открывался прекрасный вид на ее голые ноги. Женщины его времени прикрывались от макушки до лодыжек, и ему приходилось собирать в кулак всю волю и честь, чтобы не зацикливаться на невероятно гладкой коже, открывавшейся ему последние два дня.

Импровизированный бинт соскользнул с икры девушки, открывая край вздувшейся волдырями огнестрельной раны. Им нужно… Чему его учили про микробов и болезни? Продезинфицировать каким-нибудь алкоголем. Замотать чистым бинтом и молиться Богу, чтобы он ее не обезобразил.

Когда Этта повернулась к нему, опершись о стол, он поразился усталости и ужасу, так глубоко врезавшимся в ее прекрасные черты.

– В чем дело? – спросил Николас.

Этта отвергла вопрос, пожав плечами.

– Я не умею читать мысли, – заметил он. Это был чужой дом, и пока они не удостоверятся, что он принадлежит Линденам и никто сюда не заявится, он не мог избавиться от беспокойства.

Этте удалось слегка улыбнуться:

– Иногда возникает ощущение, что умеешь.

Довольно часто их мысли текли в одном направлении, но порой Этта оставалась такой же загадочной, как звезды на небе. Николас заставил себя подняться с пола и подошел к ней.

– Не знаю, почему это меня расстраивает, – сказала Этта, теребя концы ленты, которой он повязал ее волосы. Николас поймал ее руку и сжал в своих ладонях. Девушка так затрепетала, что он испугался, что она возьмет да и выпорхнет в окошко. И, конечно, этот пьянящий цветочный аромат, сводящий его с ума, заставляющий думать о шелковистом ночном воздухе, луне, висящей, как опал, в небе и…

– Все путешественники такие? – спросила она, обводя комнату свободной рукой. – Коллекционеры? Туристы в разных эпохах? Разъезжающие посмеяться и насобирать сувениров для показа? Символов событий… – Она взяла клочок бумаги. – Смотри: кто-то взял себе билет на «Титаник», а вот коробка с надписью «Помпеи», которую я даже не стану открывать. Есть ли во всем этом смысл, кроме как потешить себя? София утверждала, что путешественники защищают временную шкалу, но, похоже, они защищают только свое право на любопытство.

Комната казалась собранием трофеев беспорядочной жизни, не имевших ничего общего, кроме одного: принадлежности к разным эпохам. Часы в странном стиле ровных линий; мечи на стенах; фарфоровые безделушки; шелковые халаты и одежда, превосходящие все его самые смелые фантазии; ломкие пожелтевшие плакаты и газеты – и все это рядом друг с другом, словно подобное смешение было чем-то совершенно обыкновенным. Склад семейных сокровищ или личный музей.

– Разве это так уж плохо? – спросил Николас. – Развлечения – привилегия, доступная немногим. Искать их – не преступление. Даже ты почувствовала восторг от путешествий. Не хочешь посмотреть на это как на тягу к знаниям?

– Верно, – кивнула она. – Но я не могу перестать думать, что проходы предназначены для чего-то другого. Они создавались поколениями путешественников, верно? Откуда они узнали, как это делается, и почему прекратили?

Юноша отпустил ее руку, пытаясь придумать, как бы сменить тему на более безопасную. Этта была слишком умна, и Николас знал, что она обо всем догадается, едва он заберет астролябию у нее из рук. Теперь ему стало очевидно, что девушка не собиралась возвращать астролябию Айронвуду; он чувствовал, что план, о котором она молчала, был так же опасен, как и смел, – что она попытается использовать артефакт, чтобы вернуться в свое время, спасти мать и спастись самой. И хотя он не мог не восхищаться ее смелостью и сожалеть о безрассудстве, Николас хотел, чтобы она поняла, как глупо верить, будто от Айронвуда можно ускользнуть. В данной ситуации старик согласился бы, что его уход без разрешения не противоречил духу их сделки: следовать за нею любой ценой – коль скоро он вернется с астролябией. Но как Этта может быть уверена, что он простит ей подобное неповиновение?

Она возненавидит его за обман и предательство, но это он переживет. Однако он не мог жить, зная, что она находится в постоянной опасности. Что Айронвуд втоптал в грязь ее цветение. Это был единственный способ спасти ее саму, ее мать и свое будущее.

Этта поймет это. Со временем.

Возможно.

– Как думаешь, за чем они пошли? – спросила она, глядя на него ласковыми сонно-голубыми глазами.

Задай этот вопрос любой другой человек, Николас мог бы отмахнуться от него и продолжить заниматься своими делами; но ему было важно, что она искренне интересуется его мнением, даже зная, кто он такой. Он распознал желание, поскольку сам сгорал в таком же.

Желание. Усталость выпарила его до самых простых инстинктов. Он жаждал ее губ, ее прикосновения, уважения, внимания.

В ней. Рядом с нею. Вместе с нею. «Невозможно», – напомнил он себе.

Возможно, это было благом, что он не мог пересечься с самим собой, чтобы не было соблазна застрелить себя до заключения сделки с Айронвудом.

– Какой мужчина устоит перед богатством, ждущим, чтобы его нашли? – сказал он, проводя пальцем по резному краю стола темного дерева. – Или женщина, если на то пошло? – добавил он, думая о Софии.

– Возможно, – медленно проговорила Этта, перебирая лежащие на столе бумаги.

– Ты не согласна?

– Да нет, не совсем, – ответила она. – Наверняка это было мотивацией большинства, особенно тех, кто пришел позже. Но ведь первые путешественники не знали, что найдут? Требуется немалое мужество, чтобы шагнуть навстречу неизведанному.

– Или шантаж и страх, – многозначительно добавил он.

Она рассмеялась:

– Не думаю, что ими руководил страх… во всяком случае, надеюсь. Это были люди, преодолевшие невозможное, нашедшие способ сломать все законы природы. Они открыли целые миры. Может, они видели себя исследователями или учеными. Или, может, видели в этом призвание: выяснить, что ждет впереди, и что-то исправить. – Она говорила со все большим пылом. – Возможно, Элис была права – они изменили слишком многое, и все вышло из-под контроля.

– Призвание? – В его голосе невольно прозвучала насмешка.

– Конечно, – кивнула она. – Ты в это не веришь?

– Я верю в выбор, куда идти и зачем, а не в то, что путь уже существует и просто ждет, когда я на него набреду.

– Так ты не считаешь мореходство своим призванием? – поинтересовалась она.

– Нет. Это была единственная доступная возможность, и я видел, чего смогу добиться, если хорошенько потружусь.

Николас сам не мог поверить, что сумел выразить свои туманные чувства так просто и четко.

– Мне нравится плавать, – продолжил он, переминаясь под ее пристальным взглядом. – Я люблю вызов, который море бросает нам на каждом шагу. Оно позволило мне увидеть столько, сколько я и не мечтал, и подпитывает желание увидеть еще больше. И кроме того, я оказался чертовски хорош в этом деле. Что не отменяет очевидного факта: мое поприще выбрано не мною. И не божественным провидением.

Будь Холл по натуре коммерсантом, он мог бы пристроить Николаса подмастерьем торговца и пожинать плоды его талантов, пока Николас не накопил бы денег, чтобы купить себе свободу. Между тем его свобода была отправным пунктом, а не мучительным вопросом будущего; не тем, что нужно было еще заработать. Холлы ненавидели рабство не только за то, что оно делало с самими рабами, но и за то, как оно корежило души их владельцев.

Как капитан Николас мог бы прокормить себя, а также получал возможность показать миру, чего он стоит. Как владелец компании, обладая богатством за гранью воображения, он мог оставить след в истории.

«Скажи ей, – подумал он, сжимая руки в кулаки. – Скажи ей правду, чертов ублюдок».

– Я всегда считала, что прирожденный талант – знак, чем нужно заниматься, – сказала девушка. – Это и доставляло мне больше всего проблем.

– Думаешь, скрипка – твое призвание? – спросил он. – Даже после всего, что произошло?

Эттина рука застыла над небольшой лакированной шкатулкой, которую она выкопала из-под груды книг.

– Думаю… Я даже не уверена, что сейчас это возможно. Моя жизнь так сильно изменилась. Не думаю, что теперь смогу вернуться к тому, что было. Но… возможно, у меня есть и другие варианты… о которых я раньше и не подозревала.

Или не думала, что стану их рассматривать.

– Не сомневайся, – сказал он, как только обрел голос, – на моем корабле тебе всегда найдется место.

Ее лицо осветилось умной прекрасной улыбкой:

– Ты позволишь мне взобраться на такелаж? Зарифовать паруса?

Его будто громом поразило:

– Исключено.

Она снова рассмеялась:

– Как будто ты сможешь меня остановить.

Несмотря на голоса в голове, требующие, чтобы он вел себя разумно, чтобы следовал своему собственному чертовому совету больше так не делать, он протянул руку, убирая волосы с ее лица.

И святой боже, когда она смотрела на него, как сейчас… он чувствовал, словно ступил в голубо-белое сердце пламени. Темные зрачки расширились в ее светлых глазах, зубы поймали уголок губы, и Николас пришел к чрезвычайно бесполезной мысли, что если кто и должен кусать эти губы, то только он.

Поборов свой нахмуренный взгляд, Николас отступил, чувствуя, словно выныривает из-под воды.

– Что… что именно мы должны делать?

– Не знаю, – с дерзкой улыбочкой ответила Этта. – Ты так красив, что иногда я совершенно теряю ход мыслей.

Николас отвернулся, оглядывая комнату, изо всех сил пытаясь побороть собственную улыбку.

– Вон письменный стол. Внутри может найтись что-нибудь полезное, что подскажет, где мы находимся, – сказал он. – Я посмотрю в ящиках.

Она кивнула, с новыми силами возвращаясь к груде. Тяжелый сундук оказался не заперт, но, кроме нескольких мешочков с еще не выдохшейся лавандой, хранил лишь несколько одеял. Николас повернулся на резкий стук за спиной и увидел, как Этта борется с упрямым нижним ящиком стола.

Девушка сдула с глаз выбившуюся прядь волос:

– Закрыто.

Николас попробовал сам, но, даже приложив свои вес и силу, единственное, чего добился, так это отломил металлический набалдашник.

– Думаешь, я не знаю, как выдвигать ящики? – качая головой, спросила она, забирая у него ручку.

– Зачем держать все на виду, а запирать лишь этот ящик? Какой смысл?

– А такой, – прошептал из тени шелковистый голос, – что у вас нет ключа.

 

17

Этта в страхе отпрыгнула, от удивления стукнувшись о стол. Ее руки инстинктивно искали что-то, чем можно было защититься, пальцы зарылись в бумагу, пока не наткнулись на нож для писем, который она заметила мгновением ранее.

Когда девушка взглянула на него, Николас уже стал жестким, словно лезвие, выражение его лица заострилось ненавистью, которую она видела лишь однажды: когда он набросился на мужчину, схватившего ее в Лондоне. Юноша двинулся вокруг мебели, вставая между Эттой и незнакомцем.

– Покорнейше прошу не двигаться. – Сильный акцент, официальные и высокопарные слова. – Я не испытаю огорчения, прикончив воров.

Николас принял его слова всерьез, остановившись именно там, где он был: в нескольких футах позади нее.

– Кто вы? – спросила Этта, выставив перед собой нож. Хоть какая-то защита.

– Единственный, кто тут должен задавать вопросы, так это я, – оборвал незнакомец, выходя оттуда, куда сумел незаметно проскользнуть от дверного проема.

Его едва ли можно было назвать мужчиной; низкий голос никак не вязался с мягким округлым лицом, как казалось, их ровесника. Кожа была очень смуглой, глаза под густыми бровями – темными и суровыми.

Длинные белые одежды зашуршали, когда он шагнул к ним босыми ногами по одному из множества узорчатых ковров. Этта узнала стиль одежды – близкий к тому, что можно было увидеть в ее время на Среднем Востоке, только в роскошной разновидности.

Голые ноги. Даже несмотря на окутавшую ее дымку усталости, этот, казалось бы, незначительный факт застрял у нее в голове, заставляя задуматься. «Я не испытаю огорчения, прикончив воров»… Значит, этот дом – или квартира, или как это называется, – принадлежит ему? Теперь, когда он стоял ближе, Этта заметила на его щеках красные складки от подушки, тусклый полусонный взгляд.

Но… разве этот дом не принадлежит Линденам?

Николас полез во внутренний карман сюртука, и юноша поднял ужасный изогнутый клинок.

Финал всего этого мог быть только один, и он предполагал пятна крови на прекрасных коврах.

– Роуз Линден, – останавливая их обоих, проговорила Этта, – велела нам прибыть сюда.

Юноша взвился, кидаясь на нее.

– Пригнись! – крикнул Николас.

Этта упала на колени, и кулак Николаса проплыл у нее над головой. Когда она снова поднялась на ноги, мужчины катались по полу клубком переплетенных конечностей, ударяясь о ножки стула, пытаясь ударить друг друга. Клинок отлетел к двери.

– Стойте! – закричала Этта. – Прекратите!

Нет ничего хуже, чем разнимать подобную рукопашную, похожую на собачью драку, когда знаешь, что единственный способ растащить животных, – рискнуть самой быть покусанной. Девушка обеими руками вцепилась в сюртук Николаса, мышцы горели, когда она потащила его прочь.

– Николас! – воскликнула она. – Прекрати!

Он вздрогнул, судорожно задышав, прижимая израненные кровоточащие костяшки к губам. Когда Этта двинулась к другому юноше, Николас дернулся вперед, словно бы пытаясь ее остановить. Она резко мотнула головой. С некоторой неохотой Николас отступил, соглашаясь, и пошел поднимать отброшенный клинок.

– Вам ведь знакомо имя Роуз Линден? – спросила Этта.

Юноша отпрянул от руки, которую она протянула, чтобы помочь ему встать, и Этта почувствовала себя так, будто совершила какое-то преступление.

– А Бенджамина Линдена? – продолжила она, беспокоясь, не ударил ли его Николас слишком сильно – до звона в ушах. Жужжание насекомых снаружи заливало комнату звуком; как было бы здорово открыть всего одну створку, впустить богатый цветочный аромат, напоить воздух чем-то, кроме запахов страха и пота.

Юноша закрыл глаза, с присвистом вдыхая. Когда он заговорил, Этте пришлось наклониться, чтобы расслышать:

– Эбби, – сказал он. – Отец.

Юноша, Хасан, не позволил ей помочь ему промыть лицо – не разрешил даже сходить с ним за чистыми тряпками и водой, так что приглядывать за ним пришлось недовольному Николасу, – но отдал Этте клинок, демонстрируя добрую волю. За несколько минут, пока они ходили, она могла обдумать то, что до сих пор казалось невозможным.

Время относительно и все такое, но… как странно осознавать, что у ее прадеда был сын ее возраста. Он приходился ее матери дядей, а ей, значит… двоюродным дедушкой? Или… нет, троюродным?

– Ты на нее похожа, – сказал Хасан, поднося к лицу влажную тряпку. – Сладкая Роуз.

– Наверное, потому, что она моя мать, – ответила Этта. – Так ты ее знаешь?

Он кивнул, стрельнув взглядом на стоящего за Эттой сердитого Николаса.

– Эбби… они с Роуз жили здесь, пока он не оставил дом Умми – моей матери, – а потом мне, когда она умерла. – Хасан покачал головой: – Ты сказала, вам велели прибыть? Но в этом нет смысла: Роуз приходила и ушла всего несколько дней назад.

Эттин желудок перевернулся.

– В смысле?

Роуз сбежала от людей Айронвуда? Она спаслась… но они разминулись?

Николас успокаивающе положил руку ей на запястье и спросил Хасана:

– Роуз… она была молодой или старше, чем ты ее помнишь?

Ох.

– Молодой, – с подозрением в голосе ответил Хасан. – Слишком молодой, чтобы иметь ребенка твоего возраста. Она пришла сюда с особой целью, но не рассказала с какой.

Николас взглянул на Этту, явно оценивая ее испуг. Это была не ее мать… не та, что вырастила ее.

Из-за всех этих проходов они чуть не столкнулись с молодой Роуз, прибывшей сюда спрятать астролябию.

– Почему ты не пошел с ней? – поинтересовалась Этта.

– Потому что не могу. Меня называют… стражем, но я не исполняю свой долг полностью, только содержу этот дом в порядке, – сказал Хасан. – Я не ответил на призыв Великого Магистра. Айронвудом я не стану.

– Роуз что-то здесь оставила? – проглатывая слова, спросила Этта.

До этого момента Этта не предвидела проблемы. Возможно, мама или Бенджамин Линден предупредили Хасана остерегаться других семей и доверять только Роуз в том, что касается астролябии?

Николас крепко схватил Хасана за воротник!

Потому что да, очевидно, им бы не помешало больше насилия. Хасан облизал губы, его взгляд заметался по комнате. Вода с тряпки закапала с его лица, словно пот.

– Отвечай леди, – прорычал Николас.

– Я поклялся жизнью, – сказал Хасан, опуская тряпку обратно в тазик. – Я не могу просто поверить вам на слово. Вы можете и не быть теми, кем представились. Многие хотели бы меня обмануть – некоторые хотели бы обхитрить тех из нас, кто присягал семье Линденов и их секретам.

Сознание Этты зацепилось за последний реальный шанс…

– Я знала, что нужно идти сюда, лишь потому, что мама рассказала мне историю… Она рассказывала мне много историй о своих путешествиях, истинных и ложных одновременно. В последней, что я от нее услышала, говорилось о женщине, которая здесь, в Дамаске, продала ей серьги на рынке. – Этта вынула одну сережку из уха и протянула ему. – Мама сказала, что ей продала их женщина по имени Самара.

Его руку трясло, когда Хасан взял серьгу, легко пробежав пальцем по изгибу крючка. Тишина между ними, казалось, продлилась час, когда он, наконец, сказал:

– Самара ей их не продавала. Она их отдала. Я знаю это, потому что Самара – моя жена, моя любовь, и я был там и все видел.

Хасан двинулся к столу. Потянувшись к распахнутому вороту халата, он подцепил длинную серебряную цепочку, потрясая тонким серебряным ключом, висящим на ней.

– Мы могли бы просто его сломать, – пробормотал Николас, уставившись на ящик, но Хасан вставил ключ не в замок на лицевой стороне ящика, а под ним – в замок, который они вообще не заметили.

Тумблеры повернулись, и ящик одобрительно щелкнул, открываясь.

Николас тут же попытался использовать свой рост, чтобы наклониться над Хасаном и заглянуть внутрь. Прежде чем начать рыться в содержимом, Хасан окинул Николаса холодным взглядом. Найдя что-то, он встал и с грохотом пнул ящик ногой, закрывая его.

– Ты напоминаешь мне… – Он протянул небольшой кремовый конверт. Этта отогнула клапан, позволяя содержимому вывалиться ей на руку. Первой оказалась еще одна черно-белая фотография ее матери, гораздо более молодой. На ней красовалась школьная форма, на лице играла милая улыбка, волосы были завиты и подколоты назад, руки лежали на коленях. За улыбкой явно скрывался какой-то секрет.

Сзади кто-то написал: «Роуз, 13 лет».

На другом листе бумаги из конверта оказалось письмо, адресованное «Этте, моему сердечку».

– Имея все это, ты еще ее расспрашивал? – возмутился Николас.

– Не дури! – попросила Этта. – Откуда ему было знать?

– Я защитник этой семьи, – выпятив грудь, сообщил Хасан. – Роуз – взлелеянная дочь сына Эбби, любимая всеми нами. Так что, когда я вижу эту девушку, то думаю, что она похожа на Роуз. Она похожа на моего далекого английского папу. У нее его небесные цвета. Как и у многих из его страны. В свое последнее посещение Эбби казался дряхлым, словно пустыня, bàdiyat ash-shаm. Он был озадачен, очень напуган тем, что происходит в других семьях. Я бы не стал рисковать ее жизнью, пока не уверился.

– Я понимаю, – благодарно проговорила Этта, тронутая тем, сколько страсти он вложил в защиту человека, которого она любила. – Спасибо.

Девушка разгладила письмо на коленке, оглядываясь в поисках ручки. Мое сердечко… Еще одно милое прозвище, которое мама никогда раньше не использовала. Николас послушно достал авторучку из стаканчика на столе.

– Довольно опасно держать все это, – заметил он.

Хасан пожал плечами:

– В случае обнаружения дом и его содержимое будут сожжены.

Этта покачала головой, чертя сердце поверх сложноподчиненных предложений и бессмыслицы, пока не выделила то, что, как она думала, было настоящим посланием:

Мне очень жаль. Я бы так хотела, чтобы существовал иной способ. Я пыталась защитить тебя, но если ты читаешь это, значит, у меня не получилось. Не доверяй ее никому, кто не разделяет нашу кровь. Айронвуд погубит твое будущее, сотрет всех и вся, чтобы спасти одну жизнь, и Терны сделают то же самое. Она должна быть уничтожена. Никто не может решать, что есть или что должно быть. Принеси жасмин для невесты, вечно спящей под небом, и ищи знак. Я найду тебя там, как только смогу. Прости меня. Я тебя люблю.

Этта подняла глаза, с удивлением обнаружив, что плачет.

– Не понимаю… что это значит: Айронвуд хочет спасти одну жизнь. Чью? Огастеса? Джулиана?

Николас знал, но ответил Хасан:

– Его жены. Минервы.

– Что? – Этта боролась с желанием вытянуться, вынудив Николаса объяснить, почему он выглядит так, словно вокруг него рушится мир.

– Значит, он хочет все, – наконец сказал Николас. – Чертов ублюдок…

Хасан откашлялся, многозначительно глядя на Этту.

– По молодости они несколько лет были женаты, – продолжил Николас. – Я не знаю подробностей – только то, что рассказал мне Джулиан. Брак по любви, что редкость для путешественников, но сложившийся во время чрезвычайно нестабильного жестокого времени войны между семьями. Его соперники из других семей воспользовались тем, что Айронвуд спрятал ее где-то в прошлом, чтобы защитить. Они обнаружили, где она, дождались года, куда у Айронвуда не было прохода, которым он мог бы воспользоваться, чтобы вмешаться, и убили ее в отместку. В итоге они сделали убийство неотвратимым, разве что Айронвуд выбрал бы возвращение назад, чтобы предупредить себя и снова прожить тот год, оказавшись рядом, когда ее придут убивать в 1456 году. Что, конечно, изменило бы и его судьбу, и облик окружающего мира. Если бы он сдался и жил с нею нормальной жизнью в том году, не путешествуя, не ведя свою маленькую войну, он бы не добился власти или союзов, а без них не стал бы Великим Магистром.

Боже мой. Письмо скользнуло на пол из ее безвольных рук.

– Он выбрал власть.

Но это… бессмыслица какая-то. Он любил эту женщину так сильно, что принес в жертву сыновей и внука, лишь бы найти астролябию и спасти ее… однако первый выбор сделал в пользу вновь приобретенного богатства, власти и контроля над семьями.

У него отняли единственное, чего он хотел. Интересно, он всегда был таким, как сейчас, или потеря лишила его чего-то жизненно важного? Стал бы он таким, каким был сейчас, если бы ее не убили?

– Он женился на матери Огастеса и Вергилия, но… Боже мой, – проговорил Николас. – Должно быть, он выяснил, какие события играли решающую роль на пути к успеху, и обнаружил лазейку, через которую можно было бы вернуться и спасти ее. Он мог бы связаться с собой прошлым… или добыть астролябию. А тридцатое сентября? Его жену убили первого октября. Вот откуда этот срок – чтобы действовать незамедлительно.

– Есть правила, но их можно переписать, если чернила держит одна рука, – кивнул Хасан. Этта повернулась к Николасу:

– Если он изменит прошлое, твой отец, а потом и ты не родитесь?

Он покачал головой:

– Нет, я просто осиротею в своем времени… брошенный в любую последнюю точку между старой и новой временной шкалой. Мое будущее и будущее стражей… находятся под угрозой, как и твое.

Может ли рябь от подобного изменения распространяться так далеко и так сокрушительно? Почему спасение одного человека значит, что так много других: Элис и Оскар, и все миллионы и миллиарды людей, живущих и работающих в этом мире, – могут не появиться или лишиться существования?

– Эти ашваки – Терны – не лучше. Эти путешественники и их стражи желают астролябию по тем же причинам: уничтожить все, что Айронвуд создал для себя, восстановив привычный им мир, – объяснил Хасан. – Роуз находилась под влиянием их страстей, а также того, скольких из нашей семьи убил Айронвуд за отказ сесть за его стол. Эбби был раздавлен, когда Роуз ушла искать их, но разве у нее был выбор? Айронвуд забрал ее родителей. Она была вне себя, что Эбби хотел просто спрятаться.

Итак, ее бабушка с дедушкой – родители Роуз – погибли не в дорожной аварии в Рождество.

– Неимоверно, – проговорила Этта, пытаясь сопоставить образ рассерженной молодой женщины с той, которая ее вырастила. – Я понимаю ее мотивы… но изменить все будущее?

Хасан глубокомысленно хмыкнул:

– Сперва все Терны хотели поставить Айронвуда на колени – восстановить совет семей, спасти своих близких от служения ему. Видишь ли, временная шкала, которую они знали, была первоначальной временной шкалой. Вряд ли ты будешь спорить, что у нее больше прав на существование, чем у той, что пришла ей на смену?

Так, значит, она действительно выросла в измененной реальности. Все, что она знала, было результатом изменений, внесенных Айронвудом, порабощающим семьи. Итак… какая шкала времени заслуживает существования? Ее? Их?

Усталость обрушилась на нее одним махом. Этте показалось, что ее голова набита ватой, колени подогнулись. Комната завалилась набок за секунду до того, как ее подхватили чьи-то руки; они помогали ей удерживать равновесие, пока перед глазами не перестали плясать черные пятна.

– Этта? – Лицо Николаса всплыло у нее перед глазами.

– Я в порядке, – пообещала она. – Просто…

Выражение лица Хасана изменилось, заострилось.

– Кто ты такой, чтобы так фамильярно себя вести с моей маленькой племянницей? Убери руки, или я тебе помогу.

– Фамильярно? – повторила она, а Николас, схватив ее еще крепче, ответил:

– Ее муж.

Этта поперхнулась. Руки Николаса еще раз сжали ее руки в молчаливом предупреждении. Он обвил руки вокруг ее плеч, имитируя любящие объятия. А когда она вдавила каблук ему в ногу, едва поморщился.

Кто, простите?

Если ее ложь распалила, то на Хасана оказала противоположное действие, погасив вспышку ярости, превратившую его благородное лицо в почти зловещее. Во всяком случае, в основном погасив.

– Не думаю, что Эбби одобрил бы этот союз, – сказал он.

– Почему? – с вызовом поинтересовался Николас.

– Она выглядит так, словно больше всего на свете хочет скормить тебя львам, – объяснил он.

Этте, наконец, удалось вырваться. Она не поняла, что на нее подействовало – то, как выражение его лицо смягчилось, стало более уязвимым, чем она когда-либо видела, или тот простой факт, что Николас редко делал что-либо без веской причины, – но она удержала язык за зубами, вместо того чтобы уличить его во лжи.

– Вот вернемся на корабль, – сказала она, поворачиваясь к Хасану с заговорщической улыбкой, – пущу по кусочкам на корм акулам.

– Моряк? – Хасан повернулся, чтобы еще раз оценивающе на него посмотреть. – Пират, очевидно.

– Пират в законе, – устало поправил Николас.

– Единственные пираты, которых я знаю, – с Варварского берега, – глядя на Николаса, заявил Хасан. – Они, знаете ли, не так дружелюбны к европейцам. Они торгуют рабами, и их вкусы обширны. Захватывают их в Африке. Захватывают в Европе. Девушка вроде этой будет в цене: ее глаза, кожа, волосы. Мужчины за такую не поскупятся.

Этта неподдельно ахнула:

– К чему ты клонишь?

– Кажется, он пытается спросить, не наложница ли ты, – с хмурой улыбкой предположил Николас. – И не нужна ли тебе помощь.

– Нет! – выдохнула она. – Мы не из этого времени, и то, что ты думаешь, будто он способен на нечто подобное…

Хасан заметно расслабился, даже когда Николас успокаивающе положил руку ей на плечо:

– Я слышал о таком… видел… вот и тревожусь. Если Эбби здесь нет, значит, защищать тебя должен я. Но если он твой муж, как он говорит, значит, доля ответственности лежит и на нем.

– Я могу сама о себе позаботиться, – пробормотала Этта.

– Что есть, то есть, – подтвердил Николас, поднимая письмо. Снова пробежал по нему взглядом. – Но, видишь ли, мы спешим. Айронвуд захватил «сладкую Роуз» и угрожает убить ее и, весьма вероятно, убьет, если мы не поймем, где она кое-что спрятала. Последняя фраза тебе о чем-нибудь говорит? Принеси жасмин для невесты, вечно спящей под небом, и ищи знак.

– Мой отец очень любил загадки вроде этой, но не могу сказать, что слышал ее раньше. – Шаги Хасана были легки, когда он двинулся по комнате, пробегая руками по каждой вещи; все они явно были дорогими. Он взял фотографию тигриной охоты и, стерев слой пыли с ее стеклянного лица, продолжил: – Он ушел, но я надеюсь снова его увидеть. Возможно, не таким старым, каким он был, а юношей, открывающим эту эпоху. Возможно, он не узнает меня, но я его узнаю. А до этого дня я буду заботиться о нашей семье и попрошу вас быть моими гостями. Когда я уйду, можете распоряжаться моим домом, как своим собственным.

– Спасибо, – поблагодарила Этта. – Но что значит, когда я уйду?

У них было… Сколько дней осталось до тридцатого? Шесть?

– Я отправляюсь в Багдад – забрать жену, маленькая кузина, – сказал он с почти дурацким выражением счастья на лице. Она в очередной раз попыталась прикинуть, сколько ему лет, и пришла к выводу, что не больше семнадцати. – Самара сильно расстроится, что разминулась с вами. Она уехала побыть с сестрой и ее новорожденным ребенком. Я останусь здесь – продать индиго и жемчуг и заберу ее, как только товары закончатся и появится возможность примкнуть к каравану или к какой-нибудь компании.

– Значит, купец, – уточнил Николас.

Хасан кивнул, его улыбка слегка искривилась на пухлом лице.

– Естественно. Эбби приносил мне много книг, учил многим языкам. Английскому, турецкому, французскому, греческому. Я, конечно, не могу путешествовать, как вы, но он помог мне далеко уйти на своих двоих.

– Я рада, что мы встретились, – искренне призналась Этта, снова и снова поражаясь, что он – часть ее семьи, что бы это слово теперь ни значило. – Когда думаешь уходить?

– Я бы ушел неделю назад, – ответил Хасан, – но из-за некоторых племен по пустыне небезопасно ходить в одиночку. Так что я жду – должно быть, осталось не долго.

– В самом деле? – спросил Николас. – А что это за пустыня?

Удивленно рассмеявшись, Хасан чуть не выронил фотографию:

– Возможно, тут-то нам и стоит начать все с начала? Мои новые друзья, позвольте мне быть первым, кто смиренно поприветствует вас в городе городов, Димашке. Дамаске.

Пройдя через проход, ни Этта, ни Николас не знали, который час, но когда Хасан осторожно сообщил, что сейчас три утра, его враждебность стала вполне объяснима.

– Отдыхайте, – проговорил он, забирая одну свечу. – А завтра я покажу вам дом, город, и мы попытаемся разгадать загадку Эбби.

Николас приоткрыл рот, расправил плечи, словно бы собирался протестовать, но Этта положила руку ему на плечо и просто сказала:

– Спасибо. Доброй ночи.

Когда дверь за Хасаном плотно притворилась, Николас отстранился, подойдя к кровати в несколько быстрых сильных шагов. Не садясь на нее, он сдернул покрывало и, даже не взглянув на девушку, устремился в противоположный конец комнаты, где расстелил его поверх нескольких прихваченных по дороге подушек.

Эттин живот скрутило резким спазмом. А она как думала? Что они разделят постель? Продолжат с того же места, на котором остановились?

Николас умел держать дистанцию. Она чувствовала, как он пытается выдержать ее и сейчас, позволяя тишине говорить за него, держась к девушке спиной, пока снимал грязную рубашку и аккуратно ее складывал. Теперь она чувствовала его слишком хорошо. Он заполнял собою всю комнату, просто стоя в ней.

Это был совсем не тот Николас, который буквально выцеловывал из нее воздух. Она чувствовала, как его сердцебиение догоняет ее собственное. Николас был теплой волной, уносившей Этту ото всего остального, и она без единого его слова понимала, что он так же отчаянно нуждался в ней, как и она – в нем. Этта не была неопытна. Она знала это ощущение.

Ты чувствуешь то же самое?

Николас мог скрывать от нее что угодно и имел на это полное право. Он показывал лишь часть того, что испытывал, даже если бывал оскорблен в самых лучших чувствах. Но когда они оставались наедине, Этта чувствовала, как он расслабляется, и осознавала, какая же редкая честь – видеть его подо всеми этими жесткими слоями.

Попытавшись запустить руки в волосы и потерпев неудачу, Этта обернулась к столу, на котором заметила старую серебряную расческу. Ее мысли все еще путались, когда она снова села и принялась за свои колтуны.

Николас опять вскочил на ноги, расхаживая по комнате, сцепив руки за спиной.

Этта чувствовала, как его тяжелые мысли нагромождаются между ними, когда он затушил несколько свечей на другом конце комнаты.

Она хотела знать, о чем он думает, но боялась спросить, опасаясь, не связано ли его настроение с тем, как быстро они приближались к концу пути.

Времени было отчаянно мало.

«Ты уходишь», – подумала она, а слабый вероломный голос нашептывал: «Но еще не сейчас».

– Подойди на секунду, – тихо попросила Этта.

Николас остановился, руки безвольно обвисли по бокам. И не двинулся.

– Пожалуйста, – добавила она, скидывая ботинки и снова становясь на ноги. Этта пошла через радугу разбросанных шелковых подушек, ковер под ногами оказался мягким, бархатным.

Она взяла оставленный Хасаном тазик с водой.

Вернувшись на свой насест на кровати, Этта опустила в воду последнюю чистую тряпку и аккуратно отжала излишек. Николас заколебался, но в конце концов двинулся к ней, крадучись, словно осторожный кот.

Прежде чем он успел возразить, Этта крепко взяла его правую руку, приложив ткань к разбитым костяшкам. Раны уже подсыхали, но она трудилась со всей осторожностью, чтобы очистить их от крови. Его пальцы сжали пальцы девушки почти рефлекторно, полуприкрытые глаза следили за ней.

– Я бы хотела, чтобы ты был с ним полегче, – сказала она.

– Он ворвался сюда, размахивая мечом. Мне следовало сидеть сложа руки и ничего не делать? – разбушевался он.

– Ты мог бы не пытаться подправить его лицо кулаком.

– Я и не подправлял, – возмутился Николас. – Хасан сам несколько раз бросился на кулак. Я лишь стоял на его пути.

– Ты смешон, – сообщила ему девушка. – Можно попросить тебя завтра перед ним извиниться?

– Если ты настаиваешь, но я не уверен, что это так уж необходимо, – сказал он. – Он не зауважал меня, пока не понял, что я могу тебя защитить. Мы заключили мир. И если ты думаешь, что я не сделаю этого снова, позволь прямо сейчас рассеять твое заблуждение. Если дойдет до насилия, я не премину снова воспользоваться кулаками.

Этта не хотела вступать в спор, почувствовав, что Николас начал искать повод, чтобы оттолкнуть ее. Она понимала, почему он так поступил, даже если и считала, что это слишком.

Я должна рассказать ему. Он бы понял, что стоит на кону. Николас бы увидел, что они не могут просто отдать астролябию Айронвуду и умыть руки.

– Я должна тебе кое-что рассказать…

– Тс-с-с… – прошептал он. – Не сейчас. Не сейчас.

Стоило ему только выдохнуть и сесть рядом с ней, как волнение улетучилось. Шурша щетиной на подбородке, он прижался щекой к ее волосам.

Ничего не кончено.

Не должно кончаться.

Идем со мной.

Этта сглотнула, загоняя слова обратно в горло. Она устала, эмоции обнажились, где уж тут сохранить здравомыслие. Правда затвердела внутри нее, огонек надежды вспыхнул, переменяясь, становясь небьющимся, словно алмаз. Сумасшедшая, глупая правда была столь же неразумна, сколь эгоистична, и Этта все понимала – она все понимала, – но это, казалось, не имело значения. Она восхищалась и его прекрасным острым умом, и нежным сердцем, скрытым под штормовыми оттенками настроения, огрубевшими слоями. Она не хотела оставлять его; не хотела оставлять ни крупинки, притворяясь, будто ничего не было.

Идем со мной.

Она повернулась, целуя его в шею, там, где бился пульс.

Идем со мной домой.

Его пальцы соскользнули с ее пальцев – чтобы положить ногу Этты ему на колено, размотать грязную повязку и начать промывать рану на икре.

– Почему ты наврал Хасану? – прошептала она.

Николас понял, о чем речь.

– По его акценту и манере одеваться я предположил, что он магометанин. – Увидев ее непонимающий взгляд, юноша уточнил: – Последователь пророка Мухаммеда.

Девушка назвала бы его мусульманином. Она кивнула.

– Об их вере мне известно немногое; если честно, одни россказни, – объяснил он. – Но, полагаю, ее догматы соответствуют некоторым христианским, один из важнейших, конечно: незамужние женщины не могут оставаться один на один с жуликами, с которыми не связаны узами крови или брака.

– Понятно, – мягко пробормотала она.

– Не буду притворяться, что никогда не делал ничего непристойного или не думал постыдных мыслей, – тихо проговорил он. – Какие тут могли быть вопросы: он бы отвел тебе другую комнату, а я не оставлю тебя одну в незнакомом месте, куда может прийти кто угодно, а я даже не услышу. Но… узнай кто-нибудь, что я остался здесь, а не в отдельной комнате, и твоя репутация окажется безвозвратно загублена.

– Какое мне дело до того, как меня оценивают в рамках другого века, – вскинулась Этта. – Особенно тот, кого я, наверное, никогда больше не увижу.

– Знаю, – ответил он, разрывая чистую простыню на бинт, чтобы обмотать ее ногу. – Но это важно для меня. Если бы я знал, что это тебе так не понравится, я бы ничего такого не предлагал.

Ей что, почудилась боль в голосе?

– Не в этом дело. Меня просто бесит, что это вообще пришлось делать, понимаешь? – объяснила она. – Что женщину не считают полноценной личностью. Я удивилась, когда ты это сказал. Думала, ты шутишь, но только потому, что размышляла как человек своего времени. В семнадцать рановато выходить замуж.

Николас отпрянул, снова «надевая» осторожный оценивающий взгляд.

– Большинство людей начинает задумываться о браке ближе к двадцати пяти, – продолжила она. – Сначала не мешало бы выучиться, найти работу и обзавестись жильем.

– Понятно, – ответил он, подражая ее тону.

– Тебе не кажется, что это рано? – уточнила Этта, чувствуя, что снова расходится. – Так?

– Мне почти двадцать, – ответил он. – Конечно, не рано. Но это не та мысль, которой я забавляюсь.

По тени, промелькнувшей в его взгляде, Этта поняла, что Николас сказал больше, чем хотел. Когда юноша, отпустив ее, встал, она почувствовала его отсутствие, словно обжигающую боль в пустых легких. Его слова приоткрыли дрожащее подводное течение, и ей надо было бы придумать нечто другое, чем продолжать подталкивать его, чтобы узнать почему. Надо было бы…

– Почему?

Он повернулся, его лицо осветила вспышка гнева.

– Я что, действительно должен отвечать? Составляешь каталог моих недостатков? Причин моей непригодности? – На секунду зажмурившись, Николас спохватился, прижав руку ко лбу. – Иди спать, Этта. Отдыхай. Завтра нас ждет непростой день.

Она встала.

Когда Этта была младше и страх сцены мучил ее, как никогда, сильно, она часто видела этот сон. Самое страшное заключалось в том, насколько все казалось настоящим; каждую ночь она чувствовала жар прожекторов на коже, когда выходила под их слепящий свет. Не имело значения, какую мелодию начинал играть оркестр, – она ее не знала, не готовила, – а импровизировать не получалось, и она только задыхалась от расстройства, что не может сыграть правильно по первому требованию. Сейчас ею двигало то же самое отчаяние. Девушка потянулась за правильными словами, но не придумала ничего, кроме как вздохнуть. Этта могла понять, каким он был человеком, но не жила жизнью, сделавшей его таким.

Он ей чего-то не договаривал. В чем бы ни заключался его секрет, он пропастью пролег между ними, мешая ей приблизиться к нему. Что бы она ни пыталась ему предложить – слова, взгляды, прикосновения, – все проваливалось в эту пропасть, не достигая его сердца.

Дыхание юноши стало прерывистым и резким, когда она его обняла. Всего на один удар сердца. В следующий – он ее оттолкнул.

– Нет, – резко сглотнул он, – не притворяйся, что это больше, чем…

Этта потянулась к нему, притягивая к себе. Он все искал предлог, чтобы сделать это снова, даже когда его руки сжали ее плечи, удерживая на месте. Когда она поцеловала его, в поцелуе не было ни капли нежности. Никакой нерешительности. В отличие от нее, Николас оставался жестким, словно камень.

Но едва девушка уверилась в собственной неуклюжести, он, хрипло застонав, обхватил руками ее распущенные волосы, нежно подхватил сзади доверчивый изгиб шеи и впитал ее вздох, дико и жадно; губы метались от уголка рта к подбородку, горлу. Кровь неумолимо пульсировала под кожей, и девушка попятилась, прежде чем осознала это. От прикосновений к нему закружилась голова, а когда ноги подкосились, она обрадовалась, что есть к чему прислониться.

Она не слышала, что он шептал, уткнувшись в ее кожу, и только гадала, чувствует ли он себя таким же пьяным, как и она, погружаясь в омут слишком быстро, чтобы ухватиться за спасательный круг.

Этта слегка повернула, направляя их к кровати; с тем же успехом она могла бы потянуть его в пылающий камин. Он так внезапно отстранился, что она упала на мягкие матрасы. Резко повернувшись на пятках и держась к ней спиной, Николас пошел в другой конец комнаты, потирая лицо и волосы, пытаясь унять дыхание.

– Не притворяйся, что это не по-настоящему! – удалось выговорить ей. – Не смей трусить!

– Трусить? – Николас с трудом удержался от того, чтобы не взвыть, двинувшись обратно к ней на нетвердых ногах. – Трусить? Ты играешь с вещами, в которых ничего не смыслишь…

– Смыслила бы, – парировала она, – если бы ты доверял мне достаточно, чтобы объяснить. Я хочу быть с тобой… это так просто. Думаю, ты тоже хочешь быть со мной, но чего-то не договариваешь. И каждый раз я чувствую себя глупо. Просто скажи мне… если я все неправильно поняла, скажи мне об этом прямо сейчас.

Должно быть, она застала его врасплох, потому что ему потребовалось время, чтобы собраться с мыслями.

– Что тут объяснять? Ты отправишься домой. Я отправлюсь домой. И всему придет конец. Подумай об этом, Этта. Ты едва меня знаешь…

– Я знаю тебя, – перебила девушка. – Я знаю тебя, Николас Картер. И знаю, что так быть не должно.

– А я знаю, что ты с самого начала не собиралась отдавать Айронвуду астролябию, – резко заметил Николас. – Что думаешь, будто сможешь сбежать от него.

Этта почувствовала какое-то странное безнадежное облегчение, что все, наконец, открылось.

– Я могу заполучить астролябию и спасти маму…

– А я? Думаешь, просто отпущу тебя, оставлю в смертельной опасности? – требовательно поинтересовался он, наклонившись, чтобы посмотреть ей прямо в глаза. Наконец стена пала. Николас выглядел так, как она себя чувствовала: измученным, удрученным.

– Ты собиралась снова бросить меня, не сказав ни единого слова?

– Нет! – возразила она. – Нет! Я пыталась придумать для нас другой вариант, я не хочу, чтобы ты расплачивался жизнью…

– Что за другой вариант? Ты вернешься со мной? Даже если бы нам удалось скрыться от гнева старика… Что в итоге? Мы бы все равно были в бегах. Даже если ты согласишься терпеть мои многомесячные отлучки в море, существуют законы – действующие законы, Этта, грозящие годами тюрьмы, запрещающие подобные союзы. Не только в Америке, но и по всему миру. Я могу жить с клеймом преступника, но никогда не попросил бы об этом тебя. И не стал бы рисковать твоей жизнью, зная, что найдутся те, кто и вне закона реализует свои предубеждения.

Вот и ответ.

До этого мгновения она не представляла, что можно почувствовать себя еще глупее и наивнее, чем уже чувствовала.

Она ничего не знала. Просто ничего.

– Этта… – начал он. – Получилось жестче, чем я рассчитывал. Вижу по твоему лицу, что ты правда не знала… но это все… именно так. Я жил с этим всю свою жизнь. Если есть способ все это обойти, я бы хотел послушать. Разве ты не видишь? Разве не чувствуешь, как сильно я тебя хочу? Я эгоистичный ублюдок, я хуже, чем ты думаешь, но я отвечу перед Богом или перед кем угодно еще, кто попытается встать на нашем пути, если буду знать, что ты в безопасности. Скажи, как это сохранить, – укажи путь вперед. Умоляю.

Она почувствовала, как подступившие к горлу слезы потекли по щекам:

– Ты можешь пойти со мной. Не буду врать и говорить, что мое время идеально и что страна не стала хуже, прежде чем стать лучше, но те законы канули в Лету.

Он как будто бы призадумался, потирая подбородок.

– Что мне там делать? Как зарабатывать на жизнь? Единственное, что я знаю, к чему стремился, окажется невостребованным. И как мне подтвердить или получить гражданство?

Боже, и в самом деле, как? Без номера социального страхования, свидетельства о рождении… паспорта. А как мама это сделала? Она ведь могла бы помочь ему с легендой?

– Или тебе, твоей маме и мне придется постоянно путешествовать, чтобы держаться на шаг впереди старика?

– Я не отметаю эти вопросы, потому что они насущные, и я не знаю, как их обойти, – призналась она, – но я готова попробовать. У мамы же как-то получилось. Путешественники явно придумали какой-то способ. Мне кажется, ты видишь только трудности, но не выгоды – например, медицину. Образование. Ты мог бы закончить школу, выбрать профессию. – Она перевела дыхание. – Я понимаю, как страшно начинать все сначала в новой эре…

– Я не боюсь, – перебил он и уже более мягко продолжил: – Чего бояться, зная, что там у меня есть ты? Знаю, ты считаешь меня упрямцем… Я все спрашиваю себя, в чем подвох: мы нашли друг друга, а правильного пути вперед найти не можем? Есть что-то противоестественное в наших возможностях путешественников, быть может, это такое наказание?

– Не говори так, – взмолилась она. – Это сложно, но я знаю, что не невозможно.

– Но что, если не получится? Что, если мы не сможем разобраться со всем в твоем времени? По сравнению с вечностью твоя эра – крохотный отрезок времени – единственное место, где мы с тобой можем быть вместе в безопасности. Но даже так, как скоро тоска по дому и тем, кого мы любим, станет невыносимой для одного из нас? Все закончится тем, что мы расстанемся. Не лучше ли сделать это сейчас?

– Нет, – упрямо ответила она. – Мы найдем место. Создадим свое собственное.

– Я знал, что ты это скажешь. Если не можешь принять эти условия, тогда пойми, пожалуйста… Да, быть может, это звучит глупо, но у меня есть гордость, Этта. Я истекал кровью, обливался потом, отдавал все силы, чтобы выстроить свою жизнь. Я не могу быть тебе обузой. Желаю тебя всю и не могу дать тебе меньше, чем всего себя.

Николас обнял ее лицо, стирая с него слезы.

Его легкая улыбка, вероятно, была призвана заставить ее улыбнуться в ответ, но только еще сильнее разбила девушке сердце.

– Мы сделали невозможное, – проговорил он, приблизив губы к ее уху. – Украли столько времени, сколько смогли, и его у нас никто уже не отнимет.

– Этого недостаточно, – прошептала она.

– Я знаю, Этта, знаю, – ответил он, отступая назад. – Но это не может длиться вечно.

Его слова снова и снова звенели в Эттиной голове, когда она лежала на боку на кровати и смотрела сквозь занавески, через пыль, осыпающуюся с тяжелого балдахина. Одна свеча осталась гореть неподалеку от того места, где он растянулся на полу, спиной к ней; мерцающее зарево освещало длинные сильные линии его фигуры. Судя по дыханию, он не спал.

Они боялись того, что может произойти; их взоры устремлялись к будущему. И на это еще будет время. Пока же предстояло сохранить временную шкалу и разгадать последнюю загадку. Но она задавалась вопросом, что, если, выскочив за пределы естественного потока времени, они забыли самое главное, что может быть в жизни: что жить надо не прошлым и даже не будущим, а только настоящим.

Этта пережила морское сражение, интриги жадного до власти старика, налет нацистов, тигра, кобру и огнестрельную рану – и отказывала себе во все этом из страха, что позже это может навредить?

Что больнее: сожалеть о том, что провалилась, или о том, что даже не пыталась?

Она была защищена. Этта так глубоко заботилась о Николасе, что казалось, он жил в ней, словно второе сердце. Она хотела его, а он хотел ее. К черту вечность. Это мгновение принадлежало им, и, если по-другому никак, она его украдет.

Выбравшись из-под одеяла, девушка повозилась с пуговицами на спинке платья, пока оно с тихим шуршанием не упало к ее ногам. Тень мелькнула по стене, слившись с его тенью.

Николас затаил дыхание, когда Этта приподняла одеяло и юркнула к нему, обвиваясь вокруг его горячего тела; ее рука скользнула по его боку, по мускулистому животу, но тут он поймал ее и медленно повернулся, глядя на нее.

– Этта… – прошептал он ей в щеку. – Ты уверена?

Она откинула голову, прижимаясь губами к его квадратной челюсти, ее пальцы не отставали.

– Вечность не настанет прямо сейчас. Даже не завтра.

Этта приподнялась, опираясь на его плечо, чтобы затушить огарок свечи, не дожидаясь, пока он потухнет сам. Ее заполнило ярчайшее счастье, когда она откинулась на спину и почувствовала его тяжесть. Николас наклонился, целуя Этту, и она подалась к нему, призывая прикоснуться к ней, найти свое потаенное «я», которое всегда в нем скрывалось. Этта почувствовала, как оживает настоящий Николас, почувствовала его первобытную силу, когда юноша двигался над нею, с нею, и позволила себе провалиться в него, раствориться в нем. У того, что она нашла в этой мягкой теплой тьме, не было ни начала, ни конца – это время было их собственным, творящим свою собственную вечность.

 

18

– Я думал над вашей загадкой, – объявил Хасан, когда они спустились по ступенькам и вышли на теплый светящийся полуденный воздух внутреннего дворика. – И, кажется, придумал ответ.

Он сидел за столом рядом с неглубоким бассейном в тени нависшего над ним дерева, бросавшего в неподвижную воду огромные восковые листья. Стены были выложены замысловатыми узорами, подражающими переплетению стеблей зеленеющих вблизи растений. Среди них попадались колоколовидные цветы и всплески зеленых листьев, включая источник аромата, напоившего весь дом.

Жасмин.

Разбросанные по земле маленькие белые цветочки слезами падали на Эттины волосы и плечи с карнизов окон второго этажа. Дом оказался необычайно богат снаружи, а прошлой ночью они обнаружили, что он так же красив внутри. Как только взошло солнце и они смогли открыть ставни, комната явила буйство цветов и узоров, бегущих по стенам, коврам и даже оставленной за дверью одежде.

Аккуратность и тщание, вложенные в оформление внутреннего дворика, просто поражали – все находилось в удивительном равновесии. Мастер, не колеблясь, впустил природу в самое сердце дома, отведя ей самое почетное место: лоскут солнечного света, чтобы разрастаться, и карниз, на котором она принимала восхищенные взоры. От результата перехватывало дыхание.

Солнце пригревало Эттину спину, когда она подошла к Хасану. Он встал и стал накладывать в две тарелки хлеба и фруктов, потом налил горячего ароматного чая из блестящего серебряного чайника. Николас наконец-то выпустил руку девушки, усаживаясь на противоположном конце стола, все еще теряясь в хитросплетениях собственных мыслей. Проснувшись, Этта обнаружила его сидящим напротив тигра, вглядывающимся в его морду. Она, улыбаясь, села рядом с ним, когда он поцеловал ее в обнаженное плечо. Этта снова украдкой провела по нему рукой.

– Этим утром ты выглядишь особенно свежим, – заметила она.

– Не спалось, – ответил юноша, – поэтому натаскал воды для ванны себе, а потом тебе. Должно быть, еще теплая.

По всему телу растеклось незамутненное удовольствие.

– За это я и расцеловать могу!

– Еще бы, – игриво согласился он. – Можешь не сдерживаться.

Этта крепко поцеловала юношу и пошла за ним в соседнюю комнату, где стояла фарфоровая ванна на ножках, совершенно не соответствующая обстановке.

Николас омывал Эттину спину, пока она не нарушила уютную тишину вопросом:

– Что это на тебе надето?

Белая рубаха была частично скрыта роскошным золотым жилетом или плотно облегающим сюртуком, поверх которого красовался еще один длинный узорчатый малиновый сюртук, ниспадающий на свободные шелковые штаны. Талию обхватывал золотой пояс.

– Если верить Хасану, шальвары, – сказал он, указывая на штаны, «кушак» – на пояс, «энтари» – на похожее на халат пальто.

Николас вышел, вернувшись с чистой одеждой, и девушка на мгновение затаила дыхание от красоты и богатства ткани, разложенной перед нею: прозрачного гомлека, нижней туники; чирки, короткого плотного нижнего жилета изумрудного цвета, застегивающегося на груди; шальваров, свободных золотых с сапфировым парчовых штанов, зауженных на лодыжках; и энтари из той же ткани. И, наконец, маленькой золотой шапочки, которую она приколола к волосам, и белого покрывала, яшмака, крепящегося к ней и прикрывающего все, кроме глаз.

Наконец, смыв грязь с кожи и спутавшихся волос, Этта встала и начала вытираться, пока не порозовела.

Николас упивался ею с такой нежностью на лице, что она чуть было не задохнулась.

– Я подлец? – спросил юноша, скорее обращаясь к самому себе, чем к ней.

Этта улыбнулась, поглаживая морщинки и шрамы на тыльной стороне его ладони:

– Думаю, главный подлец в сложившейся ситуации – это я.

Он одарил ее долгим взглядом, который она не поняла: его глаза отяжелели от тьмы, пославшей холод прямо ей в сердце.

– Ты жалеешь? – внезапно догадавшись, прошептала она.

Николас, казалось, вздрогнул от ее слов, решительно покачав головой. Он обхватил ее лицо своими большими теплыми руками и поцеловал так проникновенно, что она почувствовала, как пальцы ног впиваются в пол.

– Нет! Ни минуты.

После этого он не выдавил ни слова, даже не сумел толком поприветствовать их хозяина. Этта не могла понять – если Николас выглядел так не из-за случившегося прошлой ночью, то о чем же он тогда думал?

– Этта, кушай! – уговаривал Хасан, его теплая улыбка диссонировала с синяками, оставшимися на лице после драки с Николасом. – Маленькая племянница, ты прекрасно выглядишь. Как ты находишь нашу манеру одеваться?

Первое слово, всплывшее в ее голове, было «обескураживающе», что едва ли было справедливым. Энтари и шальвары были красиво скроенными; слои сапфирового и изумрудного шелка и парчи смотрелись невероятно роскошно, хотя и были тяжелыми. Она радовалась им, однако не только из-за того, что ее лондонское платье уже превратилось в лохмотья, но и потому, что в них было легче смешаться с толпой и проявить уважение обычаям этого места и эпохи.

– Замечательно, – поблагодарила она. – Спасибо, что заботишься о нас.

Этта с благодарностью приняла тяжелую тарелку с едой, едва успев вдохнуть, прежде чем набросилась на нее, глотая, почти не жуя, первые кусочки граната и инжира.

Николас не спешил приступать к еде, сосредоточившись на внутреннем дворике, ища несуществующие тени и укромные уголки.

– Баха’ар, мой новый друг, – сказал Хасан. – Кушай, пожалуйста. Я не держу слуг. Можешь не бояться разоблачения – я не отличаюсь беспечностью.

– Баха’ар? – переспросил Николас.

– Моряк, – пояснил Хасан.

Николас криво усмехнулся, отламывая кусок хлеба.

– А что там с подсказкой?

Но Хасан не касался главной темы, пока не удостоверился: у гостей достаточно еды и никто не поставит под сомнение, насколько серьезно он относится к роли хозяина.

– Что с загадкой? – с нажимом повторил Николас. Хасан вскинул брови.

Девушка ощетинилась от настойчивости в его голосе, настаивавшей, что каждая секунда, которую они здесь провели, была пустой тратой времени.

– Спасибо, – быстро вставила Этта, – за потрясающе угощение. Мы бы хотели узнать, что вы об этом думаете.

Казалось, Хасан спокойно отреагировал на эту грубость:

– Принеси жасмин невесте, вечно спящей под небом… Так?

Она кивнула.

– Я попытался разбить ее на кусочки, чтобы понять, – сказал Хасан. – Подумал, что Роуз, конечно, имела в виду Дамаск. У этого места много названий. Город жасмина, а также Невеста земли. Но эта подсказка… она ведь подразумевает некое путешествие? Принеси жасмин невесте. Она хочет, чтобы вы покинули этот город, город жасмина. Поэтому она, должно быть, обращена к другой невесте.

– И? – забарабанив пальцами по столу, перебил Николас. – Куда идти?

Хасан поднял руку:

– Терпение…

Рука Николаса хлопнула, подбросив стоявшие на столе тарелки и блюда.

– Эй! – начала было Этта, но юноша прервал и ее:

– Каждая секунда промедления грозит тем, что нас могут найти и выследить стражи, – горячился Николас. – К чему рисковать и тянуть, давая стражам Айронвуда возможность поймать нас… сейчас, когда мы так близки и к тому, чтобы найти астролябию. Не говоря о том, что у нас ведь есть крайний срок?

Этта вздохнула, но кивнула.

Хасан тоже кивнул:

– Тогда поторопимся. Но, баха’ар, ты не знаешь эту землю так, как знаешь море. Пустыня – беспощадная красавица, карающая императрица, не склоняющаяся ни перед кем. Время уже перевалило за полдень, и не стоит отправляться этим вечером. Сегодня завершим все приготовления и выйдем завтра на рассвете. Но сначала выслушайте все, что я говорю, иначе не узнаете, куда идти. Хорошо?

Николас опустил взгляд на свои руки, распластавшиеся по роскошному сверкающему дереву, и кивнул.

– Как я уже сказал, Дамаск известен как Невеста земли, но есть и другая невеста – Пальмира, Невеста пустыни. Думаю, это и есть ваша цель. Что там дальше: вечно спящей под небом? Сам город был жемчужиной нашей торговли, светочем цивилизации. Но теперь от него остались одни руины: долина гробниц.

Город, который нарисовала ей ее мать.

– Это оно. – Этта повернулась к Николасу: – Там-то мы ее и найдем. – А у Хасана спросила: – Можно ли установить, о какой гробнице идет речь? Их очень много?

– Много, – почти извиняющимся тоном проговорил Хасан. – Не могу вам сказать – я долгие годы не посещал этого места. Но Роуз говорит, вы должны искать знак – знак вашей семьи. Думаю, вы узнаете его, как только увидите.

Этта кивнула, вспоминая дерево, выгравированное на обложке маминого журнала путешественника. Ее рука задумчиво крутила одну из холодных жемчужин сережки.

– Однако я волнуюсь, – продолжил Хасан. – От Дамаска до туда три дня на лошади, на верблюде – и того дольше. Если сильней погонять лошадей, можно добраться за два дня, но это опасно – воды мало, и если вы их загоните, придется идти пешком.

– Придется пойти на этот риск, – сказал Николас. – Нам нужна карта, компас, если он у тебя есть, вода и еда – мы можем прямо сейчас сходить на базар?

– Ну, да, конечно, только вам не нужны ни карта, ни компас, потому что я пойду с вами. В качестве проводника.

Николас было встал, но, услышав это, остановился:

– Нам не нужен проводник.

Почему? – удивилась она. Он думал, что покорение океана дало ему какое-то волшебное представление о том, как покорить пустыню? То, что предлагал Хасан, было настоящим даром судьбы. Она не собиралась плевать ему в лицо.

– Я почел бы это за честь, – сказал Хасан. – Идти такой маленькой группой не очень хорошо, но я буду защищать вас ценой собственной жизни.

– Я вполне способен… – начал Николас, остановившись только тогда, когда Этта положила руку ему на плечо.

– Надеюсь, этого не потребуется, – проговорила она, – но мы принимаем твою помощь. Спасибо.

Возможно, имея опыт, позволяющий понять, когда битва проиграна, Николас направился обратно в дом, пересекая внутренний дворик длинными, уверенными шагами. С тем же успехом он мог повернуться и сурово уставиться на них, такой жесткой была его поза.

– Этот мужчина не любит проигрывать. – Хасан подождал, пока Николас скрылся из поля зрения, прежде чем склониться к Этте с мягкой озабоченностью на лице. – Я был бы рад убить его ради тебя.

Девушка оцепенела от его слов и поняла, что это шутка, лишь когда Хасан рассмеялся.

– Последнее время он на пределе. Выдалась пара тяжелых дней.

– Я больше волнуюсь за тебя. Этим утром ты выглядишь несчастной, – сказал он. Этта знала, что они примерно одного возраста; он в лучшем случае на несколько лет старше. В это мгновение, однако, его лицо выглядело таким понимающим, что казалось, ей предложили возможность излить себя кому-то древнему и мудрому, словно само солнце, – кому-то, кто мог облечь в слова то, что она чувствовала.

– У нас была размолвка, – призналась Этта. – Мы нашли наилучшее решение, но оно не окончательное. Он расстроился из-за этого и накручивает себя из-за всего, что происходит. Как и я.

– Он сделал тебе больно?

– Нет… ничего подобного, – поспешно заверила его Этта. – Просто… такое ощущение, что… – Она не хотела ему лгать, но и не была уверена, как рассказать об этом, ни в чем не признаваясь. – Что мое будущее не будет таким, каким, я думала, оно будет.

Не говоря уже о страхе за маму: где она, как с нею обращаются, не пытают ли ее…

– Думаю, возможно… – Хасан замолчал, словно бы более тщательно подбирая слова. – Думаю, возможно, между вами все не так просто, как ему бы хотелось, чтобы казалось?

По Эттиной спине вдруг побежали мурашки.

– Слушай внимательно, маленькая племянница, – сказал Хасан, все понимая правильно. – Я знаю его доводы. И не сужу, как другие. Эбби и Умми не были женаты – не позволяли традиции. Женщина моей веры не может выйти замуж за мужчину вне веры. Но Аллах во всей своей мудрости все же свел их вместе. Когда их разоблачили, мать отлучили от семьи. Отец привез ее сюда, на чужбину, чтобы начать новую жизнь и скрыть от позора, которым остальные пытались – безуспешно – попрекать ее. Он заботился о нас, обеспечивал, но нас не должны были видеть с ним вместе, под страхом осуждения, а мы не могли уйти с ним. Мы никогда не хотели ничего другого – только бы он, хоть изредка, был рядом.

Хасан нежно похлопал Этту по руке, продолжая:

– Это кощунственно, я знаю, и идет вразрез с нашими учениями и убеждениями, но я принимаю их выбор. В душе я нежно их люблю. Я не могу не думать, что важно не то, кого ты любишь, а то, как ты любишь. И вот что я хочу тебе сказать: цветок не становится менее прекрасен, если цветет не так, как от него ожидают. Если цветет час, а не дни.

Этта снова кивнула, кое-как проглотив подступивший к горлу комок. Она хотела услышать именно это заверение, эхо собственных мыслей.

– Он очень переживает, что люди начнут осуждать. Я восхищаюсь мужеством твоих родителей – не могу представить, как трудно им было.

– Он хочет тебя защитить, и это очень хорошо, – сказал Хасан. – Это не недостаток. Но Эбби описывал мне, что значит путешествовать, видеть простирающуюся перед тобой ткань жизни. Он называл это возможностью. Говорят, для любых целей найдется достаточно времени, значит, нужно верить, что время есть и для тебя.

– А что, если оно уже прошло? – спросила девушка.

Он наклонился вперед с легкой улыбкой на лице:

– Тогда, возможно, ты найдешь способ раздобыть еще времени. Возможность, моя дорогая. Возможность.

Город оказался ненавязчиво красив. Его кости были настолько древними, что на улицах можно было с легкостью представить и римского солдата, и крестоносца, и ярко одетых османских янычаров, наводнивших город замысловатыми одеждами и высокими, украшенными перьями шляпами. Это было перепутье веков.

Дамаск поблескивал белым, как жемчужина, и, казалось, складывался, словно головоломка; улицы были извилистыми, кривыми, узкими, за исключением метко названной Прямой улицы, служившей хребтом города. Комнаты нависали над каменными мостовыми, иногда сливаясь арками, все истекало зелеными растениями и тенью. В любой момент казалось, что они могут свернуть с улицы и очутиться в другом спрятанном внутри этого мире. Солнечный свет, просачивавшийся сквозь город, заставлял Этту чувствовать, словно она смотрит на мир через старое оконное стекло.

Минареты мечетей величаво возвышались над домами и крытыми базарами, мирно разделяя небо с церквями. Величайшей из них, как объяснил Хасан, была Большая мечеть, построенная во времена Омейядов. Она была размером с дворец, и какая-то его часть была видна из любой части города в пределах городских стен.

В ее эпоху Сирия сгорала в огне гражданской войны, такой разрушительной, полной смерти и отчаяния, что миллионам беженцев пришлось бежать из нее. Война не пощадила даже Дамаск. Осознавать, что город простоял в той или иной форме не одну тысячу лет, оказалось неожиданно приятно. Он прошел через руки бесчисленных мастеров, столкнулся с кровавыми бунтами и порабощением – и выстоял.

– Вперед, вперед, – подгонял их Хасан. – У Айронвуда есть осевшие в этом городе стражи. Мы должны добраться до суков и вернуться домой как можно быстрее.

Этта зашагала быстрее, всматриваясь в многолюдные улицы и площади, выискивая любые признаки слежки; рядом шел угрюмый Николас, пряча руку с кинжалом в складках энтари.

Каждый сук представлял собой крытый базар, занимавшийся своим видом торговли, каждый ломился от предложений. Если Этта думала, что уход с солнца на короткое время принесет какое-то облегчение от жары, то она ошибалась: тесные проулки суков, где толпы людей наслаждались прекрасными клетками и сладким щебетом певчих птиц, пробовали вес и прочность оружия, искали изъяны в товарах из меди, напоминали нью-йоркское метро в час пик.

Под потолком, словно облака, висели корзины, а когда они проходили стены, увешанные лампами – любой формы и цвета, – девушка чувствовала, как ее ноги останавливаются сами собой.

Торговцы пряностями и парфюмеры предоставляли долгожданное облегчение от менее аппетитных запахов города, особенно запахов тех его жителей. Включая ее саму. Нет ничего действеннее, чем кислое дыхание торговца фруктами, чтобы вспомнить, сколько дней прошло с тех пор, как ты забросила попытки найти зубную щетку.

Дружелюбность торговцев и местных жителей оказалась уникальной, не похожей ни на что, с чем она до этого сталкивалась. Николас с помощью Хасана пытался договориться о мехах для воды, а также о менее броской одежде. Этта смотрела на других женщин и надеялась, что не выглядела так же неуклюже, как себя чувствовала, стоя подальше от мест, где мужчины вели свои дела. Николас поручил ей сумку, в том числе и с золотом, оставшимся после Лондона. Когда она протянула ему мешочек, чтобы купить сухофрукты, он сунул его ей обратно и позволил Хасану аккуратно отсчитать собственные деньги.

– Мы отдадим ему золото, – прошептал Николас, склонившись к Эттиному уху. – Просто необработанное золото и незнакомые монеты в таких количествах привлекут ненужное внимание.

Хасан явно придумал какое-то приемлемое объяснение их присутствию. Он торговался шепотом, смехом, а иногда и суровым взглядом, медленно наполняя их корзинки и руки самым необходимым. Пока они с Николасом рассматривали и обсуждали достоинства различных седел, ее поймал бродячий торговец тканями, забросавший ее шелковыми платками, расхваливая их на языке, который девушка совсем не понимала.

Этта не совсем поняла, что это было. Когда сладколицый человек набросил прекрасный отрез золотой парчи ей на плечо, семеня за нею, и она повернулась, у девушки возникло жуткое ощущение, словно по ее шее ползет паук. Этта огляделась, ее взгляд заметался между женщин, мужчин и торговцев.

Невдалеке – у прилавка с грудами ткани на кривых полках – стояли двое бородатых мужчин в черных одеждах. Один казался смуглее остальных, а вот второй явно был европейцем, с кожей почти такой же бледной, как и у нее самой. На выбранный отрез ткани, перекинутый через руку, они не смотрели. Не следили они и за Хасаном, и за Николасом. Даже не за нею.

Их взгляд не отрывался от стоявшей позади Этты и прижавшейся к колонне молодой женщины, внимательно изучавшей Хасана. Из-под белого шарфа, которым она обернула голову, выбилась прядь золотистых волос. Этта отдернула свое покрывало, чтобы как следует ее рассмотреть… убедиться, что она не соткана из дыма и пыли.

Этта, должно быть, вскрикнула, потому что девушка обернулась к ней, и ее покрывало распахнулось, раскрывая лицо. На нее уставились ее собственные голубые глаза.

Но… как? Хасан говорил, она ушла несколько дней назад. Она только сейчас уходит, чтобы спрятать астролябию? Или вернулась, спрятав ее?

– Роуз? – проговорила Этта, хватаясь голосом за имя. Это была ее первая ошибка.

Догонять ее, когда та повернулась и побежала, – вторая.

Отследить ее передвижение оказалось нетрудно: они были единственными, кто проталкивался через поток циркулирующих по базару людей. Вослед ей летели гневные слова, но Этта едва ли слышала их сквозь собственное свистящее дыхание и шлепанье мягких подошв о землю. Мама оказалась быстрой.

Вытянув руку, Роуз снесла прилавок с серебряными тарелками, полетевшими на землю вместе с дощечками, на которых те были аккуратно расставлены. Резко вздохнув, Этта споткнулась, едва удержавшись на ногах. Роуз оглянулась через плечо, и Этта успела увидеть ее мрачный взгляд, с каким собственная мать швырнула в нее небольшой кинжал.

Он пролетел чуть ли не в дюйме от Эттиной шеи – да и то только потому, что она наконец упала, зацепившись ботинком за что-то торчащее из ближайшего киоска.

– Роуз! – закричала она. – Пожалуйста, я просто хочу с тобой поговорить…

Толпа расступалась вокруг них – какая-то женщина испуганно вскрикнула, – но все Эттино внимание сосредоточилось на этом лице, на том, как его выражение заострилось, словно лучший клинок на всем базаре.

– Скажи Генри или Сайрусу или на кого, черт возьми, ты там работаешь, – крикнула мама с практически незнакомым сильным акцентом, – что они никогда ее не найдут.

– Ты имеешь в виду астролябию? – спросила Этта. – Я не пытаюсь встать у тебя на пути, клянусь…

Пара рук оторвала ее от земли, и последнее, что она увидела, прежде чем покрывало снова упало ей на лицо, была Роуз… пятящаяся с широко раскрытыми глазами.

– Пусти! – выкрикнула сбитая с толку Этта. Ее подняли на ноги и перебросили через плечо. – Николас, прекрати, это она!

Но… ослепленная тканью и собственными волосами она еще раз втянула воздух, покрывало прилипло к губам и языку. Этот запах… от Николаса всегда пахло морем, как мылом и кедром. А теперь, удерживаемая на месте крепкими руками, она чувствовала только запах верблюдов.

Они повернули направо, когда послышался еще один встревоженный вскрик. За секунду до того, как над городом поплыл призыв к молитве, послышался треск дерева, раскалывающегося от удара о землю.

Эттину спину внезапно обдало жаром, и мир вспыхнул огненно-красным под ее сомкнутыми веками. Ее руки оказались в ловушке под ней же, прижатые к чьим-то плечам. Девушка бешено извивалась, пиналась, крики заглушала обмотавшаяся вокруг нее ткань.

Меня захватили…

Эттина нога ударила в уязвимое место, и мужчина упал на колени. Повалившись на горячий камень, девушка едва поднялась на четвереньки, как ее снова свалил резкий удар в голову. В рот набились пыль с грязью, скрежеща между зубами. Она попыталась отползти, перед глазами разлилось что-то черно-белое, закрывая обзор на ее кровоточащую руку, распластанную на бледном камне.

За спиной послышался рык ярости, а спину лизнуло порывом ветра. Этта снова упала вперед, но успела сдернуть покрывало с лица. Тогда-то она и увидела Николаса, таранящего плечом одного из мужчин, которых заметила прежде.

Вокруг собирались люди, некоторые начинали молиться, другие не могли оторвать глаз от Николаса, впечатавшего кулак в лицо одному из нападавших, тогда как второй прыгнул ему на спину. Рука второго исчезла в складках балахона Николаса, и Этта услышала, как юноша закричал, ударяя его затылком и сбрасывая на землю.

Никто не пошевелился, чтобы помочь, пока с базара не прибежал Хасан, взывая о помощи. К тому времени оба незнакомца в черных одеждах поднялись на ноги; Этта не видела, как им это удалось, но они ринулись в хаос, который сами же и создали, подгоняемые янычарами.

– Этта… Этта! – Николас упал перед ней на колени, его легкие раздувались, словно мехи. – Ты ранена?

Прежде чем ее опухший язык смог вытолкнуть ответ, юноша, словно бы удивленно моргнув, покачнулся. Она потянулась к нему: одна рука схватила юношу за руку, чтобы поддержать, вторая двинулась к его боку, где растекалось большое влажное пятно отчаянно-алой крови.

– Нет, – задохнулась Этта, – нет, нет! Николас!

Но даже она не смогла удержать его, когда он упал.

 

19

Он знал, что дела плохи, потому что рана вообще не болела.

Фрагменты последних часов рассеялись в голове, словно разметанные ветром белые лепестки, устилавшие открытый внутренний дворик. И это все случилось несколько часов назад? Невероятно. Стояла темень. Должно быть, прошли дни, а он никак не мог вынырнуть из глубины ужасного напряженного сна.

Над головой плыли мягкие голоса. Мягкие руки приподняли повязку на боку, чтобы осмотреть рану. Мягкие тряпки стерли адский пот с лица. Чего Николас не ожидал, так это того, сколь мягким окажется прикосновение смерти. Почему-то казалось несправедливым выйти из боя. Остаться без сил жечь, чертыхаясь, перекрикивая шум битвы, пока из груди не вырвется последний вздох. Разве он не имеет на это права? Или все лишь казалось таким неправильным, потому что он прожил всю свою жизнь в отчаянной борьбе, напрягая все силы? Отходя с шепотом… эта мысль, казалось, уселась у него на груди, отчего дышать становилось все труднее и труднее.

Возможно, он подумает об этом еще немного, когда чуть отступит усталость.

Да.

Место, куда они его перенесли, пахло землей. Вокруг постоянно звучало тихое шарканье ног и голоса. Что он понимал из их языка, не имело значения; из-за рева крови в ушах сосредоточиться не получалось. Больница? Он заставил себя открыть глаза, как только его век коснулся свет.

Вокруг оказались стены, чистые и белые, словно в могиле, богато украшенные резьбой. Николас постарался не отключаться как можно дольше, чтобы рассмотреть, что же там было. Тысячи солнц. Тысячи цветов. Покой и умиротворение. Даже вода, которой обтирали его лицо, сладко благоухала, напоенная цветами, напоминавшими ему Этту. Но, конечно же, что бы сейчас не заставило его думать об Этте?

Хотя рядом с ним стояли свободные койки, в этой части коридора он был один, оставленный смотреть на воду, переливающуюся в комнатном фонтане, на молодых мужчин и женщин, пришедших к нему наполнить чаши. Его приподняли, заставляя выпить безвкусный бульон. Кажется, он сказал им, что это бессмысленно – горло опухло и саднило, словно он проглотил солнце. Он-то знал.

Рана не убила его.

Убьет лихорадка.

Несмотря на то что он боролся очень слабо, его плотно закутали, загнав в ловушку собственного тепла, но, кроме как потеть и страдать, ничего не оставалось. Все эти люди ухаживали за ним, но никто из них не мог ему помочь.

Этта может.

Этта могла.

Святой Боже… он видел человека, пытающегося размозжить ее голову о камень, и самая последняя подвластная ему цепочка событий разорвалась. Она в порядке? Где она? И какой сегодня день… сколько их прошло? Догадается ли она идти без него?

Когда его глаза снова закрылись, он увидел не ее лицо, а лицо Холла… так он выглядел, присев перед Николасом, когда мальчик был ему по пояс, сообщая, что они уезжают. Капитан протянул ему руку – большую, такую большую и теплую.

Холл… Кто скажет Холлу, что с ним случилось? И Чейзу? Возможно, один из них сможет разыскать Айронвуда, только чтобы выяснить, что у того тоже нет определенных ответов.

Пропал. Он будет известен не тем, что совершил, а тем, как умер. Большинство моряков принимали, что это слово означало конец – со всей его смертельной простотой. Но Холл и Чейз слыли безжалостными оптимистами. Смогут ли они выдержать бремя неведения? Снова попал в рабство, стал пищей для акул, сгнил в тюрьме… Они могут сколько угодно мучиться, гадая, но так и не приблизятся к истине.

Николас начал измерять время призывами к молитве. Каждый раз, чувствуя, что кто-то рядом, он инстинктивно напрягался, пытаясь дотянуться до несуществующего ножа под подушкой.

Николас проснулся от звука тихого гудения и треска ткани, повернул голову, чтобы посмотреть, кто это. На соседней кровати сидел юноша, рядом стояла корзинка с белым льном или грубым шелком. Рулоны ткани были испорчены, изуродованы зияющими дырами и разрывами; возможно, их пожертвовали в больницу на бинты, или, возможно, раньше они служили постельным бельем, а сейчас получили вторую жизнь. Молодой человек без труда раздирал холсты на длинные полосы; прорехи ослабили ткань, сделав ее беспомощной перед его силой.

Разум Николаса не мог идти прямой дорогой, держаться единственной мысли, не теряя ее в жару лихорадки. Но образ никуда не делся, даже когда глаза, отяжелев, закрылись. Что же за задача перед ним стояла?

Деньги… Власть…

Разрыв. Раздирание. Ткань. Время.

Почему он был здесь.

Почему Этте пришлось вернуться.

Время… они находились практически вне времени… Этта…

Этта. Ему нужно поговорить с Эттой.

Возможность представилась только ночью – воздух заполнил знакомый голос. Продрав глаза, Николас увидел Хасана, разговаривающего с одетым в чистейшие одежды стариком с бочкообразной грудью. Николас попытался открыть рот, но издал лишь жалкий всхлип. Никто не услышал его, пока он не прокашлялся.

– Мой друг, позвольте принести вам воды… – Старик с волосами столь же серыми, как серо было у Николаса в голове, повернулся, бросив взгляд в его сторону. Николас схватил Хасана за балахон, прежде чем тот успел отстраниться.

– Этта, – прохрипел он, тщательно выговорив слово. – Приведи… приведи ко мне Этту.

– Уже поздно, – чуть ворчливо ответил Хасан. – Ты бы хотел, чтобы она увидела тебя таким?

Так она что, вообще сюда не приходила?

– Сейчас же, – сурово отрезал он, но, призадумавшись, тихо добавил: – Пожалуйста.

– Да, хорошо, – сдался Хасан. Вставший на колени подле Николаса Хасан начал подниматься, принимая свою изначальную позу, склонившись над его лицом.

– Баха’ар, – начал он тихим замогильным голосом. – Не умирай так далеко от моря.

Николас закрыл глаза, ожидая, и не открывал их, пока не услышал знакомые Эттины шаги, спешащие по кафельному полу. Стало совсем темно – вечер теснил день. Вокруг, согревая своим светом постель, горели свечи. Он подумал об их ночи – вспомнив выражение ее милого лица, как она смотрела на него, – и у него что-то сжалось в груди.

Ее шаги замедлились, он знал, что, должно быть, выглядит так же ужасно, как себя чувствует. Выражение Эттиного лица рвало ему сердце – как же хотелось забрать ее боль. Он мечтал увидеть последнюю улыбку, прежде чем рассказать ей правду.

– Как насчет поцелуя, а? – прошептал он.

Она, кажется, улыбнулась и медленно опустилась на пол, прижавшись мягкими холодными губами к его губам. Отстранившись, Этта не убрала руки, поглаживая его по щекам, лбу, голове.

– Где? – спросил он, снова прочищая горло.

– Кеймейр – больница здесь, в Дамаске, – тихо проговорила она, поджимая под себя ноги. – Я хотела забрать тебя домой, но Хасан беспокоился, что нас выследят чужаки. Да и без врача тебе никак.

Николас скривился, и девушка тихонько рассмеялась.

– Хасан стоял на страже. До сих пор он едва давал мне тебя увидеть. Прошлой ночью пришлось красться под покровом темноты.

– Одной? – Он окинул ее неодобрительным взглядом, но девушка не обратила на это внимания.

– Но я попалась, и он оттащил меня обратно в дом. Ты проспал последние два дня.

Два дня. Боже. Всего три дня до назначенного стариком срока?

Его сердце заколотилось от страха – за нее, женщину, ответственную за эту безумную погоню.

– Те, напавшие на нас, их поймали?

Ее руки продолжали его поглаживать, и он жадно тянулся к ее прикосновениям, чтобы она не отстранилась.

– Увы, нет. Жаль. Думаешь, это стражи?

Наверняка. Выслеживали Роуз и наткнулись на столь же ценный подарок судьбы в лице Этты. Черт возьми, они и дня провести не смогли без того, чтобы их поймали. Каким никчемным защитником он себя показал!

– Тебе жаль, что меня ранили, а не того, что ты за ней побежала, – многозначительно изрек Николас, радуясь твердости собственного голоса. – Это в самом деле была Роуз?

– Да, собственная мать бросила в меня нож. – Этта покачала головой: – Не могу дождаться, когда ей расскажу.

– Она тебе что-нибудь сказала?

– Только то, что никогда не даст Сайрусу и какому-то Генри забрать астролябию, – сказала Этта. – Я не успела даже рта раскрыть, чтобы объяснить: мы не отдадим ее никому из них.

Ах.

Он знал, что время пришло. Знал, что, кроме простого желания ее увидеть, он позвал ее сюда, чтобы наконец-то раскрыть правду.

Но теперь, когда Этта была рядом с ним, со своим милым лицом и светлым сердцем, он поймал себя на том, что застрял.

«Кружного пути нет, – подумал он. – Только прямой».

Девушка откинула одеяло, и Николас наконец освободил руки; вновь обретенную подвижность он использовал, чтобы дотянуться до ее ладоней и прижать их к своей груди. Он знал, что Этта чувствует, как бешено скачет его сердце.

Она резко нахмурилась. Этта выглядела такой усталой, и Николас не сомневался, что послужило тому причиной.

– Что такое?

– Я должен тебе что-то сказать, – начал он. – А ты должна позволить мне договорить до конца. Это важно.

– А до утра не подождет? Тебе нужно отдохнуть…

Как похоже на Этту: видеть, что его светильник угасает, и отрицать это до последнего.

– Я не был честен с тобой. Я не могу ждать.

Этта отстранилась, но он держал ее за руки, словно на якоре.

– Я не просто пошел за тобой через проход… Да, я волновался, что ты подвергаешь свою жизнь значительной опасности, но… после того, как ты вышла за дверь в ту первую ночь, пошла спать, Айронвуд обговорил со мной новые условия. – Горло сжалось, и юноша на мгновение сбился с мысли, почувствовав жгучую боль в боку. – Что я пойду с тобой, займусь этим делом и удостоверюсь, что ты не попытаешься сбежать с астролябией или иным образом обманешь его. Я собирался принести ему астролябию, Этта, с твоего согласия или без него. В обмен он бы уступил мне свои владения в Вест-Индии – огромное состояние. Теперь я знаю, что оно перестанет существовать, как только он изменит прошлое и создаст новое будущее.

Этта покачала головой, пальцы, сжимающие его пальцы, ослабли. Несколько мгновений он был уверен, что она вот-вот заговорит, но это была лишь игра света свечей.

– Скажи что-нибудь, – прошептал он. – Пожалуйста… скажи, что презираешь меня за то, что скрыл правду, что никогда не простишь… скажи что-нибудь, только не скрывай от меня свои мысли.

– Скажу, – спокойно ответила она, неотрывно глядя на него сквозь упавшую на лицо прядь волос. – Вот только придумаю, как лучше вырезать из твой груди сердце и съесть его.

Из его груди вырвался слабый смешок.

– Хотел бы я, чтобы ты так и сделала. По крайней мере, тогда бы ты увидела, как я раскаиваюсь, какую безграничную власть ты захватила надо мною, с той минуты, что я увидел тебя.

Этта закрыла глаза и отвернулась, пытаясь скрыть выражение лица… словно могла спрятаться от него спустя все это время.

– Я не хочу, чтобы ты… говорил что-то вроде этого, потому что чувствуешь себя виноватым. Хотела бы я, чтобы ты рассказал мне все с самого начала? Да. Но я сама довольно долго скрывала от тебя, что не собираюсь отдавать астролябию Айронвуду. И не забывай: пока ты ничего ему не отдал.

– Я лгал тебе… – Николас не мог понять подобной реакции; он-то приготовился к неизбежному отторжению, ненависти, как только она узнает, что он замышлял. Юноша едва мог заставить себя дышать, чтобы не разрушить нереальность мгновения.

– Но я же знаю, почему ты так поступил. Знаю, что, если у тебя будет много денег, ты сможешь купить себе корабль, начать совершенно новую жизнь. Это то, чего я хочу для тебя… обладать вещами, которые ты заслуживаешь. Я хочу, чтобы они у тебя были и чтобы ты не чувствовал себя виноватым из-за того, как ты их получил. Ты сказал мне правду. Не нужно слагать поэму, чтобы облегчить удар.

– Я заключил сделку не только ради награды, – сказал он. – Ты должна это знать. Я думал, что в долгу перед Джулианом и обязан закончить то, что мы начали, и… я хотел… быть с тобой. Защищать тебя.

– Николас…

Правда, обнаженная до костей, заключалась в том, что если бы он не думал о ней все время, то не стал бы и ввязываться. Всего Айронвудова состояния не хватило бы, чтобы прельстить его.

Николаса потрясли Эттины чувства: чистая вера и забота. Он ее недооценил, да еще и сглупил, отрицая внимание… любовь к нему. Другого слова, чтобы описать это, не было. Она действительно чувствовала то же самое. Эта мысль затопила его, наполняя вены и облегчением, и мучением. Он потянул ее к себе, пока она не перестала сопротивляться и не свернулась подле него.

– А если все-таки поэму? А нынче «С добрым утром!» говорим, – начал он, порывшись в памяти в поисках оставшихся строчек. – Мы душам, в страхе замершим смятенно; Любовь весь мир нам делает чужим И комнатку нам делает вселенной.

– Теперь я убедилась, что ты действительно нездоров… – начала она, но он не закончил. Ради этих нескольких последних решающих секунд он мог еще немного побороться со сном. Даже если у него самого не получилось ее убедить, Джон Донн не подведет.

– Пускай, плывя на запад, моряки Откроют новые материки, Для нас есть мир один, где мы с тобой близки!

– Просто чтобы ты знал. Прочтешь мне это еще раз, когда будешь чувствовать себя лучше, – сообщила она ему. Дрожь в голосе девушки поумерила его дерзость. – Можешь попробовать какое-то время не думать, будто умираешь?

– Послушай, – проговорил он, почувствовав, как заплетается язык. Жар, который она добавляла его и без того горящей коже, мог бы сжечь человека заживо. – Ты и так уже слишком задержалась. Попроси Хасана отвести тебя в Пальмиру завтра же утром. Будет нелегко и долго, но я знаю, что ты справишься. Знаю, ты примешь правильное решение, что делать с астролябией. Верю: твое сердце выберет правильный путь.

– Нет, – ответила она. – Без тебя я не пойду …

– Можешь послушаться меня хотя бы в этот раз? – спросил он. – Ты же знаешь, что стоит на кону. Ты должна идти.

– Ты мой напарник, – высоким голосом возразила она, и Николас прижал девушку крепче. Этта расстроилась, но только потому, что поняла, что он прав и какая его ждет судьба. – Не смей оставлять меня сейчас. Я не пойду без тебя. Я тебя не покину.

– Ты не можешь вернуться, – возразил юноша. – Ты должна идти вперед… всегда вперед.

Этта приподнялась, заглядывая ему в лицо. Слезы подступили к ее светлым ресницам, но она не дала им упасть. Напротив, Николас увидел, как в ней вновь расцвела решимость, и тогда он сам наконец-то понял, почему она вдохновляет обе его враждующие части: половину, желающую стать истинным джентльменом, которого она заслуживает, и проходимца, жаждущего ее любой ценой.

– Тебе станет ужасно стыдно, когда ты все это переживешь, а я вернусь и заставлю тебя ответить за всю эту поэзию, – заявила она. – Клянусь, вы, люди восемнадцатого века, склонны все драматизировать.

– Это… – Он, хрипя, боролся за слово. Стук в голове только усилился, когда сердце заколотилось быстрее. Он бы хотел побыть с ней в тишине, вновь познать грани ее мягких контуров в эти последние несколько часов. – Если бы можно было просто выбрать.

Разве в ее время люди не умирают от лихорадки? В самом деле?

– Ты так говоришь, как будто уже наполовину сдался, – сказала она. – Ты еще столько всего должен сделать для себя! Ты не умрешь – я тебе не позволю!

Николас выдохнул, вдохнул, но не смог выговорить ни слова. Теперь он сражался, чтобы не поддаться серебристо-шелковому зову забытья. Силы покидали его, тянули назад, мимо точки выбора. Выбора не было. Хотя юноша и хотел нанести ответный удар, вцепиться в жизнь до кровавых мозолей на пальцах, он видел слишком много смертей, чтобы поверить, что сможет спастись. Даже если, вооружившись хитростью и удачей, человек переживал не одну лихорадку, в итоге всегда находилась та, что его приканчивала. Но, конечно, если и была причина попробовать, то это она.

Истощение схлынуло, на секунду отступив, когда девушка пылко его поцеловала.

– Я не оставлю тебя здесь, – пообещала она. – Поклянись, что будешь бороться.

– Я люблю тебя. – Каким бы слабым утешением это ни было, теперь между ними будет только правда. – Так отчаянно. Чертовски неловко.

– Поклянись. – Николас почувствовал, как по его щекам потекли первые Эттины слезы. Девушку забила дрожь, поэтому он снова притянул ее к себе, надеясь успокоить. Никогда еще он не чувствовал хватки времени так остро; столько всего хотелось сказать, а силы истекали.

– Ты будешь жить… Ты должна жить, – продолжил он. – Думаю, ты знаешь… правду… я хотел бы пойти с тобой. Увидеть твой дом. Найти для нас место, о котором ты говорила…

– Оно ждет, – сказала она. – Нужно просто прийти.

Она могла потрясти его всего несколькими словами.

– Ты будешь думать обо мне, играя на скрипке? – вполголоса спросил он. – Иногда… не всегда и даже не часто, но, возможно, когда услышишь море и вспомнишь… Я бы хотел тебя услышать… хоть раз…

– Николас, – резко проговорила она, обхватив его лицо ладонями, вытягивая обратно за крутой, темный край, – если ты умрешь, я никогда тебя не прощу. Мне плевать, что это эгоистично, – не прощу. Борись.

Любовь ведь в самом деле эгоистична. Она заставляет честных людей хотеть того, на что они не имеют права. Отгораживает ото всего остального мира, стирает время, отметает разум. Заставляет жить вопреки неизбежному. Желать разум и тело другого; заставляет чувствовать, будто ты достоин владеть чужим сердцем и освободить в нем место для себя.

«Ты моя, – думал Николас, наблюдая за Эттой. – А я твой».

– Расскажешь мне… всего одну вещь… о своем времени? – умудрился выговорить он.

– Конечно, – кивнула Этта.

– Помнишь… ту лондонскую пару… на станции?

– Тех, что танцевали? – спросила она. – А что такое?

– Мы бы могли… потанцевать… так же? – выдавил он, обнаружив, как непросто выровнять дыхание. – В твоем времени?

Этта сжала губы, явно пытаясь спрятать улыбку:

– Да.

– Так и думал. Побудешь со мной… пока я сплю?…

Она поцеловала его щеки, веки, лоб, оставив горящий след на сердце. Его дыхание замедлилось, сердце, казалось, бормотало извинения в ответ… в ушах раздавалось медленное бум-бум-бум, напомнившее ему руль меняющего курс корабля. Постепенное замедление, а потом…

Не так.

Не шепотом, умоляю, Господи, но ревом. Ему нужно закончить это путешествие перед началом следующего.

– Борись, – в последний раз прошептала она, обдав теплым дыханием его ухо.

«За тебя, – простучал его пульс в ответ. – За меня».

Николас лишь смутно ощущал Эттино присутствие, когда она отстранилась; оказавшись в ловушке между сном и огненным адом лихорадки, он не мог пошевелить ни обессиленными руками, ни ногами. Все, что у него осталось, так это боль: то мучительно стреляющая в стежках на боку, то бьющаяся в черепе.

Спал он тяжело, сны были обжигающими и яркими. Ему снился дом на Куин-стрит, путь от кухни до потайной двери в столовую, куда он шел прислуживать за столом. Оставайся незаметным. Стой в тени. Молчи. Ему снились руки матери – как странно помнить их форму, вес и прикосновение, когда ее лицо оставалось так далеко. Розовые шрамы и ожоги, покрывающие их тыльную сторону, говорили о бесконечной работе на кухне. Она всегда его гладила: рубашку, волосы, грязь и кровь на его лице. Он вспоминал ее руки, деформированные и загрубевшие от работы, но теплые, и когда он потянулся за ними…

Николасу снилось, как он сжигает дом дотла и мочится на пепелище.

Так что было немного пугающе, что его выдернули из сна, плеснув теплой водой.

– Баха’ар! Проснись! Дурак! – орал Хасан, его голос стал практически неузнаваемым, когда он ударил Николаса в грудь. Слово, которое он выбрал, явно считалось весьма грубым, потому что стоявший рядом в торжественном молчании целитель чуть не подавился.

Изумление прогнало облака дыма из его головы. Николас чувствовал себя, словно отжатая и оставленная сушиться на солнце ткань. Каждая мышца его тела протестующе заныла, когда он немного выпрямился, прислонившись к стене.

– Что такое? – прохрипел он. – Чего раскричался, словно…

– Дурак! – снова рявкнул Хасан. – Что ты ей сказал?

Николас забыл, как дышать.

– Этте?

– Кому ж еще? – завопил страж. – Зачем ты велел ей уйти?

В этот самый момент Николас понял, что выживет, хотя бы ради удовольствия собственноручно ее придушить. И что ж… да, он был слегка смущен представлением, которое вчера устроил.

– Во-первых, тебе следует знать, что, черт возьми, ее невозможно заставить делать то, чего она не хочет. Я велел ей попросить тебя о помощи… и уйти утром.

Настало утро: солнце еще не взошло, но тьма отступала с каждой секундой.

Гнев угасал вместе с нею. Этта может быть импульсивной, да, но она не настолько безрассудна, чтобы попробовать в одиночку перейти пустыню. А если и решилась, то где раздобыла лошадь? Откуда узнала, куда идти? Этта не говорила на местном языке, у нее не было карты…

По спине пробежал холодок:

– Ты искал ее дома?

– Думаешь, я настолько глуп, что не проверил бы там в первую очередь? – разбушевался Хасан. – Она туда не возвращалась. А если и возвращалась, то не для того, чтобы забрать свои вещи.

Все тот же холодок обратился в лед в его жилах. Уйти без денег, без их маленькой сумки с запасами?

Она ушла не одна. Не ненамеренно.

Возможно, покинула город, не желая того… кто-то мог забрать ее, заставить против воли, украсть…

Приложив неимоверные усилия, Николас вытащил ноги из-под одеял, не обращая внимания на то, как натянулась рана.

– Надо расспросить людей… узнать, видел ли кто-нибудь, как она уходила.

Не слишком хороший план, но их единственный шанс.

Хасан кивнул, выстрелив вопросом в безмолвного седовласого врача. Он что-то пробормотал в ответ таким спокойным тоном, что Николас только распалился. Этот человек не понимает, что дорога каждая минута? Почему он выходит из комнаты, а не выбегает?

– Спокойствие, друг мой, – проговорил Хасан, усаживая Николаса на кровать, когда тот попытался подняться. – Он скоро вернется.

Целитель вернулся – после десяти мучительных минут. За ним, опустив голову и сложив руки перед собой, шел юноша, тот самый, которого Николас видел разрывающим бинты.

Он говорил без всяких подсказок, выщебетывая ответы на вопросы Хасана. Когда Хасан, наконец, поднял руку над головой, как будто спрашивая «Какого роста?», последнее терпение Николаса лопнуло.

– Что он говорит? – требовательно спросил он.

Лицо Хасана стало пепельно-серым.

– Он говорит, что видел, как она покинула этот айван – то есть коридор, – но ее встретила другая женщина. Европейка, говорит, как и она сама. И она вышла наружу в сопровождении двух других мужчин.

Николас смерил юношу недобрым взглядом.

– И он не подумал сказать кому-нибудь хоть одно чертово слово об этом.

– Он решил, что женщина была ее семьей, – объяснил Хасан, хотя Николас видел, как на его лице отразилось его собственное гневное разочарование. Как будто цвет кожи служил семейным признаком.

– Как она выглядела? – спросил Николас.

– Молодая – как ты или я. Каштановые волосы, говорит… темнее, чем ее. Глаза… тоже темные. Говорит, видел, что она смотрела на невероятно маленькие золотые часы, каких он раньше никогда не видывал. – Последние слова он подчеркнул с многозначительным видом.

Ярость скрутила живот, когда он опустил ноги на холодный пол. Николас успокаивающе вздохнул. «Пока ты меня не получишь…» Он вытеснит слабость из своего тела, напитает ее злостью, пока не найдет Этту или пока его тело не рассыплется в конец.

– Ты знаешь, кто это, баха’ар?

Вместо ответа Николас задал встречный вопрос:

– Ты знаешь, как завязать правильный узел?

– Да, – наморщив лоб, ответил Хасан. – А что?

– А то, – сказал Николас, наблюдая, как по кафельному полу разливается рассвет, – что я хочу попросить тебя привязать меня к лошади.

 

20

В чувство Этту привел не бешеный галоп лошади и даже не веревки, впившиеся в запястья, а холодный утренний туманный воздух и запах цветущего апельсина, принесенный ветром.

Она продрала глаза, чувствуя дурноту от стремительного движения и влажной горячей тяжести наездника, сидящего за ней. Каждый выдох, обдающий затылок, все сильнее скручивал ее желудок, терзая болью в правом виске. Не освободив рук, Этта не могла пощупать голову, но предчувствовала, что шишка даст фору горе за ними.

Они покинули Дамаск через несколько рощ, петляя между стройными рядами деревьев. Впереди виднелась золотая линия горизонта, и тут Этта поняла, почему Хасан назвал пустыню беспощадно прекрасной. Издалека, когда солнце поднималось над ней, пыль отливала великолепным золотом. Но один только цвет указывал на нечто куда более зловещее – бесплодность.

– О… очнулась.

Ее пальцы вцепились в седло, когда она медленно обернулась. Этта нахмурилась:

– Сожалею.

Когда Этта оставила Николаса, чтобы найти доктора или Хасана или кого угодно, кто мог бы подтвердить, что она не сходит с ума и в его лихорадке в самом деле наметился перелом, она едва не пропустила ее, прислонившуюся к стене. София назвала ее по имени, но Этта так безумно устала, что почти не сомневалась, что это галлюцинация.

Но нет. На Софии были энтари и шальвары дамасских женщин цвета слоновой кости с золотом, голова склонена набок в обычной высокомерной манере.

– Что ты здесь делаешь? – сумела выговорить Этта.

– Ты же не дура, – ответила София, – чтобы самой не догадаться. Я здесь, чтобы помочь тебе закончить задание.

Даже тогда, озадаченная, подавленная, Этта не теряла бдительности. София могла бы найти их, только последовав за ними – не только через весь Дамаск, но и через все остальные проходы. Или… получив отчеты стражей, без сомнения, передававших свои наблюдения Айронвуду.

– А я еще никуда не иду, – сообщила Этта. – Не сейчас.

Лицо Софии ожесточилось за покрывалом.

– Я боялась, что ты скажешь что-нибудь вроде этого.

Острая боль, а потом… ничего.

А теперь это.

– Извиняюсь за грубое обращение, – сказала София, с легкостью подводя свою лошадь к Эттиной. Стук копыт поднял столько пыли в воздух между ними, что ее мгновенно заволокло.

– У нас просто не было времени, – продолжила она без тени раскаяния. – На твоем лице было написано, что ты не собираешься уходить, а за время, которое потребовалось бы, чтобы тебя переубедить, мы бы проехали полпути до Пальмиры.

Этта выпрямилась, пытаясь ткнуть локтем сидящего за ней мужчину:

– Откуда знаешь о Пальмире?

– Вчера на базаре у тебя на хвосте висели эти стражи и наводили справки. Араб, с которым вы ходили, упомянул, куда вы собираетесь, торговцу, продавшему вам бурдюк. Беспечный, – пожала плечами София.

Вчера на базаре у тебя на хвосте висели эти стражи…

Этта повернулась в седле, ужас, словно кулак, сжал ее желудок. Мужчина, покрытый припухшими синяками и с рассеченной губой, бросил на нее хмурый взгляд.

Эти люди пытались схватить ее… один из них ранил Николаса. Раскаленная добела ярость забурлила у девушки под кожей, и она стала пинаться гораздо сильнее.

– Прекрати! – огрызнулась София. – Мне пришлось заплатить ему вдвое больше, чтобы поехал с тобой… Он наплел нечто нелепое о своей вере, не позволяющей ему прикасаться к женщине, у которой еще не было связи. Не испытывай их терпение.

Этта скрежетнула зубами:

– Тебе не стоило заставлять их. Не слишком любезно с твоей стороны.

Во взгляде мужчины было столько отвращения, что Этта подумала, что ее вот-вот снова ударят.

– Ты… – Слова застряли в горле. – Ты наняла их убить Николаса?

– О чем ты? – София раздула ноздри. – Если кто и напал на этого ублюдка, то не из присутствующих.

Словно бы замерзшая рука стерла все чувства с Эттиного лица. Она потрясенно смотрела на девушку:

– Ты там была?

– На базаре? Конечно нет, – ответила она. – Я пыталась пройти через комнату – в которую открывается один из проходов, – пока вас троих не было. А что? Ты о чем?

Наездник за спиной Этты сильно стиснул ее талию, только что не ломая ребро. Что-то острое вонзилось ей в бок, и Этта приняла молчаливое предупреждение.

Почему мужчина, с которым она ехала, или тот, что скакал прямо перед Софией, не хотят, чтобы она говорила? Потому что боялись разгневать эту Айронвуд, что действовали за рамками ее приказов, и это дойдет до Великого Магистра?

– Кто-то… пытался меня ограбить, – выдавила Этта, когда поняла, что София по-прежнему ждет ответа. – Николас бросился на помощь, и его ранили. Вот почему мы были в больнице.

– Какая досада, – без тени жалости проговорила София.

– Он – твоя семья, – огрызнулась Этта. – И у вас больше общего, чем ты думаешь…

София протянула руку, так крепко вцепившись в поводья Эттиной лошади, что они оказались совсем рядом. Лошадь протестующее заржала, молотя копытами рыхлую пыль. Когда София заговорила, ее голос сочился ядом:

– Повторять не буду, так что слушай: ублюдок – никакая не семья. Еще раз вякнешь – пожалеешь.

Слово, которое она использовала, тон, каким она произнесла «ублюдок», сказали Этте все, что ей нужно было знать об отношении Софии к себе и к своей семье.

Слава богу, Николаса воспитали не эти люди. Ей нужно найти способ, чтобы окончательно вырвать его из их рук.

– Что ты здесь делаешь? – наконец, требовательно спросила Этта. – Ты сказала, что пришла помочь, но это, – она дернула свои путы, – намекает на нечто другое. Если ты шла за нами через проходы, почему ничего не сказала? Не поговорила с нами?

София бросила поводья и повернула своего коня обратно к дороге, обращаясь к наемникам, очевидно, по-арабски. Она упоминала, что путешественники учили языки в рамках подготовки, но это все равно почему-то застало Этту врасплох. Она никоим образом не могла узнать их план, пока не станет слишком поздно.

– Не хочешь, чтобы тебя преследовали, – не уходи посреди ночи и не кради мои вещи, – наконец, ответила София. – А ты как думала? Он вот так просто тебя отпустит, скрестив пальцы, что ублюдок выполнит свою часть сделки? – София насмешливо окинула ее жалостливым взглядом. – Что? Не слыхала, о чем там Николас договорился у тебя за спиной? Он получает все…

– Я знаю о сделке, – отрезала Этта. Она поняла его еще тогда – о да, – даже несмотря на жгучую боль. Связаться со стариком, чтобы получить все, что он хотел, было достаточно веской причиной. Если бы он только не скрывал это от нее… – Он сам мне об этом рассказал.

– Да ну? – фыркнула София. – Что ж, если он каким-то чудом переживет лихорадку, его уничтожат. Когда я пыталась втолковать дедушке, что ему нельзя доверять, он сказал мне, что любое предательство со стороны Николаса будет означать, что он никогда больше не поступит на корабль. Да что там на корабль – к причалу не подойдет. Он будет разбит.

– Он не… – Эттина голова просто раскалывалась от боли. Старик правда обещал разрушить его будущее, если он откажется от сделки? Ее сердце по-прежнему сжимал кулак страха, когда она проговорила. – Он не умрет.

– Блажен, кто верует, дорогая.

Еще мгновение Этта сверлила девушку взглядом, пытаясь придумать свой собственный план.

– Придется тебе с этим смириться. А что, старик в самом деле настолько тебе доверяет, чтобы отправить следом за нами? Или у него просто пехота на исходе?

– Ты дала мне возможность, которую я и ждала… я могу с легкостью себя проявить, показать ему, на что я способна на самом деле. – София замедлила свою лошадь, устраиваясь поудобнее в седле, словно это была самая естественная вещь в мире.

Этта чувствовала себя мешком с костями, трясущимся из стороны в сторону, ноги, сжимающие бока лошади, уже ныли. Чтобы ее расслышали, Софии пришлось кричать, держа лицо вниз, чтобы в рот не набилось пыли.

– Прости, что ранила твою гордость, с такой легкостью вас обоих выследив. Вы очень облегчили мне работу, отправившись в другую часть города, когда я прошла через проход в эту очаровательную секретную квартирку. В любом случае радуйтесь, что это я, а не кто-нибудь из дедушкиных людей. Мы ведь легко и быстро найдем астролябию, правда? И вернемся к тридцатому. Уж в чем, в чем, а в выдерживании невозможных крайних сроков дедушки я разбираюсь.

Сомневаясь, стоит ли ей говорить, Этта покачала головой, водя пальцами по гладкой коже седла. Айронвуд явно не открыл внучке всей правды, но кто знает, как отреагирует София, узнав, что стоит на кону. Преданность Софии была тесно переплетена с успехом и будущим семьи – все, чего она хотела, зависело от того, удастся ли ей завоевать одобрение старика. Могла ли она думать о чем-нибудь еще, кроме этого внимания и уважения?

– Говоришь, он рассказал тебе об астролябии, да? – ехидно спросила Этта. – Сомневаюсь, что признался, для чего она ему.

– Тихо! – рявкнула София, переводя взгляд на сидящего за Эттой мужчину.

Но Этте нужно было попытаться воззвать к ее разуму:

– Астролябия не считывает проходы, она их создает…

– Заткнись, Линден!

Она уже знает? И… что… ей все равно? У Софии не было личной привязанности к будущему: она никого не любила, ее никто не любил, у нее не было ни постоянного дома, ни родных мест. Возможно, поэтому все так просто.

Этту тряхнуло, и она прикусила щеку, когда лошади снова понеслись. Мужчина за ее спиной хрюкнул нечто невразумительное, но она не обманулась – он не только понимал английский, но за всем этим стояло нечто большее, чем кто-либо позволял себе выдать. Они напали на них на базаре без приказа Софии или, по крайней мере, не сообщили ей о случившемся. Может, они были преданы только старику?

И, возможно, София знала это и потому-то не хотела, чтобы Этта распространялась при них об астролябии. Она не забыла, что Николас говорил на базаре: золото или обещание сокровища привлекает ненужное внимание. Если София не хотела, чтобы наемники знали истинную ценность того, за чем их послали, значит ли это, что она боялась, как бы они не захотели взять астролябию себе? Но на что стражам астролябия, кроме как потребовать за нее выкуп? Это была зацепка, и Этту обуял соблазн – если разорвать тонкие нити преданности, связывавшие их с девушкой, может, удастся ускользнуть под шумок, опередить их и…

Блуждать по пустыне?

Оставить Софию умирать?

Этта медленно покачала головой. Она была способна на многое, о чем раньше не догадывалась, но хладнокровно обречь девушку на смерть в пустыне… Пусть это будет крайним вариантом, если ничто другое не поможет.

– Знаешь, что я представляю почти воочию, – посмеиваясь, начала София. – Дедушкино лицо. Его удивление, когда я выполню невыполнимую задачу.

– Удивление? – переспросила Этта, ощущая именно его. – Хочешь сказать…

Айронвуд не знал, что его внучка пустилась за ними. Она пришла сама – по своей собственной воле.

– Докумекала, наконец, – фыркнула София. – А ведь я перед тобой в долгу. Помнишь, ты говорила что-то насчет «управлять своей жизнью»? Если он не удостоит меня чести стать наследницей, то я, черт возьми, покажу, кто – правильный выбор!

Именно тогда Этта поняла, что ей нужно разработать другой план, готовя себя к худшему. Потому что самый распрекрасный план в мире бессилен перед готовой на все девушкой, жаждущей того, что, по ее мнению, заслужила.

Несколько часов спустя, когда солнце, пройдя у них над головами, село за спинами, когда зеленый оазис Дамаска остался далеким воспоминанием, Этта поняла, что недооценивала пустыню.

Она ожидала увидеть груды песка – барханы, в которых они будут тонуть, – не имея никакого представления об этой части мира. Земля, распростершаяся перед ними, была либо плоской, либо гористой. Горы, окутанные серой дымкой, казалось, всегда находились в отдалении. Ветер, хлеща, играл с бледной слежавшейся грязью под ногами, подхватывал все, что ни вылетало у лошадей из-под копыт. Он шептал, упрашивал, словно пытаясь прельстить их.

Когда они остановились на отдых, лошади сжевали несколько сморщенных кустиков. Их бока тяжело вздымались, тело Эттиной лошади пылало жаром, ноги девушки насквозь промокли от сладкого едкого пота. С нее не сняли путы, пока не пришло время выгуливать животных.

Один из стражей нашел корявый колодец, вырытый в твердой земле. София перевела его слова: колодец, вероятно, остался от римлян, ездивших этой дорогой в Пальмиру, и до сих пор используется несколькими бедуинскими племенами пустыни. Вода, собравшаяся после дождя несколько недель назад, оказалась несвежей и выглядела не очень, но лошади выпили все до последней капли. Настало время снова двинуться в путь.

Не было ни тени, ни воды, ничего, кроме древних руин, выраставших тут и там на горизонте. Когда грязь осела, Этта могла видеть на сотню миль во всех направлениях; зной играл с воздухом, заставляя его танцевать, словно перед проходом. В конце концов думать о поисках прохода стало невыносимо, Этта слишком ослабла и устала. Даже под защитой одеяния и покрывала солнце буквально выжаривало ее изнутри.

Едва Этта успела подумать, что София заставит их ехать ночью, в отдалении появилось нагромождение бледных низеньких построек.

– Куриетайн, – с явным облегчением сказала София, вытирая рукавом пот с лица.

– До Пальмиры еще далеко? – спросила Этта, сползая с перепачканной лошади.

Бедняжка, едва держащая голову, содрогнулась, когда они со стражем избавили ее от своего веса на время короткой прогулки до деревни.

– Около дня пути на север, – ответила София. – Я хочу поднажать, когда мы наберем воды, но наши блистательные стражи, кажется, думают, что нужно попробовать сменять лошадей на верблюдов.

Перейти на верблюдов – животных, способных днями обходиться в пустыне без воды, – показалось Этте довольно разумным.

– Как их зовут?

– Верблюдов? Какого черта я должна знать?

Она это серьезно?

– Стражей! – Этта указала на тихо переговаривающихся перед ними мужчин.

– Зачем тебе? Хочешь написать благодарственные письма?

– Да пошла ты… – Этта скрипнула зубами. – Не бери в голову.

Для размышлений есть вещи и поважнее: мама. Астролябия. Возвращение к Николасу. Даже дебют. Стоило подумать об этом сейчас – и в сердце вспыхнул знакомый огонь, пробиваясь сквозь страх и тревогу, одолевавшие ее при мыслях о жизни в бегах с матерью. Она хотела играть – ради Элис, чтобы Николас мог услышать ее; но еще сильнее, чтобы снова управлять своим будущим на собственных условиях.

В Куриетайне мужчины переговаривались между собой, курили кальяны, наблюдали закат. Они привлекли несколько заинтересованных глаз, когда один из стражей вел их по лабиринту выгоревших на солнце улиц, направляясь к тому, что София называла караван-сараем, а остальные ханом – к ночлежке для изможденных путников и их животных.

И воде. Чистой прохладной воде. Этта облизнула потрескавшиеся губы. Ее бурдюк опустел еще час назад.

– Я слышала, мужчины говорили о горячем источнике. Чувствуешь запах серы? – спросила София, глубоко вдыхая вечерний воздух.

– Ах вот оно что, – сладко ответила Этта. – А я-то думала, это ты.

Улыбка Софии могла бы расплавить лицо человека послабее духом.

– Какая жалость, что ты не сможешь выкупаться. Такое ощущение, что мы приехали сюда на тебе.

К рукам, казалось, привязали по стофунтовой гире, но Этта собрала последние силы, чтобы показать Софии неприличный жест, прежде чем отвернуться обратно к дороге.

Караван-сарай оказался простым квадратным сооружением, почти крепостью. По его фасаду, разделенному огромным проездом, шли колонны и столько арок, что Этта не бралась сосчитать. Прямо сейчас несколько мужчин вводили в ворота неуправляемое стадо верблюдов.

Двое молодых ребят подошли взять их лошадей и направили путников внутрь, где их встретил дородный мужчина с одутловатым лицом, в нарядном красном одеянии. Сначала он поговорил со стражами, которые, должно быть, обмолвились, что София при золоте, поскольку мужчина успел извиниться перед ней на трех языках, пока София не соизволила ответить ему по-арабски.

Караван-сарай делился на два уровня: верхние комнаты, где спали люди, и нижние, где ночь пережидали их верблюды, лошади и товары.

Караван, прибывший перед ними, только закончил разгрузку и устраивал на ночлег животных. Покончив с вечерней молитвой, мужчины смешались с другими путешественниками, демонстрируя товар и деля трапезу.

– Входи, – сказала София, когда они добрались до своей комнаты на втором уровне. Их сопровождающие двинулись к следующей двери и исчезли внутри. Она слышала звук падения их сумок и шелест ткани, когда они развернули свои постели.

Этта шагнула в комнату, в которой оказалось градусов на десять прохладнее, чем снаружи. Она так привыкла к изяществу, с которым были обставлены даже самые простые дома, что удивилась, обнаружив комнату пустой, как пещера. Никакой двери, только занавеска, упавшая до пола, когда она зашла.

– Так. Вот одеяло, – София бросила свернутое полотно.

Неудивительно, что после дня на спине лошади оно пахло так же плохо, как и сама Этта.

Она расстелила его на полу, мысленно готовясь к изощренной муке: устраивать измученное скачкой тело на почти что голой утоптанной земле.

«По крайней мере, мы в безопасности, – подумала она, но потом исправилась: – Наверное».

– В сумке есть еда, – сказала София, указывая на полотняный мешок, который она свалила у стены на своей стороне маленькой комнатки. – А я должна выяснить, как сбыть лошадей.

Ее глаза вспыхнули невысказанным предупреждением. Этта просто махнула в сторону выхода.

Дождавшись, пока София исчезнет за занавеской, Этта залезла в сумку, вытащила горсть инжира, оторвала ломоть хлеба размером с кулак и быстро вернулась на место. Было слышно, как за стенкой один из стражей встал, поднятый приказом Софии, и, ворча, потащился вниз по лестнице.

Этта осмотрела другие сумки.

Девушка оставила в них все свои припасы, в том числе, но не только, небольшой пистолет, деньги, журнал путешественника, золотые карманные часы и швейцарский армейский нож.

Компас, которым София пользовалась, провалился на самое дно маленького мешочка. Она покрутилась по комнате, вглядываясь в его циферблат, пока стрелка не указала на истинный север.

За последние несколько часов Этта передумала пять вариантов плана побега. Пока остальные спят, выползти, взять несколько нужных вещичек и ускакать вперед, на несколько часов опередив и с Пальмирой, и с астролябией. В каждом варианте Этта уже была далеко, прежде чем они прибывали.

Но чем дольше она смотрела на компас, тем сильнее ее планы просыпались сквозь пальцы, словно пыль.

Хасан предупреждал их с Николасом, что пустыня – не место для путешествий в одиночку. Даже с компасом она может сбиться с пути, заблудиться, остаться без воды или пищи – и будет бродить, пока кто-нибудь ее не найдет или она не умрет. Этта была «цветком асфальта», выживание в дикой природе – точно не ее конек. Ей не обойтись без Софии, стражей, их знаний и припасов.

Тридцатое поджимало, когда тут сомневаться. Все это время она рассчитывала разобраться с работой астролябии, создать проход обратно в свое собственное время, застать врасплох Айронвуда, держащего маму в заложниках, и вытащить ее оттуда, но теперь ничто из этого не казалось таким простым.

Как ей добраться до астролябии и удрать от Софии и стражей, прежде чем они ее возьмут? А потом скрыть, что она не собирается нести ее Айронвуду, и успеть освободить Роуз, пока обман не вскрылся? Ее разум начал препарировать задачу, разрезая ее на посильные действия, оценивая темп, деля его на такты, пока, наконец, не остановился на единственной возможности.

Залогом успеха было перетянуть Софию на свою сторону. Сделать соучастницей не только уничтожения астролябии, но и обмана Сайруса. Этта может заставить его торговаться – заявить, что ей нужно сперва увидеть маму целой и невредимой, прежде чем она ему что-либо отдаст. Если мама предвидела, что нечто подобное произойдет, возможно, у нее и план был на этот случай?

Или… У Этты засосало под ложечкой от нараставшей уверенности, что все это может закончиться только со смертью старика. И, возможно, смертельный удар придется нанести именно ей.

От одной этой мысли девушке стало плохо – возможно, ее мать была настолько беспощадной, но в кого превратится она сама, убив его? Он виноват в смерти Элис… Мысль должна была заполнить ее жаждой мести, но… не заполнила.

Кроме того, что делать с другими путешественниками? Теми, кому Айронвуд поручил сторожить Роуз?

Лежа в темнеющей комнате, она мысленно возвращалась к словам, которыми мама закончила первое письмо: В конце должен быть финал.

Финал. То есть… разрушение? Она должна сделать то, что не смогли мама и дедушка: уничтожить астролябию? Теперь, понимая, что за сердце бьется в груди ее матери, Этта начала задаваться вопросом: а что, если мама и не ожидала спасения… что, если эта фраза, как и последние слова Элис, была предназначена успокоить ее, направить, убедить, что все так и должно быть.

Ужас пронзил ее до костей. «Я не могу потерять и маму». Не сейчас, когда у нее накопилось столько вопросов о семье. Не тогда, когда у них появилось столько мест, куда можно отправиться вместе. Если мама тоже исчезнет, ради чего Этте пытаться вернуться в ее Нью-Йорк, к изорванным в клочья остаткам своей прежней жизни?

Уничтожение астролябии будет последним средством, решила она. Какая-то часть ее все еще надеялась, что она сможет достучаться до Софии, убедить ее отправиться в Эттино время и скрыться от Айронвуда раз и навсегда. Тогда она могла бы как-то воспользоваться астролябией, чтобы создать проход прямо в свое время без необходимости искать проход в Метрополитен на Багамах.

Этта на всякий случай сунула компас в складки одеяния и натянула одеяло. Она заставила свой разум очиститься от роя мыслей, закружившихся в голове, едва она закрыла глаза.

«Скоро все закончится. В конце должен быть финал». Она потерла кровавые отметины на запястьях, изо всех сил стараясь не мечтать, чтобы рядом оказался Николас. Ей не нужен защитник или спасатель. Но нужен он.

По Эттиным расчетам, София вернулась через полчаса, с бурчанием опускаясь на свою импровизированную кровать. По соседству разговаривали и смеялись стражи, и Этта поймала знакомое слово, пролетевшее между ними, из тех, что употреблял Хасан: ашвак.

Ашвак… то есть Терны?

Повисла тишина, в караван-сарае погасили последние светильники, погружая их в царство ночи.

– Астролябия правда создает проходы? – спросила вдруг София. – Не считывает их?

«Если я отвечу на твой вопрос, обещай ответить на мой», – чуть не сказала Этта, но потом подумала о Николасе и вдруг поняла, что, возможно, ей не стоит манипулировать Софией. Не сейчас, когда правда на ее стороне.

– Да. Он хочет создать проход к точке, в которой сможет спасти первую жену, не потеряв свое состояние и власть над другими семьями, – сказала Этта. – Он уничтожит наше будущее, я почти уверена в этом, просто чтобы выстроить то, какое считает лучшим. Ты не должна позволять ему получить так много власти.

– О, я никогда и не собиралась отдавать ее ему, – ответила София. – Особенно теперь, когда знаю, на что она способна… Кстати, спасибо, что просветила. Боже мой, это потрясающе. Я не просто смогу господствовать над ним – я могу выжечь всю его жизнь.

– София… – попыталась перебить ее Этта, но девушка продолжала, едва не дрожа от волнения:

– Это самая могущественная вещь в мире; путешественники и стражи не просто станут мне равны, они встанут передо мной на колени. Мне не нужно становиться наследницей – просто вернуться назад и вывести его из игры.

Этта была так ошарашена, что едва могла говорить:

– Ты убьешь его?

– Не раньше чем он пожалеет, что не выбрал меня, – сказала София обманчиво сладким голосом. – Хочу, чтобы он страдал, видя мой взлет на фоне его падения. Так что не волнуйся, дорогая: он не изменит будущее. Я первая его изменю.

 

21

После почти семичасовой качки на спине верблюда Этта была слишком занята удержанием в седле, чтобы заметить, как скудную пустыню снова начали разбавлять зеленые островки. Если первый отрезок пути показался Этте бесплодным, то последний напоминал сухие крошащиеся кости мира. Эттины глаза беспрестанно слезились от слепящего солнца, безжалостно висевшего в безоблачном небе.

Но затем в отдалении что-то начало вырисовываться. Не сам город, но разрушающаяся крепость на одном из обрамляющих его холмов. По всем приметам римская, тысячи лет простоявшая под ветрами: множество колонн, тысячи из которых, казалось, держали само небо. Рядом – зеленый оазис, плотный частокол деревьев, такой нелепый на фоне тянущейся во все стороны голой земли. Но то тут, то там, приближаясь к городу, Этта видела высохшие русла оврагов и какие-то маленькие каналы. Теперь, когда они ступили внутрь руин и Этта чуть ли не свернула шею, рассматривая резные рельефы на вершинах колонн, ничего не стоило представить величественный размах города в годы его расцвета. Хасан называл его одним из самых важных перевалочных пунктов древних торговых путей между Востоком и Западом, некогда тщательно ухоженной драгоценностью, пришедшей в запустение, а потом разоренной, когда поднялись новые цивилизации, начертав новые дороги. Проехали амфитеатр и большое высокое здание – храм, по предположению Этты, но большей частью они шли по остаткам фундаментов домов. Их следам.

– Ну? – спросила София, резко преграждая Этте дорогу своим верблюдом.

– Что «ну»? – переспросила Этта, поправляя капюшон. Солнце стояло в зените, припекая макушку, напоминая Этте, что ей нужно глотнуть еще воды из стремительно пустеющего бурдюка.

– Что там в подсказке? Вот, мы здесь – где ее теперь искать?

«Соври ей, – подумала Этта. – Ты почти на месте, они тебе больше не нужны, а она не передумает. Поищи сама…» Но что, если они разделятся и София найдет астролябию первой, а Этта будет слишком далеко, чтобы ее остановить?

«Тогда прибегну к последнему средству», – печально подумала Этта. Теперь ставки были для нее очевидны, и казалось, она ежеминутно сдерживала слезы горького разочарования. Она не могла спасти ни себя, ни свое будущее, ни маму. Прошлой ночью она несколько часов лежала без сна, пытаясь вообразить мир, который попробует построить и которым будет править Сайрус Айронвуд, заполучив астролябию. Этта пыталась убедить себя в том, что София будет меньшим из двух зол. Но, по правде говоря, София походила на фейерверк с зажженным фитилем; и это лишь вопрос времени – когда гнев или нетерпение возьмут над нею верх и ее планы обернутся катастрофой. Затем астролябия почти наверняка найдет свой путь обратно к Айронвуду.

– Я скажу тебе, – проговорила Этта, – но только в обмен на кое-что.

София вскинула брови:

– Снова эта глупая игра, Линден? Неужели?

Этта выпрямилась в седле, борясь с подступающими слезами разочарования. «Прости, мама. Я просто хотела, чтобы ты мною гордилась…»

– Ты можешь потратить недели, месяцы и даже годы, разыскивая астролябию. Я помогу тебе, но только если позволишь создать проход в мое время.

К ее удивлению, София, казалось, уже подумала об этом:

– Ты действительно знаешь, как пользоваться этой чертовой штукой?

Этта ухватилась за слабое удивление в голосе Софии и соврала:

– Да. Мама рассказала об этом в письме. Я покажу тебе, но только если поклянешься, что позволишь мне создать проход.

Чтобы разбить астролябию, потребуется не больше секунды. Надо только найти способ взять ее в руки.

– Хорошо, – сказала София, протягивая руку для пожатия. Этта взяла ее, спокойно выдерживая взгляд девушки. – А теперь расскажи мне все, что знаешь.

– Мы считаем, что подсказка указывает на место захоронения, – проговорила Этта, надеясь, что не будет всю жизнь об этом сожалеть. – На чью-то могилу.

София резко выдохнула:

– А можно поконкретнее?

Этта прищурилась.

София – само нетерпение и нервы – двинулась к стражам, быстро тараторя по-арабски. София была не в духе, когда утром они покинули караван-сарай; тогда Этта отмахнулась от ее дурного настроения, списав все на недосып и натирающее седло, но теперь, глядя на нее, ощущала наползающее беспокойство. Разочарование могло толкнуть ее на нечто безрассудное.

И даже хуже, подумала Этта. Она послеживала за проводниками, навострив уши, чтобы не пропустить, если они снова упомянут Тернов. Когда она попыталась предложить покинуть стражей или отослать обратно, как только город предстал перед глазами, София лишь щелкнула хлыстом и порысила на своем верблюде перед Эттиным.

Дейзи фыркнула, задрав голову назад, ворча что-то на своем собственном особенном языке. Этта наклонилась вперед и похлопала ее по шее. Она знала это чувство.

Как говорил Хасан, на окраинах города по-прежнему жили люди, большинство из них – в шалашах и еще меньших, скорее временных сооружениях, судя по виду, в основном глинобитных. Проходя когда-то захватывающей дух колоннадой, они никого не встретили, но Этте казалось, что глаза жителей так следили за нею.

– Куда мы идем? – спросила она.

– Фади утверждает, за городом есть долина гробниц, – натянуто пояснила София.

– Так ты знаешь, как их зовут! – пробурчала Этта, глядя на затылки мужчин, державшихся на своих верблюдах в тысячу раз увереннее ее.

– Конечно, знаю, – огрызнулась София. – Не такая уж я бессердечная, какой вы все хотите меня выставить. Кроме того, я должна знать имена, чтобы найти их и заплатить, чтобы сохранить мое маленькое приключение – слежку за тобой – в тайне от деда.

– Должно быть, это было для тебя в новинку, – холодно начала Этта, – решиться сделать что-то без его приказа. Попросту говоря, обдурить его. Хорошо, когда есть хоть немного свободы, правда? Подумай, что ты могла бы получить, если бы действительно послушалась моего совета и ушла из семьи.

Выражение лица Софии затуманилось, но она не стала спорить. Этта слышала, как рука девушки сжала кожаные поводья. Они брели вперед по развалинам в тишине, угнетавшей не меньше страшной жары.

Притаившись в тени города, долина гробниц располагалась за тем, что, вероятно, когда-то было живым, бьющимся сердцем центра Пальмиры. Путешествуй они одни, без ведома стражей, Этта не была уверена, что ей бы пришло в голову осматривать могилы. Входя, они прошли прямо мимо них, и она не задержала на них взгляд ни на секунду – они выглядели караульными постами или сторожевыми башнями.

Несмотря на торжественное название, кроме торчащих из песка башен, похожих на слегка скрюченные пальцы, в долине ничего особо и не было; некоторые из могил вообще не были сложены из камней, а врезаны в глиняные пригорки. Если и были другие, более замысловатые гробницы, то те давно исчезли или оказались погребены наметенным за тысячу лет песком.

Они слезли с верблюдов и привязали их к ближайшему частоколу завалившихся друг на друга колонн.

– Думаешь, зайти внутрь безопасно? – спросила Этта, глядя на первую. Сравнение с пальцами оказалось неплохим: некоторые башни были невысокими, всего лишь одноэтажными, и широкими, как и положено большим пальцам. Другие – указательные – вытянулись в высоту на несколько десятков футов, бросая длинные тени на рыхлый песок. Одна выглядела, словно на ней когда-то был даже балкон. Во внушительных стенах оставлялись небольшие прорези, вероятно, чтобы пропускать внутрь воздух и свет.

И все же… это были гробницы. Как бы ни жаждала Этта закончить поиски, на душе было неспокойно. Нарушать чей-либо покой всегда казалось ей неправильным.

– Разве это важно? – как всегда болезненно огрызнулась София. – Давай покончим с этим. Тут, знаешь ли, жарковато.

Они начали с одной из менее внушительных гробниц в дальнем левом углу, встроенной в склон холма; вход оказался наполовину погребен песком. Разбросав песок ногой, София нырнула внутрь, зачем-то ища под ним камень. Может быть, как признак того, что там было что-то закопано?

Но Этта не могла перестать смотреть вверх.

Стены покрывали фрески, все еще держащиеся на штукатурке, все еще демонстрирующие свои блеклые цвета. Повсюду были лица мужчин и женщин, облаченных в балахоны. Некоторых обезобразило время, оставив лишь контуры тел и орнаменты под ними. Листья нарисованных виноградных лоз, вьющихся по опорам, до сих пор оставались ярко-зелеными. Боги или ангелы или и те и другие, казалось, летали по стенам, взмывали к потоку, покрашенному так, словно он был покрыт зелено-красной черепицей. Или… Этта прищурилась. Это и была черепица?

«Ты здесь не на экскурсии, – напомнила она самой себе. – Хватит попусту терять время».

Промежуток между фресками заполняли отверстия, прорезанные в стенах, словно полки. Некоторые из них были закрыты, заблокированы целыми кусками камня. Остальные оставались открытыми.

– Для чего это? – спросила она Софию, прикоснувшись к одной из крышек. На ее фоне рука казалась крошечной.

София повернулась, чтобы, по-видимому, переадресовать вопрос одному из проводников. Выслушав тихое быстрое объяснение, она повернулась обратно к Этте.

– В этих отверстиях хранились гробы или тела, – ответила София. – Обычно их прикрывает какой-то фасад, но здесь его, видимо, вынесли. Скорее всего, расхитители гробниц и осквернители могил.

Это, казалось, объединяло все гробницы: в них едва ли осталось, что посмотреть, не говоря уже о том, что взять. Те саркофаги – невысокие, похожие на скамьи, – что они нашли, были разбиты, со сдвинутыми крышками, под которыми не было ничего, кроме иссохших костей. Один или два оказались совершенно целыми, соблазнив Софию со стражами потрудиться и приложить силу, сдвинув крышки.

– Уже обчистили! – пожаловалась София, разочарованно пиная гробницу. – Глупо со стороны твоей матери прятать астролябию здесь, где любой может ее найти!

– Я бы назвала ее разными словами, – спокойно ответила Этта, – но только не глупой. Она бы не оставила ее здесь, если бы считала вероятным, что ее схватят.

Но, даже говоря это, она поймала себя на мысли, что сомневалась. Они потратили впустую почти два часа, ползая в темноте с одним фонарем на всех, пытаясь найти несуществующие потайные отделения и проходы. Стражи даже провели их вниз к системе пещер между главной частью Пальмиры и башнями, где они нашли – что неудивительно – еще больше саркофагов и ни следа астролябии.

Протяжно вздохнув, Этта потерла лоб. Один из стражей сказал что-то раздраженно огрызнувшейся Софии.

– Что теперь? – спросила Этта.

– Говорит, на западе есть несколько других гробниц, – перевела София, – а еще можно поискать вокруг городских храмов.

Этта не думала, что мама оставила бы что-либо в самом городе, учитывая, что небольшие селения все еще цеплялись за его окраины.

– Давай посмотрим гробницы, – предложила она.

– Мы уже два часа как должны были ее найти, – проворчала София, направляясь обратно к верблюдам.

– Мы ее найдем, – сказала ей Этта. – Мама бы не сделала загадку нерешаемой, просто трудной.

Глубоко вдохнув, Этта попыталась заставить Дейзи постоять смирно, чтобы взобраться ей на спину. Остальные просто шлепнули своих верблюдов – по голове или морде, – и те опустились на колени. Дейзи была злобной, как и всегда, но по крайней мере на этот раз не пыталась стряхнуть Этту, как муху.

Они скакали в глубь холмов, окружающих город; теперь зная, чего ожидать, Эттины глаза сразу выхватили возвышающиеся могилы. Многие оказались в худшем состоянии, чем те, что они уже видели, но среди них обнаружилась и одна, выглядевшая снаружи почти нетронутой. Этта все не могла отвести от нее глаз, даже когда София подвела своего верблюда поближе.

– Вот эта, – сообщила Этта; позвоночник отозвался странной болью.

– Хорошо, – ответила София, свистнув, чтобы привлечь внимание мужчин.

Этта оказалась права в одном – эта могила сохранилась гораздо лучше, чем любая другая. Длинный главный зал вел к противоположной стене, с выстроившимися в линию пятью бюстами мужчин и женщин, смотревших на камеры в других гробницах. Удостоверившись, что все они открыты и внутри не осталось ничего, кроме пыли, София прошла по узкой лестнице слева от входа, чуть ли не задевая головой крашеный каменный потолок. Этта стала карабкаться за нею, придерживаясь рукой за стену.

София бросила всего один короткий взгляд на второй этаж и полезла на третий, почему-то брезгливо поморщившись. С чего это? Оттого, что несказанно ценная и могущественная астролябия не лежала на видном месте, ожидая, пока девушка об нее споткнется?

Этта прошла на второй этаж, позволяя стражам обогнать себя. Камни доносили ей тихие отголоски их голосов, и девушка почувствовала очередной всплеск беспокойства. София, казалось, полностью им доверяла, но Этта предпочла бы, чтобы она приказала им оставаться снаружи, при верблюдах.

Поток теплого света омывал небольшое помещение сквозь маленькое окно. Этта вошла, решив воспользовалась моментом, чтобы унять галоп беспорядочного пульса. Высунулась в окно, ища какой-нибудь знак матери.

И, повернувшись, оказалась лицом к лицу с древом.

Изумленный смех вырвался из ее горла прежде, чем она успела подавить его. И, конечно, ничем не сдерживаемый, поднялся прямо к Софии, топтавшейся над головой, посыпая Этту побелкой. Почти задыхаясь, девушка сбежала по ступенькам.

– Что такое? – требовательно спросила она.

По стенам второго этажа шло такое же нагромождение полок, как и в нижнем помещении: единственное отличие заключалось в том, что многие из них были по-прежнему запечатаны и бюсты их обитателей оставались на месте. Хотя многие барельефы были разбиты или у них не хватало носов, рук, половины черепа, один, напротив Этты, со знакомыми очертаниями дерева – был почти безупречен. Камень оказался светлее, чем остальные, – почти совпадая по цвету с остальными, он чуть отличался от них.

Все, полностью все – от того, под каким углом опускались ветки, до россыпи листьев на них и небольшому изгибу ствола – соответствовало знаку, который она видела на журнале путешественника матери.

– Так… ничего… – попыталась выкрутиться Этта. – Птица пролетела и…

София не обратила внимания на ее слова, цепкие глаза осмотрели комнату и, конечно же, остановились на дереве.

– Вот! Символ рода Линденов. – Поведение Софии полностью изменилось, молниеносно перескочив от смятения к возбуждению. Этта воочию увидела, что означает выражение «светящиеся глаза». София, казалось, была готова сорвать крышку голыми руками.

Стражи воспользовались ножами – кинжалами, поправилась Этта, – чтобы пройтись по краю рельефа и поддеть крышку. Грохнувшись на пол, символ Эттиной семьи с оглушительным треском разлетелся на куски. Каменного блока за крышкой не оказалось; это стало ясно, когда София велела ее вытащить. Там оказалась подкладка, в основном удерживающая крышку на месте, но не настолько тяжелая, что Этта не справилась бы с нею в одиночку.

Девушки заглянули внутрь, и Этта заметила какой-то сверточек в заднем правом углу.

– Доставай, – велела София. – Если чья рука и обгорит или будет отсечена, угодив в ловушку твоей дьявольской мамаши, то не моя.

Этта закатила глаза и, коротко безмолвно помолившись, сунула руку в отверстие, потянувшись как можно дальше, пальцы сомкнулись на изодранном клочке тряпки. Девушка подтащила ее к отверстию, резко втягивая воздух между зубами, вытаскивая пыльный сверток из выцветшей ткани и разворачивая его.

София оттолкнула ее, выбив Этту из равновесия ровно настолько, чтобы вырвать вещицу из ее рук и как следует в нее вцепиться.

Астролябия оказалась больше, чем она ожидала: в два ее кулака. Возраст нисколько не притупил ее золотистого блеска. Поймав свет из окна, плоский диск согрел всю комнату. По краю шла разметка – почти как циферблат. Этта передвинулась, пытаясь получше рассмотреть красивый рисунок, выгравированный на спинке астролябии.

Долгожданная находка настолько ошеломила Софию, что какое-то время она, казалось, вообще не дышала.

Этта тоже.

В конце должен быть финал.

В котором она может просто-напросто погибнуть.

– Так, – сказала она. – Дай ее мне. Покажу, как она работает.

Боль, которую она почувствовала еще снаружи, вернулась, скользя по венам. Воздух, казалось, вибрировал, гул струился по коже, пока все волоски не встали дыбом, пока нервы не загудели на той же частоте.

– Все, что для этого… – София покачала головой, кладя астролябию в протянутую Эттину руку. – Давай, запусти ее.

Этта кивнула, ее челюсти сжались, когда она прикинула варианты. Наконец, девушка медленно, бережно поместила астролябию в поток солнечного света, положив на каменный пол, и сама опустилась рядом на колени. Под покровом одеяния ее пальцы сомкнулись на зазубренном камне.

– Заканчивай, Линден! – рявкнула София.

– С удовольствием, – процедила Этта и, прежде чем другая девушка сообразила, что к чему, камень обрушился на астролябию, оставляя царапины и вмятины. Заливающий Этту огонь мгновенно погас, но устройство не раскололось. Она на четвереньках потянулась за астролябией, чтобы швырять ее об пол, пока она не развалится на части.

– Ах ты крыса! – заорала София, оттаскивая Этту за волосы. Повернувшись к одному из стражей, она велела: – Дай мне кинжал!

Мужчина потянул за висящую на боку рукоятку.

Все произошло невероятно быстро. Мужчина тряхнул рукой, перехватив кинжал и хлестнув им протянутую ладонь Софии. Девушка ахнула от боли, когда кровь брызнула на камень.

– Ты что? – прорычала она. – Как ты смеешь! По законам нашей семьи я могла бы приказать убить тебя за это …

– Да, если бы мы были из Айронвудов, – сказал мужчина, доставая из складок одеяния следующий кинжал. Другой страж последовал его примеру, направив острие в сторону Эттиного горла. – Но, к несчастью для вас, мы не из них.

Не Айронвуды? Этта вырвалась из рук Софии, пытаясь отползти обратно к стене. Тогда…

– Неужели? – грозно проговорила София, сжимая руку. – Так вот почему вы живете в доме нашей семьи и тратите наши деньги?

Страж рассмеялся глубоким утробным смехом, полным яда и злобы.

– От ваших стражей оказалось довольно легко избавиться, – заметил он. – Почему я не удивлен, что ты ни разу в жизни не удосужилась встретиться с ними, не говоря уже о том, чтобы знать в лицо? Но для нас очень удачно.

Этта медленно двинулась к Софии, кровь громыхала у нее в ушах. Она уже наклонялась вниз, чтобы подобрать астролябию, когда почувствовала, как в горло вдавливается кинжал.

– Отойди, девчонка, – прорычал второй «страж». – И медленно… медленно передай мне астролябию.

Сквозь облако растерянности и страха девушку пронзила ярость:

– Сам забери!

Мужчина ударил ее так сильно, что у девушки потемнело в глазах, когда она рухнула на каменный пол, втягивая полные легкие пыли.

– Если вы не Айронвуды, то, черт возьми, кто же? – требовательно поинтересовалась София.

– Мертвецы, – раздался у них за спиной глубокий голос.

Николас стоял на краю лестницы, одной ногой еще на ступеньке, сжимая в руке маленький пистолет Софии, направив его прямо на мужчину, нависающего над Эттой. Она не могла отвести от него взгляд, пытаясь понять, как он еще держится на ногах. Кожа юноши просвечивала серым. С подбородка капал пот. Он задыхался сильнее, чем если бы просто пересек пустыню с серьезным ножевым ранением, чудом выжив вопреки смертельной лихорадке.

«Сейчас, – подумала она, – сейчас, сейчас, сейчас…»

Этта бросилась мужчине под ноги, и тот повалился назад с испуганным криком. Она пыталась подобрать астролябию с земли, даже когда он схватил ее за ноги, дернув обратно. Тяжелые руки сомкнулись у нее на шее.

– Этта! – крикнул Николас, прежде чем оглушительный треск разорвал воздух и девушка почувствовала острую горячую боль в плече. Она упала вперед, под обмякшего Терна, который кашлял и шипел, но не выронил кинжала, водя им по Эттиному горлу, вжимая в кожу. Горячий запах крови наводнил ее нос и легкие.

Второй нападающий набросился на Николаса, вдавив его спиной в стену, пистолет упал на пол. Николас яростно замахнулся, метя ему в лицо, но лишь неловко мазнул по щеке. Когда Этта приподнялась, мир качнулся у нее под ногами. В драке от него не будет никакой пользы, не в его состоянии… она должна придумать, как завладеть пистолетом…

Второй мужчина уже поднял оружие и бил им Николаса по лицу. Этта закричала, когда он отшатнулся назад, врезавшись в стену. Мужчина крутанулся к Софии, целясь ей в самое сердце.

– Терны, – выплюнула девушка, кровь хлестала из ее ладони, пока она наблюдала, как он встал на колени, поднимая астролябию. – Не так ли?

Мужчина глумливо поклонился, и Эттин желудок отозвался болью.

Я должна сделать это, должна уничтожить астролябию, мама…

Я справлюсь…

Настало мое время…

Терн так сильно прижимал лезвие к ее горлу, что она чувствовала, как ее собственная кровь капает на ее выгоревшее, припорошенное песком одеяние.

– К вашим услугам, – сказал первый.

– Кто нас продал? – властно спросила София.

– Никто, хотя многие из вашей так называемой семьи были бы не прочь поквитаться, представься им такая возможность. Вы сами наследили, по сути, невероятно облегчив нам задачу, когда наш предводитель увидел, что произошло в музее. Ему оставалось призвать любого Терна-стража или путешественника, чтобы следить за вашими движениями через проход, чтобы посмотреть, не приведете ли вы нас к астролябии. И вместо того, чтобы продолжать искать вас, мы устроили ловушку, чтобы вы сами к нам пришли. И ведь сработало. – Взглянув на Терна, держащего Этту, он сказал: – Свяжи ее. Пустыня изберет наказание.

Терн отклонился назад, и Этта грохнулась на колени. Прижав руки девушки к ее спине, он обмотал что-то – свой пояс? – вокруг ее запястий.

– Вторую тоже…

– Подождите… – пятясь, пробормотала София. – Послушайте-ка, всего секунду. Вы знаете, кто я?

Должна уничтожить…

Не подвести маму…

Должна спасти маму…

– Айронвуд, – ответил Терн. – Это все, что мне нужно о тебе знать.

– Нет, – возразила София, косясь на Этту. – Я – подарок судьбы. Я могу выложить все, что твоя группа хочет знать об Айронвудах и о самом Великом Магистре. Но только если ты возьмешь меня с собой.

Осевший на пол Николас, казалось, очнулся как раз вовремя, чтобы услышать это. Его глаза резко распахнулись.

Терн – тот, с пистолетом, – рассмеялся:

– Не держи меня за дурака!

– Ты действительно думаешь, что я собиралась отдать астролябию Великому Магистру? – усмехнулась София. – Я бы рассмеялась ему в лицо, разрывая его мечты в клочья. Если ты хочешь использовать астролябию для того же, я не стану мешать. Я отпраздную это. Все, чего я хочу, – это сделать его жизнь такой же невыносимой, какой он сделал мою.

– Ах ты чертова… – выругался Николас, тут же оборвав себя. – София, астролябию нужно уничтожить. Неважно, у тебя она или у них… Когда Айронвуд узнает, он не остановится, пока не завладеет ею. Подумай вот о чем: она не считывает проходы, а создает их…

– Да знаю, – огрызнулась девушка.

– Когда он узнает… что ты связалась с Тернами… что позволила им забрать астролябию… тебя не просто изгонят. Ты не просто потеряешь положение в семье… он вычеркнет тебя из существования. Это касается и всех Тернов, – добавил юноша. – Позволь мне уничтожить ее сейчас. Свали вину на меня; пусть старик гоняется за мной и убедится в твоей ценности. Он сделает тебя наследницей, но только если у него не будет астролябии, только если он не сможет использовать ее, чтобы спасти свою первую жену и наплодить других наследников. Но это… это путь к безумию.

Этта увидела, как на лице Софии что-то промелькнуло: страх перед правдой.

Ее губы приоткрылись, как будто она хотела что-то спросить; но вдруг девушка расправила плечи, глядя на Николаса, словно королева, собирающаяся отдать приказ о казни:

– Быть по сему.

Терн, прижимающий Этту к каменному полу, рассмеялся. Мужчина с пистолетом жестом велел ему что-то сделать, проскрежетав несколько слов на арабском. Разум Этты включился с полусекундной задержкой, когда она бессильно смотрела, как мужчина схватил Николаса и, грохнув его об стену, сдернул пояс с его талии, чтобы связать руки. Покончив с этим, он ударил Николаса в челюсть, отправляя его обратно на каменный пол.

Этта закричала, пытаясь подняться, но потеряла равновесие; София оттолкнула ее к стене гробницы, чуть ли не оглушая. Когда она тяжело упала на камень, комната померкла перед глазами, ушибленные ребра опухли под кожей. Без капли воздуха в легких она не могла даже взвизгнуть от боли, а только ждать, когда восстановится способность видеть.

– Не будь смешной, дорогая, – пробормотала София, глядя на Этту.

Николас взревел от ярости:

– Однажды я убью тебя за это!

– Мило, что ты думаешь, будто сможешь, – пренебрежительно махнув рукой, проговорила София. Один из Тернов сказал что-то по-арабски.

– Это было бы пустой тратой патронов, – холодно ответила девушка. – Оставим их в пустыне. И я бы не оставляла рядом с ними кинжалов. Оба слишком хорошо обучены. Солнце добьет их за вас.

Этта затаила дыхание, ее тело напряглось от боли и тревоги, но мужчины, казалось, согласились с предложением Софии.

Прошло несколько минут, прежде чем звук их шагов окончательно стих. Чтобы сдержать рвоту, Этта вдыхала через нос, а выдыхала через рот. Я проиграла, я проиграла… мама, прости…

Я должна встать…

– Этта! – позвал Николас. – Этта! Очнись! Этта!

Она глубоко вдохнула, все еще сотрясаясь от боли.

Ты в порядке, он в порядке, ты в порядке, он в порядке… Они еще могли догнать Софию и Тернов, гнать изо всех сил, пока не заберут астролябию.

– Генриетта! – рявкнул он. – Мисс Спенсер! Будь ты проклята, если сейчас же не очнешься…

Девушка услышала щелчок хлыста, ворчание верблюдов. Этте не было нужды смотреть, чтобы понять, что они увели Дейзи и животное, на котором прискакал Николас. Эти ублюдки действительно посадили их на мель.

– Этта… – В его голосе послышались отчаянные, умоляющие нотки, заставившие Этту так неожиданно принять вертикальное положение, что Николас издал звук удивления.

– Ты в порядке? – спросила она, превозмогая боль в горле.

– Жить буду, но… – ответил он, глядя в сторону. – К черту все… мне жаль, мне очень жаль, мы гнали, как могли…

– Мы? – переспросила Этта, проверяя на прочность ткань, стягивающую запястья. Терн завязал отличный узел, но он слишком спешил, чтобы удостовериться в его безоговорочной надежности. Девушка освободила правую руку, вытащив ее из шелковой повязки со вздохом облегчения. – Хасан здесь?

– Он отправился со мной, но его лошадь охромела, и ему пришлось повернуть обратно к Куриетайна, – объяснил Николас. – Мне так чертовски жаль. Клянусь, это не конец. Мы вернемся в Дамаск… – Его слова полыхали огнем, но юноша не решался посмотреть на Этту. – Я обойду весь Нассау, чтобы найти проход, через который ты пришла…

– Правда? – переспросила Этта.

Он наконец-то поднял взгляд:

– Ты даже не представляешь, какое расстояние я готов покрыть ради тебя.

Несмотря на боль, несмотря на все, на ее лице вспыхнула слабая улыбка:

– Со мной.

– Иди сюда, – выдохнул он, его глаза увлажнились. – Иди сюда… иди сюда…

Встать Этта не решилась, но ей удалось проползти небольшое расстояние. Небольшая вспышка счастья осветила ее изнутри; Николас приподнял избитое лицо, целуя ее.

– Развяжи меня, черт возьми, – сказал он. Этта фыркнула и потянулась ему за спину. Пока она возилась с узлом, он наклонился вперед, уткнувшись лицом ей в шею.

Его руки оказались связаны куда надежнее. В глазах начало темнеть, узел расплывался. Девушка моргнула, откинувшись назад, почувствовав, как по телу внезапно прокатилась влажная теплая волна.

Яркая кровь просочилась через рубашку Николаса. Эттино сердце забилось где-то в ушах.

– Разошлись… у тебя разошлись швы… осторожнее.

Его глаза встревоженно расширились, он переводил взгляд от ее лица к плечу. Она посмотрела вниз, поднимая нетвердую руку к тому месту, где почувствовала дополнительный бело-горячий пульс.

«Выстрел, – ошеломленно подумала она. – Когда…»

– Этта!

В основании позвоночника вспыхнула электрическая искра, прожигая до самого нутра, разрывая на части. Воздух раскололся, просвистев по ее коже, и…

 

22

В первую минуту после того, как Этта исчезла, растворившись в миллионе частичек сверкающей пыли, тело Николаса, казалось, лишилось последней капли крови.

Дышать было невозможно.

Двигаться тоже.

Возможно… если только посидеть еще немного, настанет мгновение… и Этта…

Его кожа все еще оставалась теплой там, где прикасалась к ее коже, даже когда кровь на рубашке остыла. Он чувствовал ее губы на своих губах, словно они по-прежнему их касались. От дрожащего жара, напитавшего воздух, казалось, сжалась кожа, облепив кости, сдавив грудь… а она…

Она пропала…

Единственная ясная мысль, которую его разум мог выскрести из потока бессмыслицы.

Она пропала.

Исчезла, полностью, словно провалилась в ничто, словно…

Господи, нет… Господи, пожалуйста, нет…

Николас сполз по штукатурке, не в силах удержаться на ногах – позвоночник словно превратился в воду. Какая-то его часть осознавала, что он дрожит, когда его плечо столкнулось с камнем. Он задохнулся от песка, грязи и неверия. Звук, вырвавшийся из этой темной полуразрушенной гробницы, был надрывным, яростным и нечеловеческим.

Умерла. Он зажмурился, пальцы крепко сжались в кулаки за спиной. Она умерла.

София забрала астролябию, а потом…

Этта умерла.

Она была… Святой Боже, все произошло так же, как с Джулианом: от того же света, что, вырвавшись изнутри, разбил ее на куски, до раскатисто грохочущего выплеска энергии, который он почувствовал, когда проход в Дамаске рухнул из-за ее смерти…

Николас завыл. Он позволил ярости переполнить его, пока сам не почувствовал себя разбитым на мелкие кусочки. Солнечный свет полз по полу, отмечая каждый прошедший час, и он ничего не мог сделать, кроме как наблюдать за ним и думать о кончиках ее волос, выпачканных в крови; призрачной коже, когда смерть украла ее.

Перестав чувствовать себя замороженным, Николас принялся избавляться от узла, оставшегося на запястьях. Рану на боку тянуло, плечо болело, а сознание все переносило его обратно, против желания, возвращая в то мгновение. Она наморщила лоб, словно услышала что-то, чего он не услышал. И была боль – он увидел, как она пробежала по ее лицу, почувствовал по тому, как ее пальцы внезапно впились в его запястья, словно она пыталась привязать себя к нему. Ее глаза закатились, она вся обмякла…

Знала ли она?

Она знала, что происходит?

Шелк ослабел под напором его большого пальца, скользнул по его коже, спадая. Мышцы протестующе заныли, когда он толкнул себя вверх, снова прислоняясь спиной к стене. Он упорно избегал смотреть на кровь, расползшуюся по древним камням.

Николас отупело глядел в окно на садящееся солнце; пропитываясь ненавистью, закаляя себя ею, и вдруг подскочил, охваченный яростью, схватил с пола кусок штукатурки, отвел руку назад, чтобы размозжить его о камень, – и тут заметил что-то в нескольких футах перед собой.

Сережка.

Он поднял ее, прежде чем ее успела омыть кровь, и сильно сжал, чувствуя форму жемчужины, укол впившейся в ладонь застежки – и снова пытаясь найти Этту в себе, закрепить в памяти ее лицо в день первой встречи на «Ретивом».

Все напрасно. Все это, вообще все напрасно.

Что его так потрясло? Как он вообще мог ожидать, что жизнь, отвергавшая его буквально на каждом шагу, дарует ему нечто желанное? Да еще прямо тогда, когда он наконец-то решил, что риск стоит награды, – выбрал одну дорогу вместо другой: был готов пойти с нею. Он бы последовал за нею куда угодно.

И он убил ее. Его выстрел не попал в стража – Терна, стоящего перед ним, – и прошел через ее хрупкое тело.

Он позволил ей изменить его планы; начал перестраивать свое будущее, чтобы открыть себя для возможности найти свободу другого сорта. Она забрала все это с собой, и это он, никто иной, украл ее у этого мира. Заглушил ее талант, очарование и непреклонное бесстрашное сердце.

Это. Все это, вообще все, ради этого; холодное, бесчувственное прикосновение смерти, разочарования и горя. Николас даже позавидовал себе прошлому: юноше, за пределами колючего клубка времени. Тому, кто еще не был втоптан в пыль.

Николас встал, перед глазами заплясали колечки света и цвета. Череп казался таким легким, что мог бы отчалить от тела и уплыть в ночь. Это плохо, что ему хотелось чего-то подобного? Чего угодно, лишь бы избежать этого… этого…

Николас ощупью спускался по лестнице, медленно и размеренно шагая в душной темноте, пока не вышел наружу. Как он и думал, его лошадь пропала вместе с запасами еды и воды.

Ярость снова сменила оцепенение, наполняя его тело таким неистовством, что он не узнавал сам себя. София не стреляла, но часть вины лежала на ней. Втроем они бы могли справиться с двумя Тернами, но она отвернулась от них с Эттой в самый ответственный момент. Он убьет свою родственницу, женщина она или нет. Когда придет время и он ее найдет, он вызовет ее на дуэль и убьет. Будучи моряком, Николас умел охотиться. Он не остановится, пока не найдет Софию.

Юноша сидел у входа, опираясь плечом на камень, вдыхая ночной воздух, сухой и жесткий, как и накануне вечером, когда они с Хасаном разбили лагерь.

Господи! Ему предстоит объяснить все Хасану: тот пойдет искать их – Николаса, – когда они не встретятся на дороге.

Он закрыл глаза. Потрескавшиеся губы начали кровоточить, когда он еще раз успокаивающе вдохнул.

Ничего не оставалось, кроме как ждать Хасана, чтобы попытаться спасти мать, если он не смог спасти дочь. Беспомощный гнев расползался в нем, словно клякса по бумаге, пока не поглотил и Роуз. Это она в первую очередь должна была защитить Этту. Выполни она свой долг, и Этта сейчас играла бы свой дебют, была бы в безопасности, за сотни лет от этой душной изнурительной пустыни.

Над юношей висела полная и яркая луна, но он закрыл глаза, не в силах снова разлепить их. Сон подкрался к нему быстро, тихо, наградив замешательством, когда он проснулся при первом прикосновении солнечных лучей.

Тогда он, конечно, вспомнил, где находился, и снова почувствовал пустоту внутри. Он не мог ни двигаться, ни думать, и даже не пытался. Наблюдая за игрой света на занесенных песком гробницах, он чувствовал себя таким деревянным и медленным, словно сам выполз из одной из них.

Поздним утром на верблюдах подъехала небольшая семья. Их присутствие казалось настолько неожиданным, что Николас сомневался, не мираж ли это, пока едущий впереди глава рода его не окликнул. Николас не поднимал головы, его руки болтались между коленей, непонятные слова словно бы скатывались с него. После короткого разговора с отцом сын соскользнул с верблюда и поднес Николасу немного сушеного мяса и воды.

Николас благодарно кивнул в ответ, потрясенный их добротой. Отец приветственно поднял руку и позвал мальчика обратно.

Не испытывая ни голода, ни жажды, он все равно поел и попил, не удивившись, что это нисколько не заполнило его внутреннюю пустоту. В последующие бесконечные часы ему пришло в голову, что он неверно оценивал поведение Холла после смерти Анны. Бесконечные ночи, когда он напивался и безрадостно веселился, не притупляли его чувств и даже не заглушали боли, но были всего лишь тщетными попытками заполнить грызущую внутреннюю пустоту, пожирающую все, до последнего чувства.

Спина затекла от того, что он не менял позу, заставляя его наконец-то потянуться, чтобы ослабить боль в суставах.

«Я никогда не услышу, как она играет», – подумал он, с усилием прижимая руку к груди, пытаясь выдавить то, что медленно сжимало его сердце.

Или… услышит? Если найдет астролябию… От одной этой мысли под кожей словно бы всколыхнулся целый рой пчел. Так или иначе, он мог бы вернуться… или, скорее, отправиться вперед. Мог ли он убедить Этту остерегаться Софию и не заходить в проход?

Он сказал ей, что не мог спасти Элис, но будь он проклят, если не понял, почему она отказывалась в это верить. Должно быть, Этта действительно всем сердцем хотела спасти женщину.

Она бы хотела, чтобы ты просто уничтожил астролябию.

Возможно ли провернуть подобное? Если он удержит Этту от первого путешествия, то уже никогда не сможет найти астролябию. Исправит ли это все, оставит ли их там, где они начали? Или времени уже случалось разыгрывать с ними эту историю: бесконечный, самосбывающийся цикл страданий?

И не превратится ли он тогда в Сайруса Айронвуда?

Как бы старик это провернул – изменил прошлое, но дал Этте найти вещь, которая бы позволила ему следовать выбранным курсом? Что он упустил – какую часть этой головоломки?

Он снова устроился на ночь, обхватив руками саднящий бок. Николасу следовало подумать, что он скажет Хасану, как попросит прощения за то, что так чудовищно погубил семью Линден и шкалу времени. Но ночь снова опустилась на него и на пустыню, Хасан так и не пришел, и Николасу не оставалось ничего, кроме как подозревать, что он стоил миру двух жизней вместо одной.

На следующее утро на горизонте, словно солнце, вырос силуэт – далекое белое пятнышко, разраставшееся, пробираясь по холмам. Впервые за эти дни Николас почувствовал, как в нем что-то шевельнулось, пробуждая ту его часть, которую он старательно загонял обратно, чтобы не задохнуться. Хасан. Наконец-то.

За первым конем следовал еще один. Николас не мог отвести от него взгляд, и прошло немало времени, прежде чем он сморгнул, прикрывая глаза от солнечного марева, и понял, что едущий к нему всадник не мужчина, а женщина.

Женщина с волосами, словно бы сотканными из золота. Его сердце бешено забилось в груди, воюя с неверием. Этта. Это был не мираж, он слышал храп лошадей, чувствовал запах пенящегося на них пота, только…

Всадник неуклонно приближался; теперь Николас видел, что лицо было загорелым, но слегка тронутым возрастом, затененным опытом. Глаза, следящие за ним из-под платка, оказались острыми, вырезанными из алмазов, а не из неба. Женщина обшарила взглядом пустоту вокруг него, посмотрела на второй этаж гробницы, и в его голове развернулось понимание.

Роуз.

Это была Роуз… Роуз, которую знала Этта, которая вырастила ее. Каким-то невообразимым образом она оказалась здесь; его сердце разрывалось снова и снова. Она сбежала от людей Айронвуда. В одиночестве пересекла пустыню. А теперь…

Это была та же самая молодая женщина, которая со смертельной точностью бросила нож на базаре… годами обманывала Айронвудов с их невообразимыми деньгами и ресурсами. Он одновременно восхищался и злился, что она прожила целую жизнь, находясь в такой опасности.

Должно быть, она гнала по пустыне почти так же быстро, как и он.

И все зря.

Слишком поздно.

Он смотрел, сжав в руках сережку, как она подъезжала с уверенным видом. Одетая по-мужски, на лошади ничего, кроме самого необходимого, она выглядела непотопляемой, бойцом, и он уважал ее за это, особенно когда она выхватила из кобуры пистолет и направила на него.

Хотел бы я, чтобы вы…

Юноша медленно поднялся, чтобы не спугнуть ее, не в силах заставить себя говорить. Беглого взгляда на базаре и даже фотографии оказалось недостаточно, чтобы по достоинству оценить ее сходство с дочерью. Она отличалась холодной, сдержанной красотой, черты лица заострились от возраста. Этта же, словно первый весенний цветок, поражала сразу все органы чувств. Его ладони немного дрожали, когда он поднял руки вверх и шагнул вперед.

Слова Роуз прорезали воздух:

– Ближе не подходи.

Он остановился, где стоял, руки ломило от незначительного усилия, которое потребовалось, чтобы держать их над головой. Нужно подходить к нему осторожно – ее опасения были ему вполне понятны.

Роуз спешилась с отточенной легкостью. Когда она оглядела его, Николасу захотелось упасть на колени и умолять о прощении.

– Я ищу девушку, – начала она.

– Этту, – он едва сумел выдавить из себя имя.

Женщина прищурилась:

– Где она?

Николас сглотнул, пытаясь прочистить истерзанное, пересохшее горло:

– Ушла.

Юноша впервые произнес это слово вслух, и оно тут же обрело постоянство; затвердело так, что он подавился им.

– Она воспользовалась астролябией? – Глаза Роуз в самом деле расширились или виной тому игра света? – Не уничтожила ее?

Николас покачал головой:

– Астролябию забрали Айронвуд и двое Тернов.

На ее лице всколыхнулись эмоции, недоверие переросло в ярость, потом – в отчаяние. Они утихли так же быстро, как и разгорелись: чувства снова спрятались за стальными глазами и поджатыми губами.

– Расскажи мне, как это произошло.

Превозмогая боль в пересохшем горле, он попытался восполнить те части истории, которые она не знала. Роуз впитывала его слова, вбирала их, пока не возникло ощущение, что она вот-вот лопнет.

– Как вы сбежали? – спросил он. – Этта страшилась за вашу жизнь.

– Ты вправду думаешь, что я не способна улизнуть от парочки Айронвудов? – Роуз покачала головой. – Я сбежала в первую же ночь, но не могла прийти раньше, рискуя столкнуться с самой собой.

– Она пыталась поговорить с вами на суке, – внезапно снова разозлившись, сказал он. – Но вместо того, чтобы выслушать, вы на нее напали.

– Это была я двадцать лет назад. Я несколько месяцев бегала от Айронвудов и Тернов и не могла никому доверять, – объяснила Роуз, наконец опуская пистолет. – Я поняла, кто это, позже, когда Этта начала подрастать.

Что на такое ответишь?

– Почему вы с самого начала не рассказали ей правду? О настоящей семье… о ее способностях?

Ее лицо натянулось, и он задумался, не коснулся ли он запретной темы? Но тут она ответила:

– Чтобы выполнить это задание так, как я задумала, Этта должна была быть чистым листом.

«Я задумала?» – отшатнулся Николас; осознание, гудя, затянулось на загривке.

– Я не должна была ее обучать, – объяснила Роуз. – Иначе это повлияло бы на ее выбор. Я встретила путешественника… в будущем еще более далеком, чем мы жили. Он предупредил меня, что произойдет, если я ничего не изменю. Если Этта не уничтожит астролябию.

Господи.

– Кто это был?

– Мне нет резона тебе об этом рассказывать, – ответила Роуз. – Мне нет нужды перед тобой оправдываться. Все, что я сделала… все, что должна была сделать, я сделала, чтобы убедиться, что Этта сможет путешествовать и будет знать, как найти астролябию. Как это произошло? Все было спланировано… Все… все должно было произойти, как должно было произойти, чтобы спасти нас от этого будущего. Я пожертвовала всем, уничтожила все препятствия… – Она судорожно выдохнула, рука женщины сжалась в кулак возле сердца. – Элис… она… я бы не зашла так далеко, если бы знала, чем все закончится. А теперь Элис…

Николас выпрямился; ее слова, словно яд, заструились по его венам.

– Элис. Так это были вы? Не один из Айронвудов, как думала Этта, а вы? – Слова выстрелили из него, и он увидел неприкрытую боль на лице женщины, пусть только на мгновение. – Ту, которая называла вас Рози… которая всю жизнь защищала… Вы убили единственного человека, который по-настоящему заботился о вашей дочери!

Этту бы уничтожило это признание, просто разорвало. Он был благодарен, всего на секунду, что ее здесь нет, что она не услышала разоблачения той, кого так нежно любила.

Глаза Роуз вспыхнули яростью:

– Это и значит быть путешественником – делать невозможный выбор, служить миру, а не себе. Теперь Айронвуд порвет будущее в клочья, ты понимаешь? Путешественник предупредил меня об этом, о войне, не похожей ни на одну, которые мы видели, о долгах и договорах, которые Сайрус призовет исполнить сильных мира сего. Этта должна была отправиться в путешествие. Она нужна миру – самому времени, – чтобы уничтожить астролябию. И если я должна оправдываться перед тобой или как-то еще объяснять свои мотивы, то ты недостоин того, что мы можем сделать.

Как у нее только язык поворачивался оправдывать убийство родных? Пожилой женщины, которую ее дочь любила больше всего на свете? Он понимал, как важно защищать шкалу времени, удерживая Айронвуда от еще большей власти, но этот обман… убийство любимого человека, откровенное манипулирование дочерью, приведшее к ее смерти… все это наталкивало на мысль, что по ее венам струится ледяная вода. Даже сейчас было что-то… раздражающе спокойное… в ее манере говорить, и он слишком долго сдерживал гнев, чтобы остановиться.

– Как можно с таким бессердечием относиться к жизни собственной дочери?

Роуз одарила юношу злобным взглядом:

– Могу заверить тебя, что это не так.

– Она… она ушла навсегда, а вы стоите тут и говорите о ней, словно… словно вас волнует только то, принесет ли она вам пользу… – Он едва выдавливал из себя слова. – Почему… почему…

– Ушла навсегда? – резко оборвала его Роуз. – Расскажи мне, что произошло.

Николас кое-как рассказал. Все до последнего мучительного слова. И теперь не решался посмотреть женщине в глаза.

– Когда путешественники умирают, они не исчезают, – нахмурившись, проговорила Роуз, проводя рукой по боку своей лошади. – Если бы она умерла, проход в Дамаске обрушился бы от всплеска энергии, высвободившейся, когда время приняло бы во внимание ее неестественное присутствие здесь. Но это не так… в противном случае не прошла бы я.

Сердце Николаса так быстро забилось, что он задохнулся от боли:

– Это не… так?

– Как по мне, так она попала в складку… все, что ты услышал, или почувствовал, или увидел, было время, которое потянулось осиротить ее, когда в силу вступила новая временная шкала. Только путешественник может влиять на такие изменения – эти стражи, Терны, были путешественниками, не так ли?

Он кивнул. Если они в самом деле сели на хвост Софии, когда она следовала за Эттой с Николасом, то кем же еще им быть.

– Значит, это их присутствие спровоцировало изменение, – сказала Роуз. – Они не должны были быть частью исходного события – версии, в которой астролябию уничтожают.

– Почему временная шкала не изменилась немедленно, когда другие забрали астролябию? – спросил Николас.

– Потому что все еще оставался шанс, что она могла бы оказаться уничтоженной, и время бы наилучшим образом подкорректировало себя, сглаживая остальные неровности на временной шкале, вызванные их присутствием, – объяснила Роуз.

Николас не понимал, как такое возможно, разве что София пошла с Тернами, чтобы уничтожить астролябию, или был шанс, что она повредится или потеряется по пути в Дамаск.

– Если путешественник, предупреждавший меня, прав, изменения временной шкалы будут катастрофическими, – сказала Роуз. – Мы должны подготовиться к этому.

– А что все это значит для Этты?

– Ее отбросило в последнее событие, общее для всех шкал, перед тем как временная шкала изменилась.

– Почему это не коснулось вас? Почему не отбросило меня?

– Потому что мы оба родились до последнего общего года, – ответила она.

Николас потряс головой, пытаясь избавиться от этой тщетной надежды:

– Но… то же самое произошло с моим братом, когда он погиб… упал навстречу смерти.

Одна из бровей Роуз снова выгнулась:

– Тогда, возможно, он тоже выжил, хотя ты этого и не понял.

Выжил.

Николас не плакал с детства и не мог вспомнить, как это делается, но подозревал, что сейчас с ним происходит нечто подобное. Это казалось единственным объяснением давления, нараставшего внутри него, обрушившегося на него, словно волна. Его негромкая сила ошеломила юношу.

– Она не… – Слова дрожали, слетая с его губ. – Он не…

– Что касается Этты, думаю, она все еще жива. Рана, кажется, серьезная, но не смертельная, особенно если она может обратиться за помощью, – сказала она. – Большего сказать не могу.

– Поможете мне ее найти? – спросил он. – Как? Где она?

Выражение ее лица заострилось, она явно оценивала его:

– Кто ты ей?

– Тот, кто всегда будет ее защищать, – ответил он. – Тот, кто проводит ее до дома.

Роуз слегка улыбнулась, так по Эттиному, что ему пришлось прижать руки к боку, чтобы они не дрожали.

– Как тебя зовут?

– Николас. Николас Картер. – Несмотря на отвращение и ярость, он заставил себя коротко поклониться: – К вашим услугам, мэм.

С ее лица будто бы скололась часть льда, когда она снова ему улыбнулась:

– Боже, ты серьезно.

– Особенно в этом, – кивнул он. – С благодарностью приму любую помощь… пожалуйста, я только хотел…

Женщина выставила руку:

– Если бы я могла указать тебе, где искать, указала бы. Единственное, что нам осталось, – это исправить то малюсенькое событие, что заставило временную шкалу измениться – вероятно, попадание астролябии в руки Айронвудов, – и искать признаки той точки, куда временная шкала могла выбросить Этту. Я могу помочь со вторым, но могу ли доверить тебе первое? Думаю, ты знаешь, где начать поиски.

– Этого будет достаточно, чтобы вырвать астролябию из рук Айронвуда? – спросил Николас.

– Только если ты доберешься до нее, прежде чем они ее используют, – уточнила она. – Скажи мне, сразу и навсегда, что можешь сделать это… иначе ты просто зря тратишь мое время.

– Я найду астролябию, – быстро ответил юноша. Так или иначе… София должна была ошибиться, оставив небольшой след, который он мог разнюхать и взять. – Спасибо.

Роуз вскочила на спину своей лошади:

– На этом и расстанемся.

– Как мне передать вам сообщение? – спросил он. – Когда я найду астролябию, как узнаю, где начинать искать саму Этту? Она ведь не появится в этом времени?

– Конечно нет, – ответила Роуз, отвязывая второго коня и бросая Николасу поводья. Прикинув, что у него нет ни сумок, ни припасов, она с недовольным лицом отвязала один из своих седельных вьюков и тоже передала ему. Его гордость была уязвлена, но Николас все равно встал прямее.

– Мне нужно вернуться в мое настоящее, – сказала Роуз, – или, по крайней мере, в Эттино настоящее, чтобы увидеть, какие события сместились, и оттуда я постараюсь найти последнее общее событие для старой и новой шкал времени. Сможешь найти меня в Нассау в 1776 году в… скажем, через неделю?

В том, чтобы вернуться в 1776 год теми же проходами, через которые проходили они с Эттой, не было ничего невозможного, но, учитывая время, которое придется затратить на путешествие до острова из Нью-Йорка… Он сглотнул разочарование:

– Лучше бы через месяц.

Если он сам не найдет ее раньше.

«Я расскажу Этте правду, – подумал Николас, – о том, что натворила ее мать». И, вероятно, в процессе снова разрушит ее мир. Но она имела право знать. Она должна стать капитаном своей жизни – не пассажиром, в угоду матери.

Роуз кивнула в знак согласия, поворачивая свою лошадь обратно к городу.

– Ты должен еще кое-что знать. У меня есть ощущение, что не только мы ее ищем.

– Знаю, – ответил Николас. – Если София не принесет ему астролябию, Айронвуд подумает, что Этта убежала с нею.

– И это верно, – согласилась Роуз. – Но я говорила о Тернах. Их главарь, Генри Хемлок, может снова попытаться ее найти.

Боже… на мгновение все потускнело.

– Понимаю.

На лице Роуз вспыхнула грустная улыбка:

– Сомневаюсь. Он – могущественный игрок, гораздо богаче и хитрее, чем ты, вероятно, считаешь. А еще он ее отец.

Все мысли улетучились у него из головы, разлетевшись по ветру.

– Удачи, Николас Картер. Не смей меня разочаровывать! – крикнула она через плечо. – Увидимся через месяц. Нассау – таверна «Три короны».

Николас кивнул, сжимая поводья, глядя, как она пинками поднимает свою потрепанную лошадь в легкий галоп, а потом – в карьер. Он подождал, пока она окажется вне поля зрения, прежде чем сдерживаемый воздух хлынул из его легких, и он упал на четвереньки. С его лица капали пот и слезы, и он дрожал, кашлял, смеялся, прижимаясь лбом к земле, пытаясь совладать с разбушевавшимся внутри вихрем.

– Ты жива, – прохрипел он. – Ты жива.

Они оба? И Джулиан, и Этта? Он едва мог постичь надежду, полыхающую у него внутри, обхватившую его спину, словно парус. Если Джулиан тоже всего лишь потерялся, его нужно просто найти.

Оставленная Роуз лошадь смотрела на него с выражением невозмутимого безразличия. Юноша двинулся к ней, протягивая руку, пока животное не успокоилось настолько, чтобы уткнуться носом ему в ладонь. Николас пробежал рукой по ее длинному носу, поглаживая темную шерсть, мысли освобождались от сковывающего их льда.

Этта жива, но не в безопасности. Сейчас у нее никого и ничего не было… она оказалась совсем одна.

Ненадолго.

Он вскарабкался в седло, чувствуя, как решимость вздымается в нем океанской волной. Сперва, правда, нужно довести измученное создание до оазиса и дать ему отдохнуть и напиться, прежде чем отправляться на поиски Хасана. Тот может знать о других проходах в этой эпохе, а оттуда… Что ж, будем решать проблемы по мере их поступления.

Николас только вышел из-за холмов, когда заметил еще одного всадника, петляющего в руинах разрушенного города. Его красное одеяние ни с чем не перепутаешь, даже на расстоянии, и еще одна натянутая струна ослабла в его груди, больше не напоминавшей тугой барабан.

– Хасан! – крикнул Николас. Ветер помог ему, донеся его голос до знакомого всадника на незнакомой лошади.

– Баха’ар! – Судя по голосу, Хасан был так же взволнован встречей. Между ними оставалось всего несколько шагов, когда Хасан осознал, что Николас один.

– А где?.. – начал он, глаза расширились от ужаса.

– Она пропала, – быстро проговорил Николас, сжимая его руку. – Объясню по пути. Боюсь, мне снова придется злоупотребить твоей добротой, когда мы вернемся в Дамаск. Где ты был? Я подумал, что потерял тебя в пустыне.

– Мой друг, я тронут твоей заботой, – искренне проговорил Хасан. – После того как мы расстались, мне помогли трое бедуинов.

Из того немногого, что Николас слышал от Хасана, он знал, что бедуины – кочевники с горячим норовом – жили семьями, довольствуясь скудными дарами земли под ногами. Сердить их не рекомендовалось. Если честно, Хасан советовал их избегать.

– Ты в порядке? – спросил Николас, снова его оглядывая. Хотя Хасан несколько приглушил свой веселый нрав, он казался целым и невредимым.

– Я весьма унижен добротой, которую они проявили, позволив мне взять одну из их лошадей, – сказал Хасан. – Мы должны как можно скорее ее вернуть.

– Да, конечно, – ответил Николас, поворачиваясь к дороге, ведущей к городу.

– Мой друг, это не все, – лукаво улыбнулся Хасан. – У них есть нечто, и думаю, ты захочешь предъявить свои права на это.

Племя бедуинов разбило временную стоянку на полпути между Пальмирой и Куриетайном, медленно двигаясь к древнему городу и оазису в его окрестностях.

В миле от кучки низких шатров Николаса с Хасаном встретило несколько мужчин, припустивших на верблюдах, поднимая пыльную бурю. Представление было впечатляющим и даже устрашающим. Эффективная демонстрация силы для защиты собственности.

Хасан выкрикнул приветствие и радостно улыбнулся, и воин, возглавлявший атаку, немедленно отплатил той же монетой. Николас покачал головой. Хасан заводил друзей везде, куда бы ни пришел. Он страдал хроническим добродушием, которое в Новой Англии сделало бы его посмешищем. Даже эти вооруженные до зубов воины не могли устоять перед ним.

Поначалу легкая и непринужденная приязнь, с ходу возникшая между Хасаном и Эттой, показалась ему нелепой и необъяснимой. Но у обоих был способ обезоружить собеседника, открыть двери в глухой стене, где на первый взгляд и дверей-то не было. Не обладая сам этим навыком, Николас, безусловно, им восхищался.

Их без промедления провели в лагерь, мужчины говорили друг с другом, не бросив ни одного любопытного взгляда в его сторону.

Естественно, Хасан расположил к себе это племя, прежде чем Николасу выпал шанс с ними встретиться.

Он сразу понял, почему Хасан заявил, что унижен ими. Прежде чем Николас успел спешиться, им преподнесли еду и напитки, представили женам и детям. Уважаемый старейшина – его одеяние казалось немного величественнее остальных – появился из самого большого шатра и поприветствовал их не просто тепло, как других, а с вежливым почтением, полагающимся почтенным гостям.

Только после того, как они приняли предложенное им гостеприимство и прошли ритуалы представлений и любезностей, шейх, как его называл Хасан, отвел их в шатер, стоящий недалеко от его собственного.

Все трое слегка пригнулись, входя в открытый шатер, и Николасу пришлось приложить сознательное усилие, чтобы не сбить тонкие деревянные опоры, поддерживающие ткань. Обстановка оказалась менее спартанской, чем он мог бы ожидать: землю устилали ковры и одеяла, по которым было разбросано множество подушек.

– Они бы хотели продолжить свой путь, – сказал Хасан, переводя речь шейха, – но боятся трогать ее… Предлагают нам отдохнуть до вечера, но, думаю, задерживать их дольше просто невежливо.

Николас кивнул в знак согласия. Начать с того, что это дело вообще не должно было никоим образом их коснуться. Он осторожно ступал по коврам к неподвижной фигурке, лежащей на спине в самом центре шатра. София.

Лицо было неузнаваемым, опухшим и багровым, словно слива. Она была обнажена до пояса, и три рваные колотые раны на теле, очевидно, сочились кровью через землистого цвета мазь и покрывающие их бинты. Защищая ее стыдливость, на девушку накинули тонкое одеяло.

– Они нашли ее в пустыне безо всего, кроме одежды, – шагая за ним, объяснил Хасан. – Считают, что ее ограбили, избили и оставили умирать. Что думаешь, баха’ар?

– Что она чертовски глупа, – пробормотал он. Годы подготовки должны были бы сделать ее гораздо осторожнее, но амбиции часто идут рука об руку с нетерпением, особенно если в них долго отказывают. – Есть ли другие… повреждения?

Хасан покачал головой:

– Женщины говорят, ее не тронули, не считая ран, которые ты видишь.

– И с ней никого не было? Никаких других тел?

– Никаких.

Значит, астролябия все еще оставалась у путешественников, бросивших по какой-то причине Софию на верную смерть. Пока астролябия не попала в руки Айронвуда, Терны были равно опасны, равно мечтая довести до конца свои собственные планы. Астролябии, перешедшей в их распоряжение, было достаточно, чтобы изменить временную шкалу, лишить Этты ее эпохи… серьезно изменить ткань времени.

Достаточно ли найти и уничтожить астролябию, чтобы восстановить мир, каким Этта его знала? Николас не был уверен, но надо же с чего-то начать. Его охватила уверенность, когда он сделал еще один шаг к девушке. Он может это сделать – по суше, по морю, через горы, по долинам, – он может отследить Тернов, заполучить астролябию и найти Этту.

А теперь у него под боком нарисовался нежданный-негаданный ресурс.

София мучительно захрипела, втягивая следующий вдох. Один ее глаз так распух, что веки казались запечатанными. Николас удивился бы, если бы его удалось сохранить. Другой чуть приоткрылся, глядя на юношу с привычным презрением.

Придет время – не сейчас, даже не в ближайшие дни, но скоро, – когда София ответит за все, что натворила.

Но сейчас она нужнее Николасу живой, чем представшей перед Создателем.

– Выглядишь живенько, – сказал он. – А у нас тут намечается путешествие.