Процесс из-за Валевской

Я как раз держал корректуру книги «Мария Валевская», когда мне вручили бандероль из Франции. Это была работа известного историка-биографа Жана Савана «L'affarie Marie Walewska» – «Дело Марии Валевской», изданная в Париже в 1963 году.

Эту книгу я ждал давно. Впервые я обратил на нее внимание год назад, просматривая французскую библиографию первоисточников, связанных с жизнью Марии Валевской. Меня заинтриговал странный подзаголовок книги «Процесс Орнано – Жан Саван», позволяющий предполагать, что родовой биограф «польской супруги Наполеона» граф Орнано затеял судебный спор с одним из наилучших знатоков, личной жизни Бонапарта, автором многих замечательных биографических трудов. Из-за чего же могли судиться эти два биографа, если не из-за правды о Марии Валевской? С первой минуты я почуял, что в книге Савана содержится какая-то тайна, тесно связанная с моими хлопотами и сомнениями относительно архивных данных, хранящихся в замке Браншуар, и я должен эту тайну узнать, чтобы получить точное представление о биографических материалах, приводимых в английском и французском вариантах романа графа Орнано.

Но найти книгу Савана оказалось делом трудным. Она была издана небольшим тиражом, как специальное издание, вне книготоргового обращения (edition hors commerce), так что ею не располагал ни один книжный магазин, и даже антикварный; экземпляр в парижской Национальной библиотеке был постоянно занят, издательские фирмы, в которых появлялись до этого труды Савана, не хотели или не могли дать мне его адрес.

В поисках помогали мне многие добрые знакомые во Франции, среди них два видных историка. Корреспонденция по этому вопросу и перипетии, сопутствующие поискам, могли бы составить дополнительный том документации по «делу Валевской». Таинственную книгу искали через опытных парижских антикваров, давая объявления в печати и прибегая к разным протекциям и связям. Все напрасно, книга казалась недосягаемой.

И вот спустя долгие месяцы, когда я уже утратил всякую надежду, книга пришла. Благодаря совместным стараниям моих двух особенно энергичных и самоотверженных парижских друзей был найден путь к «законспирированному» мосье Савану и непосредственно от него был получен для меня один из последних авторских экземпляров.

Добытая с таким трудом книга не разочаровала меня. Материал оказался столь интересным, что я решил дополнить свою книгу о Марии Валевской еще двумя главами.

Характер книги Савана, как и обстоятельства ее появления, объясняет краткая надпись на обороте титульного листа: «Этот защитительный мемориал Жана Савана по „делу Марии Валевской“, представленный им председателю и судьям девятой палаты Парижского апелляционного суда, опубликован благодаря благородной поддержке коллег, сотрудников, друзей и родственников Жана Савана во имя защиты его чести и во имя защиты труда всех историков».

Эти патетические слова выражают чистейшую правду. Занимающая почти сорок страниц историческая речь Ж Савана, изданная самим автором и его друзьями, действительно является обоснованием и документацией его апелляции на приговор суда первой инстанции, вынесенный в процессе, который в 1961–1962 годах получил во Франции широкую известность под названием «дело Марии Валевской».

Так как я не знаю, удастся ли кому-нибудь из моих читателей заполучить оригинальный текст Савана, то постараюсь по возможности исчерпывающе ответить на три возникающие вопроса. Вопрос первый: в чем обвиняли и за что осудили Жана Савана? Вопрос второй: почему в обвинительном приговоре он мог усматривать не только моральный и материальный ущерб для себя, но и опасный прецедент, угрожающий всем историкам, занимающимся биографиями? Вопрос третий: какую роль сыграла в этом деле умершая более ста пятидесяти лет назад Мария Валевская?

Начну с краткого представления Ж– Савана как историка и писателя. Он член и непременный секретарь Французской академии истории, автор пятидесяти с лишним исторических трудов, в большинстве своем посвященных Наполеону и его эпохе. Некоторые из этих книг я знаю и с благодарностью вспоминаю: по темпераментному изложению и точности документирования ставлю их в первые ряды французской биографической литературы. И в этом отношении я не одинок. На последних страницах книги «Дело Марии Валевской» известный историк Жак Кастельно дает обширную подборку отрывков из печатных рецензий и читательских писем о творчестве Ж– Савана.

«Великий преследователь поддельных святых, защитник правды в истории», – так определяет Савана голландский историк проф. Ж. Прессер из Амстердама.

«Жан Саван, – великий историк великого периода нашей истории», – пишет известная французская публицистка Женевьева Табуи.

А вот письмо читателя, служебное положение которого выглядит довольно своеобразно в контексте «дела Валевской».

Восхищен Вашим творчеством… Вы непревзойденный исследователь… В восторге от Вашей манеры писать и от того, что Вам удается извлечь из архивов. Вы знаете, как я люблю Ваши книги. Восхищен Вашим умом, Вашим необычайным знанием истории, новым взглядом на нее, Вашим стилем, который поистине оживляет прошлое…

Рене Морис, председатель Парижского апелляционного суда.

Необычайное писательское злоключение историка-биографа Ж. Савана, описанное в книге «Дело Марии Валевской», началось с самого заурядного дела в жизни каждого писателя, с авторского договора.

15 марта 1961 года Саван заключил с известным парижским издательством «Либрери ашет» («Librairie Наchette») договор на биографическую книгу о Марии Валевской. Цикл больших исторических монографий, много лет выпускаемый издательством в серии Le Rayon d'Histoire (Историческая серия), пользуется во Франции огромной и заслуженной популярностью. Сразу надо отметить, что в 1938 году именно в этой серии появилось первое издание книги графа Орнано на французском языке «Мария Валевская польская супруга Наполеона».

«Ашет» относится к своим издательским обязанностям со всей серьезностью, а к авторам, независимо от их писательского ранга, весьма осторожно. Подписанию договора с Саваном предшествовали длительные переговоры, во время которых были детально оговорены форма и характер будущего произведения. Новая книга о Марии Валевской должна была явиться «историческим произведением, по возможности самым полным, суммирующим все известное об этом эпизоде истории».

Для Савана это не было новой темой. Уже в 1956 году, также под эгидой «Ашет», он опубликовал труд «Les Amours de Napoleon» – «Любовные увлечения Наполеона», в котором была обширная глава, посвященная Марии Валевской. Как обычно у Савана, глава эта содержала обильную документацию. Наряду со многими первоисточниками, автор приводил факты, содержащиеся в книге графа Орнано.

В соответствии со сроком, предусмотренным договором, Жан Саван представил издательству «Ашет» 1 сентября 1961 года рукопись книги «Мария Валевская», включающую 59 глав, эпилог, обширную биографию и 403 подробные сноски, в которых (Саван подчеркивает это специально) имя графа Орнано как автора труда «Мария Валевская – польская супруга Наполеона» упоминалось 68 раз.

В начале октября 1961 года издательство отдало книгу в производство. Но вскоре вся работа была приостановлена. Причиной этой задержки оказались неожиданные последствия, вытекающие из второго издательского договора, заключенного Ж. Саваном в феврале 1961 года с популярным женским журналом «Эль» – «Она».

Общепринято во всем мире, что автор в период, предшествующий появлению книги, имеет право публиковать свое произведение (целиком или в отрывках) на страницах журнала. Обычай этот выгоден как для автора, так и для издателя, ведь публикация в отрывках в популярном журнале отличная реклама для книги. Охотнее всего пользуются этой практикой авторы исторических произведений, так как она дает им возможность получить во время печатания дополнительную информацию, которая еще может быть использована в книжном издании.

Жан Саван в половине февраля 1961 года (то есть за месяц до подписания договора с «Ашет») уже далеко продвинулся в работе над книгой. Не удивительно, что он принял предложение главного редактора «Эль», который предложил ему в этом широко известном еженедельнике опубликовать пятнадцать отрывков о жизни Марии Валевской.

Материал, предоставленный Саваном редакции «Эль», в смысле содержания абсолютно совпадал с книжным текстом, но отличался от него распределением материала, был соответственно сокращен, лучше приспособлен к потребностям и вкусам широкого читателя и не имел сносок и ссылок, так как нет на свете массового журнала, который согласился бы отягощать материал балластом библиографических приписок, занимающих четвертую часть места, отведенного для всего текста. Отсутствие ссылок оказалось роковым по последствиям для автора.

Отрывки были опубликованы в пятнадцати номерах: с № 800 от 21 апреля 196Л года по № 814 от 28 июня. Во время печатания, а также в течение трех последующих месяцев в редакцию журнала «Эль» не поступали никакие жалобы или претензии. Ни один из авторов многих исторических трудов, которые Саван использовал как первоисточники, не обвинил его в нарушении авторских прав. И не удивительно. Факты и документы, однажды опубликованные, становятся частью общего исторического свода знаний и каждый имеет право ими пользоваться. Указывать на источники, из которых берутся такие факты и документы, должно, разумеется, быть хорошим тоном, но и отступление от этого обычая в оправданных случаях (как, например, печатание в популярном журнале) не может считаться нарушением авторского права.

После шести месяцев спокойствия Савана атаковали. Произошло это в тот самый момент, когда издательство «Ашет» начало готовить к печати его рукопись. Возможно, что это совпадение не было случайным. Возможно, что граф Орнано, информированный об издательских планах «Ашет», решил помешать опубликованию книги, которая, несомненно, затормозила бы на много лет последующие издания его книги «Мария Валевская – польская супруга Наполеона». А заблокировать текст Савана, подготовленный к книжному изданию, можно было только одним способом: скомпрометировать текст, напечатанный Б «Эль».

17 октября 1961 года, то есть ровно полгода спустя после появления первого отрывка в «Эль», «граф д'Орнано, проживающий в Париже на улице Эжен Манюэль, Л° 8», возбудил иск против Жана Савана и издателей журнала «Эль», требуя от них солидного возмещения убытков в сумме 100000 новых франков за нарушение авторского права и дополнительной суммы в 3000 новых франков на покрытие расходов по опубликованию приговора в печати.

Сформулированное в иске обвинение в нарушении авторского права содержало несколько пунктов. В целом Саван обвинялся в том, что «содержание» и «стиль» отрывков, печатавшихся в «Эль», «заимствованы» из книги «Мария Валевская – польская супруга Наполеона». Кроме того, в иске приводятся пять «фрагментарных совпадений» в опубликованных отрывках с вышеназванной книгой. В последнем пункте Савану вменяется самая тяжкая вина: «копирование писем, которые граф д'Орнано целиком выдумал и которые для целей своей книги приписал Анастазию Валевскому» (речь идет о неоднократно воспроизводимом историками и биографами письме, в котором камергер приглашал жену рожать в Валевицах). В заключение иск утверждал, что Жан Саван совершил умышленный «плагиат» из произведения графа Орнано, которое находится под защитой авторского права, так как является «романом, построенным на историческом материале», а не исторической биографией.

Спустя десять дней после обращения в суд, 27 октября 1961 года, почти восьмидесятилетний граф д'Орнано, автор книги «Мария Валевская – польская супруга Наполеона», умер, не оставив потомства. Инициативу в затеянном процессе переняла вдова покойного, Марсель-Франсуаз д'Орнано (урожденная Фине), владелица косметического салона в Париже.

Вначале казалось, что дело будет разрешено полюбовно. Издатели журнала «Эль», панически боясь публичного скандала, склонны были на далеко идущие уступки. Без ведома Савана они повели переговоры с противной стороной и добровольно согласились уплатить огромное возмещение (85 000), лишь бы избежать громкого процесса. Но Саван узнал об этом соглашении достаточно своевременно, чтобы иметь возможность категорически воспротивиться. Для него полюбовное соглашение было равнозначно признанию в плагиате. Он не мог на это согласиться, так как действовал добросовестно и не видел за собой никакой вины. Он решил защищать свою честь перед судом.

И вот начался один из самых странных судебных споров не только в истории исторической биографии, но и в истории литературного плагиата. Мне трудно подробно описать ход процесса, который, неоднократно откладываясь, тянулся в первой инстанции почти год. Ограничусь лишь изложением аргументов обвиняемого и обвинителей и изображением двух разных аспектов этого дела: формально-юридического и морального.

Саван имел в свое оправдание ряд серьезных и убедительных аргументов. Книга графа Орнано, определяемая в иске как роман, повсюду считалась историческим первоисточником. Два ее издания появились в популярных издательских сериях, служащих знакомству с историей. Ни одно из трех очередных изданий не имело на обложке стереотипного названия «роман», которым во Франции обозначаются обычно произведения, принадлежащие к беллетристическому жанру. Сам Орнано в предисловиях ко всем изданиям заверял читателей, что его труд, «хотя и написанный в романтической форме, является точно документированной биографией и точно соответствует правде». На каждой странице своей книги он ссылался на различные бумаги Валевской, унаследованные Орнано: «письма», «записки», «воспоминания». Он точно описывал, каким образом нашел эти документы в «старом секретере» в замке Браншуар. Давал понять весьма однозначно, что письма и разговоры, приводимые в книге, основаны на подлинных архивных данных. Все это давало Савану возможность пользоваться трудом графа Орнано как историческим источником.

В защиту Савана на суде выступало много свидетелей с известными в литературе и науке именами. Историки защищали его от обвинения «в заимствовании содержания», заявляя, что содержание биографических произведений определяется жизнью исторических личностей, а не воображением того или иного биографа; литераторы восхваляли индивидуальные стилистические достоинства Савана, отводя обвинение в «заимствовании стиля». В пользу Савана говорила также груда серьезных трудов историков-наполеоноведов разных стран, которые в течение четверти века (начиная с первого издания книги) ссылались на «биографические открытия» графа Орнано как на первоисточник.

Несмотря на столь разностороннюю убедительную защиту, положение Савана с формально-юридической точки зрения было не очень завидным. Опытный биограф пал жертвой собственной небрежности. Собирая документы к книге о Валевской, он не подумал о том, чтобы сравнить две разноязычные версии романа графа Орнано. Сделай он это, он пришел бы к выводу, что имеет дело с ублюдочным творением, где историческая правда перемешена с литературной фикцией так, что их трудно разделить. Тогда он бы уже не цитировал с таким доверием фактические данные и документы из книги графа Орнано или уж, во всяком случае, не цитировал бы их без ссылки на источник.

Противная сторона эту неосторожность Савана использовала полностью. По мере развертывания процесса обвинители постепенно отказывались от обвинений общего характера, касающихся «содержания» и «стиля» всего произведения, а сосредоточили главный удар на совпадении отдельных фрагментов, с удовлетворением подчеркивая, что обвиняемый «дословно переписал» из книги графа Орнано «воображаемый» разговор между Валевской и Понятовским и «абсолютно выдуманное» автором письмо Анастазия Валевского. Перед этими обвинениями трудно было устоять. Действительно, он дословно привел инкриминируемые фрагменты. Привел, потому что легкомысленно поверил в многократные заверения графа Орнано, что это исторические материалы, почерпнутые из архива его прабабки.

Мне кажется, что если бы граф Орнано был жив и лично выступал в суде в качестве обвинителя, процесс пошел бы несколько иначе. Тогда бы это был историко-литературный спор между двумя биографами. Жан Саван защищал бы право историка на пользование первоисточниками, граф Орнано доказывал бы свое право литератора на беллетризацию и украшение истории. Но не представляю себе, чтобы граф Орнано в обвинительном рвении подпилил сук, на котором сидел, чтобы он осмелился пренебречь своим торжественным заверением в полной документированности биографии Валевской, повторяемым в предисловиях к шести (трем французским и трем английским) изданиям, чтобы решился сам попрать свое достоинство писателя и историка.

Но граф Орнано умер через десять дней после подачи иска, задолго до первого рассмотрения дела. Саван не приводит причин и обстоятельств смерти своего противника, вероятно, он их и не знал. Но удивительное совпадение дат смерти и процесса невольно вызывает предположение, что смерть родового биографа как-то связана с «делом Валевской». Может быть, граф Орнано знал, что выигрыш дела в суде обесценит и подвергнет осмеянию в глазах общественного мнения все его литературное творчество. Может быть, он повел себя, как те американские биржевики, которые за минуту до банкротства покупают страховой полис, чтобы своей смертью поправить материальные дела наследников.

Наследники графа Орнано, перенявшие его обвинение в процессе о плагиате, не имели ничего общего ни с историей, ни с литературой. Это были деловые люди, промышленники от парфюмерии. Их не касались ни сложные хитросплетения исторической биографистики, ни тонкие проблемы писательской этики. Им важно было получить возмещение.

Один из защитников Савана в предоставленной суду «юридической консультации» писал следующее: «…когда видишь его (графа Орнано) наследников, парфюмеров с Елисейских полей, затеявших этот низкий процесс против одного из самых добросовестных историков нашего времени с надеждой получить несколько миллионов франков, которые дали бы им возможность увеличить на два-три кресла парикмахерский салон, испытываешь только глубокое презрение…»

Но ораторское красноречие адвокатов не могло поколебать конструкцию обвинения. «Парфюмеры с Елисейских полей» стояли на почве формального права и твердо отстаивали унаследованную собственность. В борьбе за возмещение они не поколебались даже прибегнуть к самым сомнительным средствам.

На одной из стадий процесса защитники Савана решили сличить текст книги «Мария Валевская – польская супруга Наполеона» и архивные материалы из замка Браншуар, на которых строил свой роман правнук-биограф. Такое сличение казалось необходимым для установление, что в книге графа Орнано является наиболее существенным: история или литература? Результат сличения должен был окончательно установить вину или невинность Жана Савана. Если книга действительно роман (как утверждали обвинители), плагиат Савана налицо, но если бы защитникам удалось доказать ее историко-документальный характер, обвинение в плагиате отпадало.

Тогда обратились к вдове Фине-д'Орнано с требованием представить бумаги Валевской, на которые ссылался в своей книге граф Орнано. В ответ на это последовал поразивший всех отказ. Почтенная дама заявила суду, что бумаги эти вообще не существуют. Письма, заметки и разговоры, приводимые в книге «Мария Валевская – польская супруга Наполеона» были придуманы покойным графом.

Можно представить, каким потрясением было это заявление для почтенных историков-наполеоноведов Франции и других стран, которые двадцать с лишним лет ссылались в своих научных трудах на первоисточник родового биографа Валевской, в какое ошеломление должны были прийти тысячи читателей его книги, которым почти на каждой странице демонстрировали подлинные «записки» и «заметки» сладостной Мари.

А сам несчастный «родовой биограф»? Не перевернулся ли он в гробу в респектабельном фамильном склепе на кладбище Пер-Лашез?

А мраморные бюсты маршалов и генералов рода Орнано? Не повалились с пьедесталов в родовом замке в Турени?

Ведь если это заявление правдиво, если знаменитый архив из замка Браншуар действительно не существует, то граф Орнано IV должен войти в историю биографической литературы как один из величайших мистификаторов.

Жана Савана не убедило заявление старой графини.

«Документы существуют, – категорически утверждает он в книге „Дело Марии Валевской“, – но если бы их представили, посылка „роман“ рухнула бы. И пришлось бы проститься с миллионами… А документы существуют».

В подкрепление своих слов Саван приводит все места книги, где граф Орнано ссылался на архив в Браншуар, различая «фрагменты воспоминаний», «записки» и «заметки».

Прибегает Саван и к другой биографической книге графа Орнано, посвященной Александру Валсвскому (Париж, 1953 г.). Говоря там о Валевской, Орнано писал: «Жизнь польской супруги Наполеона явилась предметом труда, основанного на ее воспоминаниях, записках и переписке». Чтобы не было сомнений, о каком труде идет речь, родовой биограф добавил сноску: «Ф. д'Орнано. „Мария Валевская – польская супруга Наполеона“.

Но суд, основываясь исключительно на формальном праве, не углублялся в сложности биографического дела, не вникал в мотивы обвиняющей стороны. Ее заявление об отсутствии документов он признал убедительным доводом.

На открытом заседании 6 декабря 1962 года XVII уголовная палата трибунала первой инстанции департамента Сены огласила приговор, признающий Жана Савана виновным в плагиате и обязывающий его выплатить в качестве возмещения убытков сумму в 2000 новых франков и внести штраф в размере 500 франков, а также покрыть расходы по опубликованию приговора в пяти журналах, чтобы сумма не превышала 3000 новых франков.

В обоснование приговора суд подтвердил, что книга графа Орнано, несмотря на декларацию автора в предисловии, не является историческим произведением. «История выступает в книге Орнано… как второстепенный элемент и в пропорции, определить которую невозможно из-за отсутствия определенных источников…» Так что Саван допустил плагиат из литературного произведения, совершив «довольно значительные перепечатки, которые были обнаружены и произвели смятение в умах третьих лиц».

«Судьи покинули зал, – пишет Саван в книге „Дело Марии Валевской“. Адвокат и я переглянулись, задав себе вопрос: не сон ли это?…»

Обвиняемый подал апелляцию. Написал он ее в виде книги. «Внесенный приговор не зиждется на законе, он несправедлив, – читаем мы в „Деле Марии Валевской“, – ибо он не принял во внимание и не рассмотрел моральный элемент преступления… Он несправедлив, ибо не посчитался со всем тем, что говорит в пользу Жана Савана, что говорит о его добронамеренности. Если против этого будут возражать, заявляя, что суд принял во внимание некоторые моральные элементы, поскольку были учтены смягчающие вину обстоятельства (возмещение назначено в пятьдесят раз меньше, чем требовалось в иске. – М. Б.), то это отнюдь не аргумент… Ибо благонамеренность не дозируется. Ее или признают, или не признают. Если ее не признают, то нужно хотя бы путем дискуссии доказать, что ее не было, чего суд не сделал. Или признать ее. Но тогда отпадает преступление».

«Дело Марии Валевской» – необычайная книга, но читать ее не очень приятно. Слишком много в ней яду и злости. Жан Саван, защищая свои права и мстя за нанесенную ему обиду, не выбирает средств. Он ненавидит своих противников по процессу, которые загнали его в ловушку; ненависть свою он распространяет на весь род Орнано и даже на Валевскую. Некоторые мнения Савана о нашей соплеменнице и об ее отношениях с Наполеоном следует счесть слишком опрометчивыми, а то и просто несправедливыми. Но это можно простить, потому что за одержимостью, грубостью и злословием (не лишенными острых классовых акцентов) Савана чувствуется праведный гнев оскорбленного гуманиста, который пытается противопоставить существо дела бездушной букве закона.

Вот образец стиля этого историка-памфлетиста. После злого портрета покойного графа Орпано (где особенно выпячена его любовь к скачкам) Саван набрасывает собственный портрет:

«После обвинителя обвиняемый. Обвиняемый со стыдом признает, что ни одна из его бабушек не делила ложе с королями или императорами. Так что он родился без состояния. А посему он не имел возможности сорить деньгами на беговых дорожках. Происходя из рабочей семьи, он не познал, что значит иметь уйму свободного времени, что является принадлежностью праздных существ. Зато, не будучи слишком компетентным в скаковых „породах“, он полагает, что довольно хорошо знает историю.

Обвиняемый не граф… Он признается в этом. Но это несчастье он разделяет с Пастером, Бальзаком, Корнелем, Сервантесом, Тэном, Мишле, Альбером Швейцером, Данте, Гёте, Вийоном, Вольтером и многими другими. И если бы ему все равно было горько от этого, он утешался бы мыслью, что ни Тацит, ни Геродот, ни Плиний, ни Фукидид, ни Фюстель де Куланж… не имели графского титула.

Обвиняемый всего лишь историк. Но в любой из своих книг он приводит много неизвестных фактов, обстоятельств и документов. А в случае Марии Валевской ему важно установить, кто лучше знает предмет и располагает большей документацией: обвинитель или обвиняемый. Если обвиняемый – то обвинение отпадает само собой».

Не знаю, сумела ли аргументация, приведенная в последнем абзаце этого «автопортрета», убедить судей парижского апелляционного суда. Но она полностью убедила польского биографа Марин Валевской.

Потому что Жан Саван совершил в своем «защитительном мемориале» необычайную вещь, не имеющую прецедента ни в истории судебных процессов, ни в истории исторической биографии. Он провел «следствие», реабилитирующее память покойного Филлипа-Антуана графа д'Орнано как писателя и историка. В своих интересах и в интересах всех других биографов, он доказал, что мнимый «роман» его противника является по сути дела исторической биографией, что абсолютное большинство приведенных в нем фактов, обстоятельств и документов находит подтверждение в истории.

Превосходно зная тему, благодаря работе над книгой «Мария Валевская», Саван сделал все, чтобы углубить свои знания по этой теме. Не имея возможности доказать, что браншуарские документы существуют, он решил доказать, что существование их вполне вероятно. Эта работа заняла у него несколько месяцев. Он кропотливо проследил пути Марии Валевской и ее правнука-биографа. Он проследил с начала до конца всю жизнь покойного графа Орнано. Ему удалось воспроизвести случайные разговоры родового биографа с издателями, редакторами и историками, которые явно указывали на существование бумаг в Браншуаре. В нотариальном архиве города Тур он нашел записи, позволяющие установить дату, когда Орнано обнаружил эти бумаги. В актах прихода св. Михаила и Гудулы в Брюсселе он нашел доказательства, подтверждающие, что граф Орнано старался дополнить имеющиеся у него семейные документы некоторыми датами, касающимися брака Валевской. Саван представил свидетельство поисков графом Орнано документов, сохранившихся в архиве военного министерства. Из архивов парижских нотариусов он извлек целый ряд неизвестных документов, касающихся имущественных и семейных отношений «польской супруги Наполеона», и т. д., и т. д., и т. д…

В результате «скандального процесса» Жана Савана напуганное издательство «Либрери Ашет» отказалось от издания его книги «Мария Валевская». Вместо нее, иждивением около 250 частных лиц, была издана книга «Дело Марии Валевской». Саван вложил в нее в совокупность доступных знаний о Валевской. Аргументы, представленные в книге «Дело Марии Валевской», в конце концов одержали победу. Апелляционный суд отменил приговор первой инстанции, освободив Жана Савана от вины и наказания. Орнано подали апелляцию, но проиграли и ее. Процесс тянулся до сеоедины 1966 года, то есть почти пять лет.

 

Говорит Мария

В своих поисках, имеющих целью сокрушить противников по процессу и восстановить полную правду о Валевской, Жан Саван добрался и до бумаг, оставшихся после Фредерика Массона. Умерший в 1923 году историк завещал все свое литературное наследие Французской Академии. Ныне его бумаги хранятся в одной из зданий Академии – в библиотеке Тьера. Саван извлек из этого архива и впервые опубликовал полностью в книге «Дело Марии Валевской» необычайно важный документ: собственноручные выписки Массона из неизданных «Воспоминаний» Марии Валевской, на время предоставленных ему наследниками. Эти собственноручные выписки послужили историку материалом для известного очерка «Мадам Валевская», из которого черпали сведения все последующие биографы «польской супруги Наполеона». Но в очерке Массой передавал воспоминания Валевской своими словами, тогда как в выписках сохранились обширные куски оригинального текста «Воспоминаний».

Впервые представляя польским читателям эти легендарные мемуары, я испытываю немалое волнение. Почти на двухстах страницах, борясь с фальсификациями, ловушками и подвохами косвенных источников, я старался воссоздать правдивые переживания, мысли и чувства героини романа, но только сейчас, на последних страницах, благодаря счастливому стечению обстоятельств нам дана будет возможность общаться с Валевской непосредственно. Теперь нам уже не надо опасаться фальсификаций или переделок, внесенных редакторами и комментаторами. Если какое-то утверждение героини покажется нам сомнительным, ответственность за это будет нести исключительно она сама.

Сличение рукописи Массона с очерком «Мадам Валевская» наводит на некоторые размышления. Прежде всего бросается в глаза, что в рассказе Марии нет дат и (за редкими исключениями) нет имен, их заменяют инициалы. Некоторые из криптонимов Массон расшифровывает довольно произвольно. Так подруги Марии обозначены в «Воспоминаниях» четырьмя инициалами: Ц. (Цихоцкая), Д. (вероятно, Дзержановская), С. (вероятно, Соболевская), М. (трудно установить, кто это может быть). Массон облегчает себе дело так, что все инициалы относит к Цихоцкой. Другой пример: хозяйку одного из варшавских приемов автор «Воспоминаний» обозначает буквой К… Массон усматривает за этим инициалом какую-то неизвестную «мадам Коллонтай», что, в свою очередь, видимо, вдохновило графа Орнано включить в дело Валевской… князя Гуго Коллонтая. В некоторых сценах, изображенных мемуаристкой с умышленной недоговоренностью, историк ставит «точку над i» (злополучная сцена «наследия» во время второго свидания Марии с Наполеоном в Замке). Досвадебную историю с молодым русским Массон кратко пересказывает своими словами, но обширнее и несколько иначе, нежели в опубликованном позже очерке. Мы узнаем, что с этим молодым человеком, обозначенным в «Воспоминаниях» инициалом «de S…», панна Лончиньская познакомилась на балу, который давал в Валевицах камергер Валевский.

«Бал устраивался в следующее воскресенье (…) Мать сказала дочери, что только от нее зависит, стать ли графиней В. (Валевской). А когда Мария возразила: „избави боже“, мать отпустила ей звонкую пощечину.

Перед началом бала старый граф, в камергерской форме, с голубой лентой и звездой, ждал на дворе, держа большой букет роз.

На балу находился один восхитительный юноша, который Марии страшно понравился и которому она понравилась не меньше. Но это был русский. Старый граф представил ей de S., сказав, что она разбила его сердце. Она этого не хочет. Боролась с собой. Молила небо.

Назавтра визит графа В. (Валевского) вместе с его гостем. Русскому в руке отказано, хотя ей он бесконечно понравился.

На следующий день новый визит графа, на сей раз одного. Мария не появилась в гостиной. Когда граф уехал мать пришла к ней и сказала, что она получила два предложения: русского и старика. Надо выбирать.

Решение Марии в пользу старика (sic!).

Но вскоре она заболела воспалительной горячкой и три месяца находилась между жизнью и смертью. Придя в себя, обнаружила у своего изголовья старика (sic!). Возвращение болезни еще на три месяца.

Наконец она согласна выйти за графа. Тот ей сказал что он уже не в том возрасте, чтобы пробуждать чувство любви, но предлагает ей дружбу, доверие и т. д.».

Таким вот образом Массон пересказывает всю первую часть «Воспоминаний». Сама Валевская получает слово только за миг до встречи с Наполеоном. С этого места ее текст я привожу полностью, а от оговорок и отклонений Массона оставляю только по несколько слов (в скобках), необходимых для связности действия.

«Я была больше, чем другие, снедаема лихорадкой нетерпения, так что наконец придумала опрометчивый план и попросила одну из моих кузин сопровождать меня. План состоял в том, чтобы выехать навстречу Наполеону и хотя бы взглянуть на него. Эта неосторожность решила мою судьбу, лишила меня покоя, хотя я все время полагала, что поступаю вполне правильно.

Надев черную шляпу с черной ваулью, я села с подругой в полной тайне в повозку, запряженную четверкой лошадей, в тот миг, когда прибыли курьеры, оповещая, что император находится уже в Блоне.

Я была не способна поступать рассудительно, охваченная энтузиазмом, всеобщей экзальтацией и убежденная, что каждый поляк и каждая полька могут выразить свой восторг, только приблизившись к этому человеку, которого мы считали спасителем нашей родины».

(Массон: При появлении экипажей Мария издала возглас отчаяния. Появляется какой-то высокий французский военный из свиты императора, как предполагала Мария, и толпа расступается перед ним.)

«Я простерла к нему руки и умоляюще воскликнула по-французски: „Сударь, вызволите нас отсюда и сделайте так, чтобы я могла увидеть его хоть минуту, хоть бы минуту!“

Он вызволил нас из толпы, улыбаясь и держа меня за руку, подвел к окну кареты императора, коему сказал, представляя меня: «Сир, прошу взглянуть на ту, которая ради вас подвергалась опасности быть раздавленной толпой!»

Наполеон снял шляпу и нагнулся ко мне. Не знаю, что он тогда сказал мне, так как я слишком спешила выразить то, что меня переполняло: «Сир, я приветствую вас, тысячу раз приветствую вас на нашей земле. Все, что бы мы ни сделали, не передаст должным образом ни чувств, которые мы питаем к вашей особе, ни радости, с которой мы видим, что вы ступаете по пределам нашей страны, ожидающей вас, чтобы воспрянуть».

Я была в каком-то трансе, в каком-то ошеломлении, позволив себе это бурное выражение чувств, которые мною тогда обуревали. Не знаю, как я могла это сделать, будучи по натуре робкой.

Наполеон посмотрел на меня внимательно. Он взял букет, бывший у него в карете, подал мне его со словами: «Прошу сохранить это как заверение в моих добрых намерениях. Увидимся в Варшаве, и тогда я попрошу благодарности из ваших чудесных уст».

Военный тут же занял место подле императора. Карета быстро покатилась вперед, а великий человек долгое время махал мне шляпой.

Я неподвижно провожала взглядом удаляющийся экипаж, пока он не исчез вдали. Моя спутница вынуждена была привести меня в чувство, хлопнув меня рукой. Я завернула мое сокровище в батистовый носовой платок. Мы быстро уехали и были дома уже поздно ночью. Я пошла спать, утомленная физически и от счастливых эмоций».

«Я узнала, что император обедал у графа С. П. (Станислава Потоцкого), который пригласил избранных дам из высшего общества».

(Массон: Как-то утром Марии сообщили, что некое весьма влиятельное лицо (Юзеф Понятовский) спрашивает, в котором часу она может его принять. Приняла она его в полдень.)

«…Мадам, я пришел спросить, почему вы лишаете нашего гостя возможности любоваться одним из прелестнейших цветков нашей страны. Я пришел также просить, чтобы вы не были впредь так суровы и приняли приглашение быть у меня на балу. Я думаю, что вам уже нет никакой нужды знакомиться. Прошу прощения, но мы все знаем.

Его смех, ехидный и громкий, вывел меня из равновесия, я покраснела и не пожелала понять его намек.

– Нет, нет, не будьте больше столь скромной, не скрывайте свой триумф. Ваша тайна уже разглашена».

(Массон: Едва лишь Понятовский ушел, как ей доложили о появлении нескольких лиц, столь же известных как Понятовский.)

«Мне было восемнадцать с половиной лет, я не знала света, у меня не было никакого опыта, и патриотический триумвират мне так импонировал и я чувствовала к нему такое уважение, что уступила его настояниям».

(Массон: Мария прошла сквозь толпу гостей… к тому салону, где находилась хозяйка дома и звезда, которую принимали… Ее поместили между двумя незнакомыми дамами. Но тут же Понятовский стал за ее креслом и приступил к атаке.)

«– Вас с нетерпением ожидали. С радостью заметили ваше появление. Полное удовлетворение тем, что вы найдены. Приказано повторять ваше имя, пока его не выучат наизусть. Спрашивали о вашем муже. Пожали плечами со словами: „бедная жертва“. Мне дано поручение пригласить вас на танец.

– Я не танцую и вовсе не собираюсь танцевать.

– Это приказ, прошу прощения, вы не можете уклониться от него.

– Приказ! Приказ танцевать? Нет, нет! Я не флажок на крыше, который крутится, как его заставят, – ответила я со смехом.

– Это что, бунт?

– Да, я всегда бунтую против несправедливости и безрассудных требований.

– Но ради бога! Вы только поднимите глаза и взгляните. Он за нами наблюдает. Я заклинаю вас!

– Я не покину своего места.

– Вы шутите. Не собираетесь же вы скомпрометировать меня.

– Это вы компрометируете меня, настаивая с таким жаром. Прошу оставить меня, на нас обращены все взоры».

(Массон: Вынужденный удалиться, Понятовский пошел прямо к маршалу Дюроку, чтобы доложить ему о состоявшемся разговоре, который Дюрок тут же передал императору. Вскоре прервали танцы…)

«Сердце мое колотилось от страха. Он был всего лишь в нескольких шагах от меня. Не спускал с меня глаз.

Я вся дрожала. Дамы, мои соседки, подталкивали меня локтями, желая мне подсказать, что я должна встать, чтобы выслушать его слова. С опущенными глазами, я услышала обращенную ко мне фразу.

– Белое на белом плохо выглядит.

А потом совсем тихо:

– Не на такой прием я рассчитывал после… ожидания…

Я стояла неподвижно, как статуя, не отвечая и не поднимая глаз. С минуту он внимательно смотрел на меня и пошел дальше. Вскоре он покинул бал, и я почувствовала облегчение, словно избавясь от страшной тяжести.

(…)

– Что он вам сказал?

Мои объяснения вызвали у всех удивленный смех.

– Что он сказал мадам В.?

– О! – воскликнули две мои соседки. – Он вежливо сказал, что белое на белом плохо выглядит. Остального мы не слышали, за исключением: «после ожидания…»

(Массон: Сразу же после возвращения домой Юлия, горничная, подала ей таинственное письмо со словами: «жду ответа…»

«Я видел только Вас. Восхищался только Вами. Жажду только Вас. Быстрый ответ может успокоить нетерпеливый жар.

Н.»)

«Стиль этот возмутил меня, я небрежно бросила письмо на пол, я была в каком-то окаменении.

– Прошу прощения, а вы знаете, кто ждет на улице?

Это…

– Тем хуже, Юлия, ступай и скажи, что ответа не будет, пусть не ждет никакого ответа.

(…)

Наполеон был в моих глазах гигантской фигурой, гением, надеждой народа. Я призывала его, обожала издалека, но боялась приблизиться к нему».

(Массон: Едва она открыла глаза после утреннего пробуждения, как увидела подходящую с новым письмом Юлию. Она даже не вскрыла его, а присоединила к первому. Оба вложила в конверт. Не надписав адреса и не запечатывая, велела отдать доставившему.

Двери не закрывались все утро… Граф вошел оказать давление, чтобы она была на приеме. Пришли выдающиеся люди того времени и гофмаршал Дюрок. (…)

Задетая небрежным и неуместным тоном первого письма, возмущенная, что ее чувства были так дурно поняты… она решила не принимать участия в обеде, о котором думала с трепетом.)

«Но могла ли я сделать, что хотела, одна против всех?»

(Массон: Муж сказал строго:)

«Вы не можете отказать в полной поддержке нашему делу. Ваше присутствие обязательно, как сказал гофмаршал. Этого требует этикет двора. Без этого вы не можете находиться в обществе императора.

(…)

– Все должно отступить, сударыня, перед обстоятельствами столь великими, столь важными для всего народа.

Надеюсь, головная боль пройдет до обеда, от которого вы, как настоящая полька, не можете отговориться.

(…)

– Все это не нравится мне Я не хочу выглядеть в глазах света ревнивым старцем. Вы делаете меня таким.

А я считаю необходимым, чтобы моя жена занимала надлежащее ей место.

(…)

– Пусть будет по-вашему!

(…)

Я не люблю его. Так чего же я должна бояться?»

(Массон: Когда выходили из кареты, господине., кузен ее родственницы, ждал ее и подал ей руку.)

«– Вас ждут, – сказал он. – Вы затмите всех собравшихся там красавиц. Прошу меня не забывать. Я первый, кто публично возгласил вашу победу».

(Массон: Мадам К. ждала ее с распростертыми объятьями).

«– Входите же, я страшно боялась, что вы не приедете. Надеюсь, что одержанная победа вернет вам здоровье».

(Массон: Вошел император. Приблизился к кругу собравшихся (…) Но когда подошел к мадам Валевской и услышал ее имя.)

«Я услышала сухой вопрос:

– Я думал, вы недомогаете. Вы уже чувствуете себя лучше?

Я осмелилась взглянуть на императора. Он заметил это, как признался потом, и счел это одобрением его деликатности».

(Массон: В течение обеда…)

«Я встречалась с его взглядом, потому что он наблюдал за мной постоянно. Это составляло резкий контраст с серьезным разговором, в котором он принимал участие».

(Массон: Маршал (…) Дюрок разговаривал с нею вполголоса, все по поручению своего повелителя.)

«…с которым как будто объяснялся многозначительными взглядами.

– Успех зависит, возможно, только от вас. Требуйте – и получите, а пока что вы отвергаете.

Во время этого диалога мой высокий визави все время делал вид, что принимает участие в общей беседе, не упуская нити нашего разговора. Я видела знаки, сходные с языком глухонемых, как будто диктующие слова, передаваемые мне Дюроком.

На один из знаков императорской руки, которую он приложил к левому лацкану своего мундира, «телеграф»

пришел в замешательство. Несколько секунд он колебался, а потом, как будто уверясь, что понял смысл жеста, сказал:

– Да, а букет? Что вы с ним сделали?

– Он слишком мне дорог, чтобы я могла дать ему засохнуть или потерять хоть один листочек. Он будет наследием, которое я передам своему сыну.

– О, сударыне стоит только повелеть, и ей предложат в подарок нечто более достойное ее.

– Он любит только цветы, – покраснев, поторопилась я с ответом довольно громко, чтобы отвергнуть намек, который меня возмутил.

Маршал взглянул на меня с удивлением.

– Ну что ж. – сказал он после минутного колебания, – будем собирать плоды на вашей земле и подносить их вам.

– Если так будет. Ах, господин маршал!.. Вот букет, который всем нам нужен.

Таким образом прошел весь обед.

Общество перешло в салоны. Его императорское величество воспользовался замешательством, чтобы приблизиться ко мне. Во взгляде его, который он хотел сделать проницательным, я видела блеск огня; его нельзя было выдержать, не отведя своих глаз. Такое впечатление произвел он на меня. Затем, беря меня за руку и пожимая ее изо всех сил, он сказал совсем тихо:

– Нет, Нет! С такими сладостными, такими нежными глазами, с таким выражением доброты уступают, не мучают, или же вы величайшая кокетка, самая жестокая из женщин.

Произнеся эти слова, он быстро отошел. Все вновь последовали за ним».

(Mассон: Она очутилась в кругу, состоящем исключительно из посвященных… Все подошли к ней.)

«– Он видел только вас. Он бросал на вас пламенные взгляды. Это было заметно».

«Искушение начинало действовать. Я была склонна поверить в то, что являюсь орудием провидения».

(Массон: Вошел маршал. Видимо, так уже договорились или предвидели. Остались только трое: мадам Ц., она и Дюрок.)

«Заняв место подле меня, Дюрок положил мне на колени письмо, взял мою руку и сказал умоляющим тоном:

– Неужели вы могли бы отказать в просьбе тому, кто никогда не знал отказа? Слава соседствует с грустью; от вас зависит заменить ее несколькими минутами счастья.

Меня душил стыд. Я подняла руки к лицу. Даже если бы меня убили, я не смогла бы ни произнести слово, ни поднять глаза на Дюрока.

– Кто не говорит «нет», соглашается; да, господин маршал, заверьте е. и. в., что прекрасная птичка еще не освоилась, но вскоре станет ручной.

– Ради бога, что вы говорите! – воскликнула я.

– То, что должны бы сказать вы сами. Я в большей мере поляк, чем вы, и думаю, как все преданные своей стране люди, что нет такой жертвы, которую нельзя было ради нее принести Наполеону. Вскройте это письмо, умоляю вас. Надеюсь, что, прочитав его, вы станете более уступчивой.

Он вышел, а мадам Ц. поспешила вскрыть письмо».

(Массон: Как вы можете отказать, – сказала ей мадам Ц., – спасение страны в ваших руках.)

«– Не бойтесь, – говорила мадам Ц. (Цихоцкая). – Я прошу только следовать советам пламенных сторонников отчизны. Что касается прославленных женщин, которые… и так далее… вы можете их презирать. Это жалкие принципы провинциального воспитания, а то, что им недостает разума, это вы поймете позже. Вы считаете, что место, которое вам предлагают, не вызывает зависти у других? Поверьте мне, поспешите с согласием, а не то случай может быть упущен. Почему вы сомневаетесь в добре, которое можете совершить? Нежели вы не знаете, что повелитель, полагая, что отдает лишь сердце, часто кладет и корону к ногам прекрасной дамы, сумевшей его зажечь? Пусть он и император, но все же мужчина, и ничего больше.

– Ну, хорошо, – сказала я. – Делайте со мной что хотите.

– Вот это я понимаю. Наконец-то вы облагоразумились. Вы ответите на письмо.

– У меня никогда не будет сил написать его. Располагайте мной. Совершите жертвоприношение, на которое я обречена, но не требуйте, чтобы я написала хоть одно слово, чтобы хоть одно слово произнесла об этом».

(Массон: Мадам Валевской пришла в голову мысль, возможно химеричная.)

«А не могла бы я (…) дать согласие на тайные свидания, не уступая ни в чем? Не могла ли бы я, заручившись его уважением и дружбой, обрести такое доверие, чтобы передать ему наши чаяния, чтобы решиться нашептать ему слова, которые другие не смеют или не в состоянии сказать? Чтобы передать ему те патриотические голоса, которые полностью владеют моей душой?

Неужели его душа невосприимчива к этим мужским, энергичным акцентам? Неужели он унизится до применения силы, чтобы сломить сопротивление женщины, которая хочет остаться чистой и не может предложить ему любви, но желает отдать восхищение, восторг, дружбу?

Да, я буду искренней, такой, какая я есть. Я скажу ему все то, что сказала в Блоне, предложу ему дар спокойной нежности (…) дружбу, готовую на пожертвование, свободную от всяких личных прихотей. Перестав меня любить, он тем больше будет уважать».

(…)

«Со мной сделали, что хотели. Одна только мысль:

страх ожидания.

Между десятым и одиннадцатым часом раздался стук в дверь Это был условленный сигнал.

– Идемте, прошу надеть шляпу с вуалью. Закутайтесь в плащ и идите за мной. Вас ждут на углу. Все уже предусмотрено, все приготовлено, чтобы вас приняли с величайшей осторожностью.

Я так и не знаю, как прошла по улице. Карета ждала. Человек в плаще и круглой шляпе ждал у открытой дверцы. Меня не то подняли, не то втолкнули в карету. Человек поднял подножку и устроился рядом со мной. Мы двинулись и прибыли на место, не проронив ни слова. Но это был Дюрок.

Когда пришло время, меня почти поднесли к двери, которая нетерпеливо открылась. Меня усадили в кресло. Я упала в него, рыдая. Платок я прижимала к глазам. Н. был у моих ног.

– Вы меня ненавидите, я вызываю у вас страх. Вы любите другого, более счастливого, чем я? О, скажите, скажите.

Всхлипывая, дрожащим голосом я осмелилась ответить:

– Нет, это совсем не так. Я боюсь вас, я боюсь самой себя.

– Дорогой ангел, как ты можешь бояться доброго деяния? Ты приносишь мне счастье. Минута счастья.

Я, кому завидует весь мир, ты думаешь, я счастлив? Ты считаешь, что я более страшен здесь, у твоих ног, моля о любви? Твое прекрасное сердечко принадлежит другому, я в этом уверен, поскольку ты так рыдаешь. Но мне все равно, я вижу твое сладостное личико.

(…)

– Сир, прошу вас, сжальтесь надо мной.

– Мне правильно сказали, что ты птичка, которую надо приручить. Бедная жертва! И твой старый муж! Как же он до этого дошел?

При этом имени я вздрогнула, издала возглас, хотела бежать. Слезы душили меня, тысячи острых клинков вонзились мне в сердце. Мое преступление было в этом произнесенном имени, и оно явилось мне во всем своем ужасе.

Он смотрел на меня недвижным взглядом, явно с удивлением.

Я подбежала к двери.

– Да, ты ненавидишь меня. Я пробуждаю в тебе страх?

– О небо! Как же полька может вас ненавидеть? Нет! Нет! Я восхищаюсь вамп, я люблю вас как единственную опору в наших дорогих надеждах! Я доказала это в Блоне; ваш образ не покидает меня, с тех пор моя молитва к небу о вас! Почему же я не могу быть понята?

И я снова заплакала.

– Имя, которое вы произнесли, звучит там. R глубине моей души упреком… – П и заломила руки.

– Это хорошо, что я тебе не ненавистен, – сказал он, отводя меня к креслу. – Послушай… Ты отдалась добровольно тому, чье имя носишь?

Я не ответила.

– По любви к богатству, знатности, или бог весть почему еще, согласилась ты связать свою судьбу с его судьбой?

– Боже снятый! Любовь к богатству, к знатности – я никогда этого не знала, – ответила я.

– Но ответь на мой вопрос. Должен же быть веский резон, чтобы такую молодость, чуть распустившуюся красоту могла заполучить клонящаяся к закату, почти восьмидесятилетняя старость. Не было ли одной из причин богатство и титул, ответь мне.

– Моя мать хотела этого, – сказала я, все еще плача – А, теперь понимаю. И у тебя могли быть угрызения совести!

– Сир, то, что связано на земле, может быть разрешено лишь на небе. Это сказал могущественный из законодателей.

Он засмеялся. Это меня возмутило. Его веселила новизна того, что он слышал, как он потом сам признался.

– Ты знаешь, если бы не твое такое чистое личико и не слезы, бившие фонтаном, я бы подумал, что я игрушка в руках кокетки.

Он задавал еще много вопросов о моем воспитании, образе жизни в деревне и тому подобном, о моем именин, полученном при крещении.

В два часа кто-то постучал в дверь.

– А, уже! – произнес он. – Итак, моя сладостная и слезоточивая голубка, осуши слезы, ступай отдохни и больше не бойся орла. У него нет для тебя никакой другой силы, только сила любви, жаждущая прежде всего твоего сердца. Кончится тем, что ты его полюбишь, так как он для тебя сделает все, слышишь?

Он помог мне закутаться в плащ и, подведя к двери, остановил меня; держась за дверную ручку, он сказал:

– Обещан мне, что вернешься сюда завтра, или я не дам тебе уйти отсюда. Я завладел тобой. Какое мне дело, что скажут люди. Ты для моего сердца самое драгоценное, страстно желанное завоевание.

Я пообещала. Знала ли я, что делаю?

Меля отвезли точно так же, как привезли; но я была уже спокойнее, так как питала надежду, хотя и химеричную, что приплыву на моей утлой лодке к берегу. Заснула я оглушенная эмоциями и трудами дня.

В девять мадам Ц. (Цихоцкая) стояла у моего изголовья с большим свертком, который таинственно развернула, предварительно заперев дверь на ключ. В шкатулке красной кожи я увидела букет цветов с веточками лавра; к свертку было приложено запечатанное письмо.

– Прежде всего взгляните на это, – сказала она, достав из шкатулки чудесный букет из бриллиантов. – Какая вода! Какой огонь! С каким вкусом сделано! Это будет вам к лицу. – Она приложила ко мне драгоценность, а во мне вздымалось возмущение. Я вырвала у нее украшение, которым она восхищалась, и швырнула им об пол.

– Что вы делаете? – сказала она, удивленная взрывом моего гнева, которого никогда во мне не подозревала.

– Знайте же, – сказала я, – что я ненавижу эти драгоценности, Извольте их немедленно забрать. Умоляю вас. Если уж я соглашусь продаться, то совсем за другую цену, чем эти пустые стекляшки, которые я презираю.

– Дорогая подруга, вы, наверное, не в своем уме! Чтобы я отнесла их назад? Да я не осмелюсь это сделать! Я подниму их и уберу от вашего гнева. Но я забыла о письме.

«Мари, сладостная моя Мари, моя первая мысль о тебе, первое мое желание видеть тебя.

Ты вернешься, правда? Ты обещала. Если это не случится, орел полетит к тебе. Я увижу тебя за обедом; друг сказал мне это. Соизволь принять эти цветы; пусть они станут тайными узами между нами, соединяют нас скрытно в толпе, которая нас окружает. Когда я коснусь рукой сердца, ты будешь знать, что оно целиком занято тобой, и ты, чтобы ответить, коснешься твоих цветов. Люби меня, моя дорогая Мари, и пусть твоя рука никогда не отвергает эти цветы. Н.»

– Ну и что? Как вы теперь будете выглядеть? Вот треснувшая брошь. Надо все же ее приколоть…

… … … … … … … … …… … …

Храни меня Бог! Мой лоб не медный, и я никогда не буду гордиться позором, который вы зовете моим триумфом. Я могу появиться кающейся грешницей, но никак по триумфаторшей.

Но нужно было что-то решить. Все голоса настроены на один лад. Притязания всех одинаковы. Моя семья заодно с тем, кто должен бы ясно провидеть, все разделяли одно и то же восхищение.

Я быстро оделась. Цветы приняты только к бальному платью. Это избавило меня от букета и от листьев зеленого лавра, хотя они были для меня символом надежды.

Мое появление в салоне мадам М. М. (Мостовская, Малаховская или Матушевич) вызвало сенсацию. Вокруг меня толпились. С любопытством разглядывали меня. Большинство были мне незнакомы, и все же мне казалось, что все видят на моем челе следы вчерашней встречи.

Совершив требуемые обычаем формальности по отношению к хозяйке дома и дамам выше меня рангом, е. и. в. обратил на меня внимание. Брови его вскинулись вверх. Неудовольствие как будто виднелось во всех чертах лица. Он смерил меня проницательным и пытливым взглядом, потом вдруг приблизился ко мне. Я чувствовала себя, как под пытками, опасаясь публичной сцены.

Чтобы избежать ее. я приложила в знак примирения руку на то место, где должен был находиться букет. Я увидела, что это успокоило его. Его рука ответила на этот знак. Он затрепетал.

Когда садились за стол, он подозвал к себе Дюрока и что-то сказал ему на ухо.

Меня усадили, как в первый раз, и как только представилась возможность, мой сосед засыпал меня упреками.

– Я понимаю, – ответила я как можно тише, – что вы удивлены, приглядевшись ко мне; я не притронулась к шкатулке, она осталась в руках особы, которой вы ее вручили. Я никогда не приму подобных подарков. Господин маршал, расценивайте это как категорический ответ. Неужели я осмелилась бы явиться сюда, украшенная такими подарками? Скажите ему, что мою привязанность и живое восхищение не покупают дорогими подарками. Надежда на наше будущее, вот что нужно…

– И вы, сударыня, еще сомневаетесь? Неужели он не дал вам ее? Ведь несмотря на вашу несправедливость, он вамп очень захвачен. Я понимаю его взгляд. Посмотрите, он как будто принимает участие в общем разговоре, а его рука на сердце показывает, что отсутствие бриллиантового букета беспокоит его. Садясь за стол, он велел мне напомнить вам об обещании быть вечером. О, сударыня, не обманите, если вам очень важно, чтобы он сдержал свое обещание. Вы должны сознавать цену подобной победы, а тем временем, осмелюсь это сказать вам, я нахожу вас совсем иной, совершенно лишенной пламенного порыва, иной, чем в Блоне. А что меня еще больше удивляет, так это то, что он гораздо больше влюблен, чем когда-либо.

Успех, о котором мечтают все, завидовать которому будут все, этот успех достался вам. Устелите же цветами тернии его жизни, ибо у него их так много. На высокое положение люди смотрят с завистью…

Что я могу вам сказать? Вторая встреча была окружена такими же предосторожностями, как и первая.

Он был какой-то оживленный, озабоченный, взгляд угрюмый. Помог мне снять плащ.

– Ах, пришли наконец-то. Я уже лишился надежды увидеть вас, – сказал он, помогая мне снять шляпу и усаживая в кресло. – Ну что ж, оправдывайтесь в тех прегрешениях, в коих я вас виню. Зачем было вызывать во мне чувство, которое вы не разделяли? Почему отказ распространился и на лавр? Почему вы это сделали? Я рассчитывал на столько приятных минут, а ты лишила меня их. Моя рука не покидала сердца, а твоя оставалась недвижной. Только один раз ты ответила на мой знак. О Мари, ты не любишь меня, а я тебя люблю страстно. Откуда это все?

Он гневно ударил себя в лоб. После минутной тишины, которой я не смела прерывать, он воскликнул:

– Вот она, истинная полька! Это только утверждает меня во мнении, которое я имел о вашем народе!

Я обрела речь и воскликнула:

– Помилосердствуйте, сир, скажите мне его!

– Хорошо, Мари, я считаю этот народ пылким и легкомысленным. Считаю, что поляки делают все, повинуясь фантазии, а не рассудку. Энтузиазм у них бурный, шумный, минутный, но они не умеют им управлять и преодолевать его. Не ваш ли это портрет, прекрасная полька?

Разве не примчалась ты, как безумная, рискуя, что тебя задавят, лишь бы увидеть меня, лишь бы меня разжечь? Мое сердце похитили эти взгляды, такие прочувствованные, эти слова, такие страстные… а потом ты исчезла. Я ищу тебя повсюду, не могу найти, а когда ты являешься, одной из последних, я нахожу в тебе только лед, тогда как я горю.

Послушай, Мари! Знай, что я всегда, сочтя что-либо невозможным или трудно достижимым, стремился к этому с еще большим жаром. Меня ничто не отвратит. «Нельзя» – пришпоривает меня, и я иду вперед. Я привык к тому, что судьба всегда уступает моим желаниям, твое сопротивление меня покоряет, твоя красота ударяет в голову, хватает за сердце.

Я хочу, хорошо пойми это слово, я хочу тебя заставить полюбить меня. Мария, имя твоей родины возродится благодаря мне. Благодаря мне ее ядро еще существует. Я сделаю больше того. Но помни, как эти часы, которые я держу и которые разбиваю на твоих глазах (и действительно часы полетели к моим ногам), точно так же исчезнет ее название и все твои надежды, если ты доведешь меня до отчаяния, отвергая мое сердце и отказывая мне в своем.

Обессиленная тревогой, я рухнула у его ног. Он был в состоянии невыразимого неистовства.

Опустим занавес перед сценой, которую я хотела бы вычеркнуть из жизни ценой своей крови.

Вы знаете, что это необычайный человек, это вулкан, охваченный честолюбивыми страстями, но его любовная страсть не менее бурная, хотя не столь продолжительная.

Тот, кто видел мир у своих ног, был у моих. Он осушал мои слезы, которые струились потоками.

(…)

Я не могла отступить. Оставалось идти вперед по этой каменистой стезе, которую проложила моя безумная экзальтация.

Жертва была принесена. Теперь оставалось только пожинать плоды, получить то единственное, что могло бы оправдать мое предосудительное состояние. Вот мысль, которая меня проникала. Властвуя над моей волей, она не дала мне пасть под тяжестью упреков совести и отчаяния.

С того случая мои посещения стали ежедневными, а мои надежды находились все в той же точке, всегда были только предвестием будущего.

Как-то вечером он сказал мне:

– Признайся, Мари, ты не меня любишь, ты родину любишь во мне.

– Да, сир, это правда. Я вижу в вас спасителя, который возродит эту страну, столь дорогую нам. Вы для меня божество, к коему возносятся миллионы голосов и рук, взывающих о помощи во всех селениях этого несчастного края.

Весь его люд почитает вас тем, кто одним дуновением, одним движением воли может поднять уже столько лет униженный рабством народ, который своими силами безуспешно пытался сделать это, но наверняка добьется всего с вашей помощью.

Все сердца преданы вам. Разве можете вы сомневаться в моем, когда вы уже довели меня до того, что я обо всем забыла? Обо всем! – и я расплакалась. – Но угрызения и сокрушение не будут меня терзать, если я получу единственное удовлетворение, достойное вас, достойное меня, возрождение моей отчизны.

Вот страстно желанный букет, вот единственный подарок, единственная награда, которую я могу принять без стыда и которая навсегда привяжет мое сердце. Вы обещали мне это! – сказала я, припадая к его ногам.

Он растроганно поднял меня.

– Можешь быть уверена, Мария, что обещание, которое я дал, будет выполнено. Ты же видишь, что частично оно уже исполнено. Я заставил Пруссию отдать ту часть, которую она захватила. Время сделает остальное. В одну минуту все не совершить. Нужно иметь терпение. Политика – это веревка, которая рвется, если ее чрезмерно натягивают.

А пока что пусть формируются ваши государственные деятели. Сколько их у вас? У вас много добрых патриотов, да, я признаю это, отдаю им должное: честь и отвага так и бьют из ваших храбрецов. Но этого недостаточно. Чтобы помочь моим видам, моим усилиям, нужно большое единомыслие и много хороших голов.

– Ну конечно, сир, они наверняка найдутся, можете в этом не сомневаться.

– Хорошо, но чем же тогда станет ваша власть, сударыня? Когда мужчины ведут праздную жизнь, правят женщины. Но если вы заставите их действовать, горе вашей власти! – сказал он, похлопав меня по щеке.

Так начинались обычно наши вечера, но любая мелочь быстро изменяла их. Император сам старался отгонять политические и серьезные мысли, переходя к нейтральным темам.

Он любил слушать салонные сплетни, расспрашивал о семейных тайнах, обожал неизвестные светские анекдоты. Ничья личная жизнь не уходила от его внимания.

Я исполняла его желания, говоря, что никто на свете не поверит, что величайший человек столетия, чья голова отягощена делами всего мира, забавляется такими пустяками.

– Наблюдательный человек, – отвечал он, – не гнушается ничем. Изучение человека, вот что меня больше всего интересует. Я дошел до материальных границ, переступить их я могу только изучая моральную сторону.

Нравы великих и малых влияют на судьбы народов. Отыскивая причины разлада, который подтачивает вашу страну и рушит ее устои, я распахнул золотые двери ваших дворцов, ваших салонов, поднял завесы ваших будуаров и альковов и именно там увидел источники зла.

Ваши граждане слишком вознеслись. Вы позволили им это. Сделали малыми тех, кто их окружает и кто, может быть, действовал бы лучше их. Чтобы задобрить, их приглашают на пиры. Чтобы помешать им в походах, в действиях, им в изобилии льют в глотку вино, а чтобы располагать их голосами – дают им деньги.

Дух семейственности, чисто личного преуспеяния, заглушил в видных людях гражданские добродетели, которыми отличались и гордились их предки.

Народы, единственное стремление которых ничего не делать, только есть и пить, не имеют воображения. Стоит лишь раз впасть в бездействие, как это уже конец. Приходится одурманивать себя, лишь бы не терзаться необходимостью выполнять всю работу.

– Сир, – сказала я, – эти времена уже прошли. Несчастье возродило моих соотечественников. Они осознали грехи отцов. Они готовы на все жертвы и лишения.

Кончилось это похлопыванием по щеке и словами:

– Моя славная Мари, ты достойна быть спартанкой и иметь родину.

Как-то вечером, вернувшись с пышного банкета, который дал в честь его граф М., он почувствовал себя не совсем хорошо и потребовал чаю. Я подала его ему.

– Я слишком много там ел, – сказал он, – вопреки своему обыкновению. Это выводит меня из равновесия. Должен признать, Мари, что вы великолепно разбираетесь в том, как принимать властителей. Я вижу, что все сведения и новшества в формах светских развлечений, удовлетворении жизненных потребностей и украшении дворцов осуществляются со вкусом и изобилием.

Но, дорогая моя Мари, не сердись, не делай сердитые мины, если я скажу, что, любуясь вашими городами, вашими деревнями, роскошными домами, колоннами, въездами в просторные парки, китайскими павильонами, греческими и римскими храмами, чудесными цветами и различными торжествами, я был неприятно поражен нуждой масс, общим видом тонущих в грязи городов, бедными деревнями, заваливающимися домишками и лохмотьями, прикрывающими весь люд.

Когда мои солдаты просят хлеба, им говорят: «Нету». Когда просят воды, им отвечают: «Товар, товар», как будто воду имеют исключительно для продажи.

Мари, только общим усилием всего народа, который населяет этот несчастный край, можно добиться осуществления надежды на прочный успех.

– Боже милостивый, сир, что вы говорите! – Я смертельно побледнела, и мне казалось, что я потеряю сознание. Я упала на ковер к его ногам, точно пораженная громом.

– Мари, ты не дала мне договорить. Ты не поняла. Приди в себя, Мари, моя сладостная Мари.

Он побежал за солью, одеколоном и стал растирать мне лоб и побелевшие виски.

– Сир, перемените это ужасное мнение, это роковое предсказание. Это смертный приговор для меня и для моей отчизны, ибо без вас, без вашей помощи она не может существовать.

Я судорожно простерла к нему руки.

– Ах, эти женщины, эти женщины! Ничего не понимают. Совсем не имеют терпения. Плохо понимают и беспричинно страдают. Если бы ты дала мне договорить, это хорошенькое личико не побледнело бы. Я очень люблю это личико, и мне больно, когда я вижу на нем страдание.

Ты хорошо знаешь, Мари, что я люблю твой народ. Мои стремления, мои политические воззрения, все склоняет меня к тому, чтобы желать его полного возрождения. Я хочу помочь его усилиям, поддержать его права. Я наверняка сделаю все, что в моих возможностях, если это не нарушит моих обязательств перед Францией. Но я считаю., что нас разделяет слишком большая разница. То, что я могу сделать сейчас, завтра может рухнуть.

Но прежде всего у меня имеются обязательства перед Францией. Я не могу позволить проливать французскую кровь ради дела, чуждого интересам Франции; я не могу вооружать мой народ, чтобы он бежал к сам на помощь каждый раз, когда это нужно.

Ввиду неясного будущего, я на всякий случай считаю необходимым улучшить положение народа, хотя бы это было сделано ценой замков, чтобы развить те всеобщие силы, которые могут стать постоянной основой и заставить молчать ваших врагов.

Верь мне, Мари, единство усилий и мыслей всего вашего народа и есть та страшная сила, которая может противостоять даже больше, чем трем врагам. Но я буду помогать, поддерживать, буду с вами, уверься в этом, во всех обстоятельствах.

Герои-поляки, которые сражались со мной, и их правое дело имеют все права на мою поддержку.

Таким образом меня успокоили и дали мне надежду, которой я тотчас поделилась с другими, чтобы соотечественники могли порадоваться и почувствовать себя счастливыми.

Я делала успехи в безмолвном и таинственном языке, которому он учил меня каждый вечер, и наконец стала понимать его лучше Дюрока. А когда я призналась, что меня удивляет это его двойное умение выражать одновременно великие политические мысли и сокровеннейшие движения сердца (среди самой оживленной беседы, на виду у внимательной толпы его мимолетные взгляды, движения руки и пальцев ухитрялись передать мне, что он хочет сказать), он ответил:

– Тебя это удивляет, Мари. Так знай же, что я должен достойно выполнять обязанности, диктуемые положением, которого я достиг. Я имею честь приказывать народам. Я был только желудем, Мари, теперь я стал дубом. За мной следят, за мной наблюдают и издали, и вблизи.

Такое положение заставляет меня играть роль, которая часто не в моей натуре, но играть я должен, не только ради людей, чье мнение и голос мало меня волнуют, а ради себя самого, так как положение, которое я занимаю, налагает на меня обязанности по представительству.

Но тогда, как для всех я – дуб, для тебя хочу быть желудем, для тебя одной, моя дорогая, моя сладостная Мари. Понимаешь? А как же мне еще поступать, если за нами наблюдает целая толпа, а я хочу сказать тебе, что я тебя люблю? Каждый раз, когда я на тебя взглядываю, я чувствую потребность сказать эти слова и не могу приблизиться к твоему уху, чтобы не обратить на это внимание. Вот что наделяет меня способностью, которая тебя удивляет.

Он часто ворчал на меня из-за простоты моего туалета и цвета его. Я носила только белые, серые или черные платья. Он не любил этих цветов и жаловался на то, что я мало считаюсь с его вкусами. Я оправдывалась, говоря, что полька должна носить траур по своей родине.

– Разве мы не сироты? Когда вы нас воскресите, я буду всегда носить розовый цвет.

Любой разговор и любая тема служили великолепным поводом, чтобы затронуть эту всегда главенствующую мысль. Только воплощение мечты могло как-то оправдать меня в общественном мнении. Только благодаря ей я могла выносить положение, противоречащее моим принципам и причиняющее мне боль.

Император вообще-то не любил разговаривать с женщинами о политике. Даже высмеивал всех, кто ею занимался.

– Ненавижу женщин-мужчин. Лучше им вязать и рожать детей, чем соваться в область, которая для них недоступна.

Вот слова, которые я выслушивала. Часто я даже брала под защиту женщин, которых он обвинял в этом недостатке. И что же! Совершенно не понимаю, как удавалось мне вести разговоры такого рода, не раздражая императора. Думаю, что это объяснялось уверенностью в моем бескорыстии и отсутствии личных видов. Он читал в моей душе, что ее наполняет чистая любовь к отчизне, без всякой задней мысли, и что моя мольба к нему приносит облегчение моей душе.

Добрый, хороший маршал Дюрок также питал меня надеждой. Он любил и уважал наш народ. Накануне отъезда императора он сказал мне:

– Терпение – и вы достигнете цели, выношенной в сердце. Говорю вам, что полное восстановление вашей родины стоит на первом месте в его политических намерениях. Но чтобы эффективнее помочь вам, нужно устранить прежде всего многие серьезные препятствия, которые мы несомненно преодолеем.

Действительно, на другой день после этого разговора прибыли курьеры из Франции и из всех стран Европы, что ускорило отъезд его императорского величества.

Континентальная блокада, покорение Испании, английские заговоры, которые надо было расстроить, удержание Австрии от активных действий – вот великие дела, которые целиком его занимали.

Я была подавлена, когда е. и. в. сказал мне:

– Мари, завтра я уезжаю. На мне лежит великая ответственность. Я должен развеять бурю, готовую разразиться над моими народами. Ты лишишь меня навсегда своего присутствия? Я для тебя ничто?

Я залилась слезами и воскликнула:

– Вы уезжаете, ничего для нас не сделав!

Чувство удрученности проникало все мое существо. Я смогла только произнести:

– Всемогущий боже, что с нами будет?

– Ты приедешь в Париж, добрая моя Мари. Даю тебе в опекуны Дюрока. Он будет заботиться о тебе. Ты же знаешь его. Можешь всегда обратиться к нему, и твое желание будет выполнено, если только ты не будешь желать непомерного.

– Сир, вы знаете, что у меня лишь одно желание, одно чаяние, и оно вам известно. Сердце мое всегда одно и то же. Я не хочу другого подарка из ваших рук. Все сокровища всего света не могут меня успокоить и возвысить в собственных глазах. Сир, возвратите мне мою родину. Тогда я буду спокойна и свободна от заслуженного презрения. Этой минуты я буду ждать, с верой в ваше обещание, под сенью моего сельского прибежища.

Память о вас вместе с идеей, царящей в моих мыслях, будет скрытым и священным огнем культа, которому я себя посвящаю. Он будет сокрыт в глубочайших тайниках сердца, я буду питать его надеждой, воспоминанием и доверием.

– Нет, нет, Мари. Все будет не так. Я знаю, что ты можешь без меня, Я знаю, что твое сердце не принадлежит мне. Ты не любишь меня, Мари, я знаю это, ведь ты же искренняя, безыскусная женщина, и именно этим покорила меня так, как никто не покорял. Ты добрая, хорошая, сладостная, у тебя такое благородное и чистое сердце. Неужели ты лишишь меня этих минут счастья, ежедневно испытываемого с тобой? Ах, Мари, я могу изведать его только с тобой, А ведь меня считают счастливейшим из людей!

Эти слова были произнесены с усмешкой, такой горькой, такой печальной, что я испытала странное чувство к владыке мира. В его объятия толкнула меня жалость. Я поклялась сделать все, чего он желал».

Драматическая сцена прощания с Наполеоном – это последний фрагмент рассказа Валевской. Из рукописи Массона как будто видно, что героиня романа довела свои воспоминания только до отъезда из Финкештейна. Судить об объективной и субъективной истинности ее рассказа предоставляю читателям, я на эту тему уже несколько раз высказался.

В заключение моего затянувшегося рассказа я хотел бы выразить благодарность трем французским историкам: Жану Савану, Андре Кастелло и Жозефу Валензееле, чьи труды дали мне возможность познакомить польских читателей со всеми новейшими открытиями, связанными с Марией Валевской. Единственной неразрешенной загадкой остается все еще таинственный архив Орнано, хранящийся в замке Браншуар.

 

Заключение

Пока рукопись этой книги находилась в типографии, появились новые факты, о которых следует здесь рассказать. В начале октября 1968 года в связи с ремонтом приходского костела в Кернозе был вскрыт подземный склей, так что появилась возможность доступа к покоящимся там гробам. По приглашению из Кернози я с фоторепортером Яном Косидовским посетил склеп, после чего опубликовал в журнале «Свят» отчет об этом, выразив полную поддержку продолжаемым попыткам обнаружить гроб Валевской. Статья моя как будто осталась без отклика, но спустя несколько недель на страницах нескольких столичных и провинциальных журналов взорвалась сенсационная бомба: «Найдены останки „польской супруги Наполеона“. Это известие перепечатали французские и английские газеты.

Под триумфальный, хотя и преждевременный шум идентифицировать гроб Валевской вызвалось отделение антропологии при Лодзинском университете. В ночь с 16 на 17 декабря сотрудники этого отделения, в присутствии местных властей и французского посольства, а также нескольких приглашенных гостей, вскрыли три находящихся в склепе гроба. Но ни в одном из них не были установлены останки Марии Валевской. Трудно сказать, что было причиной этой неудачи. Может быть, антропологическим исследованиям не предшествовали исследования историков искусства, которые из многих гробов, стоящих в подземелье костела, сумели бы безошибочно выделить один, сделанный во Франции и относящийся к первому двадцатилетию XIX века. Результат такой предварительной экспертизы избавил бы антропологов от ненужного вскрытия других гробов и дал возможность сделать окончательное заключение. А может быть, причины были в другом. Старожилы Кернози, основываясь на устных рассказах своих дедов, выдвигают две гипотезы. Одни говорят, что гроб Валевской в начале этого столетия перенесли в глубину костельских катакомб и заставили другими гробами. Другие считают, что гроб Валевской находился среди исследованных, но к моменту исследования был уже полуоткрыт и так поврежден, что находящихся в нем костных фрагментов уже было недостаточно, чтобы произвести идентификацию. По словам последних информаторов, за сто пятьдесят лет этот гроб дважды переносили из костела на кладбище. Вероятно, во время этого переноса и во время нахождения на кладбище Б него проникали охотники до наполеоновских сокровищ – они-то и привели к уничтожению останков. Так или иначе, Валевскую пока что в Кернозе не обнаружили. Многообещающие перспективы, которые несколько недель рисовали перед читателями некоторых журналов, сменились горьким разочарованием, а оно в свою очередь привело к новым легкомысленным высказываниям. На страницах польской и французской печати стали делать предположения, что вся история была вымыслом, что останки Валевской вообще не привозили в Польшу и что она по-прежнему покоится на парижском кладбище Пер-Лашез. Вот против этих безосновательных концепций я, как биограф Валевской, вынужден решительно воспротивиться. Факт привезения Валевской в Кернозю и погребение ее там подтверждают трудно опровержимые свидетельства.

Привожу некоторые из них:

Доказательство первое. Старая латинская запись, сохранившаяся в приходских книгах Кернози: «1817 года декабря 11-го дня в городе Париже во Франции на улице Виктуар в собственном доме № 48 умерла ее Светлость госпожа Марианна, урожденная Лончиньская, в первом браке Валевская, во втором браке за его Светлостью Огюстом графом д'Орнано, дивизионным генералом Французской империи, тело коей, перевезенное в приходский костел в Кернозе, 1818 года сентября 27-го дня настоятель костела Юзеф Деметрий Будный похоронил в склепе часовни, вознесенной в поминание богобоязненной души покойной».

Доказательство второе. Свидетельство правнука Валевской, писателя и историка Филиппа Антуана графа д'Орнано. Этот беспечный биограф, при всем своем легкомыслии, может все же считаться надежным источником информации там, где дело касается семейного склепа. А в заключении своей книги «Жизнь и любовь Марии Валевской» граф Орнано пишет: «На алтаре часовни, осеняющей семейный склеп Орнано на кладбище Пер-Лашез, стоит урна. На ее пьедестале видно имя Марии, внутри покоится ее сердце. Урну поставили там 15 декабря 1817 года, а останки поместили в подземелье, где они оставались до момента перевоза их в Польшу, согласно последней воле покойной».

Доказательство третье. Письмо пани Михалины Гротовской (свойственницы Марии Валевской), написанное в межвоенный период Вацлаву Гонсёровскому, автору романа «Пани Валевская»), сохранившееся в посмертном архиве писателя. Опровергая неточное указание на могилу героини романа, Гротовская писала следующее: «…Пани Валевская похоронена не на кладбище, а за алтарем в Кернозе, куда, если вам угодно, мы как-нибудь отвезем Вас на нашем автомобиле, поскольку Кернозя близко находится от нашего имения Залусково…»

Доказательство четвертое. Передаваемый из поколения в поколение устный рассказ жителей Кернози. Этот рассказ не только полностью подтверждает факт погребения там Валевской, но и приводит некоторые характерные детали, связанные с церемонией перенесения останков и с позднейшими драматическими перипетиями с ее гробом.

Но это еще не все. Шум, поднятый вокруг неудачных поисков в Кернозе и переносимые на страницы заграничной печати скоропалительные высказывания наших доморощенных наполеоноведов о том, что прах Марии Валевской по-прежнему находится в Париже, вызвали неожиданную реплику солиднейшего французского издания, посвященного вопросам наполеонистики, исторического ежеквартальника «Revue de l'Institut Nanoleon». В одном из номеров этого журнала (от января 1969 г.) появилась интереснейшая статья «Возвращение праха Марии Валевской» Пьера Риберета, хранителя библиотеки административного трибунала. На основании документов, найденных среди бумаг министерства внутренних дел в Национальном архиве, Риберет подробно описывает обстоятельства, при которых произошел перевоз из Парижа останков Марии Валевской.

Спустя шесть недель после смерти сестры полковник Теодор Лончиньский, несмотря на противодействие графа Орнано, направил министру внутренних дел от своего имени и от родственников следующее прошение:

«Ваше Превосходительство,

Юзеф Лончиньский, генерал польских войск, Теодор Лончиньский, полковник кавалерии и графиня Гонората (урожденная Лончиньская) Ледуховская и графиня Антонина (урожденная Лончиньская) Лясоцкая, братья и сестры Марии Лончиньской, в первом браке Колонна-Валевской, во втором браке графини Орнано, умершей в Париже 12 декабря 1817 года, имеют честь уведомить Ваше Превосходительство, что после горестной утраты своей блаж. памяти сестры, умершей в Париже на улице Шантерен, № 48, II округ, уполномочили своего брата Теодора Лончиньского добиться у французского правительства печального права погрести останки своей сестры на их общей родине.

Ввиду погребения покойной декабря 14-го на Восточном кладбище, на участке, купленном и выбранном ею, эксгумация не может доставить каких-либо трудностей и каким-либо образом противоречить правилам кладбищенского управления или нарушить покой приватных могил.

Семья позволяет себе питать надежду, что французское правительство не откажет ей в этом утешение. Посему, приняв во внимание, что Мария Лончиньская родилась полькой и что все члены ее семьи погребены в одном месте, просим Ваше Превосходительство разрешить нижеподписавшемуся немедленно по выполнении поставленных ему условий и требуемых формальностей произвести эксгумацию останков Марии Лончиньской, в первом браке Валевской, во втором графини Орнано, и перевезти их в Польшу с целью погребения в склепе своих отцов, с тем чтобы перевоз и экспортация повсюду на территории Франции происходили согласно принятым условиям.

Париж, января 27-го дня 1818 года.

Вашего Превосходительства

покорный и преданный слуга

Т. Лончиньский

улица Шантерен, № 48».

Из дальнейших документов видно, что прошение полковника Лончиньского лично поддержал русский посланник, который уже 3 февраля получил от министра заверение, что тот предпримет все шаги, необходимые для эксгумации. И все же формальности тянулись еще несколько недель. Господин Риберет публикует содержание служебной ноты, в которой нижестоящие инстанции излагали министру сложную процедуру эксгумации и транспортировки останков.

Содержание ноты полностью объясняет, почему приготовления к экспортации останков длились так долго. Но предприимчивому брату удалось преодолеть все трудности. 17 марта 1818 года префект полиции, граф Англес, уведомил министра внутренних дел, что траурный конвои, возглавляемый лично полковником Лончиньским, покинет Париж в воскресенье, 22 марта, и, следуя на Санлис, Руан, Бонави и Кьеврен, направится в Халле под Брюсселем, куда прибудет 26 марта. Это последнее известие. Ни донесений с трассы конвоя, ни уведомления о погребении в Кернозе в бумагах, найденных Риберетом, не обнаружено. Может быть, какой-нибудь другой исследователь найдет их когда-нибудь в архивах департамента Сены. Но и то, что есть, является открытием для биографов Валевской. Парижские документы и приходская запись в Кернозе складываются в единое логическое целое, которое не опровергнуть. Единственное сомнение вызывает слишком большая растяженность дат. Скорость продвижения конвоя на первом этапе трассы заставляет предполагать, что места назначения он достиг самое позднее в конце апреля. Тем временем погребение в кернозинском склепе состоялось пять месяцев спустя. Но во время моего посещения Кернози мне неоднократно говорили, ссылаясь на дедов и прадедов, что в момент прибытия останков Валевской предназначенная для нее часовня еще не была готова и гроб временно пришлось похоронить на кладбище и только спустя несколько месяцев его перенесли в подземелье костела. Что ж, все сходится.

Открытие Риберета важно для биографов и в ином отношении. В письме Теодора Лончиньского впервые названа вторая сестра Марии – Гонората, фигурирующая под этим же именем в записи о крещении, найденной в 1938 году Адамом Мауерсбергером. Тот факт, что она была женой графа Ледуховского, объясняет наконец упоминание, повторяемое всеми французскими и польскими биографами, что Валевская познакомилась с будущим мужем, графом Орнано, у своих родственников Ледуховских. Зато нет в письме остальных упомянутых в записи о крещении: брата Иеронима и сестры Уршули-Терезы, что подтверждает мою гипотезу об их ранней смерти.

В заключение своей интереснейшей статьи Пьер Риберет пишет:

«Несмотря на отсутствие в представленных мною документах прямых утверждений, ясно видно, что таинственную могилу Марии Валевской следует искать только в Польше».

Я того же мнения. Но после недавнего опыта никого уже ни на какие поиски подбивать не буду.

Маленькую Кернозю под Ловичем все же нельзя лишать глубоко укоренившейся и полностью обоснованной веры в то, что в подземелье тамошнего костела покоится известная всему миру героиня исторического романа. Вопреки мнению некоторых романтических агиографов, Марию Валевскую трудно считать польской национальной героиней. И все же читатели этой книги, пожалуй, согласятся со мной, что у Кернози, а вместе с нею и у всей Польши нет никаких оснований стыдиться этой фигуры или открещиваться от нее.