— Ну, и каково оно — быть дома?

Рано утром Пол сидел за столом для пикника у супермаркета, пил кофе и ждал Райли. Вместо Райли вышел Итан.

— Все хорошо, — ответил Пол, глядя в кофейную чашку.

— Прошло не так мало времени, верно?

Невзирая на то, что Пол его не приглашал, Итан сел с края стола. С виду загорелый и уверенный в себе, но уверенность была напускной.

— Несколько лет.

— В твоем возрасте это немало.

Что Итан пытается сказать?

— И да, и нет, — уклончиво ответил Пол.

Итан был первым взрослым, с которым Пол бывал намеренно грубым, а теперь это вошло в привычку. В десять лет он начал подмечать слабости и ошибки взрослых, и это стало для него откровением. Райли тоже это понимала, но быстро забывала, а Пол всегда помнил. В детстве ему нравилось это чувство превосходства, но одновременно он его ненавидел. Он этим злоупотреблял, но не нарочно.

— Райли сказала, вы вдвоем сегодня утром отправляетесь рыбачить.

Пол кивнул. Ему пришло в голову, что Итан, вероятно, надеется на приглашение.

Итан был красивым и по временам забавным. Он умел говорить с разными акцентами и любил работать на публику. Бывало, он целый день говорил с русским акцентом, а на следующий день картавил, как шотландец. Райли и Алиса визжали и вопили в знак протеста, но им это страшно нравилось. Готовил Итан плохо, но тем не менее считал себя спецом. Он мог легко расплакаться и отличался забывчивостью. Когда Джуди не было дома, он давал девчонкам по три рожка мороженого. Он научил дочерей катанию на скейтборде, рыбалке и виндсерфингу.

Было время, когда Пол, глядя в зеркало, спрашивал себя, будут ли у него такие же, как у Итана, волосы, когда он вырастет. В своей комнате он в одиночку отрабатывал акценты Итана. Размышляя о том, каким он станет мужчиной, он старался представить отца, но думал обычно об Итане.

Итан действительно знал, как быть счастливым, однако это был не тот человек, который мог бы долго служить образцом. Он хотел казаться не тем, чем был. Вот что Пол со временем осознал. Мертвые больше подходят для роли идола, чем живые.

И все же Полу, несмотря на его принципы, трудно было не любить Итана. А вот с матерью Пола все получалось наоборот.

Пол подумал о том, что было ночью на берегу. Он подумал об Алисе, и ему стало стыдно. Он гнал от себя подобные мысли. В этом проявлялась слабость, делавшая его способным понять такого, как Итан, подвластного желаниям человека, а Пол не стремился понять Итана.

Итан с надеждой посмотрел на него. Он хотел общаться с ним как мужчина с мужчиной, полагая, что они могут стать друзьями.

Было что-то в его спальне, заставившее Алису это сделать. Вот что говорила себе Алиса на следующий день. Не кровать, собственно, хотя это было нечто. Может быть, дело было в неизведанности спальни, поскольку ни один из них троих не бывал там в прошлые летние сезоны. И, хотя спальня вместе с домом находилась на острове, однако приобретала статус посольства. Будучи в одной стране, принадлежала другой.

Какой-то частью своего существа Алиса просто хотела знать. Не так уж важно было, каков будет ответ, ей просто необходимо было знать, так это или иначе.

Она в смущении помедлила, прежде чем войти в дверь. Разве он когда-нибудь стучал в дверь ее дома или ждал, пока его впустят?

— Пол?

— Я наверху.

Алиса неловкими пальцами отвела волосы со лба. По ногам забегали мурашки, хотя было никак не меньше двадцати пяти градусов. Она медленно поднялась по черной лестнице.

— Привет, — сказала она, робко остановившись на пороге.

Он повернулся к ней. Не всем корпусом, а только головой.

— Как дела? — спросила она.

Он откинулся в кресле.

— Пытаюсь писать о кантовской «Критике чистого разума». Я сейчас изучаю главу странички на полторы. Похоже, понимаю я в ней не больше, чем мамина собака понимает в «Нью-Йорк таймс».

Она сдержанно засмеялась. Раньше его самобичевание ее пленяло, но теперь она начала понимать, что это также и проявление самодовольства. Ему нравились те его свойства, на которые он сетовал. И он не говорил о качествах по-настоящему тонких.

— Так ты пишешь или стираешь? — спросила она.

— Пишу. Стираю ночью.

Она внимательно посмотрела на него. На его лице никак не отражалось то, что он думает о происшедшем на берегу два дня назад.

— Похоже, днем ты тоже стираешь, — сказала она.

Лицо его приняло напряженное выражение. Ему нравилось рушить барьеры между ними, но инициатором этого должен был быть он. Предполагалось, что она должна беспрекословно соглашаться с ним, проявлять любознательность, когда этого хочет он, или игнорировать что-то, если он считает это необходимым.

— Невозможно стереть то, чего нет, — сказал он.

Она оробела. Нужно было держать рот на замке.

— У тебя там ничего нет? — спросила она.

Он воззрился на монитор компьютера и покачал головой, повернувшись, чтобы посмотреть на нее.

— Ничего нового.

Она сердито взглянула на него с чувством знакомого разочарования. Иногда в его присутствии она ощущала, что они тесно связаны друг с другом, а подчас чувствовала себя совершенно одинокой, и тогда ей казалось, что она с тоски вообразила себе их близость.

— Наверное, придется примириться с тем, что диплом незавершен.

Он наморщил лоб над переносицей.

— Может быть.

— Так или иначе, университетские степени придуманы для мелких людишек.

— Хватит, Алиса.

Она хотела бы остановиться. Она хотела бы уйти подальше и не видеть его всю оставшуюся жизнь, если бы могла. Но сейчас не в силах была заставить себя уйти.

— Как это понимать?

Спина его напряглась. У него был растерянный вид. Хороша шутка, если она пришла сюда с мыслью его соблазнить.

— Как что понимать?

— А ты не знаешь?

— Так объясни мне.

Выражение его лица противоречило словам. Он вовсе не хотел, чтобы ему что-то объясняли.

Неужели он мучает ее намеренно? Презирает ли он ее? И если да, то за что?

Отчаяние заставило ее повысить ставки. Ей надо было понять, чем все это кончится.

— Ночью на берегу мы были вдвоем? Или я была одна?

Ему стало не по себе. Он, конечно, ушел бы, но находился в собственном доме. Она начинала понимать, как удобно устраивать сцены в чужом доме.

Он пожал плечами.

— Я выпил слишком много вина. Извини, если внушил тебе какие-то мысли.

— Какие-то мысли?

— Да.

Ей хотелось запустить в него компьютером. Чем больше она злилась, тем становилось хуже. Она прекрасно это понимала. Но иногда понимание происходящего никак не влияет на то, что делает человек.

— Ты подонок, Пол. Или дурак, но я не считаю тебя дураком.

Она с силой хлопнула дверью, хотя помнила, что, когда входила, дверь была открыта.

Когда вечером следующего дня Пол услыхал внизу шум, у него в груди радостно подскочило сердце, как у мальчишки, увидевшего фейерверк. Он весь день работал над статьей, проклиная эту статью, мечтая лишь о том, чтобы Алиса появилась вновь. Он хотел бы, чтобы она появилась в дверях в тех укороченных шортах, которые она иногда надевала. Он мечтал о том, что она с кошачьей грацией растянется на покрывале его кровати, как это было несколько дней тому назад. Даже если она все время будет смотреть в окно. Он не станет возражать, даже если она будет задавать вопросы. Он ответит на все — и на этот раз искренне. И если она совсем ничего не скажет, его это тоже устроит. Он хотел бы, чтобы у них все было так, как прежде.

Ему будет хорошо, если она просто к нему придет. Что бы она ни сказала, на этот раз он будет отвечать по-другому, думал он, только бы она пришла. И тут он услышал, как открылась дверь, и в дом ворвался ветер.

— Паоло?

На этот раз сердце у него упало, как горячая зола того самого фейерверка. Она всегда приезжала без предупреждения. Это была одна из причин, почему он не доверял этому дому: беда всегда приходила без предупреждения.

Спустившись вниз, он увидел, что она приехала одна. Это было единственное, что его обрадовало.

— Паоло.

Она два раза поцеловала его в одну щеку и три — в другую.

— Как дела? — спросил он, надеясь, что она не почувствует его напряжения, которое сам он явственно ощущал.

— Ужасные пробки. Представляешь, шоссе на Лонг-Айленд стоит. Маршрутный катер, пока дошел сюда, остановился сначала в Фэр Харбор, а потом в Салтэр. Платишь целое состояние, а не можешь доехать до места.

— Понятно.

— Дай хоть посмотреть на тебя. — Она исхитрилась поцеловать его в шестой раз. Она была довольна. Последний раз она видела его в Фресно, в Калифорнии, когда он был с бородой и длинными волосами. — Ты так красив, ciaro.

Пока нес ее багаж наверх, Пол слышал перезвон и мелодию ее мобильного. Он попытался представить, какие у нее были бы волосы, если бы она оставила их в покое. С детства он помнил их темными и кудрявыми. Это были длинные и пышные волосы — вероятно, одна из многих вещей, которые в ней не терпели свекор со свекровью. Вот бы они удивились, увидев ее сейчас. Она была коротко стриженной блондинкой, как почти любая леди с Парк-авеню. Она вполне могла бы оказаться среди дам, обедающих в компании его бабушки. Если бы только они ей доверяли. Но было уже слишком поздно. Теперь они ненавидели ее больше, чем когда-либо прежде. И до сих пор она давала для этого повод.

— Como sono le ragazzi? — спросила она, глядя из окна на дом Райли и Алисы. — Они по-прежнему там?

— Да, там.

— La madre? Il padre?

Пол бросил взгляд в окно, в раму которого были заключены величественные застывшие волны, словно это было полотно мариниста, выставленное на продажу.

— Хорошо. Все по-прежнему.

— Ты их видел?

— Конечно. Они все там же.

— Интересно было бы посмотреть, что получилось из твоей крошки, — сказала она. — La bella.

Его мать проявляла особый интерес к красоте. Она не разочаровалась бы в Алисе, подумал он с грустью и гордостью одновременно.

Он смотрел, как мать гремит посудой в поисках чего-то на кухонной полке.

Он должен был признать, что она великолепно одевается и любит украшения. Почти на каждой части ее тела висели или были приколоты какие-то побрякушки. Ожерелья, булавки, браслеты, шарфы, замысловатые серьги, крупные камни на пальцах. Но его поражало, насколько она всем этим нагружена. Она, не скрываясь, носила на себе все эти знаки, свидетельствующие о ее исключительности и самодовольстве.

Но в ее душе почти ничего не происходило. Собственная худощавость казалась ей триумфом, а ему представлялась скорее недостатком. Она привыкла украшать себя, но почти ничего не ела. Забота о себе у нее затрагивала только внешность.

— Паоло, где телефонный справочник? У нас он есть?

Он знал, что ей нужен телефон супермаркета, а точнее, отдела винно-водочных изделий.

— Тебе нужен номер магазина? — спросил он.

— Откуда ты знаешь? — жеманно спросила она, не рассчитывая на ответ.

— Не беспокойся об этом. Пойду куплю то, что скажешь. Мне и так туда нужно.

Идти туда ему было не надо, но это был хороший предлог, чтобы на время удалиться.

Она набросала список покупок, но он мог бы обойтись и без него.

— И еще номер водного такси. Мне надо снова им позвонить, чтобы меня отвезли обратно.

— Можешь поплыть на пароме.

— Завтра суббота. По субботам слишком много народу.

— Ты уезжаешь завтра?

Он был рад это услышать и в то же время несколько шокирован. Еще не открыв чемодан, она уже планировала отъезд. Это было вполне в ее духе. Она затрачивала много усилий, чтобы отыскать его где-нибудь на земном шаре. И едва ей удавалось его найти, как она начинала готовиться к отъезду.

Он шел по деревянному настилу спиной к океану, мечтая встретить Алису. Он не видел ее уже больше суток. На другом конце страны он мог выдержать без нее не один год, а здесь не мог прожить и дня. Тем более в тот момент, когда дома находилась его мать.

Его мать больше уже не соответствовала этому месту. Даже когда она была рядом с Полом, ее присутствие здесь казалось каким-то лишним. Но ведь когда-то она была частью всего этого. Когда-то она старалась ею быть.

Теперь она проводила в Нью-Йорке мало времени. У нее была квартира в Риме, но она жаловалась на шум. Она бывала во многих местах и проводила в каждом из них все меньше времени. Только те места, в которых она еще не бывала, были связаны у нее с надеждами.

В каком-то смысле она в действительности не бывала нигде. Пол догадывался, что лучше всего она себя чувствует при переездах, когда можно не ворошить прошлое и игнорировать настоящее. Он полагал, что так оно и будет, пока она не перестанет верить, что в будущем станет лучше.

— Паоло, они такие придурки.

Он называл это вечером после первой бутылки.

Сейчас он не мог понять, говорит ли она о своих последних бойфрендах, его бабушке и дедушке или о служащих гостиницы, где она недавно останавливалась. Это могло относиться к любому из них или даже к любому человеку на свете.

За исключением его отца. Его отец был единственным человеком, навсегда исключенным из Лииного списка придурков. Может быть, чтобы получить для себя такую привилегию, нужно было просто умереть.

Она, бывало, разговаривала по-английски, пока всерьез не рассердится или не напьется, и тогда переходила на итальянский. Теперь происходило наоборот. Он задавался вопросом, отдает ли она себе в этом отчет.

— Паоло, ты не понимаешь. Не имеешь ни малейшего представления. Почему они никогда не делают того, что обещают?

Он покачал головой. Он действительно не знал.

— Придурки, — выдохнула она.

Теперь его раздражали ее недостатки: уязвимость, гнев, высокомерие, злопамятство, страх. Ее склонность много выпивать. Он слишком хорошо все это знал.

— Паоло, я думаю о твоем отце. Он бы не стал этого делать. Он был хорошим и любил меня.

Пол вдруг понял, что она сейчас расплачется. Как и следовало ожидать, сердитая фаза опьянения сменялась грустной. Но он никогда к этому не готовился. Даже если бы и мог.

— Я просто… просто хочу…

— Знаю, мама, — сказал он.

— Если бы он только…

— Понимаю.

— В этом доме, знаешь. Я думаю о нем.

— Я тоже.

— Тогда мы были счастливы. Мы любили друг друга, и у нас был ты. И нам не было дела до остального. Ты помнишь хоть что-то?

— Немного, — сказал он.

То, что ему рассказывали о нем, почти заглушало немногие слабые ростки собственной памяти.

Он снова и снова спрашивал себя об одних и тех же вещах, желая, чтобы его наконец перестали терзать эти вопросы. «Если мы были тогда так счастливы, почему это кончилось? Что с ним произошло? Как мог он допустить, чтобы это случилось?»

У матери он мысленно спрашивал: «Если тебе однажды удавалось быть счастливой, почему с тех пор ты никогда не была счастлива?»

В детстве Пол верил тому, что ему говорили. Но он верил также и своим глазам и не мог ничего с этим поделать. А что делает человек — ребенок, — когда эти две вещи не совпадают?

Мать лежала навзничь на диване, некрасиво уткнувшись подбородком в шею. Глаза ее наполнялись слезами, которые стекали по лицу вместе с черной тушью. Губная помада размазалась у краев рта. Лицо казалось усталым, помятым и постаревшим. Из носа текло, но у нее не хватало самообладания остановить это. Скоро она уснет прямо здесь, на диване. В какой-то момент, пребывая в оцепенении, включит телевизор, и он будет всю ночь мешать Полу спать.

— Почему она позволила ему это сделать? — спросил как-то Пол у Джуди, когда его начала волновать мысль о наркомании отца.

— Думаю, она тоже этим баловалась, — ответила тогда Джуди.

Он терпеть не мог, когда Лия приходила в подобное состояние, хотя понимал, что этим все кончится. Он стыдился ее и испытывал к ней отвращение. И стыдился своего отвращения.

Хуже всего было то, что он чувствовал себя ответственным за нее. Он мог бы лучше о ней заботиться. Что бы сказал на это отец?

Он старался ее жалеть. Это должно было выглядеть великодушно. Он понимал, что она жертва. Мать овдовела в двадцать девять лет. Семья покойного мужа ее ненавидела и не принимала. У нее не было семьи, не было реальной поддержки. И все же у него не получалось ее жалеть. Она ему представлялась человеком, который навлекает на себя беду. Может быть, если бы она не так сильно себя жалела, у него это получилось бы лучше. Но, по сути дела, пробелов для заполнения не оставалось.

Лии не следовало тратить столько денег. Полу было наплевать на деньги как таковые, на то, откуда они берутся, но его коробило от того, как она, словно выставляя себя напоказ, транжирила их на одежду, машины, выпивку. Ему не нравилось то, сколько денег у нее уходило на спа-салоны, дорогие апартаменты и авиабилеты.

Отец Пола был родом из чрезвычайно богатой семьи, и то, что Лия осталась с миллионами долларов, буквально сводило с ума бабку и деда Пола. Они тратили весь остаток энергии на то, чтобы отнять у нее деньги. Они вложили в большие кредиты для Пола столько, сколько могли. Однако то, что при жизни принадлежало Робби — значительная денежная сумма, доставшаяся ему после смерти деда в 1980 году, — после смерти Робби перешло к Лии. Бабка и дед Пола посылали в бой целые легионы юристов, снабдив их строгими инструкциями. А Лия в ответ транжирила деньги.

Отчасти это беспокоило Пола из-за полнейшей бессмысленности этих трат, но и потому еще, что он воспринимал это как предательство по отношению к отцу. Отец его был идеалистом, хотя, возможно, сбившимся с пути. Он обладал свободным духом — таким, какой приобретает выпускник колледжа Святого Павла. Робби ненавидел культуру денег и сами деньги. Он опекал неудачников, голодающих художников, брался за безнадежные дела. Он никогда не поддерживал избранного политического кандидата. Зимой, весной, летом и осенью он каждый день носил одни и те же сандалии.

Пол узнал многое из этого от Итана, не от матери, но сандалии хорошо помнил. Со всей непримиримостью юности он предъявлял матери все свои обиды. Но с тех пор больше не пытался.

И в самом деле, что тут поделаешь? У Лии были деньги. Деньги и Пол. И хотя деньги были более покладистыми, чем Пол, она умудрялась использовать то и другое в битве против бабки и деда Пола.

Лия захрапела. Пол взял у нее из руки стакан и отнес на кухню. Потом машинально нашел одеяло и укрыл ее. Какую жалкую парочку они представляли!

Все это не должно было давать повод к разочарованию. Он понимал, что именно с ней происходит. Но его желание надеяться на лучшее, как и ее, было иррациональным и безбрежным. Вот что значило быть сыном. Если бы он примирился с правдой, то перестал бы ей принадлежать как сын.