САБАРТЕС. Да, они вернулись… Вы увидите, он в прекрасной форме… Франсуаза ждет ребенка… А он даже помолодел… Я никогда не видел его таким веселым, таким счастливым, настолько полным сил… Он уже начал работать над литографиями… Почти каждое утро ходит в мастерскую братьев Мурло…
Появляется Пикассо – без рубашки, бронзовый, как индейский вождь, с наголо обритой головой, лицом, обожженным солнцем, и кожей, пропитанной морской солью и выдубленной ветром… Вскоре после нашей последней встречи в апреле он провел несколько дней в Менерб и в Воклюз, у Доры Маар; в июне ненадолго уехал в Гольф-Жуан; в августе снова отправился с Франсуазой на Лазурный Берег… Это было его первое долгое пребывание на юге Франции с момента начала войны – с августа 1939-го, когда всеобщая мобилизация заставила его уехать из Антиба… Семь лет назад…
Чувство отвращения к северным туманам, низкому небу, сырости – а Пикассо не любил всего этого с детства, с тех пор как его вырвали из мягкого климата Малаги и отправили в туманную и дождливую Галисию – особенно сильно мучило его во время оккупации, когда он жил как затворник, если не как узник, и не мог уезжать из Парижа каждое лето. Никогда еще тоска по солнцу, теплу и морю не поднималась в нем с такой силой, как после Освобождения. Еще в 1919 году он открыл для себя Лазурный Берег и воскликнул: «Я понял, что этот пейзаж – мой!» Долгое время он разрывался между Восточными Пиренеями и Лазурным Берегом. Но теперь, похоже, морское побережье одержало окончательную победу.
Он был блаженно расслаблен, благодушен, глаза блестели ярче обычного. Мы обнялись… С момента нашей последней встречи прошло пятнадцать месяцев…
БРАССАЙ. Пикассо, говорят, что вы перекрасили дворец Гримальди…
ПИКАССО. Чистая правда… Вы знаете это строение у дороги, где стоит крепостная стена Антиба? Был момент, когда мне предлагали его купить за двадцать тысяч франков… Он великолепен, не правда ли? Эта старинная квадратная башня, нависающая над морем терраса… Я работал там как одержимый…
Помнил ли я замок Гримальди! Когда – лет пятнадцать назад – я попал туда впервые, это был полуразрушенный провинциальный музей, где можно было посмотреть экспозицию, посвященную высадке императора в Гольф-Жуан. Весьма убедительное доказательство человеческого непостоянства! Письма с печатью, адресованные префекту Грасса, в которых в уклончивых выражениях говорилось о «досадном» происшествии и содержалась просьба о лошадях и подкреплении, чтобы ему противостоять. Плакаты, набранные большими буквами и провозглашавшие: «Узурпатор осмелился вступить на землю нашей родины!», на следующий же день были заменены другими, написанными тем же автором, где объявлялось: «Французы! Наш дорогой император вновь с нами!» Прокламации, призывающие гражданское население и армию то сражаться с Наполеоном, то всеми силами его поддерживать: людьми, конным транспортом, деньгами… В какие-то двадцать четыре часа мир развернулся на сто восемьдесят градусов… Эти старые стены словно источали могущество императора, а морской воздух, овевавший пожелтевшие листы бумаги, был все тот же, что и во времена удивительного поворота судьбы под названием «Сто дней»… И вот Пикассо изгоняет дух Наполеона из дворца и занимает его место…
ПИКАССО. Однажды я встретил на пляже хранителя дворца. Де Ля Сушер, вы с ним знакомы? И он робко попросил у меня какой-нибудь рисунок для музея… Рисунки у меня просят на каждом шагу, вы же знаете… Но мог ли я ему отказать? А он тут же поправился: «А может, вы мне дадите не рисунок, а картину?..» Я подумал и сделал ему такое предложение: «В замке Гримальди много стен… Так, может, лучше я там что-нибудь нарисую?» Он пришел в восторг… И отдал в мое распоряжение весь верхний этаж… «Хорошо, – сказал я, – но у меня при себе нет ничего, чтобы делать фрески… Рисовать прямо на стенах слишком рискованно…» – «Дело только в этом?..» – удивился он. И они купили сначала полотно из мешковины – отвратительное; потом предложили клееное полотно, потом фанеру… В конце концов я остановился на больших панно из асбоцемента. И сделал им фрески… Хотите посмотреть? Вот они…
И он достает из большого конверта пачку фотографий Сима. Настенная живопись. Сам художник за работой – в купальном костюме: стоя, сидя, согнувшись, на корточках. Волосатый торс, белки глаз ярко выделяются на прокаленном, как у Ганди, лице… Я перебираю снимки: маленькие фавны; рогатые кентавры с трезубцем на плече играют на флейтах и дудках; женщины-фавны, нагие вакханки с пышным бюстом, округлыми ягодицами и распущенной густой шевелюрой, ниспадающей на стройную талию, – повсюду тело Франсуазы Жило… Скачущие косули… И в качестве фона – море с маленькими треугольниками парусных лодок… Все эти легкие фигуры дышат простодушным весельем, чувственным наслаждением, языческой радостью – пасторальные сценки, вставленные, как ювелирные изделия, в оправу средиземноморской лазури… Я спрашиваю о размерах этих панно.
ПИКАССО. Они большие, но кажутся миниатюрными, поскольку написаны на огромных стенах… Три метра на метр пятьдесят. Другие поменьше. Вон ту я назвал «Радость бытия»… А эта – Улисс в окружении сирен. Я написал его на трех асбоцементных панелях, поставленных встык… И оставлю их в этом зале… Они хотят сделать здесь «Музей Пикассо»… Может быть, я отдам им еще кое-что из сделанного там: скульптуры из гальки, из кости…
Пришел издатель нашей книги. Мы договорились встретиться с Пикассо, чтобы уточнить детали издания альбома его скульптур. Увы! многого до сих пор не хватает… По крайней мере пятнадцати штук… Эта история тянется уже три года… Некоторые из его давних изваяний принадлежат тому или иному коллекционеру… И на каждое приходится тратить по полдня… Открываем коробку, где лежат уже сделанные мною снимки…
ПИКАССО. Это просто невероятно! Неужели все это вылепил я? Никогда бы не подумал, что смогу сделать столько за свою жизнь…
Поскольку каждая скульптура снята в различных ракурсах, приходится выбирать. Начинаем отбраковывать снимки и одновременно прикидываем их примерное расположение на страницах. Пикассо предпочитает хронологический принцип…
ПИКАССО. Между прочим, я сделал кое-что и для вас… Всякие маленькие штучки, сейчас покажу…
Он приносит коробку с галькой, костями, осколками разбитых тарелок и горшков, обкатанных морской волной, – на всем гравировка, некоторые предметы слегка обтесаны…
ПИКАССО. Я занимаюсь этим прямо на пляже. Галька так хороша, что хочется гравировать на каждой… И к тому же море ее прекрасно обработало, придало ей форму такой чистоты, такой самодостаточности, что остается лишь нанести последний штрих, чтобы сделать из нее произведение искусства. В этом круглом камешке мне видится сова, и я делаю сову; другой – треугольный – напоминает мне голову быка или козы… Иные похожи на женские головы или головы фавнов… А вот этот я вообще не осмелился трогать: вот нос, а вот вымытые морем глазницы – получается череп, вот что я в нем вижу… И добавить мне нечего…
Один за другим он достает из коробки камешки, вылепленные и отшлифованные морем, обработанные его резцом, с гравировкой, нанесенной его рукой. Можно сказать, что эти изделия несут на себе следы принадлежности к особой, «пикассианской», цивилизации…
ПИКАССО. Теперь их надо бы снова бросить в море… Вот удивились бы люди, найдя на них эти странные знаки… Настоящая головоломка для археологов!…
Издатель интересуется, тяжело ли работать с галькой и каким инструментом он делает на ней гравировку.
ПИКАССО. Да, она сопротивляется… Работа адская. Я начинаю любым инструментом, какой попадется под руку… А потом беру резец с острым концом.
Издатель замечает, что стиль новых изделий из гальки отличается от того, что он делал до войны…
ПИКАССО. Но ведь мы постоянно меняемся… Достаточно взглянуть на мою подпись… Разные геологические периоды… Это, если угодно, мой каменный век. Надо бы включить в альбом и это тоже. Я ценю полные собрания сочинений… Творческий процесс можно отследить, только наблюдая все его этапы.
Издатель сожалеет, что репродукции некоторых старых работ оказались низкого качества.
– Канвейлер мне их показал, – объясняет он, – и мне очень не хочется помещать их в альбом…
ПИКАССО. Да, они отвратительны! Настолько далеки от изображаемого объекта, что это даже интересно… Я делал белое, а они воспроизводят черное… А цветные репродукции! Часто вместо положенного мной цвета я нахожу там другой, абсолютно другой, настолько отличный от моего, что испытываю настоящий шок… Иногда даже случается – и это любопытней всего! – что самые плохие репродукции, где все фальшиво и ничего не осталось от моей живописи, вызывают у меня восторг… Да, правда… Может быть, удивление, которое я испытываю, наводит меня на какие-то размышления? Похоже на другую версию, на новую интерпретацию или вовсе на новое произведение… А что дает мне безупречная репродукция? Я нахожу в ней свое собственное творение… В то время как плохая репродукция подталкивает меня к новым идеям, открывает новые горизонты…
Я остаюсь один с Пикассо. Пока мы разговариваем, две его горлицы воркуют так громко, что мы едва слышим друг друга… Они заперты в очень красивой клетке, сплетенной из камыша и раскрашенной Пикассо собственноручно.
БРАССАЙ. Я снял их, когда вас не было. Одна из них сидела на клетке…
ПИКАССО. Обычно я их не запираю… Они часто садятся мне на руку, на голову или на плечи.
Он открывает клетку, и птицы, шумно хлопая крыльями, одна за другой вылетают наружу… Голуби завораживали Пикассо с самого детства. Они постоянно кружили вокруг него. Его отец их раскрашивал, часто доверяя сыну докрашивать лапки… Ребенком Пикассо постоянно слышал в доме их воркование. Они нравятся ему в клетках, но особенно на свободе… Голуби, голубки, горлицы стали одним из любимых мотивов его творчества.
ПИКАССО. Горлицы, возможно, самые чувственные из представителей фауны… Обожают любовные игры. Интересно было бы узнать, что происходит в их маленьких головках… И это тем более странно, что обе моих птицы – мальчики… Может, они извращенцы?
Пикассо может любить или ненавидеть людей, но животных он обожает всех, их присутствие ему так же необходимо, как и присутствие женщины. В Бато-Лавуар у него было три сиамских кота, собака, мартышка и черепаха. В ящике стола жила ручная белая мышь. Он очень любил осла Фреде, который однажды объел его пакет с табаком. Он обожал ручного ворона из «Проворного кролика» и рисовал его: это «Женщина с вороном». На картине изображена дочь Фреде, которая вышла замуж за Мак-Орлана. В Валори у него была коза, в Каннах – обезьяна. А уж собак… Не было ни дня в его жизни, когда он обходился бы без их компании. Еще молодым человеком он прогуливался обязательно с какой-нибудь собачонкой. Ему всегда хотелось завести петуха, иметь козу, он мечтал даже о тигре… Если бы все зависело только от него, он собрал бы вокруг настоящий Ноев ковчег…
Зная, как он интересуется жизнью животных, я рассказываю ему:
– Я знаю одну пожилую даму, которая делает искусственные цветы для знаменитых портных, она живет в мансарде на восьмом этаже, в окружении птиц. У нее есть горлица-мальчик, которую она не держит в клетке. Этот самец так любит свою хозяйку, что, когда она купила ему в пару девочку, он из ревности даже покушался на незваную гостью… Тогда, чтобы отблагодарить его за столь горячую привязанность, дама стала время от времени покупать для него птичку из целлулоида. И ее питомец то любовно играет со своей куклой, то бросается на нее с таким пылом, словно хочет изнасиловать… Я сделал целую серию фотографий этой птицы и ее игрушки: они совсем как «Леда и Лебедь»… А однажды я застал мальчика сидящим на фарфоровом яйце… «Горлицы мужского пола тоже высиживают потомство», – объяснила мне дама. Ее самец, когда подходит определенное настроение, тоже садится на искусственное яйцо, и согнать его оттуда невозможно…
ПИКАССО. А вы обращали внимание, что животные очень чувствительны к акту человеческой любви? Он их привлекает, возбуждает, разогревает им кровь… Особенно это касается собак и кошек… Я был знаком с одной женщиной, у которой жили два огромных сенбернара, кобели… И вот в ее жизни появился мужчина… Она была сильно влюблена… В первый раз, когда они легли в постель, в спальню явились оба сенбернара, встали на задние лапы в ногах кровати и стояли так, огромные, угрожающие… Зрелище было настолько дикое, что ее возлюбленный соскочил с кровати и спешно ретировался…
БРАССАЙ. Кстати, о «влюбленных животных»… Некий колониальный чиновник привез из Океании в Париж двух обезьян игрунков. Он был очень горд своим приобретением и хвастался, что у них будет потомство… Но один из его знакомых, ученый-натуралист, ему сказал: «Можете на это не рассчитывать: игрунки в неволе не размножаются…» Но вот однажды владелец животных заметил, что у одной из его обезьянок начал вспухать живот… Он пригласил к себе ученого и спросил: «Что вы на это скажете?» Тот, несмотря на свой скепсис, вынужден был признать собственную неправоту. Однако, рассмотрев обезьянок повнимательнее, он воскликнул: «Невероятно! Это же две самки!» Чиновник смутился. «Две самки? А где же самец?» Неразрешимая загадка. Всю ночь он ломал над ней голову… И у него возникло жуткое подозрение: не выносила ли его жена одну из обезьянок из дома? Он нанял частного сыщика, и тот начал за ней следить. В результате выяснилось, что у жены был любовник с Таити, у которого жил игрунок-самец… И поскольку обезьяны повторяют за человеком его жесты и действия – наши любовные игры, как вы сказали, возбуждают животных, – обезьяны стали размножаться в неволе… Чиновник развелся, а его жена вышла замуж за таитянина…
История позабавила Пикассо, он сказал мне:
– Когда вы рассказываете разные штуки, то становитесь ужасно похожи на Маноло…
Я ухожу. Уже не в первый раз он сравнивает меня с Маноло. Когда мы только познакомились, он сказал: «Вы напоминаете мне Маноло…» Так кто же это такой? «Тайну Маноло» я пытаюсь раскрыть уже давно… Вот что сказал мне как-то один испанский художник:
– Маноло? Вы хотите сказать, Маноло Уг? Согласно легенде, он был генеральским сыном, но примерно с той же степенью достоверности, как и утверждение, что отцом Аполлинера был кардинал… Во всяком случае, в самом Маноло ничего от военного не было. Ребенком он слонялся по Барселоне в стоптанных башмаках в компании всякой шпаны… Потом его забрали в армию и выдали ему лошадь, упряжь, оружие. И вот однажды ночью – прощай, Испания! Он перешел через Пиренеи с оружием и багажом, во Франции продал и лошадь, и упряжь, и оружие и на эти деньги купил билет до Парижа…
Скульптор Жан Осуф, друг Маноло, который жил с ним в Сере, рассказывал:
– Маноло любили все… Он был очень остроумный парень, большой шутник, и за это ему прощалось все… Он делал людям пакости с таким изяществом, что никому и в голову не приходило на него сердиться… Когда я с ним познакомился, он уже остепенился, но дурачить людей не перестал – это было сильнее его… От остроумного словца он не отказался бы ни за что на свете, даже если при этом рисковал обидеть своих лучших друзей… Сколько историй я мог бы вам рассказать… Однажды вечером, в Сере, оркестр давал концерт на открытом воздухе. У одного мужика, сидевшего впереди Маноло, – местного мясника – были огромные, оттопыренные уши… Маноло наклонился к его соседу и, указав на уши, сказал: «Я совершенно ничего не слышу. Этот тип своими ослиными ушами поглощает все звуки…» Сосед поверил. На следующий день он явился к Маноло: «Слушай, я всю ночь думал над тем, что ты мне сказал… Недурно ты меня провел! История твоя – дурацкая! Спрятать музыку в ушах невозможно, как невозможно накрыть шляпой спектакль на сцене… Даже если она большая».
* * *
Морис Рейналь попросил меня сходить с ним на Монмартр и сделать несколько фототографий «святых» для кубистов мест. Он собирается прочесть там лекцию, и у него будет проектор. После обеда мы карабкаемся на Холм по крутому склону улицы Лепик, забитой народом и пропахшей едой. На углу улицы Габриэль Морис Рейналь указывает мне на № 49, где на самом верху притулилась мастерская:
– Первая парижская мастерская Пикассо! Это здесь он написал «Похороны Касагемаса». А вы знаете, что, приехав из Барселоны, Пикассо собирался поселиться на Монпарнасе, а не на холме Монмартр? Он уже договорился о найме мастерской на улице Кампань-Премьер, но тут один каталонский художник, который собирался вернуться в Испанию, предложил ему свою, вот эту. Не случись этой встречи, колыбелью кубизма стал бы Монпарнас, а вовсе не Монмартр…
Мы подходим к маленькой, заросшей деревьями площади возле улицы Равиньян – теперь она называется площадь Эмиль-Гудо. Причудливое строение Бато-Лавуар еще цело… Рейналь рассказывает, что раньше оно называлось «Охотничьим домиком»… Внешне здание не изменилось: прогнившие жалюзи все так же опущены. Два выходящих на площадь окна слева от входа, объясняет Рейналь, это бывшая мастерская Хуана Гриса… Мы заходим внутрь здания: коридоры и мастерские отремонтированы. Рейналь припоминает интересные детали: кроватная сетка, стоявшая прямо на полу, складной круглый столик, платяной шкаф из белого дерева, принадлежавший Пикассо, и его мольберт, шаткий и скрипучий, который он тем не менее взял с собой на улицу Гранд-Огюстен. Рейналь рассказывает, как Пикассо с Фернандой переезжали из Бато-Лавуар в другую мастерскую – № 11 по бульвару Клиши, рядом с площадью Пигаль.
МОРИС РЕЙНАЛЬ. Я им помогал… Это было грандиозное событие! Впервые Пикассо поселился в Париже в «буржуазном» районе… Мастерская находилась в северной части города, она была просторная, хорошо проветривалась. Квартира оказалась солнечная, окнами выходившая на зеленый проспект Фрошо. Все здание принадлежало одному министру… Да, его звали Делькассе! И сам он здесь жил. Кроме полотен, перевозить было практически нечего… Жалкой мебелишки, которую мы притащили, едва хватило бы, чтобы обставить комнату горничной…
Мы поднимаемся к площади Тертр. Рейналь внимательно осматривается: ищет кафе, бары, бистро и кабаре, оставшиеся от прежних времен. Мы разглядываем деревенский дом № 12 по улице Корто, еще одно памятное место эпохи кубизма, где долго жили Пьер Реверди, Утер, Сюзанна Валадон, Утрилло, Ван Гог, Эмиль Бернар, друг Сезанна и Гогена. И Пикассо, примерно в 1908 году, снял на этой же улице мастерскую в глубине сада, чтобы было где писать большие полотна.
В одном из бистро мы заказываем виноградных улиток. Я расспрашиваю Рейналя о Маноло.
МОРИС РЕЙНАЛЬ. Я был очень привязан к этому человеку, а Пикассо его обожал… Для Маноло, который старше его на десять лет, молодой Руис навсегда остался «малышом Пабло». Именно он, Маноло, все про него понял… И Пикассо прислушивался к нему как ни к кому другому… Думаю, что Уг был единственным существом, от кого он терпеливо сносил насмешки и критику, кому позволял спорить с собой…
БРАССАЙ. Мне много рассказывали о его сомнительных проделках. Разве он не мог жить, продавая свои скульптуры?
МОРИС РЕЙНАЛЬ. У него были большие способности, но он разбазарил их попусту… Слишком возбудимый, беспечный в отношении своего будущего и своего успеха, Маноло был не способен к упорной, постоянной работе… Он предпочитал жить случайными заработками, не гнушаясь и мелким мошенничеством… Однажды он украл единственные брюки у поэта Макса Жакоба, улучив момент, когда тот лежал в постели… Но через несколько часов принес их обратно. И вовсе не потому, что у него внезапно проснулась совесть, как подумал владелец штанов: просто ни один из старьевщиков не принял у него столь изношенную вещь… Таким же образом он однажды «позаимствовал» фрак у Леон-Поля Фарга, и на сей раз – навсегда… А когда его большой друг, скульптор Пако Дурио, по неосторожности пустил его в свою квартиру, то, вернувшись из Испании, он не нашел там ничего, кроме голых стен… Маноло продал Воллару великолепную коллекцию картин Гогена, принадлежавшую его другу… «Мне нечего было жрать, – простодушно объяснял он ему, – и выбор у меня был невелик: или моя голодная смерть, или твой Гоген. Я предпочел твоего Гогена…» К счастью, Воллар заподозрил, что дело нечисто, и вернул картины… Маноло был также большой любитель устраивать «лотереи». Ставкой в них объявлялся «большой лот» – какой-нибудь бюст или скульптура… Билеты продавались, но день розыгрыша так и не наступал, потому что за это время он успевал благополучно сплавить пресловутый «лот». Зачастую все лотерейные билеты имели один и тот же номер. «У меня слишком доброе сердце, – говорил он в таких случаях, – я не хочу никого обижать». Я испытывал к нему слабость… Даже повез его в воинскую часть, где мне довелось служить, – в Туле, недалеко от Нанси… Странная идея, не правда ли, отбывать воинскую повинность в компании «дезертира»? Но он такой компанейский парень! Представьте при этом, что человек, который вел столь бурную жизнь, сам был воплощенная воздержанность. Он не пил вообще. В своем маленьком домике на улице Ренн я однажды собрал друзей на жареную утку, подстреленную на охоте. К полуночи все были уже хороши… кроме Маноло. Своей трезвой физиономией он портил нам праздник. В конце концов совершенно пьяный Альфред Жарри возмутился: «Вали отсюда! Катись! Или я сверну тебе шею…» Маноло не тронулся с места. Мы начали хохотать. Тогда Жарри вытащил из кармана свой ржавый револьвер и дважды выстрелил в Маноло. Но, к счастью, промахнулся. До смерти испугавшись, стрелок кубарем скатился с лестницы и удрал…
БРАССАЙ. Маноло был хороший скульптор? Он выставлялся?
МОРИС РЕЙНАЛЬ. Да! Скульптор хороший! Правда, совершенно невосприимчивый к кубизму. Но когда ему, по счастливой случайности, удавалось закончить работу над скульптурой, он тут же выменивал ее на еду или кров… Его работы есть в нескольких кабаре на Монмартре. В Барселоне он был влюблен в дочку молочницы и лепил для нее из масла фигурки людей и животных. Но некоторая известность у него была: Альфред Стиглиц, услышав о Маноло, организовал его выставку в Нью-Йорке… Да, фотограф Стиглиц. Он же первым выставил в Соединенных Штатах Пикассо и Матисса… Потом Маноло как-то познакомился с Франком Хевилендом, выходцем из богатейшей семьи, которая владела производством фарфора в Лиможе. Это был поворотный момент в его жизни! Хевиленд обожал водить компанию с художниками, изображал из себя мецената… Он стал покровительствовать Маноло, пытался вырвать его из парижской богемы.
БРАССАЙ. Тогда он и поселился в Сере?
МОРИС РЕЙНАЛЬ. Да, примерно в 1910-м, после десяти лет, проведенных в Париже. Но еще до того, как покинуть Монмартр, Маноло познакомился с Тотот – молоденькой и симпатичной официанткой в баре в Латинском квартале и женился на ней. Он любил богемную жизнь, но всегда тосковал по Испании. Однако ему, как дезертиру, родная земля была заказана… И, чтобы ощущать запах Каталонии, он выбрал Сере… Канвейлер предложил ему контракт с небольшой рентой, и Маноло мог начать работать…
БРАССАЙ. А когда он вернулся в Испанию?
МОРИС РЕЙНАЛЬ. Он все ждал политических изменений, амнистии… Падение Альфонса XIII позволило ему вернуться – после сорока лет эмиграции
БРАССАЙ. А Пикассо?
МОРИС РЕЙНАЛЬ. Он всегда питал к Маноло самые дружеские чувства. До войны 1914 года он несколько раз проводил у Маноло лето, сначала с Фернандой, а потом с Евой… И сегодня он всегда очень радуется, когда видит его – с женой Тотот и дочкой Розалин…