К прошлому возврата нет

На одной из последних страниц рукописи моих «Воспоминаний» я летом 1989 года высказал предположение, что в один прекрасный день в Лейпциге и других городах ГДР «не сотни, а сотни тысяч людей выйдут на улицы», чтобы добиваться своих прав. Но и я не мог предвидеть все детали того, что после этого происходило неделя за неделей и привело к коренному и в то же время мирному перевороту осенью 1989 года. Кстати, подчеркивая роль населения в открытии новой эры, мы этим нисколько не хотим принизить вклад северных округов ГДР.

Берлин стал (а разве могло быть иначе?) тем местом, где сливались воедино чувства немцев и к которому было приковано внимание изумленной мировой общественности. В ночь с 9 на 10 ноября стена по широкому фронту стала проницаемой; за этим последовали драматические изменения вдоль германо-германской границы. Больше чем за месяц до этого Михаил Горбачев сказал в Восточном Берлине, что жизнь наказывает опоздавших. Вскоре в «столице ГДР» произошли первые, но тем не менее заслуживающие внимания изменения в высших эшелонах государственной власти и в руководстве господствовавшей в течение более сорока лет партии, время которой теперь на исходе.

В тот день, 10 ноября, я вместе с бургомистром Момпером, федеральным канцлером Колем и министром иностранных дел Геншером выступал на массовом митинге перед Шёнебергской ратушей и вспоминал август 1961 года, когда я на том же месте должен был вывести своих сограждан из состояния горького разочарования. Все было не так просто, как в стародавние времена. Теперь дело было не в том, чтобы противостоять опасности, грозящей извне. И не в призывах не обращать внимания на «перегородку», не дать из-за нее отвлечь себя от дела самоутверждения и созидательного труда. Как очевидец многих тысяч встреч, я был тронут до глубины души: город наполнился неподдельным весельем, не было ни следа агрессивности. Единство, которым так долго буквально заклинали всех этих людей, осуществилось «снизу» и втянуло в свою орбиту не только разделенные семьи. Мной овладело чувство огромного облегчения, смешанного с надеждой, что теперь мы справимся и с другими стоящими перед нами задачами. Мои мысли возвращались к августу 1961 года. Какой путь мы проделали с тех пор! Мы не удовлетворились призывом: «Стена должна исчезнуть!», а сказали себе и другим: «Берлин должен жить вопреки стене, а наш народ должен сплотиться, а также осознать свой долг перед Европой вопреки многократному и углубившемуся расколу».

И вот мы снова на площади перед Шёнебергской ратушей, переименованной в 1963 году в площадь Джона Кеннеди. На этот раз сюда пришли многие тысячи людей «фон дрюбен» («с той стороны», т. е. из ГДР. — Прим. ред.). Я обратился к ним с речью и не стыдился своих слез. Меня очень тронули телефонные звонки и полученные после этого письма со словами благодарности.

Как важно было противодействовать суровым последствиям раскола с помощью малых шагов до тех пор, пока не стали возможны большие. Сегодня это вряд ли кем-нибудь оспаривается. И только сегодня мы начинаем осознавать все значение тех маленьких вех! Что было бы с нацией, если бы не удалось соединить семьи!

В тот ноябрьский вечер в Берлине я сказал, что никто не подозревал, что немцы сплотятся именно таким образом, и никто не должен делать вид, будто ему известно, каким образом люди с этой и с той стороны установят новые взаимоотношения. Весь вопрос в том, чтобы они смогли соединиться в условиях свободы. «К прошлому в другой части Германии наверняка возврата больше не будет. Ветер перемен, который с некоторого времени веет над Европой, не мог обойти Германию. Я всегда был убежден, что забетонированный раскол и линия раздела из колючей проволоки и полосы смерти противоречат историческому развитию». Какое внутреннее удовлетворение испытываешь, когда вспоминаешь то, что написал тем летом: «Берлин будет жить, а стена падет!»

Я просил сограждан и соотечественников правильно понять процесс изменений и по-настоящему в него включиться: «Я знаю, что наши соседи на Востоке Европы понимают, что нами движет, и что это вписывается в новое мышление и новый образ действий, которые вдохновляют и самих жителей Центральной и Восточной Европы. Мы можем заверить наших соседей, а также великие державы, что мы не стремимся к такому решению наших проблем, которое противоречило бы нашим обязанностям по отношению к миру и по отношению к Европе». Мы руководствуемся убеждением, что Европейское Сообщество должно развиваться дальше, а раздробленность нашего континента должна быть постепенно, но окончательно преодолена.

Доминирующей темой стало (в гораздо большей степени, чем это соответствовало наиболее распространенным предположениям) сращивание различных частей Европы. Вновь провозглашенное единство немцев, на которое в большой степени наложило свой отпечаток возрожденное самосознание в восточной части Германии, стало прекрасной и важной главой. «Ветер перемен», разумеется, был связан не только с переменой климата в странах, расположенных между Германией и Россией, но и с изменением реалий и настроений внутри великой восточной державы. Однако почему я должен извиняться за то, что изменения в разделенной Германии, несмотря на все разумные соображения, держали меня в постоянном напряжении?

Положение коренным образом изменилось, когда немцы в ГДР взяли решение своей судьбы в собственные руки. «Сам народ» поднял голос за то, чтобы наконец рассеялся туман мелочной опеки и лишений. Не в последнюю очередь народ требовал права на правдивую информацию, свободу передвижения и свободу объединений, а также на соответствующую экономическую выгоду. Было ясно, что народное движение выльется в свободные выборы. Свободные выборы, которые действительно соответствовали бы этому названию. И хотя я прекрасно понимаю тех, кто решил переселиться, все же считаю, что участие в деле обновления на месте событий стоит того и потому заслуживает поощрения.

Свое выступление на площади Кеннеди 10 ноября 1989 года я закончил такими словами: «К прошлому возврата нет. Сюда относится и то, что о нас, живущих на Западе, будут судить больше не по вчерашним более или менее привлекательным лозунгам, а по тому, что мы готовы сделать сегодня и завтра, что мы в состоянии сделать и с духовной, и с материальной точки зрения. Что касается духовного, то я надеюсь, что ящики письменных столов не пусты. Я надеюсь, что кассы кое-что выдадут. И я надеюсь, что на календарных планах мероприятий осталось место для того, что необходимо теперь. Испытанию подвергается готовность к солидарности, к компромиссам, к новому началу, а не к поучениям. Сейчас нужно вновь сплотиться, сохранить ясность мыслей и как можно лучше сделать то, что соответствует как нашим немецким интересам, так и нашему долгу перед Европой».

Берлин стал городом многомиллионных встреч и привлек к себе внимание средств массовой информации всего мира. Однако только Лейпциг, некогда рыночная площадь Европы и центр германской книжной торговли, этот город старого бюргерского духа, который был колыбелью немецкой социал-демократии, смог стать местом проведения наиболее мощных, многомесячных манифестаций. Это было место, где умные русские и рассудительные немцы предотвратили опасность кровавого столкновения. Генеральный секретарь Хонеккер уже подписал приказ о приведении в действие вооруженных сил. Войскам было выдано боевое снаряжение. В последний момент включился «совет шести» и смог предотвратить превращение 9 октября в «кровавый понедельник». Впрочем, советская сторона не намеревалась использовать свои войска, чтобы помочь коммунистам из СЕПГ удержаться у власти. И даже тогда, когда в Дрездене, как позднее стало известно, уже заняли свои позиции танки. Я был уверен, что говорю от имени подавляющего большинства своих соотечественников от Эльбы до Одера, от Балтики до Рудных гор, когда на митинге в Берлине (и не только там) констатировал: «Никто не желает осложнений с советскими войсками, находящимися еще на немецкой земле».

Дабы не возникло недоразумений: когда я в середине октября 1989 года побывал с лекциями в Москве, где я также провел важные беседы, у меня сложилось четкое впечатление, что советское руководство не намерено в одностороннем порядке сокращать свое военное (называемое «стратегическим») присутствие в ГДР. Кроме того, там стремились не допустить срыва поставок промышленных товаров из ГДР. Германский вопрос обсуждался по многим аспектам, но четкая позиция не вырисовывалась. Разумеется, хотели, чтобы послевоенная граница между Германией и Польшей была признана окончательной. А помимо этого? О выходе ГДР из Варшавского пакта никто и думать не хотел. Однако каждый, в том числе и в высших эшелонах советского руководства, рассчитывал на то, что оба германских государства установят между собой более тесные взаимоотношения. То, что западные державы-гаранты независимо друг от друга и с некоторыми нюансами сообщили советской стороне, по довольно злорадным слухам, якобы содержало больше оговорок.

Как бы ни были важны наши собственные дела, мы не должны забывать, что для Горбачева и его соратников на первом плане стоят колоссальные трудности внутри страны, во-первых, и дальнейшая разрядка отношений с США, во-вторых, а вовсе не германский вопрос. Серьезность намерений первого человека в Кремле вызывала у меня еще меньше сомнений, чем прежде. Однако мне показалось, что противоречия скорее еще больше обострились, а противостоящие ему силы — окрепли. Можно надеяться, но нельзя быть уверенным, что, если трудности со снабжением приведут почти к хаосу, у мирного обновления останется еще шанс на успех.

Что касается другой части Германии, ГДР, то к недовольству, долгое время заглушаемому, прибавилось большое количество как внешних, так и внутренних обстоятельств, благодаря которым поначалу разобщенные, робкие акции протеста превратились в мощное массовое движение, принимающее импульсы от соседей и передающее их дальше.

Далеко идущие изменения в Польше и Венгрии вызвали живой интерес, в то время как сетования СЕПГ по поводу усилий реформаторов в Советском Союзе давали повод для недовольства. К сожалению, вновь проявились разжигаемые чересчур ревностными коммунистами антипольские настроения, которые считали уже ушедшими в прошлое. С другой стороны, ход событий в ГДР оказывал воздействие на Чехословакию — небольшое возмещение за то, что войска Варшавского пакта при позорном участии ГДР в 1968 году причинили этому свободолюбивому и чтящему свои традиции народу. В ноябре 1989 года стремительно проложила себе дорогу оппозиция, включая и тех, кто продолжал жить надеждами Пражской весны.

В конце лета поднялась и начала быстро расти волна беженцев. Это были в основном молодые, не знавшие материальной нужды, хорошо образованные граждане ГДР, устремившиеся через Венгрию и Австрию в Федеративную Республику. Для семей и предприятий это имело глубокие последствия. Непрочность старого порядка проявилась и в этом. Венгерское правительство игнорировало протесты Восточного Берлина. В Праге и Варшаве власти разрешили большому количеству людей, нашедших убежище в посольствах, выехать в Федеративную Республику. Восточноберлинское руководство оскандалилось и к тому же оказалось в изоляции.

Людям запало в душу, что в ГДР на коммунальных выборах весной 1989 года имела место массовая фальсификация результатов. Фальсификация не была чем-то новым, но на фоне общего недовольства она была последней каплей, переполнившей чашу терпения, и осложнила жизнь преемнику Хонеккера Эгону Кренцу. Груз прошлого был слишком тяжел. Разобщенные оппозиционные группы именно в этом процессе нашли для себя точку соприкосновения.

Потом сдержанное негодование вызвали незаконные действия полиции, направленные в начале октября опять-таки главным образом против молодых демонстрантов в Берлине, Дрездене и других городах: грубое обращение при задержании органами безопасности и содержании под арестом, издевательства над молодыми женщинами и все прочее, что типично для поведения чувствующих себя неуверенно ландскнехтов. То, что речь шла не об изолированном скандале у немцев, так как в Праге вплоть до последних дней перед крутым переломом также избивали демонстрантов, и даже в Варшаве оказалось почти невозможным привлечь к ответственности виновных в явном превышении власти, — не могло служить утешением.

В ГДР клич «Мы — народ!» заглушил все и сделал смехотворными притязания одной партии. Люди сами взялись за дело, соблюдая самодисциплину, но во всеуслышание. Они настаивали на требовании, чтобы их наконец-то принимали всерьез как граждан и избавили от опеки. Государственная власть, отступив перед соблазном насильственной конфронтации и последовав призыву советской стороны соблюдать сдержанность, пошла на примечательные уступки. Переход к правдивой информации свершился фактически за одну ночь. Талантливые журналисты со свежей головой и без всякого напряжения принялись за дело и продемонстрировали, что новости и при переходном режиме можно делать интересными. Однако широкая публика, как и большая часть слуг народа и партийных функционеров, уже давно привыкла к западным программам.

Желанию без особых формальностей ездить из Германии в Германию, насколько это в тот момент было возможно, пошли навстречу. Может быть, даже хотели создать небольшой хаос, чтобы дать новую пищу требованиям «навести порядок».

Единая партия быстро видоизменялась, ее не обошли стороной различного рода расчленения, в ней проявились тенденции к расколу. Росло число членов, отказывающихся платить взносы. Под давлением партийных масс был созван внеочередной съезд. Уже накануне его стало ясно, что из конституции придется вычеркнуть «претензию партии на руководящую роль». К менее привлекательным формам выражения кризиса относился поиск «козлов отпущения», который должен был скрыть тот факт, что в бедственном положении ГДР много виновников. Но и некоторые лидеры так называемых «блоковых партии» хотели бы поскорее забыть, что они до сих пор не возражали руководству СЕПГ, а, как правило, ему во всем поддакивали.

Уже летом 1989 года удивительным, пожалуй, даже сенсационным образом начали объединяться новые политические силы. Повсюду они выросли из групп по защите гражданских прав, мира и окружающей среды, которые могли действовать только полулегально. Деятели и организации евангелической церкви взяли на себя как защитные, так и миротворческие функции. Роль, которую сыграла церковь при формировании новых сил в ГДР, трудно переоценить, равно как и деятельность священников всех церквей. При этом церковь поначалу хотела «всего лишь» взывать к совести государственного руководства.

Не случайно в начале октября 1989 года в доме одного священника недалеко от Берлина в ГДР была вновь создана социал-демократическая партия; подготовка к этому началась в августе. В эти последние недели лета другие аналогичные инициативы также окончательно сформировались. «Новый форум», «Демократический прорыв», «Демократия — теперь». Некоторых из участников я уже знал давно. Друзей из СДПГ (ГДР. — Прим. ред.) я посетил вместе с председателем СДПГ Гансом-Йохеном Фогелем вечером 10 ноября, когда праздновалось падение стены.

То, что было, никогда не вернется. Но конца пути еще не было видно, а осложнение обстановки исключать было нельзя. Тем более что положение в ГДР оставалось неустойчивым. Было известно, что это можно изменить только в том случае, если люди будут уверены в том, что процесс реального участия граждан в управлении государством будет непрерывно расширяться и в обозримом будущем можно будет рассчитывать на ощутимое улучшение материального положения, а отношения с Федеративной Республикой получат новую основу. В то же время было очевидно, что, вероятно, пройдет не так уж много времени, пока демократическое движение не укрепит свои позиции в результате свободных выборов.

Из рядов оппозиции были слышны серьезные сомнения в целесообразности ускоренного проведения выборов. Как можно добиться равных шансов без организационной подготовки, без доступа к средствам массовой информации и без хотя бы минимальных финансовых средств партии? А разве при выдвижении кандидатов, если не предоставлять все делу случая, можно было действовать опрометчиво? Те, у кого были серьезные сомнения, даже ставили вопрос, не следует ли перед парламентскими выборами созвать учредительное собрание? И не нужно ли также за «круглым столом» закрыть вопрос о тяжелом наследии и урегулировать переходный период? Кто может отрицать, что подобные рассуждения, безусловно, были убедительны? Однако я посоветовал беречь время. Революции не имеют обыкновения ждать, пока закончится обсуждение всей повестки дня или пока «инциденты» будут улажены бюрократическим путем. Случалось, что вторая фаза революции становилась насильственной потому, что на первой фазе чересчур медлили и слишком мало импровизировали.

Очевидным было нежелание уверенных в себе новых сил терпеть чью-либо опеку. Широкие слои населения ГДР также были недовольны, когда к их успехам, достигнутым в тяжелых условиях, относились без должного уважения. Они также были недовольны, когда о результатах их труда говорили как об имуществе несостоятельного должника. Единство с более счастливой частью своего народа на Западе они представляли себе не как простое поглощение, хорошо понимая, что стоят на пороге глубоких, а следовательно, болезненных экономических реформ. Взаимосвязь с событиями, происходящими в Европе в целом, передается и людям, которые мало что знают об этих процессах, но имеют смутные предчувствия.

Нетрудно было убедиться и почувствовать, что первостепенным был и остается вопрос о слиянии двух частей нашего континента. Вопреки очевидным трудностям тот факт, что оба германских государства еще до великого перелома стали важными партнерами в Европе и для Европы, объективно оказался преимуществом.

На Венских переговорах о сокращении войск и обычных вооружений Бонн и Восточный Берлин не мешали друг другу. Наоборот, еще при старом руководстве СЕПГ они сотрудничали без каких-либо конфликтов. Существенные предпосылки для этого создал (на неофициальной основе) Эгон Бар. В этом отношении полемика против контактов с ГДР на партийном уровне была чересчур пристрастной. Главное всегда заключалось в ответе на вопрос «зачем?». По собственному опыту знаю, что помощь находящимся в стесненных обстоятельствах отдельным лицам и семьям зачастую можно было оказать, только применив необычные для Запада способы, потому что там в них нет необходимости.

Обе германские стороны полностью разделяли выводы не только хельсинкского Заключительного акта, но и последующих конференций. Я был уверен, что деидеологизация и демократический поворот в ГДР дадут новый толчок сотрудничеству в общеевропейском масштабе. Так оба государства являются членами Экономической комиссии ООН для Европы (ЭКЕ) со штаб-квартирой в Женеве, где у них есть возможность привести в действие этот, уже много лет простаивающий механизм. Помимо того ГДР, как и другие страны бывшего Восточного блока, может свободно ознакомиться с работой Совета Европы в Страсбурге (не путать с Европарламентом). Однако по-прежнему более важен вопрос, каким образом можно было бы укрепить связь с Европейским Сообществом. Комиссия в Брюсселе, как и правительство ГДР (и правительство Федеративной Республики), проявила интерес к этому.

Подходы, относящиеся только к Германии, дадут немного. Но если обе части Европы сблизятся, то кто сможет назвать причину, по которой Германия и ее части окажутся выключенными из этого процесса? Скорее, вопрос состоит в том, насколько можно учесть интересы безопасности и каким образом.

Подобные соображения были также положены в основу проекта германо-германского плана поэтапного сближения, представленного федеральным канцлером Колем 28 ноября 1989 года бундестагу. В этом вопросе социал-демократы были в Основном согласны с партиями правительственной коалиции. В тот день я снова был в Берлине, чтобы ознакомить сенатора Эдварда Кеннеди с новыми реалиями. Я мог ему сказать, насколько теперь близки к осуществлению предвидения его брата-президента:

«Единство между немцами, а также между обеими Германиями возросло и оно дополняется сознанием солидарной ответственности за нашу часть света. Однако при всем уважении к ответственности каждого сначала и в первую очередь необходимо заняться тем, что волнует людей. И это не только у нас и не только в ожидании появления новой Германской федерации. Напротив, это относится и к отношениям с соседними странами, в которых на повестке дня стоит вопрос о демократическом, социальном и экономическом обновлении».

Может быть, на Западе тому или иному правительству было нелегко привести бытовавшие ранее мнения к общему знаменателю с новыми обстоятельствами. Заблуждается тот, кто думает, что Германией еще можно «распоряжаться»; это больше невозможно.

Конечно, не имея собственного четкого представления, не стоит взывать к державам, ставшим почти пятьдесят лет тому назад победительницами. Страсть рассчитывать на фантазию сильных мира сего (или даже просить о «репетиторстве»), прежде чем выразить в соответствующем виде письменно или устно собственные представления, должна наконец пройти так же, как и мышление категориями «или-или».

Возведение двугосударственности в догму никогда не было убедительным. Желание видеть в увеличенном национальном государстве единственный вывод из положений основного закона — тоже. Единство через самоопределение — такова задача, поставленная перед нами творцами конституции. Для ее выполнения существует не один путь. За ее игнорирование ответственных политиков обвиняют в неумении решать национальные и европейские проблемы.

Конец коммунизма с его авторитарным господством партии и командной системой управления экономикой, очевидно, необратим. Процесс демократических реформ может вызвать возражения. В Центральной и Восточной Европе, как и в некоторых регионах Советского Союза, происходит, на мой взгляд, возрождение свободной социал-демократии. Но она может быть лишь одним в ряду других движущих факторов. Будущая объединенная Европа, как я это понимаю, не должна быть и не будет окрашена в один цвет.

Благоприятное воздействие, вызванное крушением сталинского и послесталинского господства, распространяется далеко за пределы Европы. В других частях света озабочены тем, что, если финансовый потенциал высокоразвитых стран будет использоваться в интересах Восточной Европы, их помощь развивающимся странам еще более сократится. Эта тревога не безосновательна. Ее можно и нужно устранить. Теперь более, чем когда бы то ни было, необходимо использовать во всем мире для борьбы с голодом и нуждой часть средств, освобождающихся благодаря сокращению вооружений. Это значит, что по мере возможности надо привести в соответствие национальные интересы, европейский долг и глобальную ответственность.

Я не забываю, сколько неопределенности и риска ждет нас на лежащем перед нами пути. Но то, что раньше приходилось отстаивать, преодолевая сомнения и упорное сопротивление, имеет сегодня явный шанс осуществиться. И это доставляет огромное удовлетворение.