После экспедиции на Длинный остров прошло несколько дней. На Храмовой горке был еженедельный летний базар. Мы с Августом носились в поисках работы, надеясь обзавестись копейкой-другой. Но на сей раз ничего не подворачивалось. Перекупщик, прежде уже несколько раз нанимавший нас складывать в стога купленный лен, сам стоял у больших весов руки в брюки и скучал.

Покрутившись без толку в водовороте людей и повозок, мы остановились у книжного ларька. Две тетушки покупали здесь псалтыри — книжки с церковными песнями — и беседовали.

— Пешком, сестричка, иль на хозяйской подводе прикатила?

— Да где там — на подводе! Ножками, ножками через луг напрямик, — отвечала вторая сладеньким, певучим голоском. — Хорошо, святой отец, дай бог ему здоровья, приказал починить мостки. А то было ну хоть в церковь не иди!

Август, стоявший рядом со мной, заржал, как жеребец. Тетушки оглянулись в недоумении; он прикрыл рот рукой. Потом толкнул меня в бок и шепнул на ухо:

— Слышал? Оказывается, святому отцу спасибо… Надо будет в воскресенье сходить нам в церковь.

— Это еще зачем?

— После проповеди священник Вальтер скажет речь про доски как пить дать!

— Откуда ты знаешь?

— А вот знаю, и все! И как скажет — тоже знаю. С дрожью в голосе, со вздохами и охами. А потом начнет путать латышские слова; он когда устанет, всегда путает. Пойдем послушаем — интересно ведь! Сипола с собой позовем, Густава…

Мы вновь забегали по рынку, теперь уже в поисках друзей. Сунули голову в дверь селедочной лавки: может, Сипол нанялся перекатывать бочки? Он как-то пожаловался, что их посудина под рассол вся проржавела, а селедочник Вейстер даром не то что жестяную банку — спичечного коробка не даст.

В лавке полно покупателей. Двое мальчишек ворочают тяжеленную бочку. Но Сипола нет.

И все-таки мы его отыскали. Совсем в другом, совершенно неожиданном месте. Присев на корточки у входа в палатку, где продавали горячие колбаски, он подбрасывал короткие чурки в железную печь. На ней стоял большой чугунный котел, там варились колбаски. Не решаясь подойти близко — колбасник Бйшулацис был известен своим крутым нравом, — мы остановились. Август тихо позвал:

— Сипол! Ответа не было.

— Сипол! Оглох, что ли?

Вот теперь он поднял голову, осмотрелся. Увидел нас, подошел.

— Так это вы шуршите? А я думал, показалось. Ну, опять что-нибудь случилось?

— Знаешь, кто положил обратно доски?

— Еще бы не знать! А что?

— Да вот тетки на базаре говорят, вроде это преподобный Вальтер распорядился.

— Да? — Сипол шмыгнул носом. — Интересно!

— Может, послушаем, что об этом в воскресенье скажет сам Вальтер?

— А что — давайте!

— Значит, встретимся у церкви до начала службы.

— Идет… Постойте, постойте, куда же вы? А колбаски? Не хотите?

Мы с Августом переглянулись.

— А у тебя есть? — не веря привалившему счастью, спросил Август.

День сегодня сложился неудачно, надежды на заработки лопнули. Мы и мечтать не смели о таком лакомстве. А тут оно, можно сказать, само шло в руки.

— Возьму у хозяина в счет заработка. — Сипол широко улыбался.

Он пошел в палатку, а мы с Августом, глотая слюни, напряженно прислушивались, что там происходит внутри. Колбасник Бйшулацис бойко торговал — в большой кошель, подвешенный к шее, то и дело, коротко позвякивая, летела мелочь. Когда же он возвращал сдачу, то бросал монеты на прилавок, и они звенели, словно бубенчики под дугой.

Наконец Сипол высунул голову из палатки:

— Быстрей сюда!

Палатка была набита едоками. Сипол уже выпросил у хозяина угощение: прикрытая бумагой, колбаска дымилась у него в руках.

— На! — Он протянул сверток Августу.

Отойдя от палатки десяток шагов, мы не выдержали, посмотрели, что в бумаге. Колбаска — и не маленькая! Да еще вдобавок калач. Разделили на две равные части и давай уплетать.

Рядом с нами, тоже с колбасками в руках, остановились двое хуторян. Хлебнули из фляжки по глотку водки, передернулись, крякнули и стали торопливо закусывать. Один из них рассказывал:

— Да, братец, нечистые дела творятся на нашем озере! Вот только вчера вечером баронский рыбак плакался: среди бела дня на Длинном острове разнесли ему всю хижину. Да что там хижина! Сети, братец, порваны, мордушки унесены. И еще: весь его улов исчез. А ведь рыбу держал не где-нибудь — прямо в озере, в ящике. Это же знать надо! Нет, что ни говори, дело нечистое. Так и считай: завелись тут у нас свои воры и бандиты. Будет уряднику работенка!

Август смотрел на меня, я на него. Есть сразу расхотелось, кусок застрял в горле. Для чего рыбаку эти выдумки, эта наглая ложь? А теперь за дело примется урядник, натолкнется еще, чего доброго, па наш след…

Второй дядька хлебнул снова и, держа фляжку в одной руке, другой вытер усы:

— Чудеса, да и только!.. Но ведь чтобы добраться к Длинному острову, нужна лодка. А у кого она есть, кроме как у господ? Вот теперь и смекай: вор и бандит кто-то из них. Никак иначе не выходит!

Август потащил меня прочь от палатки:

— Слыхал? Вот это и называется делать из мухи слона! Я никак не мог прийти в себя от страха и возмущения. Сети порваны, мордушки унесены, весь улов украден… Да мы же ничего, ну совсем ничего не тронули! Даже бечевки ни кусочка не взяли.

— Может, дядьки наврали? — Август, видать, обеспокоился не меньше моего.

— Сами все напридумывали. Пьяные, с них может статься. Как ты считаешь?

Я словно язык проглотил.

Видя, что от меня толку не добьешься, Август сказал:

— Беги скорее домой, предупреди брата. А я Сиполу скажу.

По улицам я не рискнул идти. Пробирался по дворам, перелезал через заборы, отбивался от собак, знакомых и незнакомых. Казалось, что урядник со всеми своими полицейскими и стражниками уже рыщет по местечку в поисках злодеев, и вот-вот нас поймают, арестуют, закуют в кандалы, бросят в тюрьму…

На следующий день мы отважились выйти из дому лишь только для того, чтобы уничтожить камышовые связки, которые оставили на берегу. Даже купаться не пошли, хотя день был жаркий и вода так и манила.

А потом… Потом беспокойство прошло. Сначала появилась надежда, что урядник не нападет на наш след. А к концу недели мы уже сами смеялись над своими недавними страхами.

В воскресенье мы встретились у каменной ограды церкви. Па базарную площадь возле церкви съехались сотни повозок. Празднично одетые молельщики, скрипя сапогами, устремились по усыпанной хрустким гравием дорожке. Некоторое время мы молча наблюдали за нескончаемым потоком. У Августа шевелились губы, словно он что-то подсчитывал. Потом повернулся к нам:

— Знаешь, сколько получает священник Вальтер за свои молитвы?

— Церковный сбор по рублю в год с каждого члена общины. Потом еще за крещения, венчания, отпевания, освящения… — стал перечислять Сипол.

— А сколько людей в общине?

— Вот этого я не знаю, — признался Сипол.

— А я знаю: больше десяти тысяч! Понял? Вот тебе сразу десять тысяч рублей. Дедушка говорит: если переплавить все деньги, которые его преподобие получает за один только год, то такой слиток не сможет унести даже силач.

— Ото! — воскликнул Сипол. — Тогда есть полный смысл молоть с кафедры языком. Гоп, ребята, не податься ли нам с вами в священники? Язычки у нас тоже слава богу!

— Особенно у тебя, — не удержался Август. Большие двери церкви были распахнуты настежь. Мы вошли в притвор и тихонько открыли вторую дверь, поменьше. Огромный зал, уставленный рядами скамей с высокими спинками, был заполнен молящимися. По обе стороны входа на тяжелых деревянных тумбах стояли металлические банки для пожертвований с прорезью в крышках. Возле каждой из них бдительно дежурил член общины. Отдал церкви свою денежку — получай листок с текстом псалма. Те, кто побогаче, опускали в прорези серебряные монеты, кто победнее — медные копейки.

По длинным проходам вдоль скамеек, зорко следя за сидящими, сновали сборщики пожертвований. В руках у каждого длинный шест. С верхнего его конца свешивается черная плюшевая торбочка, богато украшенная позументами и серебряной нитью — канителью, на торбочке мелодично позвякивает колокольчик. Стоит кому-нибудь повернуться в сторону сборщика или хотя бы случайно бросить на него взгляд, как тотчас же торбочка оказывается перед самым носом оплошавшего, а колокольчик хоть и негромко, зато настойчиво напоминает о ее присутствии. И неловко не бросить монетку.

Мы потихоньку продвигались по среднему проходу поближе к кафедре. Остановились возле скамьи, на которой сладко посапывал пожилой хуторянин, далеко не из бедняков, если судить по его серому пиджаку, неважно сшитому, зато из дорогого сукна. Рядом с собой он положил новую шапку, в нее сунул псалтырь. Прошел сборщик пожертвований, заметил спящего и, не мешкая, подсунул ему под нос звенящую торбочку. Дяденька встрепенулся, хрюкнул, протер глаза. Колокольчик зазвенел погромче. Сонливый богомолец сунул пальцы в карман жилетки, вытащил серебряную монету, осмотрел внимательно — не слишком ли много? — вздохнул с сожалением и бросил в торбочку.

Август сказал тихо:

— Эх, жаль! За нее Бишулацис дал бы каждому из нас по колбаске с калачом в придачу.

Дяденька услышал, задвигался, крякнул, повернул к нам свое багровое мясистое лицо с обвисшими щеками, посмотрел сердито и погрозил коротким, словно обрубленным пальцем. Мы, втянув головы в шеи, сделали вид, что это к нам не относится. Прошли еще немного вперед и сели — там как раз было свободное место.

Отзвонили колокола, все стихло. Негромко вступил орган. Теперь в огромном зале был слышен каждый шорох. Стоило кому-нибудь скрипнуть башмаками, как все, словно по команде, оглядывались. А уж кашель или чиханье разносились по всей церкви.

Медленно, торжественно вышел священник, весь в черном, с большим серебряным крестом на груди. Все поднялись с мест. Когда же святой отец опустился на колени возле алтаря, зашелестели платья и зашаркали ноги — молящиеся вслед за ним стали на колени.

Сипол с Августом затеяли возню — нашли место и время! Сипол сунул кулак в бок Августу и, покраснев от натуги, заставлял его встать на колени. Тот сопротивлялся с не меньшей силой. Оба дергались, пыхтели. А мой брат, боясь, как бы все это не заметили соседи, хватал за пояс то одного, то другого и вразумлял торопливым шепотом:

— Перестаньте же, перестаньте!

Потом все поднялись, с шумом сели. Опять заиграл орган, только теперь уже не тихо, а во всю мощь. Молящиеся нестройно запели. Какая-то тетушка позади нас никак не могла уловить мелодию. Тоненько тянула то одну, то другую ноту, останавливалась, когда другие еще пели, и, наоборот, никак не могла остановиться, когда куплет кончался. Август повернулся к ней, сморщив лицо так, будто нечаянно хватил уксуса Я давился от смеха.

Спели несколько псалмов. Священник со сцепленными на круглом животе руками выплыл из-за металлической ограды алтаря. Его сопровождал служка; он предупредительно отворил воротца у лестницы, которая вела на церковную кафедру. Придерживаясь руками за перила, Вальтер тяжело взгромоздился на высокую трибуну. Стал там на колени, склонил голову на бархатный барьер и стал тихо молиться. Нам был виден только его блестящий лысый затылок.

— Луна взошла среди бела дня! — шептал Август, и я прикрывал рот обеими руками, чтобы сдержать рвущийся смех.

Началась проповедь. Вальтер, сам из немцев, произносил ее на странном латышском языке:

— Подобной чисто вымытому агнцу душа человеческая становится через посредство моления господу богу нашему…

Вникать в смысл проповеди было очень трудно, и я стал наблюдать за лицом его преподобия. Лоб у него узкий, а щеки широкие. Глаза маленькие, глубоко посаженные. Над ними нависли седые пышные брови. Голова лысая, только возле ушей сохранилось немного волос. Но самое любопытное — это, конечно, подбородок. Сначала маленький круглый выступ, под ним складка, затем вторая, побольше первой, третья, еще больше. Когда Вальтер говорит, губы почти не шевелятся, зато подбородок беспрерывно колышется, и складки набегают друг на друга, как волны.

Смотреть было интересно — чем не бесплатное представление! Потом я стал прислушиваться к его голосу. Он дребезжал, слова не произносились, а пелись. Время от времени священник шумно вздыхал, будто собирался нырять. И все об одном и том же: «Моление… спасение… грехопадение…» И снова: «Моление… спасение… грехопадение…»

Я вздрогнул и чуть не упал со скамьи. Это Август ткнул меня локтем.

— Чего дерешься? Как дам!

— Проспись! Сейчас пойдут сообщения пастве. Священник на кафедре сделал паузу, полистал какие-то бумажки.

— Дорогие члены общины нашей! — обратился к собравшимся. — Исполнение воли божьей произошло. Злоумышленники, под тяжестью смертных грехов изнывающие, гласа всевышнего ослушаться не посмели. Мостки через канавы снова ими на место положены. Одной же доски все еще не вернули, остатки дьявольского искушения в глубине смятенной души тая.

И тут я услышал нечто похожее на мычание. Это Август и Сипол согнулись в три погибели и лопались от смеха.

Брат не выдержал. Опасаясь, что оба они вот-вот разразятся хохотом и будет скандал, он сорвался со скамьи и ринулся к выходу. Я за ним. Старался как можно тише, на цыпочках. Но, будто нарочно, наступил на скрипящую доску.

Она взвизгнула — все оглянулись. Тут уж не до приличий — со всех ног припустил к двери.

На паперти мы стали ждать. Вскоре в дверях показались Август и Сипол. Набросились на нас:

— Вы чего убежали? Самое интересное было в конце. Вальтер еще сообщил о заблудшем теленке, о поросенке, убежавшем из загородки. Совсем запутался. «Маленькая… как это?.. Маленькая свинья, хозяев своих… как это?.. сквозь дыру покинувшая…» Вот потеха!

Заговорили колокола. Мы дружно зашагали по дорожке к воротам. Отсюда вниз под гору вела мощенная камнем мостовая, единственная в нашем местечке. Кончалась она у самого большого кабака, над дверьми которого красовалась яркая вывеска: «Церковный трактир».

Как только кончилась служба, открылась дверь трактира. Мимо нас по мостовой хлынула толпа — многие мужчины из церкви прямым ходом устремились в кабак. Август проводил их взглядом.

— Дедушка говорит: и церковь и кабак — одна баронская лавочка…

Было жарко. Сипол предложил:

— Гоп, ребята, теперь очистимся от смертных грехов. Что он хочет этим сказать?

— Как?

— Очень просто! Айда на озеро купаться!

Мысль понравилась всем. Помчались вприпрыжку по хорошо знакомой дороге: через большой мост к лесочку возле усадьбы священника, потом по тропке через луг. Первый мосток был как раз тем злосчастным, который так и остался без одной доски. Сипол запел дребезжащим голосом священника Вальтера:

— «Одной же доски все еще не вернули, остатки дьявольского искушения во глубине души тая…» Август отозвался в том же тоне:

— Ее ангел божий у баронского рыбака пусть возьмет. А эти четыре доски не по господнему наущению, а по доброй воле некиих славных отроков сюда принесены и на место водружены.

И мы весело побежали дальше, чтобы поскорее оказаться на пляже и чистой водой окропить свои тела, «под тяжестью смертных грехов изнывающие».