Б. С. Братусь

Название — «Психология и духовный опыт» — не мое, я бы никогда не взялся объяснять всем, что такое психология и что такое духовная практика. Так называлось выступление владыки Антония Сурожского, которое легло в основу нашего сегодняшнего семинара. Подозреваю, что это название появилось позже и было дано не самим владыкой: как и почти все его наследие, это устная речь, записанная и затем уже напечатанная. В данном случае перед нами текст его выступления на заседании Лондонского психоаналитического общества, т. е., можно сказать, в логове наиболее скептически настроенных по отношению к религии психологов. Мой скромный комментарий к этому замечательному тексту будет опираться на совет владыки, прозвучавший в этой его речи. «Когда вы читаете духовные тексты, — говорил владыка, — обратите внимание прежде всего на те положения, слова, мысли, которые отзываются сейчас в вашем сердце и уме. Начните взаимодействовать, пребывать внутренне именно с этими словами и мыслями, а те, что пока не отзываются, недостаточно резонируют, отложите на время».

Исходя из этого совета, я отметил в тексте ряд пунктов, которые особенно во мне отозвались.

Итак, вот первая мысль владыки, с которой я бы хотел начать: «Вера как феномен имеет отношение не только к Богу или области божественного».

Чтобы объяснить, почему эти простые, казалось бы, слова срезонировали во мне, надо перенестись в начало 90-х годов, когда ряд коллег и я, грешный, пытались впервые в России после почти векового перерыва обосновать христианскую психологию как особую ветвь научной психологии (см. главу I). Едва ли не первым резким возражением против нашей попытки было утверждение, что наука и вера — две вещи несовместные, и словосочетание «христианская психология» столь же нелепо, как «христианская физика» или «христианская химия».

Между тем приведенные слова владыки задают тот ракурс, при котором вера вводится в область научной психологии, ибо вера — не только богословский, но и общепсихологический феномен, неотъемлемо присущий психической жизни любого человека. Вера — фундаментальный факт функционирования человеческой психики. Скажем, один человек говорит другому: «Знаешь, через два дня мы с тобой встретимся там-то и там-то». Но возможно ли такое утверждение без веры? Напомню строки Тютчева: «Кто смеет молвить „до свиданья“ /Чрез бездну двух или трех дней?» Значит, в самом этом пожелании встречи уже заложена (другое дело — осознанно или неосознанно) вера в ее осуществление. Более осторожный человек вслух или про себя обычно добавляет: «если все будет нормально», «если ничто не помешает» и т. п.

Таким образом, даже в самых, казалось бы, малых вещах и действиях подразумевается компонент веры, или, по слову апостола Павла, уверенность в невидимом (Евр. 11: 1). Мы не можем видеть будущего, а также всех препятствий, стоящих на нашем пути, но можем верить, что беды нас обойдут. Вера тем самым — это мост в будущее, который мы перебрасываем через «бездну двух или трех дней», не говоря уже о безднах более длительных отрезков времени. Одна опора этого моста здесь, где я сейчас стою, а вот другая — та, что призвана удерживать пролет моста, отстоящий на три дня или три года, — неопределенна, лишь предполагаема, ее еще нет. Она в моих планах, в голове, воображении, но не в реальности. Мы идем по мосту жизни, где в наличии только одна опора. И чтобы двинуться, нам нужна вера во вторую опору. Именно вера делает эту опору действительной, а наш путь чрез бездну — осуществимым.

Таким образом, вера — повторим еще раз — общепсихологический феномен, наблюдаемый в том или ином виде у всех и проявляющий себя в разных формах: от житейских до высших, таких, как вера в Бога. В поддержку этой мысли приведу следующее место из выступления владыки: «Для меня вера в Бога — не нечто странное, неестественное…» Прерву здесь цитату и обращу ваше внимание на то, что митрополит Антоний говорит это психоаналитикам, для которых вера в Бога — это «классический невроз», в основе которого лежит страх человека перед своим отцом и одновременно упование на его защиту. Далее человек мысленно «отправляет» «отца» на небо, и тоже его боится, и тоже на него уповает. Так, в психоаналитической трактовке, амбивалентное отношение к отцу становится амбивалентным отношением к Богу (см. главу XV). Теперь, после этого комментария, приведем фрагмент речи полностью: «Для меня вера в Бога — не нечто странное, неестественное, а часть человеческого опыта, причем человеческого опыта, который касается не только Бога, а вообще свидетельствует об особенностях нашего восприятия».

Приведенные слова порождают, в свою очередь, вопросы, для ответа на которые необходимо, на мой взгляд, привлечение психологического знания. Например: о каких особенностях нашего восприятия свидетельствует вера или как эти особенности могут быть связаны с религиозной верой в Бога?

В разбираемом нами тексте есть ценный материал, связанный с этими вопросами. Примечательной особенностью бесед владыки является присутствие в них его личного опыта. Вот и здесь он рассказывает об эпизоде из своей жизни. У владыки было трудное детство: он долгое время жил в интернате, не имея дома. Только в выходные ему разрешалось навещать мать, ютившуюся в пансионате. В интернате дети в основном объяснялись кулаками, приходилось все время себя защищать. Владыка рассказывал, что, когда бабушка и мама сняли небольшую квартирку в пригороде Парижа, он ощутил, что такое рай: это место, где тебя любят, ждут, понимают, куда можно в любое время прийти. Три месяца он наслаждался новой жизнью, а потом в восприятии подростка произошла некая перемена. «Я обнаружил, — рассказывает митрополит Антоний, — что не могу выносить счастья, если в жизни нет содержания, нет цели, если жить — все равно что лакать сливки до скончания века. Меня привело в ужас бесцельное, пустое счастье. Вы можете истолковать это различным образом (вспомним, что владыка говорит в собрании психоаналитиков. — Б. Б.) — например, что у меня было что-то неладно с психикой. Но это было именно так. И поскольку я был мальчиком с очень конкретным мышлением, то я решил дать себе год, чтобы ответить на вопрос, имеет ли жизнь вообще какой-нибудь смысл. А если нет, то покончить с собой. За это время я действительно совершал некоторые попытки такого рода, например переходил парижские улицы с закрытыми глазами, надеясь, что меня задавят. Меня осыпали бранью и прогоняли, но так и не задавили — ни такси, ни другие машины».

О чем тут идет речь? О том, что имеет прямое отношение к общей психологии. То, что описывает владыка, — это подростковая манифестация, острое проявление в человеке некой неизбывной потребности. Потребность эта особая, потому что она не в конечных предметах, а в предметах бесконечных. На мой взгляд, ее можно назвать метафизической потребностью, потребностью в том, чем нельзя непосредственно завладеть, как вещью. Помните, у Гумилева: «Но что нам делать с розовой зарей над холодеющими небесами, / Где тишина и неземной покой, / Что делать нам с бессмертными стихами? // Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…»

Эта метафизическая потребность может проявиться в самых разных обстоятельствах — благополучных и неблагополучных, радостных и горестных. Обретение Бога также связано с этой потребностью — с обретением наконец «воды живой», утоляющей духовную жажду. Чарльз Дарвин говорил о том, что был потрясен видом джунглей и впервые в своей жизни ощутил это как явленный ему знак могущества и полноты бытия Божия. А ведь он был человеком отнюдь не пылким, скорее «деревянненьким», психастеничным и отчасти шизоидным. Но смотрите, как проняло вдруг!..

У одних переживания метафизического пространства приходят через любовь, у других — через потерю. Есть возрастные периоды, особо чувствительные к этому переживанию. Взять тот же подростковый возраст, о котором идет речь в воспоминаниях владыки. Как писал один поэт, «отрочество — это время кратчайшего расстояния между мной и человечеством». И дальше на протяжении всей жизни человек еще не раз переживает такие, как говорят психологи, «сензитивные периоды». Приблизительно — здесь нет механической точности — это 22–25 лет, 30–34, 40–45, 50–54 и другие. Словом, несмотря на всю сложность, запутанность происходящего, обнаруживаются некоторые собственно психологические закономерности.

Отдельный вопрос, на котором мы сейчас останавливаться не будем, а лишь упомянем его: всегда ли метафизическая потребность приводит к Богу? Приходится ответить на этот вопрос отрицательно — не всегда; достаточно вспомнить о многочисленных «духовных прелестях», которыми соблазняет нас враг человеческий, также носитель духовности, — но уже другого рода.

Возвращаясь же к Дарвину, будем учитывать, что имеем дело с уже подготовленным, верующим человеком, но верующим скорее умом, воспитанием, традицией, принятыми нормами, а не всем естеством, «всей крепостью своей». И здесь невиданная ошеломляющая красота джунглей, их переполненность жизнью «пробивает» привычное, воссоединяя ум и сердце в дивном порыве к Творцу. В любом случае, когда мы говорим именно о поиске Бога, есть некая предподготовка, почва и есть зерно, событие, на нее падающее.

Сразу, конечно, приходит на ум евангельская притча о сеятеле. Но, если дерзнуть посмотреть на притчу с позиции психолога, первое, что придется признать, — это то, что речь в ней идет о душе; но какого именно возраста человек, наделенный этой душой, каковы его индивидуальные особенности, привычные способы действия и многое другое, как бы выносится за скобки или, по крайней мере, остается в тени. А между тем вся эта психологическая подоплека необыкновенно важна для судьбы человека, и, чтобы убедиться в этом, продолжим чтение текста владыки.

Итак, подросток обнаруживает в себе потребность в чем-то большем, чем долгожданный покой, любовь близких, защищенность, — словом, обнаруживает в себе метафизическую потребность. Конечно, он не знает, что мы с вами так назвали эту потребность, но для того, чтобы захотеть есть, вовсе не обязательно иметь научное представление о сути голода и возникновении потребности в белках, жирах и углеводах.

Итак, казалось бы, почва готова, нужны лишь семена, которых она жаждет. И действительно, именно в этот момент появляется сеятель. Владыка вспоминает, как в школу к мальчикам приходит для беседы один из крупнейших богословов своего времени — отец Сергий Булгаков. Вот сейчас, ожидаем мы, зерна («глаголы вечной жизни») упадут на жаждущую их почву души и взойдут плоды благой веры. Но «проклятая» индивидуальная и возрастная психология мешают этому! У отца Сергия, констатирует митрополит Антоний, «явно не было никакого опыта работы с детьми, он говорил о Евангелии, о евангельской любви, о том, что мы призваны быть кроткими, смиренными, терпеливыми — это те добродетели, которые подросток четырнадцати лет никак не ценит. Нас учили воинскому строю, воспитывали в воинском духе, а вовсе не в том, что Ницше называл религией рабов. Я прямо кипел возмущением».

Оставим пока что подростка «кипеть возмущением» и постараемся ближе разобраться в уже напрашивающихся выводах. Их по крайней мере два. Первый, уже произнесенный: вера является общепсихологическим феноменом, и потому для ее полного рассмотрения необходимо привлечение научно-психологических знаний.

Мы только что наглядно убедились в том, как властно вторгается общепсихологический (в данном случае — возрастно-психологический) аспект в вопросы веры и как важно его учитывать. Чтобы понять, насколько это актуально, вспомним хотя бы недавние острые споры вокруг введения Закона Божия (основ православной веры) в программу средних школ. Многим казалось, что стоит только ввести этот предмет, и сразу все поправится с делом нравственного и христианского воспитания в стране. О психологической же стороне дела — как читать, какому классу, в какой форме — речи почти нет. Психология — педагогическая и возрастная — в очередной раз выносится за скобки. (Кстати сказать, она обычно мстит за небрежение к себе: вспомним череду провальных экспериментов в образовании, произошедших из-за недооценки психологических факторов.)

Поэтому мы можем сформулировать второй вывод, который просится как практическое пояснение к первому: пути приобщения к вере, дабы они были успешны и действенны, надо всегда уготавливать, выстраивать психологически выверенно, с продуманным учетом всех необходимых психологических условий, в противном случае они обречены на неудачу.

Но, хотя эти два вывода тесно взаимосвязаны, лишь первый из них я готов здесь отстаивать полностью, тогда как второй, казалось бы, прямо вытекающий из первого, нуждается в оговорках и допущениях: мы подходим здесь к тонкому различению, водоразделу психологического и богословского отношений к вере. Этот водораздел не всегда заметен, и его можно «проскочить». Будем внимательны!

Дело в том, что психология, как и любая позитивная наука, тяготеет к причинному детерминизму, а богословский взгляд — к целевому детерминизму, или телеологическому подходу. Почему, скажем, это дерево упало на эту лошадь? Так Бог предусмотрел. Все — никаких вопросов здесь больше не возникает. Причинный детерминизм исходит из другого: дерево подгнило (опять же из-за чего — сырости, возраста, отсутствия света, действия древоточца и т. д.), надломилось и, падая строго по законам механики, угодило на пробегавшую с такой-то скоростью лошадь. Стоило измениться, дрогнуть хоть одному параметру — этого бы не случилось. Первое объяснение (крайне упрощенно, конечно) — богословское, второе — научное. Наука, собственно, и есть не что иное, как определенный строго последовательный способ познания и объяснения происходящего, не подразумевающий привлечения внешних сил. Или, скажем мягче, есть способ познания, стремящийся по возможности обойтись без привлечения априорных телеологических установок. Методологически это звучит как принцип исключения трансцендентного. Это есть условие честной науки, условие, кстати сказать, и честного служения науки христианской культуре и противостояния культуре языческой, идолопоклонской, где все принимается как данность, подвластная многочисленным духам и богам. На каждый предмет и случай — свой дух: скажем, свой дух у леса, земли, неба, воды, болота и т. д.

Другое дело, что современный ученый с его суженным, секуляризированным метафизическим кругозором, исследуя конкретные механизмы, забывает о пред-началах всего сущего. Как едко заметил Толстой, ученые, углубляясь в тень предмета, радуются, когда тень густая.

Еще раз: ученый с неизбежностью вынужден отвлекаться в конкретных исследованиях от общих первоначал, но в своем миропонимании не должен забывать о них вовсе.

Христианское миропонимание вовсе не противоречит науке, как многие до сих пор полагают, оно окаймляет и окормляет ее. Мир создан Творцом, каждое и каждый — Его творение. Птаха, мозг которой весит несколько граммов, преодолевает тысячи километров, ориентируясь по звездам и магнитному полю Земли. Полярный медведь, как известно, весь белый, под цвет снега и льдов, а вот нос у него черный, что, по идее, должно демаскировать зверя при охоте. Так вот, исследователи наблюдали, как, выслеживая тюленя, медведь прикрывает белой лапой свой черный нос. Это лишь малая толика чудес психики животного мира, что же говорить о мире человеческом! Психика, воистину, — бриллиант творения, устройство выдающейся красоты и силы.

Надо учесть еще одно важное обстоятельство. Творение не единомоментно, вернее, самим актом творения не предопределена, не запрограммирована вся его дальнейшая судьба, его развитие. Даже микробы и вирусы изменяются, эволюционируют. Наука и призвана изучать механизмы и законы приспособления, изменения и развития всего живого, включая человека. Причем, чтобы достигнуть статуса объективности, она должна исключить из рассмотрения трансцендентное, выходящее за грань формул и измерений. Но тогда мы вновь возвращаемся к вековой конфронтации и разделению научного и богословского подходов. Выход из этого видится сейчас, во-первых, в предположении относительно одновременности, синхронности движения на разных уровнях бытия, каждый из которых предполагает свой объяснительный ряд. Во-вторых, и это главное, в допущении иерархичности этих уровней, где именно верхний определяет смысл, порядок происходящего.

Да, открытые наукой механизмы и законы могут рассматриваться как объективные, но — и это важно понять — внутри положенных самой же наукой ограничений, условий и правил. Их объективность заведомо ограничена определенными рамками, а значит, не является, строго говоря, абсолютной. Лишь Творец абсолютен, ибо нет условий Его ограничения. Это различение, повторяю, чрезвычайно важно. Не заметив его (что происходит повсеместно), наука может почувствовать себя Творцом или, по крайней мере, претендовать на раскрытие секретов и тайн не только Его творений, но и Его самого. И вот уже мы слышим, что Сам Творец — это ментальный конструкт, бытие жизни — раскрытая наукой объективная закономерность, духовность — миф и т. п. Законы творения, как правомерные объекты науки, спутаны с Законом Творца. А исходной искус в этой путанице все тот же — «будете, как боги» (Быт. 3: 5).

Не когда-то давно, в библейские времена, а здесь и сейчас шелестит древо познания добра и зла, и тот же самый — пусть в ином, современном облике — искуситель нашептывает нам свои лукавые речи…

Напомним, что библейское древо познания добра и зла в буквальном переводе — «древо познания истинного, хорошего и лукавого». Чего хорошего и чего лукавого? Наверное, путей человека. «Будете, как боги» — лукавый путь, хотя и звучит этот призыв заманчиво, безошибочно апеллируя к нашей гордыне. Исходным соблазном, мечтой становится могущество, власть, сила, «самость». Но, пройдя в эти разукрашенные ворота, человек постепенно ввергается в рабство, зависимость, бессилие. Путь истинный имеет другие, «тесные врата» — смирения, милосердия, послушания, но ведет к обретению силы, полноты, свободы, радости. И предложен, проложен этот путь Богом к человеку, чтобы человек мог прийти по нему к Богу. Вспомним: «Бог стал человеком, чтобы человек смог стать Богом». Не наоборот, ни в коем случае не наоборот!

Итак, не будем путаться в смешениях и вариантах: для нас есть два направления, два пути. Первый представляется путем «от успеха к успеху», но заканчивается крахом и поражением. Второй — по слову одного из отцов Церкви — идет не от победы к победе, а «от поражения к поражению», но ведет к полной победе. Все зазывалы мира, и с экранов телевизора, и в жизни, призывают к первому. И только один тихий голос — ко второму. Это голос Самого Христа, стоящего при дверях душ наших. Выбор за нами. Вспомним Достоевского: «Дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей».

Обратим внимание, что не сами по себе какие-то силы внутричеловеческие борются — самооценка, сознательное, бессознательное, мотивы, эмоции, — а Бог и дьявол на этой арене и с помощью этих средств. Отсюда не следует, что сами по себе самооценка, бессознательное, мотивы и прочие единицы психического ничего не значат! Но главные действующие лица, определяющие судьбу, все же не они. Взгляд секулярной современной психологии обычно иной: человек и общество сами себя выстраивают, конструируют, взаимовлияют, направляют и т. п. И в частности, пусть как очень важную часть, «конструируют» и «бога» — ту или иную «религию». Ясно, что речь при этом идет о вымысле, мифе, а не о реальности. И уже совсем нелепо и дико современному человеку говорить о реальности дьявола. А раз так, то судьбы человеческие видятся только как продукты деятельности (самодеятельности) человека и общества.

Разумеется, значение активности человека и общества огромно, человек — деятельное существо, все находящееся вокруг нас несет отпечаток его работы и созидания. Но это не должно заслонять от нас главного, исходного: не человек выстраивает, конструирует, открывает Бога, а Бог впервые открывает, конструирует человека как такового. Мы — дети Бога, а не Он — наше производное.

Вспомним две формулы: «В начале было Слово…» (Ин. 1:1) и «В начале было дело». Когда Фауст у Гете произнес вторую формулу как открытие, как «перекрывающую» первую, в этот самый момент в его ученом кабинете впервые в серном облаке появился Мефистофель, развернувший перед Фаустом свой путь, столь много обещавший, но в итоге приведший его к полному краху.

Вопрос, что вначале — Слово или дело, — при всей его кажущейся отвлеченности и даже схоластичности крайне важен для психологии. Недаром именно в момент зарождения одной из магистральных философско-психологических теорий советского периода — теории деятельности — шел спор именно об этом, причем непосредственно в формулировках гетевской трагедии (на что, правда, историки психологии пока не обратили особого внимания). Один из основателей теории деятельности Алексей Николаевич Леонтьев вспоминал о методологических расхождениях со своим учителем Львом Семеновичем Выготским (речь идет о начале 30-х годов прошлого столетия): «Внутренняя расстановка в школе Выготского была драматична. Конфронтация двух линий на будущее… Известное место в „Фаусте“ И.В. Гете… Какая подпочва? Если не все дело в „деле“?» В другом месте — в начале 40-х годов — об этом же, но уже совершенно утвердительно — не с вопросом, а с восклицательным знаком в конце: «В начале было дело (затем стало слово, и в этом все дело!)».

Итак, на науку можно смотреть как на нейтральную в метафизическом отношении область знания лишь условно, исключая из ее контекста общие мировоззренческие вопросы. Центральный из них — является ли человек целиком продуктом природы, общества и собственной деятельности («в начале было дело»), или он — творение, замысел Божий («в начале было Слово»).

В первом случае научный разум, открывая законы природы, общества и человека, будет претендовать на всю полноту знания, овладев которым он сможет планомерно направлять развитие к заданному им же самим совершенству («будете, как боги, знающие добро и зло»). Во втором случае наука для ученого — лишь путь приближения к чему-то большему, чем сами по себе силы природы, законы развития народов и людей. Наука становится крайне важным и уникальным для человека путем постижения непостижимого и познания непознаваемого (или, если воспользоваться емкой формулой владыки Антония, «наука есть познание Творца путем познания Его творения»).

При этом надо твердо помнить, что творение не выше Творца. Не мы «сконструировали» путь к Нему, а Он предуготовил наши пути к Себе, и пока Он не сошел к нам в «зраке раба», нам было не подняться к Нему. В этом плане Бог не просто единожды сотворил человека, указал ему путь и оставил навеки. Нет, Он творит в нас человека постоянно — сегодня и ежедневно. И признак Его присутствия на пути тот же, что у Луки и Клеопы, к которым на пути в Эммаус присоединился Христос: «Начинает гореть в нас радостью сердце наше» (см.: Лк. 24: 32). А вот пока мы на ином пути, сердце наше холодно, мрачно и сыро, как и искуситель наш из царства мрака и холода.

На всякий случай подчеркнем еще раз: никто, а уж тем более психолог, не должен умалять роль активности, труда, деятельности, самостоятельного развития, совершенствования, поиска и отстаивания решений. Ведь и белому медведю надо додуматься закрывать нос лапой, и малой птахе нужна сила и разум инстинкта, чтобы миновать полные опасностей тысячи верст. Что же говорить о человеке, которому надо столько трудиться и столько преодолевать всю его жизнь!

Однако мы сейчас о другом — о фундаментальной развилке в понимании человека, о том, что «если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его» (Пс. 126: 1), о том, что без Божьего благословения наши пути — маршруты впотьмах с лукавыми поводырями из царства тьмы. Ну а чтобы не впасть в крайности — одного упования без деятельности или бурной активности без смысла, — напомним взвешенное «Господь ведет, а я иду» или житейское «на Бога надейся, но и сам не плошай».

Какое все это может иметь отношение к науке и открываемым ею объективным законам природы?

Если первичны Творец и Слово, а творение и дело — вторичны, значит, любой объективный, с нашей точки зрения, закон Богу не писан и может быть по Его воле изменен, преодолен. Но не по произволу и прихоти, а по замыслу, одному Ему ведомому. Ему, а не нам, ибо творению, даже такому, как человек, не дано до конца войти в замысел Творца. Как заметил однажды протоиерей Иоанн Вавилов, мы о Боге ничего не можем знать более, чем Он Сам захочет нам о Себе сообщить. Дух Господень «дышит, где хочет» (Ин. 3:8), и часто «неразумно», на наш взгляд: и «награждает не тех», и «карает не тех»…

Однако вернемся к теме обсуждаемого текста владыки. Напомню, мы оставили подростка «кипеть возмущением», гневной досадой на только что услышанную беседу о Христе. Итак: «Я прямо кипел возмущением и по окончании беседы помчался домой, спросил у мамы, есть ли у нее Евангелие, получил его. И поскольку я слышал от докладчика, что Евангелий четыре, постольку я сделал вывод, что одно Евангелие короче других, а раз читать его — пустая трата времени, то взялся за самое короткое и попал на Евангелие от Марка, которое резкое, ясное, живое, и было написано в свое время под руководством апостола Петра для римского хулиганского молодняка. И тут случилось, что, пока я читал Евангелие, между первой и третьей главой мне стало абсолютно очевидно, что Христос, в кого я не верю, стоит по другую сторону стола, за которым я сижу. Уверенность была такая ясная, такая неколебимая, что я откинулся на стуле и произнес: „Так вот оно что“. И эта уверенность не оставляла меня в последующие десятилетия. Она и сейчас со мной, как была в том далеком подростковом возрасте».

Описанное владыкой состояние в святоотеческой традиции именуется «Посещение». Чем оно было вызвано — не нам судить, но можно задуматься о том, что было бы, если бы оно не произошло. Очевидно, судьба подростка сложилась бы по-иному, движимая, в частности, объективными законами возрастной психологии. Но Господь отменил, «нарушил» эти законы и, чтобы данный, именно этот подросток не сбился с пути, Сам вышел ему навстречу. Непосредственно явил ему Себя как Истину. И подростку осталось только замереть — «так вот оно что…».

И в этот момент, сбив все случайности и отодвинув земные механизмы, в общем-то обычный дотоле подросток был поставлен на путь, ведущий к проповедничеству и праведности. Именно поставлен, а не встал на него собственным усилием и произволением. И хотя впереди был труд, превратности и духовный подвиг многих лет жизни, но уже в то мгновение был определен и высвечен из тьмы, как молнией, весь путь и его суть. «Много званных, а мало избранных» (Мф. 20: 16). Наука может только констатировать эти повороты, их объяснение уже не в ее власти и компетенции. Законы творения не исчерпывают замысел Творца. Творение подотчетно этим законам, — но не Творец, их создавший.

В чем же тогда можно увидеть специфику христианской психологии, ее отличие от светских психологических школ?

Постараюсь ответить совсем коротко. Корпус знаний, предметов, объектов христианской и светской психологий во многом единый: все те же восприятие, внимание, память, мышление, мотивы и т. п. У большинства непосредственная память составляет примерно семь плюс-минус две единицы. И у верующих так же, как и у неверующих. И яблоко одинаково падает по закону Ньютона на головы верующих и неверующих. Дело, значит, не в отдельно взятых законах и открытиях научной психологии, а в понимании места психолога-профессиона-ла в отношениях к себе, к другим людям и к миру. Для христианского психолога психика — уникальный инструмент творения, без которого невозможна жизнь человека; следовательно, изучение и настройка этого инструмента являются важными (но, конечно, не единственными) условиями спасения, следования по пути к Богу. Христианское мировоззрение позволяет понять контекст и смысл существования психики.

Светские ученые обычно рассматривают психику как отдельное, само по себе существующее и само для себя живущее образование. Возьмем, скажем, термин, который в психологии личности и психотерапии присутствует постоянно — «личностный рост». Организуются группы личностного роста, печатаются статьи и монографии, но на простые вопросы при этом ответы не даются, их избегают. Например, если есть рост, то где линейка, единица отсчета? Куда идет этот рост — вверх, в сторону, вниз? Где тогда «верх» и «низ» — каковы координаты этого роста, его цели и последствия? В христианской психологии на все эти вопросы возможны четкие антропологические ответы, в свете которых открытые психологические закономерности получают метафизический смысл и инструментальное назначение.

…Рассказывают, что Поль Сезанн так ответил критикам своей живописной манеры: «У меня, конечно, маленькое видение, но оно свое». Так вот — у каждой науки есть достаточно определенные пределы, делающие ее «маленькой», но видение мира сквозь ее призму уникально, оно всегда «свое». У психологии, разумеется, тоже, и без нее понимание мира человека будет неполным. «Любой опыт, — пишет владыка Антоний, — мы воспринимаем в своей психике, потому что если он не дойдет до сознания или не станет осознанным переживанием, которое можно контролировать, он как бы не существует для нас, он проходит сквозь нас бесследно. Так что мне ясно представилось, что любое духовное переживание становится субъективной реальностью только тогда, когда достигает области нашей психики, психологии».

Итак, именно через область психического приходит, насыщает человека духовный опыт, и отсюда особая важность науки, изучающей психику как инструмент жизни человека и его спасения. Дерзну даже сказать, что спасение души подразумевает и спасение психики — поддержание ее в трезвенном и действенном состоянии.

* * *

После доклада, изложенного выше, были заданы вопросы, многие из которых типичны для интересующихся проблематикой христианской психологии. Приведем выдержки из состоявшейся дискуссии.

— Можно ли сказать, что с помощью психологии человек по-настоящему получает исцеление? И что тогда происходит в этом процессе с духовной точки зрения?

— Проблема исцеления в психологии и психотерапии сложная, она понимается по крайней мере в двух значениях — узком и широком. В широком значении «исцелить» — значит сделать человека целым, вернуть к целостности. Ясно, что здесь не обойтись без обращения к мировоззрению, философии, антропологии, где в той или иной форме ставится вопрос, что считать целостным человеком. И второе — узкое значение, под которым подразумевается избавление от конкретного симптома, например боязни темноты или замкнутых или, наоборот, больших незаполненных пространств и т. п. Что касается эффективности тех или иных методов избавления от симптомов, то здесь есть один факт, который может показаться обескураживающим: все системы по своей эффективности примерно одинаковы. То есть поможет добросовестный специалист любого направления (скептики еще добавляют, что и без специалистов «все пройдет»).

Другое дело, если мы будем говорить об исцелении в широком смысле, да еще и взглянем на него с духовной точки зрения. Здесь окажется, что визиты к психоаналитику, поведенческому или гуманистическому психологу отнюдь не равнозначны. У каждого из них свое понимание человека, и к этому пониманию психолог вольно или невольно направляет пациента. У бихевиориста, например, главное — адаптация к социуму, у гуманистического психолога — развитие своего «Я». В этом плане христианский психолог с его антропологическими представлениями стремится быть товарищем, опорой человеку в его (осознанном или неосознанном) стремлении к той полноте и целостности, которая обретается только в Боге. Другое дело — как это у христианского психолога получается, хорошо или не очень, но основное стремление и отличие именно в этом.

Кроме того, в христианской психологии и психотерапии (и это очень важно отметить) подразумевается не два участника процесса, как в других психологических направлениях, а три. Ты, Я и Бог. Часто спрашивают: «А если пациент неверующий?» Все равно три. Ничего в принципе не меняется.

— Ставя перед собой задачу вести человека к Богу, не переходим ли мы автоматически границу возможностей христианской психологии?

— Эта тревога понятна. Но тревога может быть снята или, по крайней мере, утишена очень простой вещью. Есть такое понятие — «эффект присутствия»: от простого присутствия какого-то человека что-то получается, свершается или, напротив, не получается, не совершается. В психологии как науке этот эффект стараются всячески нивелировать, убрать. Всем, кто обучается азам психотерапии, говорят о том, что они должны быть в общении с клиентами «вненаходимы», то есть не ввергаться непосредственно в ситуацию, не принимать чью-то сторону, а быть «над схваткой», быть нейтральными, не привносить свою личность, никуда не вести. Стремиться к этому действительно надо, иначе превращаешься в приятеля, подружку, родственника, а не терапевта. Но возможно ли достичь такой отстраненности в полноте?

Как только ты вошел, сел, посмотрел в глаза, улыбнулся или нахмурился, начал говорить, пусть на нейтральную тему, — ты уже привносишь себя, свою личность, свою направленность, свое лицо, ты уже человека куда-то повел, предложил какой-то путь. Люди же не просто слова слышат, а то, что за ними. Вид православный еще можно изобразить и кого-то обмануть им, но влиять-то в конце концов будет внутренность. Поэтому речь лишь о том, что всем психологам, подвизающимся в области психологии личности, надо рефлексировать — куда в конечном итоге они хотели бы вести, какой образ человека они исповедуют и чают.

Христианские психологи определились в этом плане. Другое дело, как они — слабые и грешные — реализуют это определение в своей работе.

— Широко дискутируется вопрос о взаимодействии науки и религии. Один физик высказал такую мысль, что наука без религии, без веры зашла в тупик, поэтому спасение — в объединении науки и религии. Наука без религии не развивается.

— К вопросу о тупике науки я бы отнесся немного по-другому. Не наука зашла в тупик. Зашло в тупик представление о науке. Возьмем самый лучший для науки век девятнадцатым. На науку тогда стали смотреть как на законодателя жизни, чуть ли не как новую религию. Слова «сила», «атом», «материя», «рефлекс» произносили с тем же трепетом, что раньше Символ веры. Скажем, в 1863 г. вышла работа Ивана Михайловича Сеченова «Рефлексы головного мозга». Так, по свидетельству современника, буквально не было в России образованного человека, который не читал бы, горячо не обсуждал бы ее. Это что, спросите вы, все так поголовно интересовались рефлексами? Нет. На эту книгу смотрели как на впечатляющую попытку объяснить мышление человека материальными механизмами, объяснить «научно». И не просто объяснить, но на этом объяснении построить всю жизнь человека, его цели, взаимоотношения, нравственность, этику и т. п. Сам Сеченов был убежден, что должны появиться «новые люди», которые, опираясь на науку (в частности, на выводы его исследований), «не смогут не делать добро».

Сейчас, по сравнению с сеченовскими временами, настало отрезвление и, как часто случается, перехлест в другую сторону — дискредитация науки, обвинение ее во всех грехах. Но еще раз: наука — это метод, определенный и строгий, с гипотезами и способами их проверки. Не более, но и не менее. Строение атома и его исследование — ни нравственно, ни безнравственно. Иное — разработка атомного вооружения и тем паче его применение. Если физика как наука зашла в тупик, то это вовсе не значит, что в физический отдел академического института следует срочно прислать священника, и она под его водительством из этого тупика выйдет. Другое дело, что надо извлечь уроки из истории и не впадать в крайности — то считать науку основой мировоззрения и всеобщего человеческого счастья, то почитать вредной, опасной, противоречащей задачам человека и даже «антинародной».

Наука нужна современному обществу не только ради все новых технических ухищрений. Как заметил однажды протоиерей и психолог Владимир Цветков, настоящая наука должна быть оплотом строгости, непредвзятости, трезвенности мышления, одним из последних редутов на пути наблюдаемого ныне всеобщего отступления. Вера в современном мире размывается, культура нивелируется, человек примитивизируется. И, быть может, отступление это остановится на рубежах науки, укрепленной, укорененной в строгости мышления. И тогда с этих рубежей в восстановленном категориальном строю мы выйдем отвоевывать культуру и вековые предпосылки веры.

Мне думается, что для такого идеалистического упования есть свои основания. Святитель Николай Сербский писал: «Этика — отзвук догматики». Если нет догматики, нет и этики. Наука тоже строится на определенного рода догматике, только там она зовется аксиомами. В этом плане наука — отзвук аксиом, она учит значимости начал, принимаемых на веру, и стройности выведения из них последствий. Эта гимнастика, дисциплина — если хотите, аскетика — ума может быть важным подспорьем и для богомыслия, что не раз было подтверждено просвещенными отцами Церкви. Вспомним и слова владыки Антония Сурожского, обращенные к молодому священнику: «Святому никакие науки не нужны, но, поскольку ты пока не святой, — образовывайся, учись, постигай науки».

Итак, вопрос не в том, что делать с наукой, а в том, что с человеком надо что-то делать, в частности, конечно, и с ученым человеком.

— Сейчас настала совершенно новая эпоха в науке и культуре, сформированы новые подходы, новые люди, ориентированные на бизнес и личный успех, а вы все апеллируете к временам Сеченова и Павлова. Какое отношение имеет это прошлое к современным проблемам?

— Действительно, каждое поколение ищет свое собственное лицо и хочет быть неповторимым, оригинальным. Но я неслучайно, говоря о дне сегодняшнем, упомянул выше о тех «новых людях», которые увлекали воображение русского общества в 60-х годах позапрошлого века. Достаточно вспомнить героев и коллизии романов И. С. Тургенева («Рудин», «Накануне», «Отцы и дети»), Ф.М. Достоевского («Бесы», «Братья Карамазовы»). Особо показателен в этом плане роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?», вышедший, кстати, тогда же, что и сеченовские «Рефлексы головного мозга» (1863). Более того — прототипами главных героев у Чернышевского были именно Сеченов (в романе Кирсанов) и его жена (в романе Вера Павловна с ее знаменитыми нумерованными «снами» — утопиями безоблачного будущего социализма).

Согласен также, что современному человеку, особенно молодому, все это может показаться чем-то совершенно уже древним, никак не касающимся дня сегодняшнего. Но дело в том, что общественные взгляды и споры давно ушедших Тургенева, Достоевского, Чернышевского или Сеченова отражали ту наметившуюся развилку в сознании, с которой страна и мир начинали все более уклоняться от глубинных основ христианского мировоззрения и выбора. Не касаясь здесь, конечно, всего многообразия этих уклонов, нельзя не назвать хотя бы того, который в своем развитии столь во многом определил облик современности, включая психологию общества и человека. Я разумею возникновение, утверждение и воплощение коммунистических идей. Чтобы обнаружить переходные звенья, связывающие с нашим временем, воспользуемся описанием одного эпизода, произошедшего через сорок лет после выхода романа Чернышевского.

«В конце января 1904 года в Женеве, — вспоминает социал-демократ, меньшевик Н.В. Вольский (Н. Валентинов), — я застал в маленьком кафе на одной из улиц… Ленина, Воровского, Гусева. Придя после других, я не знал, с чего начался разговор между Воровским и Гусевым. Я только слышал, что Боровский перечислял литературные произведения, имевшие некогда большой успех, а через некоторое, даже короткое, время настолько „отцветавшие“, что, кроме скуки и равнодушия, они ничего уже не встречали… Я вмешался в разговор и сказал… почему бы не вспомнить „Что делать?“ Чернышевского.

— Диву даешься, — сказал я, — как люди могли увлекаться и восхищаться подобной вещью? Трудно представить себе что-либо более бездарное, примитивное и в то же время претенциозное. Большинство страниц этого прославленного романа написаны таким языком, что их читать невозможно. Тем не менее на указание об отсутствии у него художественного дара Чернышевский высокомерно отмечал: „Я не хуже повествователей, которые считаются великими“.

Ленин до сего момента рассеянно смотрел куда-то в сторону, не принимая никакого участия в разговоре. Услышав, что я говорю, он взметнулся с такой стремительностью, что под ним стул заскрипел. Лицо его окаменело, скулы покраснели — у него это всегда бывало, когда он злился.

— Отдаете ли вы себе отчет, что говорите? — бросил он мне. — Как в голову может придти чудовищная, нелепая мысль называть примитивным, бездарным произведение Чернышевского, самого большого и талантливого представителя социализма до Маркса! Я заявляю: недопустимо называть примитивным и бездарным „Что делать?“. Под его влиянием сотни людей делались революционерами… Он, например, увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал… После казни брата, зная, что роман Чернышевского был одним из самых любимых его произведений, я взялся уже за настоящее чтение и просидел над ним не несколько дней, а недель. Только тогда я понял глубину. Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь…

— Значит, — спросил Гусев, — вы не случайно назвали в 1903 году вашу книжку «Что делать»?

— Неужели, — ответил Ленин, — о том нельзя догадаться?»

Не посетуйте на столь длинный пересказ, но для понимания важны не просто чьи-то отдельно взятые слова, а обязательно и их контекст, ситуация в целом. Со времени этого разговора политических эмигрантов в женевском кафе прошло сто с лишним лет, но деятельность Ленина (жизнь которого «получила заряд», была в юности «перепахана» романом Чернышевского и, косвенно, образом мысли Сеченова — как прототипа героя романа) полностью не ушла в архив истории, ее плоды пожинаются до сих пор, а материальные знаки маячат повсюду в виде памятников, бюстов, названий площадей, поселков, улиц, станций железной дороги, метро и т. п. В самом сердце столицы, под стенами Кремля, стоит мраморный Мавзолей с мумией «вождя мирового пролетариата» и поклонника романа Чернышевского, из центра Москвы по Ленинградскому проспекту, переходящему в Ленинградское шоссе, вы едете на машине (можно и на поезде с Ленинградского вокзала) в город Санкт-Петербург, странным образом затесавшийся в середину Ленинградской области…

Да если бы дело ограничивалось только нынешней топонимикой, вполне отражающей понятийный сумбур в головах современников (вроде столичной площади Ильича с вытекающей прямо из нее улицей Сергия Радонежского). Но в политической и общественной жизни нынешней постсоветской России наследники, последователи и поклонники дела «Ильича» (и Сталина, и Молотова, и Дзержинского, и всей этой камарильи) составляют на сегодня вторую (!) по численности парламентскую партию, которая (без всякой оглядки на кровавое прошлое), как и ее предшественница, называется коммунистической, хотя всем известно (по крайней мере — должно бы быть известно), что коммунизм наяву (а не в «снах Веры Павловны») обернулся трагедией миллионов людей, депортацией целых народов, последовательным уничтожением целых сословий русского общества — дворянства, крестьянства, духовенства, купечества, цвета русской интеллигенции. Говорить в этом плане, что Советское государство было правопреемником Русского, — примерно то же, что считать Турцию со столицей в Стамбуле преемницей Византии со столицей в Константинополе.

Нынешнюю Россию не только именуют «постсоветской», но она слишком во многом и остается внутренне таковой, словно не осознающей своего столькими жертвами купленного освобождения из коммунистического плена и все порывающейся вернуться обратно. Если же говорить с позиции психологии, то главным следствием «погромного века» стал «человек советский» (или — более обобщенно — «красный человек»), чьи укорененные черты (нетерпимость, подозрительность, постоянный поиск врагов, группоцентризм, переходящий в вождизм и прочее) проявляются и сегодня. Зрение (мировоззрение) постсоветского человека во многом остается по-прежнему искаженным за счет вбитых в сознание и уже в подсознание реакций, штампов и идеологем, что обнаруживает себя в самых разных сферах — от политических до церковных (недавно я слышал призыв ввести государственную «диктатуру православия» по образцу ленинско-сталинской «диктатуры пролетариата». Опять же если брать истоки и суть — отзвук темы «Легенды о Великом инквизиторе» из «Братьев Карамазовых»).

Надо ли говорить, насколько это далеко от христианского угла зрения. Взять хотя бы неутомимый (лучше сказать неутолимый) поиск врагов, заговоров, нахождение источника зла исключительно в других людях, народах, нациях, странах, сословьях и — как неизбежное следствие — жестокая борьба с ними, вплоть до целей и средств их полного и окончательного уничтожения. Однако — о чем в споре с первыми идеологами социализма говорил еще Ф.М. Достоевский — зло залегает в человеке значительно глубже, чем полагали эти идеологи. Речь должна идти об изначальном поражении «первородным грехом», о душе как поле борьбы Бога с дьяволом. «Первородный грех, — пишет протоиерей Александр Шаргунов, — напоминает вам, что зло не есть нечто внешнее по отношению к человеку… Зло уже здесь, в глубине нас самих, а не только в других. Зло в подлинном первоначальном значении — прежде всего в нас, а не в общественных условиях. Христос заповедует нам начать с уничтожения зла в нас самих, а не с того, чтобы убивать тех, кого мы считаем так или иначе злыми… Зло, разумеется, присутствует в мире. Оно может воплощаться через другого, но оно также — неискоренимо — во мне самом… Бессознательное отвержение первородного греха — во всех бунтах, революциях, в коммунистической революции Маркса — Энгельса, в мессианском фанатизме Гитлера… Почему никто никогда не сказал, почему не хотят понять, что умерщвление миллионов людей в гулагах и освенцимах совершается по причине отвержения догмата о первородном грехе?»

Обещания коммунистического рая наиболее строгую и длительную проверку прошли в нашей стране. Это вовсе не значит (как утверждают сейчас некоторые), что это был «особый путь», «наша специфика» и т. п. «Советский человек» — явление интернациональное, всемирное, его родовые черты без труда узнавались в XX веке на Кубе и в Анголе, во Вьетнаме и Польше, в Румынии и Германии (ГДР). Именно изначальная разность религий, рас, народов показывает, насколько объективны, серьезны, принудительны законы формирования Homo soveticus, насколько эти законы перекрывают, перемалывают исходные межкультурные несовпадения людей, имевших соблазн или несчастье вступить на этот путь.

За нынешними призывами (косвенными, а порой и прямыми) к повтору «коммунистического проекта», разумеется, с уверениями «учета ошибок и избегания крайностей» кроется очередная попытка игнорировать присутствие и действие социально-психологических закономерностей и — главное — духовных законов. Последние, как известно, даже не железные. Они — алмазные. Думать, что можно переиграть их или как-то обойти — это не просто еще раз наступить на грабли. На этот раз — уже на самострел.

— Можно ли аспекты веры трактовать только как метафизическую потребность, или это должно быть связано с точки зрения психологии с какими-то иными оценками и состояниями?

— Вера, как уже говорилось, есть общепсихологический феномен, буквально пронизывающий всю жизнь человека. Ведь мы находимся в вероятностной среде и можем лишь вероятностно предполагать, прогнозировать свое будущее. Отсюда, кстати, понятно, почему «надежда умирает последней»: для ее существования достаточна минимальная вероятность успеха. Вера подразумевает уже иную, более «солидную» вероятность. Основные борения где-то вокруг 50 % успеха. Мера веры часто равна мере неверия. Отсюда необходимость борьбы в себе за веру против неверия. Отсюда парадоксальное, казалось бы, «верую, Господи! Помоги моему неверию» (Мк. 9: 24). И, наконец, уверенность, которая психологически подразумевает субъективную вероятность, близкую к единице.

Итак, речь идет о будущем, которого пока нет, но нельзя сказать, что оно непредставимо. Другое дело, что оно представлено не так, как оно будет, может быть, на самом деле. Вспомним старый анекдот про то, как жена купила лотерейный билет и вслух за семейным ужином мечтает: «Вот, мы выиграем „Волгу“, отправимся семьей на юг, папа сядет за руль, я рядом с ним, а ты, сыночек, сзади, и мы поедем». Ребенок, услышав это, начинает капризничать: «Я хочу на переднем месте рядом с папой, я хочу рядом с папой!» Маме это надоедает, и она прикрикивает: «Выйди немедленно из машины, мы поедем без тебя!» Нет никакой машины, но она видима участниками сцены.

Когда же мы говорим о метафизической потребности, то это потребность не в машине, не в чем-то, что можно пощупать. Это уже другой пласт и уровень веры как общепсихологического феномена. Подчеркиваю — обще-психологического. Что вопрошает сильно пьяный («поддатый») русский человек? Он, как известно, вопрошает одно: «Ты меня уважаешь?» Не просит денег или еще чего-то. Все побоку, остается главное: ты, человек напротив, мой случайный собутыльник, встречный, уважаешь меня или нет? Чем не метафизическая потребность, пусть и в изуродованном виде?

Может ли невидимое стать видимым, вера перейти в уверенность, осязаемость? История Владыки, судьбу которого мы разбирали выше, показывает, как и при каких обстоятельствах это может состояться как неоспоримое свидетельство. И ясно, что редкость, исключительность такого рода свидетельств может быть препятствием, порой непреодолимым, для людей определенного склада ума. Заметим, что именно такой склад характерен для ученых, и потому если выбирать небесного покровителя науки, то это будет, наверное, апостол Фома, сказавший: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю» (Ин. 20: 25).

— Понятна Ваша идея статистической подоплеки уверенности, веры, надежды… Это то, что представляется психологическим основанием обыденной жизни. Согласна, что и наука тоже покоится на вере. Совсем не покоится на вере только простая логика, но даже уже арифметика нуждается в допущениях. Что касается алгебры, алгебраической геометрии, то области веры здесь расширяются. Иными словами, нет достаточных оснований, чтобы из предыдущего следовало последующее. Именно здесь появляется замечательное выражение «ясно, что». На самом деле, где «ясно, что», там колоссальное допущение. Конечно, вера присутствует здесь несомненно. Но нас особо волнует вера совсем в другом смысле — такая хрупкая вещь, как христианское чувство человека. А здесь происходит чрезвычайный скачок.

— Согласен, что переход разговора к психологическому описанию христианского чувства потребует «чрезвычайного скачка», на описание которого я здесь не берусь замахиваться. Речь сейчас в лучшем случае идет об общих предпосылках, которые его уготовляют. Согласен, что, когда ученый говорит или пишет «ясно, что» или даже «совершенно ясно, что», это на самом деле не «совершенно» и не «ясно». Конечно, когда вы приступаете к изучению евклидовой геометрии, от вас не требуют клятвенно повторять: «Верую, что параллельные прямые не пересекаются в пространстве». Вам просто говорят, что это так, что это аксиома. Но от этого, как я уже говорил, элемент веры и, если хотите, догмата не исчезает вовсе. Не исчезает он и в дальнейшей деятельности ученого. Понятно, что когда я говорю «ученого», то имею в виду настоящего ученого, а не просто «научного работника». А настоящая наука всегда личностно ангажирована, это всегда пристрастный поиск. Ученый — свидетель и гарант истинности этого поиска, и за свое свидетельство, бывает, порой призван претерпеть многое — иногда за это свидетельство его и убить могут. В этом плане есть признанные мученики науки. И не только в далеком прошлом. Великий генетик XX века Николай Вавилов накануне своего ареста и гибели в сталинских застенках говорил слова, достойные подвижника: «Гореть будем, на костер взойдем, а от своих убеждений не откажемся». Это он о своей научной теории, о том, например, что есть неизменные наследственные признаки. Казалось бы, «что он Гекубе, что ему Гекуба», и стоит ли из-за каких-то отвлеченных научных положений рисковать жизнью; но для него это — научная истина, и он за эту истину был готов гореть. Так что настоящая наука не игрушка, а поле борьбы. Но, несмотря на все это, вера научная и вера религиозная — вещи, конечно же, различающиеся, и, чтобы понять эти различия, требуется, соглашусь, «чрезвычайный скачок».

— В чем опасность психологии для духовной жизни, если таковая есть?

— Конечно, есть опасность, даже во множественном числе — опасности. Но, собственно, в этом плане психология мало чем отличается от других областей науки. Достаточно назвать хотя бы физику, химию или биологию и вспомнить об атомном, химическом и биологическом оружии. Ножик на кухне — очень важный мирный предмет, он хлеб режет, рыбу разделывает, но им ведь и зарезать можно. Точно так же и психология. Она обладает массой необходимых для человека сведений. Но сведения эти могут применяться как на пользу, так и во вред. Когда мы психологически грамотно конструируем рабочее место диспетчера, летчика или штурмана, строим обучение в школе, воспитание в семье, то — честь и хвала научной психологии, без опоры на которую не обойтись! Но те же самые знания можно повернуть и во вред. В любой рекламе и политтехнологии используется психология, а вот какой товар рекламируется и какая политика внедряется — это уже дело другое. Кто-кто, а мошенники всех мастей знают цену психологии и очень активно ее используют. В том числе и мошенники в духовной сфере…

— Какова главная задача, которую сейчас решает психология вообще и психология христианская? Какова перспектива их развития на ближайшее и отдаленное будущее?

— Ответить за «всю психологию», конечно, не могу и выскажу лишь свое личное мнение. Задача психологии — определить себя в пространстве человека и современного мира или, по крайней мере, поставить задачу такого определения. Что могут, что должны делать психологи в безумном обществе со все более глобализирующейся экономикой и все более лилипутизирующимся человеком? В обсуждаемом нами тексте митрополита Антония, уже в ответах на вопросы, владыка говорит очень важную вещь: он говорит о том, что во всем надо сохранять ясный взгляд на мир и не бояться. «Сон разума рождает чудовищ», ясность разума их разгоняет. Пока же мы живем в страхе во многом из-за неясности нашего разума, боимся будущего, других, самих себя. Да взять то же отношение к психологии! Сколько раз мне приходилось слышать, что занятие психологией — дело вредное и богопротивное. Это что, значит, богопротивно изучать творение? Так же и физиологии можно бояться, и физики, и ботаники. Не в знаниях беда, а в способах их применения, в понимании их места и роли в человеческом бытии. И именно христианское мировоззрение должно внести здесь ясность. На домовом храме Московского университета на Моховой, напротив Кремля, вознесен крест, и по фронтону — слова: «Свет Христов просвещает всех». И в этом свете бояться нечего. В том числе и нечего бояться заниматься наукой. Это и должны, в меру своих сил, привносить в научную психологию те, кто дерзает называть себя христианскими психологами.

— Существует ли какое-то направление, которое изучает психологические реакции, связанные с духовным опытом?

— Описание психологических реакций, связанных с духовным опытом, в принципе возможно. Помните, как преподобный Серафим показывает Мотовилову действие благодати и спрашивает его, по сути, о психологических переживаниях: чувствует ли он особую теплоту во всем теле (вокруг морозный зимний день), чувствует ли благоухание, радость необыкновенную и т. п. Но должен сказать: это — область, к которой психологу, даже христианскому, надо подходить очень и очень осторожно и даже, скажу больше, лучше пока вообще не подходить. Это, строго говоря, не область психологии как таковой, хотя, повторяю, здесь есть психологический компонент — точнее, аккомпанемент. Я уже не говорю о том, что духовность духовности рознь, враг человеческий тоже в своем роде духовен, и есть обширная область духовных проявлений, которые обозначаются как «прелесть». Потому-то я бы и посоветовал воздержаться. Психология должна понимать свои пределы и удерживать себя в них, о чем я уже не раз говорил.

Это касается не только психологии, но любой науки. Вот Иван Петрович Павлов — великий ученый, но он пытался объяснить все физиологией высшей нервной деятельности. Почему, скажем, мученик восходит на костер? Потому что возбуждение коры головного мозга подавляет деятельность подкорки. Физиологическая проекция происходящего принимается за суть. Так и хочется сказать: «Иван Петрович, вы же сын священника! Куда вас понесло?»

Физиология, даже высшая, имеет свой объяснительный предел, и как бы она ни напрягалась, дальше начинается что-то, что называется уже психологией, и мы переходим в другое пространство, с другими единицами измерения и категориями, которые, конечно, более расплывчатые, чем физиологические, но без них уже не объяснишь происходящего. В свою очередь, и психология имеет свой диапазон разрешения, свой верхний предел компетенции, за которым начинается сфера попечения философско-религиозных дисциплин.

— Мне очень хочется сформулировать вывод о пользе и опасности психологии. Польза — это когда психолог освобождает человека, скажем, от зажатости или еще от чего-то. И вред — когда он человеком манипулирует. Вся христианская психология в одном слове — любовь. Если ты любишь человека, ты можешь даже не знать психологию, ты почувствуешь, что надо с ним делать, чтобы ему было хорошо. Конечно, полезно при этом знать и науку. Но знание без любви ведет только к ужасным последствиям — я сама видела это.

— Знаете, в самом общем плане я с вами, конечно, соглашусь. Когда психолог помогает человеку освободиться, уйти от зависимостей — это хорошо. Когда он манипулирует человеком — плохо. И любовь превосходит все знания, все науки и даже все дары духовные, ибо «если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто». (1 Кор. 13: 2).

Но как только мы от этого высокого плана перейдем к конкретно-психологическому, мы столкнемся со множеством трудностей. Ведь в великих словах апостола Павла речь идет о всепобеждающей силе христианской любви как вершины добродетели. А что мы видим в жизни, с чем ежедневно сталкивается практикующий психолог, да и все мы? Тоже ведь с любовью, но какой? Любовь-самоутверждение, любовь-самолюбование, любовь — поглощение другого, «удушение в объятиях» и прочее, и прочее… Сколько вокруг жертв и инвалидов такой любви всех возрастов и званий! Поэтому, если даже мы на всех стенах понапишем призыв «любите», это не спасет от проблем и не сделает психологов безработными. Другое дело, что нам как христианам дан образ истинной любви в лице Спасителя, и мы призваны вести себя и других к этому Образу. А для этого надо знать и все закоулки, щели, где прячутся, живут и властвуют ложные, мнимые формы любви. И без психологии здесь вряд ли можно обойтись.

— Нужно ли преподавать психологию в семинариях? Нужна ли она для подготовки священников?

— Конечно, нужна. Она всегда там и присутствовала, чуть ли не с Киево-Могилянской академии. И отменил преподавание психологии в духовных школах не кто иной, как Н. С. Хрущев. Отменил вместе с другими общеобразовательными научными дисциплинами — физикой, химией. В самом деле: зачем это священникам становиться образованными людьми?

Речь ведь не идет о том, что психологию непосредственно надо внедрять в пастырскую деятельность или — того хуже — заменять, вытеснять эту деятельность психологией. Речь лишь о том, что знание элементов психологии для современного образованного священства необходимо или по меньшей мере крайне желательно, так же как знание элементов физики, химии или филологии.