«Макбет». — «Макбет» и «Гамлет». — Состояние текста затрудняет критику

Если бы Шекспир умер сорока лет, говорит где-то Дауден, то потомство сказало бы, что это, конечно, великая потеря, но оно нашло бы себе утешение в мысли, что с «Гамлетом» он достиг вершины своего творчества, так как едва ли мог бы создать что-нибудь равное ему по значению.

А между тем один за другим появляются теперь «Макбет», «Отелло», «Король Лир», «Антоний и Клеопатра» и т. д. «Гамлет» был не заключением поприща поэта; «Гамлет» был летучим мостом, по которому он перешел в совершенно новый мир мрачных тайн. Дауден метко сравнил ряд трагических образов, мелькающих перед глазами Шекспира между 1604 и 1610 г., с кровавыми и грозными видениями, проносящимися перед взорами Макбета в зеркале ведьм.

В юности Шекспир имел свойственную молодежи склонность всюду видеть добро и даже в самом зле усматривать нечто доброе. Вместе со своим героем, королем Генрихом V, он думал, что во всех злых вещах есть крупица добра. Теперь, когда все бедствия земной жизни и несчастье как проблема встали перед его внутренними очами, теперь злоба как сила выступила прежде всего другого перед ним во всей своей характерной мощи. Мы следили за размышлениями о ней в «Гамлете» и «Мере за меру». Правда, Шекспир и раньше занимался этой темой и изобразил ее тогда в крупнейшем стиле, но в «Ричарде III» центр тяжести еще покоился на внешней истории; Ричард был все тот же с первого своего выхода и до последнего. Теперь же Шекспиром овладевает желание проследить, каким образом личность, в жилы которой злоба впрыснула несколько капель своего яда, портится, извращается, доходит до саморазрушения или уничтожения, как Макбет, Отелло, Лир. Честолюбие леди Макбет, зависть Яго, неблагодарность дочерей Лира влекут за собой ряд действий, представляющих в своем итоге непреодолимо растущее несчастье.

«Макбет», по моему убеждению, это тот сюжет, за который Шекспир берется теперь прежде всех других тем. Правда, единственное, что мы достоверно знаем об этой пьесе, это что она игралась в 1610 г. в театре «Глобус». Д-р Саймон Форман в своих мемуарах «Книга о пьесах и замечания о них» пространно описал представление «Макбета», на котором он присутствовал 20 апреля означенного года. Но уже в комедии «Пуританка» от 1607 г. есть несомненное указание на тень Банко и намек, встречающийся в «Макбете» (IV, 1) в строках:

намек на соединение двух королевств, Англии и Шотландии, и их слияние с Ирландией при короле Иакове мог произвести сильное впечатление лишь в том случае, если бы он прозвучал со сцены вскоре после этого события. Так как Иаков был провозглашен королем Великобритании и Ирландии 20 октября 1604 г., то «Макбет» едва ли возник позднее 1604 или 1605 г.

С восшествием на английский престол Иакова в английскую жизнь проникает веяние из Шотландии, и в «Макбете» мы дышим шотландским воздухом. Трагедия происходит в стране, откуда явился новый король, и в высшей степени правдиво описаны в этой мрачной драме степи, леса и замки Шотландии, ее страсти и ее поэзия.

Многое указывает на то, что один и тот же полет мысли перенес Шекспира от «Гамлета» к «Макбету». Макбет, как личность, есть своего рода контраст Гамлету. Датский принц — страстная, но тонкая и вдумчивая натура; до убийства, которое носится перед его внутренними очами, он полон тревоги, он осыпает себя упреками, он бичует себя, но он ни на миг не испытывает ни малейшего раскаяния в каком-либо из совершенных им убийств, а между тем, прежде чем убить короля, он убивает четырех людей. Шотландский тан — грубый, простой воин, человек дела, разящий после короткого раздумья, но тотчас же после убийства подпадающий под власть зрительных и слуховых галлюцинаций и затем — неудержимо и нерешительно, как в бреду — переходящий от злодейства к злодейству. Он заглушает в себе голос самообвинения и под конец изнемогает, защищаясь с отчаянным бешенством, как прикованный к столбу медведь. Гамлет говорит:

Макбет совсем наоборот (IV, 1):

Это два противоположных полюса: Гамлет— мыслитель, Макбет полководец, «любимец Беллоны». Гамлет— человек высокообразованный; он в избытке обладает умственной мощью; его сила — та сила, которая носит маску; он виртуоз в искусстве притворства. Макбет отличается естественностью, присущей неуклюжести, — естественностью, выдающей себя, когда она хочет обмануть. Его жена должна просить его, чтобы он не смотрел так растерянно, а принял бы наружный вид, способный ввести других в обман.

Гамлет— аристократ, весьма гордый, весьма уверенный в своем достоинстве, весьма строго относящийся к самому себе, слишком строго, чтобы быть честолюбивым в том смысле, в каком это слово понимается толпой. Для Макбета, наоборот, слава — это громкий титул, величие — венец на голове, корона на челе. Когда ведьмы в степи и другая ведьма, его жена в замке, обратили его взоры на блеск короны и могущество скипетра, тогда он нашел свою великую цель, верный выигрыш для этой жизни, ради которого он охотно ставит на карту свое благополучие в жизни будущей. Между тем как Гамлет, при своем наследственном праве на престол, не желает и подумать о самом престоле, который у него похищен, Макбет убивает своего короля, своего благодетеля, своего гостя, чтобы отнять у него и его сыновей трон под пурпурным балдахином.

И все же между Макбетом и Гамлетом есть сходство. Мы чувствуем, что эти трагедии написаны непосредственно одна за другой. В своем первом монологе (I, 7) Макбет стоит в нерешимости, преследуемый сомнениями Гамлета:

Гамлет говорит: если бы мы были уверены в том, что нет загробной жизни, то стали бы искать смерти. Макбет думает: если бы мы не знали, что суд свершается уже здесь, то не стали бы заботиться о будущей жизни. Это противоречие при сродном характере размышления. Но Макбета это размышление не останавливает. Он вонзает, как сам говорит, шпоры честолюбия в бока своей воли, прекрасно зная, что она сделает слишком большой скачок и упадет. Он не может противиться, когда его подстрекает более сильное существо, чем он, когда его подстрекает женщина.

У него есть фантазия, как и у Гамлета, но несравненно более пугливая и ясновидящая. Гамлет, увидев тень своего отца, сначала не находит в этом ничего изумительного; другие видели ее раньше его и видят ее одновременно с ним. Макбету часто являются призраки, которых не видит никто другой, и часто чудятся голоса, которые никому другому не слышны.

Когда он принял решение умертвить короля, он видит в воздухе кинжал:

После убийства тотчас же следует галлюцинация страха:

И весьма знаменательно, что Макбет слышит, как этот самый голос называет его различными титулами, составляющими предмет его гордости:

Еще одна параллель выдает родство между датской трагедией и шотландской. Только в этих драмах мертвецы встают из могил и появляются на сцене жизни; только в них в атмосферу живых проникает дуновение из мира теней. Ни в «Отелло», ни в «Лире» нет ни следа чего-либо подобного.

Здесь, как и в «Гамлете», поэт, вводя в пьесу сверхъестественные элементы, вовсе не подразумевает под этим, что сверхчеловеческая сила вмешивается самостоятельным действием в человеческую жизнь; эти элементы прозрачные символы. Но все же сверхъестественные существа, выступающие здесь, не могут быть сочтены за простые привидения; поэт решительно отводит им существование за пределами галлюцинации. Как в «Гамлете» тень короля видит не один только принц, так и в «Макбете» ведьмы являются взору не одного только героя пьесы, и они находятся на сцене вместе со своей царицей Гекатой, когда никто их не видит, кроме театральной публики.

Не надо забывать, что весь этот мир духов и ведьм имел для современников Шекспира иное значение, чем для нас, и даже не вполне опровергнуто предположение, что сам Шекспир представлял себе возможным в действительной жизни существование подобных образов. Великие поэты редко бывали последовательны в неверии; ведь и Гольберг еще верил в явившееся ему привидение. Но не столь важно это обстоятельство, сколько умственный уровень тех, для кого писал Шекспир.

Английский народ в начале XVII века все еще верил во множество разнообразных злых духов, нарушавших порядок природы, вызывавших грозу и бурю, предрекавших несчастия и смерть, распространявших голод и поветрия. Обыкновенно их представляли себе в виде морщинистых старух, варивших в котлах адские снадобья для совершения гнусных злодеяний, и как только воображали, что напали на этих ведьм, им мстили сожжением на костре. В 1558 г. епископ Джуэль в одной из своих проповедей призывал Елизавету к преследованию колдунов и ведьм. Спустя несколько лет некая миссис Дайер была обвинена в колдовстве на том единственном основании, что королева несколько ночей не могла спать от зубной боли. В одном только городке Оссиз в Эссексе было сожжено от 70 до 80 ведьм. Правда, в 1584 г. Реджинальд Скотт в своей книге «Разоблачение колдовства» с изумительной ясностью и свободомыслием постарался опровергнуть веру в колдовство и волшебство, но его голос затерялся в хоре суеверных. В особенности король Иаков был одним из самых ярых поборников суеверия. Он самолично присутствовал при мучительных пытках, которым были подвергнуты 200 ведьм, сожженных по случаю бури, помешавшей переезду его невесты в Шотландию. Многие из них сознались в том, что летали но воздуху на метлах или в незримых колесницах, запряженных улитками, и в том, что могут делаться невидимыми, — замечательно, однако, что перед лицом суда они не воспользовались этим искусством. В 1597 г. Иаков дал в своей «Демонологии» как бы руководство или учебник всех видов волшебства, а в 1598 г. он обрек на сожжение не менее 600 старух. В 1604 г. правительство внесло в парламент законопроект против колдовства, который был принят.

Подобно тому, как из веры в духов Шекспир извлек дивные воздействия для своего «Гамлета», — видение на террасе великолепно в своем роде, хотя дух говорит слишком уж долго, — так и здесь, с первого же шага, при встрече ведьм, он так верно, как будто при помощи камертона, взял ноту, определяющую настроение его драмы, и всюду, где ведьмы возвращаются, они приносят с собою все то же основное настроение. Но в гораздо большей еще мере достойно удивления — как психологически обоснованная галлюцинация и как сценический эффект — то место в драме, когда Макбет видит тень Банко, сидящей за столом на стуле, оставленном для нею самого.

Вспомните эти реплики (III, 4):

Росс …Угодно ль вам сделать честь, присесть к нам, государь?

Макбет . Стол полон!

Ленокс …Вот еще есть место.

Макбет . Где?

Ленокс …Здесь, государь. Что с вами?

Макбет . Кто это сделал, лорды?

Лорды . Что такое?

Макбет . Меня ты в этом уличить не можешь:

К чему кивать мне головой кровавой.

Это так велико, так глубоко и в такой необычайной степени драматично и сценично, как лишь немногие штрихи в истории всей драмы.

И такова вообще почти вся основная композиция в этой трагедии — в драматическом и сценическом отношении она выше всяких похвал. Ведьмы в степи, Макбет перед убийством короля Дункана, леди Макбет как сомнамбула — это столь сильные и эффектные сцены, что они неизгладимо запечатлеваются в памяти зрителей.

Неудивительно, что в позднейшие времена «Макбет» сделался самой популярной из трагедий Шекспира, типом его трагедий, высоко ценимых даже теми, кто в других случаях не умел ценить его по достоинству. Никакая другая из драм Шекспира не скомпонована так просто, никакая другая не лежит так, как эта, в одной плоскости. Здесь нет разбросанности и нет пауз в действии, как в «Гамлете», нет параллельного действия, как в «Лире». Все здесь совершенно просто, все построено по следующей системе: это ком снега, который, катясь, становится лавиной, И хотя (вследствие неудовлетворительности текста) здесь встречаются пробелы, и хотя некоторые черты (например, в характере леди Макбет) могут вызвать различные толкования, все же здесь нет таинственности, нет загадок, над которыми приходилось бы ломать голову. Здесь ничего не скрыто между строк, все грандиозно и просто, — мало того, все здесь само величие и сама ясность.

И при всем том я должен сознаться, что эта трагедия представляется мне одной из менее интересных шекспировских пьес, не с художественной, но с чисто человеческой точки зрения. Это богатая, чрезвычайно моральная мелодрама, но лишь в отдельных ее пунктах чувствую я биение сердца Шекспира.

В значительной мере мое сравнительно холодное отношение к «Макбету» зависит, быть может, от того, что эта трагедия дошла до нас в столь позорно искаженном виде. Кто знает, какова она была, когда вышла из собственных рук Шекспира? Имеющийся в наличности текст, впервые напечатанный спустя долгое время после смерти поэта, сокращен и урезан, искажен в сценических интересах. Мы можем ясно чувствовать, где находятся выпущенные места, но пользы нам от этого нет никакой.

Уже один неестественно маленький объем пьесы служит доказательством этого. Несмотря на обилие событий, это, бесспорно, самая короткая из драм Шекспира. Между тем как в «Гамлете» 3924 стиха, в «Ричарде III» — 3599 и т. д., в «Макбете» всего лишь 1993.

Затем, архитектура пьесы, очевидно, изуродована. Разговор между Малькольмом и Макдуфом (IV, 3), который с драматической точки зрения должен быть назван, строго говоря, лишним, так длинен, что занимает приблизительно восьмую часть всего объема трагедии. Можно предположить, что прочие сцены были сколько-нибудь соразмерны с этим диалогом, ибо Шекспир в других своих пьесах никогда не бывает так непропорционален.

В некоторых пунктах ясно чувствуются пропуски. Леди Макбет предлагает своему мужу (1,5) убить Дункана. Он не дает на это ответа. В следующей сцене приезжает король. В следующей за этой сцене Макбет уже оставил позади себя все соображения относительно того, совершить ли ему убийство, он только обдумывает, как бы ему исполнить его безнаказанно. Когда он колеблется и говорит жене, что он готов на все, что может человек, но тот, кто смеет больше — не человек, а зверь, то ее ответ обнаруживает, что в пьесе есть немало пропусков:

Обо всем этом мы, зрители или читатели, не знаем ничего. Супругам не было времени даже для самого незначительного разговора.

Сюжет для своей трагедии Шекспир заимствовал из книги, послужившей источником для всех его английских «историй», а именно, из хроники Холиншеда. Холиншед, передавший здесь, впрочем, лишь один из отделов Scotorum Historiae Гектора Бойса (Боэция), отнюдь не дал нам достоверной истории. Восстание Макдональда и морской поход Свена — легенда; Банко и Флинс, как родоначальники Стюартов, — это вымысел хронистов. Фамилии Дункана и Макбета разъединяла пролитая кровь. Леди Макбет, настоящее имя которой было Груоч (Gruoch), приходилась внучкой по матери королю, умерщвленному Малькольмом II, дедом Дункана. Первый муж ее был заживо сожжен с 50 приближенными в своем замке. Ее единственный брат был убит по повелению Малькольма. Отец Макбета, Финлег или Финлей, тоже пал в поединке с Малькольмом. И Макбет, и жена его имели, таким образом, право отомстить Дункану кровью. Притом своим покушением на жизнь Дункана Макбет не погрешил против закона гостеприимства. Он напал на него и убил его в открытом поле. По порядку же шотландского престолонаследия он, следует заметить, имел больше прав на престол, чем Дункан. Похитив власть и сделавшись королем, Макбет правил твердо и справедливо. В действительных фактах 1040 г., лежащих в основе хроники, пожалуй, столь же верная, хотя и гораздо менее сложная психология, как и в пересозданных по Холиншеду событиях, о которых трактует трагедия.

В целом Шекспир с большой точностью придерживается Холиншеда. В некоторых пунктах он отступает от него. По хронике Банко был соучастником в умерщвлении Дункана; Шекспир изменяет это, чтобы дать новому королю незапятнанного родоначальника. Затем, вместо изображения убийства, как оно описано в хронике, Шекспир переносит на Дункана все подробности, рассказываемые Холиншедом относительно убийства короля Дуффа, деда леди Макбет, — убийства, совершенного начальником крепости Форрес, «которого подстрекала к злодеянию своими речами жена». Едва ли нужно упоминать о том, что самые превосходные места в драме, как, например, появление тени Банко или сцена лунатизма леди Макбет, обязаны своим возникновением одному Шекспиру.

В свое время (в 1778 г.), когда была найдена рукопись «Ведьмы», произведения современного Шекспиру поэта Мидлтона, некоторую сенсацию произвело то обстоятельство, что в ней были приведены две песни, из которых в «Макбете» приводятся лишь первые строки, песни «Come away, come away» (III, 5) и «Black spirits…» (IV, 1). Поднялись весьма праздные дебаты о том, насколько Шекспир воспользовался здесь Мидлтоном, или Мидлтон Шекспиром. Последнее, конечно, наиболее правдоподобно, если только какое-нибудь заимствование имело здесь место. Впрочем, все говорит за то, что кое-где в сценах ведьм в шекспировском тексте, как он напечатан в издании in-folio, вставлены отдельные строки какого-нибудь менее выдающегося поэта.

Кроме того, здесь, как и в «Гамлете», есть возможность предположить, что современные события придали большую свежесть и больший интерес в глазах Шекспира литературным впечатлениям, сообщенным хроникой. Тот же самый эпизод из жизни короля Иакова, которого мы коснулись, говоря о «Гамлете», представлял известные параллели и с этим сюжетом. Как Макбет едет вперед в свой замок, когда должен принять у себя Дункана как гостя, так и Александр Рутвен, как скоро король обещал ему посетить его, поспешил в Перт, чтобы там быть ранее Иакова. Он был задумчив и рассеян на банкете, устроенном в честь короля, как, вероятно, был и Макбет на торжественном пиршестве, приготовленном им для Дункана. И Александр Рутвен отвел Иакова в ту комнату, где сделал попытку убить его, подобно тому, как Макбет отводит своего короля в спальню, которую Дункану не суждено покинуть живым.

Шекспир изложил этот сюжет походящим к нему стилем, порывистым до стремительности, кратким до сжатости, где картины следуют непосредственно одна за другой, но где общие философские мысли встречаются лишь в весьма скудном количестве, — стилем, служащим выражением для ужаса и вполне подходящим для возбуждения ужаса, — стилем, основной тон которого почти не изменяется, только смягчается в трогательном и потрясающем разговоре леди Макдуфф с ее маленьким сыном, и лишь на время прерывается там, где в пьесу вплетен бесподобный шуточный монолог привратника.

Вся драма с начала до конца занимается двумя главными лицами, Макбетом и его женой; в их внутреннем мире происходит существенное действие. Прочие лица лишь слегка очерчены.

Песня ведьм, открывающая трагедию, заканчивается чудесным стихом, в котором прекрасное и безобразное ставятся одно на место другого:

И глубокого смысла исполнена та черта, что Макбет, не слыхавший этого припева, напоминает его в самой первой своей реплике:

Столь безобразного и столь прекрасного я никогда не видел в один и тот же день.

Эти слова как будто раздаются у него в ушах; это знаменует, что между ним и ведьмами существует таинственная связь. Да и вообще такого рода тонких совпадений и контрастов найдется немало среди реплик этой трагедии.

После того, как леди Макбет, которую поэт выводит перед зрителями совершенно законченную в ее злобе (I, 5), произнесла сама себе:

следующая сцена открывается счастливым настроением и прелестными картинами, заключающимися в производимом ниже обмене репликами:

Тотчас после того поэт снова углубляется в изучение этой худой, хрупкой и жестокой женщины, снедаемой властолюбием и жаждой блеска, этой женщины, которая, отнюдь не будучи той невозмутимой отравительницей, какою она тщится сделаться, в силу своей несравненно более твердой воли подстрекает своего мужа совершить преступление, обещанное им, по ее словам:

Так велико ее зверство. И все же леди Макбет менее сильна, чем хочет казаться. Ибо, приготовив кинжалы для мужа, она тотчас же после того говорит:

За мастерской и захватывающей сценой между супругами после убийства идет, как ужасающе юмористический контраст, веселая фантазия на тему ада, привратника, воображающего, что он стоит на часах у врат преисподней (и, между прочим, отказывающего в пропуске иезуитам с их казуистикой и reservatio mentalis), и следующий затем обмен реплик с Макдуффом о влиянии водки на эротические влечения и способности. Как известно, в свое время Шиллер из классических предрассудков вычеркнул в своем переводе этот монолог и заменил его благочестивым утренним гимном; более удивительно то, что один из английских поэтов, Кольридж, нашел, что он нарушает ход действия, и счел его поддельным. Не принадлежа, собственно, к лучшим образчикам низкого комизма у Шекспира, он представляет в действительности как усиливающий воздействие контраст к предыдущему и последующему неоценимую и необходимую приправу к трагедии. В этом месте действие неизбежно должно было прерваться на четверть часа, чтобы дать Макбету и его жене время переодеться в ночное платье, и какой же перерыв мог быть эффектнее этого стука в ворота замка, заставляющего их обоих содрогнуться от страха и дающего повод к сцене привратника.

К жемчужинам пьесы принадлежит затем сцена между леди Макдуфф и ее маленьким, умненьким сыном непосредственно перед тем, как являются убийцы и умерщвляют их. Все реплики умного ребенка полны интереса, а горько-пессимистическая реплика матери замечательно характерна не только для нее самой, но и для настроения, в котором находится в этот момент поэт:

Такое же отчаяние слышно и в восклицании Макдуффа, когда он получает известие об убийствах, совершенных в его доме «Небо видело это — и не вступилось за них!» Начало этой большой сцены (IV, 3), — длинный разговор между Малькольмом и Макдуффом, дословно выписанный Шекспиром из Холиншеда, слабо и бесцветно. Оно едва ли представляет какое-нибудь интересное место, кроме разве насильно притянутого рассказа о даре короля Эдуарда Исповедника исцелять золотуху, — рассказа, вставленного для того, чтобы иметь случай сказать королю Иакову любезность, которую ему приятно было бы слышать. Там значится

Но конец сцены, где Росс приносит Макдуффу весть о нападении на его замок и произведенной в нем резне, достоин восторженного удивления.

В этих словах звучит как бы голос возмущения, тот самый голос, который позднее раздается в «Лире», в исполненной отчаяния философии короля «Что мухи для шалунов-мальчиков, то и мы для богов. Они убивают нас для своей забавы». Но тотчас после того Макдуфф возвращается к традиционному воззрению

В этих негодующих репликах есть в особенности один возглас, над которым приходится призадуматься. Это слова Макдуффа о тиране, что он бездетен. В конце третьей части «Генриха VI» есть сходное с этим восклицание, имеющее совершенно иной смысл. Там король Эдуард, Глостер и Кларенс закалывают каждый своим мечом на глазах у Маргариты Анжуйской ее сына. Тогда она восклицает:

Не было недостатка в комментаторах, хотевших навязать то же самое значение скорбному воплю Макдуффа, но совершенно ошибочно, так как связь действия доказывает неоспоримо, что бездетный отныне отец думает здесь единственно о возможности мести, которая удовлетворила бы его вполне.

Между тем в этой реплике «он бездетен» есть другая особенность, на основании которой читатели должны предполагать, что у Макбета были дети. Леди Макбет ведь говорила: «Кормила я и знаю, как дорого для матери дитя», а мы так и остались в неизвестности относительно того, умерли ли эти дети, или же она их имела от первого мужа (Шекспир обошел молчанием брак, в котором она состояла по историческим данным). И что еще важнее, не только она говорит о своих детях, но и Макбет как будто намекает на то, что у него есть сыновья. Он говорит (III, 1): «Моя голова увенчана бесплодною короной; мне в руки дали увядший скипетр, который чужая рука вскоре у меня вырвет, а не мои сыновья унаследуют. Для детей Банко запятнал я свою душу».

Правда, по-английски это выражение менее определенно (no son of mine succeeding). Но если бы у него самого не было детей, то последняя из приведенных строк была бы лишена смысла. Или Шекспир забыл эти прежние реплики, когда рука его записывала восклицание Макдуффа? Это невероятно; во всяком случае репетиции и представления пьесы должны ведь были постоянно возобновлять эти слова в его памяти. Итак, мы стоим здесь лицом к лицу с одним из тех запутанных вопросов, которые мы могли бы себе уяснить, если бы имели полный и достоверный текст.

Корона, которую вещие сестры сулят Макбету, вскоре становится его навязчивой идеей. Он зарезывает короля — и вместе с ним зарезывает сон. Он убивает, и постоянно видит перед собой убитого. Все, что становится между ним и его жаждой власти, все это уничтожается и вслед затем встает с кровавой головой, как призрак, на его пути. Шотландию он превращает в громадное кладбище. Душа его «полна скорпионов», ему дурно от запаха всей пролитой им крови. Под конец жизнь и смерть делаются для него безразличны. Когда в день битвы ему сообщают весть о смерти его жены, он произносит (V, 5) глубокие слова, в которые Шекспир вложил целое меланхолическое миросозерцание:

Вот конечный взгляд, к которому приходит Макбет, он, все ставивший на карту, чтобы приобрести могущество и блеск. Такая реплика, без всякого подчеркивания со стороны поэта, полна глубокого нравственного смысла. Мы тем сильнее чувствуем его цену, что в других пунктах этой пьесы Шекспир не был, по-видимому совершенно свободен в своем изучении человеческой природы, а руководствовался предназначавшимся для зрителей морализирующим воздействием. Драму немного портит частое указание на fabuia docet и «так бывает с тем, кто добивается власти преступлением». Честный сначала Макбет мог бы и в драме, как в действительности, попытаться примирить народ со своим, во всяком случае, неохотно совершенным злодеянием, воспользовавшись своею властью как мудрый правитель. Моральная тенденция пьесы исключает эту возможность. Холодная, как лед, безжалостная, как камень, леди Макбет могла бы отнестись к последствиям своих советов и поступков так же спокойно, как отравительницы при княжеских дворах в эпоху Возрождения, — Лукреция Борджиа, Екатерина Медичи и леди Эссекс при дворе Иакова. Но в таком случае мы лишались бы морального урока, который преподает нам ее гибель, и, что было бы гораздо хуже, лишились бы несравненной сцены лунатизма, которая, — если оставить в стороне ее более или менее совершенную мотивировку, — самым дивным образом показывает нам, как жало нечистой совести, хотя бы оно и притуплялось днем, обостряется в ночную пору и отнимает у виновного и сон, и здоровье.

Мы уже видели в непосредственно предшествовавших пьесах, что в этот период времени Шекспир весьма часто подчеркивал нравственные уроки, которые можно было извлечь из его произведений. Быть может, это стремление находилось в связи с неуклонно возраставшей неприязнью общественного мнения к театру. В 1606 г. было обнародовано запрещение упоминать имя Божие на нечестивых подмостках сцены. Даже самая невинная клятва воспрещалась в театральной пьесе. Лицом к лицу с движением в умах, вызвавших подобный парламентский акт, у трагического поэта должно было возникнуть желание насколько возможно решительнее доказать строго нравственный характер своих произведений.