Риск — благородное дело

В парламентской демократии подавляющее большинство — это не всегда преимущество и уж вовсе не гарантия успешной работы. Помимо всего прочего, редко удается воспользоваться конъюнктурой, чтобы взять на себя политическую ответственность. Мой опыт подсказывает: стрелки можно переставить, даже имея лишь ничтожное большинство.

В начале декабря 1966 года, после того как Людвиг Эрхард провалился на выборах, к исполнению своих обязанностей приступило правительство, сформированное двумя большими партиями. Сама Большая коалиция была лучше, чем ее репутация. От своих первоначальных предубеждений я отказался сразу после ее создания. Она справилась с экономическим спадом, значение которого тогда переоценивали, неплохо действовала в области внутренней политики, расчистила путь для реализма и находчивости во внешней. Однако избавление от фикций и иллюзий оказалось невообразимо трудным делом.

Моя партия хорошо подготовилась по важным вопросам внутренней и внешней политики. Но мы были ослаблены в кадровом отношении: Фритц Эрлер был при смерти, у меня тоже были проблемы со здоровьем, и поэтому я лишь в конце принял участие в предварительных переговорах. С тех пор как я однажды ранним осенним утром потерял способность дышать — это называется синдром Рёмхельда — и приготовился проститься с этим миром, я чувствовал себя смертельно усталым и, во всяком случае, лишенным всякого честолюбия. Силы и амбиции возвращались ко мне особенно медленно потому, что еще не зажили раны, нанесенные нам в предвыборной борьбе 1965 года.

Повторная кампания, в которой — в не менее оскорбительных тонах, чем четырьмя годами раньше, — мой антинацизм пытались выставить как нечто бесчестное, вызывала во мне растущее отвращение. Один видный баварский (хотя и родившийся значительно севернее) депутат бундестага договорился до того, что увязал изменение мною фамилии с таким же поступком Гитлера, а взволнованный Эрхард, впоследствии всегда относившийся ко мне с уважением, счел нужным упрекнуть меня в том, что в первые послевоенные годы я «даже еще не был гражданином Германии».

Наутро после выборов, которые Эрхард, как и ожидалось, выиграл (а СДПГ получила почти 40 процентов голосов), я, никого в это не посвятив, встретился с прессой и сообщил, что не буду еще раз пытаться занять пост федерального канцлера. При этом имело значение следующее обстоятельство: на основании различных, в большинстве своем беспомощных, описаний я пришел к выводу, что именно от своих сторонников социал-демократов я не могу требовать, чтобы они еще раз защитили меня от ядовитых националистических нападок. Правда, впоследствии многие из них еще более двух десятилетий стояли на моей стороне. Так что мне не приходилось жаловаться на недостаточную поддержку и отсутствие готовности помочь мне. Но долгий путь от кандидата на пост канцлера в 1961 году до блестящего успеха в 1972 году не был прямым как стрела, а изобиловал искушениями свернуть и пойти в обход. Были моменты собственных сомнений, а кое-где и колебаний соратников.

До сегодняшнего дня распространяются слухи, что из-за многочисленных нападок я якобы собирался добровольно или по настойчивым рекомендациям («так как здесь уже ничего не светит») отойти от германской политики и переселиться на Север, где мне неплохо жилось в эмиграции. У меня таких намерений не было, хотя это и не было бы позором. В противоположном направлении были позднее нацелены утверждения некоторых социал-демократов, что я в 1965 году якобы пытался выжить Фритца Эрлера с поста председателя фракции в бундестаге, но мне помешали это сделать. Это было хотя бы потому бессмысленным, что, как по моему, так и по общему мнению, моя должность в Берлине считалась самой важной после федерального канцлера и министра иностранных дел.

Партия, в которой я с начала 1964 года по всей форме являлся первым человеком и которая почти единодушно вновь выбрала меня председателем, ожидала от меня участия в боннском эксперименте совместного правления. Разумеется, друзья по партии, которые мне были еще ближе, чем остальные, предпочли бы «малую коалицию», то есть коалицию со свободными демократами, оконфузившими и приведшими к падению правительство Эрхарда. В этом случае процесс корректировки внешнеполитического курса протекал бы несколько быстрее.

То, что из этого ничего не получится, я узнал из «деловых переговоров» — в некоторых из них я даже участвовал. Один из бывших министров финансов на полном серьезе попросил занести в протокол, что в правительственном заявлении не должны встречаться слова «участие рабочих в управлении предприятиями». Но даже не говоря о содержании, на выборах канцлера тайным голосованием нам все равно бы не хватило голосов. Мой уважаемый берлинский коллега от СвДП Вильям Борм разъяснил мне причины и пришел к выводу: «Не делайте этого». Я это сделал спустя три года, но и тогда это было рискованно.

В 1966 году я считал, что уж если мне придется участвовать в правительстве, то я остановлюсь на министерстве научных исследований. Я бы направил его деятельность на решение тех задач, которым не уделяли должного внимания. Конечно, я выкроил бы время и для партии. В то время научным исследованиям придавалось большое значение, министерство считалось «ведомством будущего». Однако в узких кругах партийного руководства преобладало мнение, что председатель партии должен занять «второй по значению пост». Это было самое классическое министерство — министерство иностранных дел.

Я хорошо себя чувствовал во внешнеполитическом ведомстве, и ко мне там неплохо относились. Контакты с партнерами в других странах я установил легко. Суть большинства вопросов была мне ясна. Неприятности происходили, когда ближайшие сотрудники Кизингера из ведомства федерального канцлера начинали разыгрывать из себя начальство. Эта склонность, к которой Кизингер относился терпимо, усиливалась с приближением выборов 1969 года. Помимо этого, Кизингером владело чувство, которое никак не могло быть для него приятным: он предвидел, что я могу не только захотеть, но и стать его преемником. Я даже не пытался разубедить его в этом, разумеется, считаясь с тем, что другие члены правительства давали ему понять, что этого не будет. Кизингер слышал не только от членов собственной партии, что он должен остаться канцлером.

То, что во главе правительства стояли «попутчик» и «эмигрант», объективно доказывало немецкую правдивость. Но и эта часть «примирения» досталась не даром. За нее пришлось платить двойную цену, так как парламентская демократия подвергалась давлению сразу с двух сторон. С «левой» выступила оппозиция, называвшая себя внепарламентской, которая на короткое время больше ослабила, чем подстегнула социал-демократию. С «правого» края в ландтаги вошли люди, называть которых неонацистами мне казалось малоубедительным, ибо я не мог в них найти ничего нового, за исключением того, что они, к счастью, не имели шансов захватить власть, а тем более прийти к ней в результате выборов. Объявленный в правительственной программе переход к мажоритарному избирательному праву не состоялся. Это означало бы конец и для правых радикалов, и для либералов, а кроме того, сделало бы невозможным вступление в парламентскую жизнь новых группировок, таких, как зеленые. В обеих больших партиях — в нашей еще чаще, чем в другой, — высказывались существенные опасения. В первые послевоенные годы я, на основании опыта Веймарской республики, носился с идеей реформы избирательного права, но никогда не рассматривал это как панацею: наглядное обучение за границей было весьма убедительным.

Смена власти в 1969 году была требованием момента. В ХДС/ХСС большинство считало требуемое выравнивание фронта во внешней политике, а также в политике в отношении Германии излишним, а то и вредным, или вопреки здравому смыслу думало, что этого можно избежать. Из-за этого мы теряли доверие и внутри страны; ни тогда ни позже не следовало путать интеллигентно-критическую публику с большинством. Если партия, считающая себя обязанной служить делу прогресса, игнорирует ее настроение, это не может для нее обернуться ничем хорошим.

Оказалось, что Кизингер не в состоянии осмыслить последствия землетрясения, вызванного выборами нового федерального президента, а тем более сделать из этого соответствующие выводы. Новые выборы мы провели объединенными усилиями за несколько месяцев до первоначального срока, в начале марта 1969 года, так как духовные силы Генриха Любке во второй период его президентства явно ослабли. В 1964 году СДПГ поддержала его избрание на второй срок, так же как это было в 1954 году с Теодором Хойсом. В отличие от этого либерального писателя Любке обладал обескураживающей простотой мышления, которой соответствовала такая же уверенность. Уроженец Зауэрланда, назначенный Аденауэром министром сельского хозяйства, сохранил добрую память о сотрудничестве с социал-демократами в рамках коалиции в прусском ландтаге до 1933 года. Он прямо-таки влюбился в идею Большой коалиции. Уже в 1961 году, после возведения стены, он, как и я, выступил за создание всепартийного кабинета. Хотя вице-канцлер Эрхард, рассчитывавший таким образом досрочно стать преемником Аденауэра, действовал за кулисами, заключив союз со Штраусом и Менде, затея не имела шансов на успех. В 1964 году, когда Венер и Эрлер смогли меня убедить, что нам не только следует поддержать Любке, но и самим предложить его кандидатуру (правда, выборщики воспрепятствовали этому), я уже дал поручение прощупать, существует ли возможность сотрудничества со свободными демократами. Тогдашний председатель фракции в бундестаге барон фон Кюльман-Штумм посетил меня в моей официальной резиденции в Берлине, чтобы с трогательной простотой разъяснить, что избрание либерала на пост главы государства никак не может отвечать интересам социал-демократов.

Что касается выборов 1969 года, то я своевременно — сначала в разговоре с канцлером и председателем ХДС, а потом и публично — дал недвусмысленно понять, в чем заинтересована моя партия: после десяти лет президентства Хойса и стольких же Любке было бы уместно выбрать социал-демократа. Обращаясь к Кизингеру, я предложил совместно выставить кандидатуру Георга Лебера, тогдашнего министра путей сообщения, а впоследствии министра обороны. Избрание этого пользующегося большим уважением в широких кругах населения, а не только в наших рядах, профсоюзного лидера послужило бы символическим подтверждением интеграции рабочих в демократическом государстве. Кроме того, я считал, что поддержка Лебера не доставит ХДС больших затруднений: он за год до этого стал членом центрального комитета немецких католиков.

Казалось, что Кизингер отнесся к моему предложению с интересом. Но он не смог его отстоять, а может быть, и не вполне ясно себе представлял, что совместные выборы социал-демократа могли бы укрепить его позиции как канцлера. К Герхарду Шрёдеру, тогдашнему министру обороны, а до того министру сначала иностранных, а затем внутренних дел, хорошо относилась часть либералов, но он не мог рассчитывать на голоса социал-демократов. Ко всему прочему он вбил себе в голову, что ему необходимо заручиться поддержкой «черных», представленных примерно двумя десятками выборщиков от НДП. 5 марта они чуть было не перевесили чашу весов.

Итак, найти общего кандидата, пользующегося поддержкой партнеров по коалиции, не удалось. Следовательно, для меня было важно предложить человека, который бы устраивал свободных демократов. Этим человеком был Густав Хайнеманн, член моей правительственной команды 1965 года и министр юстиции в кабинете Кизингера. В октябре 1968 года органы нашей партии «подняли его на щит», после чего я проинформировал председателя СвДП Вальтера Шееля. Он пошутил: «Вы поставили нас в очень затруднительное положение — голосовать не за Вашего кандидата». Густав Хайнеманн стал символом либеральной правовой государственности. Впрочем, даже посмертно я вряд ли обижу его, если скажу, что он весьма непринужденно отстаивал свои интересы и, будучи своенравным человеком, усердно продвигал свою собственную кандидатуру. Он попросил назначить ему встречу не в министерстве, а в правлении партии и без обиняков обратился ко мне с вопросом: «Я им стану или нет?» Кизингер мог бы затмить Хайнеманна среди членов СвДП, если бы он назвал одно часто упоминаемое имя: Рихард фон Вайцзеккер.

Юрист Хайнеманн раньше работал в экономике. В годы нацизма он прекрасно выполнял свои обязанности в организации «Исповедующая церковь», после войны примкнул к ХДС и стал обер-бургомистром Эссена. В качестве министра внутренних дел он вошел в первый кабинет Аденауэра, а потом из-за несогласия с перевооружением ушел в отставку. Попытка через собственную «Общегерманскую» партию найти политическую платформу федерации не удалась. В 1957 году он вступил в СДПГ. Федеральным президентом его избрали лишь в третьем туре голосования — 512 голосов «за» и 506 «против». Это были последние выборы федерального президента в Берлине. Не очень разделяя восторг своих избирателей, он сказал, что произошла «частичная смена власти». Его слова пытались извратить, представив дело таким образом, будто он говорил о смене власти не в предписанных конституцией формах.

Мое сотрудничество с федеральным президентом строилось на основе доверия, трений между нами не возникало. Он хотел делать больше, чем это разрешала его должность. Но он делал больше, чем он осознавал, а тем более признавал, служа благодаря своей простоте и правдивости примером президента-гражданина, призывающего к уравновешенности, хранителя свободолюбивых традиций германской истории. Вальтеру Шеелю и его коллегам из нового руководства СвДП пришлось проделать немалую работу, чтобы убедить своих депутатов и разъяснить им значение выбора Хайнеманна. Теперь возник вопрос о последствиях: сохранится ли после следующих выборов в бундестаг прежнее положение дел? В то время Шеель и я встретились за обедом лишь один раз. В одном дюссельдорфском клубе в начале мая 1969 года мы согласились, что осенью 1969 года коалиция, по крайней мере, не исключается. Я не скрывал, что могу себе хорошо представить сотрудничество с министром иностранных дел по имени Шеель.

25 сентября 1969 года: за три дня до выборов из телевизионной дискуссии между первыми кандидатами всем, если они раньше этого не знали, стало ясно, что Шеель и Брандт отвечают на спорные вопросы внешней политики как минимум сходным образом. Оказалось, что и во внутренней политике между нами нет непреодолимых разногласий. Я констатировал так, что это каждый мог услышать: СДПГ и СвДП стоят друг к другу ближе, чем каждая из этих партий к ХДС и ХСС. В ответ на недвусмысленные вопросы Вальтер Шеель заявил, что, если будет достаточное число мандатов, он за создание коалиции.

Если будет достаточное число мандатов! После первых предварительных подсчетов не исключалось, что Кизингер (и Штраус) получат незначительное абсолютное большинство мандатов. Казалось, что соратники Шееля не преодолеют пятипроцентный барьер. В ведомстве канцлера праздновали победу. «Юнге унион» (молодежная резервная организация ХДС/ХСС) устроила факельное шествие. Никсон прислал поздравления.

Но оказалось, что свободные демократы, еле-еле набрав меньше шести процентов голосов, все же достигли своей цели. Они скатились с 9,5 до 5,8 процента и располагали теперь в бундестаге не сорока девятью, а только тридцатью местами.

Социально-либеральный прорыв обернулся для них значительной потерей «клиентуры». Не поддадутся ли они заманчивым предложениям ХДС, вместо того чтобы разыграть рискованную партию вместе с «социс» (социал-демократами. — Прим. ред.)? Напряжение нарастало, очень нарастало. В конце концов, ХДС и ХСС, набрав 46 процентов голосов, оставались сильнейшей фракцией в бундестаге. Количество голосов, отданных за СДПГ, возросло с 39,3 до 42,7 процента. Последние три избирательные кампании прибавили нам более десяти процентов. Впервые мы получили больше прямых мандатов, чем «Союз» (224 по сравнению с 202, полученными ранее). Особенность этих выборов состояла в том, что правоэкстремистская НДП, набрав 4,3 процента голосов, споткнулась о надежный пятипроцентный барьер, предусмотренный положением о выборах в ФРГ. Потерянные голоса ее избирателей пошли при распределении мандатов на пользу другим партиям.

В новом бундестаге СДПГ и СвДП вместе имели на двенадцать мандатов больше, чем ХДС/ХСС, и только на пять больше, чем это было необходимо для избрания канцлера. Можно ли было с этим рассчитывать на успех? Могли ли мы исходить из того, что зыбкое большинство удержится в течение четырехлетнего срока полномочий бундестага? Я в этом не был уверен, но считал, что нужно пойти на оправданный риск. Сколько надежд мы бы обманули, не сделав этого! А главное, у нас не было никакого желания возвращаться на скамьи оппозиции. Ибо чего только не стояло на повестке дня германской политики!

Итак, 21 октября 1969 года 251 голосом «за» при 253 «против», пяти воздержавшихся и четырех недействительных бюллетенях я был избран четвертым федеральным канцлером Федеративной Республики Германии. 251 — это всего на два голоса больше, чем необходимо. Недостающие голоса почти наверняка шли на счет нового партнера по коалиции. Но при тайном голосовании никогда нельзя быть уверенным, и я тоже не был вполне уверен. Разве не могло случиться, что не хватит голоса из своей фракции? Или, что добавились один-два голоса из фракции противника, уравновесившие дальнейшие «потери» на стороне коалиции? Как бы то ни было, я стал главой правительства — с третьей попытки.

Насколько широкой была смена декораций? С марта 1930 года, когда ушел в отставку последний социал-демократический рейхсканцлер Герман Мюллер, прошло почти сорок лет. С тех пор как кончилась война, я был преисполнен желания доказать, что мы способны править не только городами и федеральными землями, но и в общегосударственном масштабе. Благодаря своей способности к переменам Федеративная Республика выдержала испытание на демократию. Именно в этом, в способности к мирным изменениям, заключалось для демократического мира значение смены власти.

В тот вечер в день выборов в сентябре, как и в течение нескольких последующих дней, среди населения распространились неуверенность и в еще большей степени волнение. А разве могло быть иначе? Вечером я позвонил Вальтеру Шеелю и сказал, что хочу обратить внимание прессы на простой факт: у СДПГ и СвДП больше мандатов, чем у ХДС и ХСС. Шеель ответил как бы между прочим: «Давайте». Неудача его партии на него сильно подействовала. Он еще не был готов к конкретным договоренностям. Слишком велико было разочарование. Мы встретились лишь на следующий день.

Члены президиума моей партии разошлись прежде, чем прояснилась обстановка. Венер и Шмидт не находили в моей модели ничего или почти ничего привлекательного. Они оба с большим удовольствием продолжили бы ту Большую коалицию, которую Кизингер, по крайней мере, в такой же степени, как я, уже списал. Венер ругал либералов, называя их «челночной партией», в то время как Алекс Мёллер, «товарищ генеральный директор», ставший моим первым министром финансов и, к сожалению, недолго продержавшийся на этом посту, в ту же ночь приступил к переговорам с коллегами из СвДП. Его и мою линию поддерживал также министр экономики профессор Карл Шиллер, своенравный и блестящий специалист, помогавший мне еще в берлинском сенате. Поддерживали нас и некоторые более молодые люди, способные к участию в выработке решений, а за кулисами — Густав Хайнеманн. На следующий день противники из руководства партии также пошли на уступки. Пусть он проведет социально-либеральный эксперимент, заявили они. Всем было ясно, что я больше не дам себя остановить.

Между тем Курт-Георг Кизингер занервничал и стал проявлять активность. Еще поздним вечером он натравил своего протеже Гельмута Коля, молодого премьер-министра земли Рейнланд-Пфальц и, вероятно, будущего председателя партии, на управляющего делами фракции СвДП в бундестаге, заместителя председателя партии Ганса-Дитриха Геншера, с которым тот был дружен, чтобы крайне щедрыми предложениями перетянуть свободных демократов на свою сторону. Им обещали несколько министерских постов, соглашение о «широком долгосрочном сотрудничестве на всех уровнях», безопасную для либералов реформу избирательного права. Разве федеральный канцлер не грозил — в узком кругу, а позже и публично — «выкинуть» их из ландтагов? Однако подумали и о своих людях. Нелюбимый председатель фракции на другой день после выборов получил извещение, что он может в качестве моего преемника принять на себя руководство министерством иностранных дел. Как писал Райнер Барцель, он ответил: «Но мы потеряем правительство, господин федеральный канцлер».

Прозондировав почву, Коль пришел к выводу, что среди свободных демократов число противников социально-либеральной коалиции достаточно велико, чтобы провалить мое избрание. Встретив 24 часа спустя — в ночь с понедельника на вторник — в годесбергской квартире Эриха Менде, куда он пришел вместе с генеральным секретарем ХДС Бруно Хеком, десять депутатов от СвДП, для которых новая коалиция «ни в коем случае еще не была решенным делом», он почувствовал, что его оценка была правильной. Как-никак, во вторник к Кизингеру явилась для «информационной беседы» делегация свободных демократов.

В чем заключались предназначенные либералам благодеяния? Согласно высказываниям Менде, СвДП предложили те же ведомства, которые во времена Большой коалиции принадлежали СДПГ. Таким образом, министерством иностранных дел распорядились дважды. В другой связи речь уже шла о «полдюжине министров». «Широкое и долгосрочное политическое сотрудничество» должно было предусматривать договоренности, действующие до конца семидесятых годов, то есть в течение десяти лет, и распространяться на бундестаг, ландтаги и даже на коммунальный уровень. Чтобы избавить СвДП от риска, связанного с пятипроцентным барьером, ХДС заявил о своей готовности уступить три верных избирательных округа.

В довольно неопределенно сформулированном предложении, переданном Кизингером 3 октября Шеелю, о ведомствах речи не было. Но в это время канцлер и не мог уже питать никаких иллюзий. В ту пятницу я вместе с Шеелем посетил федерального президента, чтобы сообщить ему, что в основном мы пришли к общему мнению относительно формирования правительства. Переговоры о создании социально-либеральной коалиции готовились в моей служебной квартире и велись в помещении представительства земли Северный Рейн-Вестфалия: в Дюссельдорфе социал-демократы и свободные демократы сотрудничали при полном доверии уже в течение нескольких лет. Когда союз был скреплен, Улоф Пальме признал, что он ошибался, утверждая, будто Брандт может быть избран главой правительства в любой стране Европы, кроме своей собственной. (Позже он говорил со свойственным ему лукавством, что он все же был прав.)

Когда я сказал, что теперь Гитлер окончательно проиграл войну и я буду считать себя канцлером освобожденной, а не побежденной Германии, это не было высокомерием. Мир будет теперь иметь дело не с удобным, но с лояльным правительством, сказал я. У меня не было ощущения, что я хвастаюсь и слишком много на себя беру. Обновление политики мира диктовалось так же, как ликвидация «затора» при проведении реформ, интересами дела. Я хотел стать канцлером внутреннего обновления. Упреки в том, что я якобы не уделял должного внимания внутренней политике, я всегда считал несправедливыми.

 

Дебет и кредит

При Аденауэре говорили: никаких экспериментов! Этот лозунг отвечал потребности народа в покое, народа, который был рад, что заблуждения нацистского времени и войны остались позади, и на первых порах не хотел вспоминать прошлое. Обращаясь в будущее, он способствовал восстановлению экономики. Лишь когда лозунг начал существовать самостоятельно, а послевоенное общество грозило задохнуться, как под насыщенным парами колпаком, перемены стали неизбежны.

Я говорил: не надо бояться экспериментов, — мы построим современную Германию. И еще: кто хочет быть уверен в завтрашнем дне, должен бороться за реформы сегодня. Поначалу это были эффектные рекламные изречения. Однако в отличие от формул более поздних лет они содержали философское начало: до сих пор граждане, скорее, боялись реформ. Теперь же до них стало доходить, что на длительный срок безопасность без реформ невозможна.

Пусть посмеиваются над пафосом модернизации конца шестидесятых годов — это было лучше, чем страх перед прогрессом десятилетие спустя. Кто участвовал в формировании социально-либерального подъема, не мог быть в восторге от того, что ориентирующуюся на реформы, открытую для будущего политику теснили с двух сторон: с одной стороны — наивный неоконсерватизм, а с другой — фундаментальное отрицание прогресса. Другое дело, что не все достаточно хорошо планировалось, а кое-что развивалось не так, как мы это себе представляли. Возможно, мы слишком много задумали на короткий период одного срока полномочий.

Что получается, когда государство и общество постоянно находятся в процессе изменения к лучшему, и куда это ведет, я видел в Скандинавии. Там же я узнал, что материальную нужду можно преодолеть и имеет смысл вынести демократические идеи за общинные и государственные рамки в широкую общественную сферу. Правда, я никогда не считал, что следует формально-бюрократически «демократизировать все области жизни». Позднее своеобразные перлы, сформулированные в некоторых университетах, показали: там, где демократизация включена в программу, не всегда можно заранее предположить наличие воли к терпимости и соответствующую эффективность. Однако компас был выверен: следовало дать почувствовать все большему количеству людей, что такое свобода, и позаботиться о том, чтобы основные ценности демократии проникли в обширные области общественной жизни.

Такой взгляд на вещи не был присущ исключительно социал-демократам. Существовали идейные связи с либеральными представлениями, а также с элементами католической социологии и евангелической социальной этики. К прискорбным, объективно излишним порокам послевоенного времени в Германии относится то, что силы обновления в значительной мере не сумели преодолеть старые границы, разделявшие партии, и теснее сплотиться. Не приходится сожалеть о том, что сторонники традиционных буржуазных партий открыли новую форму партии — «всемирную» ХДС/ХСС. Весьма прискорбно то, что в союзе (христианско-демократическом) утвердился патриархальный, и притом ни в коем случае не антисоциальный, стиль Конрада Аденауэра. Возможно, его успех в послевоенной Германии связан именно с этим?

Когда восстановление в самых общих чертах закончилось и потребность в покое стала исчезать, в массе своей умеренная социал-демократия настояла на том, чтобы заповедь социальной справедливости, записанная в Основном законе, начала приносить плоды, а «мыслящий гражданин» стал идеалом. Эти ожидания разделяли видные представители духовной жизни Германии, а свое отражение они поначалу нашли в правовых реформах, начатых при правительстве Большой коалиции и под строгим руководством Густава Хайнеманна. Эпоха реформ началась с очистки от старого хлама одного из разделов уголовного законодательства по половым преступлениям, частично сохранившегося еще с кайзеровских времен. То, что государство не должно устанавливать нормы общественной морали, нашло самую широкую поддержку. Старая песня о преступлении и наказании была спета.

Обязательно ли терять чувство меры, если общество приходит в движение? От охваченной волнением студенческой молодежи и в основном опиравшейся на нее «внепарламентской оппозиции» исходили импульсы, часто мешавшие, нежели помогавшие обществу. Пытаясь взвалить на него выполнение чрезмерных программ, они не могли содействовать его продвижению вперед. Однако остается бесспорным, что часть деятелей 1968 года в течение какого-то времени оказывала стимулирующее воздействие.

Я внимательно наблюдал за студенческими бунтами, видел их во многих местах и за пределами Германии: во Франции еще в начале мая 1968 года, затем в Белграде, в США, а также в Рио и даже в Исландии. События в Берлине взволновали меня: смерть студента Бенно Онезорга во время визита шаха в июне 1967 года, покушение на Руди Дучке на пасху 1968 года, скандал во Франкфурте осенью того же года, когда сенегальскому президенту Леопольду Сенгхору была присуждена премия немецкой книжной торговли. Я был возмущен. Я не хотел быть министром иностранных дел страны, в которой невозможно оказать должный прием иностранному гостю. Не обошлось без столкновений с непрошеными гостями и на съезде СДПГ 1968 года. Молодежный конгресс, созванный мной в начале 1969 года в Годесберге, был сорван из-за упрямства отдельных групп, не желавших ничего слушать, а только мешавших работе.

Сначала нужно выслушать критически настроенную молодежь — таков был мой совет правительству, в состав которого я входил, и партии, председателем которой я являлся. Успех был не очень большим. Впрочем, я отнюдь не считал, что речь идет о поддакивании молодым людям. Без особых заслуг с моей стороны обо мне создалось представление, как о человеке, который не отгораживается от молодежи, а готов с ней дискутировать и не потерял способность чему-то учиться у нее. Возможно, это контрастировало с господствовавшим невежеством, но я недостаточно хорошо понимал, а может быть, и не хотел понять, что же лишило покоя молодое поколение, причем не худшую его часть. Понять это было трудно еще и из-за затасканного радикализма их рассуждений. Тем не менее я заявил в ноябре 1968 года в ЮНЕСКО в Париже: «Никто из нас не должен себя чувствовать чересчур старым, чтобы заняться этими вопросами. Вероятно, нет ничего удивительного, если молодые люди так резко протестуют против диспропорции между устаревшими структурами и новыми возможностями. Если они протестуют, видя противоречие между иллюзией и действительностью, если они приходят в отчаяние от политики, которая хоть и формулирует постулаты, но остается бессильной, когда речь идет о правонарушениях, применении силы, подавлении и кровопролитии, — я против того, чтобы поддакивать этим людям. Я против уступок там, где речь идет о нетерпимости и насилии. В этих случаях ответственность и уважение к тем, кто придет после нас, требуют, чтобы мы не уступали. Но я думаю, что нам не следует также отмежевываться. Просто слушать — недостаточно. Мы должны принять вызов, будучи готовыми сомневаться в самих себе и учиться чему-то новому».

Я понял, какие старые задачи остались нерешенными. Теперь предстояло взяться за их решение. Но мне лишь постепенно стало относительно ясно, какие появились новые задачи. То, что я, по крайней мере, на какой-то отрезок опережал «вожаков общественного стада», многих раздражало.

В 1961 году я включил в свою первую кампанию по выборам в бундестаг проблемы окружающей среды, развеселив этим прагматиков всех мастей. Когда перед выборами я, опираясь на американские данные, говорил об охране окружающей среды как о задаче общества, которой до этого почти полностью пренебрегали, мой главный аргумент состоял в том, что на карту поставлено здоровье миллионов людей. Чистый воздух, чистая вода, меньше шума — эти требования не должны были остаться на бумаге.

Так как я был основным кандидатом от земли Северный Рейн-Вестфалия, мой вывод гласил: небо над Рурским бассейном должно снова стать голубым. Это по-дилетантски высмеивали. Трудно понять, почему большая экологическая угроза была замечена так поздно, хотя мы в Федеративной Республике все же немного опередили целый ряд наших европейских соседей. Лишь осенью 1969 года охрана окружающей среды была выделена в качестве самостоятельной задачи и поручена министерству внутренних дел. После этого я попытался разъяснить, что речь идет о внутриполитической задаче, не терпящей отлагательств.

Несмотря на продолжавшийся и все еще взрывоопасный кризис, вызванный возведением стены, в 1962 году в Берлине собрался конгресс «Общегерманские задачи». Он привлек внимание к запущенности инфраструктуры городов, бедственному положению в области образования и системе здравоохранения. В 1964 году в поисках новых импульсов для избирательной кампании 1965 года я побывал в США. Дома можно было легко получить совет от ученых, но в политике компетентные советы котировались не очень высоко. Тем не менее Римский клуб пошел мне навстречу. То, что с представлениями о механическом росте Германии нужно распрощаться, скорее чувствовали, чем осознавали. Никто не собирался делать выводы, тем более что, во-первых, многое осталось нерешенным, а во-вторых, социал-демократия, оказавшаяся наконец-то у порога власти, прежде всего и главным образом хотела провести в жизнь собственное требование — требование социальных гарантий.

В 1966 году и в еще большем масштабе в 1969 году мы стали возвращать полноправное членство в обществе людям, которые не по собственной вине, а в силу превратностей судьбы оказались за его бортом. Мы выступили с инициативой, чтобы в случае болезни рабочим продолжали выплачивать зарплату, и способствовали тому, что сначала в пенсионном страховании, а потом и в страховании на случай болезни были расширены узкие рамки обязательств администрации предприятий. Многие служащие остались неохваченными надежным социальным страхованием, в финансировании которого участвовали бы работодатели. На первый взгляд это чисто техническая проблема, и все же без подобных, пусть частичных, реформ шансы на самоутверждение снизились бы наполовину. В равной мере это относилось и к страхованию на случай болезни для фермеров.

Одна из первоочередных задач состояла в лечении больных мест социального государства. Благодаря введению обязательного страхования школьников и студентов от несчастных случаев мы без особого роста управленческих расходов и финансовых затруднений немного приблизились к намеченной цели, а с введением новых правил по реабилитации инвалидов и лиц, пострадавших при несчастных случаях, продвинулись значительно дальше.

Невозможно было клясться в верности новой социальной политике и в то же время обходить проблему равноправия. Эта тема стояла на повестке дня и должна была рассматриваться, в первую очередь, также с социально-политической точки зрения. В противном случае равноправие распространялось бы только на зажиточные слои населения. Были введены минимальные ставки для женщин, которые, несмотря на продолжительный трудовой стаж, из-за низкого заработка получали позорно низкие пенсии. К ним были приравнены вдовы погибших на войне.

Коренное изменение обозначил закон о пенсиях 1972 года: наряду с материальными улучшениями он предусматривал введение гибкой возрастной границы. Как продуманный шаг было расценено также повышение пенсий пострадавшим во время войны. Мне всегда было стыдно, что именно им приходится устраивать демонстрации и через суд добиваться приведения своих доходов в соответствие с ростом цен.

Социально-политические законы нужно было провести через бундестаг, а там федеральному правительству было нелегко получить поддержку необходимого большинства. Однако в земле Баден-Вюртемберг до февраля 1972 года существовало правительство Большой коалиции, и оно нам очень помогло.

Естественно, что частичные социальные реформы не решили всех проблем. Но мы не могли сделать все сразу. Реформы не всегда поддерживало большинство. Кроме того, и деньги не сыпались с неба. Однако, когда в 1974–1975 годах вследствие общего положения в мировой экономике начала быстро расти безработица, немалое значение имело и то обстоятельство, что нам удалось сплести прочную сеть социальных гарантий.

Поверхностные критики пытались приписать социально-либеральной коалиции, что мы якобы игнорировали интересы экономики и взвалили на плечи государства большие долги. И то и другое неверно и однозначно опровергается статистикой. Для объективной оценки не требуется контраргументов. Я также никогда не считал, что основное регулирование должно находиться в руках государства. Частная инициатива в обществе и в экономике заслуживает поощрения, а не мелочной опеки.

Зависимость от процессов в мировой экономике доставила нам в начале семидесятых годов немало хлопот. Недостаточная ответственность Соединенных Штатов за мировую валюту и финансово-политический аспект международного экономического сотрудничества причиняли нам беспокойство. С отделением доллара от цены на золото летом 1971 года мы были столь же мало согласны, как с разрешением свободного обменного курса весной 1973 года. В конце того года большую роль сыграл первый кризис цен на нефть. Он вызвал волнение там, где требовалась соответствующая реакция со стороны Германии и Европы.

В моем первом правительственном заявлении 1969 года я сказал, что мы хотим «отважиться на бо́льшую демократию», и вызывающе добавил: «Мы еще далеко не все сделали для нашей демократии, по-настоящему мы только начинаем». Этот лозунг вызвал, с одной стороны, готовность к соучастию, с другой — противодействие. Развернутая против нас непристойная кампания, в которой нам приписывали намерение выбросить демократию за борт, не произвела желаемого эффекта — в ней слились воедино протесты против внутренней и внешней политики разом.

Мы действительно собирались вести свою работу, по возможности, гласно и удовлетворять потребность наших сторонников в необходимой информации. Однако недостаток опыта привел к переоценке значения перспективного планирования.

Мы исходили из того, что совместное принятие решений и совместная ответственность придадут нашей стране внутренние силы для большей мобильности. Изменение закона о правах и обязанностях предпринимателя и совета рабочих и служащих 1971 года, а затем закона о представительстве рабочих и служащих в государственных учреждениях не удовлетворило профсоюзы, однако они расценили это как «большой шаг вперед». Участие рабочих в наблюдательных советах крупных предприятий (решение было принято в 1974 году, но вступило в силу только в 1976 году, после того как союзы предпринимателей обратились в Федеральный конституционный суд) также не оправдало ожидания профсоюзов. Серьезным недостатком оказалось то, что после весьма успешных выборов в ноябре 1972 года мы недостаточно ясно установили, чего можно достичь с помощью имеющегося парламентского большинства, а чего нет.

Я и сегодня сожалею, что наши планы по резкому улучшению материального состояния рабочих и служащих провалились. Две различные позиции в профсоюзном лагере заблокировали друг друга. Одни опасались «мелкого капитализма», а следовательно, ослабления боевой сознательности рабочих. Эта позиция прежде всего поддерживалась профсоюзом металлистов, противоположная — профсоюзом строителей. Этот конфликт парализовал СДПГ, из-за него она упустила возможность сделать тот шаг, на который решились шведские социал-демократы, создав фонды для работающих по найму. Деятельность социал-демократического предпринимателя Филиппа Розенталя, не одно десятилетие выступавшего за участие трудящихся в распределении доходов и управлении, закончилась ничем. А ведь как часто и как рьяно он этого добивался.

С осуществлением лозунга «больше демократии» были связаны важные шаги в поддержку равноправия женщин: законы о разводах и изменении фамилии, об уравнивании в социальном обеспечении. Эти меры должны были привести к увеличению представительства женщин. Среди членов моего правительства была всего одна женщина, однако вскоре еще одна женщина впервые заняла пост парламентского статс-секретаря в ведомстве канцлера, а две другие — получили должности статс-секретарей. В действительности же общественное давление еще не достигло той силы, когда любой женщине можно было беспрепятственно продвигаться по службе. Сигнал может исходить «сверху», но сам процесс перемен должен идти «снизу».

Реформа параграфа 218 прошла через парламент лишь к концу второго периода моего пребывания на посту главы правительства. Согласно моему пожеланию, инициатива была предоставлена бундестагу. Последняя речь, произнесенная мной (с особой осторожностью) в качестве федерального канцлера в парламенте, была посвящена этой теме, которая абсолютно не подходила для дискуссий по вопросам политики партии, но вокруг которой, тем не менее, вопреки распространенному в 1974 году мнению вновь и вновь вспыхивали споры. Какой великолепный объект для идеологических сражений!

Социальная справедливость стояла в шкале реформ на первом месте, а без реформы образования она была недостижима. Эта реформа должна была предоставить равные шансы для всех, при этом отнюдь не означала изменения в содержании образования. В бурных спорах об «основных положениях» остались без внимания идеи, которые могли бы встретить широкое одобрение среди населения. Но реформа образования, которой мы — частично вместе с СвДП — дали толчок в начале шестидесятых годов, без сомнения изменила облик нашего общества. Быстро росло число выпускников высших учебных заведений, а число студентов, как и число детей рабочих, среди учащихся вузов с 1965 по 1980 год утроилось. То обстоятельство, что нам не удалось свести воедино и очистить от всяких наслоений усилия, направленные на реформы, привело к негативным последствиям, доставившим нам немало хлопот уже за рамками политики в области образования. Противодействие оказалось столь мощным лишь потому, что мы не успели еще определить реальный масштаб реформ, а некоторые из нас не захотели уяснить для себя соотношение между количеством и качеством.

Единое федеральное министерство образования и науки, в которое в то время входило также министерство научных исследований, возглавляемое профессором Лойссинком и Клаусом фон Донани, являлось в рамках политики реформ весьма влиятельным ведомством. Путем дополнения к Основному закону федерации было предоставлено право на планирование в области образования. Сами земли не смогли бы произвести необходимые капиталовложения: расходы на образование на душу населения возросли в пять раз. Таким образом, федерация получила возможность влиять и на содержание образования, что пошло на пользу реформе (а может быть, и нет — все зависит от политической точки зрения, не обязательно соответствующей точке зрения партии). Мне и сегодня не нравится, что на уровне отдельных земель, где за это отвечали мои товарищи по партии, разрешили сдавать экзамены на аттестат зрелости без зачета по немецкому языку, а из учебных планов исчезла история.

Немало наших сторонников, которые с удовольствием вывернули бы наизнанку структуры экономической власти, но не решались на это из-за опасения столкнуться с мощным сопротивлением, понимая также, что это может оказаться им не под силу, особенно рьяно настаивали на изменении общества через систему образования. В этом отношении были разыграны запасные варианты. Молодые депутаты 1969 года, считавшие себя левыми, почти целиком устремились в комиссию бундестага по образованию и науке.

Реформа образования не была совершенной. Она бы не стала таковой и в том случае, если бы ею руководили непосредственно из ведомства федерального канцлера. Но так как федеральные земли сохранили важнейшие полномочия за собой, а также в силу невозможности даже в минимальной степени соединить усилия значение политики в области образования быстро падало. Мы указали общее направление, но успехом это не увенчалось. Другое дело, в строительстве. На этом примере видно, сколь различные силы формировали политику реформ. С особой гордостью я вспоминаю закон 1971 года о поощрении градостроительства. Он помог сохранить историческое архитектурное наследие и открыть многим нашим городам путь в будущее.

Моя инициатива на партсъезде в Саарбрюккене весной 1970 года по разработке детализированной концепции реформ не нашла особой поддержки. Для меня было важно внести ясность в вопрос цены, которую потребует политика реформ, и объяснить каждому принцип, согласно которому нельзя использовать одну и ту же часть общественного продукта на различные нужды. И что неплохо бы знать, какие последствия повлечет за собой то или иное перераспределение или новое налоговое бремя. Оказалось, что невозможно заранее обеспечить финансовую поддержку выполнению программы, рассчитанной на не очень продолжительный срок, особенно когда мировая экономика находится в предкризисном состоянии. Молодое поколение критиков, используя старый «попутный ветер», предупреждало, что не следует упорно ссылаться на «силу обстоятельств», при этом они нередко извлекали в качестве аргументов, казалось, отживший свое догматический хлам. Нам не удалось в должной мере воспользоваться своим мандатом и тем самым связать руки оппозиции, непрестанно рисовавшей мрачные картины разорения государства. Между дебетом и кредитом зияла пропасть. На выборах в ландтаги мы потерпели ощутимую неудачу.

Были ли связаны неуверенность и споры между теми, кто просчитывал все наперед, и теми, кто хотел быстрее двигаться дальше, с тем, что на горизонте замаячили новые достижения и новые перспективы? Прошло время, когда можно было неосознанно позволить себе считать будущее простым продолжением прошлого. Вопрос качества экономического роста и смутное предчувствие того, что в современном индустриальном государстве, каковым является Федеративная Республика Германии, действуют собственные законы, будоражили умы еще до того, как закончился первый взлет эпохи реформ.

В целом от нового правительства ожидали больше, чем оно могло сделать. А правительство не было свободно от искушения взять на себя слишком много. Некоторые мои соратники считали, что делают доброе дело, выдавая всякого рода незначительные изменения за реформу или списки пожеланий — за программу. При этом мы не проявляли должной осторожности при рассмотрении ошибочных прогнозов. Но, не будь этих просчетов, мы все равно столкнулись бы с ожесточенным внутриполитическим сопротивлением.

Каков же итог? Мне он кажется столь же уравновешенным, как и воспоминание о годах реформ. Особенно я люблю вспоминать, как духовные силы Германии решительно поддержали усилия по обеспечению мира, реальной демократии и общественного обновления. Особую роль сыграл Гюнтер Грасс, возглавивший большую группу писателей и художников. Он еще во время избирательной кампании 1961 года сопровождал меня на многие мероприятия. Позже он основал свои инициативные группы среди избирателей и, вероятно, обеспечил нам дополнительные голоса и уж, во всяком случае, внес оживление в политическую жизнь. Архитекторы, театральные деятели, представители естественных наук, педагоги помогали нам своими советами и публичными выступлениями. Грасс, Генрих Бёлль, Вальтер Йенс, Макс Фриш произносили речи на съездах партии. Мой слишком рано умерший друг Лео Бауэр, тот самый экс-коммунист, который установил весьма ценные политические контакты с Востоком, был настоящим мастером по части организации дискуссий в узком кругу. Такие дискуссии позволяли проводить корректировку планов и получить полезные рекомендации.

Грасс придумал символ прогресса — улитку. Это никого не ошеломило, но, тем не менее, было воспринято как весьма удачное определение для политики реформ. С годами я уже не знал, что мне делать с этой улиткой. В каком направлении она ползет? И могу ли я знать, кто ее раздавит? Во всяком случае, можно было еще раз убедиться в том, что неизбежного прогресса не бывает. И что исторический процесс сопровождают как спады, так и скачки. А скакать улитка все же не умеет.

Меня порадовала возможность завязать непринужденный диалог с обеими церквами и сузить «серые зоны» тактического общения. При этом я вовсе не пытаюсь создать впечатления, что эти беседы были организованы лично мной. Я уходил своими корнями в протестантские традиции и испытывал неприязнь к верноподданническому лютеранству, при этом жил в Скандинавии и Берлине вместе с евангелистами, от которых меня не мог оторвать даже мой агностицизм, так что мне вместе с другими было не трудно установить партнерские отношения с церквами и религиозными общинами. Представление о том, что политическая программа может заменить религию, было мне, разумеется, так же чуждо, как и мнение, что партия может быть целиком христианской.

А какова темная сторона воспоминаний? Как и многие другие государства, Федеративная Республика не избежала угрозы со стороны терроризма всех мастей. Эта отвратительная угроза не облегчала ни управления государством, ни, тем более, проведения реформ. Организованные из-за рубежа покушения, скажем, на израильскую команду во время Олимпийских игр в Мюнхене, вызывали боль и возмущение. Угоны самолетов, подобные тому, который был предпринят, чтобы добиться освобождения оставшихся в живых после мюнхенского покушения террористов, являлись для того времени неизвестной формой вызова. Все труднее было достичь необходимого сочетания твердости и гибкости. Почти до полного отчаяния довело меня сползание нескольких групп «левого» толка к полнейшей разрушительной деполитизации. Особенно удручающим было то, что в интеллектуальных кругах исследовались причины этого явления, но четких определений не выносилось. То, что иногда зло творили и крайне правые, меня тревожило, но не очень удивляло.

Демократическое государство должно было действовать решительно и последовательно. Иной альтернативы не было и нет. Но я тоже решил противостоять истеричным проявлениям и, по возможности, не дать нанести ущерб правовому государству. Защита жизни граждан и основ общества — это обязанность, которую нельзя отменить. Тем не менее важно разобраться в причинах неправильного развития. А демократия не вправе отрезать путь тем, кто преодолел в себе опасное для общества безрассудство.

Я понял, каким образом запланированные покушения и намечаемые похищения могут изменить собственную жизнь и жизнь всей семьи. И как ты сам себе становишься чужим, когда тебе приходится выступать на больших собраниях, находясь за пуленепробиваемым стеклом. Соответствующие органы сообщили мне, что мои призывы способствовали тому, что первое поколение самозваной «Фракции Красной Армии» лишилось питательной среды. Той питательной среды, которая образовалась на основе смутных симпатий. Но что толку, если она возникала вновь и вновь…

 

Non olet

Выравнивание линии фронта в восточном направлении явилось своего рода прорывом. И все же внешняя политика отличалась высокой преемственностью. А как могло быть иначе? Я не изменил своих убеждений точно так же, как и не сжег при переезде из министерства иностранных дел во дворец Шаумбург свои документы. Однако новая боннская оппозиция была плохо подготовлена к своей роли и никак не хотела отказаться от идеи превратить внешнюю политику во внутриполитическое поле битвы. Такому искушению подвергается любая оппозиция, и в первое десятилетие существования Федеративной Республики ему поддалась и германская социал-демократия. В данном конкретном случае добавилось то обстоятельство, что, когда речь шла об отношении к державам-победительницам, а особенно об отношениях между Востоком и Западом, каждый раз поднимался вопрос раскола Германии и пути его возможного преодоления.

Дискуссия относительно заключения договоров оказалась более неприятной, чем я ожидал. Это было связано не только с тем, что руководство ХДС и многие его сторонники свыклись с представлением о том, что им на роду-де написано быть правящей партией. Кроме того, они, вероятно, считали себя семи пядей во лбу в решении вопросов внешней и внутригерманской политики. Так или иначе, но споры вокруг договоров переросли в борьбу за смещение правительства.

Мой предшественник на посту министра иностранных дел, а в то время председатель комиссии по иностранным делам бундестага Герхард Шрёдер не скрывал (в том числе в выступлениях перед общественностью), что цель ХДС состоит именно в этом. В начале 1972 года он писал: «„Нет“ договорам — это своего рода водораздел между правящей коалицией и оппозицией». Все мы понимали, однако, что, когда за год до этого Шрёдер находился с «разведывательным» визитом в Москве, он занимал вполне умеренную позицию. Слушая тогда его отчет, я думал, что он и ряд его друзей по партии не будут создавать препятствий на пути к ратификации договоров. Правда, он не выступал от имени тех христианских демократов, которые, не будучи у власти, никак не могли совместить желаемое с действительным. Теперь же, спустя год, я сожалел, что Герхард Шрёдер поставил на первое место мнимые интересы партии и отбросил собственное благоразумие.

О самом деле оппозиция уже вообще не вела речи. Поэтому все наши настойчивые попытки достичь единства не принесли результата. Отведенное нам для реализации немецкой «восточной политики» время было не безграничным. Мне было ясно, что и при небольшом большинстве голосов можно продвинуться вперед и что не нужно стараться любой ценой избегать риска, чреватого неудачей.

Критически анализируя прошлое, я и теперь не вижу, каким образом можно было бы еще лучше информировать оппозицию. Но даже если бы такая возможность существовала, ничего бы это не дало. Наряду с честными и серьезными коллегами я имел дело с силами, которые всерьез не собирались входить в курс дела и не гнушались использовать в ожесточенной, зачастую злой полемике доверительную информацию.

Почти все, что в качестве контраргументов приводилось нашими оппонентами, не соответствовало действительности, более того, их, как говорится, нельзя было даже притянуть за уши. Мы были не против Атлантического союза, а за него, тем более (и история это подтвердила) что только вместе с союзниками можно было достигнуть разрядки в Европе и обеспечить мир. Мы были не против тесных отношений с США, а за них. Не против единства Западной Европы, а за него, так же как и за тесные договорные связи с Францией, которым следовало придать нерушимый характер. Мы были за право на самоопределение и за налаживание сотрудничества между Востоком и Западом, несмотря на фундаментальные различия в системах. Мы были как за партнерство с развивающимися странами, так и за активное сотрудничество в международных организациях. Мы не хотели и не могли откладывать в долгий ящик то, о чем уже было заявлено.

В конце октября 1969 года, через три дня после прихода моего правительства к власти, мы повысили курс марки по отношению к доллару. Об этом Карл Шиллер во время избирательной кампании интеллигентно и эффектно, хотя для многих и непонятно, спорил со Штраусом. В конце ноября мы подписали, позже многих других, договор о нераспространении. В начале декабря я вместе с Жоржем Помпиду, ставшим в июне 1969 года преемником де Голля, способствовал успешному окончанию Гаагской конференции в верхах, где было принято решение о вступлении Великобритании в ЕЭС и взят курс на создание в его рамках экономического и валютного союза. Разве этого было мало? Или слишком много? Во всяком случае, все это не помогло, когда мы приступили к ратификации восточных договоров.

В бундесрате у оппозиции было на один голос больше, чем у земель, поддерживавших федеральное правительство. И как результат, бундесрат отнесся к ратификации отрицательно. В бундестаге так называемое первое чтение Московского и Варшавского договоров состоялось в конце февраля 1972 года. Выступая в ходе дебатов, я предостерег от эйфории и одновременно высказался против того, чтобы смешивались противоположные мнения и позиции или стиралось различие между ними. Но абсурдно считать, добавил я, «что руководители западного Союза во главе с президентом Соединенных Штатов будут проводить и поддерживать политику, которая сознательно направлена на ослабление западного альянса». Сегодня нас еще могут считать пионерами новой политики, завтра же нас, в лучшем случае, причислят к опоздавшим, сказал я. Если бы мы хотели ослабить Запад, это не осталось бы незамеченным союзниками, и они бы об этом сказали. Они не глупы — «во всяком случае, не глупее, чем оппозиция в германском бундестаге».

Сразу же после дебатов по вопросу о ратификации небольшое правительственное большинство зашаталось. Однако это произошло вовсе не из-за того, что оппозицией были выдвинуты новые аргументы по существу вопроса. Положение изменилось по той причине, что ХДС сразу же после Пасхи 1972 года одержал внушительную победу на выборах в ландтаг земли Баден-Вюртемберг и в Штутгарте социал-демократы не вошли в правительство. После этого в кругах, близких к Райнеру Барцелю, по согласованию с председателем ХСС Францем Йозефом Штраусом было решено выразить, по существу, вотум недоверия правительству и в связи с этим предложить Барцеля на должность федерального канцлера. Параллельно ставка делалась на то, чтобы вырвать нескольких депутатов вместе с их голосами из правящей коалиции.

После того как ХДС на выборах во все ландтаги получил большее количество голосов, Барцель в октябре 1971 года был избран вместо Кизингера председателем ХДС и с согласия баварского ХСС выдвинут кандидатом на пост канцлера. Считалось, что ему скорее, чем Кизингеру, а тем более Штраусу, удастся перетянуть на свою сторону СвДП.

Ни для кого не являлось секретом, что в обеих партиях, входивших в правительственную коалицию, особенно в СвДП, имелись сомневающиеся или, если хотите, ненадежные люди. Трое из них, в том числе бывший председатель СвДП Эрих Менде, еще осенью 1970 года перешли в лагерь ХДС/ХСС. Год спустя за ними последовал один из берлинских депутатов. Словом, перед оппозицией встал вопрос, на кого из депутатов правящей коалиции и каким образом можно оказать влияние, чтобы получить их голоса. Говорили, правда, что в руководящих кругах ХДС Ганс Катцер из комиссии по социальным вопросам, министр труда в правительстве Большой коалиции и будущий федеральный президент Рихард фон Вайцзеккер не советовали идти по этому пути — благоразумные люди доказывали, что при большинстве в один голос править нельзя.

Вполне законные разногласия вылились в ужасные махинации с целью перевербовки обладателей депутатских мандатов. Игра шла за деньги, и, кстати, не только в 1972 году. Деньги были пущены в ход уже после выборов 1969 года в точном соответствии с римским девизом «Non olet» — деньги не пахнут. Для морального оправдания использовались упреки в адрес коалиции СДПГ и СвДП в распродаже германских интересов. Снова и снова наши оппоненты твердили о том, что мы хотим отделиться от Запада и работаем на коммунизм.

В действительности наша лояльность по отношению к Западу и наше понимание соотношения сил заходили настолько далеко, что мы хранили молчание по поводу вьетнамской трагедии, хотя у нас не было недостатка в благоразумии, а из-за этого раздвоения люди теряли доверие к нам. Наши новые собеседники на Востоке знали наши проблемы и считали нужным показать свое великодушие. На другой день после подписания договора в Москве, в августе 1970 года, Косыгин сказал мне по поводу проекта коммюнике: «Ваши друзья будут довольны: мы не подложили сюда подводных камней, хотя и могли это сделать. О Вьетнаме можно было бы кое-что сказать…»

В кампании против моего правительства иногда использовались недозволенные, а то и просто противозаконные средства. Чтобы подлить масла в огонь, чиновников склоняли к выдаче служебных и даже секретных документов. К этому методу оппозиция прибегла уже через месяц после смены правительства в 1969 году. Документы, например проект договора с Советским Союзом, продавались в открытую, вследствие чего стало почти невозможным добиваться дальнейших уступок. В министерстве иностранных дел за первые полтора года существования моего правительства было отмечено не менее 54 случаев выдачи секретной информации. Делали это люди, обвинявшие нас в «распродаже германских интересов».

То, что забывшие о своем долге чиновники мнили себя «борцами сопротивления» и подпитывали омерзительную кампанию, а самозваные «рыцари чести» с парламентским мандатом считали, что им необязательно хранить государственные секреты, расстраивало меня, как я теперь понимаю, больше, чем следовало. Но тогда у меня не укладывалось в голове, зачем дали себя втянуть в это люди, которые и без того не слишком отличались рассудительностью в политике. Расследования компетентных органов велись по шаблону и закончились ничем. Были случаи, когда в качестве предполагаемых виновников и свидетелей назывались давно умершие люди. Имели место неоправданные ссылки на американские источники.

Усердные (если не сказать усердствующие) представители оппозиции, помешанные руководители Союзов изгнанных, а также мнимые защитники интересов отечества вовсю трудились в Вашингтоне и других столицах. Выпады тех и других удавалось парировать в отличие от ядовитых стрел, пущенных в нас прессой (в том числе и бульварной) собственной страны.

Очень талантливый и удачливый издатель Аксель Шпрингер из Гамбурга в первое время после войны относился ко мне и моей партии скорее по-дружески. Аденауэра он отвергал. Он был твердо убежден, что в руках канцлера германскому единству уготована не лучшая судьба. Он чувствовал себя тесно связанным с Берлином и укрепил эту связь, поселившись в этом городе, чтобы вести здесь свои дела. Если бы после выборов 1961 года представился шанс, он был бы не прочь заняться в правительстве Брандта общегерманскими делами. Он считал себя способным убедить русских в том, что они должны быть заинтересованы в решении германского вопроса. Крайне разочарованным вернулся он в начале 1958 года вместе с главным редактором газеты «Вельт» Гансом Церером из Москвы (эту поездку мы с ним предварительно обсуждали): от него там отделались заранее написанным интервью Хрущева.

Наши дружеские отношения ухудшились после того, как в Шёнебергской ратуше он стал осаждать меня просьбами пойти на создание регионального частного телевидения: Шпрингер рассматривал Западный Берлин в качестве «консервного ножа» ФРГ. Подобное использование особого статуса Берлина казалось мне недопустимым, кроме того, наша партия вообще настороженно относилась к частному телевидению. Различные точки зрения на «восточную политику» усугубили разрыв. Поняв, что Советский Союз так просто не переубедить, Шпрингер занял по отношению к Москве откровенно враждебную позицию. С основами «восточной политики» это было несовместимо.

Средства массовой информации оказывали давление на общественное мнение, а обладающие значительными денежными средствами круги — на свободных демократов. Их руководству дали понять, что оно не сможет рассчитывать на пожертвования со стороны промышленников, если пойдет вместе с социал-демократами, а затем и останется с ними. Еще за несколько недель до образования правительства, осенью 1969 года, мне говорили, что «перебежчикам» были обещаны тепленькие места. Речь шла о контактах в целях перевербовки, заключении контрактов о работе в качестве консультантов и об обещанных пожертвованиях. Один коллега из СвДП подтвердил, что имеются «финансовые предложения ХДС/ХСС некоторым депутатам из СвДП».

Перед Вальтером Шеелем встал вопрос о выживании его партии. В 1969 году она еле-еле прошла в бундестаг. На выборах в некоторые ландтаги — в Сааре, в Нижней Саксонии — она потерпела поражение. В земле Северный Рейн-Вестфалия в начале лета 1970 года СвДП с трудом получила места в ландтаге. Вечером того дня, когда состоялись эти выборы, Шеель зашел ко мне. Он чувствовал облегчение, но был задумчив и не уверен, сможет ли СвДП в дальнейшем решать свои задачи. Открыто рассуждали о том, кто в какую из больших партий перейдет в случае развала. Сам Шеель остался бы беспартийным. Но грозовая туча прошла: в конце 1970 года на выборах в земле Гессен либералам удалось достичь высокого результата, набрав добрых десять процентов голосов.

Я предложил сделать Йозефа Эртля министром сельского хозяйства, чтобы за столом заседаний кабинета было представлено и «правое» крыло СвДП. Инициатива исходила от одного из «левых» свободных демократов. То, что он нашел во мне главу правительства, который не только защищал интересы крестьян, но и вопреки его ожиданиям гораздо энергичнее занимался вопросами национальной политики, явилось для баварского министра большой неожиданностью. Он посоветовал мне пригласить правых из СвДП и откровенно с ними поговорить. На это я не мог пойти без согласия Вальтера Шееля. Вероятно, это не предотвратило бы наступившую вскоре эрозию, но попытаться стоило.

Было очевидно, что три депутата, примкнувшие в 1970 году к ХДС и к ХСС (помимо Менде еще Штарке и Цогльманн), не голосовали за меня на выборах канцлера. В отношении Кюльманн-Штумма были сомнения. Весной 1972 года, сразу после выборов в ландтаг земли Баден-Вюртемберг, стало известно о предстоящей вскоре смене партийной принадлежности одним из депутатов СвДП из Нижней Саксонии. От его имени было заявлено, что он не против «восточной политики». Это он подтвердил и в беседе с глазу на глаз, которая состоялась в моем служебном кабинете 28 апреля перед голосованием по вопросу о бюджете канцлера. Правда, крестьянин Хелмс со слезами на глазах просил меня понять, почему он голосует вместе с оппозицией, — «из-за хозяйства» он, дескать, не может поступить иначе.

За день до этого, еще до проведения голосования о доверии нашему правительству, Шеель сообщил, что если Кюльманн-Штумм и советник по экономическим вопросам Герхард Кинбаум, бывший министр экономики земли Северный Рейн-Вестфалия, будут голосовать против меня, то мы проиграем. Шеель хранил пессимистическое настроение и в прениях, предшествовавших голосованию 27 апреля о вотуме недоверия. Из двух вариантов своей речи он выбрал наиболее острый. Текст написал главный редактор газеты «Франкфуртер рундшау» Карл-Герман Флах, впоследствии ставший генеральным секретарем СвДП. Это была очень горькая речь, придавшая особую остроту вопросу «Что же в данной связи значит совесть?».

Я переговорил с обоими депутатами. Барон замкнулся в себе. Его коллеге было дано бесполезное обещание, что его предложения по сокращению бюджета — речь шла как-никак о миллиарде марок — будут приняты во внимание. 28 апреля 1972 года при голосовании по бюджету канцлера Кюльманн-Штумм воздержался, Кинбаум отсутствовал.

Из пользовавшихся правом решающего голоса депутатов от СДПГ в ХДС перешел в январе 1972 года Герберт Хупка, председатель силезского землячества. Мандат по списку земли Северный Рейн-Вестфалия ему достался только благодаря моей поддержке. К моим аргументам по существу дела он остался глух.

Прежде чем улететь на пасхальные каникулы на Сардинию, я написал Шеелю: «Друг Барцель, кажется, очень колеблется в отношении вотума недоверия, так как он должен считаться с тем, что его может подвести кое-кто из своих». Несмотря на пессимизм Шееля, внутренний голос подсказывал мне, что Барцель не добьется успеха. Тогдашний казначей нашей партии Альфред Нау, мужественный антифашист, пользовавшийся моим безграничным доверием, который вопреки своему «имиджу» занимался не только партийной кассой, но и разнообразными политическими контактами, прежде всего в экономике, заметил вскользь, что, по его мнению, все будет хорошо. У меня не было и нет причин придавать этому какое-то мистическое значение.

Голосование по «конструктивному вотуму недоверия» 27 апреля 1972 года действительно прошло для Барцеля неудачно. Он рассчитывал на 250 голосов, требовалось 249, а получил 247.

Беглое объяснение результатов было таково: три депутата от СвДП, вероятно, голосовали за Барцеля, следовательно, по крайней мере два депутата от ХДС/ХСС должны были голосовать против него. В действительности все обстояло сложнее, но установить, как все это было, так и не удалось. По каким-то причинам особого интереса к выяснению обстоятельств этого дела не было. Д-р Барцель писал в 1978 году в своих воспоминаниях, «что не досчитался трех голосов из собственного лагеря» и он не знает, почему на двух бюллетенях были карандашом сделаны какие-то отметки. Я этого также не знал, а теперь тем более не знаю.

Барцель уверял, что он ни прямо, ни косвенно не привлекал «перебежчиков». Как человек, сведущий в истории современности, он считал доказанным, что главу оппозиции «предали свои люди». Карлу Винанду, тогдашнему секретарю фракции СДПГ и ближайшему доверенному лицу председателя фракции Венера, приписывается версия, согласно которой ХДС дал повод пятерым депутатам стать «перебежчиками», но одного из них удалось вернуть обратно. Кроме того, ему якобы удалось тайно завербовать четырех депутатов от ХДС. Сам Венер в январе 1980 года ограничился кратким замечанием: «Мне известны два человека, которые это в действительности сделали. Один из них — я, а второй больше не входит в состав парламента».

Мои сведения о нецеломудренных «предложениях» поначалу ограничивались тем, что сообщали коллеги из СвДП осенью 1969 года, затем признаниями одного из депутатов да, пожалуй, еще и тем, что я обещал д-ру Гюнтеру Мюллеру, поссорившемуся с мюнхенскими социал-демократами, освобождающийся мандат в Нюрнберге. Из этого ничего не получилось, и он неплохо устроился в ХСС.

Более важным было то, что я услышал в 1972 году. Соответствующие намеки можно было встретить в различных сообщениях печати, но должного внимания они не привлекли. В апреле, незадолго до неудавшейся попытки свержения канцлера, два социал-демократических депутата из Пфальца — д-р Барденс (Людвигсхафен) и священник Каффка (Франкенталь) — пришли в ведомство федерального канцлера, чтобы сообщить о махинациях одной региональной фирмы. Они рассказали, что недавно в Австрии в одном из поместий велись конкретные переговоры о подобного рода «покупке». В них участвовали несколько депутатов от СвДП. В качестве инициатора назывался председатель ХСС. Пытался ли кто-нибудь это опровергнуть?

Летом 1973 года вюртембергский депутат от ХДС (Юлиус Штайнер) утверждал, что он получил от Винанда 50 тысяч марок за то, что он не будет голосовать за Барцеля. Этот депутат внушал скорее подозрения, чем доверие; он также сообщил, что являлся агентом Востока. Доказательства, которые таковыми не являлись, вызвали много шуму. Люди, которых не шокировали факты о попытках подкупа «справа», теперь кричали громче всех. Еще больше меня удивили те леволиберальные «сочувствующие», которым не особенно к лицу были рассуждения о нравственности, но которые теперь делали вид, будто они или я можем себя из-за этого в чем-то упрекнуть.

Парламентская комиссия по расследованию ничего не выяснила. Тогдашнему руководителю ведомства федерального канцлера Хорсту Эмке приписывалось, что он использовал не по назначению 50 тысяч марок из государственной кассы, но это однозначно не соответствовало действительности. Однако на правительство, которое осенью 1972 года одержало великолепную победу, пала тень подозрения, выдумки и недоказанные обвинения очень даже могут способствовать отравлению политической атмосферы.

Франц Йозеф Штраус, один из талантливейших представителей военного поколения, нередко инспирировал или закрывал глаза на различного рода сомнительные акции. Его влияние распространилось бы еще дальше, если бы у него были более сильные исходные позиции. В течение многих лет он все время спотыкался о им же самим созданные препятствия, в том числе о свое неукротимое стремление к власти. Штраус представлял себе дело таким образом, что в результате кризиса будет рукой подать до короны. Но кризис не наступил, а корона висела слишком высоко. Эффективный в земельной и честолюбивый в международной политике, он запутался в роли «полтергейста». В 1985 году мне не стоило никаких усилий навестить его и поздравить с семидесятилетием. Как никто другой, Штраус делил людей на друзей и врагов. Первых он восхищал, а вторых отталкивал. Я не был ему ни другом ни врагом.

Мы были почти ровесники. Он также происходил не из высших слоев общества, но решающие для формирования наших характеров факторы были абсолютно различны. Мы познакомились и даже стали добрыми знакомыми, оба были молодыми депутатами бундестага первого созыва. В отличие от меня Штраус уже тогда пользовался влиянием. Он считал, что имеет право кое-что сказать по поводу создания структур власти в новой Федеративной Республике. Когда отклонили идею создания Большой коалиции, а Аденауэру было поручено формирование федерального правительства, опирающегося на группировку правой социал-демократии, 34-летний генеральный секретарь баварского ХСС пустил в ход весь свой авторитет, чтобы добиться необходимого ему решения. Следует напомнить, что Курт Шумахер, тогдашний руководитель СДПГ, также придавал большое значение идеологическому размежеванию. Переполненный самомнением, но при этом весьма общительный молодой депутат из Баварии быстро делал карьеру. В 1955 году Аденауэр ввел его в состав правительства, а уже год спустя он стал министром обороны. Казалось, что никакие аферы ему ничем не могут повредить.

У меня имелись основания никогда больше не иметь с ним дел. Перед выборами в бундестаг 1961 года он покровительствовал тем, кто, мягко говоря, пытался спустить на меня поток клеветнических публикаций. Он не только явился инициатором мгновенного приклеивания ярлыка «рука Москвы» к политически инакомыслящим, но и первым сформулировал оскорбительный вопрос «А что Вы делали в течение тех двенадцати лет за границей?». Тем не менее вскоре после выборов я посетил его, чтобы познакомить с идеей формирования все-партийного правительства или, по крайней мере, осуществления пользующейся широкой поддержкой внешней политики. Он сам уже подумывал о том, чтобы стать преемником Аденауэра; при этом Людвигу Эрхарду отводилась роль переходного звена. Расчет не оправдался. В 1962 году Штраусу пришлось уйти в отставку из-за недопустимого поведения в операции против журнала «Шпигель», раздутой до масштабов государственной измены. На меня произвело впечатление, с какой серьезностью он после этого занялся запущенными внутриполитическими вопросами. То, что в области внешней политики он вел себя как своего рода немецкий голлист, меня особенно не волновало. Я это никогда не воспринимал всерьез.

В конце 1966 года мы оказались в Большой коалиции на одной и той же правительственной скамье. А всего за два года до этого мне пришлось торжественно обещать своей партии, что именно этого никогда не будет. Штраус стал хорошим министром финансов. Он даже не пытался мешать мне в области внешней политики. Он прекрасно ладил с министром экономики Карлом Шиллером — прямо как Плиш и Плюм (персонажи сказок В. Буша. — Прим. ред.), — пока они не рассорились из-за ревальвации марки. Он никак не мог себе простить, что в решающий момент упустил возможность оказать давление на ХДС. Когда он в 1980 году стал общим кандидатом ХДС и ХСС на пост канцлера, результаты голосования далеко не соответствовали его ожиданиям. Не только стечение обстоятельств, но и его характер помешали ему стать федеральным канцлером. Не подлежит, однако, сомнению, что он внес основной вклад в модернизацию Баварии. По-настоящему развернулся его талант демагога, когда он, обращаясь к Гельмуту Шмидту, заявил, что боннские порядки — Зонтхофен! — это «настоящий свинарник», а своим людям рекомендовал содействовать ухудшению положения. Его желание добиться кризиса произвело столь же плохое впечатление, как и угроза сделать ХСС четвертой партией во всей ФРГ. Он не мог не знать, что в этом случае ХДС обоснуется в Баварии, и точил нож.

Ключ к разгадке секрета политической ориентации Штрауса мы находим в его последнем письменном свидетельстве. В рецензии на книгу Гельмута Шмидта «Люди и державы» он высказывает следующее мнение: и он, и Шмидт в звании старших лейтенантов запаса пережили войну и опыт Восточного фронта, и это «имело решающее значение как для твердости, с которой мы на переговорах с советским руководством отстаивали немецкие интересы, так и для энергичных выступлений в защиту мира во всем мире». Из этого получились обывательские премудрости завсегдатаев пивных, только на более высоком уровне. Например, тезис о советском экспансионизме как постоянной величине. Противоречие между Востоком и Западом стало идеей фикс, не подверженной историческим изменениям. Как это часто случалось, Штраус далеко отстал от своих же собственных взглядов.

Он был неразборчив ни в выборе своих поездок, ни партнеров. Он расхваливал генерала Пиночета и президента Боту. Не в последнюю очередь он испытывал какое-то магическое тяготение к коммунистическим вождям как в Бухаресте, так и в Тиране, Пекине и более близких столицах. В Китае он был еще во времена Мао желанным гостем. Он встречался с консервативными политиками Запада, надеясь найти в них солидных и потенциально сильных союзников против «русских». Но в то же время он был разочарован прохладным отношением к нему со стороны советского руководства. Еще в конце шестидесятых годов он старался получить приглашение в Москву. В начале семидесятых годов я в беседах с советскими руководителями защищал его от неправильных оценок и несправедливых обвинений. С Брежневым он встретился в Бонне. В конце концов в 1987 году ему удался «прыжок в Кремль». Его принял Горбачев. Посол Добрынин, отвечавший в то время за международные связи КПСС, обратился за советом в Бонн. Какие у меня могли быть возражения? Когда я спустя три месяца сам встретился с Горбачевым, он меня спросил: «У вас будет большая коалиция?» Я ответил: «Видимо, Вашему другу Штраусу понравилась эта идея. Я же в этом сомневаюсь».

У Штрауса не было альтернативы нашей политике договоров, и он не особенно мешал ее проведению. За одним исключением: он распорядился, чтобы свободное государство Бавария обратилось по поводу договора об основах отношений с ГДР в федеральный конституционный суд. Операция, по существу, провалилась. К ужасу части своих друзей по партии председатель ХСС в последние годы не только старался снять напряжение в отношениях с Эрихом Хонеккером, но даже помог ГДР получить банковский кредит. Он не успел встретиться с Фиделем Кастро, но уже избрал главу испанского правительства в качестве посредника для организации этой встречи. Нет, заурядным человеком его никак нельзя было назвать. Его, скорее, можно было сравнить с автомобилем со слишком слабыми тормозами. Редкая смесь властителя с бунтарем. Беспокойный дух с широким диапазоном, простиравшимся от скверных предрассудков до удивительной проницательности. Без него германская политика была бы скучнее.

Два зарубежных визита, один символ: через несколько дней после того как Штраус посетил Москву, в январе 1988 года Хонеккер побывал в Париже. Оба они (впрочем, без всяких сравнений) сказали, что им пришлось слишком долго ждать.

Без нашей «восточной политики» одного из них не приняли бы в Кремле, а другого — в Елисейском дворце. Оба господина, знавшие себе цену, это полностью сознавали. Потребовалось много времени, но положение вещей все же изменилось.

 

Величественное и смешное

28 апреля 1972 года бюджет, предложенный канцлером, при разделившихся ровно пополам голосах в бундестаге (247:247) не был утвержден. Вечером я пригласил лидеров оппозиции и коалиции в резиденцию канцлера. Нужно было обсудить, что делать дальше. От ХДС/ХСС участвовали: Барцель, Штраус, Шрёдер, Штюклен. От СДПГ — Венер, Шмидт, Шиллер, Эмке. От свободных демократов — Шеель, Геншер, Мишник. Этот вечер затянулся. В последующие две недели последовал еще целый ряд встреч подобного рода. Мы не долго занимались бюджетом. Представители оппозиции, особенно те из них, кто возглавлял правительства земель, знали, что государству нужен бюджет. Впрочем, министры финансов не очень расстраиваются, если им приходится заниматься временным, то есть ограниченным, бюджетом.

Что было особенно важно? Не затянуть ратификацию восточных договоров. Я считал своим долгом указать на то, что «расписание» международной разрядки не терпит опозданий. Союзники дали нам это понять со всей определенностью. Никсон высказал пожелание, чтобы ратификация с нашей стороны произошла до его визита в Москву. А Помпиду, как мне было известно, сказал Барцелю, что, если договоры будут отклонены, положение серьезно осложнится. Что, кроме этого, было важно? Достичь соглашения о проведении досрочных выборов. Райнер Барцель видел в этом «наиболее приемлемое решение», однако не проявил повышенного интереса к его достижению.

Во всех фракциях замечалось недовольство со стороны тех депутатов, которые могли бы не вернуться в бундестаг, и в случае его досрочного роспуска им пришлось бы лишиться права на соответствующую пенсию. Вдобавок ко всему свободные демократы ясно дали понять, что они ни в организационном, ни в финансовом отношении не готовы к скорому проведению выборов. Лишь непосредственно перед летним перерывом Вальтер Шеель дал мне зеленый свет. Теперь я мог обнародовать план: новые выборы в ноябре, после устроенного в сентябре самим федеральным канцлером голосования за его отстранение и после роспуска парламента федеральным президентом. Это была сложная, до этого не опробованная, но совместимая с конституцией процедура. Гельмут Коль использовал ее во второй раз, после того как он осенью 1982 года был избран федеральным канцлером.

Чтобы проложить путь к ратификации договоров, а оппозицию, по крайней мере, заставить воздержаться при голосовании, была намечена резолюция, которую следовало представить на рассмотрение бундестагу и, по возможности, единогласно принять, увязав ее со вторым чтением законов о ратификации. Мы со стороны правительства предложили свою помощь при формулировании основных положений, и она была принята. Мы пошли еще дальше, подтвердив оппозиции, что уже во время дискуссии о договорах мы учли некоторые ее критические замечания. Лидер оппозиции преследовал три цели: во-первых, он хотел, чтобы мы еще раз дали понять советской стороне, как мы относимся к ЕЭС и его дальнейшему развитию и что от Москвы ждут готовности к сотрудничеству. Здесь я не видел никакой проблемы. Брежнев в своей всегдашней неуклюжей манере, но недвусмысленно подтвердил: «Мы знаем, что ЕЭС — это реальность». А мне доставило бы только удовольствие лишний раз обосновать перед бундестагом нашу заинтересованность в европейских делах. Об этом я уже переговорил и с профессором Вальтером Хальштейном — депутатом от ХДС, первым президентом Брюссельской комиссии.

Во-вторых, Барцелю и его коллегам было очень важно еще раз подчеркнуть право ГДР на самоопределение. Я указал на наше письмо по вопросу германского единства, переданное в Москву, и на обещание советской стороны нотифицировать соответствующее выступление Громыко по данному вопросу в Верховном Совете. В-третьих, речь шла о возможности поездок и упрощении других контактов для людей в разделенной Германии. Это лишь косвенно было связано с Московским договором. Но в чем же могли заключаться разногласия? Мы старались как можно больше получить от переговоров с ГДР. Благодаря соглашению по Берлину была проделана полезная предварительная работа.

Наша встреча вечером 28 апреля отличалась не только деловитостью. Герхард Шрёдер, бывший министр внутренних дел, иностранных дел и обороны, не произнес ни слова. Райнер Барцель счел нужным вставить, что союзники относятся к нашей политике скорее прохладно, чем тепло. Штраус лишь изредка вмешивался в дискуссию. У меня создалось такое впечатление, что он не хотел создавать серьезных затруднений. За внешней агрессивностью скрывалась его внутренняя заинтересованность в том, чтобы договоры были как можно скорее сняты с повестки дня германской политики. Стал назревать небольшой взрыв, когда Гельмут Шмидт заговорил о взаимодействии между оппозицией и болтливыми чиновниками, а Штраус в ответ на это упрекнул Эмке в том, что он злоупотребляет своими служебными связями с БНД. Это было не только несправедливо, но и могло вызвать очень жесткое, подкрепленное фактами, возражение. В протоколе по этому поводу содержится лаконичная запись: «Так как дискуссия грозила принять неприятный оборот, было решено сначала поужинать. За едой с обеих сторон делались колкие замечания, однако атмосфера вновь разрядилась». После этого обе стороны совещались раздельно. В заключение я констатировал: оппозиция считает, что правительство зашло в тупик. Само правительство имело другое мнение. Разумеется, оно встретилось с немалыми трудностями, но оно устоит или падет в зависимости от того, какое будет принято решение по договорам, а в случае отрицательного решения оно будет искать путь к избирателям.

Два дня спустя, 1 мая, в моей служебной квартире у меня состоялась конфиденциальная встреча с лидером оппозиции Райнером Барцелем. Он сделал удивительное предложение: не хочу ли я быть избранным, в том числе голосами ХДС/ХСС, федеральным президентом? А он бы тогда мог, при поддержке СДПГ, стать федеральным канцлером создаваемого на широкой основе правительства. Хайнеманна, сказал он, наверняка можно убедить в необходимости его преждевременной отставки. Разве это не корректное решение и к тому же шанс вместе разделить ответственность перед нацией?

Я не увидел в этом ни корректного решения, ни шанса. Моя партия, так я ему ответил, не пойдет на подобное соглашение. Кроме того, это нанесет ущерб доверию, которым пользуются обе стороны. Райнер Барцель на это заметил, что, насколько он помнит, я где-то сказал, что не могу освободить свое кресло в пользу коллеги, «которого его собственная фракция избрала не единодушно». Я возразил, что никогда не бередил подобным образом незажившие раны. После этого Барцель направился к Гельмуту Шмидту, с которым его с тех пор, когда они оба были председателями фракций, связывали добрые отношения.

Первое мая 1972 года явилось грандиозным торжеством. В первой половине дня я выступил в Дортмунде (а где же еще!), где, по данным полиции, собралось 100 тысяч человек. Вместе со сталеварами я участвовал в демонстрации, направившейся в Вестфальский парк. Волна дискуссий захлестнула страну. Уже в тот день, когда с вотумом недоверия ничего не вышло, я получил множество подтверждений симпатии к моему правительству. Ни одна другая политическая тема так не будоражила людей. Господствовало чувство, что в Бонне творится неладное, что там пытаются недостойными средствами снять федерального канцлера с его поста. Спрашивали также, допустимо ли при переходе на сторону противника брать с собой мандат? Досада критикующих была мне понятна, но по принципиальным соображениям я не мог разделять их выводов.

Между средой третьего и субботой тринадцатого мая одна межфракционная встреча сменяла другую. Все разговоры вертелись вокруг того, что должно быть записано в совместной резолюции и доведено до сведения других правительств. Прежде всего говорилось, что «modus vivendi» не заменяет мирный договор. Оппозиция хотела выяснить, примет ли правительство Советского Союза без возражений интерпретирующую резолюцию бундестага? Это желание вылилось в гротеск: посол СССР время от времени сидел за столом межфракционных переговоров, где ему, собственно говоря, было не место, и давал ответы, которые каждый знал наперед. Я настоятельно предупреждал, что не нужно ставить посла в такое положение, когда он будет вынужден считать, что играет определенную роль в отношениях между правительством и оппозицией. Валентин Фалин был искусным дипломатом и придерживался той точки зрения, что договор от августа 1970 года следует толковать, исходя из него самого, а резолюция, по которой мы тем временем, в основном, пришли к общему знаменателю, не содержит ничего нового. После мучительных консультаций он принял следующее решение: он примет резолюцию, однако не заявит, что он ее принимает, так как это имело бы далеко идущие дипломатические последствия. Он заявил, что передаст ее своему правительству. Кроме того, Фалин добавил, что он не говорил, что возражений нет, а сказал, что он их не ожидает. В конце этого таинственного эпизода лидер оппозиции еще раз подчеркнул, что и он желает, чтобы договоры были ратифицированы.

По совместной резолюции было заметно, что она имеет сомнительную предысторию. Она вскоре была забыта, не помешав Штраусу, который в Бонне участвовал в ее составлении, взять в своей родной Баварии прямо противоположный курс. Что касается меня, то было известно, что я отвергаю компромисс, обесценивающий договоры. С грехом пополам выработанный текст «не выходит за границы того, с чем я еще могу согласиться», — сказал я.

Резолюция, одобренная всеми партиями, таким образом, обеспечивала германские «правовые позиции» и была принята к сведению в Москве. Разве не должна была оппозиция, или, по крайней мере, большая ее часть, легко согласиться с договорами? Расчет не оправдался. Чтобы не допустить распада фракции ХДС/ХСС, ее руководство после бурной дискуссии договорилось воздержаться при голосовании. Функционерам Союза изгнанных было позволено голосовать против. Барцель, которого поддержал Рихард фон Вайцзеккер, хотел, объяснив причины, голосовать «за». Штраус и некоторые правые из ХДС требовали безусловного «против». К своего рода центристской группе относились Герхард Шрёдер, Эрхард, а также пользовавшийся покровительством Кизингера, и не только его, Гельмут Коль, которому предстояло унаследовать от Барцеля руководство партией и фракцией. 17 мая 1972 года Московский договор прошел через германский бундестаг 248 голосами «за», 10 — «против» при 238 воздержавшихся. За Варшавский договор голосовало 248 депутатов: «против» — 17, воздержалось — 231.

Через полгода после ноябрьских выборов Райнер Барцель ушел в отставку. Председателем фракции стал статс-секретарь и будущий федеральный президент Карл Карстенс. Гельмут Коль взял на себя руководство партией. Приведение ее политики в соответствие с внешнеполитическими реалиями затянулось на годы. Даже грозила опасность, что ХДС/ХСС воспротивятся тому процессу общеевропейского сотрудничества, который был обозначен по названию финской столицы. Попытки остановить время всегда сопровождаются, помимо всего прочего, еще и курьезами. Так произошло и на этот раз, причем не только из-за перегибов в Баварии. В центральном комитете немецких католиков Ватикан из-за его отношения к ГДР упрекнули в проведении пагубной «восточной политики». В соответствующей рабочей группе было сказано: «Папа и Вилли Брандт делают одну и ту же принципиальную ошибку». Я подозреваю, что в Риме это было воспринято не более болезненно, чем в ведомстве федерального канцлера.

Переустройство, необходимое для новой коалиции с СвДП, пока что задерживалось. Барцель намекнул уже в 1972 году, ссылаясь при этом осторожно на руководство СвДП, что в случае одобрения договоров «узы существующей коалиции» разорвутся. А может быть, речь шла не об «узах», а, скорее, об «оковах»? Быть лидером свободных демократов не всегда означало быть лидером в «восточной политике».

От министра иностранных дел ожидали, что его политика будет отличаться от моей по крайней мере в нюансах. От «конституционного министра» не ожидали, что он выскажет явно взятые с потолка юридические сомнения. Когда осенью 1970 года я лежал с гриппом, коллеги из обеих коалиционных партий предложили провести у меня дома заседание кабинета. Им не давала покоя мысль, что наша правовая позиция в связи с Варшавским договором может оказаться уязвимой. В 1972 году исходившие от фрайбургского партсъезда (октябрь 1971 года) реформаторские импульсы ослабли, а на первый план вновь выдвинулись интересы крыла, связанного с экономикой. Тем не менее прошло почти десятилетие, прежде чем смена власти приобрела реальную форму, причиной тому была неповоротливость ХДС/ХСС. Лишь когда им удалось перепрыгнуть через тень «восточной политики», СвДП смогла переориентироваться.

Дальнейшее промедление не только привело бы к новым конфликтам из-за внешнеполитических вопросов, но и нанесло бы вред внутренней политике. Разочарование было и без того велико, а продвижение по краю пропасти — затруднительно. В качестве иллюстрации может служить указ об экстремистах от января 1972 года. Его применение было позаимствовано из какой-то пьесы театра абсурда. Был ли он из-за этого с самого начала ошибочным? Или всегда ошибочно то, что развивается не так, как это было задумано? Напрашивался вывод, что под знаком ожесточенной борьбы за внешнюю политику не должно происходить стирание линии внутреннего фронта, что открытость по отношению к Востоку не должна иметь своим следствием открытость по отношению к коммунизму. Все это необходимо было подчеркивать снова и снова, пока хватало слов, независимо от того, нравится ли это кому-нибудь или нет. Указ об экстремистах нельзя понять без «восточной политики» и битвы, которая вокруг нее велась.

Министры внутренних дел и главы правительств земель считали необходимым дать отпор объявленному радикальной студенческой оппозицией «маршу по инстанциям». Следовало обращать больше внимания на государственных служащих и их верность конституции. В принципе это было не ново. Это был скорее вопрос, каким образом применять действующее право. По инициативе социал-демократических сенаторов внутренних дел Гамбурга и Берлина появился совместный документ глав земельных правительств «Основные положения о членстве в экстремистских организациях». Я к ним примкнул 28 января 1972 года, когда премьер-министры совещались в ведомстве канцлера. О «служебной ответственности» не было речи. От совместной ответственности я не уклонялся.

Эти «Основные положения» от января 1972 года не создавали новых правовых норм. Прежде всего было важно конкретизировать существующие основы правового положения государственных служащих и установить единые правила проверки и зачисления на работу. Соответствующий циркуляр с точки зрения содержания не представлял собой ничего нового. Новым был типовой запрос в ведомстве по охране конституции, который свидетельствовал о том, что существовало изрядное смятение умов, которое в одних землях проявлялось в большей, а в других в меньшей степени. То, что указ применялся почти всегда против левых и крайне редко против правых, было связано с особой атмосферой в Федеративной Республике.

Недоразумения, связанные с «запретами на профессии», во многом объяснялись своеобразием немецкого понятия «государственный служащий». Трудно было объяснить, почему для учителей, почтовых служащих и железнодорожников должны действовать те же правила, которые необходимо соблюдать по отношению к работникам особо важных с точки зрения безопасности государства сфер. В 1976 году мне лишь с трудом удалось уговорить Франсуа Миттерана не предоставлять «Комитету по защите гражданских и профессиональных прав в ФРГ» возможности вести свою пропаганду еще громче, чем он это делал до сих пор.

Позиция моей партии и моя собственная позиция не были свободны от тактических соображений. В лагере ХДС/ХСС носились с идеей внести дополнения к конституции, что мы считали неблагоразумным. Кроме того, мы стремились удержать ХСС и ХДС от обращения в федеральный конституционный суд с тем, чтобы добиться запрета ГПК или объявления ее преемницей запрещенной КПГ. После изменений в Греции, Португалии и Испании мы стали бы тогда единственной страной в нашей части света, которая считает, что не может себе позволить такую роскошь, как существование легальной компартии.

Не могу сказать, что кто-то из правительства или из руководства моей партии против этого возражал. Мы и не придавали этому вопросу бо́льшего значения, чем другие. Так, Густав Хайнеманн впервые посетил меня, чтобы высказать свои серьезные сомнения на этот счет лишь тогда, когда ни он, ни я уже не занимали больше высоких постов. Когда встал вопрос о необходимости положить конец выслеживанию и запугиванию людей, меня многие поддержали. К критически настроенным молодым людям, считал я, нельзя относиться с недоверием.

Я был за четкое размежевание между социал-демократами и коммунистами, против участия в сомнительных «совместных акциях». Но мне казалось неверным, когда пытались вести политическую полемику с помощью полиции и прокуроров. Это относилось и к независимым революционным группам, возникшим до, во время и после движения 1968 года. Моя партия возражала тем, кто хотел наказывать людей только за то, что они формально являлись членами или кандидатами компартии. Мы считали, что только конкретные действия, а именно активная борьба против конституции, оправдывают отстранение от государственной службы.

 

Исчезнувшая победа

Ноябрь 1972 года преподнес социально-либеральной коалиции, социал-демократической партии и мне лично шумный успех на выборах. Несмотря на дерганье из-за переноса сроков. Несмотря на беспокойство из-за террористических актов. Несмотря на отклонения от выработанной линии со стороны руководящих членов моей партии, опасавшихся опасного сдвига влево или не сумевших пережить — как это произошло с многолетним председателем окружной организации Ганновера, — что они потеряли свой региональный бастион, или же не замечавших, что и законы внутрипартийной демократии не содержат гарантий прочности.

В тот день 19 ноября СДПГ собрала 45,8 процента голосов (в выборах приняли участие свыше 91 процента избирателей). Первичных голосов было даже более 49 процентов. Мы дополучили по сравнению с прошлыми выборами больше трех миллионов голосов. Свободные демократы, собрав 8,4 процента, достигли цели и могли довольно длительное время не опасаться за свое парламентское существование. Количество голосов, отданных за партии ХДС и ХСС, снизилось до 44,9 процента. Впервые в истории Федеративной Республики их фракция не была больше сильнейшей в парламенте. Они остались внушительной оппозицией.

Исход выборов был предрешен борьбой за договоры. Однако спор шел не только о них. Без убедительной экономической и социальной политики немного бы стоила и «восточная политика». Мог ли кто сомневаться в том, что правительство «войдет» в спокойный политический фарватер с должным парламентским обеспечением?

Под моим руководством социал-демократы не стали слабее, а наоборот, в результате четырех выборов в бундестаг поднялись с 32 до почти 46 процентов голосов. Число членов партии возросло с 650 тысяч почти до одного миллиона. Я знал, что подобные числа нельзя переоценивать. И все же мне пришлось убедиться, что даже в собственных рядах есть люди, недовольные продолжительными и решающими успехами, более того — едва ли не склонные их осуждать. А может быть, правильнее было бы сказать: именно в собственных рядах? Немецкой социал-демократии присуща от рождения традиция считать, что неудача с моральной точки зрения в порядке вещей, а значительный успех имеет сомнительный привкус. Когда я в 1987 году уходил с поста председателя партии, то из добрых побуждений предупреждал: «Мы не должны обижаться на удачливых среди нас за то, что им сопутствует успех». После победы я попал в затруднительное положение именно потому, что мы выиграли, а не проиграли. А даром жесткости — жесткости по отношению к людям — я никогда не обладал.

Во время избирательной кампании я заявил, и это было написано на плакатах: «Немцы! Мы можем гордиться своей страной!» Этот необычный, но справедливый лозунг отражал экономический подъем Федеративной Республики и то, что мы снискали уважение во всем мире как движущая сила устремленной в будущее политики мира. На предвыборном партсъезде в Дортмунде я высказался в пользу нового — социального и свободолюбивого — общества и призывал к терпимости и готовности к состраданию. Я не советовал своим сторонникам проявлять высокомерие или устраивать неразбериху там, где должен сохраняться порядок.

При этом трудности с некоторыми способными, но капризными «примадоннами» в правительстве, которые с трудом удалось преодолеть во время предвыборной борьбы, должны были бы дать мне пищу для размышлений. Алекс Мёллер без всякого повода подал в отставку с поста министра финансов. А год спустя «суперминистр» Карл Шиллер покинул не только кабинет, но на какое-то время и партию. Теперь взялись за дело на «левом» крыле. Как будто мы одни имели большинство, а не зависели по-прежнему от партнера по коалиции, придававшего большое значение вопросам престижа и замещения должностей. Возникло впечатление, что существует возможность проделать тот или иной административный эксперимент в экономике, как будто это не противоречило бы наказам избирателей. Я предупреждал об опасности тенденций к саморазрушению и оригинальничанию. В письме, направленном мной из больницы социал-демократическим депутатам и членам кабинета, я настоятельно просил не выходить за рамки наших возможностей.

На попечении университетской клиники я оказался потому, что уже в течение довольно длительного времени страдал от боли в горле и мне все труднее становилось говорить. Я обещал врачу сразу же после выборов лечь на операцию. Профессор Бекер удалил опухоль, которую он назвал «на грани злокачественной». Операция не была серьезной, но при этом произошла техническая осечка, из-за которой я чуть было не задохнулся (я уже почувствовал удушье). Мне не разрешили ни разговаривать, ни принимать посетителей, ни курить. Внезапный запрет обескуражил меня. Указания, касавшиеся формирования нового правительства, я давал письменно, что имело как нежелательные, так и неприятные последствия.

Через руководителя ведомства федерального канцлера я послал довольно длинную записку председателю фракции СДПГ и одновременно для сведения моему второму заместителю по партии. Записку, как потом выяснилось, то ли куда-то заложили, то ли она затерялась в каком-то толстом портфеле. Переговоры с партнером по коалиции велись в мое отсутствие без обратной связи. По двум вопросам стрелки были переведены не в том направлении, как я себе это представлял.

С одной стороны, речь шла о ведомстве канцлера, ослаблять которое было нецелесообразно и неразумно и стало возможным только потому, что я сам этому отчасти способствовал. Прошлым летом я позвонил Гельмуту Шмидту и попросил его вернуться из Турции. После отставки Шиллера я предложил ему взять на себя двойную ответственность: за министерства финансов и экономики. Он согласился, но, как бы в виде приложения, высказал пожелание, чтобы после выборов был заменен профессор Эмке. Он являлся руководителем ведомства федерального канцлера, и его интеллектуальные способности никем не оспаривались, однако министры считали, что он занимается самоуправством. Я выполнил пожелание Шмидта, и Эмке без обиды взял на себя руководство важным министерством научных исследований. Было бы лучше, если бы я после такого исхода выборов не сдержал слова, а оставил бы Эмке там, где было его место, — в центральном аппарате.

За уходом Эмке последовал еще один, столь же нецелесообразный: представитель федерального правительства по связи с прессой Конрад Алерс был избран в бундестаг. Оба они, Эмке и Алерс, обладали способностью умело сочетать знания с необычным подходом к делу. Заместитель Алерса, ставший руководителем ведомства печати, обладал хорошими данными, но так как Рюдигер фон Вехмар представлял партнера по коалиции, то друзья по партии обвиняли меня в том, что я уступил ключевую позицию.

С другой стороны, из-за соглашений, заключенных во время моей болезни, поправить которые при таком состоянии здоровья я был не в силах, нарушилось равновесие внутри правительства. Перед выборами я обещал Вальтеру Шеелю, что в будущем свободные демократы смогут также влиять на экономическую политику. Это обещание после победы на выборах было необходимо выполнить. Но я никогда не думал о том, чтобы предоставить свободным демократам в дополнение к классическим ведомствам иностранных и внутренних дел, а также сельского хозяйства еще и министерство экономики или финансов. На продолжительный срок персональная уния в руководстве экономикой и финансами была неразумна. Какими бы способностями ни обладал такой суперминистр, ему это было не под силу. Когда Гельмут Шмидт вел со свободными демократами предварительные переговоры о распределении портфелей, он исходил из того, что министерство экономики будет поручено Гансу-Дитриху Геншеру. С этим я бы согласился при условии, что во главе министерства внутренних дел будет стоять социал-демократ, а претензия СвДП будет удовлетворена путем предоставления ей четвертого министерства.

Оказалось, что СвДП хочет получить не только министерство экономики, но и, как нечто само собой разумеющееся, оставить за собой министерство внутренних дел. В середине декабря я сказал на заседании нашей фракции, что обещал коллегам из другой партии еще одно министерство, однако оно не должно быть «классическим». В действительности наш партнер по коалиции представил кабинету еще одного, пятого члена, но это была особая статья, и, как оказалось, весьма разумная. В дальнейшем оба партнера по коалиции были представлены в кабинете одним министром без портфеля. Это были реформатор из СвДП Вернер Майхофер и Эгон Бар. Помимо конкретного события, в котором я усмотрел падение своего авторитета, опыт показал, что в коалиционном правительстве, действующем в течение нескольких сроков полномочий, нельзя допускать возникновения «наследственных хозяйств».

При моем вторичном избрании на пост федерального канцлера в середине декабря 72-го года не возникло никаких проблем. Я получил 269 голосов при 233 против, один бюллетень был признан недействительным. Мы исходили из того, что два депутата коалиции голосовали против меня. А может быть, их было больше, если тот или иной депутат из рядов оппозиции отдал свой голос за меня. Этого нельзя было исключать. Но ввиду явного соотношения сил в бундестаге не стоило ломать над этим голову.

В моем правительственном заявлении от января 1973 года были расставлены некоторые новые акценты, но это не смогло подавить ставшее еще в декабре очевидным неприятное ощущение. Вместо этого мне пришлось принять к сведению, что наше с Вальтером Шеелем необычно гармоничное сотрудничество идет к концу. Первый признак этого появился в январе 73-го, когда мы вместе летели самолетом из Фуэртевентуры в Бонн. На этом почти еще не охваченном массовым туризмом Канарском острове я провел конец года, а Шеель с женой прилетели ко мне в гости в последние дни. Мы непринужденно обсуждали основные задачи, которым следовало подчинить работу правительства на новый срок полномочий. В самолете «сэр Вальтер», как я его называл, дал мне понять, что он подумывает о том, чтобы выставить свою кандидатуру на пост федерального президента, хотя, вероятно, еще не в 1974 году; пока не было ясно, будет ли Густав Хайнеманн баллотироваться на второй срок.

Летом 1973 года от председателя СвДП и министра иностранных дел можно было услышать нескрываемые рассуждения о том, не «истощила» ли коалиция свои собственные силы и как это могло произойти. Осенью он сообщил обоим председателям фракций (Венеру и Мишнику), что пришел к выводу, что мне следует предложить президентство, а если я откажусь, то он предложит свои услуги. К тому времени уже было ясно, что Хайнеманн уйдет в отставку. Никто, в том числе и я, не мог его переубедить. К сожалению, оказалось, что он трезво оценивал состояние своего здоровья. Вальтер Шеель в середине декабря объявил о давно уже не являвшемся тайной намерении выставить свою кандидатуру. Когда мы 13 декабря возвращались после подписания договора из Праги, он сказал мне в самолете, что друзья предложат его кандидатуру. Министру иностранных дел удалось установить со многими партнерами хорошие контакты. Советской стороне дали понять, что в предстоящие годы СвДП в любом правительстве будет отвечать за внешнюю политику, и было бы целесообразно ориентироваться именно на это.

Другими словами, я мог бы стать федеральным президентом. Но мне казалось, что в свои шестьдесят лет я для этого не так уж стар, чтобы занять такой высокий представительный пост, а в руководстве партии без меня трудно будет обойтись. Советы другого толка я воспринимал не только как дружеские. Герберт Венер сказал в начале 1974 года: «Да ведь он не хотел стать федеральным президентом».

Отношения с Венером не стали проще. Для него как человека, добивавшегося признания, принадлежность к федеральному правительству в качестве министра по общегерманским вопросам означала многое. Возможно, он воспринимал то, в чем я видел воздаяние по заслугам и знак доверия, как понижение в государственном и политическом ранге. Для меня пост председателя фракции наряду с должностью канцлера всегда являлся наиболее важной политической обязанностью. Я представлял себе эту роль как коллегиально-критическое участие в общем деле, а не как усугубленную болезнью неприязнь со стороны товарища по партии. Во мне он не нашел ту фигуру, которую он мог бы передвигать, следуя своему настроению и интуиции. Весной 1973 года он заявил мне и Шмидту во время совещания, состоявшегося в выходные дни в Мюнстерэйфеле, без всякого предупреждения и со свойственной ему немногословностью, что на предстоящем ганноверском партсъезде не будет больше баллотироваться на пост заместителя председателя партии, который он занимал в течение пятнадцати лет. Переубедить его не удалось, а намерение умышленно держать нас на дистанции было очевидно. Во всяком случае, следовало ждать осложнений.

Его критика темпов и достижений нашей «восточной политики» была не столько конкретной, сколько резкой. Он ее высказал почти с возмущением, когда в конце мая нанес визит Эриху Хонеккеру на озере Вандлитцзее. Общественностью этот визит был воспринят как сенсация. Но заседавшему в это время правлению партии он представил странным образом драматизированный отчет. О том, что он намерен совершить такую поездку, в которой отчасти участвовал руководитель фракции СвДП Мишник, он сообщил мне лишь накануне. Мне было известно, что они знакомы с тех пор, когда в Сааре, на родине Хонеккера, шли споры вокруг присоединения к «Третьему рейху». Здесь я не видел особых причин для беспокойства. Но меня обеспокоило поведение Венера осенью того же года, когда делегация бундестага совершила поездку в Советский Союз. Он начал с брани по поводу того, что правительство ничего не делает для того, чтобы наполнить договоры жизнью, — нет умной головы. За этим последовали грубые выпады. Один из участвовавших в поездке депутатов почувствовал себя неловко из-за этого «ужасно непристойного языка». Однако тот, к кому это относилось, несколько лет спустя заявил в одном интервью: «Ведь я никогда не допускал подобных высказываний». Наряду с председателем фракции СДПГ и президентом бундестага госпожой Ренгер в состав делегации входили: Мишник от СвДП, Штюклен и Вайцзеккер от ХДС/ХСС.

Приступы ярости, которые сопровождавшие делегацию журналисты соответствующим образом комментировали, вызывали прогрессирующий диабет и тяжелое душевное состояние, которое он испытывал, оказавшись в Москве после всего того, что он там пережил во время эмиграции. Венер снова встретился с заведующим международным отделом ЦК КПСС Борисом Пономаревым, человеком, вместе с которым (как и с Тито) он когда-то работал в аппарате Коминтерна. Не исключено, что при этом была передана «информация», которую посланец соответствующих органов ГДР доставил в Москву. В Берлине посол Абрасимов отзывался о Венере довольно неприязненно. Ведущие немецкие коммунисты, как и следовало ожидать, выступили с резкими нападками на него. Все это внезапно изменилось, когда Ульбрихт ушел, а главой стал Хонеккер.

Неожиданно для меня, хотя я этому не придал особенно большого значения, правление партии по возвращении Венера из Москвы солидаризировалось с ним — 11 голосов против 10. Я не участвовал в этом голосовании и даже не призывал, чтобы члены кабинета, включая министра финансов, вели себя должным образом. Вскоре после этого я пригласил председателя фракции на беседу. Выпив немного красного вина, он сказал: «Давай попробуем еще раз». В марте следующего года, после того как Гельмут Шмидт сказал мне, что он подумывает вновь занять пост председателя фракции, Венер пожаловался, что я хочу от него избавиться.

В течение 1973 года стало видно, что верные мне люди, поддержка которых мне была нужна, начинают от меня отходить. Один жаловался на «парализующее всех и вся самодовольство». Другой считал, что ищущая опоры рука «слишком часто оказывается в пустоте». Гельмут Шмидт был недоволен тем, что мы запустили внутреннюю политику, и повторил свое обвинение, что СДПГ становится «партией Ненни». Мне нелегко было понять как устно, так и письменно высказываемые предположения, что СДПГ постепенно превращается в партию «типа партии Пьетро Ненни». Помимо всего прочего, условия в Федеративной Республике и в Италии нельзя было даже сравнивать друг с другом.

Будущий федеральный канцлер, которому иногда мешало заболевание щитовидной железы, в 1969 году без восторга принял министерство обороны и в дальнейшем блестяще им руководил. То, что он не уступил ничего из своего бюджета, привело к отставке Алекса Мёллера. То, что он «вывел на чистую воду» Карла Шиллера, ускорило отчуждение последнего от остальных членов кабинета. Его предостережение от радужных настроений по поводу реформ было не особенно полезным. Самоуверенности ему было не занимать. Возможно, его мучила мысль, что он может упустить шанс стать первым ответственным лицом в государстве.

Один авторитетный современный историк охарактеризовал отношения некоторых членов правительства друг с другом и с канцлером следующими словами: «Они с большей охотой действовали друг против друга, чем работали на него». Это — весомое суждение. Сильные личности — это одно, а коллегиальная предупредительность — нечто совсем другое. Так уж повелось, что дух коллективизма быстрее распространяется исключительно среди скучных людей.

Примерно так же обстояли дела среди ближайших сотрудников, которые окружали меня во время второго срока полномочий и должны были оказывать мне поддержку. Они все обладали знаниями и опытом, однако создать из них действующий сплоченный коллектив не удалось. Постоянные трения были в порядке вещей, и потери от этого все увеличивались. Я согласен с теми критиками, которые — иногда в резкой форме — мне напоминали, что в вопросах кадровой политики я не особенно силен.

Нельзя назвать ни справедливой, ни конструктивной критику, которая по стереотипу обвиняла меня в том, что будто бы я отодвинул внутреннюю политику на второй план. Я же, наоборот, убедился в отсутствии какой-либо поддержки извне, когда в конце 1973 года нужно было преодолеть нефтяной шок. Вызванное внешними обстоятельствами повышение цен выходило за все разумные рамки, а меры, предпринятые Европейским экономическим сообществом самостоятельно или совместно с американцами, были явно недостаточны. Мы уже в течение нескольких лет — главным образом после решений Вашингтона летом 1971 года — находились, как и вся мировая экономика, в возбужденном состоянии. Рост прекратился, безработица возросла, уровень цен поднялся. Как можно было объяснить, что причины находятся по ту сторону наших границ? Борьба за распределение заказов становилась все ожесточеннее. Об этом свидетельствовали скорее непривычные для Федеративной Республики стихийные забастовки.

Экономический нефтяной кризис наступил из-за политического ближневосточного конфликта, вылившегося в йом-кипурскую войну (октябрьская война 1973 года. — Прим. ред.). Меня обвиняли в недостатке дружелюбия по отношению к Израилю. Это абсолютно не соответствовало действительности, но тем не менее отразилось на моем положении как главы правительства.

На родине перекрещивались и сливались четыре течения, образуя широкий поток, который снес хрупкие дамбы. Закон об обеспечении энергией был проведен по ускоренной процедуре через законодательные органы, однако об ориентации на альтернативные источники энергии еще не было речи. Экспериментальный запрет на пользование автомобилями по воскресеньям должен был подчеркнуть, что граждане обязаны экономить энергию. Он не вызвал негативной реакции. Но этим дело и ограничилось. Предложение о введении ограничения скорости не прошло из-за категорических возражений коллег из СвДП. А мощный фронт тех, кто обычно клялся в верности Америке, выдвинул лозунг «свободный проезд для свободных граждан,» который встретил широкую поддержку населения.

В высших эшелонах управления экономикой царило минорное настроение. О том, чтобы, засучив рукава, взяться за дело, не было речи. Некто, выступавший от имени промышленников Рура, пытался нам на полном серьезе внушить, что за всю его сорокалетнюю деятельность в горно-металлургической промышленности положение еще никогда не было столь мрачным. Я вынужден был его попросить еще раз спокойно продумать все, что произошло за эти десятилетия, включая мировой экономический кризис, диктатуру и войну.

Большие трудности создавала нам небольшая группа квалифицированных технических специалистов: авиадиспетчеры объявили одномесячную забастовку со сниженным темпом работы, требуя повышения зарплаты и улучшения условий труда. Это раздражало пассажиров и должно было показать недееспособность правительства. Требования диспетчеров в своей основе были во многом справедливы, и проявление чуть большей гибкости правительству не помешало бы. Но невозможно было привести к общему знаменателю противоположные интересы, и впечатление, подрывавшее наш авторитет, сохранилось.

В конце концов, у меня произошло столкновение с руководителями профсоюзов, которые представляли трудящихся, занятых в сфере общественного обслуживания, и в первую очередь с председателем профсоюза работников коммунального хозяйства и транспорта Клункером. Когда перед Новым годом начались переговоры о заключении коллективных договоров, они не отказались от своих чрезмерных требований, предъявленных осенью 1973 года, и не пожелали принять во внимание новые данные о положении дел в экономике. Профсоюзы настаивали на 15-процентном повышении зарплаты и дополнительной оплате отпусков. Само собой разумеется, что ни один государственный работодатель не может безоговорочно принять требования профсоюзов. Также само собой разумеется, что между работодателем социал-демократом и профсоюзом возникает напряженность особого рода. Правда, в данном случае дело было в чем угодно, но только не в напряженных отношениях. Я был убежден — и на моей стороне были компетентные лица, — что подобное повышение зарплаты будет только во вред. Министр финансов разделял это мнение, однако затем проявил скорее сдержанность и исчез на конференцию в Вашингтон. Федеральный президент Хайнеманн советовал мне оставаться твердым и не колеблясь грозить отставкой. Это было бы правильно, так как социал-демократы еще больше, чем другие, должны показывать, что они умеют обходиться с деньгами налогоплательщиков.

Строгие меры оказались излишни, когда 11 февраля было заявлено и всеми осознано, что федеральное правительство хоть и несет формально высшую ответственность, но в действительности не является главным действующим лицом. Лица, ответственные за федеральные земли и общины, пришли к выводу, что им не выстоять в этом конфликте. Обер-бургомистр Франкфурта заклинал меня от своего имени и от имени своих коллег, чтобы федерация не становилась поперек дороги. Ему удалось дозвониться до меня во время заседания кабинета, чего еще никогда не случалось. Одна лишь мысль о невывезенных контейнерах для мусора пугала трусливых отцов города еще больше, чем неработающий общественный транспорт. Нам нужно было согласиться с повышением зарплаты на 11 процентов плюс некоторые специальные надбавки, и мы на это пошли. Я сознавал, что с этим связана потеря авторитета, но она оказалась более драматичной, чем ожидалось. Что касается заявления о моей предстоящей отставке, то нельзя было предвидеть, какие оно будет иметь последствия. Оно осложнило бы отношения с верными сторонниками и важными партнерами в профсоюзах, но они и без того были осложнены. Экономическое благоразумие, политическая ответственность и самоуважение должны были мне подсказать, что такое заявление необходимо.

В начале марта 1974 года СДПГ провалилась на выборах в городской парламент Гамбурга. Процент поданных за нее голосов снизился с 55 до 45 процентов. К этому добавились потери на коммунальных выборах в Шлезвиг-Гольштейне и Гессене. Никто еще не подозревал, что поведение избирателей в больших городах будет подвержено сильным колебаниям. Реакция была соответственно драматичной. Ведущие гамбургские политики дошли до того, что, затушевав местные недостатки, свалили всю вину на Бонн. Министр финансов и депутат от Гамбурга Шмидт поднял шум в правлении партии и публично выступил по поводу сомнительных решений слабого руководства и бесконечных споров. «Молодые социалисты» вели себя и в самом деле так, как будто они являются партией внутри СДПГ или даже в одном ряду с ней. В своих бессмысленных действиях они заходили слишком далеко. Поднятая ими шумиха отнюдь не прибавляла им популярности. Почему же я тогда не выступил против них более энергично? Во-первых, потому, что я помнил свою юность и знал, что строптивость — не самое плохое качество. Во-вторых, я считал, что устоявшимся в нашей партии административным порядкам время от времени нужно бросать вызов, пусть даже в неугодной для некоторых форме, иначе ничего хорошего никогда не произойдет.

Другими словами: эрозия прогрессировала. Мое шестидесятилетие в декабре 1973 года при всех оказанных мне знаках внимания сопровождалось различными рассуждениями о «потрескавшемся памятнике». Газеты, относившиеся ко мне благожелательно, соблюдали на этот раз бо́льшую дистанцию, чем, как мне казалось, было бы справедливо. Я дышал разреженным воздухом. Очевидно, от этого страдали и международные контакты. Когда я в апреле 1974 года приехал на траурный церемониал похорон Жоржа Помпиду в Париж, к беседам со мной не проявили слишком большого интереса. Правы ли были те, кто считал, что я больше не нахожу так называемую власть чем-то приятным или даже отвернулся от нее? Я не могу это категорически отрицать.

Я не признаю дешевых заявлений о том, что мое время как главы правительства все равно истекло. История со шпионом, пробравшимся с черного хода, была всего лишь последней каплей. Это просто, но не соответствует действительности. Я считаю, что смог бы найти в себе силы, чтобы преодолеть последовавшие за блестящей победой на выборах неудачи и вписать новые страницы как во внутреннюю, так и во внешнюю политику. Но как быстро меняются настроения…