1. " СДВИГ МОТИВА НА ЦЕЛЬ" КАК МЕХАНИЗМ ОБРАЗОВАНИЯ ПАТОЛОГИЧЕСКИХ ЧЕРТ

Название параграфа, возможно, вызовет недоумение у знающих общую психологию. Действительно, механизм "сдвига мотива на цель", наиболее тщательно описанный А. Н. Леонтьевым , традиционно ассоциируют, связывают с расширением круга мотивов, появлением новых предметов деятельности, словом, с позитивными сдвигами в развитии мотивационной сферы личности. "Рождение новых высших мотивов и формирование соответствующих им новых специфических человеческих потребностей...— писал А. Н. Леонтьев,— происходит в форме сдвига мотивов на цели и их осознания" 1.. Как можно в таком случае связывать данный механизм с развитием патологическим?

Дело, однако, не в полемической заостренности предложенного названия (хотя признаем здесь и некоторую долю этого), а в принципиальной для данной книги постановке проблемы, согласно которой психологические механизмы едины и для нормы, и для патологии, но их функционирование протекает и столь разных условиях, что приводит к качественно разным, на первый взгляд несовместимым конечным продуктам. Чтобы подвергнуть испытанию, проверить эту мысль, мы и взяли традиционно приписываемый нормальному развитию механизм, который, если наша гипотеза верна, должен играть столь же важную роль и в развитии патологическом. В качестве модели такого патологического развития рассмотрим процесс изменений личности при эпилепсии.

Описания феноменологии поведения больных эпилепсией широко представлены в психиатрической литературе. Большинство авторов отмечают возникновение у больных определенных, не свойственных им ранее черт: они делаются крайне эгоцентричными, появляется придирчивость к окружающим, стремление поучать, ханжество и угодливость, а наряду с этим нередкая злобность, злопамятность, возможность брутальной агрессивности и жестокости. Многие авторы отмечают особую педантичность больных эпилепсией, навязчивое стремление к строгому порядку и ряд других черт. Все вместе они образуют характер, едва ли не самый яркий в психиатрической клинике. Как же он формируется, в чем причина его возникновения?

В психиатрической литературе наряду с подробными описаниями феноменологии поведения и характера больных эпилепсией отсутствует анализ того, как сформировался этот характер. Мы говорили в предыдущей главе, что в психиатрии причины изменений личности нередко прямо сводятся к патофизиологическим нарушениям без учета собственно психологических опосредствующих звеньев. Эпилепсия не составляет в этом плане исключения; авторы в лучшем случае ограничиваются попыткой установления корреляций между типом болезненного процесса и теми или иными особенностями личности. Получается, что наличие очага эпилепсии в головном мозгу есть прямая причина эгоцентризма или мелочной педантичности. Конечно, легко предположить, что, чем злокачественнее протекает болезнь, тем усугубленнее становятся нарушения личности. Однако такого рода корреляции вряд ли могут объяснить особенности личности. Они лишь ставят проблему, решать которую — дело дальнейшего анализа. Здесь уместно привести слова Л. С. Выготского, который писал в свое время по поводу педологических диагнозов типа: ребенок аномален, потому что его отец — алкоголик. "Но какими же бесчисленными соединениями, посредствующими звеньями, переходами связана причина со следствием... какая пустота зияет в... истории развития, если он (исследователь.— Б.Б.) прямо и непосредственно сводит первое и последнее звенья длинной цепи, опуская все промежуточные! Какое страшнейшее упрощение действительности, какая вульгаризация научного метода!"2.

Прежде чем приступить к анализу психологических закономерностей формирования личностных аномалий при эпилепсии (равно как аномалий при любой другой форме душевной болезни), необходимо предварительно определить по крайней мере следующее. Во-первых, в каких условиях протекает исследуемый процесс, в чем их отличие от условий благополучного, нормального развития?

Во-вторых, какой именно феномен личностных нарушений, возникающих в рамках этих условий, станет объектом нашего изучения, материалом для поисков собственно психологических опосредствующих, промежуточных звеньев процесса? В таком случае "независимой переменной" могут быть фиксируемые нарушения некоторых физиологических условий, а "зависимой переменной" — психические процессы, протекающие в этих измененных условиях. Если вспомнить предложенное нами деление психического здоровья на уровни, то речь идет о том, как нарушения психофизиологического уровня могут влиять на два вышележащих — уровень реализации и личностно-смысловой.

Пожалуй, в данном случае наиболее выраженным и наиболее хорошо изученным параметром извращенного психофизиологического уровня является инертность, тугоподвижность нервных и психических процессов. Проследим поэтому, как нарастание тугоподвижности, инертности может влиять на формирование личностных отклонений. При этом в качестве непосредственного объекта исследования возьмем патологическую педантичность, поскольку это свойство, с одной стороны, чрезвычайно типично для больных эпилепсией, что отмечается практически всеми авторами, а с другой — наиболее легко фиксируемо, объективно проявляемо во внешне наблюдаемом поведении и способах действия больного.

Проведенный анализ клинических данных показал, что на первых стадиях болезни часто не обнаруживается какой-либо специальный патологический оттенок в стремлении к последовательности и педантичности действий, которое является даже известного рода компенсацией первичных, идущих от биологических особенностей болезни дефектов. Например, только при помощи тщательного и последовательного выполнения всех элементов стоящего перед ним задания больной может компенсировать тугоподвижность мыслительных процессов и прийти к правильному решению.

Однако последовательное выполнение отдельных элементов задания требует (хотя бы на время) отвлечения от конечной цели всей деятельности. И чем труднее для больного выполнение данного элемента задания, тем больше это отвлечение, пока наконец само выполнение отдельного действия не становится самоцелью и не приобретает самостоятельной мотивирующей силы. Читатель легко узнает в этом описании механизм "сдвига мотива на цель", однако вследствие особых условий его функционирования он в данном случае ведет не к расширению мотивационных устремлений, а, напротив, к их сужению, замыканию на отдельных элементах некогда развернутой и сложной деятельности. Следует добавить, что эти особые условия образует не только нарастающая инертность, хотя в формировании патологической педантичности она играет, на наш взгляд, ведущую роль, но и ряд других параметров, прежде всего появляющееся интеллектуальное снижение, в основе которого лежит органическое поражение мозга.

Приведем несколько поясняющих примеров из историй болезни. Больные эпилепсией иногда становятся чертежниками, переплетчиками и выполняют эту работу медленно, но чрезвычайно тщательно. Работа чертежника сама по себе требует известного смещения внимания с реального предмета на четкое проведение линий. Здесь больные и находят себя. Один из них — бывший инженер, который раньше, по его словам, "не переносил черчения", так говорит теперь о своей работе чертежника: "Я не люблю, как другие, лишь бы как сделать... предпочитаю начертить на миллиметровочке цветным карандашом, по лекалу провожу кривую. Девушки чертят от руки, а я считаю, что нужно точнее".

Другой больной — в прошлом подающий надежды музыкант — теперь работает переплетчиком. Очень доволен и горд своей работой. По словам сослуживцев, переплетает крайне медленно, но с большой тщательностью. Никогда не интересуется содержанием переплетаемых книг.

Третий случай. Мастер по ремонту холодильников, получает пенсию, ремонтирует холодильники дома. Делает работу чрезвычайно медленно, не только устраняет основную поломку, но обычно после этого разбирает весь мотор, просматривает все детали, затем долго его собирает. Если заметит царапину на ручке или дверце — обязательно закрасит их. Очень любит, когда говорят о его аккуратности и тщательности. Несколько раз отказывался брать деньги за ремонт, говоря: "не из-за денег стараюсь" (данные Л. А. Шустовой).

Наконец, последний больной, находящийся в исходной стадии болезни, часами собирает на полу разный мусор и аккуратными рядами складывает его у себя на кровати.

Таким образом, если в нормальном, продуктивном развитии "сдвиги мотива на цель" ведут к расширению деятельности, развертыванию ее во все новых сферах, то при данном виде патологии, вследствие особых условий функционирования, этот же механизм ведет к сужению деятельности, сосредоточению ее на отдельных деталях.

Следует отметить, что само по себе сужение поля ориентировки — это специфическая черта всех больных, страдающих текущими органическими заболеваниями (например, сосудистого или травматического генеза). Она не позволяет таким больным сразу охватить все существенные элементы ситуации, и они вынуждены "от одновременного (симультанного) восприятия переходить к замедленному последовательному (сукцессивному) и как бы возвращаться к началу для синтеза всего воспринятого" 3.. Такой процесс неизбежно ведет к конкретно-ситуационной структуре восприятия, к трудностям переключения внимания, одновременного совмещения нескольких признаков. Обычно таким больным доступны лишь те виды деятельности, где требования к широте охвата и быстроте ориентировки невелики (они могут достаточно успешно работать гравёрами, лекальщиками, часовщиками, но не шоферами, операторами или диспетчерами).

Все перечисленные нарушения ориентировки в полной мере свойственны и больным эпилепсией. Однако здесь процесс значительно усугубляется нарастающей инертностью, тугоподвижностью нервных и психических процессов. Именно этот дефект является, как мы говорили, характерным для эпилепсии, именно он прежде всего создает особые, искаженные условия протекания психической деятельности. Причем важно учесть, что это искажение касается не условий протекания какой-либо одной деятельности, но всех деятельностей сразу, всех душевных процессов данного человека.

Понятно поэтому, почему со временем больным эпилепсией становятся труднодоступными не только сложные виды деятельности, но и прежде отработанные автоматизированные действия (навыки). Чтобы представить, к каким психологическим последствиям это приводит, достаточно вспомнить значение автоматизированных действий в психической жизни. Именно благодаря тому что некоторые действия закрепляются в качестве навыков и как бы спускаются в план автоматизированных актов, сознательная деятельность человека, разгружаясь от регулирования относительно элементарных актов, может направляться на разрешение более сложных задач 4.. При эпилепсии происходит, напротив, дезавтоматизация, которая засоряет сознание, переключая его на выполнение того, что в норме является лишь вспомогательной технической операцией.

Намеченная схема напоминает процесс, обратный обычному ходу развития и обучения, при котором при появлении всякой новой деятельности входящие в ее состав звенья вначале формируются как отдельные сознательные действия, а затем могут превращаться в операции. Здесь же мы наблюдаем как бы обратное: операции, т. е. способы выполнения каких-либо действий, дезавтоматизируются и сами становятся действиями, направленными на достижение сознательной цели.

Является ли данный процесс (превращение операции в действие) собственно патологическим, аномальным? Отнюдь нет, он часто случается и в обычной, "нормальной" жизнедеятельности. "Достаточно... какого-нибудь отклонения от нормального осуществления... операции, и тогда сама эта операция, как и ее предметные условия, отчетливо выступает в сознании" 5.. Более того, процесс осознания самого способа выполнения действия чрезвычайно важен. Он помогает сознательно проверить все звенья предварительно отработанного действия, найти ошибку в выполнении или примерить способ выполнения к новым, изменившимся условиям.

Что же тогда делает этот процесс злокачественным при эпилепсии? Чтобы ответить на этот вопрос, надо вспомнить, что в норме овладение, последовательная отработка какой-либо операции (даже если она идет с трудом, встречая на пути препятствия и требуя от человека полной сознательности и напряжения), как правило, не становится сама по себе самостоятельным мотивом, это лишь промежуточная цель, подчиненная какому-либо дальнему мотиву. Поэтому и смысл отработки лежит вне ее, он лежит в системе куда более широких отношений. Иначе говоря, любой отрабатываемый навык получает свою психологическую определенность в зависимости от характера его включения в вышележащие личностные уровни. Так, человек овладевает операцией изменения скоростей не ради ее самой, но чтобы научиться управлять автомобилем. В свою очередь умение управлять автомобилем займет разное место в мотивационно-смысловой иерархии в зависимости от того, кем собирается быть данный человек — профессиональным шофером или шофером-любителем.

Иное происходит при эпилепсии. Как отмечалось, вследствие нарастающей инертности психических процессов дезавтоматизация захватывает не одну какую-нибудь деятельность больного, но равно все его деятельности, что вызывает значительную перегрузку сознания, вынужденного вникать в каждую техническую подробность выполнения действия. В результате каждая такая техническая подробность, каждая операция может стать сама по себе сознательной целью, а затем и сознательным мотивом деятельности больного. "Деятельность", как основная единица психики, перемещается и замыкается в узком кругу того, что в норме является "действием" или "операцией", т. е. единицами вспомогательными.

Вместе со смещением, сдвигом мотива из широкого поля деятельности на выполнение узкого действия происходит к соответствующее смещение смысловых отношений или "сокращение смысловых единиц деятельности": сложная, развернутая деятельность теряет смысл для больного, главным же становится выполнение отдельных, ранее вспомогательных действий, которые теперь в свою очередь становятся смыслообразующими для еще более мелких и примитивных действий. (Сдвиг мотива из широкой деятельности на выполнение узкого, вспомогательного действия можно показать и экспериментально 6..)

Из общей психологии известно, что, чем более опосредствована деятельность, тем более она осознана, тем сложнее и разнообразнее способы удовлетворения человеческих потребностей. Именно ясное осознание дальней цели, всех многообразных, варьирующих в зависимости от обстоятельств путей к ней дает возможность человеку по своему усмотрению пользоваться теми или иными действиями, сознательно управлять своим поведением.

При эпилепсии деятельность, обедненная до уровня того, что в норме служит вспомогательным действием, становится чрезвычайно мало опосредствованной. Она лишена гибкости, стереотипна, жестко закреплена на одних и тех же способах удовлетворения. Если учесть, что выполнение такой "редуцированной" деятельности несет для больных определенный личностный смысл (феномен "сокращения смысловых единиц деятельности"), то становятся психологически понятными многие неадекватные поступки больных эпилепсией. Так, например, больные не терпят малейших нарушений заведенного ими порядка. Один из больных (упомянутый выше мастер по ремонту холодильников) буквально истязал малолетнюю дочь за пятно на скатерти или измазанное платье. Другой больной ударил жену за то, что она случайно изменила порядок расположения вещей в его комнате. Подобных примеров множество в историях болезни, но уже из сказанного видно, что в ходе болезни аккуратность, педантичность становятся не просто компенсацией (пусть и неудачной), не просто привычным и наиболее удобным способом действования, но определенным отношением к миру, определенным смысловым восприятием мира, определенной социальной, межличностной позицией.

Механизм образования патологической педантичности описан здесь, конечно, достаточно схематично. В данном анализе не учитывались, например, существенные различия между формами болезни и другие особенности клиники эпилепсии. Однако те закономерности, которые мы наблюдали при формировании патологической педантичности, достаточно типичны и для образования других черт больных эпилепсией. В основе их формирования также лежит функционирование механизма "сдвига мотива на цель", переход от "широкой" к "узкой" деятельности, жесткое закрепление на одних и тех же способах выполнения, "сокращение смысловых единиц деятельности" и др.

Возьмем, например, такую своеобразную черту больных, как злопамятность, которая по-видимости противоречит сведениям о существенных нарушениях памяти и мышления при эпилепсии 7.. Действительно, эпилепсия — органическое заболевание, которое при неблагоприятном течении ведет к достаточно выраженному слабоумию, снижению продуктивности интеллектуально-мнестических процессов. Как же при этих дефектах больные оказываются способными прочно и надолго запоминать?

По сути мы здесь сталкиваемся с двойным парадоксом. Первый парадокс возникает в том случае, если следовать принятой в медицине логике прямых корреляций между патофизиологическими особенностями болезни и феноменологией поведения. По этой логике мы вправе ожидать, что органический процесс приведет к грубым мнемическим нарушениям, тогда как на деле приходится констатировать во многих случаях цепкую и долговременную память. Второй парадокс относится уже скорее к сфере психологии и заключается в том, что тонкое экспериментальное исследование констатирует нарушения, которые противоречат данным о жизненном (вне-лабораторном) поведении больных.

Разрешить эти парадоксы возможно лишь обращением к психологическому анализу всего процесса изменений личности при эпилепсии, и прежде всего роли в этом процессе происходящих преобразований деятельности. Описанное выше редуцирование деятельности, точнее, превращение некогда вспомогательных действий в самостоятельные деятельности неизбежно меняет смысловые отношения к миру. Разумеется, процесс при этом идет не только в направлении от дезавтоматизации деятельности к нарушениям смысловых образований, но и обратно: патологическая суженность последних начинает вызывать стойкие нарушения регуляции деятельности. То, что для здорового является пустяком, а иногда и вовсе незаметной деталью, для больного может иметь прямой, нередко внутренне аффективно насыщенный смысл. Вот почему такой больной может долго помнить и мстительно сохранять в себе воспоминание о некогда полученной обиде, о которой нередко не знает сам "оскорбитель", поскольку и не предполагает, что его действия были истолкованы как обидные. Так, Г. Груле приводит слова одного больного эпилепсией: "Вы не думайте, что мои способности или, скажем, граница моего разума или рассудочные мои функции пострадали таким образом, что я не помню, как вы, когда меня увидели 26 ноября 1901 года в половине четвертого днем на улице Гёте в первый раз, обошлись тогда со мной, если позволите так выразиться, достаточно неблаговидно и оскорбительно на меня посмотрели" 8.. Понятно, что на месте больного нормальный субъект мог бы легко объяснить происшедшее рассеянностью профессора или какой-либо другой подходящей причиной, не придав ему сколь-нибудь важного значения. Надо быть больным эпилепсией, т. е. иметь все присущие ему искажения структуры деятельности и смысловой сферы, чтобы этот эпизод преобразовать в своем восприятии в смертельное оскорбление и накрепко запомнить все его самые мельчайшие детали.

Таким образом, суженный, аффективно-насыщенный смысл и является тем психологическим допингом, который улучшает показатели памяти, делая их в определенных случаях даже высокими, несмотря на дефектность органической почвы. Но что чрезвычайно важно подчеркнуть, это улучшение не памяти вообще, а именно памяти на отдельные детали , связанные со своеобразным смысловым смещением переживаний больного. Отсюда и понятно, как можно разрешить вышеобозначенные парадоксы. Парадокс "медицинский" возникает потому, что при попытке установления прямых корреляционных зависимостей между патофизиологией и поведением игнорируются внутренние опосредствующие механизмы, меж тем как последние могут существенно изменять и варьировать результаты процесса, явно нарушая ожидаемые коррелятивные связи. "Психологический" парадокс объясняется тем, что в лабораторном эксперименте констатируются нарушения памяти в их дистиллированном, очищенном от реальных смысловых отношений виде. Привнесение же этих отношений, включение процессов памяти в жизнь больного неизбежно дают иные результаты. Этим, в частности, еще раз доказывается недостаточность "экспериментов в вакууме", вне сопоставления с анализом жизненных данных, с анализом решения не искусственно созданных, а реальных, затрагивающих личность человека жизненных задач.

Кратко рассмотрим теперь генез еще одной широко известной черты больных эпилепсией — постоянную, особую заботу о своем здоровье. Само ее возникновение вполне понятно, ведь эпилепсия — тяжелое, прогрессирующее заболевание. Судорожные припадки, особенно в начале болезни, обычно вызывают целую гамму тягостных переживаний. По наблюдениям клиницистов, к ним следует в первую очередь отнести навязчивый страх перед припадком и его последствиями, ожидание ухудшения своего состояния, установку на получение "немедленного радикального излечения", различные ипохондрические реакции и др. Естественно, что больные готовы активно лечиться, строго выполнять все предписания врача, поскольку знают, что всякое нарушение режима лечения может привести к появлению новых припадков.

Вначале больные рассматривают заботу о своем здоровье прежде всего как необходимое средство для продолжения привычной им деятельности (работы, учебы и т. д.), с которой связаны их основные смысловые устремления. Со временем эта забота уже перестает подчиняться более дальним мотивам и постепенно становится самоцелью ("сдвиг мотива на цель" и другие рассмотренные выше механизмы). Наконец, в поздних стадиях для больных нередко становится главным уже не сама забота о здоровье, а тщательное, педантичное выполнение тех или иных врачебных процедур. Приходилось видеть, как иногда больной эпилепсией способен устроить целый скандал в больничной палате, если ему вместо привычных по виду таблеток дадут порошки или таблетки иной формы и размера. Все объяснения медицинского персонала, что по составу это то же самое лекарство, могут быть совершенно напрасными. Для больного главным и смыслообразующим становится сам прием таблеток строго определенного вида, т. е. то, что раньше было лишь технической операцией, вспомогательным средством и могло быть поэтому достаточно легко заменено другим, адекватным ему средством. В результате меняется и характер заботы о своем здоровье. Эта забота перестает отвечать объективным требованиям, становится патологической.

Подведем некоторые итоги. Прежде всего анализ изменений личности при эпилепсии подтверждает общие .теоретические положения, высказанные в гл. II. Мы видели, что сфера психического развивается по собственным, присущим только ей внутренним законам, что при формировании аномалий личности действуют в основном психологические механизмы, общие и для протекания нормальной психической жизни (такие, как "сдвиг мотива на цель", превращение операции в действие при столкновении с трудностями реализации деятельности и др.). Из этого не следует, однако, что можно игнорировать или умалять значение биологических особенностей болезни, речь идет о том, чтобы определить их действительное место и роль. Роль же эта, по-видимому, заключается в том, что ими обусловливаются (в случаях неблагоприятного течения можно сказать резче — диктуются) как бы все более сужающиеся рамки течения психических процессов. Вне этих условий невозможно появление специфически патологических черт, как невозможна и сама психическая болезнь. Отсюда и изменения психики надо рассматривать не изолированно от биологических особенностей болезни, но как постоянно протекающие в особых, не имеющих аналога в норме рамках условий, диктуемых болезненным процессом.

Что же касается многократно и остро дискутируемой проблемы — является ли методологически приемлемым перенос данных, полученных при исследовании патологии, на объяснение нормального поведения, или следует, наоборот, идти только от нормы к патологии,— то эту проблему в свете сказанного следует признать ложной. Если брать патологию и норму как таковые, т. е. в их конечных, ставших продуктах, то ни о каком адекватном их соотнесении речи быть вообще не может: здесь путь "от нормы к патологии", равно как и "от патологии к норме", одинаково приведет лишь к сугубо поверхностным, внешним аналогиям. Другое дело, если мы от описания конечных продуктов переходим к анализу самого движения, развития психики, вычленения его закономерностей и механизмов. В таком случае, какой бы тип движения (нормальный или аномальный) мы ни исследовали, полученные данные могут быть одинаково полезными как для патопсихологического, так и для общепсихологического понимания человеческой личности. Идти надо, следовательно, не от патологии к норме и не от нормы к патологии, а в направлении использования и нормы, и патологии для изучения с разных сторон особенностей работы единого психического аппарата, способов его развития и функционирования.

Такая переориентация патопсихологии или, если брать шире, клинической психологии отвечает и логике развития современной общей психологии, прежде всего общей психологии личности. Следует признать, о чем уже упоминалось, что проблема аномалий личности остается до сих пор по-настоящему не введенной в общепсихологический контекст. Между тем, коль психика едина, то патология проистекает не из-за того, что наряду с "нормальными" начинают действовать сугубо "аномальные" механизмы, а из-за того, что общие психологические механизмы начинают извращаться, функционируя в особых, экстремальных, пагубных для них условиях. Формула — "болезнь есть стесненная в своей свободе жизнь" полностью относима и к болезни психической, душевной и, соответственно, жизни души. Поэтому клиническая психология непосредственно смыкается с общей психологией — в широком понимании,— является ее частью, а именно — главой о функционировании психики в особых, экстремальных, стесненных условиях, главой, без которой общая психология будет заведомо не полной. Чтобы выделить эту часть, эту главу общей психологии, назовем ее клинической общей психологией.

Исследование изменений личности при эпилепсии дает материал и к обсуждению выдвинутой в гл. II гипотезы об уровнях, параметрах психического здоровья. Напомним, что высший уровень психического здоровья был определен как личностно-смысловой, или уровень личностного здоровья. Затем шел уровень индивидуально-исполнительский, определяющий адекватность способов реализации мотивационно-смысловых устремлений. Наконец, рассматривался уровень психофизиологического здоровья, непосредственно обусловленный особенностями нейрофизиологической организации актов психической деятельности.

Проведенный анализ в целом показывает правомерность выделения этих уровней и наличие достаточно тесной взаимосвязи их между собой. Последнее обстоятельство является, однако, и несколько настораживающим, ведь в предыдущей (теоретической) главе мы выдвигали в качестве принципиального положение о том, что психическое здоровье, будучи многоуровневым, может страдать на одних уровнях при относительной сохранности других. Не являются ли тогда данные, полученные при анализе эпилепсии, противоречащими этому положению?

Действительно, грубое нарушение психофизиологического уровня ведет, как мы видели, к существенным искажениям условий протекания деятельности. В результате развернутая, ориентированная на дальние цели деятельность становится трудновыполнимой, происходят "сдвиги мотива на цель" и другие описанные выше процессы, приводящие к нарушению индивидуально-психологического уровня, способов реализации. В свою очередь нарушения этого уровня не могут определенным образом не затронуть и высший, личностно-смысловой уровень, уровень личностного здоровья, связанные с ним общие смысловые ориентации.

Нельзя, однако, воспринимать эти связи как сугубо трансмиссионные, механически передающие развитие дефекта от уровня к уровню. Даже при таком крайне тяжелом заболевании, как эпилепсия, с неизбежным поражением базового уровня возможны разные отношения с вышележащими уровнями, и прежде всего с уровнем личностного здоровья. Чтобы не быть голословным, приведем данные работы В. Г. Семчука, выполненной под нашим с Е. С. Мазур руководством в 1981 — 1982 гг. При экспериментально-психологическом исследовании больных эпилепсией были выделены две подгруппы испытуемых примерно с одинаковой формой и тяжестью заболевания. Сходными были результаты исследования психофизиологического уровня (инертность, замедленность восприятия, трудность совмещения нескольких признаков и др.). Однако личностно-смысловая направленность больных оказалась существенно различающейся. Больные первой подгруппы обнаруживали все те "классические" отрицательные черты, которые обычно приписываются психиатрами эпилептическому типу развития как имманентно ему присущие: крайний эгоцентризм, замкнутость только на себе, морализаторство, обвинение окружающих и т. п. Болезнь при этом рассматривалась как основание для оправдания уклонения от помощи другим, особого к себе отношения. Например, одна из больных жаловалась, что в семье ее иногда просят о помощи (кстати, достаточно посильной) по хозяйству: "Просят меня о помощи, а не думают, что мне самой тяжело, самой надо помочь". Другая больная уже несколько лет находится на полном иждивении родителей, отказывается выполнять какие-либо работы по дому, требует, чтобы "ей не мешали", "оставили ее в покое" и т. п.

Больные этой подгруппы, как правило, не работают, объясняя это плохим отношением к ним сослуживцев, тяжелыми условиями на работе, говоря о вреде каких-либо усилий для их здоровья, и т. п. По данным проективных тестов выявлялось их в целом отрицательное отношение к труду. Социальные, межличностные связи больных предельно ограниченны, отношения с семьей конфликтны, в отношениях с другими господствует подозрительность, недоверчивость. Ведущий способ разрешения конфликтов — агрессия.

Существенно иными были данные изучения второй подгруппы испытуемых. Так, если по результатам обработки проективных методик собственные усилия рассматривались как средства достижения целей лишь в 35 % рассказов, составленных больными первой подгруппы по картинкам тематического аперцептивного теста (ТАТ), то во второй подгруппе этот показатель составил 63,3 %. Зато процент рассказов с отрицательным отношением к окружающим людям оказался во второй подгруппе значительно меньшим, нежели в первой (44 % против 72). Качественно другим было отношение к труду, своей профессии, своему конкретному рабочему месту. Чрезвычайно важно, что большинство испытуемых второй подгруппы продолжали активно работать, подчеркивали, что не могут себя представить вне того коллектива, в котором они трудятся. Характерно, что и в оценке окружающих они обязательно указывали на то, как человек относится к труду, считая это самым важным. Если испытуемые первой подгруппы были в целом довольно безразличны к самому факту их психологического исследования и заключениям психолога, то испытуемые второй подгруппы обычно выражали беспокойство по поводу того, как скажутся результаты исследований на решении врачей о степени их трудоспособности, не повлечет ли это ограничения или даже запрета на выполнение прежней работы. Помимо работы больные этой группы оказывались тесно включенными во внутри-семейные отношения, много и охотно участвовали в домашней хозяйственной деятельности. Наблюдались случаи, когда больные ни за что не хотели переходить на более для них легкую, но нижеоплачиваемую работу, поскольку считали, что это нанесло бы урон материальному положению семьи и что болезнь не снимает с них ответственности за это положение.

Разумеется, нарисованную картину не следует воспринимать сугубо идиллически. Испытуемые второй подгруппы страдали тем же тяжелым заболеванием, что испытуемые первой подгруппы, и серьезные нарушения исходного уровня психического здоровья не могли поэтому пройти бесследно. Отмечались и смены настроения, и колебания работоспособности, и придирки к мелочам. Важно другое: несмотря на сходство нарушений данного уровня, на сходство условий, в которых развертываются процессы психической деятельности, общая личностная направленность больных первой и второй подгруппы была принципиально различной, а вместе с тем были различными и жизненная судьба этих больных, и способ их соотнесения с другими людьми . Эгоцентризм больных первой подгруппы с неизбежностью определял их путь в одиночество и озлобление против мира. Алоцентризм (пусть даже в форме группоцентризма, скажем заботы о своей семье) был для больных второй группы той ведущей смысловой ценностью, которая включала больного в более широкие круги деятельности и формировала тем самым качественно иное отношение к себе и окружающим, иное представление о своем человеческом назначении, задачах и обязанностях.

Теперь о психологической помощи при эпилепсии. Поскольку изменение биологических условий болезни — задача не психологическая, а медицинская, то речь должна идти о коррекции вышележащих уровней психического здоровья, и прежде всего личностно-смыслового. В качестве основных и самых общих принципов, вытекающих из проведенного анализа, здесь следует назвать: приобщение к определенной, посильной трудовой деятельности; придание этой деятельности со стороны окружающих серьезной значимости, статуса необходимости для других людей; включение ее в систему реальных связей и взаимодействий с миром и др. Что касается внутренних психологических механизмов этого процесса, то особенно важным здесь являются учет специфики последовательных зон развития деятельности (зоны потребностного состояния, мотиво-образования и др.), их взаимопереходов и стыковок.

В течение года (1979—1980) автор работал в качестве консультанта по проблемам психологии личности на факультете психологии Гаванского университета (Республика Куба). Одним из направлений было совместное с кубинскими коллегами исследование нормального и аномального развития личности и, в частности, теоретическое осмысление и анализ психореабилитационной практики, сложившейся к тому времени в Гаванской психиатрической больнице, по праву считающейся одной из лучших в Латинской Америке. Результаты этого анализа в целом подтвердили верность высказанных выше положений и возможность их реализации в этой важнейшей области практики .

В целостном и слитном, казалось бы, процессе ведущихся в больнице мероприятий по трудовой и социальной реабилитации психически больных (в том числе и больных эпилепсией) удалось в ходе совместной с кубинскими коллегами аналитической работы выделить все три основные зоны становления деятельности (см. гл. II) и рассматривать тем самым применяемые конкретные приемы как относящиеся к той или иной зоне или способствующие переходу из одной зоны в другую.

К первой зоне — зоне потребностного состояния и ориентировки — были отнесены мероприятия по выявлению и стимулированию желания пациента работать, принимать участие в каком-либо общественно полезном труде. Оказалось, что это желание очень часто не является выраженным и, главное, сколь-нибудь структурированным. Ряд пациентов лишь на словах выражают желание поработать, на деле же опасаются любых усилий, считают, что это повредит их здоровью, нарушит привычный режим, утомит и т. п. У других само желание трудиться выражено ярко, но носит ненаправленный, "размытый" характер; они хотят вообще трудиться, но не знают твердо, в какой именно области, в какой степени (время от времени или регулярно, в коллективе или индивидуально и т. п.). Так или иначе, мы имеем дело в этот момент не с потребностью, знающей свой предмет, а с еще не определившим своего предмета переходным состоянием.

После диагностики и психологической квалификации данного потребностного состояния пациенту предоставляется возможность ознакомления и пробы своих сил в самых разнообразных видах труда — от простых, механических, монотонных операций до сложных и творческих видов деятельности. Значительное место уделяется при этом различным ремеслам, ручным поделкам, художественной работе: здесь и производство национальных сувениров, и чеканка, и изготовление игрушек и т. д. На обширной территории больницы существуют хорошо оборудованные слесарные, столярные, мебельные мастерские, художественные студии, парикмахерский салон, есть фруктовые плантации, собственный оркестр, стадион, типография и т. д. Словом, предоставляется широчайший спектр, набор предметов, позволяющих "замкнуть" первоначально диффузное потребностное состояние и перевести пациента в следующую зону психокоррекционного воздействия — зону мотивообразования.

Как только выявляется склонность пациента и он выбрал определенный предмет , врач-психотерапевт или психолог совместно с инструктором, мастером по данному виду труда помогают пациенту глубже заинтересоваться выбранной областью, открыть ее привлекательные стороны, показать значимость этого занятия, его пользу для других. Так возникает определенный, предметно обозначимый мотив, что позволяет перейти к третьей зоне психокоррекционного воздействия — зоне последовательного преобразования потребности (в данном случае — потребности в общественно полезном труде).

На этом этапе врачи и инструкторы помогают пациенту приобрести конкретные навыки работы, расширить операционально-технические возможности в избранной области. Вслед за этим пациента вводят в реальное производство, он становится вспомогательным работником, помощником и под наблюдением врача и инструктора посильно трудится в одной из мастерских, существующих при больнице. На следующей ступени ему предоставляется возможность осуществлять свою работу вне территории больницы, возвращаясь туда лишь на ночлег. И наконец, на последней ступени пациенты направляются на долгое время в общежития вне больницы, с тем чтобы работать в мастерских и цехах, где идет процесс настоящего, промышленного производства и где вместе с пациентами работают и здоровые люди. Эта ступень по сути знаменует переход пациента к самостоятельной трудовой деятельности, выход из-под непосредственной опеки больницы, т. е. начало нового, уже социально адаптированного этапа жизни.

Требования к трудовой реабилитации формулируются при этом следующим образом: «1) труд осуществляется коллективно, на первое место выдвигается социальное содействие; 2) труд выбирается в согласии с интересами самих пациентов, учитывая их способности, как физические, так и психические; 3) работа дается в постоянно усложняющейся форме, так, что пациент может сам наблюдать свое развитие, что благоприятствует исчезновению чувства неполноценности; 4) это реальный и социально полезный труд, благодаря которому пациент чувствует себя удовлетворенным, видя результаты своего труда; 5) эта работа оплачивается; 6) условия, в которых осуществляется работа, должны как можно более походить на условия, в которых осуществляется подобная работа в обществе, частью которого является и пациент» 10..

Понятно, что в результате осуществления такого реабилитационного процесса меняется самосознание пациента, его отношение к себе и другим, появляется гордость за свой труд, чувство ответственности, желание помочь другим пациентам подняться на ту же ступень — словом, появляется качественно иная, чем прежде, позиция личности — позиция продуктивная, нормальная для человеческого развития. Таким образом, для осуществления и реализации действенной психологической помощи больному, восстановления его личности необходимым является не только опора на сложившиеся интересы и потребности человека, не только построение на их основе расширяющейся, усложняющейся деятельности, но и постоянная ориентация всей цепи преобразований на движение — от узколичного к коллективистскому и всеобщему.

Теперь, опираясь уже на конкретный материал (исследование психических изменений при эпилепсии, сравнение групп личностно сохранных и личностно извращенных больных, анализ опыта Гаванской психиатрической больницы), мы можем подтвердить сказанное выше о том, что человек не просто пассивно приспосабливается к рамкам условий, диктуемых биологическим процессом болезни, но при постоянном и верном направлении усилий способен их до известной степени преодолевать, оставаясь тем самым в русле нормального, обращенного к своей сущности развития. Понятно, сколь труден этот путь при серьезных нарушениях базовых уровней психического здоровья, сколь нужны здесь помощь окружающих, квалифицированный совет и рекомендации психолога. Причем помощь эту не следует понимать (что происходит весьма часто) лишь как ща-жение больного, изоляция его от труда и усилий, создание особых условий. Еще Л. С. Выготский резко отверг эту линию, назвав ее "филантропически-инвалидным воспитанием", которое замыкает больного в узкий, отрезанный мирок, где все приноровлено к дефекту, все фиксирует внимание на болезненном недостатке, усиливает в больном человеке изолированность и сепаратизм, не вводит его в настоящую жизнь.

Напротив, лишь включение больного в систему отношений с другими, постановка его в позицию, когда он сам должен кому-то еще помочь и принести пользу, сделают его стойким в борьбе с недугом, будут способствовать обретению им ощущения нужности людям. Формировать эти алоцентрические и просоциальные установки, когда человек уже тяжело болен, когда жесткие закономерности болезни уже пущены в ход, крайне трудно, подчас невыполнимо. Родителям и воспитателям следует поэтому знать, что заложенные с раннего детства просоциальные установки (умение не только брать, но и щедро отдавать, не только потреблять, но и творить) не просто обеспечивают необходимые основы для будущей полноценной, счастливой жизни ребенка, но и создают главную опору, на которую он сможет опереться в случае, если придет тяжкое испытание судьбы — болезнь.

 

2. МЕХАНИЗМЫ ЦЕЛЕВОЙ РЕГУЛЯЦИИ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ В НОРМЕ И ПРИ АНОМАЛЬНОМ РАЗВИТИИ

В предыдущем параграфе речь шла о том, как поражение базового уровня психического здоровья (в данном случае—инертность, тугоподвижность) может приводить к искажениям уровней вышележащих. Это, однако, далеко не единственный путь формирования аномалий. Мы уже говорили о том, что гипотетически возможны различные сочетания степени сохранности уровней психического здоровья, и, в частности, характерологические нарушения могут наблюдаться и вне грубых расстройств психофизиологических процессов. Яркой иллюстрацией в этом плане является обширная область психопатических расстройств, различных аномалий и акцентуаций характера, приводящих к явным нарушениям способов реализации деятельности. Феноменология этих проявлений чрезвычайно пестра, и их описание составляет содержание многих солидных по объему книг. Первая монография, посвященная психопатиям, принадлежит замечательному русскому ученому В. М. Бехтереву и вышла в свет в 1886 г. Однако поворотным пунктом в изучении психопатии стало появление в первой трети нашего века двух основополагающих для изучения этой проблемы работ — немецкого психиатра Курта Шнейдера и классика отечественной психиатрии П. Б. Ганнушкина. В этих работах были впервые достаточно четко названы клинические критерии выделения психопатий, тонко и всесторонне описаны феноменология их развития и течения. Курт Шнейдер определил психопатию как такого рода аномальность, от которой страдают либо ее обладатель, либо окружающие его люди. П. Б. Ганнушкин определил психопатию как такую выраженность аномальных особенностей характера, когда, во-первых, более или менее грубо нарушается адаптация, приспособление к среде; во-вторых, когда эти особенности тотальны, т. е. задают тон всему психическому складу человека; в-третьих, когда они относительно стабильны и малообратимы.

Вместе с тем следовало признать, что при всей образности и клинической достоверности названные критерии оставались все же малопригодными для строго научных классификаций. Это обстоятельство было достаточно понятным и самим психиатрам. В. А. Гиляровский, например, еще в 1938 г. писал: "Один и тот же симптом может иметь различное происхождение и, следовательно, различную сущность с точки зрения генеза картин в целом. Именно поэтому все существующие классификации психопатий неудовлетворительны" 11.. Но положение с клиническими исследованиями психопатий (а если взять шире — вообще пограничных состояний) с тех пор не столь уж сильно изменилось, и спустя сорок лет современный автор пишет по сути о сходном: «...существующие классификации пограничных форм патологии настолько пестры, фрагментарны и разнообразны, что ни одна из них не может служить основой для единой систематики всех форм пограничных состояний» 12.

Думается, что обретение более твердых критериев диагностики и классификации возможно только в том случае, если помимо анализа внешней, феноменологической стороны аномального процесса будут исследованы его более глубинные, внутрипсихологические детерминанты. А до тех пор мы рискуем кита отнести к рыбам, а не к млекопитающим, так как по внешнему наблюдению он имеет вид и образ жизни рыбы. Поиск внутри-психологических опосредствований процесса психопатического развития — дело будущего, но уже сейчас можно предложить в этом плане некоторые подходы. Одним из них является исследование механизмов целеполагания, уровня притязаний, самооценки и специфики их искажения при психопатиях и других формах, пограничных между нормой и патологией состояний.

Начало экспериментальным исследованиям целеполагания и уровня притязаний было положено в школе К. Левина. Основополагающими здесь являлись работы Ф. Хоппе, Т. Дембо, самого К. Левина и ряда других ученых. В дальнейшем общие экспериментальные приемы, взятые из этих работ, были многократно использованы психологами самых разных ориентации, так что литература, посвященная одному только уровню притязаний, настолько обширна, что ее систематический обзор представляет специальную задачу 13.. Не ставя таковую в рамках данной книги, сосредоточимся преимущественно на проблеме соотношения "реальных" и "идеальных" целей в планах и притязаниях человека. В этой связи представляется полезным проанализировать некоторые исходные понятия, введенные еще в первом, но до сих пор остающемся, пожалуй, наиболее глубоким исследовании уровня притязаний — исследовании Ф. Хоппе 14..

Начнем с самого понятия уровня притязаний. Человек приступает к работе с некоторыми притязаниями и ожиданиями, которые в течение действия могут меняться. Совокупность этих сдвигающихся то неопределенных, то точных ожиданий, целей или притязаний относительно своих будущих достижений Ф. Хоппе предложил называть уровнем притязаний. В зависимости от обстоятельств уровень притязаний может колебаться между целью "извлечь из действия максимум достижений" и полным отказом от какого-либо достижения.

Уровень притязаний рождается из двух противоположных тенденций: с одной стороны, тенденции поддерживать свое "я", свою самооценку максимально высоко, а с другой — тенденции умерить свои притязания, чтобы избежать неудачи и тем самым не нанести урон самооценке. Образующиеся в результате конфликта двух тенденций колеблющиеся волны уровня притязаний выполняют по крайней мере две важнейшие психологические функции. Во-первых, они являются необходимым инструментом приспособления к постоянно меняющимся условиям среды. Во-вторых, они по возможности охраняют человека от нанесения вреда его самооценке, чувству собственного достоинства. Подробнее мы рассмотрим эти функции ниже, а пока вернемся к описанию внутренних детерминант уровня притязаний.

Обозначенный конфликт между тенденциями поднять притязания на максимальную высоту и опустить их, чтобы избежать неудачи, хотя и является главным для возникновения уровня притязаний, однако еще не прямо задает рисунок, композицию конкретных притязаний. Эта композиция опосредствована по сути всей сложной структурой личности, иерархией мотивов и целей данного человека. Если отвлечься от наиболее общих, "вершинных" личностных устремлений (роли которых мы еще коснемся в конце параграфа) и рассмотреть сами по себе цели, возникающие в ходе выполнения отдельных заданий, в ходе эксперимента или поставленного самой жизнью испытания, то здесь необходимо различать не один, а по крайней мере два вида целей: реальную цель, которую, по мнению человека, он может достичь в данных конкретных условиях и которая непосредственно вытекает из структуры задания, и идеальную цель. Последняя понималась Ф. Хоппе как широкая цель, превышающая временные, реальные цели; это цель, которую в идеале хотел бы достичь испытуемый в предлагаемой работе, которая хотя сию минуту может не являться актуальной, но все же стоит «за» соответствующей отдельной целью.

В дальнейшем уровень притязаний стал в зарубежных исследованиях по преимуществу связываться лишь с одним из видов целей — либо с реально , либо с идеальной, а в большинстве отечественных работ — рассматриваться часто вне конкретного анализа целевой структуры деятельности. В любом случае представление о реальной динамике притязаний, безусловно, обеднялось, поскольку не учитывало взаимоотношения разноуровневых целей, способы и формы их соотнесения. Следует поэтому вернуться к замечанию Хоппе о том, что «расстояние между реальной и идеальной целями может быть разным и меняться в ходе действия», и исследовать варианты межцелевых расстояний, расхождений, их динамику, возможности коррекции в ходе конкретной деятельности, специфику целевых структур, присущих тем или иным видам аномалий личности, взаимосвязь этой специфики с особенностями поведения и самооценки испытуемых

Логично предположить, что именно от умения вовремя развести два вида целей во многом зависят уравновешенность и эффективность уровня притязаний. Причем это умение вовсе не обязательно, на наш взгляд, указывает прямо на среднюю (или, как ее часто именуют, «адекватную») самооценку, оно может маскировать порой высокую самооценку и обостренное честолюбие. Поэтому, если человек, следуя экспериментально или жизненно созданной логике успехов и неудач, после неудач плавно снижает свои реальные цели, свои, так сказать, внешние операционно-технические притязанию, а после успехов постепенно их повышает, то это не значит, что в нем нет стремления к высокой самооценке, высоким внутренним притязаниям и что он смирился, удовлетворен тем положением, в которое поставлен данными обстоятельствами

Итак, за временными реальными целями, как правило, стоит более высокая идеальная цель. Динамика, изменение временных реальных целей может вообще появиться только при наличии некоторой идеальной цели, превышающей эти временные. (Если бы это было не так, то человек не стремился бы к выбору новых целей и заданий, а довольствовался только повторением одних и тех же успехов, реализацией уже раз достигнутого.) Все это говорит об определенной взаимосвязи целей, целевой структуре, которая может быть более или менее разветвленной, обладать более или менее жесткой связью между целями, разными межцелевыми расстояниями и т. п.

Исходя из представленных общепсихологических оснований, сформулируем теперь нашу гипотезу об особенностях функционирования механизма целеполагания при психопатиях. Если в норме в ходе жизни обычно вырабатывается умение различать, разводить в текущей деятельности разноуровневые цели, менять, в зависимости от обстоятельств, межцелевые расстояния, появляется способность стать в некоторую как бы отстраненную позицию наблюдателя по отношению к возникшей ситуации, то при психопатическом (патохарактерологическом) развитии это разведение в нужной мере не удается — расстояния между реальными и идеальными целями здесь, как правило, минимальны, целевые структуры «жесткие», негибкие, без выраженной динамики изменений .

Нелишне специально оговорить, что подобное строение притязаний наблюдается не только во многих случаях выраженного развития психопатий. Описанное нарушение может встречаться и определять различные стороны стиля жизни и при других аномалиях, в частности при некоторых формах течения алкоголизма, а также известное время (например, в период подросткового кризиса) сопутствовать и относительно благополучному ходу развития. Психологическое изучение аномального развития вообще, на наш взгляд, не должно исключительно стремиться только к "обслуживанию" отдельных нозологий и четко выделенных клинических форм; важнейшая цель такого изучения — усмотрение общих механизмов, могущих обнаружиться в самых разных вариантах личностного развития, т. е. то, что выше было обозначено как клиническая общая психология личности.

Недостаточное различение разноуровневых целей, их "слипание", отсутствие гибкости в целевых структурах приводит в свою очередь к весьма пагубным психологическим последствиям: извращению двух основных функций уровня притязаний, выделенных нами выше,— функции регуляции конкретной тактики целеполагания, ориентации в быстроменяющихся условиях реальной жизни и функции защиты самооценки, своего "я". Остановимся сначала на нарушениях первой функции.

Известно, что процесс решения трудной задачи (не только интеллектуальной, но, что важнее для психологии личности,— жизненной) обычно состоит, из трех этапов. Этапа "лобовых" решений, когда человек пытается сразу найти нужный выход; затем, после ряда неудач, начинается этап более глубокого осознания ситуации, ориентировки в ней, поиска адекватных путей выхода, который наконец может привести к пониманию нужного принципа, к третьему этапу — собственно решению. Здесь же процесс решения встающих перед человеком задач ограничивается первым этапом "лобовых" попыток или же не до конца пройденным вторым этапом, что, естественно, не приводит к нужному выходу и серьезному успеху. Своеобразный вид приобретает и кривая уровня притязаний. Потерпев первые две-три неудачи в решении трудных задач, люди психопатического склада, вместо того чтобы несколько снизить свои притязания, выбрать задачу полегче, нередко впадают в отчаяние, хватаясь за заведомо легкие цели. Это смирение оказывается, однако, на деле "паче гордости", потому что стоит им даже в малом прийти к успеху (например, решить несколько простых задач), как они вновь полны самоуверенности и желания удовлетворить свое тщеславие выбором наиболее престижных целей. Эти скачки притязаний наглядно выявлены во многих экспериментальных исследованиях людей психопатического склада.

В результате подобной тактики все время как бы "проскакивает" мимо та зона, где лежат максимально трудные, требующие напряжения, но все же посильные для данного человека цели. Поэтому, несмотря на внешнюю активность, люди такого типа могут оказываться малопродуктивными в жизни, неспособными показать свои подлинные возможности. В начале своего пути они порой подают блестящие надежды, которые, к удивлению окружающих, по прошествии времени совершенно не оправдываются. Самые благоприятные задатки не реализуются в таланты, ибо талант — это и умение работать,— умение, которое в данном случае явно отсутствует. К каким весьма серьезным жизненным последствиям это может приводить, показывает такое наблюдение.

Юноша К. в 16 лет поступил, приехав из провинциального города, в Московский университет, выдержав при этом труднейший конкурс. Юноша, несомненно, выделялся своим дарованием, живостью, эрудицией среди сокурсников, из которых многие прошли уже службу в армии, несколько лет перед этим работали и поначалу с трудом втягивались в учебу. Студент К. схватывал все буквально на лету, к некоторым занятиям, например по иностранному языку, мог вовсе не готовиться и все же отвечать на "хорошо" и "отлично".

Но шло время, бывшие производственники втягивались в занятия, пошел материал, который нельзя было схватить только на слух, но который требовал усидчивости, регулярного труда. И здесь стало видно, что К. сначала постепенно сравнялся, а затем все заметнее начал отставать от сокурсников. Притязания у К. оставались по-прежнему высокими: ему нравилось (он уже привык) ходить в "выдающихся", слышать одобрения. Но теперь, чтобы соответствовать этим желаниям, явно надо было менять свое поведение: реализация несомненных задатков и способностей требовала усидчивости и серьезных занятий. Но перемены этой не случилось. К. по-прежнему занимался урывками: иногда, например, он вдруг тщательно готовился к какому-нибудь семинару, хорошо выступал на нем, вызывая одобрение преподавателя. Но такие успехи в целом играли даже отрицательную роль, потому что после них К. был полон гордости и надолго забрасывал учебники. К концу третьего курса встал вопрос о его отчислении за академическую неуспеваемость. Но и это не смогло изменить прежнего стиля, хотя никто не сомневался, что серьезными занятиями он сумел бы наверстать упущенное. Но К. стремился утверждать себя, спасать свои высокие притязания другими, более легкими способами. Он, например, пошел на прием к декану факультета — ведущему специалисту в своей области, ученому с мировым именем — и заявил: "Вы напрасно думаете меня отчислять. Знайте, что через малое время я буду сидеть в вашем кресле, я буду деканом...".

Прошло время. Ему уже за тридцать. Он давно не учится, живет случайными заработками, дважды был женат. Последнее время стал много пить. Внешне по-прежнему самоуверен, собирает редкие книги по специальности, говорит, что вскоре будет вновь восстанавливаться на факультет. Но беседа с ним обнаруживает, что К. остался прежним, он ставит нереальные задачи вместо реальных, судорожно спасает свою самооценку довольно легкими и дешевыми приемами, обвиняет во всем не себя, а обстоятельства и т. п. Под конец разговора он спрашивает о своем бывшем сокурснике: "Неужели Р. дали доцента? А ведь на первом-то курсе он меня слушал с открытым ртом".

...Когда думаешь о людях, подобных К., всегда становится грустно и искренне жаль неиспользованных талантов, умелое развитие которых принесло бы и пользу людям, и счастье их обладателям.

Описанное строение уровня притязаний, кроме того, что оно не обеспечивает полноценного приспособления к жизни, ориентации в меняющихся условиях, ведет к искажению и выделенной нами второй функции уровня притязаний, а именно к нарушению необходимой защиты своего "я". Ведь психически уравновешенный человек надежно защищает свою самооценку уже одним тем, что может более или менее легко "разводить" идеальную, общую и актуальную цели. Потерпев поражение, он способен отнести его к неудаче в достижении именно данной актуальной цели, а не к краху своих высоких идеальных притязаний, своего "я". "Всякое поражение неприятно, но это не конечное отступление, в моих силах сделать все, чтобы в будущем, в идеале, я добился успеха" — примерно так начинает восприниматься тогда неудача. Лишь при этих условиях могут не только сохраниться, несмотря на трудности и поражения, прежние притязания и порой высокая самооценка, но они становятся и необходимым, важным двигателем развития личности. Самолюбие и притязание требуют тогда обязательного преодоления неудач, пусть не сегодня, так завтра, когда разовьются и укрепятся соответствующие способности и задатки. Таким образом вырабатывается крайне нужное в жизни умение более или менее объективно оценивать возникшую ситуацию, увидеть ее не только в актуальной сиюминутности, но и в развернутой временной перспективе и найти возможность постановки посильных реальных целей, успешное выполнение которых приблизит в будущем к идеальной.

Найти соответствие "идеального" и "реального" — сложнейшее искусство жизни. Но именно от овладения им во многом зависит зрелость личности. В жизни любого — притязания устремляют ввысь, а неудачи тянут к земле. Извлечь правильные уроки из того и другого, избежать трагедии Икара и не погрязнуть в плоской обывательщине — трудная задача, решать которую приходится всю жизнь. Зрелым можно назвать вовсе не того, кто всегда уверенно приспосабливается по законам житейского разума, не ставя перед собой высоких нравственных целей, равно как не того, кто громко заявляет о своих высоких целях, не будучи, однако, в состоянии приложить себя к реальной жизни. Зрелость, как правило, подразумевает достаточно возвышенные идеальные устремления, но в то же время и осознанную готовность выполнять, если надо, самые скромные, земные задачи ради этих устремлений. Разница между юностью и зрелостью в плане нравственного развития состоит в том, что отрочество и юность вырабатывают, усваивают идеалы по большей части "теоретически", умозрительно, без должной связи с жизнью. На зрелости лежит сложнейшая задача — осуществить, реализовать эти идеалы в своей жизни и, следовательно, принять, преодолеть как неизбежность все издержки, трудности, неудачи, с которыми будет сопряжена эта реализация. Согласно старому афоризму, благая юность — это время, когда человек готов взойти на эшафот ради великой идеи; благая зрелость — когда он готов смиренно трудиться всю жизнь ради этой идеи. Истинная зрелость — как напряженная вольтова дуга, светящаяся между полюсами реального и идеального. Разрыв этой дуги, исчезновение свечения означают, что реальное погрязло, а истина выхолостилась, реальное утеряло свет и высший смысл, а идеальное — почву и свое жизненное оправдание.

Люди же психопатического толка, мало дифференцируя разноуровневые цели, видят в каждой ситуации как бы непосредственное испытание своего "я" и потому так зависят от внешних оценок, так обнаженно реагируют на экспериментально и жизненно вызванные успехи и неуспехи. У них часто отсутствует умение стать в позицию отстранения не только по отношению к своим актуальным потребностям, к своей текущей деятельности, но и по отношению к себе самому, ко всей ситуации в целом. Образно говоря, умение, когда это надо, выйти, выпрыгнуть, хотя бы на мгновение, из данной ситуации и оценить ее и себя самого в ней как бы со стороны, критическим, а если надо, ироническим взглядом.

Случается, правда, что люди этого склада могут весьма трезво и даже не без самобичевания и caмоиронии оценивать себя и свои действия. Но оценки эти (порой убийственно точные) высказываются, как правило, относительно действий уже прошедших, либо как зарок не повторять своих ошибок в будущем. Однако в очередной жизненной (причем вовсе не обязательно экстремальной, стрессовой) ситуации, в очередной поглотившей человека деятельности с удивительным постоянством вновь и вновь появляются характерные нарушения. Отсутствие своевременной коррегирующей позиционности, возможности сторонней, более или менее непредвзятой оценки всей ситуации в целом сплошь и рядом оборачивается многочисленными малыми и крупными жизненными неудачами, промахами, нелепостями, которыми обычно столь богата судьба людей психопатического склада и от которых по формуле Курта Шнейдера страдают либо они сами, либо окружающие.

Таким образом, высказанная гипотеза о недифференцированности в деятельности реальных и идеальных целей как объяснительном принципе многих феноменов психопатоподобного поведения позволяет предположить единый механизм, лежащий в основе целого ряда накопленных клинических и экспериментальных фактов, рассматриваемых обычно обособленно (например, такие часто встречающиеся характеристики людей психопатического склада, как непродуктивность стиля жизни, скачкообразность кривой уровня притязаний, выражение аффективные реакции на успех и неуспех, неспособность раскрыть свои задатки и др.). Наряду с анализом клинических и жизненных данных гипотеза была подвергнута и лабораторной проверке. Последнюю задачу взяла на себя наша аспирантка из Харькова В. Н. Павленко . Остановимся на некоторых данных ее работы.

Прежде всего было решено расширить саму исходную гипотезу. Если рассматривать необходимость разведения реальных и идеальных целей как некий общий механизм осуществления текущей деятельности, относящийся в рамках концепции уровней психического здоровья к индивидуально-исполнительскому уровню, уровню реализации личностно-смысловых устремлений, то логично предположить возможность различных отклонений в функционировании этого механизма. Так, помимо "слипания", недифференцированности реальных и идеальных целей, теоретически возможен, скажем, иной, полярный вариант — гиперразведение этих целей, что также должно определенным образом влиять на стиль и способ осуществления деятельности.

Наиболее адекватной моделью для экспериментального изучения недифференцированности реальных и идеальных целей должны были быть, исходя из всего вышеприведенного анализа, люди, страдающие психопатией . Что касается гиперразведения целей, то соответствующие этому варианту феномены должны были, на наш взгляд, обнаружиться при изучении людей, страдающих неврозами. Наконец, наиболее гибкую и продуктивную динамику целевых структур мы вправе были ожидать у психически нормальных индивидов. Согласно этому, для исследования были подобраны соответствующие три группы испытуемых: 40 человек — страдающие психопатиями, 40 — страдающие неврозами, а в качестве контрольной группы — 30 психически здоровых. Все испытуемые были примерно одного возрастного диапазона (от 18 до 45 лет), существенно не отличались друг от друга по образованию, умственному развитию, основным социально-демографическим показателям.

Прежде чем приступить к описанию результатов исследования, представляется необходимым (прежде всего для читателя-неспециалиста) сказать несколько слов о неврозах, их клинических отличиях от психопатий. Само понятие "невроз" ввел английский ученый У. Куллен в конце XVIII в. Он понимал неврозы весьма широко — как все поражения чувствительной и двигательной сферы, которые зависят не от местного изменения органов, но от более общего поражения нервной системы. Из этого понимания общепринятым до сих пор остается представление о неврозе как о функциональном (обратимом) заболевании, при котором может страдать функционирование того или иного органа без его серьезного соматофизиологического нарушения. Например, говорят о логоневрозе (заикании), которое происходит не из-за того, что нарушен речевой аппарат,— он цел, а из-за того, что произошли более общие нарушения нервной и психической сферы.

Как это часто бывает в истории науки, автор нового понятия применял его излишне широко, и дальнейшее развитие учения шло к сокращению границ неврозов, более четкому и строгому их определению. Этот процесс сужения достиг, пожалуй, своего апогея где-то в 20— 30-х годах нашего века, когда некоторые ведущие психиатры предлагали вообще отказаться от понятия невроза, растворяя неврозы в психопатиях или низводя их до простых реакций. Затем, главным образом в связи с распространением фрейдизма, понятие невроза стало вновь расширяться, тесня на этот раз представления о психопатиях .

Уже одна эта история "взаимотеснения" неврозов и психопатий говорит о сложности и неоднозначности границ между этими страданиями, о трудности их дифференциальной диагностики, хотя, разумеется, определенные критерии, главным образом клинические, существуют здесь достаточно давно — например уже упомянутый критерий функциональности (обратимости) невроза. (В этом плане невроз — болезнь, и потому людей, им страдающих, мы вправе называть "больными неврозом", тогда как нельзя "заболеть психопатией", ибо она, по крайней мере с устоявшейся клинической точки зрения, рассматривается как сопутствующее жизни человека состояние.) Далее, невроз — это в отличие от психопатии не рано, а нередко достаточно поздно, в зрелые уже годы, приобретенное страдание, возникающее обычно из-за чрезвычайных, непосильных для данной психической организации человека обстоятельств и требований, которые в какой-то момент предъявляются жизнью. П. Жане писал, что невротические расстройства "обнаруживаются в моменты, когда индивидуальная и социальная эволюция становится наиболее трудной" 16..

Итак, невроз можно рассматривать как срыв личности в ее продвижении к намеченным или привычно устоявшимся целям своего развития. Разумеется, этот срыв не просто "головной", чисто психологический, но всегда связанный с определенными функциональными, обратимыми изменениями физиологии нервной деятельности, которые вносятся в общую экономику организма чрезвычайными обстоятельствами, психической травмой и т. п. 17. Срыв этот, следовательно, почти всегда происходит на фоне определенного изменения исходного уровня психического здоровья — уровня психофизиологических условий осуществления деятельности. В отличие от психопатий, где возможные искажения этого уровня являются постоянным фоном, при неврозах они благоприобретены. Дальнейшее течение невроза определяется прежде всего тем или иным отношением человека 18. к развивающимся невротическим расстройствам, к тому изменению социального статуса, к которому часто ведут эти расстройства. Таким образом, неврозы в отличие от психопатий в гораздо большей степени являются продуктом творчества личности, поставленной волей обстоятельств в особо трудные для нее условия.

Понятно, что подобные различия могут четко выглядеть, как, впрочем, и все клинические критерии, лишь на бумаге, на деле же при реальной дифференциальной диагностике появляется множество труднорешаемых вопросов. Например, всякий ли человек, всякая ли организация нервной системы даст срыв при трудных обстоятельствах или надо иметь уже некий врожденный дефект, слабину этой организации? П. Б. Ганнушкин склонялся ко второму мнению, считая по сути, что вовсе нет "чистых неврозов", что это лишь до поры до времени замаскированные, скрытые "психопатии". Современная же западная психология, как уже говорилось, напротив, чуть ли не все аномалии личности сводит к внутренним конфликтам и возникающим вследствие их неврозам. На наш взгляд, привлечение строгих психологических методов, данных экспериментальных исследований неврозов и психопатий поможет наконец найти более четкие критерии дифференциации этих страданий, что станет существенным дополнением к клиническим и психофизиологическим подходам.

Теперь, после краткого и схематического описания клинической сути соотношения неврозов и психопатий, вернемся к экспериментальному исследованию механизмов целеполагания 19.. В. Н. Павленко была разработана специальная методика, применение которой позволяло судить об особенностях динамики соотношения реальных и идеальных целей. Полученные данные экспериментально подтвердили гипотезу о том, что степень разведения реальных (конкретных) и идеальных (общих) целей у здоровых испытуемых занимает срединное положение, в то время как при психопатиях это разведение обнаруживает тенденцию к сближению разноуровневых целей, а у больных неврозом — тенденцию к их гиперразведению.

Особенно показателен анализ конкретной динамики становления целевых структур. Здоровые испытуемые (контрольная группа) нередко начинают свою деятельность с незначительного разведения разноуровневых целей, однако после первых же неудач они корректируют свои программы, и кто раньше, кто позже, но, как правило, приходят к адекватной целевой структуре. Испытуемые психопатического склада в отличие от здоровых оказывались неспособными в процессе эксперимента скорректировать должным образом целевую структуру деятельности. Навык гибкого соотнесения реальных и идеальных целей у них фактически не формировался и за время эксперимента. При этом нередко наблюдались два варианта целевых структур. Они различались не по способу разведения реальных и идеальных целей, которые и в том и в другом варианте остаются сближенными, а в разной направленности векторов этого сближения: при первом варианте реальная цель подтягивается вверх, к труднодоступной идеальной, а при втором, напротив, идеальная низводится до заведомо облегченной реальной. В дальнейшем при удачном выполнении заданий по целевой программе второго варианта испытуемые психопатического склада могут возвращаться к первому варианту, потом опять ко второму и т. д. Тем самым (что мы видели выше на клиническом, жизненном материале) все время как бы "проскакивается" зона оптимальных тактик решения, поскольку недостает существенного звена, рычага успеха — способности гибкого разведения разноуровневых целей.

Для больных неврозом, как уже отмечено, характерно гиперразведение целей. Это достигается за счет выраженного занижения уровня реальных целей при достаточно высоком уровне идеальных. Характерной чертой этих больных является неуверенность, ожидание неудач, что проявляется в частых высказываниях типа: "я не смогу", "не справлюсь", "не сумею" и т. п. Малейший неуспех легко приводит к отказу от работы, и для ее продолжения нередко требуются уговоры и дополнительная стимуляция со стороны экспериментатора. При этом в качестве оправдания отказа приводятся многочисленные жалобы невротического характера на свое здоровье.

Как влияют выявленные нарушения целевых структур на уровень эффективности, успешности деятельности? Для ответа на этот вопрос было подсчитано соотношение удачно и неудачно решенных заданий. Для контрольной группы испытуемых оно составило 1:3, для больных неврозом — 1:8, для группы психопатий — 1:12. Таким образом, аномальные целевые структуры ведут к снижению продуктивности деятельности, увеличению неудач в ее осуществлении, причем особенно пагубным является недифференцированная целевая структура, свойственная психопатиям.

Выявленные нарушения целевых структур ведут не только к снижению эффективности конечных результатов деятельности, но и к определенным, специфическим изменениям внутри самой деятельности, в характере ее протекания. Прежде всего это затрагивает соотношение ориентировочной и исполнительской частей деятельности. Так, при психопатиях вследствие недифференцированности целевой иерархии обнаруживается выраженное сокращение предварительного, ориентировочного этапа деятельности. В жизни это обычно ведет к появлению импульсивных, необдуманных поступков, совершаемых "сходу", без предварительного планирования и прогнозирования последствий своей деятельности .

Иная картина у больных неврозом. Вследствие гиперразведения целей у них в большей степени страдает исполнительская часть деятельности, процесс ее реализации. Больные прекрасно осознают, что необходимо сделать для осуществления намеченного, много об этом думают и рассуждают, но к самой реализации так и не приступают. Если за исходный принцип нормального соотношения между ориентировочной и исполнительской частями деятельности принять пословицу "Сначала семь раз отмерь, потом один раз отрежь", то можно сказать, что при психопатическом складе сразу без отмеривания режут, в то время как страдающие неврозом без конца отмеряют.

Особый интерес представляет проблема взаимоотношений целевых структур деятельности и самооценки. Согласно нашей гипотезе, разные виды целевых структур деятельности должны быть тесно связанными со специфическими особенностями самооценки испытуемых, составляя вместе целостные психологические синдромы, характерные для определенного типа личностных изменений.

Проверка этой гипотезы была осложнена следующим обстоятельством. Если людям психопатического склада приписывается, как правило, завышенная самооценка, то относительно больных неврозом мнения авторов существенно расходятся: одни определяют их самооценку как завышенную, другие — как заниженную. Для объяснения причин этих расхождений надо рассматривать самооценку не как однородное, однозначно определяемое образование, а как образование структурно сложное, порой внутри себя противоречивое. В. Н. Павленко предложила в этой связи различать по крайней мере две основные подструктуры: общую оценку собственной ценности ("я" как ценность) и оценку себя с точки зрения удовлетворенности какими-либо конкретными качествами, возможностями, способностями, достижениями. Первую подструктуру можно тогда условно рассматривать как ценностную форму самооценки, вторую — как операционально-техническую.

Исходя из предложенного разделения теоретически возможны следующие четыре варианта соотношения названных подструктур: 1) высокая оценка себя как ценности сочетается с высокой степенью удовлетворенности своими (операционально-техническими) возможностями; 2) низкая оценка себя как ценности сочетается с низкой степенью удовлетворенности своими возможностями; 3) высокая оценка себя как ценности сочетается с низкой степенью удовлетворенности своими возможностями; 4) низкая оценка себя как ценности сочетается с высокой степенью удовлетворенности своими возможностями.

Согласно полученным экспериментальным данным 21., больные неврозом являют собой яркий пример третьего из выделенных вариантов соотношения подструктур самооценки, когда высокий уровень представлений о собственной ценности сочетается с низким уровнем представлений о своих внутренних возможностях. Поэтому об их самооценке можно говорить как о внутренне противоречивой, дисгармоничной, что и приводит к столь разным мнениям специалистов, одни из которых говорят о высокой, а другие — о низкой самооценке при неврозах, поскольку в первом случае имеется в виду ценностная сторона самооценки, а во втором — операционально-техническая.

В отличие от группы больных неврозом самооценка у людей психопатического склада выглядит, как правило, внутренне согласованной, гармоничной: высокое представление о собственной ценности сочетается с высокой же оценкой своих возможностей. Согласованность сохраняется и в периоды декомпенсации больных, когда наблюдается резкое занижение самооценки по параметрам удовлетворенности собственными возможностями, которое сопровождается и падением представлений о собственной ценности и незаурядности (второй из выделенных вариантов соотношения подструктур самооценки). Исключение составляют лишь те особые случаи, когда декомпенсация идет по невротическому типу (на обсуждении данных исследования таких больных мы остановимся ниже).

Показатели группы здоровых испытуемых занимают в целом промежуточное положение по сравнению с результатами других групп. В группе здоровых встречался наиболее широкий разброс данных, здесь были представлены фактически все варианты из рассмотренных нами структур самооценки, что говорит об отсутствии жесткой связи элементов самооценки, ее достаточной вариативности и гибкости.

Рассмотрим теперь, как увязываются полученные данные с нашим предположением о наличии тесной связи особенностей целевых структур деятельности и особенностей самооценки. Характер выдвижения идеальных целей взаимосвязан с ценностной стороной самооценки, представлениями о собственной значимости; реальные цели, их конкретная программа — с оценкой наличных операционально-технических возможностей и ресурсов. Так, высокое представление больных неврозом о своей значимости и ценности совпадает с постановкой ими далеких, часто недостижимых, идеальных целей, в то время как занижение операционально-технической стороны самооценки связано с выдвижением явно заниженных реальных целей. В противовес такой рассогласованной структуре самооценки, прямо коррелирующей с гиперразведением реальных и идеальных целей, у людей психопатического склада наблюдается иная картина: жесткая спаянность внутренних сторон самооценки согласуется с недифференцированностью реальных и идеальных целей. Таким образом, можно было, на наш взгляд, говорить о целостных психологических синдромах, относительно устойчивых специфических взаимосвязях целевых структур и особенностей самооценки, характерных для определенных типов личностных изменений.

Итак, на этом можно было бы, казалось, закончить описание результатов. Они в целом подтвердили в ходе экспериментальной проверки выдвинутые нами ранее гипотезы и дополнили их рядом новых существенных данных и аспектов. Однако реальная научная жизнь (что, впрочем, случается достаточно часто) сложилась так, что едва закончившееся исследование сразу потребовало новых уточняющих экспериментов, новых доказательств исходной гипотезы. Поскольку причина этого требования прямо касалась некоторых принципиальных положений, стоит ее назвать. Когда результаты работы докладывались, на авторитетном собрании московских патопсихологов, то было, причем достаточно единодушно, высказано мнение, что нельзя предполагать единый механизм нарушения постановки целей у столь разных по своим феноменологическим проявлениям групп психопатий. В самом деле, говорили выступавшие, разве можно хоть в чем-то сравнивать, скажем, стеснительного психастеника и "работающего на публику" истероида, замкнутого шизоида или представителя взрывчатой, эксплозивной психопатии: они ведь столь различны, что и механизмы, лежащие в основе их нарушений, должны быть разными.

С одной стороны, высказанные замечания следовало признать во многом справедливыми: всякая научная гипотеза требует тщательных доказательств, тем более что разница в феноменологии отдельных видов психопатий налицо. С другой стороны, под сомнение ставилась сама возможность существования единых внутренних механизмов для разных по своим феноменологическим проявлениям страданий,т.е. затрагивался вопрос, принципиальный для концепции данной работы. Вот почему необходимо было сразу, незамедлительно продолжить исследование, дополнив его новым экспериментальным материалом. Суть дополнения состояла в том, что если раньше мы рассматривали группу психопатий в целом, то теперь надо было разбить ее на подгруппы, соответствующие основным, выделенным в клинике формам психопатий. К этим формам, как известно, относят психопатии возбудимого, тормозимого и истероидного круга. То же предстояло сделать и относительно неврозов, разбив их на основные виды: неврастению, невроз навязчивых состояний, истерический невроз. Для этой цели был расширен контингент испытуемых, который теперь составил 60 человек психопатического склада (из них возбудимых — 20, истероидных — 20, тормозимых — 20 человек) и 57 больных неврозом (из них истерическим неврозом — 20, неврастенией — 20, неврозом. навязчивых состояний — 17 человек). Это исследование, как и предыдущее, было выполнено под нашим руководством В. Н. Павленко. Процедура опыта была та же, что и в уже описанном исследовании.

Прежде всего, как и следовало ожидать, обнаружились достаточно яркие, броские различия во внешней, феноменологической картине поведения испытуемых названных подгрупп. Так, испытуемые, принадлежащие к возбудимому кругу психопатий, нередко реагировали на неудачу с выраженной аффективной насыщенностью, агрессивностью: могли разбросать материал заданий, нагрубить, обвинить экспериментатора в том, что он "все подстроил", и т. п. Испытуемые истероидного круга реагировали на неудачи иным образом: ощутив свою несостоятельность, они начинали усиленно демонстрировать весь набор жалоб, с которыми поступили в клинику (говорили о внезапном головокружении, нехватке воздуха, просили воды и т. п., не забывая при этом наблюдать за производимым ими впечатлением). Испытуемые тормозимого круга при неудачах нередко совершенно терялись, замыкались в себе, иногда у них наблюдалась общая дезорганизация деятельности. Однако, что для нас принципиально важно, дополнительное исследование в целом подтвердило наличие единого, общего для психопатий механизма целеполагания. Несмотря на выявленные определенные внутренние нюансы и особенности , для всех испытуемых психопатического склада независимо от конкретного круга психопатий, к которому они принадлежали, были характерны недифференцированность целевой структуры деятельности, отсутствие навыка разведения разноуровневых целей, должной коррекции, перестройки целевых структур по мере накопления опыта в данной деятельности.

Данные относительно структуры самооценки оказались менее однородными: у возбудимых наблюдалась выражение недифференцированная структура, у тормозимых — наиболее близкая среди других подгрупп психопатий к нормативным показателям, истероидные занимали как бы промежуточное положение. Но и здесь, несмотря на эти отличия, оказалась прежней общая тенденция к сближению основных подструктур самооценки, уменьшению "дистанции" между ними.

Дополнительное исследование больных неврозом также не изменило общего вывода основного исследования: несмотря на вариации феноменологической картины поведения и определенные, выявляемые с помощью психологического анализа внутренние особенности и различия, для всех больных неврозом независимо от формы протекания была характерна тенденция к гиперразведению реальных и идеальных целей. Если исследование самооценки при психопатиях обнаружило (при сохранении общей тенденции к сближению подструктур) достаточные различия между показателями форм психопатий, то структура самооценки больных неврозом представляла собой почти неизменяемое от формы к форме, инвариантное образование (различия между данными испытуемых, принадлежащих к разным формам неврозов, касались преимущественно степени выраженности отдельных показателей и не достигали статуса статистически значимых) . Основными чертами этой самооценки были уже отмеченные выше, при обсуждении данных основного исследования, дисгармоничность, значительный разрыв между подструктурами, между ценностной и операционально-технической сторонами самооценки.

Однако результаты, полученные в дополнительном исследовании, не только в целом подтвердили существование определенных общих механизмов, во многом обусловливающих рассматриваемые аномалии, но и породили некоторые новые проблемы. Пожалуй, главной из них была следующая. Малая дифференцировка разноуровневых целей выявилась весьма отчетливо при всех формах психопатий, тогда как исследование самооценки обнаружило (при сохранении общей тенденции к сближению подструктур) известные различия. При неврозах картина была как бы обратной: вариации приходились в основном на процессы целеразведения, тогда как структура самооценки оставалась, как было уже отмечено, несмотря на разность форм неврозов, по сути инвариантной. Это ставило по крайней мере два вопроса. Во-первых, о том, какая же из выделенных сторон является главной для каждого из рассматриваемых страданий и, во-вторых, полностью ли подтверждается в свете полученных данных гипотеза о наличии целостных психологических синдромов, составленных из устойчивых связей между целевыми структурами деятельности и особенностями самооценки?

Для ответа на эти вопросы показательными были бы данные эксперимента, в котором сталкиваются между собой разнонаправленные тенденции, представленные в нашем случае психопатиями, с одной стороны, и неврозами —с другой. Богатство клинического материала обнаруживает и такую возможность. Дело в том, что неврозом могут заболеть не только ранее относительно психически здоровые люди, но и люди психопатического склада. Изучение таких случаев и предоставляет возможность установить, что меняется, а что остается неизменным в интересующих нас психологических синдромах при их столкновении, наложении друг на друга. Понятно при этом, что тот признак, который остается неизменным, будет более существенным для психопатии, а тот, который привнесется, видоизменяя наличный, — более существенным для невротической болезни.

Исследование проводилось на испытуемых психопатического склада, у которых наблюдался невротический срыв. В этих случаях, по данным В. Н. Павленко, было обнаружено отсутствие навыка разведения реальных и идеальных целей, их слитность и недифференцированность, т. е. жесткая целевая структура, типичная для психопатий. В то же время соотношение между подструктурами самооценки резко изменилось по сравнению с типичной для психопатий картиной — появились дисгармоничность, значительный разрыв между ценностной и операционально-технической сторонами самооценки, т. е. та структура, которая встречается лишь у больных "чистым" неврозом.

Таким образом, можно с известным основанием говорить, что ядерным, патогномоничным для психопатий являются нарушения целеобразования, целевой структуры деятельности, тогда как для больных неврозом — нарушения в структуре их самооценки. Отсюда, в частности, становится понятным, почему мы наблюдали известные вариации в целевых структурах при неврозах и самооценочных структурах при психопатиях, тогда как самооценка в первом случае и способы целеполагания — в последнем оставались относительно неизменными.

Что касается ответа на второй вопрос, связанный с гипотезой о наличии психологических синдромов, устойчиво соединяющих особенности целевых структур деятельности с выделенными подструктурами самооценки, то надо признать, что данное исследование заставляет внести коррективы в эту гипотезу. Действительно, исходя из предыдущих экспериментов казалось очевидным, что каждая выделенная подструктура самооценки коррелирует с определенным видом целей: ценностная — с выдвижением далеких идеальных целей, операционально-техническая — с постановкой реальных целей. Однако последнее исследование продемонстрировало возможность и иных отношений структурных элементов самооценки с целевым строением деятельности (недифференцированность целевых структур при психопатиях, осложненных неврозом, сочеталась с гиперразведением, рассогласованностью элементов самооценки). И хотя эти отношения являются в данном случае как бы нетипичными, их наличие все же заставляет переформулировать гипотезу, точнее, сделать формулировку более осторожной и мягкой, говоря не об однозначно сцепленной, жесткой, а лишь о достаточно опосредствованной, гибкой связи между целевыми структурами деятельности и подструктурами самооценки.

Подытоживая, сведем данные о некоторых установленных психологических механизмах в обобщенную таблицу (см. табл. на с. 218).

Мы не случайно довольно подробно остановились на описании результатов исследования. Нашей задачей было представить хотя бы небольшой фрагмент реальной логики научного поиска, показать, сколь трудоемким и для самих исследователей подчас неожиданным является путь к установлению даже одного рядового психологического механизма. Однако, обнаружив все же такой механизм, определив особенности его функционирования, психолог получает реальную возможность не только по-новому понять феномены аномального развития, но и обосновать определенные способы их диагностики и коррекции.

Выясненные в нашем случае механизмы позволяют к чисто по сути феноменологическим, во многом интуитивным, способам традиционной клинической диагностики добавить строгие экспериментальные методы, которые достаточно надежно могли бы дифференцировать неврозы от психопатий. Ряд сведений привносится в обоснование коррекционных воздействий. Прежде всего мы видим, что при неврозах и психопатиях преимущественно поражены существенно разные уровни психического здоровья. При психопатиях это в основном уровень реализации, индивидуально-исполнительский уровень; при неврозах — вышележащий, личностно-смысловой уровень, который уже вторично нарушает процессы реализации. Если для людей психопатического склада "ядерным" нарушением, "слабым" звеном являются тактические, операционально-технические просчеты в реализации деятельности, то для больных неврозом патогенным является рассогласованность, гиперразведение самооценочных структур, что ведет к постоянному внутреннему напряжению, поддержке, "консервации" невротического конфликта.

Этот конфликт определяют, с одной стороны, высокое представление о своей ценности, которое обусловливает и высокие требования к жизни, не позволяет смириться с отсутствием тех или иных благ, а с другой стороны, нежелание прикладывать необходимые усилия для достижения этих благ, что оправдывается отсутствием необходимых характеристик и качеств. При этом болезнь как таковая становится своеобразным способом решения этого конфликта, личностной индульгенцией, смысловым самооправданием: "Я не делаю конкретных шагов к тому, чего конечно же достоин и чего хочу в жизни, потому что я болен". Для понимания же реального положения вещей формулу эту надо часто обернуть: "Я болен, точнее, я прибегаю к болезни потому, что не беру на себя ответственности делать конкретные шаги к тому, чего хочу и чего достоин в жизни".

Снятию ответственности служат по сути и вырабатывающиеся способы целеобразования, тесным, как мы знаем, образом связанные с особенностями самооценки: с одной стороны, больные могут ставить слишком далекие, нереальные, заведомо оторванные от жизни цели, а с другой стороны, в конкретной, повседневной деятельности обычно движимы мотивацией избегания неудач, боязнью риска, которая заставляет их "дуть на воду", излишне перестраховываться, выбирая легкие реальные цели. Но поскольку занижение реальных целей и операционально-технической стороны самооценки связывается исключительно с болезнью, то соответственно снимается и всякая ответственность за пассивность. Ответственность перекладывается на других, на обстоятельства и конечно же на врачей:

"Вот вылечите меня, укрепите мою расшатанную нервную систему, сделайте меня не таким ранимым, чувствительным, впечатлительным (далее может следовать любой перечень соответствующих симптомов и жалоб), и тогда я возьмусь за решение своих проблем". Но трудность как раз в том-то и заключается, что болезнь, ее симптомы стали привычным, чаще неосознаваемым уже способом защиты от собственной ответственности, и поэтому задача психокоррекции состоит в преобразовании личности пациента, в доведении до его сознания существующих смысловых отношений, в снятии внутреннего конфликта не через уход в болезнь и оправдание себя этим, а через выход из закапсулированной, эгоцентрической позиции избегания неудач и щажения себя, через подлинное разрешение своих смысложизненных проблем.

Замечательны в данной связи следующие слова Л. Н. Толстого из "Круга чтения": "Не бойся болезни, бойся лечения, и не в смысле вредных лекарств, а главное, лечения в смысле признания себя больным и потому освобожденным от нравственных требований". Невроз в известной мере и есть путь признания себя больным и потому освобожденным от нравственной ответственности за происходящее в себе и в мире. Таким образом, помощь в решении "задачи на смысл", рассмотрение вариантов реализации этого решения, их апробирование, поначалу пусть в облегченных, игровых формах,— таково, на наш взгляд, направление психокоррекционной работы с больными неврозом, которое вытекает из проведенного исследования.

При психопатиях основные нарушения происходят в процессах целеполагания, т. е. касаются другого, нежели при неврозах, уровня психического здоровья — уровня реализации. Отсюда нужная коррекция должна состоять в развернутом обучении целевому планированию с переходом от узких, простейших задач к рассмотрению сложных жизненных ситуаций.

В заключение коснемся вопроса, который обычно обходится при обсуждении психопатий. Сами названия — "психопатия", а тем паче "психопат", "больной психопатией" несут достаточно выраженную негативную окраску, акцент на некоем изъяне, ущербности по сравнению с нормой. Но ведь любой клинический психолог знает, что люди психопатического склада попадают в психиатрические больницы обычно лишь в период острых декомпенсаций, явно неадекватных действий и т. п., что случается далеко не с каждым из них. В массе же своей они живут среди нас, учатся, работают, женятся, воспитывают детей. Более того, они иногда могут быть высокопродуктивными. В поведении многих известных писателей, поэтов, ученых, составляющих подчас славу целых народов, нетрудно бывает усмотреть наличие тех или иных (иногда весьма выраженных) психопатических черт. Как же согласуется это с только что выявленными механизмами, да и вообще со множеством негативных характеристик, бытующих в психопатологии и относимых к психопатиям? Ведь если опираться на одни эти характеристики, если даже просто перечислять их подряд, то вообще станет непонятно, как еще живут эти люди, как они все еще не перессорились с начальством, подчиненными, родственниками, не развелись с супругами, не совершили преступлений и т. п. Итак, в отношении психопатий (как и любых других аномалии) мы никогда не должны довольствоваться характеристиками ущерба, но должны стремиться понять, за счет чего живут такие люди, за счет чего они могут компенсировать свои серьезные нарушения. Что же касается рассмотренных нами механизмов и их нарушений при психопатиях, то в этом плане можно сказать следующее.

Как было выяснено, при психопатиях "ядерными" являются нарушения, относящиеся в основном ко второму уровню психического здоровья — уровню реализации, поэтому мощным резервом компенсации остается вышележащий, собственно личностный уровень. В психологии иногда говорят: "личность снимает характер"; это означает, что ценностное развитие является столь важным и положительным, что оно компенсирует, "снимает" недостатки конкретных характерологических особенностей. Мы уже отмечали в гл. II, что может быть хороший человек (житейское определение нравственной личности) с плохим характером. При психопатиях основная компенсация должна идти именно за счет воспитания "хорошего человека", нравственно ориентированной личности. Причем поскольку характер, способы реализации являются основным нарушенным звеном, то возможности развития здесь часто противоположно направленные, чуть ли не альтернативные: либо хороший человек с плохим характером, где личность в перспективе способна "снимать", компенсировать трудности характера , либо плохой человек с плохим характером, где негативные нравственные установки помножаются на трудности характера. Этим объясняется то, что психопатического склада люди часто оцениваются весьма полярно — либо как очень хорошие, либо как очень дурные.

Тонкий знаток психопатий, П. Б. Ганнушкин писал: "Один эпилептоид может прекрасно вести большое дело, другой — тоже эпилептоид — совершить преступление; один параноик окажется всеми признанным ученым и исследователем, другой — душевнобольным, находящимся в психиатрической больнице; один ши-зоид — всеми любимым поэтом, музыкантом, художником, другой — никому не нужным, невыносимым бездельником и паразитом". Причину этих глубоких расхождений П. Б. Ганнушкин объяснял следующими словами: "Все дело — в клиническом, жизненном выявлении психопатии, которое и является... определяющим практическую, главную сторону дела" 23.. Но само это клиническое, жизненное выявление не случайно, оно зависит от избранных и затем отстаиваемых ориентации высших слоев личности, собственно личностного уровня психического здоровья, воспитанных, привитых, усвоенных ценностно-смысловых установок, т. е. от того в конечном счете, как, в какой плоскости социального и нравственного бытия найдут приложение одинаковые по своим клиническим характеристикам люди. И именно в зависимости от выбора этих плоскостей и будет решена их судьба.