Другим спорным пунктом в биографии Юзефа являются причины его разрыва с магнатским родом князей Сулковских. В литературной легенде это выглядит иначе, нежели в свете исследованных историками документов.
Рыдзынское «княжество», куда поздней осенью 1777 года привезли пятилетнего (по документам) или же семилетнего (как угодно Ашкенази) Юзефа Сулковского, было довольно своеобразным миром, где в преизбытке кипели страсти и конфликты.
Специфический характер рыдзынского майора га был тесно связан с характером и наклонностями его владельца. Август Сулковский был типичным магнатом эпохи Просвещения. Космополитизм, столь характерный для тогдашней аристократии, проявлялся у князя Августа не только в любви к заграничным поездкам и чужеземным титулам, но и в покровительстве иностранцам, проживавшим на территории его владений.
Понятовские, Потоцкие и Чарторыские охотнее всего принимали у себя французов и итальянцев, Сулковкие же протежировали немцам. Князь Август, сын саксонского министра и брат австрийских фельдмаршалов, в короткое время так онемечил Лешно и Рыдзыну, что когда в 1774 году было решено основать там польскую школу, то сразу этого нельзя было сделать, так как во всей округе не нашлось нужного количества детей, говорящих по-польски.
Сам князь также охотнее всего пользовался в разговоре и письме немецким языком, а двор его состоял исключительно из немцев, начиная от музыкантов придворной капеллы и кончая цирюльниками.
Но наряду с протестантами-немцами другой протежируемой категорией были католики-пиаристы, влияние которых после ликвидации ордена иезуитов непомерно возросло по всей Польше.
Князь поддерживал пиаристов как видный член Комиссии народного просвещения и как просветитель по наклонностям. Злые языки, однако, утверждали, что главной причиной княжеской симпатии к модному ордену были огромные деньги, которые Сулковские нажили, прибирая к рукам реквизированное имущество иезуитов.
Так это или не так, но в Рыдзыне возникла одна из первых в Польше пиаристских школ, а вскоре этот орден завладел и рыдзынским приходом. С этой минуты владения князя Августа стали ареной яростной религиозной войны.
Пиаристы, будучи инициаторами великой школьной реформы того времени, во многих отношениях были прогрессивнее иезуитов, но к иноверцам были непримиримы.
Постоянные стычки между приходскими священниками и ректорами школ, с одной стороны, и евангелистским населением – с другой, на долгие годы нарушили покой Рыдзыны. Стычки происходили по любому поводу: из-за строительства евангелистской кирхи, из-за школьной программы, из-за смешанных браков, из-за крещения детей от этих браков.
Были и другие конфликты. Становление пиаристской школы первоначально натыкалось на серьезные трудности. Дворяне воздерживались посылать детей в новую школу, вторя иезуитской пропаганде, что «с нынешними науками вера погибнет» или что «на такой манер учиться – конец света накликать». Отпугивала и военная муштра, введенная в новую учебную программу. Старите ученики и молодые учителя опасались, что их под видом учения хотят забрать в солдаты. Но больше всего вредило новой школе отсутствие в Рыдзыне постоялого двора и пансионов для приезжих учеников, тем более что старые иезуитские школы приучили дворянскую молодежь учиться cum victu, то есть с жильем и коштом.
Для того чтобы устранить эти препятствия, князь Август позаботился о получении от Комиссии народного просвещения субсидии и устроил в Рыдзыне школьные интернаты, которые назывались в то время «конвиктами».
В течение нескольких последующих лет были созданы два таких пансиона: для «господ кавалеров» – по образцу королевской рыцарской школы в Варшаве, и «казеннокоштный» – для сыновей бедных дворян. Воспитанники привилегированного пансиона набирались из аристократических семей, преимущественно находящихся в родстве с Сулковскими, и расходы по их содержанию покрывали состоятельные родители. За воспитанников из «казеннокоштного» пансиона платила Комиссия просвещения.
Различие между двумя пансионами было весьма существенным. У «господ кавалеров» и комнаты и еда были гораздо лучше, да и воспитывали их лучше, тогда как «казеннокоштные», содержавшиеся на средства Комиссии, – а средства эти, проходя через различные инстанции рыдзынской администрации, поразительно уменьшались, – постоянно болели от сырости в помещениях и плохого питания, а если им случалось порвать привезенное из дома платье, то приходилось целые дни лежать в постели, так как ходить было не в чем. Учителя и воспитатели, которым платили в то время «с носа», также определяли свое отношение к воспитанникам в зависимости от материального положения последних.
Короче говоря, учреждение пансионов привело в Рыдзыне к усилению социальных различий в школьной жизни, что вызвало новые столкновения.
Этому во многом способствовали еще и конфликты среди преподавателей. В пансионы были набраны светские «мэтры» по разным дисциплинам, ими были преимущественно немцы, чего не могли потерпеть ректоры и преподаватели-пиаристы, блюдущие школьное дело в Рыдзыне, Между преподавателями-пиаристами и «мэтрами» не прекращались соперничество и интриги. И те и другие беспрерывно писали князю доносы и анонимки, обвиняя друг друга в самых страшных кознях. Под конец дошло даже до скандального судебного процесса. Из сохранившихся документов рыдзынского прихода, изученных профессором Стефаном Трухимом, можно восстановить формулы некоторых обвинений. Светскому «мэтру» по имени Грэфе вменялось в вину, например, что он «живет с наложницей, каковая, будучи католичкой, не ведает, что есть костел или пасхальная исповедь». Иные анонимные доносчики обвиняли друг друга в «непомерном употреблении горячительных напитков и пьянстве, в надругательстве над святыми дарами, неосмотрительном допущении в пансион особ женского пола».
Пиаристов же чаще всего обвиняли в злоупотреблении телесными наказаниями. Одна такая памятная «порка» имела место уже во время пребывания в пансионе Юзефа. Жертвой ее пал пятнадцатилетний «казеннокоштный», совершивший какую-то мелкую провинность. Выросший на деревенском воздухе подросток не хотел подвергаться наказанию и долго отбивался от целой ватаги священников и слуг. Под конец его все же скрутили и безжалостно выпороли. Самолюбивый ученик близко принял это к сердцу и утром, уложив вещички, сбежал из Рыдзыны.
Всемогущий владелец майората и покровитель школьного дела мог, разумеется, имея хоть чуточку доброй воли, все эти конфликты в своем миниатюрном государстве успешно разрешить. Но его начинания скорее ухудшали атмосферу, нежели улучшали. Просветительская деятельность, после любви к заграничным путешествиям и иностранным орденам, являлась вторым его увлечением. Но увлечение это было эгоистическое и поверхностное – ныне мы просто сочли бы его обычным «хобби».
Горбатый владелец майората использовал любой предлог, чтобы похвалиться своими достижениями в области образования в великосветских кругах Варшавы. По нескольку раз в год он приглашал в Рыдзыну видных сенаторов, патронирующих школьную реформу. Сенаторы посещали школы и интернаты, присутствовали на экзаменах и выступлениях учеников. В заключение торжества сияющий магнат, как елка увешанный всеми иностранными регалиями, принимал в кругу гостей парад «господ кавалеров» и «казеннокоштных». И ученики бывали рады этим визитам, потому что кормили тогда лучше, а сырые, запущенные дортуары проветривались и просушивались.
Не из двухсотлетней давности документов рыдзынского прихода мы узнаем и закулисную сторону просветительской деятельности князя.
Глава рода Сулковских, человек непомерно богатый и не жалеющий денег на представительство, в повседневной жизни был человек прижимистый. Это ясно видно из переписки, которую он во время заграничных путешествий вел с ректорами рыдзынских школ и интернатов. Князь не выполняет никаких обязательств, не соблюдает условленных сроков, остается глухим ко всем просьбам школьных властей касательно ремонта и дальнейшего строительства интернатских помещений, прибегает к бесчисленным уловкам, только бы оттянуть выплату отпускаемых Комиссией народного просвещения субсидий, требует от ректоров расписок на большие суммы, нежели они получают на самом деле, и т. д., и т. д., и т. д.!
В каких условиях бедные пиаристы, дабы довести до конца строительство школ, вынуждены урезать обеденные порции своих воспитанников и экономить на их одежде. Протесты и жалобы не помогали. Кичливый магнат не допускал даже малейшей критики в свой адрес. Энергичный и честный супериор Анджей Земенцкий, который пытался протестовать против некоторых действий князя Августа, был по его требованию отозван с должности. На его место был назначен новый супериор Констанций Клопоцкий, человек уступчивый, без собственного мнения, послушно принимающий все указания владельца майората. Подобным путем рыдзынский владыка убирал со своей дороги всех, кто только мог ему противоречить.
Такой была Рыдзына, где молодой Юзеф Сулковский провел восемь лет, то есть почти треть своей короткой жизни. «Дон Пепи», как звал его по-испански князь Август, принадлежал к самым привилегированным рыдзынским ученикам. Однако это совсем не значило, что аномалии этого перегрызшегося мирка могли остаться для него незамеченными. «Господа кавалеры», так же как и «казеннокоштные», занимались в своих пансионах только после обеда и вечером. До обеда они находились в общей школе, где встречались с местными учениками, с сыновьями немецких служащих, экономов, ремесленников и бедной окрестной шляхты, немногим отличающейся от мужиков. А так как при средней школе находилось и приходское училище, то в пределах их наблюдений находились и крестьянские дети.
Этот повседневный распорядок заставлял встречаться представителей разных общественных слоев и делал возможным взаимный обмен взглядами. Надо думать, Юзеф Сулковский во многом это использовал.
Легко представить себе, что маленький дон Пепи должен был почерпнуть от своих товарищей, среди которых было много законных родственников князя Августа: Сулковские из Плоцка, Лубы и Шембеки. «Господа кавалеры», завидуя выдающимся способностям и привилегированному положению младшего товарища в доме князя, наверняка не упускали возможности напомнить «подкидышу» его мутное происхождение.
Не удивительно, что Юзеф Сулковский больше льнул к бедным «казеннокоштным» и к самым обойденным судьбой школьным товарищам. С ними он завязывал дружбу, от них узнавал о манере правления князя Августа, который в сейме выступал с предложением об отмене крепостного права, а дома драл с мужика последнее, о жестокости и алчности немецких управляющих, об аферах и сделках арендаторов и ростовщиков.
Эти школьные рассказы являлись для Юзефа первыми, нередко наивно упрощенными социальными уроками и накрепко запечатлевались в его памяти. И много лет спустя, во время итальянской кампании, он будет представлять Бонапарту Польшу как страну несчастного крестьянства, угнетаемого шляхтой и арендаторами. До конца жизни сохранится в нем неприязнь к немцам и священникам.
Социальная дифференциация рыдзынской школы пробудила в мальчике поразительные для его возраста размышления. Как-то вернувшись из школы, он записал в своем дневнике: «Едва только жить начав, что я сотворил доброго для ближних своих? Каковы суть права мои на возвышение и отличие в обществе? Не следует ли подождать, пока я сам не заслужу сего?…»
Князю Августу не очень-то нравились эти плебейские наклонности воспитанника, если уж он ставил их на вид новому гувернеру, ксендзу Завадскому. В уже упоминаемом «Верном портрете» 1783 года князь Август с горечью заявлял: «Эти двое детей (то есть Юзеф и Теодора Сулковские) воспитывались среди неотесанной дворни, последствия чего у графа Юзефа сказываются и по сей день…»
Отношения между опекуном и воспитанником в течение этих восьми лет не всегда складывались благополучно.
Прав, вероятно, историк Ашкенази, считая, что князь Август приблизил к себе Юзефа главным образом для того, чтобы назло брату своему, Франтишеку де Паула, воспитать себе наследника. Но наряду с этим несомненно и то, что в выборе князя решающую роль сыграли личные качества мальчика. Ведь «второсортных» юных Сулковских, кроме Юзефа, было множество, и родители любого из них с превеликой радостью согласились бы отдать сына под опеку могущественному главе рода. Один из таких кандидатов был у князя Августа даже под боком. Еще до приезда Юзефа в Рыдзыну в тамошней школе приобщался к наукам некий Себастьян Сулковский, также родственник владельца майората. Но достаточно познакомиться с интеллектуальными данными этого Себастьяна, о коих гласит сохранившийся школьный табель, чтобы понять, что такого Сулковского князь не мог выбрать себе в наследники, даже пребывая в крайнем ожесточении против непутевого брата. За год до приезда Юзефа семнадцатилетний Себастьян Сулковский получил в школе следующие оценки: «Поведение – хорошее, прилежание – никакого, мыслительные способности никаких, польза от науки – никакой».
Зато дон Пепи был гениальным мальчиком. Это утверждают все «вспоминальщики», сталкивавшиеся с ним во время пребывания в Рыдзыне.
Генерал Михал Сокольницкий, который прочитал после смерти Сулковского несколько лекции о нем в Париже, говорил:
«Этот молодой человек был одним из тех блистательных феноменов природы, столь трудно повторимых и столь быстро угасающих, что нам редко удается проникнуть во все их возможности… Я познакомился с ним на девятом году его жизни. Он был известен как чудо-ребенок, его называли „маленьким ученым“… Память его вобрала все сокровища всеобщей истории, географии и мифологии. Он великолепно разбирался в латинской и греческой литературе и абсолютно свободно, говорил на нескольких живых языках… Он не только знал имена всех известных авторов, но и названия их трудов, а при надобности мог цитировать целые куски малоизвестных произведений… При этих огромных познаниях он никогда не выскакивал, наоборот, ему было неприятно, когда его без нужды заставляли блистать этими изумительными знаниями…»
Далеко не глупый князь Август, вероятно, при первой же встрече с Юзефом оценил его феноменальные способности, и это решило выбор. Уродливого горбуна, надо думать, просто очаровала необычная красота мальчика, которой восхищались все современники. Кичливый, тщеславный магнат с первой минуты представил себе, что этот гениальный и красивый приемный сын со временем придаст великолепие молодому княжескому венцу Сулковских. Он уже видел его послом при дворах великих держав, фаворитом и приятелем королей и императоров.
Старт к запланированной карьере начался очень рано. Через год после приезда Юзефа в Рыдзыну князь взял его с собой в длительное, почти трехлетнее путешествие по Европе.
Некоторые подробности этого путешествия живо напоминают приключения Гулливера в стране великанов. Так же, как тот великан, который первым нашел Гулливера, князь Август возил своего гениального воспитанника по разным городам и демонстрировал его, словно шарманщик дрессированную обезьяну. Разница заключалась только в том, что князь не брал за показ денег, ограничиваясь восторгами и комплиментами. Виднейшие интеллектуалисты европейских столиц собирались посмотреть на чудо-дитя польского магната и засыпали его вопросами из различных областей знания. Монархи и придворные награждали удачные ответы мальчика рукоплесканиями, совсем как в театре или в цирке. Особую симпатию к нему проявила королева Франции Мария-Антуанетта. Она сделала его своим пажом, одарила королевскими поцелуями, качала на королевских коленях. Бедная габсбургская принцесса не предвидела, что этот прелестный польский «графчик» с большими бархатистыми глазами и блестящими темными локонами станет со временем одним из ярых якобинцев, который узаконит и одобрит гильотинирование «супругов Капет».
За время этого трехлетнего путешествия образование маленького Пепи не только не прерывалось, но даже шло интенсивнее. Вот что пишет об этом в «Верном портрете Юзефа Сулковского» сам князь Август:
«Мальчик не прерывал в путешествии занятия французским и польским… Приставлен к нему был учитель немецкого… С ним беседовали на исторические и географические темы… Его поощряли высказывать замечания о встреченных в дороге интересных вещах. По приезде в Париж… были наняты учителя танца и рисования, так как к этим искусствам он проявлял особую наклонность… Зиму 1780 года, проведенную в Неаполе, он учился итальянскому языку. Потом возвратились в Париж почти для годичного пребывания в оном… Там ему излагали основы геометрии, оптики и механики. Там же начал изучать латынь, к коей вначале проявлял непреодолимую неприязнь. Весной 1781 года князь и княгиня совершили с ним путешествие во Фландрию, Голландию и Англию… Затем снова вернулись в Париж и там оставались несколько месяцев… В конце того же года была совершена поездка в Испанию и Португалию. Юзеф усвоил испанский…»
Столь убийственного темпа в учении не мог долго выдержать ни девятилетний, ни даже двенадцатилетний (если так угодно Ашкенази) мальчик. «После четвертого возвращения в Париж, – меланхолично сообщает в „Верном портрете“ князь Август, – заметили, что Пепи уже не проявляет прежнего влечения к науке…»
После возвращения в Польшу осенью 1782 года Пепи, измученный путешествиями, беспрестанной долбежкой и публичными выступлениями, стал недомогать и все явственнее отставать в учении. Раздраженный и разочарованный опекун не забывает упомянуть об этом в «Портрете»: «С прискорбием приходится признать, что успехи Юзефа в это время были все меньше, а наряду с тем возрастала его наклонность к рассеянию и другим дурным навыкам».
Но состояние здоровья мальчика не помешало заботливому опекуну совершить летом 1783 года новую поездку – в Россию. Однако на сей раз, из-за явного упадка сил у «маленького ученого», к нему не приставили новых учителей. Зато мучили постоянными повторениями, «дабы не забывал ничего из того, чему научился».
Во время четырехмесячного путешествия по огромной Российской империи дон Пепи похудел, подурнел и стал еще меньше. Несмотря на это, он понравился Екатерине II. В знак особой милости императрица пожаловала десятилетнему (по документам) мальчику звание кандидата на офицерский чин в конном лейб-гвардии полку вместе с заверением в быстром произведении в офицеры.
Под конец 1783 года вернулись в Рыдзыну. Опеку над Юзефом принял новый гувернер, благочестивый Ильдефонс Завадский, учитель геометрии в рыдзынской школе пиаристов. Вместе с мальчиком князь Август вручил ему «Верный портрет», завершаемый следующим заключением о характере воспитанника:
«Бог даровал ему все таланты, необходимые для того, чтобы стать добрым христианином, благородным человеком и достойным гражданином своего отечества… Но он не любит систематической работы. Привык к тому, чтобы его воспитывали мягкостью и призывом к чести его, не выносит никоего принуждения. Хотел бы уже в полной мере пользоваться свободой. Имеет непомерно высокое мнение о своих познаниях… Слишком много спит, работает только по приказанию, голова забита фантастическими прожектами… Физическое состояние хорошее, поелику с молодых лет был приучен к различным климатам, различным кушаньям и различным житейским условиям. Не боится ничего… но воображение имеет слишком живое… Короче говоря, находится в том опасном возрасте созревания, когда он может вырасти или очень хорошим, или очень дурным…»
Возвращение в Рыдзыну не принесло маленькому Юзефу ни отдыха, ни разрядки.
Рыдзынские «господа кавалеры» занимались науками и учениями с раннего утра по позднего вечера. Князь же лично присматривал, чтобы Юзеф в перерывах между занятиями тщательно заносил в специальные тетради впечатления от прошедшего дня и суждения о прочитанных книгах. Даже за обедом и ужином, на которые являлись преимущественно какие-нибудь высокие гости, талантливого воспитанника князя Августа заставляли ораторствовать на различные темы. Гости весьма ценили его общество, так как дон Пепи играл на фортепиано, скрипке, флейте, умел рисовать забавные карикатуры, а за шахматной доской мог состязаться с самыми сильными игроками. Подобный же ум он проявлял и в разгадывании самых трудных загадок, и в сочинении латинских стихов.
Несмотря на такое обилие уроков и светских обязанностей, Юзеф каким-то чудом выкраивал время и для себя лично.
В это время он подружился с Михалом Суходольцем, молодым офицером стоявшего в Рыдзыне полка Сулковских. Главная тема их повседневных бесед проблемы военных наук.
Вспоминая впоследствии эти рыдзынские беседы, майор Суходолец писал:
«…Больше всего Юзеф любил рассуждать о военном деле, о фортециях, кем они были построены, переделаны, взяты, о баталиях, как была которая выиграна, кто какую ошибку совершил и т. д. Как только выдавалась у него свободная минута от учения, так он описывал подвиги прославленных генералов – Тюренна, Вобана, Монтекуколи…»
После завершения заграничных вояжей Юзеф Сулковский начал свою офицерскую карьеру. Правда, не ту императорско-гвардейскую, на которую рассчитывал князь Август после милостивого приема в Петербурге, а куда более скромную – польскую.
Из гвардейской карьеры ничего не вышло. Вскоре после возвращения Сулковских из Петербурга оттуда пришло письмо с императорскими печатями, в котором солидный генерал из придворной канцелярии всячески извинялся перед одиннадцатилетним (пусть даже тринадцатилетним) кандидатом на офицерскую должность в лейб гвардии, что его производство несколько отдаляется «из-за имеющихся соревнователей из титулованных особ».
Чтобы утешить огорченного племянника, князь Август производит его в подхорунжий им самим возглавляемого рыдзынского полка. Следует заметить, что этот полк уже насчитывал семьдесят офицеров, тогда как общее число людей в полку было триста пятьдесят.
Это была не первая почесть, которой опекун одарил воспитанника. Перед самой поездкой в Россию князь Август, несмотря на многие предостережения относительно Юзефа, решился на официальный шаг, явно говорящий о том, что он намеревался сделать его своим наследником. Так, он переписал на него наследственное мальтийское командорство вместе с полагающимся носителю этого титула не таким уж маленьким жалованием в 12 000 злотых в год.
На торжественное произведение в звание командора дон Пепи поехал в Варшаву. Церемония была очень пышной, и лица, принимавшие в ней участие, явились в традиционном рыцарском облачении. Кандидат в командоры проезжал через город во всеоружии, верхом, за конем следовали два оруженосца: один – с мальтийским крестом, другой – с мечом.
Легко представить себе, какое впечатление произвел на подростка этот средневековый рыцарский спектакль. Сразу же после церемонии свежеиспеченный мальтийский командор пишет князю Августу в Рыдзыну: «Я имел честь быть принятым в Варшавском капитуле, и князь Понинский, великий приор, оказал мне милость, дозволив носить крест еще до того, как придет ответ с Мальты. Всем этим я обязан вашей светлости. Приложу все тщания, дабы оказаться достойным милости вашего сиятельства».
Как же удивительно сплетаются между собой факты, если смотреть на них с расстояния двухсот лет! Великий варшавский приор Мальтийского ордена не был бы так милостив к барчуку из Рыдзыны, знай он, что спустя семь лет молодой Сулковский окажется самым строгим и бдительным стражником у двери камеры государственного преступника Адама Понинского. А у пребывающего на Мальте вице-канцлера ордена великого командора д'Альмейде наверняка дрогнула бы рука при утверждении нового командорства, знай он, что этот новый польский командор явится в свое время на орденский остров не с церемониальным мечом, а с французской офицерской шпагой, чтобы положить конец владычеству ордена и его рыцарей.
Письмо Юзефа Сулковского, благодарящего за командорство, это последний документ о его отношениях с опекуном. Как складывались их отношения в дальнейшем, не известно. Весьма сомнительно, чтобы Юзеф действительно тщился заслужить расположение князя Августа. Наоборот, у нас есть основания предполагать, что по мере зрелости стычки с деспотическим дядей становились все чаще и резче. Только вот доказательств тому нет. Кроме уже приводимого «Верного портрета», сохранилось еще воспоминание генерала Михала Сокольницкого, который во время своего краткого пребывания в Рыдзыне был якобы свидетелем бурного семейного скандала. Князь Август, разгневавшись за что-то на девятилетнего Юзефа, сказал о нем так: «Пригрел змею на своей груди!» Однако свидетельство Сокольницкого, так же как и «Верный портрет», относится к более раннему периоду.
Но разве хронология имеет для легенды какое-либо значение? За слова о «змее, пригретой на собственной груди», в гневе брошенные мальчику, так и ухватились дотошные литературные биографы Сулковского. Задним числом их связали с одной щекотливой деталью биографии князя Августа, выявившейся во время восстания Костюшки, и на этих двух столпах воздвигли патриотическую легенду о драматическом разрыве Юзефа со своим опекуном.
Легенду эту мы обнаружили почти во всех литературных произведениях о Сулковском. В одном из таких произведений, созданном несколько лет назад, конфликт между воспитанником и опекуном выглядит так, что это до удивления напоминает наши телепостановки под названием «Кобра». Вот его краткое содержание. Князь Август хранит в секретной шкатулке компрометирующие его расписки на деньги, выплачиваемые ему по приказу Екатерины II. По случайному стечению обстоятельств расписки эти попадают в руки Юзефа. Дело доходит до бурной сцены между племянником и дядей. Юзеф швыряет дяде в лицо доказательства его продажности, после чего гордо отказывается от права наследования рыдзынского майората и навсегда покидает княжеский двор. Князь Август, несмотря ни на что, продолжает любить племянника и умирает, сраженный апоплексией.
Надо полагать, многие любители исторической литературы отнеслись к этой фабуле совершенно серьезно, ничуть не сомневаясь в ее правдивости. К сожалению, я должен их огорчить. Она вымышлена от начала до конца.
Во-первых, нелепо выглядит весь инцидент со шкатулкой князя Августа. Расписки и квитанции остаются в распоряжении тех, кто дает деньги, а не тех, кто их получает. Так было и в данном случае. Расписки князя Августа Сулковского на общую сумму около трех тысяч голландских дукатов, полученную им от посланника Штакельберга (якобы за поставки для русской армии в 1759–1761 годах), найдены были в архивах царского посольства в Варшаве только во время восстания Костюшки, следовательно, спустя восемь лет после смерти князя Августа, когда Юзеф уже находился в далеком Константинополе!
Во-вторых, Юзеф не мог отказаться от прав на рыдзынский майорат, так как никогда этих прав не имел. В первые годы князь Август явно хотел усыновить Юзефа и сделать его своим основным наследником – об этом говорит отношение к воспитаннику и передача ему родового мальтийского командорства. Но несколько позднее он от этого намерения отказался. Причиной тому был, вероятнее всего, тот факт, что у младшего брата владельца майората, князя Антония Сулковского, имеющего право на унаследование по уложению о майоратах, родился законный сын. Это династическое событие раз и навсегда лишало наследства сыновей князя Франтишека де Паула и актрисы Высоцкой. В новой ситуации князь Август мог отказаться от усыновления воспитанника, характер которого вызывал в нем серьезные опасения.
В-третьих, никогда не доходило ни до какого разрыва между Юзефом и князем Августом. Из заслуживающей абсолютного доверия биографической заметки майора Михала Суходольца ясно видно, что в 1785 году пятнадцатилетний Юзеф Сулковский (значит, он все-таки родился в 1770, а не в 1773 году, как утверждают семейные документы) перебрался вместе с княжеской четой из Рыдзыны в Варшаву и там продолжал оставаться под опекой князя Августа до самой его смерти. Князь умер в Варшаве 7 января 1786 года, оставив Юзефу мальтийскую ренту, равную генеральскому жалованью, а его сестре Теодоре – 40 000 злотых. После смерти опекуна Юзеф вспоминал его в письмах, пожалуй, даже с теплотой, так как новый владелец рыдзынского майората относился к своему младшему родственнику куда суровее.
В других литературных произведениях о Сулковском отступления от исторической правды не столь разительны, но легенда о разрыве с опекуном варьируется и там. В основе этой вымышленной легенды, очевидно, лежит желание объяснить самым упрощенным и шаблонным образом, почему Сулковский впоследствии так резко выступал против магнатско-дворянского мира, в котором вырос.
Но мне кажется, что историческая правда о Юзефе Сулковском достаточно убедительна и может обойтись без фальшивых упрощений.
Хотя ни до какого театрального скандала с опекуном не дошло, пятнадцатилетний Юзеф в момент своего отъезда в Варшаву имел достаточно оснований быть недовольным жизнью и окружением. Сомнительное происхождение, которым ему довольно часто кололи глаза, вызывало в нем комплекс уязвленности. Его независимая натура бунтовала против дядиной безжалостной образовательной дрессировки. Восьмилетнее пребывание в Рыдзыне, прерываемое частыми заграничными поездками, дало возможность его проницательному уму уразуметь всю злую суть дворянского строя. В литературе, подсовываемой прогрессивными учителями, он находил подтверждение собственным выводам. От своих приятелей, молодых, патриотически настроенных офицеров из рыдзынского полка, он узнавал различные компрометирующие истории о политике короля, князей Сулковских и других магнатов, наведывавшихся в Рыдзыну.
Все это способствовало раннему радикализму впечатлительного и благородного подростка. Но пока был жив князь Август, радикализм Юзефа был чисто теоретическим и проявлялся единственно в мимолетных семейных стычках. Рыдзынский кавалер пребывал в мире, изолированном от настоящей жизни народа. Бдительный опекун не спускал с него глаз, контролировал его занятия и развлечения. И кроме всего, опекун при всех недостатках по-своему любил воспитанника и как-то выказывал это, что в достаточной мере приглушало социальный бунт юнца.
Но как только опекуна не стало, положение воспитанника коренным образом изменилось.
Сохранилось несколько писем Юзефа, относившихся к первым годам варшавской жизни, писанных им к князю Антонию Сулковскому, который после смерти старших братьев (болезненный князь Александр в Вене пережил князя Августа всего на несколько месяцев) слал владельцем рыдзынского майората.
Содержание и форма этой переписки находятся в явном противоречии с трогательной литературной легендой о романтическом бунтаре, который оставил дом бесчестного опекуна и добровольно отказался от богатого наследства.
Каждая из этих церемонных эпистол является чем-то вроде изъявления вассальной преданности. Юзеф прославляет доброту и милосердие князя Антония и заверяет его в своей преданности и благодарности. Покойного князя Августа он вспоминает как своего «милостивого и особливого добродетеля и покровителя». Неоднократно вверяет он себя доброте и опеке нового владельца майората, которого так же титулует «великодушным добродетелем».
В варшавских письмах Юзефа этого периода пробивается уже хорошо знакомый нам по давней переписке тон «бедного сироты» из Рааба, незадачливого графа Теодора. В отличие от своего отца, Юзеф не выпрашивает у главы рода денежного вспомоществования, но за смиренными реверансами чувствуется нелегкое положение молодого человека, неожиданно выбитого из седла и встревоженно ищущего хоть какой-нибудь опоры.
Не будем, однако, слишком серьезно относиться к «верноподданническому» характеру этих писем. Нельзя некритически относиться к письменным документам, если не известны обстоятельства, в которых они возникали. Письма к новому владельцу Рыдзыны Юзеф писал в исключительно тяжелый для себя период. Он был в отчаянии после недавней смерти сестры, больной, ослабленный и разбитый, так как еще не выкарабкался из той самой «горячки», которая сразила семнадцатилетнюю Теодору. Лежал он в бедной офицерской квартире, разделяемой со старшим полковым товарищем, и переживал всякие материальные трудности. Смерть князя Августа ощутимо сказалась на карьере Юзефа и на его финансах.
Систему «своей руки», «ходов» и протекций, несмотря на кажущуюся видимость, выдумали не в последнее время. Об этом красноречиво говорят сохранившиеся в архивах приказы о продвижении в чинах Юзефа Сулковского за 1783–1792 годы.
При жизни князя Августа очередные производства «отщелкивали» у него каждый год, как на счетчике. В 1783 году он был кадетом, в 1784 – подхорунжим, в 1785 – хорунжим, в 1786 – поручиком. Правда, звание поручика он получил уже после дядиной смерти, но еще пребывая в ореоле его могущественной опеки.
Все эти продвижения в рыдзынском полку Сулковских были только игрой в солдатики. Юзеф шел в гору, не прерывая напряженных занятий и «концертных номеров» для увеселения обеденных гостей. Связи с полком у него были чисто условные, разве что приходилось бывать на строевых учениях и на парадах по торжественным случаям. Очередные воинские звания он получал от почетного шефа полка в виде именинных подарков.
После 1786 года все изменилось. Переведенный в Варшаву полк был отобран у майората, сменил шефа, вошел в стадию затянувшихся преобразований и реорганизаций, чтобы наконец выйти из них 10-м пехотным полком коронных войск под командованием Игнация Дзялынского.
Изменился полк – изменилось и положение Юзефа. Окончилась рыдзынская игра в солдатики, окончилось продвижение по протекции. Шестнадцатилетний поручик личного княжеского полка превратился вдруг в обычного поручика регулярной пехотной части. Блистательный кавалер сравнялся с серой полковой братией. Военная служба стала его повседневным занятием, а жалованье поручика – главным источником существования. Производство в следующий чин никто ему на именины уже не дарил. Его, как видно из сроков, пришлось добиваться пятью годами службы.
Унаследованное от дяди мальтийское командорство вместе с двенадцатитысячной рентой у Юзефа также отобрали. Этот задаток в счет возможного наследства после князя Августа с момента его смерти стал уже только пережитком, с которым не могли смириться жадные князья Сулковские.
Уже в феврале 1786 года, еще не успела засохнуть свежезамурованная гробница князя Августа, князь Антоний Сулковский («великодушный добродетель») возбудил против Юзефа перед Варшавским капитулом Мальтийского ордена процесс о возвращении родового командорства. К счастью для ответчика, великим приором капитула был все еще князь Адам Ленинский, который во второй раз проявил к своему будущему тюремному стражу ничем не вызванное благородство. Несмотря на старания князя Антония, жалоба его была в первой инстанции отклонена.
Но князь Антоний, который в конце этого же года приступил к управлению майоратом, слишком ценил деньги, чтобы из собственного кармана оплачивать «благородные порывы» своего приятеля Понинского. Что он предпринял против решения капитула, в какие инстанции обращался, не известно. Во всяком случае, из последующих писем Юзефа и из других современных свидетельств ясно видно, что молодой поручик полка Дзялынских, несмотря на выигранное в капитуле дело, лишился мальтийской ренты.
Преследование со стороны князя Антония, полное обнищание и ранняя самостоятельность – все это свалилось на шестнадцатилетнего Юзефа совершенно неожиданно, вызвав немало огорчений и забот. Молодой радикал из рыдзынского дворца, который недавно еще мечтал в своем ученическом дневнике о разном со всеми жизненном старте, никак не был подготовлен к тому, что воплощение его ученических мечтаний произойдет столь неожиданно и жестоко. Что ж особенно удивляться, если, борясь с материальными трудностями, он ищет выхода там, где находил его до сих пор, – в княжеском роде Сулковских, что учтивым расшаркиванием, коему его выучили в школе князя Августа, он старался смягчить сердце нового владельца майората, что посылал в Рыдзыну эти «компрометирующие» его письма. Что делать, бытие определяет сознание даже у героев романтических легенд!
Однако мы можем предполагать, что это «идеологическое заблуждение» Сулковского длилось недолго. Варшава периода Четырехлетнего сейма была городом исключительно благорасположенным к деклассированным людям. Примерно в это же время, когда, трясясь от «катаральной горячки», Юзеф трудился над верноподданническими эпистолами к князю Антонию, в столицу прибыл другой радикально настроенный дворянский сын, Якуб Ясинский, который только что вышел из-под власти гувернантки в вельможном доме Потоцких. Молодые бунтующие интеллектуалисты с горячими головами, наполненными прогрессивными идеями, находили на улицах и в «кофейнях» увлеченной политикой Варшавы конкретную почву для своего теоретического радикализма. Приближающийся политический перелом должен был облегчить им окончательный разрыв со своей прежней средой.
Историкам не удалось еще документально доказать связи Сулковского с варшавским средоточием радикальной политической мысли, с людьми, группирующимися вокруг подканцлера Гуго Коллонтая. Я не обнаружил ни одной ниточки таких связей в превосходном и исчерпывающем труде Богуслава Леснодорского «Польские якобинцы». Может быть, просто молоденький офицерик был тогда еще слишком малозначительной фигурой, чтобы его заметили авторы воспоминаний и писем, бывающие на клубных собраниях в радзивилловском дворце. Тем не менее имеются некоторые данные, позволяющие утверждать, что уже в первые годы Большого сейма Юзеф Сулковский не уступал в социальном радикализме самым левым из сторонников Коллонтая.
Михал Суходолец, живший в Варшаве вместе с Юзефом, запечатлел в своих записках одно незначительное событие, довольно, по-моему, характерное для настроений деклассированного «господина кавалера». Речь идет об истории с Понинским, которого я упоминал уже дважды.
15 июня 1789 года в результате обвинения, предъявленного камергером Войцехом Турским, впоследствии яростным парижским якобинцем, был арестован по решению сейма как предатель родины, ответственный за ее раздел, великий коронный подскарбий князь Адам Понинский. Сторожить узника было поручено офицерам полка Дзялынских.
Бывший мальтийский командор одним из первых нес караул у камеры бывшего великого приора. Могло бы казаться, что положение молодого офицера должно быть довольно щекотливым. Понинский всегда проявлял к нему явное расположение, принадлежал к ближайшим друзьям князя Августа, часто бывал в Рыдзыне, принимал парады «господ кавалеров» и наверняка не раз хвалил дона Пепи во время обедов. Кроме того, общественное мнение в отношении ареста Понинского тогда еще не было единодушным. Во многих магнатских дворцах, в том числе и во дворцах князей Сулковских, очень не хотели, чтобы дело дошло до сеймового суда над изменником, так как продажный подскарбий грозил притянуть к ответственности и остальных соучастников.
Но все эти обстоятельства, можно сказать, совершенно не повлияли на ослабление караульного рвения молодого Сулковского. Наоборот, он оказался куда бдительнее и усерднее всех своих товарищей. Заступив в караул, он провел тщательный осмотр тюрьмы и убедился, что она не гарантирует полной надежности. Поэтому он составил подробный план, обозначив стрелками пути возможного бегства, затем подал этот план вместе с экстренным рапортом командованию полка. Но донесение не имело никаких последствий, о чем, вероятно, постарались друзья заключенного, среди которых были такие политические тузы, как великий коронный гетман Ксаверий Браницкий. Спустя несколько дней два других офицера во время несения караульной службы обратили внимание на странную тишину в камере Полянского. Когда они вошли, узника там не оказалось. В постели лежала кукла из тряпок, а в стене был пробит проход в соседнее помещение. Изменник бежал именно тем путем, который указал Сулковский.
Я не привожу этот чисто полицейский успех нашего героя как что-то особенно выдающееся в ряду его заслуг. Это мелкое происшествие я считаю только доказательством того, что рыдзынский экс-кавалер уже тогда не ощущал никаких уз со своей бывшей средой, что он был уже решительно, как бы мы сказали ныне, по эту сторону баррикады.
Социальный радикализм его, несомненно подкрепленный идеями Жан-Жака Руссо, со всей силой проявился в политическом трактате «Последний голос польского гражданина», который он написал под свежим впечатлением принятой сеймом конституции 3 мая.
Разочарованность компромиссным характером конституции он выразил словами из «Энеиды» Вергилия: «Тотчас я обомлел, и голос в горле пресекся».
В те дни, когда вся дворянская Варшава аплодировала творцам конституции, он писал: «О, почему у меня нет пера Тацита, чтобы явить взору хитросплетение втайне выношенного заговора против отчизны моей! Чтобы выписать мерзостную натуру тех людей, кои с аристократической хладнокровностию убивают Польшу!»
Умеренные реформы дворянского сейма абсолютно разочаровали молодого максималиста, внимающего отголоскам французской революции.
Особенно привело его в ярость введение принципа престолонаследия и признание преемницей польского короля Станислава-Августа саксонской принцессы.
«Вот он, результат так называемой революции! – иронизировал, возможно, незаконный правнук Августа II по адресу его законной праправнучки. – И ради того же вы, доблестные поляки, стремитесь проливать свою кровь?! Неужели вы хотите проливать ее ради приданого некой девятилетней саксонки, счастливый супруг которой станет вашим владыкой и потомки коего будут с честью принимаемы вашими извечными угнетателями?»
Бывший рыдзынский воспитанник, верный своим школьным идеалам, осуждал конституцию 3 мая как «несмелую, неполную, слишком уступчивую по отношению к кастовым предубеждениям и ретроградным воззрениям шляхты».
Он ставил конституции в вину то, что она не уравняла в правах всех граждан и что совершенно забыла о крестьянах. С возмущением отвергал он положение ее авторов о том, что земледельческое сословие якобы надо сначала просветить, а уж потом допустить к пользованию свободой.
«Ужели нужно, – писал он, – чтобы существа одной и той же натуры, рожденные с теми же самыми потребностями, а значит, и с теми же самыми правами, имели высшее образование, желая быть допущенными к пользованию найпервейшим из прав своих?… Ребенка, желающего выбраться из колыбели, долго обретающегося в пеленках и свивальниках, как мы научим ходить? Только неограниченное, несдерживаемое владение физическими силами развивает его и укрепляет, а свободное пользование ими обеспечивает и равновесие».
Еще свежие воспоминания о рыдзынской «религиозной войне» заставили его подвергнуть критике даже основы терпимости в формулировке новой конституции: «И вот эта первая статья, кончающаяся терпимостью, даже свободной других исповеданий, начинается с провозглашения католической религии господствующей… Может ли быть истинная свобода или хотя бы терпимость к иным вероисповеданиям там, где господствует одна религия?…»
Все говорит о том, что эта крайне резкая критика первой польской конституции не была предана гласности. К счастью для автора! Иначе он, вероятно, не получил бы в декабре 1791 года столь давно ожидаемого производства в капитаны. А производство пришло в самое время. Спустя несколько месяцев самый молодой капитан полка Дзялынских отправился во главе своей роты на литовский фронт, чтобы собственной грудью отстаивать от магнатских реакционеров и иноземного нашествия столь резко раскритикованную им конституцию 3 мая.
Первые слухи о петербургских интригах тарговичан и об угрозе вторжения интервентов достигли Варшавы в годовщину принятия конституции. День этот праздновали необычайно пышно. Программа, помимо прочего, предусматривала торжественное заседание сейма, проезд короля через город и закладку королем костела в честь знаменательного события.
Но праздничное настроение с утра начали омрачать дурные приметы. Королю не успели вовремя сшить церемониальной мантии, затканной белыми орлами. По городу ходили странные и тревожные слухи. На улицах было больше, чем обычно, дозорных и патрульных, что возбуждало всеобщее беспокойство. Двор был засыпан анонимными угрозами и донесениями о готовящемся покушении на монарха. Перепуганный король Станислав-Август собирался ехать в город, как на войну, – причастился и написал завещание. Было даже предложено, чтобы окна во всех домах во время проезда короля были закрыты. Другие советовали нести перед королем Священное писание в надежде, что оно убережет его.
Во время торжества дважды налетала буря. Известный польский писатель и публицист Юлиан Немцевич, будучи очевидцем всего этою, писал: «Я не суеверен и примет не признаю, но тут скажу, что, когда король, положив под краеугольный камень при закладке костела разные деньги, на коих он сам чеканен был, взял кельню и принялся известь бросать, то день, до той поры ясный и погожий, вдруг омрачился и налетел резкий ветер с дождем. Многие тотчас же приняли это за дурное предзнаменование для конституции».
Но все это не смогло испортить настроения варшавянам. «Никогда Варшава не была столь людной и праздничной, – вспоминает современник. – Все были исполнены радости и надежды. Это был последний день Помпеи, веселящейся перед угрожающим ей вулканом, который должен был навсегда погрести ее».
Вечером в переполненном зале театра Богуславского в присутствии короля была поставлена новая трагедия «Казимеж Великий». Каждый политический намек этого не очень удачного произведения встречали неистовыми овациями. Когда играющий Казимежа Великого популярный актер Овсинский произнес: «Коль надо будет, стану во главе народа моего», Станислав-Август перегнулся из ложи и воскликнул: «Стану и всего себя отдам!» Патриотическая публика откликнулась на эту королевскую декларацию бурей долго несмолкаемых рукоплесканий и возгласов.
Не знаю, был ли капитан Юзеф Сулковский в этот вечер в театре. Но если был, то во время кампании в Литве он не раз с горечью вспоминал театральный жест своего верховного главнокомандующего.
Назавтра, после торжеств 3 мая, грянул первый гром. Прусский король Фридрих-Вильгельм II, считавшийся сторонником конституционного лагеря, уведомил польское правительство официальной нотой, что если поляки собираются силой оружия отстаивать конституцию, то на помощь Пруссии пусть не рассчитывают. Спустя несколько дней Екатерина II – «августейшая гарантка» магнатских свобод – приказала своим войскам вторгнуться в пределы Речи Посполитой.
Короткая отчаянная война 1792 года усугубила разочарование нашего героя. В позднейшем описании литовской компании он с присущей ему страстью возмущается полнейшей неподготовленностью страны к обороне и поразительной бездарностью полководцев. Этот первый труд на военную тему, основанный на собственном опыте, полный патриотической боли, демонстрирует незаурядные таланты прирожденного стратега и тактика.
Скромный капитан линейной части охватывает мысленным взором весь театр военных действий, отлично знает настроения офицеров и солдат, детально анализирует ошибки каждого приказа и каждой операции, может противопоставить стратегическим концепциям самых высших командиров собственные стратегические решения.
Это не были чисто теоретические таланты. За свое участие в обороне моста на реке Зельве Сулковский первым получил в этой кампании крест Виртути Милитари и был представлен к производству в майоры. Командир корпуса Михал Забелло писал о нем в письме к королю:
Капитан Сулковский во главе стрелков отличался отвагой и сообразительностью. В последнем деле… он силами тридцати стрелков задержал и отбросил от моста больше чем 400 казаков. Не щадит себя. Этот молодой офицер великолепно показывает себя на войне и много обещает!
Во время кампании в Литве Юзеф сблизился с полковником Якубом Ясинским, ум и храбрость которого произвели на него большое впечатление. Вероятно, эта новая дружба вдохновила его на революционные действия в последние дни войны.
В конце июля 1792 года до литовских войск дошла трагическая весть о присоединении короля к Тарговицкой конфедерации («Стану и всего себя отдам!») Среди солдат и офицеров ширится смятение, все осыпают друг друга оскорблениями и подозрениями, никто не уверен в своей судьбе.
Вот в это-то время Сулковский и вынашивает проект – поднять в армии восстание и устроить государственный переворот. Вместе с другими радикально настроенными офицерами он приступил к подготовке акта реконфедерации и к сбору подписей. Но от проекта пришлось отказаться, так как поступило известие, что коронные войска подчинились приказам короля.
Герой Зельвы вернулся в Варшаву. Король, извещенный о его «подрывных» действиях, производства в майоры не утвердил. Столица была оккупирована. Тарговицкий лагерь привлекал к себе людей гражданскими и военными чинами. Квартиры тарговичан охраняли войска. Среди патриотически настроенных офицеров царило настроение полной подавленности. Князь Юзеф Понятовский и Тадеуш Костюшко подали в отставку. Многие офицеры последовали их примеру. Юзефу Сулковскому пришлось спрятать под мундир свой орден Виртути Милитари, так как тарговицкое командование запретило носить знаки отличия, заслуженные в последней войне. («Разреши им носить эти цацки, так они осмелятся не слушаться гетманских приказов», – писал Костюшке маршал конфедерации Щенсный-Потоцкий.)
Юзеф Сулковский навестил тетку, вдову князя Августа. Эта была единственная особа из рода Сулковских, которая после смерти опекуна проявляла к Юзефу некоторое внимание и с которой он еще поддерживал родственные отношения. От старой княгини он узнал, что князь Антоний вступил в тесную связь с Тарговицей и готовится принять должность великого коронного канцлера. Наверняка в этот момент молодой капитан почувствовал, как впивается ему в грудь заработанный кровью орден.
Возвращаясь из теткиного дворца, он стал свидетелем обычного в то время уличного происшествия. Группа доведенных до отчаяния ветеранов последней войны напала на одного из тарговичан. Подбежали караульные и после короткой схватки увели польских солдат в тюрьму.
Он понял, что в Варшаве ему больше делать нечего. Так как добиться официального увольнения из армии младшим офицерам было неимоверно трудно, он стал хлопотать через своего товарища майора Суходольца об отпуске для лечения на заграничных водах, имея намерение бежать во Францию, где происходили перемены, которых он напрасно ожидал в Польше.
Осенью 1792 года он покинул Варшаву и через Вену уехал в Париж.
Таким предстает – по историческим документам – путь Юзефа Сулковского от магнатского дворца в Рыдзыне к парижскому якобинству. Путь этот прост и логичен. А придуманные легенды могут его только запутать.