Предложенное выше понимание христианской психологии может натолкнуться на возражение, что ее постулирование несовместимо с наукой, что введение религиозного понимания души приведет к потере психологией ее самостоятельности, она может раствориться, предстанет частью теологии и т. п. Таковое, действительно, возможно, если мы с самого начала не учтем, не зафиксируем некоторых фундаментальных обстоятельств и разграничений.
Прежде всего согласимся, что у психологии и религии существенно разные направления, языки выражения и понимания. Научная психология изучает психику как особый аппарат, служащий человеку в его ориентировке в мире (по П. Я. Гальперину) или отражении действительности (по А. Н. Леонтьеву) и т. п. Даже говоря о личности с позиций психологии, мы, как было показано выше, не можем ее рядополагать через запятую с человеком, она есть психологический инструмент обретения человеком самого себя. Психика — это еще не весь человек, или — другими словами — человек есть нечто большее, нежели его психика. У религии, точнее богословия, теологии, иной главный предмет — не психика в человеке, а человек в Боге, его целостности, предельном смысле, назначении, исходе. Психика, личность соотносимы, масштабны человеку, человек соотносим Богу, являясь Его образом и подобием (или в светском, философском понимании — соотносим с человечеством, представляя собой его образ и подобие). Уже из одного этого разделения вытекает неправомерность переноса методов из одной области в другую, и следует сразу успокоить сторонников чистоты научной психологии: ни один серьезный христианский психолог не может прямо переносить методы богословия в научную психологию, равно как кощунственно прямо переносить психологические методы на религиозные предметы. Разумеется, такие попытки делались и будут делаться, но это будут не более чем «размышления священника о психологии» или «размышления психолога о религии». Вещь, конечно, интересная и полезная, расширяющая кругозор, но вряд ли способная серьезно повлиять как на психологию, так и на богословие.
Теперь о положении, разделяемом достаточно многими: психология как область научного знания строится на объективных доказательствах, а религия в таковых вовсе не нуждается. Между тем, и то, и другое, суть формы человеческого опыта, сознания, понимания действительности, хотя, разумеется, фундаменты различны: в одном случае это анализируемый по отдельным параметрам факт, в другом — целостное событие, явление, изменение, преображение; в одном — как можно более отстраненная, проводимая желательно с помощью приборов, специального инструментария фиксация, протоколирование, препарирование происходящего, в другом — живое свидетельствование, событийность, включенность в происходящее; в одном — необходимость повторения, статистики, воспроизведения, в другом — единичность, уникальность, неповторимость. Наивно, однако, думать, что первое гарантировано объективно, а второе сугубо субъективно. И в том, и в другом случае есть свои законы и внутренняя логика, причем достаточно жесткая, как писал один мыслитель, если законы материальной природы железные, то законы духа алмазные.
Вообще, следует, на наш взгляд, прислушаться к прозвучавшему недавно предложению В. П. Зинченко «признать объективность психического, субъективного, выступает ли оно в своей внешней или внутренней форме, наблюдаемо оно или нет». Это смелый и верный шаг. Смысловые поля, пространства, будь то поэзии, науки или религии суть объективны, хоть и далеко не всеми видимы. Разумеется, сами по себе отдельные доказательства, свидетельства, скажем религиозного опыта или поэтического миропонимания неизбежно субъективны, пристрастны, но свидетельствуют, доказывают они нечто объективное, вне отдельного человека существующее. Поэт, по Бродскому, — орудие языка, а не язык — орудие поэта. Или — поле науки, например, психологии не порождено свидетельствованиями, доказательствами Левина, Выготского или Леонтьева, но выражено через них. И потому умирает, уходит ученый, а не наука. Ушел делатель, поле запустело, но оно есть, оно ждет другого. Наука свершается в любом месте, где есть люди, способные войти в ее поле, освоить, преумножить его и тогда через них, через их усилие и подвиг оно обнаруживает, являет себя. Отсюда редкий, но абсолютно реальный феномен «невидимых колледжей», когда разные, отстоящие друг от друга во времени и пространстве ученые тем не менее оказываются на деле тесными сотрудниками, словно находящимися, работающими в деятельном и непосредственном контакте, под крышей одного учреждения. Отсюда и обилие вполне зримых, видимых колледжей (институтов, университетов, академий), омертвелых, находящихся вне пространства науки, представленных в материальном плане, но не обеспеченных идеально.
Еще одна проблема, требующая хотя бы беглого упоминания, это проблема детерминизма. Долгое время господствовавшая в психологии естественнонаучная парадигма исходит из всеобщей обусловленности психики реалиями объективного материального мира и распространяет причинно-следственные закономерности на все без исключения психические явления. Но адекватно ли это для понимания человеческой индивидуальности, станет ли она вообще таковой, если будет строго и всецело подчиняться принципу всеобщей обусловленности материальным миром и действовать только на основе причинно-следственных закономерностей. Чем тогда она будет отличаться от индивидуальности животного, для которого, словами B. C. Соловьева, «действительность есть то, что его делает», тогда как для человека, наряду с этой обусловленностью (вовсе не исключая и не умаляя ее) есть и иная форма движения, ведущая к самодетерминации, свободе, преодолению действительности и, тем самым, естественно-причинной обусловленности.
Таким образом, естественнонаучный детерминизм ограничен, приложим к определенному классу объектов и процессов, которые можно представить как без остатка подчиненных, обусловленных внешним миром. Там же, где нельзя без видимой редукции устранить трансцендирующую природу, естественнонаучный детерминизм ограничен, неэффективен и вместо научной истины будет воспроизводить ее упрощенную видимость. Отсюда задача поиска иных форм детерминации, иных форм и принципов обусловленности явлений. Вполне согласимся поэтому с В. В. Давыдовым, который писал, что «нет оснований полагать, что всякий детерминизм носит „причинно-следственный характер“ и связан с естественнонаучной парадигмой в психологии… Имеется еще „целевой детерминизм“, связанный с человеческой деятельностью, но это уже внеестественная парадигма».
Итак, возвращаясь к вопросу о психологии и религии (особенно, если понимать первую в естественнонаучном ключе), необходимо констатировать, что мы имеем дело с разными предметами постижения, разными формами их интерпретации и, тем самым, произведя необходимые уточнения и оговорки, оказываемся, казалось бы, на той же позиции, что и сторонники резкого разведения двух областей, невозможности установления между ними никакой связи.
Однако точная констатация оснований различия отнюдь не снимает вопрос о формах соотнесения. Там, где стало привычным заканчивать должно на самом деле, только начинать; всякое прибытие — пункт отправления, как говаривали в старину. Мы вполне научились разводить (и это большое достижение психологической науки) понятия «индивид» и «личность», но не для того, чтобы поставить здесь точку, не ради констатации самого этого различия, качественного разрыва, а чтобы идти дальше и найти верные соотношения этих уровней. То же и о разведении «психического» и «личностного» по А. Н. Леонтьеву, или предлагаемого нами выше варианта разведения понятий «личность» и «человек». Остается только удивляться, насколько упорными были усилия нашего времени по разделению, разведению науки и религии и насколько слабыми, или разрозненными попытки понять их соотнесения и сопряжение. Современному уху покажутся диссонирующими, странными, анахроничными слова основателя отечественной науки М. В. Ломоносова о том, что «наука и религия суть родные сестры… они никогда между собой в распрю прийти не могут, разве кто из некоторого тщеславия и показания собственного мудрования на них вражду всклепнет. Напротив, наука и Вера взаимно дополняют и подкрепляют друг друга. А благоразумные и добрые люди должны рассматривать нет ли какого способа к объяснению и отвращению мнимого между нами междоусобия». Или слова одного из наиболее авторитетных биологов прошлого века Карла фон Бэра, который считал, что задачей ученого-натуралиста является познание средств, «путем которых Творение осуществлялось и осуществляется теперь, ибо оно, конечно, продолжается и в наше время. Истинный объект естествознания — история Творения, все его детали, независимо от того, велики они или малы». И ниже; «Естествознание, приходится иногда слышать, разрушает веру. Как это трусливо и мелко! Способность к мышлению и вера столь же врождены человеку как рука и нога… Вера есть особое преимущество человека перед животными, у которых нельзя не подметить некоторых мыслительных способностей. Неужели же человек не сумеет сохранить своего преимущества перед ними? Только от этого зависит, будет ли каждая его душевная сила направлена на ту область, для которой она предназначена. Но не стоит мешать мысли идти туда, куда она стремится. Если она идет ошибочным путем, то заблуждение не может долго оставаться скрытым». И, наконец, трудно пройти мимо слов гения нашего века — В. И. Вернадского: «Не говоря уже о неизбежном и постоянно наблюдающемся питании науки идеями и понятиями, возникшими как в области религии, так и в области философии, — питании, требующем одновременной работы в этих различных областях сознания, необходимо обратить внимание еще и на обратный процесс, проходящий через всю духовную историю человечества. Рост науки неизбежно вызывает, в свою очередь, необычайное расширение границ философского и религиозного сознания человеческого духа; религия и философия, восприняв достигнутые научным мировоззрением данные, все дальше и дальше расширяют глубокие тайники человеческого сознания».
Возможно ли в психологии приближение к такого рода восприятию, установлению не только барьеров, разведения, настороженности и прямой вражды, но и путей взаимного соотнесения, питания, гармонии?
Чтобы попытаться ответить на это, вернемся к исходному и для психологии и для религии понятию — понятию души. Отношение психологии к этому понятию весьма своеобразно, ведь это единственная, наверное, наука, само рождение, арсенал и достижения которой связаны с доказательством того, что то, ради чего она замышлялась — psyche, душа человеческая, — не существует вовсе. Уже в 1916 году С. Л. Франк констатировал: «Мы не стоим перед фактом смены одних учений о душе другими (по содержанию и характеру), а перед фактом совершенного устранения учений о душе… Прекрасное обозначение „психология“ — учение о душе — было просто незаконно похищено и использовано как титул для совсем иной научной области».
И все же судьба души в психологии не является беспросветно мрачной и окончательно решенной. Чтобы убедиться в этом, следует обратить внимание на то, что само представление о душе отнюдь не однородно. Оно по крайней мере двояко (вспомним Ф. И. Тютчева, который писал, что душа бьется «на пороге как бы двойного бытия», что она «жилица двух миров»). Действительно, с одной стороны она воспринимается как живое вместилище, орган переживаний, многообразных душевных проявлений. Мы говорим — душа болит, поет, ликует, страдает и т. п. Она имеет представляемые параметры, модальности, может определяться как широкая или узкая, высокая или низкая, горячая или холодная. Это мир внешней стороны души, душевных явлений, проявлений. Но есть и внутренняя, сокрытая, сокровенная сторона души, понимаемая обычно религиозно — как некая вечная, бессмертная энергия и субстанция, которая может отпечатываться, проявляться в тех или иных внешних параметрах, но отнюдь к ним не сводима. Эта душа во втором понимании. Но — следует особо подчеркнуть — это не две разных души, а разные аспекты, ипостаси, стороны (внешняя и внутренняя) единой души.
Исходя из этого, как нам кажется, принципиально важного различения, мы можем теперь по-иному посмотреть на судьбу души в психологии. Оказывается тогда, что, несмотря на все громкие декларации, изгнание самого термина, душа из психологии никогда не уходила полностью. В своем первом значении, например, под именем «переживаний», «эмоций», «чувств», «состояний» и т. п., она всегда оставалась в поле внимания психологов. Возьмем только проблему переживаний в отечественной традиции: Л. С. Выготский не раз подчеркивал их важность, С. Л. Рубинштейн вводил переживания в качестве важнейшей способности личности, Ф. В. Басин считал, что «значимые переживания» есть подлинный предмет психологии, оригинальная трактовка переживаний дана Ф. Е. Василюком и др.
Иное дело — высшие проявления души, душа во втором понимании, дух, который — и это надо еще раз сказать твердо — был и будет оставаться вне досягания психологическими методами. Интересно, что необходимость такого разграничения применительно к научной психологии в начале века специально подчеркивалась со стороны церкви. На торжестве официального открытия (23 марта 1914 года по ст. стилю) первого в России Психологического института при Московском университете (ныне при РАО) епископ Серпуховский Анастасий сказал в своей речи; «Возможно точное изучение душевных явлений, вообще говоря, можно только приветствовать. Но, стремясь расширить круг психологических знаний, нельзя забывать о естественных границах познания души вообще и при помощи экспериментального метода, в частности. Точному определению и измерению может подвергаться лишь, так сказать, внешняя сторона души, которая обращена к материальному миру… Но можно ли исследовать путем эксперимента внутреннюю сущность души, можно ли измерить ее высшие проявления? Не к положительным, но к самым превратным результатам привели бы подобные попытки». Необходимость признания данного разграничения может породить разные выводы. Один, с которого, собственно, и началась научная психология, состоит в том, что второе понимание души, а чтобы не путаться в разных пониманиях, то душа в целом должна быть отброшена, удалена из восприятия ученых, чтобы не мешать строгому естественнонаучному познанию. Дальнейшую логику этого пути вполне иллюстрирует история психологии XX века, в которой все хорошо и строго кроме одного — живой человек выпал (вспомним реплику Л. С. Выготского, характеризующую психологию — «человека забыли»).
Не лишне, наверное, для объективности картины заметить, что весьма сходный по внутренней структуре, схеме взгляд присущ не только ученым, но и тем, от кого они хотят отмежеваться — представителям религии, богословам. Те так же нередко отрицают саму возможность сопряжения научной психологии и христианства. И вообще, — считают некоторые из них, — никакой христианской психологии и психотерапии строить не надо. Они уже давно созданы — это аскетика, богословие, учение святых отцов церкви, а христианским психологом и врачевателем душ (психотерапевтом) является, точнее, должен быть любой священник. Что касается психологии и психотерапии светской, научной, то они, лишенные благодати и церковного попечения, совершают на деле служение тьме, только уводя людей от пути спасения. Изложенная (разумеется, огрубление) точка зрения весьма распространена в церковных кругах. Позицию полного разведения, сжигания мостов разделяют, как мы знаем, и большинство отечественных ученых и практиков. Разумеется, они не называют свое служение делами тьмы, а — напротив — тьму, предрассудки видят в церковности. Разница в оценке — где лицо, а где изнанка, но общая суть — разведение участков остается.
Но возможно и другое решение, которое должно исходить, на наш взгляд, из того, что внешняя сторона не может быть полноценно понята, изучена, коррегируема, воспитуема вне ориентации, учета ее сущностной связи со стороной внутренней, с вершинными проявлениями, духовными устремлениями. Или — иными словами — двойное бытие души не есть бытие, расколотое на две независимые части, и отделяя в исследовательских целях один мир от другого, мы должны одновременно отдавать себе отчет, что лишь в их постоянном и драматическом (подчас трагическом) соотнесении, стремлении к труднодостигаемому единству и состоит полнота человеческой жизни, ее сокровенный смысл.
Но можно ли реально установить эту связь, возможно ли вообще мерное соотнести с безмерным?
На самом деле это соотнесение происходит так или иначе в каждом человеке как существе конечно-бесконечном и психология в этом плане должна просто не отделяться от полноценного образа человека, его антиномичной реальности. Другое дело, что в XX веке сам этот образ стал усеченным, частичным, лишенным метафизического измерения и высоты. Строго говоря, душу изъяли не из психологии как таковой, а из образа человека, которому психология должна соответствовать, на который должна ориентироваться. Им стал «человек физиологический», «человек рефлекторный», «человек поведенческий», «человек подсознательный» и т. п. Теперь речь лишь о том, что психологии пристало служить, ориентироваться на полного, целостного человека, имеющего не только тело, сложность сознания, многообразие переживаний, внешнюю сторону души, но и ее внутреннюю сторону и высшие проявления (дух).
Задумаемся еще раз, что было бы, если бы психология остановилась на разделении индивида и личности и не стремилась бы к установлению взаимоотношений того и другого? Очевидно, это была бы редукция высшего к низшему, с одной стороны, и выспренная идеализация личности — с другой, а в результате — обеднение реальности, искажение истины. Рассмотрение выделенных сторон души только порознь, вне тонкой живоносной связи и зависимости — отнюдь не меньшая ошибка и в научно-методологическом плане и в плане конкретно-прикладном.
При этом нас не должно смущать, что психологическое приходится соотносить с непсихологическим уровнем. Мы уже не раз убеждались, что любая развитая психологическая концепция соотносит, связывает себя с определенным не психологическим, а уже философским воззрением на человека. Что, например, собственно психологического в понимании человека как меры всех вещей? Однако вне этого нельзя понять западной гуманистической психологии, ее теории и практики. Точно так же рассмотрение человека как «совокупности всех общественных отношений» — отнюдь не психологическая категория, но именно она определяла перспективу столь многих исследований в советской психологии. Занятие психологией человека необходимо подразумевает уточнение — какого человека, как именно понимаемого человека, т. е. соотнесение с уже непсихологическими масштабом и категориями, С другой стороны этот непсихологический уровень нуждается в психологическом обосновании, соотнесении, сопряжении с психологией. Вопрос, должный быть обращенным в этом случае к психологии, был недавно очень точно сформулирован В. И. Слободчиковым: «Как возможен человек в свете психологических представлений о нем». Иными словами — соответствуют ли наши психологические суждения, выводы тем общефилософским воззрениям, которые мы разделяем.
А чтобы не произошла подмена, смешение психологического, и скажем, теологического пониманий, необходимо помнить о простом, но, тем не менее, фундаментально важном положении: психическое (восприятие, память, мышление, личность и т. п.) существует, действует не себя самого ради, а как аппарат, инструмент достижения человеческой сути. Этика, философия, богословие как адекватные способы, неслучайные, выверенные опытом языки выражения таковой сути, предельных смыслов бытия составляют таким образом важнейшее ориентирующее, рабочее условие научных и прикладных разработок, ибо последние приобретают тогда масштаб и смысл в культуре, а первые психологическое соотнесение и почву. Еще раз: душа во втором (духовном) понимании не входит, не вмещается в психологию, равно как не растворяет психологию в себе; религиозно-философский и конкретно-психологический уровни несводимы один к другому, не подменяемы друг другом, но их взаимное признание, установление связи, соотнесение — условие и форма их адекватного понимания. Религия отражает вертикальную устремленность человека к высшему началу и в этом плане отвечает его насущной потребности поиска смысла жизни, неуничтожимого, неустранимого фактом физической смерти. Научная психология занята, по преимуществу, горизонтальной плоскостью — человеком как конкретным деятелем во времени и пространстве. Религия дает предельные ответы на вопросы «в чем смысл?», «ради чего?». Научная психология стремиться ответить на «как?», «для чего?», «каковы механизмы?». Сопряжение вертикали и горизонтали (при всей его реальной сложности) здесь более чем необходимо — оно неизбежно, ибо реальное движение жизни подразумевает, изнутри требует, жаждет осознания ее смысла, а смысл подразумевает реализацию, т. е. осуществленное движение в конкретном времени и пространстве.
Другое дело — в каких формах, на каком уровне произошло это сопряжение, ограничена ли вертикаль данного человека эгоцентрическими или группоцентрическими смыслами или имеет иную, более высокую отнесенность. Психологу это важно знать отнюдь не из морализаторских соображений, а потому, что это существенная характеристика личности, показателя уровня соединения, цельности или — напротив — раскола, трещины, ущерба психического здоровья. Собственно, любая психотерапия направлена на ликвидацию какого-то раскола. Нетрудно согласиться, что психоанализ, гештальт-терапия используются для преодоления раскопа ума и сердца, а поведенческая терапия — ума и воли. Последствия раскола смысла и бытия были ярко показаны в психологии В. Франклом, что привело к созданию логотерапии. Христианская психотерапия также направлена на устранение раскола, а именно, на наш взгляд, раскола между выделенными сторонами души — внутренней и внешней, который может, конечно, проявиться в разной форме как осознаваемой, так и неосознаваемой, но с неизбежностью влечет за собой серьезные последствия для человека, его судьбы и спасения.
Итак, в психологию должна вернуться не внешняя сторона души (она и не уходила из нее — просто пряталась под другими именами), а ее внутренняя сторона, ее высшие проявления, но не в качестве объекта изучения, а в качестве объекта соотнесения и сопряжения, в качестве поля смыслообразования, в качестве ориентира движения. Так возникает уже обозначенная выше линия христианской психологии как сознательная ориентация на христианский образ человека, христианское понимание его сущности и рассмотрение развития как пути следования, приближения к этому образу (со всеми возможными здесь реальными сложностями, отклонениями, путями коррекции и воспитания).
Нередок вопрос: а как же быть с иными конфессиями, не является ли провозглашение христианской психологии некоторой экспансией, умалением других возможных соотношений между психологией и религией. Совершенно понятно, однако, что речь сейчас идет только о христианской культуре и формах науки, ею порожденных, тогда как культуры, выросшие из других корней (мусульманская, индуистская и др.) ориентированы на иные образы и способы их осуществления. Точки пересечения здесь вполне возможны и, конечно, весьма значимы, но следует помнить, что смысл движения, развития определяется сквозной, проходящей через эти точки линией, вектором, подобно тому как дело не в железнодорожных узлах, что ты минуешь по ходу пути, а в цели путешествия, местности, в которую стремишься. Да, ты можешь на этих станциях пересечься с другими, обогатиться от этой встречи, но если сядешь с ними в другой поезд, всерьез примешь другое направление, другую судьбу, то окажешься и в совершенно ином пункте назначения, качественно иной душевно-духовной местности с присущими только ей законами, возможностями и ограничениями. Мы не вправе давать здесь оценку этим местностям, следует лишь знать, отдавать себе отчет, какая является искомой, влекущей, родной для твоей культуры, к какой тяготеет твоя душа (в двух ее пониманиях) и история.
Надо сказать, что поднятые вопросы, нередко возникающие острые дискуссии вокруг них важны не только для становления христианской ориентации в психологии, но и в целом для всей нашей науки. Проблемы духовности, соотношения быта и бытия, службы и служения затрагивают многих и привлекают в последнее время все более пристальное внимание психологов, в том числе весьма далеких от религиозной ориентации. Достаточно назвать, например, недавно вышедшие книги В. П. Зинченко и Е. Б. Моргунова (Человек развивающийся. М., Тривола, 1991), В. Д. Шадрикова (Духовные потребности. М.: Магистр, 1996), В. А. Пономаренко (Психология духовности профессионала. М.: Гос. науч. — исслед. испыт. ин-т МО РФ, 1997) и др. Подводя некоторый итог работ в этой области. В. В. Знаков пишет, что в проблеме духовности верующие и неверующие ученые решительным образом расходятся лишь в одном пункте — в вопросе о первоисточнике духовного (Бог или человек). В остальном труды «удивительно сходны: основным предметом внимания их авторов являются особенности внутреннего мира человека, его самосознания и субъективных путей восхождения к духовным вершинам бытия. За двухтысячелетнюю историю существования христианства лучшие умы человечества не смогли представить убедительных доказательств ни существования Бога, ни Его отсутствия. Одни люди верят в это, другие не верят. Вследствие этого единственный конструктивный путь изучения проблемы духовности человека — не конфронтация, а взаимное дополнение результатов поисков и размышлений».
В связи с этим важно еще раз подчеркнуть, что христианская психология вовсе не отрицает возможности иных подходов, не относится к ним пренебрежительно. Прежняя психология и достижения не перечеркиваются (это значило бы, в частности, перечеркивание самих биографий сегодняшних христианских психологов, забвение их научных учителей и прежних трудов), но входят в иные системные отношения, приводятся в соответствие, соотнесение, сопряжение с образом человека, главным отличием и ценностью которого является обладание бессмертной душой. Христианская ориентация, вообще, не против исследования, измерения, числа, а лишь на страже и против того, что может исказить душу, ибо сказано в Евангелии — «какая польза человеку, что он приобретет весь мир, а душе своей повредит» и хоть слова эти, по преимуществу, о душе во втором (религиозном) понимании, но разве не относятся они в полной мере и к нашей профессии, ибо какая польза от психологических исследований и воздействий, если они не устремлены ко благу живой человеческой души.