34

Каждый вечер в дверь стучит официант. Чаще всего проходит много времени, прежде чем я собираюсь с силами и выхожу в прихожую. Когда я открываю дверь, официанта уже давно нет. Они не дожидаются, пока я открою, знают, что не нужно дожидаться. Оставляют за моей дверью посуду с едой из кухни ресторана. И бутылку вина. Это, конечно, затея Николо. Вчера я обнаружил там целую коробку всяких деликатесов. Сверху лежала короткая записка с ободряющими словами. Почерк Юлии.

Я забираю еду и вино в гостиную. Ем прямо из их миски, ставлю ее на колени и ем. Так проще всего. Поев, выставляю грязную посуду на лестничную площадку. Я бы охотно вымыл за собой миску, но у меня нет сил. Принося еду в следующий раз, официанты забирают грязную миску на кухню. Мне стыдно за такое поведение. Выставляю за дверь грязную посуду, не говорю «спасибо», даже не открываю дверь, чтобы взять принесенную мне еду. Такая мелочь – дойти до кухни и помыть за собой посуду. Сам не знаю, почему я не в состоянии этого сделать. Ощущаю себя дурным человеком. Эта неотвязная мысль постоянно сидит у меня в голове, я думаю, что я плохой человек.

Я пью вино. Каждый вечер выпиваю бутылку, которую Николо выбрал для меня. Пью из одного и того же бокала, осадок дней в нем все выше. Я не держу вино во рту, проглатываю, едва успев почувствовать фруктовый вкус, кислинку и алкоголь. Вино помогает мне забыться. Ненадолго, всякий раз только на несколько секунд. Несколько секунд покоя.

Я не отдаю себе отчета в том, какие вина я пью. Николо прекрасно разбирается в вине, и я не сомневаюсь, что он посылает мне лучшие сорта, какие у него только есть, но я не обращаю внимания на этикетки, просто наполняю бокал и выпиваю. Осушаю бутылку за бутылкой, вечер за вечером, но не пьянею. Вино, как наркоз, снижает чувствительность, помогает выдержать поток плохих воспоминаний, на время справиться с ними. Потом они возвращаются снова, во всех подробностях, поражают тебя мощными электрическими вспышками. Эти подробности причиняют такую боль, подробности, не оставляющие тебя ни на секунду. Ножки и ручки, то, как они ими дрыгали, как дышали, когда спали в инкубаторах, вся эта аппаратура, подсоединенная к их телам, распухшая рука нашего мальчика, должно быть, причинявшая ему сильную боль, их губы, то, как они ими шевелили, их носики, то, какие они были беспомощные, как лежали в голубом свете и боролись за свои короткие, очень короткие жизни.

Я выставляю пустые бутылки на площадку вместе с грязными мисками. Я не выходил из квартиры с того момента, как мама привезла меня в тот день. Погода снаружи чудесная. Я уже не раз думал, что нужно подняться и выйти на улицу, что мне станет лучше, если я прогуляюсь в такую замечательную погоду. Вот только мне не подняться. Я продолжаю сидеть в своем кресле изо дня в день, из ночи в ночь.

Меня охватывает страх при мысли о том, что мне придется выйти из квартиры, спуститься вниз, пойти в магазин, решить, что я куплю, достать из кошелька деньги, смотреть другим людям в глаза. Я не способен даже решить, что купить поесть. Одна мысль о необходимости принимать решения изматывает меня. Я неспособен даже принять решение пойти лечь в кровать. Почти каждый вечер я засыпаю, сидя в кресле. И просыпаюсь порой от звука собственных рыданий.

35

Однажды утром раздается стук в дверь. Это не официант, они стучат иначе. Я жду, пока постучавший уйдет. Наверное, еще один посыльный с букетом. После похорон каждый день приносили несколько, они стучат в дверь, но не задерживаются, оставляя букет за дверью. Стоит мне открыть дверь, как букет падает на пол в прихожей. Я подвигаю его ногой в сторону, не поднимая с пола. У меня нет сил разворачивать их, ставить в вазы. Не могу взваливать на себя ответственность за жизнь этих цветов.

Человек за дверью несколько раз стучит в дверь ладонью. Я слышу голос. Это Николо, он окликает меня по имени. Я выглядываю в прихожую. Он снова выкрикивает мое имя. Потом наступает тишина. Немного погодя я слышу, как в замочную скважину вставляют ключ, и в дверном проеме появляется лицо Николо. Он останавливается на пороге, возможно, раздумывая, не уйти ли ему. Его рука не отпускает дверную ручку. Что-то появилось в его взгляде, чего я раньше не замечал: какая-то дистанция, отчужденность. Он замечает букеты на полу.

– Какого черта…

Николо закрывает за собой дверь и, подобрав с пола увядшие цветы, заходит с ними в гостиную и кладет на обеденный стол.

– Я уже думал, что ты… на секунду испугался, не случилось ли чего, – говорит он. – Поэтому просто зашел… ты уж извини, что…

– Ничего, – говорю я.

Мой голос звучит неестественно, это первые слова, которые я произношу после нескольких дней молчания. Он делает пару шагов в мою сторону, но останавливается посреди комнаты.

– Просто хотел глянуть, как ты.

Он проводит ладонью по лысой макушке.

– Юлия меня ругает за то, что я до сих пор к тебе не поднялся, – говорит он.

Снова проводит рукой взад и вперед по макушке и щурится, как человек, которому солнце бьет в глаза.

– Она сказала мне, чтобы я поднялся наверх и… что это было бы свинством с моей стороны не…

Смущенная улыбка пробегает по лицу Николо.

– Нет проблем, – говорю я.

– Но как… – продолжает он, – как ты вообще? Я имею в виду, в целом.

– Не знаю.

Он кивает на мой подбородок.

– Отрастил щетину. Я еще не видел тебя таким заросшим.

Я ощупываю подбородок.

– Как-то не думал об этом.

– Тебе идет, кстати.

Он замечает на полу рядом со столом бокал, подходит к двери в сад.

– Ничего, если я открою дверь, а то тут дышать нечем.

– Да.

Он открывает дверь и стоит в ее проеме.

– Забавно смотреть на сад отсюда, – говорит он. – Он совсем по-другому выглядит, когда смотришь на вишню с этой стороны.

– Да.

– У нас внизу от этого дерева сплошная тень. Подумываю его спилить, хотя жалко, конечно.

Из кресла мне видно верхушку кроны.

– Красивое дерево, – говорю я.

– Да, очень. Красивое. Не стоит его спиливать.

Он поворачивается ко мне.

– Ну что, угостишь кофе?

– Да.

– Я поставлю воду.

– Да, но… Да. Я сейчас…

– Сиди.

Он идет на кухню. Гремит чайником, вода течет из крана, хлопают дверцы шкафчиков.

– Твоя мама сто раз звонила, ее беспокоит, что ты не подходишь к телефону, – говорит он.

– Я выдернул его из сети. Он трезвонил, не переставая.

– Мы так и подумали, твоя мама и я. В общем, она беспокоится.

– Понимаю.

– Может, тебе позвонить старикам?

– Да, надо.

– Что ты будешь?

– В каком смысле?

– Кофе. Чай.

– Не знаю.

– Возьму кофе из коробки Юлии, – говорит он.

– Коробки Юлии? – спрашиваю я.

– Да, той коробки, которую Юлия собрала для тебя и поставила напротив твоей двери. Ты что, в нее даже не заглянул? Тут кофе лювак.

Николо чем-то шуршит. Звук открываемой пачки. Слышно, как он вытаскивает поршень с фильтром из френч-пресса. Стекло тихонько поет от соприкосновения с фильтром.

– Юлия обожает лювак, – говорит он.

Я молчу в ответ.

– Варит его каждый день. На мой взгляд, это перебор, то есть мне тоже нравится его вкус, но я никак не могу отогнать от себя мысль, что зерна выковыривали из дерьма всяких животных.

Голос Николо, постукивание фарфора, журчание воды, льющейся на перемолотый кофе. Он продолжает рассуждать про зерна, про животных семейства виверровых, про то, сколько этот кофе стоит. Потом входит в гостиную с подносом. На подносе чашки, френч-пресс и тарелка с итальянским печеньем. Не представляю, где он нашел печенье, может, тоже в коробке Юлии. Николо ставит поднос на стол.

– Юлия просила поцеловать тебя от нее, но я тебя, пожалуй, от этого избавлю.

Он смеется. Начинает опускать фильтр, но останавливается.

– Нет, пусть еще постоит, – говорит он.

Берет рядом с обеденным столом стул и садится напротив меня. Отодвигает френч-пресс в сторону и переставляет мою чашку поближе ко мне.

– Я давно хотел к тебе подняться. И Юлия сказала, что… да… и сам я тоже хотел… и, в общем, да… ты понимаешь, – говорит он.

– Да.

Николо выглядит совершенно растерянным. Берет чашку, вертит ее в руках, чтобы прочесть, что написано снизу. Бросает взгляд в сад на вишню.

– Было бы жалко подрезать ей крону, хотя она, конечно, заслоняет солнце, – говорит он.

Мы оба смотрим на ее хрупкие соцветия.

– Да, было бы жаль, – говорю я.

Он все еще смотрит на вишню, в руке у него пустая чашка.

– Я хотел тебе сказать, надеюсь, ты правильно меня поймешь, похороны… это были красивые похороны. Если можно так выразиться. Трогательные, они были трогательные.

Он кивает сам себе несколько раз.

– Все было… когда я сидел в церкви и смотрел на гробик… я не знаю, как это сказать, но мне вдруг… я был очень растроган, глядя на вас у алтаря рядом с крошечным, крошечным гробом. И я не знаю, как у тебя хватило сил, я имею в виду те слова, которые ты сказал вашим близняшкам. Если бы это… я не смог бы, если бы это случилось с…

Он на мгновение смотрит на меня, потом опять переводит взгляд на вишню.

– Спасибо, Нико, – говорю я.

– И могила очень красивая. Там, случайно, не вишня рядом растет?

– Магнолия.

– Да, правда, магнолия, – говорит он.

Я сам опускал гроб в могилку рядом с магнолией. Она была в цвету. На всех ветках буквально за несколько дней до этого распустились цветы, как раз была пора цветения магнолий. Могила была метр глубиной. Перед ямой могильщик положил маленький платок. Я стал на него на колени. Гробик стоял рядом со мной. Я взял гроб в руки. Такой легкий. Он как будто совсем ничего не весил. Они были в нем, в этом гробике у меня в руках, и ничего не весили.

Я наклонился над могилой и опустил в нее гроб. Мне как раз хватило длины рук, чтобы поставить его на дно ямы. Пахло землей. Крошащийся слой коричневого песка, камни в стенках могилы, корни, перерубленные лопатой могильщика. И холод там внизу, прикасающийся к кистям рук, предплечьям. Я положил руку на крышку гроба, дал ей полежать на тонком слое дерева, прежде чем подняться на ноги.

Майя стояла рядом со мной. Вокруг были наши друзья, близкие родственники, все стояли тут, притихшие. Священник подошел к могиле, прочел из Библии и взял небольшую лопату. Возвратитесь в землю, из которой вы взяты. Он взял на лопату немного земли, выброшенной из ямы, и бросил ее на крышку гроба. И в прах возвратитесь. Я слышал, как земля упала на крышку, песок и мелкие камешки застучали по дереву, вызвав гулкий отзвук, и словно издалека, из дальней дали, донесся голос священника. Ибо прах вы и в прах обратитесь. Я посмотрел вниз на гроб. Три лопаты земли лежали на крышке. Только один угол был все еще виден. Я видел цветы магнолии. Много, очень много цветков. Я вытер глаза тыльной стороной ладони.

Мама протянула мне корзину с цветками. Я не знал, что делать с корзиной и этими цветами. Майя взяла цветок и бросила на крышку гроба. Я тоже взял цветок и бросил. Мы брали их по одному, эти цветы, и бросали. Мы бросили все цветы в могилу.

Обернувшись, я увидел позади меня безмолвно стоявших людей и понял, что мы совершили ошибку. До меня дошло, что все должны были бросить по цветку. Разумеется, моя мама подумала обо всем. Она знала, как это делают. Теперь же мы с Майей никому не оставили ни цветка. Мы не оставили нашим друзьям и родственникам ничего, что они могли бы бросить в могилу на прощание.

Я смотрел, как они подходят к могиле. Они останавливались рядом с ней с пустыми руками, и это было по нашей вине. Я подошел к маме. Шепотом сказал ей, что не догадался, для чего были предназначены цветы, не понял, что они для всех.

Мама посмотрела на меня и погладила по щеке. Сказала, что это совсем не страшно, что речь идет в первую очередь обо мне и Майе. Однако все равно, даже когда мы потом собрались на поминки у матери Майи, эта мысль преследовала меня неотступно. Я думал о том, как я мог не догадаться.

Николо опускает фильтр. Он наливает кофе в чашки, кофейный аромат растекается по гостиной.

– У нас масса клиентов, которые заказывают лювак каждый раз, когда приходят в наш ресторан.

Он долго смакует первый глоток.

– Ты когда-нибудь пробовал лювак?

– Думаю, нет.

Он кивает на мою чашку.

– Спасибо.

Я беру чашку и отпиваю из нее. Кофе крепкий, в нем чувствуется сладость. Привкус корицы, тростникового сахара.

– Особенный вкус, правда?

– Да, – говорю я.

Он делает еще глоток, ставит чашку на стол. Перебирается в кресло.

– Виверровые, – говорит он.

– Ты о чем?

– Виверровые. Это, вообще, что, кошки или лисы?

– Не знаю.

Он барабанит кончиками пальцев по коленям, вскакивает с кресла и выходит на кухню. Возвращается с пачкой кофе.

– Тут ни слова не написано о том, что это за звери, – говорит он.

Он зачитывает вслух описание продукта на упаковке.

– Этот кофе сделали на Сулавеси, вы случайно не были на Сулавеси, когда ездили в тот раз в Индонезию? – спрашивает Николо.

– Были.

Николо открывает пачку и вдыхает аромат кофе.

– От нее никаких вестей.

– Нет.

Он ставит пачку на стол.

– Твоя мама рассказала, что произошло в больнице.

– Ясно.

– Может, тебе стоит позвонить ей, Майе, я имею в виду, или…

Какое-то время он сидит молча.

– По крайней мере, хорошо уже то, что ты более или менее похож на человека, – говорит он.

– Да.

Он допивает свой кофе.

– Вот. Мне пора, наверное, возвращаться в ресторан. У нас в семь придет большая компания.

Я киваю.

– Может, тебе что-то нужно?

– Не-а.

– Тебе достаточно просто сказать мне.

Он относит френч-пресс и чашки на кухню. Я слышу, как он убирает чашки в посудомоечную. Открывает шкафчик. Немного погодя до меня доносится гул посудомоечной.

36

На седьмой день после похорон я слышу, как они идут. Поднимаются по лестнице. Толпятся за дверью. Мои веки сковала корка, соль трескается, когда я пытаюсь приоткрыть их. Они стучат в дверь, их шаги на лестничной площадке, их пальцы, прикасающиеся к двери, их перешептывание и один голос погромче – Николо. Слышу ключ в замочной скважине.

Они входят в гостиную осторожно, их лица, печаль на лицах, печаль во взглядах, когда они видят меня, сидящего в кресле напротив двери в сад, недвижимого, едва дышащего. Моя мама берет стул и садится возле меня.

– Сыночек, – говорит она, – сыночек.

Она ласково проводит пальцем по влаге на моих щеках. Пытается сдержаться и не зарыдать.

– Сейчас мы возьмем тебе какую-нибудь одежду. И заберем тебя с собой. Ведь ты поедешь?

Лицо мамы. Ее лицо такое, каким я его помню, и ее голос, и чувство защищенности.

– Да, – шепчу я.

Она берет меня за руку, она хочет, чтобы я встал с кресла, но у меня не получается подняться на ноги. Подходят папа и Николо, они подходят с печальными выражениями на лицах, наклоняются надо мной, подхватывают меня под руки и вытаскивают из кресла. Я стою между ними. Николо с отцом поддерживают меня, пока мама надевает на меня ботинки.

– Пойдем к машине, – говорит папа.

Я вишу между ними, они почти несут меня в прихожую, на лестницу. Папа кладет мою руку на перила, говорит мне, чтобы я держался. Я вцепляюсь в перила, и мы спускаемся. Папа идет рядом, Николо прямо перед нами, готовый подхватить меня, если я упаду. Мы медленно спускаемся на площадку пролетом ниже. На стене висит Сатурн, глаза, глаза навыкате, страх в его глазах, скорбь. Скорбь.

На улице утро. Раннее солнце нежится в саду. Мимо нас по дороге проезжает машина, чуть подальше доносится стаккато ударов молотком, гул транспорта на улицах с оживленным движением, пахнет цветами и дровами, асфальтом и опавшими листьями.

Папа и Николо помогают мне забраться на заднее сиденье. Мы ждем маму, собирающую в квартире одежду и необходимые вещи. Папа благодарит Николо за то, что тот им позвонил. Николо улыбается мне, он смущен, может, стесняется моих родителей, может, меня. Ведь он стал свидетелем моего состояния. Хочет, чтобы я знал, что он все понимает. Дает мне понять, что не имеет значения, как я выгляжу.

Он предлагает папе сигарету. Отец берет, несмотря на то, что в жизни не курил ничего, кроме трубки. Дым поднимается, и ветерок разрывает его на части.

За нашей машиной останавливается фургон, доставка продуктов в ресторан. Николо приводит одного из ребят, помогающих на кухне, и тот начинает заносить ящики внутрь.

Появляется мама с сумкой через плечо. За моей спиной открывается багажник, туда ложатся две другие сумки. Крышка багажника тяжело захлопывается. Мама обнимает Николо перед тем, как мы отъезжаем. Он делает движение рукой, показывая, что его заслуги никакой нет и что он разделяет общую ответственность. Они садятся в машину, мой отец на переднее сиденье. Николо встает прямо напротив меня, чтобы помахать мне рукой.

Мы едем все дальше от виллы, на север, в дом моих родителей в Хольте. Через окно мне видно город. Магазинчики, офисы, квартиры. Там всюду люди: за окнами, на тротуарах, велосипедах, в машинах, у всех есть какая-то цель, что-то, что им предстоит. Вид этих людей внушает мне страх. Страх перед тем, что им приходится делать и с чем они справляются, тогда как я уже на это не способен. Страх перед необходимостью быть горожанином, перед тем, сколько человек должен всего смочь, чтобы прожить обычный день своей жизни, год, саму жизнь. Страх перед тем, что придется вставать каждое утро с кровати, ехать по улицам, изо дня в день являться на работу, зарабатывать деньги, покупать вещи, жить, выживать. Страх перед неподъемной ношей собственного бытия. Эта ноша вторгается в меня через глаза и уши, рот и кожу. Я съеживаюсь, но глаза не в силах остановить несущийся мимо поток, нарастающий во мне, разрывающий меня на части. Они слышат меня, мама берет меня за руку.

– Я ничего не могу, – говорю я.

Она мягко пожимает мне руку.

– Тебе и не нужно ничего мочь, сыночек, ты с нами, – говорит она.

Меня кладут в комнате для гостей. Мама подтыкает под меня одеяло и долго сидит на моей кровати, держа меня за руку. Рассказывает мне что-то. О том времени, когда я был маленький, о том, что я тогда говорил и делал. Она выходит на кухню и возвращается с чашкой чая. Говорит, что я должен позвать их с отцом, если мне что-то понадобится или наскучит быть одному. Они совсем рядом, в соседней комнате.

Она оставляет дверь приоткрытой, совсем как в детстве. Я сажусь в кровати и пью чай. В чае мед, и я вспоминаю, как пил чай с медом, когда заболевал и мне не надо было идти в школу. Сладкий чай придает моему телу тяжесть и покой.

Я слышу, как кто-то толкает дверь, потом чувствую какое-то движение в изножье кровати, лапки, наступающие на меня. Кошка устраивается у меня на груди, в точности, как она делала это, когда я жил с родителями. Она мурлычет. Голубой с серым отливом мех под моей рукой. Я прислушиваюсь к дому, к звукам, которые помню, к родителям на кухне, в гостиной, к тому, как они ходят по комнатам, разговаривают, слушаю поскрипывание лестницы. Мерное мурлыканье кошки.

Из кровати мне видно папоротники на полу у окна. Я вспоминаю окаменевшие отпечатки листьев папоротника, которые видел в музеях, окаменелости триасового периода мезозойской эры и более древние. Я думаю о том, что папоротники существуют уже много миллионов лет. От этой мысли мне становится спокойно. Оттого что есть папоротники, и они есть всегда, везде, и в их дугообразных листьях таится вечность.

37

Они сидят за столом, когда я вхожу в столовую. Оба поднимают на меня глаза. Мама встает, подходит ко мне и обнимает.

– Ты проснулся, – говорит она.

– Да.

Она выдвигает мне стул и снимает полотенце, которым накрыта корзина с вареными яйцами.

– Уже остыли, – говорит она.

– Не страшно.

– Да нет, я сварю тебе другие. Садись вот тут.

Она идет на кухню. Я сажусь на стул, плетеное сиденье со скрипом прогибается подо мной. Пахнет только что подогретым хлебом, медом и чаем, который родители по-прежнему пьют по утрам, как и раньше.

– Кажется, ты хорошо выспался, – говорит отец.

– Я просыпался ночью.

– Да, мы слышали.

– Было слышно?

– Да, очень хорошо, что ты к нам переехал.

На отце его шелковый халат. На шелке вышита река, протекающая через китайский пейзаж. Лодки плывут по этой реке, уходящей под деревянные мосты, на которых стоят женщины с веерами, а вдоль берегов расположились рыбаки в шелковых халатах, вытаскивающие рыбу из воды.

Отец поднимает серебристый термос. Я протягиваю чашку, и он наливает мне чай. Слышно, как он льется. Чашка в моих пальцах нагревается. Я подношу ее к губам, делаю глоток. Аромат чая, его вкус, вкус именно этого чая.

– Я позвонил вчера с утра тебе на работу и сказал, что ты болен, – говорит отец.

Я ставлю чашку на стол. Река течет через китайский пейзаж. Когда я был маленький, я часто по утрам сидел и смотрел на этот пейзаж, представляя себе, как я плыву в лодке по какой-нибудь реке.

Мама возвращается с небольшой корзинкой и ставит яйцо в пашотницу передо мной. Белок, выгнувшись, нависает над краем. Плетеное сиденье опять издает скрип, когда я протягиваю руку к маленькой серебряной ложечке возле моей тарелки. Мама садится, берет ломтик хлеба, масло, намазывает его на хлеб. Яйцо такое горячее, что от него идет пар. Я разглядываю пар, поднимающийся от белого овала, поначалу он густой, но понемногу редеет.

Родители перестают есть.

– Не хочешь яйцо? – спрашивает отец.

Я смотрю на него.

– Яйцо не будешь? – повторяет он.

– Буду, – отвечаю я.

Плетеное сиденье тихонько скрипит, когда я двигаюсь.

Мама берет серебряную ложечку у меня из руки и разбивает скорлупу, потом отделяет эти осколки от белка. В выгнутом серебре термоса я вижу яйцо и свое собственное искаженное отражение. Когда мама заканчивает чистить яйцо, я беру со стола салфетку и аккуратно вытираю глаза.

38

Мы обедаем перед домом в палисаднике с вишневым деревом. Мама расставляет на столе тарелки. Заходит в дом, чтобы принести миску с салатом, хлеб. Отец просит передать ему тарелки, и я протягиваю их ему, чтобы он мог положить всем мясо.

Мы едим, мать с отцом разговаривают. Я сижу за столом спиной к кустам. Думаю о Майе, но родителям об этом не говорю. Я думаю о ней все эти дни. Вспоминаю, какое у нее лицо, когда она улыбается, когда смеется. Звуки и запахи напоминают мне о ней, о каких-то эпизодах, о том времени, которое мы провели вместе. Каждый раз мне становится тяжело в груди, что-то изнутри словно цепляет мои ребра и тянет их на себя. Я сижу на стуле и вдыхаю воздух кончиками легких.

Когда мы заканчиваем есть, мама идет в дом и возвращается с моими ботинками в руке.

– Ну что, прогуляемся? – предлагает она.

– Может, тут посидим? – спрашиваю я.

– Пройдемся вдвоем, – настаивает она.

Я надеваю ботинки. Я ни разу не выходил за пределы палисадника за две недели, которые живу здесь. Папа встает и хлопает меня по плечу.

– Когда вернетесь, вас будут ждать кофе и коньяк, – говорит он.

Я иду за мамой к калитке. У самой калитки начинаю колебаться.

– Идем, – говорит она.

Мы идем по дороге, ведущей к старой церкви. Я иду медленно. Мама быстро. Так было всегда. Когда мы проходим мимо луга, она сворачивает к лошадям. Рвет пучки высокой травы и дает им. Гладит их морды. Я делаю то же, что она, только боюсь дотрагиваться до лошадиных морд. Я всегда боялся их зубов, боялся, что они сомкнутся на моих пальцах. Я протягиваю лошадям траву и отдергиваю руку, прежде чем их губы окажутся в опасной близости. Мама говорит, что часто забывает о том, что я уже не ребенок. Она смотрит на меня, взрослого мужчину, и по-прежнему видит перед собой мальчика. Мы хлопаем лошадей по бокам и идем дальше по дорожке из гравия.

– Я не знаю, когда это пройдет, – говорю я.

– Это никогда не пройдет, но со временем с этим можно будет жить, – отвечает мама.

Она берет меня за руку, и мы замедляем шаг. Доходим до леса, его первых деревьев. Низкие зеленые лучи вечернего солнца падают сквозь ветви деревьев. Дорога превращается в грунтовую, становится сырой, и последний отрезок до озера мы стараемся обходить грязь по траве. Внизу, на берегу озера, под березами стоит маленькая скамейка.

Мы сидим на опушке, выходящей к воде. Жесткая спинка под спиной. В воздухе и воде тишина ожидания. Поверхность воды отражает небо, и холм, и усадьбу на другой стороне озера.

– Мы с отцом почти все вечера провели тут, пока вы были в больнице, – говорит мама.

Я смотрю на дом. Все ставни и двери закрыты, две байдарки вытащены на берег. Старый дом выглядит опустевшим.

– Я думаю о них каждую секунду, – говорю я.

– Я тоже.

– Мне мерещатся их голоса.

Я дышу ртом. По глади озера проходит легкая рябь, когда рыба подплывает к поверхности, чтобы схватить насекомое. Мама долго держит меня в объятиях. Мы сидим и смотрим на воду. У самого берега на воде плавают большие кубышки. Стрекозы дрожат в воздухе, совершая молниеносные, непредсказуемые и точные движения. Я подбираю с земли ветку и начинаю счищать с нее кору.

– Ты не думал на время уехать? – говорит мама.

Я сдираю с ветки последние следы коры.

– Да, об этом я тоже думал, – говорю я.

Я внимательно рассматриваю ветку. Я содрал всю кору, светлая древесина блестит на солнце.

– Тебе пошло бы на пользу, если бы ты какое-то время побыл в другом месте. Хотя, конечно, ты можешь оставаться у нас, сколько хочешь, – добавляет она.

Звук распахнувшегося окна. Окно открыли, мне даже кажется, что я вижу силуэт человека в одной из комнат. Солнце спряталось за крышу дома и кроны деревьев на том берегу озера.

– Я не знаю, как из этого вырваться, – говорю я.

Мама плачет. Пытается улыбнуться.

– Очень больно видеть, как ты мучаешься, мой мальчик, – говорит она.

Мы еще долго сидим у воды. Воробей прилетает на ветку в нескольких метрах от нас. Вертит головой. Вскоре улетает. Не оставив после себя ничего. Даже ветка не шелохнулась от его внезапного взлета.

Темнота под деревьями сгущается. Окно усадьбы по-прежнему открыто. Я выбрасываю лишенную коры ветку в озеро. Она белеет пятном на поверхности, течение относит ее от берега. Я думаю, что уеду. Куда-нибудь отсюда.

Потом я думаю о лете. Только о лете.

39

В один из дней отец заходит ко мне в комнату. У него с собой метровой длины гвоздодер, который он протягивает мне. Гвоздодер холодный и увесистый.

– Зачем он мне? – спрашиваю я.

– Ты должен мне помочь кое в чем.

– В чем?

– Пойдем-ка со мной.

– Ты не можешь просто сказать, в чем дело?

– Пойдем.

Он выходит в коридор и идет к лестнице, ведущей на второй этаж. Я поднимаюсь за ним следом и вхожу в комнату, которая служит отцу кабинетом в те дни, когда он работает дома. Обычно тут на полу лежат шерстяные ковры-килимы, но сейчас он их скатал. Письменный стол и книжные полки он тоже вынес из комнаты. Отец останавливается посреди комнаты.

– Я заказал новый пол сюда в кабинет, его привезут на следующей неделе.

– Хорошо.

– Я бы хотел, чтобы ты мне помог.

Старые доски пола стерлись, во многих местах они расшатались и скрипят, когда на них наступаешь.

– Эти доски нужно отодрать и сложить в гараже, – говорит он.

– Ты хочешь, чтобы я их отодрал?

– Да, я подумал, почему бы тебе не помочь мне снять старый пол и положить новый.

– Я понятия не имею, как кладут полы.

– Научишься.

– Не лучше нанять специалистов?

– Мне будет приятнее иметь пол, который положил мой сын.

– Да, но я не знаю, как это делают.

– Я тебе покажу. Первым делом тебе надо разобрать старый пол. Это самое легкое из всего, просто отдираешь доски гвоздодером, – говорит он.

Когда отец оставляет меня одного, я принимаюсь искать, откуда бы начать, но ни один участок пола не кажется мне достаточно подходящим. Разборка полов выглядит непростой задачей. Я понимаю, что отец думает таким образом взбодрить меня. Как-то расшевелить. И хотя я знаю, что он все делает из лучших побуждений, меня это бесит. Мне хочется вернуться в свою комнату, сесть в кресло-качалку.

Я взвешиваю гвоздодер в руке. Потом вставляю его зубья в щель между досками. Чтобы подцепить доску как следует, я наступаю на изогнутую часть клина, загоняя его поглубже в щель, чтобы он мог приподнять деревянную планку. Раздается громкий треск, и гвозди начинают вылезать из поперечных балок под полом. Я поражен тем, как несложно оказывается отодрать доску. Перемещаю клин дальше, нажимаю на рычаг, и доска целиком высвобождается с чмокающим звуком. Под досками пустое пространство, за десятилетия там скопились пыль и всякий мусор.

Я поддеваю гвоздодером следующую доску, поднимаю ее. Бросаю рядом с первой. Подцепляю еще одну, нажимаю ногой, поднимаю, нажимаю, поднимаю, потом еще одну и еще. Приятно ощущать гвоздодер под ногой, слышать треск отдираемых досок. Я отрываю их одну за другой. С меня льет пот, но я этого не замечаю. Я весь в процессе: отдираю доски и складываю их в растущий штабель. Оторвав десять досок, я выбиваю из них молотком гвозди, отношу вниз по лестнице и складываю стопкой в гараже.

40

Я просыпаюсь, когда они уходят, во внезапно наступившей после хлопка входной двери тишине. Ночью я полностью замотался в одеяло. Оно обнимает меня плотным коконом, я отбрасываю его в сторону и иду в ванную. Несколько минут стою под струями воды, потом постепенно начинаю убавлять горячую, так что вода становится все холоднее и, наконец, совсем ледяной. Стою под ней, пока не перестаю что-либо чувствовать. Только когда я выключаю душ, тело начинает содрогаться от холода, и кожа натягивается, плотно облегая мышцы.

Не вытираясь, я надеваю китайский халат отца и выхожу в нем из дома на кухню. Дверь кухни закрыта только на крючок. Отсюда слышно насекомых и птиц в саду. Я встаю на пороге. Из полуоткрытой двери тянет поток воздуха. Солнце на кустах, деревья, гудящее тепло. Наступило лето. Наступило над домом и над дорогой. Запахло совсем иначе. Поверхность воды в специальной купалке для птиц гладкая, как стекло.

Наливаю из термоса кофе. Ломтик хлеба, немного сыра, банка меда, я располагаюсь под зонтиком в палисаднике.

У моего отца ушли годы на то, чтобы соорудить перед домом палисадник с орнаментом из камней. Он использовал плоские, бутовые камни из Франции, выложив из них мозаику. Промежутки между камнями он украсил мхом. По периметру везде стоят крошечные фигуры из камня. Многие из них не на виду, большинство фигурок ты обнаруживаешь, только пробыв тут несколько месяцев. Постоянно что-то добавляется. Еще не было такого момента в истории палисадника, когда его можно было посчитать законченным. Отец называет это work in progress. Это и привлекает его в сооружении сада, то, что сад постоянно развивается. Каждый год появляются новые фигуры, детали. Изменения, постоянные изменения.

Я завтракаю. Греческий мед стекает с хлеба. Сверху доносится рев, истребитель нарезает круги над северной частью Зеландии, рисуя на небе белую полосу. Отголоски пения черного дрозда долетают до меня, как эхо.

Мы никогда раньше не расставались так надолго. Чем Майя сейчас занимается, как проживает все эти дни? Я послал ей несколько сообщений на мобильный. Написал, что последние недели живу у родителей в их доме. Она ответила спустя пару дней. Слова были довольно нежными, но все равно чувствовалась отстраненность. Написала, что думает обо мне. Что я так много для нее значил все это время. Что у нас тяжелый период. Написала, что боль парализует ее, иногда она совсем больше не хочет жить, но, возможно, что-то случится, что вернет любовь к жизни. Я прочел ее сообщение дважды, прежде чем стереть.

Допив кофе, я иду в дом и поднимаюсь в кабинет отца. Продолжаю работу с того места, где остановился накануне. Я положил четверть нового пола. Это непросто и не быстро, но я поднаторел, кладу доски нужным образом и вжимаю их в металлические фиксаторы. Иногда они ложатся неровно, выгибаются или скрипят, когда я на них наступаю. Тогда их снова нужно вынимать и выравнивать основание при помощи деревянных клиньев.

Окна я держу открытыми. Бабочка впархивает в кабинет и садится на штабель еще не уложенных досок. Поднимает и опускает желто-белые крылья. Я заколачиваю очередную доску в скобу фиксатора. Мне нужна следующая доска из штабеля, но я не осмеливаюсь потревожить бабочку. Пытаюсь тихонько вытащить доску из общей кучи, осторожно приподнимаю ее, но бабочка вспархивает и начинает описывать круги под потолком, то взлетая выше, то снижаясь. Она подлетает к окну и садится на раму. Взмахивает три раза крыльями и снова взлетает, летит над палисадником, над самым высоким из кустов и исчезает из вида. Я еще долго стою и смотрю в ту точку между кустами и небом, где исчезла бабочка.

41

Поздним летом, в один из дней, уже ближе к вечеру от нее приходит еще одна эсэмэска. День выдался на редкость жаркий, один из самых жарких в году, с меня льет пот, я разделся до шорт. Стою в кабинете отца и подрезаю доски. Из-за рева пилы я не слышу, как на телефон приходит сообщение. Я уже почти закончил укладку нового пола. Доски лежат ровными рядами, зажатые в своих скобах, и кабинет пахнет свежим деревом. Остается только вмонтировать в стены стяжки. Поэтому я подрезаю крайние доски, чтобы они подходили по длине с точностью до миллиметра. Сначала я неправильно все рассчитал, зазор между досками был слишком большим, и между крайними досками и стеной оставалось пространство. Отец показал мне, как сделать правильные замеры, как не оставлять зазора, как добиться того, чтобы доски в точности соответствовали неровностям порогов и батарей отопления.

Нужно большое внимание и терпение, чтобы подрезать их пилой в нужных местах, и иногда требуется убрать такую малость, что приходится делать это наждачной бумагой, пока доска не ляжет, идеально пригнанная к обшивке стены.

Это однообразная и монотонная работа, но мне нравится смотреть, как полотно пилы погружается между досками, как горка мелких опилок растет по обе стороны, превращаясь в мерцающую пыль, когда я на нее дую.

Я устраиваю себе перерыв и тут замечаю сообщение от Майи. Она хочет встретиться. Прошло уже много недель, пишет она, столько всего случилось за это время, нужно встретиться и поговорить. Пишет, что есть вещи, которые она хотела бы со мной обсудить. Я тут же пишу ответ. Пишу, что я тоже очень хочу встретиться, пусть она скажет, где и когда. Беру бутылку с водой и встаю у открытого окна.

Внизу в палисаднике я вижу отца. Он разжигает огонь в широком железном чане. Я слышу, как горят ветки, как громко щелкают, трескаясь, их узловые наросты. Разноцветные языки пламени поднимаются сквозь дым всякий раз, как отец подкидывает в костер новые ветки.

Очень быстро приходит ответ от Майи. Она рада, что у меня есть желание встретиться. Предлагает увидеться уже на следующей неделе, хочет, чтобы мы встретились у могилки. Напротив кладбища есть кафе. Мы можем сходить на могилу, а потом посидеть там.

Я отвечаю, что буду на месте в условленное время.

На экран телефона садится древесная пыль.

42

Открытый вдаль и вширь пейзаж, залитый светом. Я иду по траве, поднимаясь на холмы и снова спускаясь в долину, раскинувшуюся до далекого леса на севере. Не представляю себе, как долго я уже иду. Тут такие места, что не заблудишься, несмотря на бескрайнее пространство, потому что можно ориентироваться на лес и море, которые всегда рядом.

Я иду, не останавливаясь, пока не достигаю первых деревьев, и продолжаю углубляться под лиственный свод. В лесу ориентироваться труднее, но сейчас мне это не важно. Я иду, это моя единственная потребность – продолжать идти, и какая разница, заблужусь я или нет.

В какой-то момент я выхожу на опушку. Я разгорячился от ходьбы и присаживаюсь немного отдохнуть. Трава здесь высокая. На другом конце опушки лежат несколько деревьев, их, наверное, повалило во время последнего урагана осенью. Я смотрю на них и думаю, почему повалило именно эти деревья. Они большие, превосходят в размере многие другие деревья, которые ураган пощадил.

Потом на меня накатывают слезы. Не знаю почему. Просто так, без причины. Это длится недолго, я быстро успокаиваюсь.

Лежу на спине, земля прохладная и сырая. Небо обнажено. Синее. Ни облачка. Время течет. Я лежу под небом, без единой мысли, я часть этой синевы, земли и травы подо мной.

Какое-то время спустя я поднимаюсь на ноги, у меня кружится голова, и я чувствую в ней легкость. Миновав опушку и входя опять в лес, под кроны деревьев, я вдруг ощущаю внутри прилив нежданного счастья.

43

Первые опавшие листья, они лежат на дорожках и могилах, красные, зеленые, еще не тронутые увяданием. Бормотание города долетает из-за стен кладбища, далекое, едва различимое. Это мне больше всего нравится в Гарнизонном кладбище за американским посольством. Оно находится между двумя шумными улицами, но, сделав несколько шагов вглубь кладбища, ты оказываешься словно в другом мире. Подошвы ботинок по гравию, птицы.

Я иду быстрым шагом, на шоссе была пробка, и я опаздываю, мы договорились встретиться раньше. Годы жизни на надгробных камнях, имена, последние слова переживших утрату близких. Монументальные надгробия генералов, погибших в битве при Дюббёле, памятник рядом с могилой неизвестного солдата, садовник, присевший на корточки рядом с одной из могил, и цветы, оставленные вдовами в вазах, свежие могилы, сплошь покрытые венками.

Она стоит возле магнолии. С той уже осыпались белые лепестки. Пряди волос ниспадают на спину черными, как ночь, волнами. На ней короткая желтая кожаная куртка, которую я раньше не видел, прямые джинсы, от живота не осталось и следа. И правда, так много недель уже прошло.

Она никак не реагирует, когда я подхожу. Она слышит мои шаги по гравию, вижу это по ее манере задирать подбородок, но она поворачивается ко мне, только когда я подхожу совсем близко. Улыбается, склоняет голову набок. На ней маленькая черная шляпка с траурной вуалью. Она не бросается в глаза, выглядит как сетка с крупными ячейками, закрывающая верхнюю часть лица. Думаю, что никогда раньше не видел ни одной женщины с траурной вуалью, но меня совсем не удивляет, что именно Майя идет в специальный магазин и выбирает такую шляпку.

Садовники посеяли в землю на могилке семена травы, и она уже пробивается. Замысел такой, что за несколько следующих лет могила превратится в маленький луг. В сад. Мы так захотели. Чтобы могилка была для наших детей подобием сада, светлым участком между могилами взрослых.

– Прости, что заставил тебя ждать, – говорю я.

Она обнимает меня. В ее руках чувствуется сомнение.

– Ничего страшного. Я побыла тут с детьми.

Она переводит взгляд с меня на надгробие.

– Ты давно пришла?

– Час назад. Я прихожу почти каждый день.

Я сажусь на корточки рядом с тем местом, где опускал гроб в землю. Земля здесь чуть темнее, но почти не просела. То самое место. Наша sanctum. Я касаюсь ладонями земли и закрываю глаза.

Когда я открываю их, она смотрит на меня.

– Мне от этого так… – говорит она.

Я встаю.

– Такие дела, – говорю я.

В нескольких метрах от могилы отгороженный уголок с краном и стойка, на которой висят лейки. Я иду туда, открываю кран, наполняю лейку и возвращаюсь к могиле. По пути мне нравится ощущать булькающую тяжесть воды в лейке. Я поливаю траву, осторожно, чтобы не выдернуть едва проклюнувшиеся росточки из земли.

– Зачем ты поливаешь?

– Потому что траве нужно много воды, чтобы расти, – говорю я.

– Садовники за этим следят. Они в курсе, сколько воды нужно траве.

– Она выглядит сухой.

– Может, она и должна быть сухой.

Я набираю еще одну лейку. Теперь поливаю корни магнолии. На надгробии лежит лист. Лью на него воду, и он соскальзывает на землю. Потом поливаю шиповник, растущий кольцом рядом с нашими близняшками. Мы купили заодно и это место.

Закончив, отношу лейку на место. Мы стоим перед могилкой молча. Земля влажная. Слышно, как где-то за деревьями заработала уборочная машина. Я ощущаю тяжесть в голове. Как от недосыпа.

Майя гладит меня по щеке.

– Ты теперь выглядишь старше, – говорит она.

– Спасибо.

– Это совсем не плохо, тебе идет.

Она нагибается, чтобы поднять свою сумочку «Гермес».

– Ну что, идем? – спрашивает она.

Мы выходим на асфальтированную дорожку, пересекающую все кладбище из конца в конец. Здесь похоронены бизнесмены, художники, политики.

– Все еще живешь в Хольте? – спрашивает она.

– Да.

– Как родители?

– Мне кажется, у них все в порядке. Они так много сделали для меня. А ты?

– Я больше не живу у мамы.

– Ты вернулась в нашу квартиру?

Она молчит. Я повторяю вопрос.

– Нет, – отвечает она.

– Когда ты съехала от мамы?

– Не так давно.

Аллея Дага Хаммаршельда. В тридцати метрах от кладбища есть кафе с видом на озеро Сортедам. Это одно из самых посещаемых заведений в районе Эстербро. На улице рядами выставлены стулья, обеденное время, большинство мест заняты. Мы садимся за столик почти у самого тротуара. Подходит официант в фартуке, я заказываю нам обоим кофе. Он вводит заказ в свою машинку, и я замечаю, как его взгляд скользит по траурной вуали Майи.

Она загорела больше обычного, кожа на лице и руках совсем бронзовая.

– Ты загорела, – говорю я.

– Да.

– Последний раз у тебя был такой загар в Мозамбике.

– Да? Я почти все лето пролежала на пляже.

– Отлично.

– Да.

– Тебе лучше?

– Да. Время не быстро, но лечит. На прошлой неделе заскочила на работу. Если в моем состоянии обозначится стабильный прогресс, то в следующем месяце вернусь к своим обязанностям.

– Конечно, попробуй. Ты же всегда можешь опять взять больничный, если почувствуешь, что поспешила.

– Мне необходимо занять себя работой, иначе меня неотвязно преследуют одни и те же мысли.

На проезжей части машины останавливаются на красный.

– Это накатывает, как волны, – объясняет Майя. – Иногда с такой силой, что у меня начинается рвота. В первые дни мама ставила ведро рядом с моей кроватью.

– И как долго это продолжалось… рвота? – спрашиваю я.

– Меня до сих пор иногда рвет… А когда… когда я просыпаюсь утром, то каждый раз мне кажется, что они тут, со мной.

– Мне они тоже часто снятся, – говорю я.

Официант возвращается с кофе, ставит на стол алюминиевый термос, две белые чашки, маленький кувшинчик с молоком. Листок со счетом вставлен в стакан.

– Ты с кем-нибудь об этом говоришь? – спрашивает она.

– Иногда с родителями. И с Нико, он часто мне звонит. Много знакомых звонят узнать, как и что.

– Хорошо.

Я поднимаю термос.

– На самом деле я не люблю ни с кем об этом говорить.

– Почему?

– Когда я обсуждаю наших детей с кем-то, у меня появляется чувство, что я предаю их.

– Не понимаю.

– Не знаю, как объяснить. Слова ведь… словами не передашь, как все было. Я не в силах рассказать, как все было на самом деле. Да и никто все равно не поймет. Люди пытаются понять, но не могут, и мне приходится рассказывать кучу всего лишнего, чтобы объяснить. Я слишком много говорю и чувствую себя после этого опустошенным и выжатым, и сержусь на самого себя за то, что так много болтал и предал их этой болтовней.

– А я не могу держать все это в себе.

– Ты единственная, с кем я могу поговорить о них.

Она берет кувшинчик с молоком.

– Но ты ведь понимаешь, что я не могу, – говорит она.

Наклоняет носик молочника, и кофе начинает окрашиваться в белый цвет.

– Да, я хорошо это понимаю, – говорю я.

«Дукати» с ревом пролетает перекресток с Эстерброгаде, шум двигателя заглушает все остальные звуки.

– Ты же понимаешь, что ничего не вернуть, – говорит она.

– Да.

– Мы не говорили с тобой об этом. И я подумала, что надо об этом поговорить.

– Ну вот, мы говорим.

– Да, да. Ты прав.

– Я уже в тот день понял, что между нами все кончено. По крайней мере, я из этого исходил.

Я беру с блюдца чайную ложечку и кладу ее перед собой на стол, нажимаю пальцем на ее изгиб и медленно вращаю ее вокруг этой оси.

– Ты и сам понимаешь, что мы бы не смогли, – говорит она.

– Да.

– Мы бы не смогли продолжать.

– Знаю.

– То есть ты…

– Майя, нет необходимости еще что-то разъяснять друг другу.

– Ты прав.

Я продолжаю вращать ложечку вокруг пальца. Майя следит за ней, потом переводит взгляд на проезжающие машины.

– Лежа дома у мамы, я хотела только одного – умереть, – говорит она. – Теперь я пытаюсь жить дальше. Оттолкнуться от того, что произошло, и начать сначала.

– Что означает это «сначала»? – спрашиваю я.

– Подняться и опять начать жить.

– С…

– Да.

– Так быстро.

– Да, мне необходимо сделать это снова.

Я киваю и отпускаю ложечку. Несколько минут мы оба молчим.

– Наверное, мне не следует говорить этого теперь, но я возненавидела тебя после того, как это случилось.

Я смотрю на нее.

– Я всех спрашивала о том, почему это произошло, – говорит она. – Как такое могло случиться. Я хотела знать, как такое вообще может случиться. И я много раз расспрашивала ту молоденькую акушерку, помнишь? Я ходила в больницу и говорила с врачами, с неонатологами в послеродовом отделении. С врачом в клинике, где мне делали искусственное оплодотворение.

– И что они сказали?

– Что никто не виноват в случившемся.

– Так и есть.

– Да.

– Ты хочешь сказать, что я виноват в том, что наши дети умерли?

– Нет.

– Но ты сказала, что возненавидела меня, так что ты, вероятно, имела в виду, что это была моя вина.

– Не знаю… Ты не хотел, чтобы у нас были дети.

– Да, но это было до того.

– И все же… Я не могла избавиться от мысли, что дети были во мне, в моем животе, и могли все это чувствовать… что ты их не хочешь.

Она говорит негромко, слова теряются в шуме машин. По дорожке вдоль озера, взявшись за руки, проходят одна за другой молодые парочки.

– Я не понимаю, как ты можешь так говорить, Майя.

– Я знаю, что говорю чудовищные вещи.

– Ты обвиняешь меня в том, что это я убил наших малышей.

Она смотрит на меня.

– Прости, я не имела это в виду…

Ее веки наливаются тяжестью.

– Я не должна была так говорить, – извиняется она.

– И ты все еще так думаешь? Ничего не изменилось? – спрашиваю я.

– Нет.

– Нет что?

– Нет, я больше так не думаю.

Она протягивает руку и накрывает мою ладонь.

– Ты не виноват. Я так больше не думаю. Просто пойми, что я не знала, как мне еще выбраться из всего этого.

Я беру чашку и делаю глоток. Она отпускает мою руку.

– Ты об этом хотела со мной поговорить?

– Нет, я не собиралась об этом даже упоминать.

– Тогда о чем?

Вокруг нас сидят и обедают другие посетители. Под каштанами стоит несколько детских колясок.

– У меня появился один человек.

– Что?

– Я встречаюсь с ним.

– Ты с ним встречаешься?

– Да.

– Быстро ты.

– Да, получается, что так.

– Но кто он, я имею в виду…

– Это произошло вскоре после… Я сама это начала.

– Что ж.

– Я понимаю, это звучит немного…

– Да.

– Ты сердишься.

– Нет. Просто очень удивлен.

– И все-таки сердишься.

– Нет. Это кто-то, кого я знаю?

– Ты знаешь, кто он.

– Кто?

– Ты действительно хочешь знать?

– Почему нет, – говорю я.

– Я не уверена, что стоит это говорить.

– Почему нет?

Она произносит имя. Я мгновенно вспоминаю его, хотя мы ни разу не говорили о нем за все эти годы. Адвокат.

– Но почему он, Майя?

– Он навещал меня каждый день.

– Пока ты жила у мамы?

– Да, он стал приходить через несколько дней после того, как я к ней переехала. Я попросила маму позвонить ему, и он приехал, сидел у моей кровати и проговорил со мной весь вечер.

– И…

– Он пришел на следующий день, и через день, а через две недели предложил мне переехать к нему. И он возвращался домой каждый вечер и ухаживал за мной.

– Неплохо.

– Ты иронизируешь.

– Отнюдь.

– Я понимаю, что неправильно чувствовать вот так…

– Как?

– Он нравится мне и в то же время…

– Чувствам не прикажешь.

– Ты не должен на меня злиться.

– Майя, я тебя ни в чем не виню.

Она откидывается на спинку.

– Он хочет ребенка.

– Так вот в чем дело.

– Нет.

На аллее Дага Хаммаршельда огни светофора сменяют друг друга, люди переходят через улицу, две девушки в платьях проходят мимо нашего столика.

– Я знаю, что ты меня не поймешь, но для меня это единственная возможность выкарабкаться и продолжать жить, – говорит она.

– Да нет, я, собственно… – начинаю я.

– Ты хочешь сказать…

– Что я тебя понимаю. Может быть, это и правильный шаг.

– Ты на самом деле так думаешь?

– Да.

– Спасибо.

Я разливаю оставшийся в термосе кофе по чашкам.

– Я хотела тебе еще сказать, что ты, конечно, можешь вернуться в квартиру. Я переехала к нему и забрала все свои вещи.

Я молча изучаю ее лицо. Крошечную складку возле левого глаза.

– Тебя не должно это расстраивать.

– Я не расстроен.

– Я же вижу по твоему лицу.

– Нет.

Я допиваю кофе.

– Идем? – спрашиваю я.

Она перебрасывает ручку сумки через плечо.

Я подзываю такси. Машина останавливается у обочины.

– Была рада тебя видеть, – говорит она.

– И я был рад.

– Мне жаль, что так…

– Перестань, Майя. Ты не должна ни о чем жалеть.

Я открываю дверцу такси. Она быстро обнимает меня и садится на заднее сиденье. Захлопываю дверцу. Ее лицо за отражающимися на стекле кладбищенской стеной и моим силуэтом. Я не вижу как следует ее лица, только губы, вижу, как дрожит ее верхняя губа.

Такси смешивается с потоком. Она машет мне через заднее стекло. Я машу ей в ответ, но не уверен, что она видит, как я машу, потом такси набирает скорость, удаляется по Эстерброгаде и скрывается из вида.

44

В один из октябрьских дней я возвращаюсь в нашу квартиру. После того как Майя съехала, комнаты даже звучат иначе. Другое эхо от шагов в прихожей.

Она забрала всю свою одежду. В шкафу висят только мои пиджаки и куртки. Я иду в спальню. Вещи, которые стояли на комоде и на подоконнике, она тоже увезла. Оставила только почти пустой флакон духов. Кровать застелена. Она застелила ее для меня, по какой-то причине обе половины.

Из гостиной она забрала стол, два шкафа, диван, телевизор, один из комодов, все свои многочисленные вещи, наполнявшие комнату. Сняла книги с полок. Белая стена в тех местах, где висели ее фотографии. Ее вещи, было так много ее вещей.

Остались только предметы, принадлежащие мне. Массивная мебель из красного дерева, книжные полки, книги, картины. Я брожу по квартире, касаюсь предметов мебели, рисую пальцем в скопившейся за прошедшие месяцы пыли. Корешки книг на полках, книг, которые я прочел и закрыл.

Я кипячу воду, завариваю чай и сажусь в кресло напротив сада с чашкой в руке. По одному из палисадников ходит мужчина и сгребает пожухлые листья. Каждое движение граблями обнажает участок травы. Куча листьев растет. Он сгреб листья на всем участке.

Я выхожу в прихожую и достаю из кармана куртки мобильный. Набираю номер своего офиса. Прошу соединить меня с директором. Меня соединяют не сразу. Директор занята, она такой человек, всегда занята, но тут, услышав мой голос, говорит со мной непривычно спокойным тоном.

– Я ждала вашего звонка, – говорит она.

– Да, я должен был позвонить раньше.

– Я говорила с вашим отцом.

– С моим отцом.

– Он пару раз звонил и рассказывал, как ваши дела.

– Я не знал.

– Я просила его сообщать мне, как вы.

– Спасибо.

– Мы дадим вам столько времени, сколько вам нужно.

– Спасибо за цветы.

– Какая тут может быть речь о благодарности, – говорит она. – Я часто про вас вспоминала… про вас всех, – добавляет она.

– Спасибо.

– Я не знаю… собственно, я совсем не в курсе, как…

Я слышу ее дыхание в трубке.

– Я звоню сказать, что не вернусь на работу.

– Послушайте, вы можете вернуться в любое время, когда захотите. Возьмите паузу, потом можете выйти на неполный день или взять пару небольших проектов.

– В этом нет нужды.

– Что так?

– Я уезжаю.

– Но ведь вы вернетесь.

– Я не вернусь.

– Мне жаль это слышать.

– Да. Мне нравилось у вас работать.

– Звоните в любое время, если будет желание или если вдруг передумаете.

– Спасибо.

Мы прощаемся. Я нажимаю отбой.

Мужчина закончил с опавшими листьями на своем участке. Он приносит большой бумажный мешок. Он надел матерчатые перчатки, берет ими листья из кучи, заталкивает в мешок, утрамбовывает, чтобы они все поместились. Наконец, завязывает мешок бечевкой и забрасывает его в контейнер с мусором. Уходит в дом. Через какое-то время включает телевизор, мне виден пляшущий свет его экрана.

45

Проснувшись на следующее утро, я впервые за последние месяцы чувствую себя отдохнувшим. Встаю с постели, но, вместо того чтобы, как обычно, пойти в душ, снимаю в спальне со стены три картины и выставляю их в прихожую. Потом иду в гостиную и снимаю с гвоздей все полотна. В том числе Макса Эрнста. На гравюре изображены двое мужчин с птичьими головами. На них костюмы, они нарисованы бегущими через какой-то порт. Гостиная преображается. Лишенные картин, стены выглядят пустыми, белыми поверхностями. Я получаю неизъяснимое удовольствие, рассматривая эти пустые стены. Ясность, облегчение.

Я решаю не завтракать, быстро споласкиваюсь в душе, одеваюсь и спускаюсь вниз спросить Юлию, нельзя ли одолжить на несколько часов их машину.

Вернувшись к себе наверх, обхожу квартиру и собираю разные антикварные безделушки и фигурки, складываю их в коробку. Все часы кладу туда же. Выдвигаю все ящики и достаю вещи, которые, как мне кажется, я мог бы продать. Из кухни приношу тарелки и блюда из мейсенского фарфора. У меня нет газет, чтобы их упаковать, и я просто составляю их в коробки.

В итоге у меня набирается три коробки. Маленькие картины можно будет сложить в четвертую, большие я вынужден нести вниз в руках.

Я еду на Бредгаде, в одну из расположенных там аукционных комиссионных фирм и сдаю им все, что я собрал. Оценщик извлекает вещи из коробок и заносит их в реестр. Он оценивает картины, некоторые из них ему знакомы, названия и авторов других он вынужден сверять. На это уходит час. Он вносит все предметы в систему и выдает мне опись. Он оценил принесенные мной вещи не слишком высоко, но, если им удастся продать вещи за эти деньги, я получу сумму, примерно равную моему годовому заработку. На эти деньги я продержусь и дольше. Поэтому я никак не комментирую оглашаемые оценщиком цифры. Он говорит, что деньги поступят на мой счет через месяц-два. Он укладывает мои вещи на несколько столиков на колесиках за его спиной. Многие из этих вещей были моими с самого моего детства, другими я владел много лет. Я так часто смотрел на них, что перестал их видеть.

Я выхожу из аукционной конторы в обеденное время. Отправляюсь в одно из кафе на Конгенс Нюторв и сажусь за столик на улице. Солнце теперь поднимается невысоко. Еще несколько дней, и на террасе уже не посидишь. Я прошу официанта принести лосося и бокал белого вина. Закидываю ногу на ногу. По тротуару мимо меня проходят люди. Официант возвращается с бокалом. Вино легкое, у него почти цветочное послевкусие.

46

В последний день накануне отъезда я хожу по квартире и собираю оставшиеся вещи в коробки. Коробки я составляю в квадратную башню посреди гостиной, оставляя проход грузчикам, которым предстоит выносить мебель. Квартира меняет свою акустику, пространство становится гулким, лишившись улавливавших звуки ковров, книг, картин.

Я упаковал все, кроме компьютера, он стоит на письменном столе с включенным монитором. Я никак не мог решить, оставить его себе или избавиться от него. Сажусь за стол и просматриваю почту за последние дни. В основном пришла всякая реклама, новости, несколько писем от друзей, интересующихся, как у меня дела, мама желает мне хорошей дороги и просит, чтобы я написал откуда-нибудь, как проходит мое путешествие. Обычно я сохраняю такие письма в папке с личной перепиской, но на этот раз удаляю их одно за другим. Удаляю вообще все письма в папке «входящие», прочитанные и не прочитанные. После этого стираю всю информацию в папках, где я годами хранил переписку, все, что приходило по работе и от близких людей. Я не ограничиваюсь этим, удаляю все файлы с документами, дневниковыми записями, свои письма друзьям, сотни фотографий, накопившихся на жестком диске. Не оставляю ничего. Потом проверяю, чтобы все это было уже не восстановить. На компьютере больше нет ничего, связанного со мной. Я кидаю его в одну из коробок, сажусь на пол и жду грузчиков.

Николо заглядывает ко мне как раз в тот момент, когда они выносят из квартиры мебель. Трюмо, полки, кровать, старые шкафы. Кряхтят, спускаясь по лестнице. Дотащив один предмет мебели до фургона, они возвращаются за следующим, взваливают его на себя и выносят из быстро пустеющей квартиры. Без вещей гостиная как-то сжалась, стены как будто придвинулись к ее центру.

– Ага, у тебя тут все полным ходом, – говорит Николо.

– Да.

– Помощь нужна?

– Да нет, чем тут поможешь. Вещи я все упаковал.

Он постукивает костяшками пальцев по сложенным штабелями коробкам.

– И это что, все твои вещи?

– Нет. В чуланчике под крышей осталось кое-какое барахло на выброс.

– Может, помочь тебе отнести его вниз?

– Да не надо, там особенно и носить нечего.

Он приподнимает одну из коробок, прикидывая ее вес.

– Тебе не жалко насовсем распрощаться со всеми этими вещами?

– Нет. Я рад от них избавиться.

– Не боишься, что будешь потом жалеть?

– С какой стати о них жалеть?

– Не знаю, у тебя же ничего не будет, когда ты вернешься.

– Ну и что?

Он пожимает плечами, идет на кухню, выдвигает один из пустых ящиков, задвигает обратно, открывает дверцу холодильника.

– Да, кстати, Нико, я хочу заплатить аренду за месяцы, которые ты потеряешь, пока будешь искать нового жильца.

Он заглядывает в вытяжку.

– Мы уже нашли съемщика.

– Быстро.

– Да, один из поваров. Он живет в Эмдрупе и был просто счастлив, что подвернулась такая возможность.

– Я рад. У меня были угрызения совести из-за того, что я отказался от квартиры, не дождавшись, пока вы кого-нибудь найдете.

Николо возвращается в гостиную.

– Надо будет тут покрасить стены, – говорит он.

– Я переведу тебе деньги на счет.

– Не надо, он сам покрасит.

Николо кивает на то место, где висела гравюра.

– Что ты сделал с Максом Эрнстом?

– Отвез аукционщикам.

– Отцу не говорил?

– Сказал.

– И что он?

– Сказал, что не понимает меня. Спросил, не проще ли было занять денег.

– И правда, почему ты не занял?

– Я подумал, что лучше будет от нее избавиться.

– И сколько они за нее дают?

– Мне хватит на жизнь на какое-то время.

Он смотрит на белый прямоугольник стены, еще недавно закрытый гравюрой.

– Когда думаешь вернуться?

– Не знаю.

– Весь путь хочешь проделать на мотоцикле?

– Как получится. Думаю, в какой-то момент его придется продать.

– Ты уже решил, где будешь его продавать?

– Пока не знаю. Продам, когда доберусь до мест, где на нем будет не проехать.

– Навряд ли ты там много за него выручишь.

– Да, навряд ли. Но это не важно.

Грузчики делают очередной заход. Выносят из спальни кровать, выполняя с ней сложные маневры сперва в прихожей, а потом на лестнице. Спустившись на несколько ступеней, они наталкиваются на владельца антикварной лавки. Он им выговаривает за неаккуратность, один из шкафов поцарапали. Потом поднимается к нам, у него седина в волосах, замусоленные стекла очков, он стучит у входа в квартиру, хотя дверь открыта настежь.

– Входите, – говорю я.

Он жмет нам с Николо руки и обходит квартиру.

– Остались только коробки, все остальное мы взяли, – уточняет он.

– Да.

Он достает бумажник и начинает выписывать чек. Подписывает его и протягивает мне.

– Мы ведь договорились на эту сумму, не так ли?

– Да, отлично.

Я убираю чек в карман, даже не взглянув на него. Антикварщик вьется вокруг коробок, дважды пересчитывает их, прежде чем выйти на лестницу. Появившиеся в очередной раз грузчики начинают выносить коробки.

Николо встает.

– Спустишься вечером в ресторан? Пообедаем все вместе, – предлагает он.

– С удовольствием.

– Я припас нам особое вино по такому случаю.

Пока выносят коробки, я забираюсь в чуланчик. Я сложил сюда вещи, которые все равно никто не купит, я единственный, для кого они что-то значат. Старые документы, мои школьные сочинения и дневники с оценками, фотографии, игрушки, в которые я играл в детстве, коробочка с моими молочными зубами, львиный клык, который бабушка купила где-то на севере Африки в семидесятые годы и который красуется на шнурке у меня на шее на всех фотографиях в младших классах, кухонная утварь, которой я не пользовался с тех времен, как мы с Майей стали жить вместе, куча книг, не пригодившихся букинистам. Я складываю все это в мусорные мешки. В чуланчике не повернуться, я вынужден стоять, согнувшись в три погибели. Мешки наполняются, а чуланчик пустеет.

Коробки исчезли из гостиной. Грузчики закончили работу и ушли, закрыв за собой дверь. Квартира полностью опустела, не осталось ничего из вещей, которые принадлежали моим прабабушкам и прадедушкам, бабушкам и дедушкам, родителям и, наконец, мне.

Я стаскиваю мешки вниз по лестнице. Они тяжеленные, и мне приходится перевести дух на лестничной площадке. Сатурн. Он хорошо тут смотрится, нет резона его выбрасывать. И все-таки меня не покидает ощущение, что оставить его будет неправильно. Это больше не мой дом. Я снимаю репродукцию со стены. На обратной стороне она запылилась и покрылась клочками паутины. На стене, в том месте, где висела репродукция, потрескалась и отслоилась краска, как будто от влаги. Не помню, чтобы это пятно было раньше. Когда мы сюда въехали. Хотя, может, я потому и повесил на это место репродукцию. Чтобы закрыть пятно от сколовшейся краски. Сейчас это уже не имеет значения. Повар въедет в квартиру и сам решит, вешать ему сюда что-то или нет.

Я зажимаю репродукцию под мышкой, опять берусь за мешки и тащу их за дом, туда, где отгорожена площадка для мусорных контейнеров. Откидываю крышку контейнера и сначала бросаю туда Сатурна, а сверху на него мешки. Они гулко стучат о дно контейнера. А я иду за оставшимися мешками.

47

День начинается с почти белого света. Он льется через открытое окно на площадь, сначала тонкой полоской по потолку, потом разрастается и расползается по стене, становясь все более ярким. Я просыпаюсь внутри этого света. Я спал на полу. Вчера после ужина Юлия и Николо предложили мне заночевать у них в комнате для гостей, но я отказался, сославшись на то, что мне рано вставать и я не хочу их будить.

Я встаю. Свет поднимается над домами. На площади ни души. Капли росы блестят на скамейках и столах на уличной террасе ресторана. В воздухе чувствуется прохладная свежесть. Самое начало седьмого.

Кипячу воду для кофе. Пока она закипает, я, не садясь за стол, жую кусок хлеба с сыром. Прежде чем взяться драить пол в гостиной и спальне, я выпиваю две чашки кофе. Пятнышки на досках пола исчезают, растворяясь в мыльной воде.

Потом я иду в ванную и оттираю плитку на стенах и полу, кран и стойку душа, зеркала. Отмываю двери, дверные ручки, подоконники. Закончив с этим, спускаюсь вниз, прихватив ведро и тряпки, мыло, чайник с кипятком и чашку. Теперь в квартире не осталось ничего. Я выбрасываю эти последние вещи в контейнер с мусором.

Прибираясь, я весь взмок, снимаю с себя одежду и встаю под душ. Слежу, чтобы не набрызгать на только что вымытый пол. Закрыв воду, я понимаю, что мне нечем вытереться, вытираю воду руками и жду, пока тело само высохнет. Через несколько минут уже можно одеваться.

В квартире стоит запах нашатыря и мыла, запах пустоты и солнца, которое блестит на влажном еще полу. Я защелкиваю багажные сумки и надеваю куртку, хлопаю по карманам, проверяя, ничего ли я не забыл: паспорт, бумажник. Я вчера обналичил чек, выписанный антикварщиком, и почти все кроны поменял на евро. Я никому ничего не должен. С Николо я расплатился. Теперь у меня никаких расходов, никаких выплат в пенсионный фонд, никаких страховок, никакой абонентской платы за телефон. Предыдущая оплата истечет через три дня.

Последний раз обхожу квартиру, на всякий случай проверяю шкафчики на кухне, хотя знаю, что все оттуда достал. Оголенность стен. От прожитых нами здесь лет ничего не осталось, кроме едва заметных теней в тех местах, где стояла мебель. Несколько минут я стою и смотрю в сад. Какой вид. Буду ли я скучать по нему? По жизни в окрестных домах, за которой я наблюдал. По самому саду. По цветущей вишне. Я смотрю на нее еще один, последний, раз. Нет, я не буду скучать. Это просто вид за стеклом. Потрясающий вид. Ничего больше.

Улицы пусты. Кроме меня, никто не едет в это воскресное утро по Годтхобсвай, мимо домов и окон. За этими окнами спят люди, может, уже и не спят, может, слышат звук мотора, когда я проезжаю мимо. Я сворачиваю налево, проезжаю Озерный павильон и еду вдоль озер по направлению к Сортедам Доссеринг, там сворачиваю направо на аллею Дага Хаммаршельда, и вот я уже у кладбища. Ночью могилы закрыты для посещения, но в семь утра ворота открывают. Я въезжаю внутрь предельно медленно, стараясь не нарушать тишину. Оставляю мотоцикл около часовни.

Сняв с головы шлем, я начинаю различать пение птиц. Они сидят в кустах и кронах деревьев, скачут по траве, чирикают и пощелкивают. На кладбище полно птиц. Я слышу их щебет и хруст своих шагов по гравию. По воскресеньям тут нет садовников. Никого, кроме пожилой женщины, склонившейся над идеально гладким гранитным надгробием. Она раскапывает руками землю, возле нее в пакете принесенное ею растение.

Я иду по узкой тропинке к нашему месту. Трава подросла, могила и вправду уже напоминает крошечный сад, совсем как мы хотели. На надгробный камень и магнолию падают солнечные лучи. На могилу кто-то положил букет из белых и желтых цветов. И цвет, и сами цветы мне хорошо знакомы, именно такие любит Майя. Я представляю себе, как она кладет их на траву, ее ниспадающие волосы, чувствую, как во мне все переворачивается, из меня как будто откачали воздух. Майя. Я причинил тебе такую боль. Мы оба причинили боль друг другу.

У меня нет с собой цветов, но я приношу зеленую лейку и поливаю розы и траву. Несколько раз возвращаюсь к колонке наполнить лейку. Я поливаю даже землю рядом с могилой.

Закончив поливать, я сажусь на корточки, глажу рукой надгробную плиту. Разговариваю с ними шепотом. Я ничего не забыл из тех дней, когда они жили. Помню их личики, когда они замирали и прислушивались. Я помню все эти дни и часы.

Возвращаясь к мотоциклу, я чувствую боль в коленях.

48

Шоссе расстилается передо мной. Я поворачиваю ручку газа, мотоцикл отзывается толчком, набирая скорость. Я проезжаю мимо знаков, предупреждающих об ограничении скорости, еду все быстрее, быстрее, чем здесь разрешено, быстрее, чем я вообще когда-либо в жизни разгонялся на мотоцикле. Ветер плотно прижимает куртку к груди и вдавливает шлем в голову, покрышки и цепь почти поют, я наклоняюсь вперед, над бензобаком, асфальт подо мной мелькает, исчезая.

Я еду на юг через пригороды, которые принято считать частью Копенгагена, а не области, потом выезжаю за их пределы, ландшафт меняется, и начинаются поля. Через несколько часов я достигаю побережья и еду вдоль моря, поблескивающего в лучах едва вставшего над горизонтом утреннего солнца. Я не единственный еду в этом направлении. Не сбавляя скорости, я обгоняю других водителей по левой полосе и под рев мотора несусь вдоль берега к парому в Родбю.

Паром отходит через полчаса. Дожидаясь отплытия, я хожу на ветру по пристани взад и вперед, меряю ее шагами. Небо здесь как будто выше. Там, в этой вышине, куда не поднимаются даже птицы, перистые облака распростерли свои крылья.

Когда паром подходит к пристани, я уже завел мотоцикл. Паром открывает огромный зев, выпуская легковушки, грузовики и трейлеры. Когда все съехали на берег, загорается зеленый свет. С пристани на паром перекинуты металлические мостки, и, когда я съезжаю с них в полумрак автомобильной палубы, пол издает лязгающий звук. Мужчина в оранжевой жилетке жестикулирует, показывая мне, что я должен проехать в самый конец отсека. Гулкое бормотание моего двигателя отражается от металлических стен. Воздух в отсеке пропитался запахом машинного масла и горячего железа. Я заезжаю задним ходом в обозначенный краской сектор и слезаю с мотоцикла. К стене крепятся несколько ремней. Я пропускаю их через кольца в полу и натягиваю поверх сиденья и бензобака. Несколько раз дергаю за руль и за пассажирскую ручку на сиденье, убеждаясь в том, что мотоцикл не опрокинется во время перевозки.

Лестница на пассажирскую палубу узкая и крутая. Несмотря на полный штиль, она ходит взад-вперед подо мной. Хотя, может быть, мне это мерещится, просто организм запомнил, как я, было дело, поднимался по лестнице одного из паромов при сильной качке. Я иду в буфет, беру поднос, ставлю на него стакан, тарелку, чашку. Время завтрака, я останавливаю свой выбор на яйцах и ветчине, еще беру сыр, черный кофе и сок. Кассирша средних лет даже не поднимает на меня глаз, пока я расплачиваюсь.

Почти все столики свободны. Я сажусь у окна. На причале пусто. Все заехали на борт. Один из мужчин в оранжевых жилетах отдает швартовый.

Через пару столиков от меня сидит мужчина в комбинезоне. Другой в таком же точно комбинезоне приносит поднос, заставленный едой. На груди у него можно прочесть название строительной фирмы. Ставя поднос на столик, он умудряется опрокинуть стакан с соком, залив пол и комбинезон своего приятеля. Он извиняется.

– Ничего страшного, – говорит его коллега.

Берет салфетку и вытирает сок с комбинезона.

Народ начинает набиваться в буфет, очередь растет. Внизу на волнорезах стоят сизые чайки. Они крутят головами с длинными клювами, стоят, сопротивляясь порывам ветра с моря, крутят головами и все подмечают.

Когда винты парома приходят в движение, его корпус содрогается. Он медленно отходит от пристани. Я смотрю на берег, на деревья и дома, уменьшающиеся в размерах. Их очертания теряют ясность.

Оставляю поднос на столике.

На пассажирской палубе дует сильный ветер. Я пробираюсь на самый нос, где проще укрыться от ветра, и сажусь на палубу. Приваливаюсь спиной к стене и закрываю глаза.

Я просыпаюсь оттого, что у меня затекла нога. Достаю телефон, включаю режим фотоаппарата, сажусь так, чтобы за моей спиной было видно море, и держу телефон в вытянутой руке, пока не раздается электронный щелчок. Смотрю, что получилось. Мое лицо, а на заднем плане – поручни, небо и синяя поверхность моря. Отсылаю фотографию родителям, Николо и двум другим моим друзьям. Без подписей, только само фото: лицо, паром, море. На фотографии я улыбаюсь. Улыбаюсь просто так, без причины, это вышло как-то само. Я создаю эсэмэску и вкладываю фотографию. Нахожу в памяти телефона номер Майи, пишу ей: «Дорогая Майя. Всего тебе самого доброго».

Поднимаюсь на ноги и стою у поручней. Скорость, вся эта масса воды, проплывающей мимо. Выключаю телефон, оглядываюсь по сторонам, убеждаясь в том, что никто на меня не смотрит. И швыряю мобильный в воду.

Когда голос в динамиках просит водителей вернуться к их транспортным средствам, я спускаюсь на нижнюю палубу и открепляю ремни. Пандус опускается, и один из сотрудников в оранжевых жилетах, зафиксировав его, машет мне, чтобы я выезжал первым. Я завожу двигатель, включаю передачу и выезжаю в залитый светом прямоугольник, съезжаю по настилу на берег, миную билетные кассы парома.

Выехав с территории парома, я выруливаю на широкую улицу, паром и море исчезают у меня за спиной. Я еду без остановок весь день, пока не оказываюсь среди полей и лугов. Отдельные капли разбиваются о визор моего шлема, начинается дождь, поэтому я сворачиваю с шоссе и прячусь под деревом. Слышу, как дождь барабанит по листьям над моей головой. Непрерывная дробь. Запах гумуса и осени поднимается от земли. Я стою под деревом, пока тучи не проносит дальше.

Через час я въезжаю в небольшой лес. Он такой густой, что взгляд с трудом проникает между стволами. Спустя какое-то время я выезжаю на большую прогалину. Она выглядит так, словно на этом месте произошел гигантской мощности взрыв. Не осталось ни одного уцелевшего дерева. Только огромный кратер и черные пеньки. Так наши предки тысячи лет назад бродили по лесам и были свидетелями тому, как один-единственный удар молнии мог изменить все, и наутро лес было уже не узнать.

Я выбираюсь из сгоревшего леса и въезжаю в долину, перемежающуюся перелесками. Тут сам воздух пахнет иначе, это совсем другой край. Далеко впереди я начинаю различать предгорья. Ни домов, ни людей, только новый край, залитый солнцем, скорость и ветер. Я не спеша поднимаюсь все выше в горы.