Фаиной они назвали индюшку. Они – это два человека, муж и жена. Каждому из них перевалило за пятьдесят, болезни и тяжелая жизнь еще больше состарили их. Его звали Петр Петрович, ее – Пелагея Васильевна.

Он работал прежде сельским фельдшером, но ревматизм и болезнь сердца заставили его уйти на покой. Болезнь усилилась, и теперь Петр Петрович передвигался, опираясь на палку, каким-то мелким воробьиным шажком. Палочка и легкое птичье подпрыгивание делали его походку жалкой и фатоватой одновременно.

Пелагея Васильевна, еще недавно грузная женщина, страдала одышкой, редко выходила из дому и целыми днями сидела у окошка и глядела на улицу.

Петр Петрович, когда позволяли ревматизм и погода, с утра до вечера ловил удочками рыбу неподалеку от дома.

Война согнала их с привычного места, где они прожили всю жизнь, и забросила в небольшой приволжский город. Поселились они в маленьком домике на самом берегу реки и жили так тихо, что домик казался необитаемым.

Далеко, на Волыни у них остались дети. Они уговорили стариков уехать, а сами ушли в партизаны. Последнее письмо от них было уже очень давно. Каждый день Пелагея Васильевна ждала у окна, но почтальон упорно обходил их домик.

Внизу, под обрывом, на реке старуха видела согнутую спину мужа, он сидел на большом пне подмытой рекою ветлы. Сухая жилистая шея старика была всегда напряжена и вытянута, а худые острые лопатки торчали даже из-под пальто. Среди дня, когда переставала клевать рыба, старик возвращался домой, издали показывая жене улов.

Пелагея Васильевна кивала мужу, вздыхала и отворачивалась. Изредка она жаловалась мужу:

– Почтальон опять прошел мимо.

– Ну-ну, ничего не значит, – вяло успокаивал старик. – Разве легко оттуда прислать письмо. Ты не беспокойся, я своих знаю, они в лесу выросли. Руки у немцев коротки их поймать. Да…

Обедали старики молча. Прежде, в долгие годы совместной жизни, у них всегда находилось достаточно тем для разговоров, теперь они только изредка обменивались короткими замечаниями, остальное время молчали и даже старались не смотреть друг на друга.

Только иногда, не выдержав молчания, Пелагея Васильевна говорила как будто сама себе:

– Мне бы легче было там с ними умирать, чем вот так жить без них…

И тогда Петр Петрович страшно сердился. Он бросал ложку на стол и кричал на Пелагею Васильевну, кричал пронзительно, словно хотел во что бы то ни стало заглушить голос жены:

– Глупости! Глупости ты говоришь! Да ты сама согласилась уехать! Что бы ты там делала? Только мешала. Умирать! Что толку умирать, невелика наука… Они должны быть свободными, а мы бы у них сидели, как кувалды на шее… Вот я, я – фельдшер и мужчина, мне бы лучше было остаться, и то я молчу и не жалуюсь.

Петр Петрович сильно размахивал руками со скрюченными ревматическими пальцами и зло бросал в лицо жене новые и новые обидные слова.

– А ты, ты была бы только обузой для них!..

Пелагея Васильевна не возражала. Она вся сжималась, испуганно смотрела на мужа, словно ждала, что он скажет еще что-то страшное и непоправимое, но старик так же разом успокаивался и заканчивал уже другим тоном:

– Не стоит об этом говорить и думать, Поля. Вот кончится война…

И, не договорив, умолкал.

После еще долго сидели они за столом, не притрагиваясь к еде, погруженные каждый в свои думы, и думы их были похожи друг на друга, как две капли воды.

Однажды Петр Петрович принес жене подарок. Проходя через рынок, он увидел индюшку. Индюков, столь обычных у них на родине, здесь он увидел впервые. Старик купил птицу.

Семеня ногами и подпрыгивая сильнее обычного, он появился во дворе и, передавая ношу жене, сказал:

– Вот тебе, Пелагея Васильевна. Начнем сначала. Помнишь ведь, мы тоже когда-то начали с пары индюков. Это к счастью. Теперь надо ей только индюка достать, и мы заживем, как дома жили.

Пелагея Васильевна долго вертела птицу в руках, потом удовлетворенно кивнула головой.

– Хорошая индюшка. Присадистая, как попадья. Нестись хорошо должна. Вот только где достанем индюка?

– Достанем, – уверенно пообещал Петр Петрович.

Индюшка испуганно осматривалась, вытягивала шею, вертела по сторонам головой, потом уставилась на стариков удивленными, выпуклыми глазами и сердито закричала. Пелагея Васильевна подтолкнула мужа, указала пальцем на индюшку и спросила шепотом:

– Смотри, смотри, Петро, на кого она похожа? – И сразу же подсказала: – Да на Фаину Самусевич, свояченицу лесничего, глаза совсем такие, – и вдруг захохотала громко и весело, как не смеялась уже давно.

Старик несколько мгновений смотрел на жену, потом и он начал смеяться.

Они сидели на крылечке, смотрели на индюшку, подталкивали друг друга и хохотали до слез. Громкий смех стариков не нравился индюшке, кораллы на ее шее покраснели, хвост она развернула веером и закричала еще громче.

С этого дня Пелагея Васильевна начала вставать еще раньше. Индюшка ночевала на жердочке под самой крышей в маленьком дощатом сарайчике и встречала хозяйку, вытягивая навстречу ей голову с постоянно застывшим выражением удивления в глазах.

– Ну хватит, пора вставать, – ворчала хозяйка и ставила на пол еду.

Днем Фаина бродила по дворику, и Пелагея Васильевна, сидя у окна, делила свое внимание между почтальоном и индюшкой.

Каждое воскресенье Петр Петрович ходил на базар, но купить индюка ему не удавалось.

Зиму Фаина провела в сенях. Зимой маленький домик казался вымершим, старики вставали поздно, неторопливо завтракали, скупо обмениваясь словами, потом Петр Петрович надевал очки и доставал книгу. Читал он недолго – через две-три страницы уже клевал носом. Пелагея Васильевна, покормив индюшку, садилась у окна и, подышав на стекло, смотрела на улицу.

В середине зимы, около Нового года, она дождалась почтальона. Незнакомый человек коротко сообщал, что дети их живы, но сами писать им не могут.

Старики ожили, сделались говорливыми и несколько дней подряд вели себя так, как будто встретились после долгой разлуки и не могли наговориться. Но постепенно возбуждение прошло, и жизнь потекла снова скучно и монотонно.

А весной индюшка начала нестись.

В начале июня Фаина всеми доступными ей способами показала, что ей пришла пора высиживать детей. Индюка по-прежнему не было, старики охали, расстраивались, но горю помочь не могли. Пробовала Пелагея Васильевна привязать индюшку во дворе, но та кричала не переставая, рвалась к гнезду и отказывалась от пищи.

– Вот беда, околеет чертовка, – горевала Пелагея Васильевна и всплескивала короткими пухлыми руками.

– Да-да, слышал я и читал, что нет лучше матерей, чем индюшки, – говорил Петр Петрович и сокрушенно кивал головой.

Наконец старики решили посадить индюшку на куриные яйца, и Петр Петрович еще раз отправился на базар. Воротился он очень скоро и принес вместо куриных восемь гусиных яиц.

– Куриц надо зерном кормить, а гуси будут траву щипать до осени, и река тоже рядом, пусть плавают на здоровье, когда подрастут, – объяснял он жене.

Пелагея Васильевна согласилась с мужем и быстро устроила гнездо своей любимице.

Через десять минут индюшка, счастливая и успокоенная, сидела в углу сеней, прикрыв восемь голубовато-белых очень крупных яиц. Время от времени она приподнималась, наклоняла голову и долго не отрываясь смотрела на яйца, потом осторожно опускалась на гнездо. В выпуклых, удивленных глазах ее было теперь выражение покоя и счастья.

Фаина почти не сходила с гнезда, и Пелагея Васильевна снимала ее и выносила на двор кормить.

– Тьфу, скаженная, – сердилась старуха. – Я ей добра хочу, а она клюется.

Индюшка торопливо проглатывала несколько кусков размоченного в воде хлеба и мчалась на гнездо.

Петр Петрович, когда бывал дома, подолгу наблюдал за индюшкой, сам как индюк вытягивал худую сморщенную шею, кивал головой и, вздыхая, говорил:

– Мы, люди, так любить не умеем, пороху не хватает. Да…

– Тоже скажешь, просто глупая птица, – сердилась старуха. – Любить тоже надо с понятием. А то если я не сниму ее с гнезда, она и сама околеет, и детей в яйцах заморит.

– Что ни говори, но науке известно, что индюшки самые лучшие матери, так и написано. Да…

Пелагея Васильевна краснела, делала какие-то неопределенные быстрые движения руками, как будто искала подходящий предмет, чтобы бросить им в мужа, поднималась и, уходя, говорила:

– Ну что же, слава богу, что не все люди похожи на индюков, а то вот так бы все твердили без конца одно и то же, одно и то же.

Петр Петрович смотрел ей вслед и улыбался.

Через двадцать дней из яиц вылупилось шестеро неуклюжих гусят. Пелагея Васильевна почти не отходила от них. Индюшка, похудевшая, взъерошенная, отрывала теперь опьяненные счастьем глаза от своего коротколапого потомства только затем, чтобы накричать на непрерывно вмешивающуюся в ее материнские дела хозяйку.

Первые дни гусята были очень беспомощны, особенно один – серый, с желто-белыми шеей и головой. Он казался крупнее остального выводка, но был очень неуклюж, часто переворачивался на спину и не мог подняться. Но Пелагея Васильевна была начеку и немедленно спешила на помощь встревоженно кричащей матери.

Недели через две гусята окрепли и уже деловито щипали во дворе траву. Пелагея Васильевна по нескольку раз в день меняла им воду, давала корм и реже сидела у окошка.

Петр Петрович удил рыбу. Ему трудно было подниматься по высокому, крутому обрыву, отправляясь на заре, он брал с собой завтрак и возвращался домой только к обеду. После обеда старик спал, а к вечеру опять спешил на ловлю.

Почтальон по-прежнему обходил их домик, но за обедом старики не сидели молча. Пелагея Васильевна рассказывала мужу, как прошел день, вернее, как его прожили гусенята. Муж внимательно слушал, кивая головою и часто без всякой видимой связи с разговором прерывал рассказ жены:

– Увидишь, Поля, я верю, что все будет хорошо, а твою Фаину мы еще повезем показать детям.

Скрюченными, узловатыми пальцами он дотрагивался до плеча жены.

Пелагея Васильевна пыталась улыбнуться, но у нее подозрительно краснели глаза и нос, мелко вздрагивала верхняя, покрытая темным пушком губа, она украдкой вытирала глаза и вздыхала.

Гусенята росли быстро, через два месяца они уже сравнялись с индюшкой, а тот серый, что когда-то падал на спину, даже перерос ее. Они уже не требовали ухода и присмотра матери, и теперь трудно было понять, кто водит стаю.

Дни становились короче, ночи холодней, на деревьях почти не было желтых листьев, но на соседних дворах уже хрипло кричали молодые петухи, предвестники осени. Гуси выщипали почти всю траву на двориках, и старики выпустили их на улицу.

Увидев открытое пространство, крутой обрыв и бурную широкую реку, индюшка предостерегающе закричала и повернула к дому, но дети щипали свежую траву и не обратили на ее крик ни малейшего внимания. Индюшка покричала и пошла следом за табунком. Дети ее больше не слушались.

Первое время гуси были заняты только травой. Внизу текла широкая и быстрая река, она по нескольку раз в день меняла окраску, но гуси мало ею интересовались.

Петр Петрович, сидя на облюбованном месте, мог всегда видеть табунок. Виден он был и Пелагее Васильевне. Она снова устроилась под окном, но, погруженная в думы, позабывала о своих питомцах. Только редкие прохожие, попадающие сюда, на край города, на короткое время выводили ее из задумчивости. Но каждый раз, убедившись, что прохожий не почтальон, она вздыхала, привычным движением поворачивала голову в сторону, откуда доносился негромкий гусиный разговор, и снова погружалась в задумчивость.

А еще через месяц или полтора, когда на деревьях листьев осталось меньше, чем их лежало на дворе, наступил холодный ветреный день. Утром на червяка у Петра Петровича бойко брались первые налимы. Он сидел на пне, расположив по обеим сторонам полдесятка удочек, и, забыв о ревматизме, помолодевшим взглядом следил за поплавками.

Река казалась мутной и неспокойной, ветер то совсем стихал, то налетал шквалами, пенил воду, а чья-то невидимая рука большими горстями срывала последние желтые листья и бросала их в реку. Листья падали не сразу, они долго трепетали над неспокойной поверхностью, словно заранее содрогаясь от предстоящего холодного купанья, но, не в силах долго удержаться в воздухе, погружались в реку.

Табунок гогочущих и переговаривающихся гусей, ставших совсем взрослыми, приблизился к обрыву. Впереди шел серый белоголовый гусь, позади молча шагала индюшка. Ветер ерошил на ней неуспевшие до конца вылинять перья, выцветшие за лето. Индюшка недовольно вертела головой со сморщенной посиневшей шишкой на носу.

Гуси остановились неподалеку от того места, где сидел Петр Петрович, и долго смотрели вниз. Со стороны казалось, что они наблюдают за полетом листьев. Последнее время они часто так смотрели на реку. Теперь она с каждым днем притягивала их сильнее и сильнее. Но глинистый берег, кое-где поросший колючками и репейником, обрывался крутой стеной и не позволял табунку спуститься вниз.

Гуси стояли шеренгой и с жадным интересом смотрели вниз. Чуть-чуть позади них стояла индюшка. Она тоже смотрела вниз, но ее глаза были испуганными и недоумевающими.

Гуси все больше и больше вытягивали шеи и один за другим умолкали. Скоро наступила полная тишина, нарушавшаяся только негромким и тревожным бормотанием индюшки, тихо пятившейся назад под напором ветра. Отступив, она поманила к себе детей, но никто из них не обернулся на ее зов.

Так прошла минута, другая.

Петр Петрович оторвался от удочек и посмотрел вверх. Гуси шеренгой стояли на самом краю обрыва. Потом самый крупный белоголовый гусак отступил назад, за ним попятились другие и вдруг все разом громко закричали, раскрыв крылья понеслись над рекой и плавно опустились на воду.

И Петр Петрович, и Пелагея Васильевна слышали, как закричала и потом разом умолкла, как будто чем-то захлебнулась, индюшка. Она сжалась и стала вдруг меньше. Несколько секунд дикими, вытаращенными и еще более удивленными глазами смотрела она на летящих над вспененной рекой детей. Но когда лапы первого из них коснулись воды, индюшка взмахнула куцыми крыльями и, преодолевая ветер, бросилась к гусям. Она только несколько шагов не долетела до детей и как-то боком упала в воду. Волна с белым гребнем накрыла ее. Индюшка еще раз взмахнула уже мокрыми крыльями и исчезла.

Петр Петрович выронил удочку, закричал тонко, пронзительно, как птица, и неизвестно зачем сорвал с головы свою фетровую, с поднятыми полями шапку.

Когда Пелагея Васильевна прибежала к берегу, старик сидел на своем обычном месте, ветер шевелил его длинные редкие седые волосы, спина была согнута горбом и худые лопатки торчали особенно остро. Старик напряженно смотрел на то место, где исчезла индюшка, и на оклик жены не обернулся.

Впервые за все время жизни здесь Пелагея Васильевна спустилась по крутому обрыву вниз и тронула мужа за плечо.

Старик повернул к ней лицо с мутным остановившимся взглядом и с трудом, как заика, долго выговаривал слова:

– Вот она какая, Фаина… Себя не пожалела… А ты… А мы… Глупая птица…

И вдруг, оборвав речь, уткнув лицо в шапку, зарыдал хрипло и глухо, весь сотрясаясь от рыданий.

Старуха схватила его за плечи, трясла изо всей силы и кричала:

– Не надо! Не надо! Не надо!

Внезапно ослабев, она умолкла и опустилась с ним рядом. Так они сидели оба, прижавшись друг к другу, глядели на реку и плакали навзрыд.

Несколько случайных прохожих остановились неподалеку. Белобрысый парень удил рядом рыбу, глядел на стариков и улыбался.

– Отчего они плачут? – спросил кто-то.

Парень еще больше оскалил редкие белые зубы и ответил:

– Несчастье у них случилось, индюшка в реке утопла, вот и горюют.

И махнул рукой.