Попрощавшись с Августом, забросив за плечи котомку, я двинулся в обратный путь.

Дорога опять шла через понтонный мост. Настил гремел под колесами и ударами копыт. И тут я сделал открытие. Мост медленно покачивался. Будто идешь по зыбкой болотной почве, которая в любой миг может провалиться под ногами.

Поднявшись на крутой берег, оглянулся. Вон там, далеко, скотобойня, где остался мой друг. Дома отсюда казались маленькими, словно игрушечными. Их было много на том берегу, целый лес крыш островерхих и почти плоских, жестяных и черепичных, красных, зеленых, серых. Там жили люди, сотни, тысячи людей, чужих, непонятных, с незнакомым языком, обычаями. Широкая серая лента воды отделяет меня от них. Да, не скоро попаду я снова в Псков.

Остались позади последние городские дома. Я бодро шагал по шоссе, вернее, по пешеходной дорожке рядом с ним. Шоссе бежит, бежит к горизонту. Нет, лучше уж смотреть по сторонам, а не вперед. Горизонт далеко, очень далеко. Посмотришь — и сразу сомнения: дойду ли?

Сзади донесся дробный перестук копыт. На тарантасе катил какой-то торговец; впереди сложены большие тюки. Сам ездок, откинувшись на пружинном сиденье, явно был в хорошем расположении духа. Тарантас удобный, сиденье широкое, места, самое малое, для трех человек. Я обрадовался. Встал на краю дороги и, когда тарантас поравнялся со мной, попросил умоляюще по-русски, как учил Август:

— Добрый хозяин, возьми с собой!

Не знаю, как у меня получилось, во всяком случае понять при желании можно было. Но торговец даже не удостоил меня взглядом.

Что ж, нет так нет! И я зашагал дальше, насвистывая. А когда губы устали, стал напевать без слов. Да, теперь понятно, почему солдаты на марше поют: так куда легче шагать.

Каждый пройденный верстовой столб я провожал радостным взглядом: еще один! Мимо в ту и в другую сторону проезжали повозки, но больше я проситься не стал.

Путь вел через небольшой лес. Ели шумели на ветру, каждая ветка, каждая хвоинка, так же как и я, напевали свою песенку. Я шел, глядя на деревья. Вот здорово! Кажется, сам я стою на месте, а деревья идут мимо. Хорошо, если бы на самом деле так: стоишь на месте, а дорога движется мимо тебя. И ноги не устанут, и все посмотришь. Ведь самое интересное для путника видеть новое, то, чего никогда раньше не знал. А усталость — она лишь портит удовольствие.

Незаметно солнце склонилось к вечеру. Снова позади послышалось звонкое цоканье копыт.

— Эй, малец! Садись — подвезу!

Бородатый крестьянин придержал лошадь. Я одним махом вскочил на повозку и устроился на соломе рядом с возницей. Он тронул вожжи, лошадка пошла рысью. Крестьянин был в лаптях, на голове старенькая шапчонка. Посмотрел на меня, добродушно улыбаясь, спросил:

— Далеко?

Это я понял. Как же ему ответить? Я ведь не знаю, как будет по-русски «сто верст»? Наконец сообразил. Растопырил пальцы на обеих руках, потом сжал в кулак. И так десять раз. Он удивился, покачал сочувственно головой.

Так мы проехали несколько верст до перекрестка — здесь крестьянину нужно было сворачивать. Поблагодарил его как мог и торопливо зашагал дальше. До наступления темноты надо найти хоть какое-нибудь жилье.

Заходящее солнце быстро катилось к горизонту. Вот уже, словно подожженные, вспыхнули нижние края облаков. Красным огнем запылали и верхушки деревьев. А под ними, в траве, в кустах, крались ночные тени. Птицы стаями опускались на ночлег.

На дороге стоял одинокий трактир. Очень кстати — мне и пить хотелось и есть. Может, и заночевать здесь удастся?

Потянул дверь — резко пахнуло пивом и табаком. Толстый трактирщик, расставив локти и навалившись грудью на прилавок, смотрел на меня выжидательно. На лице играла презрительная усмешка, словно он хотел сказать: это что еще за бродяжка сюда лезет?

Я направился прямо к стойке, произнес коротко:

— Чай!

— Нет! — так же коротко ответил он.

Ах, трактирщик, наверное, думает, что у меня нет денег. Ну хорошо же!

Вытащил полтинник, кинул со звоном на стойку. Указал пальцем на бутылку лимонада:

— Один!

Трактирщик взял мою монету, осмотрел придирчиво, бросил в кассу. Откупорил бутылку и подал.

Я подсел к ближайшему столу, вытащил из сумки кусок колбасы, псковские сушки. Предвкушая удовольствие, отпил глоток. Горько!

Вот тебе раз — в бутылке вовсе не лимонад, а пиво.

Трактирщик считал деньги, не обращая на меня никакого внимания, я же, мучаясь, опорожнил бутылку. Поднялся, подошел к стойке за сдачей. В голове шум, в глазах рябит. Трактирщик расправил усы, посмотрел на меня, но сдачи не давал. Тогда я протянул руку и потребовал;

— Деньги!

И тут он схватил прислоненный к стойке кнут, видимо забытый каким-нибудь пьяницей, и замахнулся. Я отскочил. Опьянение тотчас прошло, осталась одна только мысль — заставить трактирщика вернуть мне сдачу. Я заорал:

— Деньги! Деньги!

Оглянулся — не дадут же люди свершиться такой несправедливости! Но трактир был пуст. Все равно, решил я, никуда не пойду. Буду стоять так и кричать, пока он не отдаст.

Трактирщик понял, что я не собираюсь уходить. Выскочил из-за стойки, тряхнул меня за шиворот и, больно стукнув по ногам кнутовищем, вытолкал за дверь. Захлопнул ее с треском, дважды повернул ключ.

До слез было жаль так глупо потерянных денег. Зачем, зачем только я зашел сюда! Ведь известно: трактир — место нечистое, тут и обирают, и обсчитывают, и даже ограбить могут. А теперь что? Как отнять у него мои деньги?

Я колотил в дверь ногами. Все тихо. Обежал вокруг трактира — вторые двери тоже на запоре. И такая злость вдруг обуяла меня. Нет, не оставлю я ему своих денег, не оставлю! Взломаю дверь! Подожгу трактир! Нет, вот что — окна перебью!

Я подавил слабый внутренний голос, звавший меня к благоразумию, схватил несколько камней и запустил один за другим в ближайшее окно.

Со звоном посыпались стекла. Я дал волю ногам. Оглянулся. Трактирщик выскочил из дверей и, переваливаясь с боку на бок, как жирная утка, бежит за мной. Я видел его поднятые кулаки, прыгающие усы.

Я несся легко и быстро. Мелькали белые придорожные камни, деревья на обочине. Бежал долго, уже силы были на исходе. Но теперь и опушка леса недалеко. А там мне никакой трактирщик не страшен — спрячусь, не найдет.

Перескочил канаву, споткнулся о пенек. В глазах поплыли огненные круги…

Сколько так пролежал, не знаю. Но когда очнулся, над головой было звездное небо. Угрюмо шумел темный лес. Где я? Что со мной? Сидел и вертел головой. Но потом увидел шоссе и сразу все вспомнил. Дрожь прошла по телу. Ночью на дороге совсем один! Ну и что с того, что один? Главное, трактирщик меня так и не догнал!

Осторожно, на ощупь перебрался через неглубокую канаву. Ноги тяжелые, голова болит. Побрел, ориентируясь на белые камни. С обеих сторон тяжко вздыхают деревья, обступившие меня, словно сгорбившиеся великаны. Где-то вдалеке перекликаются собаки. Прислушался: не проедет ли кто по дороге на мое счастье?

Все тихо.

Клонило в сон. Нет, всю ночь идти я не смогу. Свернуть с шоссе и искать ночлега в какой-нибудь избе? Только заблудишься в темнотище. Да и к тому же злые псы. Лучше всего устроиться в лесу.

Шел, шел, пока наконец дорога опять не привела в лес. Немного посветлело, нет-нет да и выглянет серебряный серп луны. Я отошел в сторону от шоссе, стал петлять между деревьями, то и дело цепляясь ногами за всякие невидимые в темноте кочки и бугорки. Ну, где устроиться? А страшно ночевать одному в темном лесу!.. «Что тут особенного, — уговаривал я сам себя. — Ночь — это все равно что день, только без солнца. И деревья те же, и кусты. Днем ведь я хожу по лесу без всякой опаски. Так отчего же ночью вдруг напал на меня страх?..»

Чутко вслушиваясь в ночные шорохи, я своим новым острым ножом срезал увесистую дубинку. Сразу прибавилось уверенности. Подался поглубже в лес, постукивая для храбрости дубинкой по стволам. Под ногами хрустел валежник, поскрипывал мох.

Наконец добрался до дерева, которое в темноте принял сначала за небольшую копну сена. И только совсем вблизи понял — не копна, а пышный куст можжевельника. Опустился на колени и пролез под ветки. Очень хорошо, просто отлично! Возле самого ствола пустота, а вокруг все закрыто ветками до самой земли. Чем не шалаш!

Здесь я решил заночевать. Надрал ощупью травы, мха, устроил под кустом некое подобие берлоги. Положил рядом с собой дубинку, открытый нож воткнул в ствол — на всякий случай. Сумку под голову, на лицо шапку, руки в рукава, сам свернулся калачиком. Шелестела на ветру листва, пахло хвоей и сосновой смолой…

Пробудился, едва занялся рассвет. В лесу вовсю щебетали птицы. Вылез из-под куста, вооружившись ножом и дубинкой. Никого — ни волков, ни медведей, ни разбойников. Стал прыгать и хлопать себя по бокам, чтобы согреться.

Неподалеку захрустели ветки, послышался топот. Что это? Схватив в охапку все свое имущество, я кинулся к шоссе. Остановился и прислушался. Снова топот! Я уж и не знал, что делать: бежать или выжидать? И вдруг на шоссе, почти рядом со мной, выскочила косуля и остановилась как вкопанная. Вероятно, напугалась еще больше меня. Через мгновение косуля большими прыжками пересекла шоссе и исчезла в лесу.

Посмеялся я над своими страхами и зашагал дальше. Где-то усердствовали петухи, оповещая мир о рождении нового утра. На дороге никого — ни пешеходов, ни повозок. Я был полным хозяином этой белесой ленты шоссе, протянувшейся через всю землю, от одного края неба до другого. К постолам, подмоченным росой, пристала пыль, и за мной тянулись большие бесформенные следы.

Когда солнце поднялось высоко, я успел прошагать основательный кусок. Шоссе проходило неподалеку от какой-то деревни. Решил завернуть туда и напиться. На высоком журавле у деревянного сруба покачивалась тяжелая, с толстыми стенками бадья. С трудом зачерпнул воды. Придерживая, попытался напиться, но бадья соскользнула с мокрого сруба и, расплескивая воду, взвилась на журавле вверх. Да, в чужих местах даже напиться не просто, всему надо обучаться заново.

Присел на скамейку возле колодца, стал вытаскивать из котомки еду. В это время из ближайшей избы вышла маленькая девочка. В вытянутых руках она несла глиняную крынку.

— Возьми, мальчик, пей!

Я взял крынку, до краев наполненную жирным молоком. Сказал «спасибо» и, не найдя больше у себя в памяти других подходящих русских слов, молча протянул девочке сушку. Она не отказалась, присела на скамейку рядом со мной и, дружелюбно посматривая, взялась за угощение. Мы жевали ломкие сушки и запивали поочередно молоком из крынки. Я хотел рассказать ей про свое путешествие, но тех немногих русских слов, которые я знал, явно не хватало. Девочка от души веселилась, смеялась, раскраснелась вся. Голубые глаза с длинными ресницами так и искрились. Я безнадежно махнул рукой и тоже рассмеялся.

Скрипнув, отворилась дверь в избе, появилась женщина в платке:

— Алена!

Моя новая знакомая, схватив пустую крынку, убежала.

Постукивая дубинкой по пыльным камням, я продолжал свой путь. Соломенные крыши низкорослых изб остались за первым же поворотом. Но еще долго торчал на горизонте длинный колодезный журавль.

На солнце навалились целые горы туч. Зубчатые, рваные, где словно заснеженные, а где закопченные, темно-серые, они быстро закрывали небо. Тучи шли с разных сторон, наползали одна на другую, словно там, на небе, шел беспощадный беззвучный бой. Хотя нет, почему беззвучный? Вдалеке погромыхивало, на потемневшем горизонте дрожал отблеск далеких молний.

Я ускорил шаг. Удивительно — нисколько не было страшно. Наоборот, грозные тучи как будто наполняли меня решимостью и силой. Я смотрел на небо, смотрел на широко раскинувшиеся поля, мне было хорошо на этом приволье.

На краю неба, там, где исчезало шоссе, стремительно поднималась и на глазах росла широкая черная полоса. Ее беспрерывно рассекали яркие молнии, то прямые и короткие, то длинные, зазубренные, злобно впивавшиеся в землю. Погромыхивание, вначале далекое, превратилось в мощный гром. А я, вместо того чтобы искать прибежище, все шел и шел. Странное упрямство, нежелание покориться стихии заставляло меня не бежать от грозы, а, наоборот, идти ей навстречу.

Черные тучи овладели почти всем небом, невидимые гиганты сталкивали там грохочущие каменные громады. Сделалось темно, как перед ночью. Ветер поднимал с земли песок и швырял пригоршнями в лицо. Его порывы были такими сильными, что перехватывало дыхание. И только теперь я спохватился. Скорее найти хоть какой-нибудь кров!

Стал накрапывать дождь, поначалу мелкий. И тут в стороне от шоссе я заметил сарай. Бросился к нему. Уже не мелкий дождь, а большие тяжелые капли ринулись на меня с небес. Каждая из них с лету пробивала одежду, добираясь до тела.

Вымокший, исхлестанный дождем, я добежал до сарая. Укрылся под стрехой. Вовремя! Дождь лил теперь с такой силой, что все — и небо и землю — заслоняли сплошные водяные струи. Беспрерывно сверкали молнии, могучие удары грома заставляли сжиматься в комок и прятать лицо.

Вот когда стало по-настоящему страшно! Я прижался к стене сарая. Вода быстро просочилась через редкий соломенный навес и полила ручьями. Под ноги натекли лужи. Надо забраться в сарай… Где там! Дверь заколочена вот такими гвоздями.

Дождь лил долго. Вода, кругом вода! Шоссе — сплошная лужа, в канавах стремительные потоки. Проплешины на обочине дороги, где не росла трава, походят на размокшее мыло. Идти трудно: ноги скользят и разъезжаются по сторонам. А ведь день уже на исходе.

И тут мне посчастливилось. Добросердечный крестьянин провез меня десяток верст.

К ночи я достиг перекрестка, где нужно было сворачивать с шоссе на большак. На разъезде стоял кабак и постоялый двор. Кабак я обошел стороной, помня о вчерашней неудаче. Зато на постоялом дворе нашлась свободная скамья, на которой я и расположился на ночь. И тепло, и сухо, и бояться нечего…

Рассвет застал меня на большаке. В отличие от прямого как стрела шоссе, он кружил между холмами и березовыми рощами Местность тут напоминала мои родные места: беспрерывный шелест осин, пестрота березок, пышные ольхи на краю лугов и болот, Меня стали донимать пастушьи псы. Вздыбив шерсть, оскалив зубы, они следили за каждым движением моей дубинки, не решаясь, однако, подойти поближе. Лишь один нахал попытался схватить меня за ногу. Я сделал вид, что вот сейчас кинусь за ним. Он с визгом метнулся прочь. Остановился далеко, на взгорке, и залился обиженным лаем.

Перекликались пастухи, мычали коровы. Серые скворцы стаями перебирались с одного поля на другое, пролетая над головой с шумом, похожим на порыв ветра. Видел я и длинноухих. Зайцы подходили совсем близко к дороге, но, заслышав мои шаги, быстро скрывались в не скошенном еще овсе. По краям болота бродили аисты, высматривая себе лягушек помоложе и повкуснее. Я шел, наблюдал и радовался каждому деревцу, каждому живому существу…

Еще верста, еще… Все ближе и ближе. Только теперь я почувствовал, как сильно соскучился по дому. Кажется, не три-четыре дня, а долгие месяцы не видел я своих друзей. Вот будет что порассказать им! И вообще… Проделав такой путь, смело можно числить себя среди первых. Когда будем играть в войну или отправимся за орехами, мое место уже не позади, среди прочей мелюзги, а впереди, где большие.

Вот ведь какая штука: домой-то, оказывается, возвращаться куда приятнее, чем уходить. Ничто не портит настроения: ни песчаные бугры, в которых вязнут ноги, ни илистые канавы, через которые перелезаешь, чтобы спрямить путь.

Прежде десять верст казались мне до невозможности долгими. А сейчас прошагал в Псков и обратно целых двести, и сил еще вполне достаточно. Вот когда только понял я любимые слова отца: «Кто крепко захочет, тот много сможет».

Приближался вечер. Но это меня больше не тревожило. Ведь вместе с ним приближались и знакомые места. Вон на холме ветряная мельница с длинными скрещенными руками — бывал я возле нее! А за мельницей, в долине, небольшое озерко, тут и на мою наживку клевала рыбка…

Стемнело. В ночном воздухе за версту слышался плеск волн на нашем озере. А за озером уже мелькают огоньки местечка. Еще пройти лес на берегу — и считай что дома.

Но впереди самое неприятное место. Посреди леса, на повороте дороги, врыт большой крест. Давным-давно здесь ночью убили богатого торговца. Даже когда днем идешь мимо, и то делается не по себе. А теперь ночь. От любого шороха — листья ли шелохнутся, сучок ли хрустнет — вздрагиваешь, оглядываешься в тревоге: не разбойник ли притаился в кустах? Дуновение ветерка — и уже прислушиваешься напряженно: что это, не застонал ли кто? Я не шел, а крался посередине дороги, до боли сжав в руке свою верную дубинку.

Послышалось негромкое позвякивание, а вскоре на дороги блеснул свет фонаря. Я облегченно вздохнул: это проезжала пароконная почтовая коляска.

Пока звякал веселый колокольчик, я на рысях проскочил страшное место. И вот уже Янова горка, под ней раскинулось местечко.

Сердце у меня бешено колотилось, когда я постучал в нашу дверь. Сначала все было тихо. Потом чиркнула спичка, сквозь скважину замка блеснул свет. Дверь отворилась.

Мать радостно вскрикнула. Я бросился в ее объятия.