Фридерик Скарбек, давний товарищ маленькой Марыси Лончиньской по детским играм, бывал частым гостем в парижском доме графини Валевской в 1811–1813 годах; хозяйка дома очень пришлась ему по душе. «В это время, – пишет он, – она имела большой вес, могла бы в гордыне своей вознестись над сородичами или с помощью интриг играть определенную политическую роль, но подобное стремление не было согласно ни с ее скромно443 стыо, ни с добротой ее сердца. Она делала добро, кому только могла, никому не чиня зла, посему и была повсюду почитаема и любима». Скарбек не одинок. Почти все польские и французские мемуаристы, встречавшиеся в то время в Париже с Валевской, превозносят достоинства ее характера и образ жизни, подчеркивая популярность и уважение, которыми она пользовалась не только среди соотечественников, но и в самых высоких светских кругах Франции.

Даже Анна Потоцкая, которая в 1807 году так ехидно проезжалась насчет «провинциальной красотки» за то, что та слишком быстро капитулировала перед Наполеоном, в последней фазе угасающего романа оценивала Валевскую совсем иначе: «…время, которое каждому событию придает истинную окраску, оставило на этой связи, столь легкомысленно заключенной, печать постоянства и бескорыстия, стерев начальную бестактность, а в конце поставило пани Валевскую в ряд интереснейших лиц этой эпохи… Одаренная тонким чувством правил приличия, она сумела великолепно держать себя во Франции. Приобрела скрытую уверенность в себе, что было довольно трудно в ее двусмысленном положении. Вынужденная считаться с Марией-Луизой, очень, по словам ее окружения, ревнивой, пани Валевская сумела в самом центре Парижа заставить людей усомниться, действительно ли она продолжает поддерживать тайные отношения с императором. Потому это и была единственная любовная связь, которую Наполеон поддерживал».

Такую же оценку дает Валевской и камердинер Констан: «Мадам В. весьма отличалась от прочих женщин, даривших своей благосклонностью императора. И справедливо ее прозвали Лавальер императора… Те, кто имел счастье знать ее близко, наверняка сохранили воспоминание, сходное с моим, и понимают, почему я вижу столь большую разницу между мадам В, кроткой и скромной женщиной, воспитывающей в тишине своего сына, и фаворитками победителя под Аустерлицем».

О светском положении Валевской в Париже лучше всего говорит расположение, оказываемое ей супругами Красиньскими. Командующий польской легкой кавалерией, граф империи, генерал Винцентий Красиньский, и жена его Мария, урожденная Радзивилл, падчерица маршала Малаховского – уж никак не относилась к людям, склонным водиться с особами сомнительной репутации или плохо принимаемыми в свете. Известно, что пан Винцентий был большим снобом и очень соблюдал декорум. И уж если Красиньские «афишировали» себя с Валевской на торжественных парижских премьерах, если принимали ее у себя и бывали у нее, если в феврале 1812 года именно ее пригласили в крестные матери к своему сыну Зигмунту (впоследствии великому поэту), то факты эти говорят сами за себя.

Среди многих доказательств, подтверждающих популярность и авторитет Валевской в кругах польской колонии, часто упоминают о визите, который в 1812 году нанес фаворитке сам Костюшко. Это, кажется, исторический факт, так как упоминание о нем сохранилось в царских дипломатических архивах. Но сам визит освещается настолько по-разному, что мне приходится использовать его как веский аргумент в моей полемике с тенью Валевской и интерпретаторами ее воспоминаний.

Дело происходило в летней резиденции княгини Теодоры Яблоновской, в замке Бретиньи, в Монсюр-Орже под Парижем, весной или летом 1812 года, в наивысший период пропагандистской подготовки похода на Москву. Княгиня Яблоновская, экзальтированная патриотка, всем сердцем преданная Наполеону и идее будущей войны, сделала из своего дома один из активнейших центров военно-патриотической агитации. Ближайшими соратниками княгини были две ее сестры Тереза Бежиньская и Каролина Ходкевич и кузина – Мария Валевская. Эти четыре дамы состязались в придумывании и устройстве самых различных патриотических демонстраций. Одна из таких антреприз была организована в связи с поступлением из Варшавы кокард и шарфов национальных цветов. На церемонию раздачи патриотических украшений в Бретиньи съехалась почти вся польская колония в Париже. Для придания церемонии большей торжественности пригласили живущего неподалеку в Бервиле Тадеуша Костюшку. Старый руководитель восстания, обычно уклоняющийся от публичных выступлений, на сей раз, ко всеобщей радости, принял приглашение. Когда он подъехал на своей скромной таратайке к замку Бретиньи, его встретили овацией и музыкой. На лестнице национального героя ожидали четыре дамы из клана Валевских с малиново-бирюзовыми бантами и шарфами. О поведении Костюшко во время этой торжественной встречи информируют записки присутствовавшей на приеме французской писательницы мадам де Бавр.

«Я все еще вижу этого почтенного старца, – вспоминает мадам де Бавр, отлично помню выражение его лица, отмеченного меланхоличностью, исполненного суровости. Вижу, как не говоря ни слова, он медленно приближается к сестре хозяйки дома графине Бежиньской и преспокойно срывает с ее плеча бант национальных цветов. Дамы бледнеют. Мороз прошел по коже всех, несмотря на жаркий июльский вечер. Ведь кто же лучше, чем Костюшко, мог знать, как далеко заходят намерения Наполеона в отношении Польши!.»

Допускаю, что многие читатели знают эту сцену по известному рассказу Станислава Васылевского «Сорванный бант», основанному именно на воспоминаниях мадам де Бавр. Но пани Валевская, которая деятельно участвовала в этой сцене, описывает ее совсем иначе. К сожалению, по причинам уже неоднократно приводимым выше, оригинального текста Валевской мы не знаем, знаем только то, что пишут интерпретаторы ее воспоминаний: Массон и Орнано.

Массон точной даты события не приводит, пересказ его краток, общего характера: «Как-то приходит к княгине (Яблоновской) Костюшко. Видит весь этот энтузиазм, это лихорадочное волнение, эти ленты, приближается к хозяйке дома и, ничего не говоря, отвязывает ленту и прижимает к сердцу…»

Вот тебе и на! – все навыворот, все не так как у мадам де Бавр: героиня события не пани Бежиньская, а княгиня Яблоновская; Костюшко демонстрирует не против Наполеона, а за Наполеона.

Чтобы запутать дело еще больше, граф Орнано презентует третий, совсем новый вариант. По его рассказу, торжество в замке Бретиньи состоялось не в июле (как утверждает мадам де Бавр), а третьего мая, в годовщину конституции, и во встрече с Костюшко главную роль сыграла не графиня Бежиньская, не княгиня Яблоновская, а графиня Валевская. Привожу этот фрагмент по книге «Жизнь и любовь Марии Валевской».

«…Костюшко поднялся по лестнице и, ловко миновав княгиню Яблоновскую и госпожу Ходкевич, приблизился к Марии (Валевской). Молча поклонился ей и – все еще в полупоклоне – осторожно потянул к себе шарф польских национальных цветов, который у нее, как и у остальных дам, был на плече. Прижал шарф к сердцу и так и застыл. Никогда еще Мария не была предметом такого публичного почитания, такого признания ее роли в освобождении Польши».

В свидетели подлинности этой возвышенной сцены Орнано призывает самого Наполеона. Из этой же книги мы узнаем, что спустя два дня после происшедшего в Бретиньи доверенный лакей императора вручил Валевской следующее письмо:

Мари, мне рассказали о том, что случилось в прошлую субботу в Бретиньи. Считаю это запоздалым, но вполне заслуженным признанием твоих усилий и патриотизма. Поговорим об этом и о других интересных делах завтра (во вторник) в час, если тебе угодно повидать меня до моего близкого отъезда в Дрезден. Войди в Тюильри через малый вход с реки. Я отдал приказ, чтобы тебя провели прямо ко мне.

Н. 5 мая

До сих пор ни один из критиков Орнано не осмеливался категорически утверждать, что какое-то из приводимых им в биографии наполеоновских писем фальсификация или, мягче выражаясь, беллетристический вымысел. Боюсь, что мне первому выпала в удел эта неприятная роль.

Как я уже упоминал, в начальной фазе этой работы я пользовался исключительно английской версией романа графа Орнано; это первоначальная версия, и я полагал, что она верно передает содержание документов, найденных в замке Браншуар, и больше заслуживает доверия. Французская версия, измененная и исправленная, попала в мои руки несколько позднее.

Поскольку в книге Орнано меня интересуют прежде всего документы, а я считаю (или вернее – считал), что биограф не может допустить разночтения одних и тех же документов, приводимых им как по-английски, так и по-французски, к французскому изданию раньше я обращался только тогда, когда возникала надобность сопоставить детали, не вполне ясные по английской версии. В случае со встречей Костюшко сопоставление двух версий выявляет существенную разницу, события в Бретиньи в обоих текстах описаны идентично, но во французском тексте нет императорского письма, которое подтверждало бы это событие.

Из книги «Мария Валевская – польская супруга Наполеона» мы узнаем, что сразу же после торжества в Бретиньи Мария обратилась к Наполеону с просьбой об аудиенции (в английском варианте инициатором встречи был Наполеон). В ответ на просьбу император 5 мая 1812 года уведомляет Марию, что примет ее в Тюильри «завтра, во вторник, в час», и советует ей пройти «через малый вход с реки». Кавычки как будто подтверждают существование письма Наполеона от 5 мая. Но замечание о событии в Бретиньи, составляющее в английской версии интегральную часть этого письма, во французской версии Наполеон произносит устно в последующем разговоре с Марией. Что вызвало это непонятное превращение документального сообщения в беллетризованное? Трудно поверить, чтобы граф Орнано ради литературной прихоти пожертвовал подлинным императорским письмом, наиболее авторитетно подтверждающим патриотические заслуги Валевской. Возникает, скорее, иная гипотеза: возможно, Орнано нашел в семейном архиве письмо Наполеона от 5 мая 1812 года, приглашающее Марию в Тюильри, и с присущей ему свободой беллетриста включил в него выдуманный фрагмент об эпизоде в Бретиньи, дабы придать своей прабабке больший ореол в глазах английских читателей; возможно, что позднее, готовя версию, предназначенную для искушенных французских читателей, он счел эту мистификацию слишком рискованной и решил от нее отказаться.

Так что у нас есть еще одно доказательство довольно своеобразного поведения семейного биографа Валевской.

Просто трудно поверить, что вот уже тридцать лет серьезные историки разных стран некритически ссылаются на слова графа Орнано как на источник информации.