Пер. А. Шермана

Человек некогда покорял Космос. Можете в этом не сомневаться. Когда-то, еще до египтян, в той незапамятной древности, откуда доносится эхо овеянных мифами имен — Атлантида, Му, — когда-то, на заре истории, существовала эпоха, когда люди, как и сегодня, строили города из стали, и направляли в небо звездные корабли, и называли планеты на языке их обитателей. Они слышали, как жители Венеры, обладавшие языком мягким, сладкозвучным и певучим, называли свой влажный мир «Ша-ардол». Они произносили гортанное «Лаккдиз», подражая хриплому и жесткому наречию туземцев с иссохших равнин Марса. Можете в этом не сомневаться. Человек некогда покорял Космос, и слабое, далекое эхо тех древних завоеваний еще звучит в мире, позабывшем о самом существовании цивилизации, которая ни в чем не уступала нашей. Нет места для сомнений, когда нам известно столько мифов и легенд. Миф о Медузе, к примеру, никогда не мог бы взрасти на земной почве. Предание о змееволосой Горгоне, чей взгляд обращал в камень всякого, кто осмеливался посмотреть на нее, не могло быть связано с существом, когда- либо жившим на Земле. Видимо, древние греки, поведавшие нам эту историю, смутно и почти не веря вспоминали древнюю легенду о странном существе с одной из чужих планет, по которой когда-то ступали их далекие предки.

— Шамбло! A-а… Шамбло!

Дикие истерические вопли толпы отлетали от стен и прыгали по узким улочкам Лаккдарола. Топот тяжелых сапог по красноватому гравию зловеще подчеркивал готовый обрушиться рев:

— Шамбло! Шамбло!

Нортвест Смит услышал крики и отступил под арку ближайших ворот, настороженно сжимая рукоятку лучевого пистолета. Его бесцветные глаза сузились. Непривычные звуки не так редко раздавались на улицах этой последней земной колонии на Марсе — грубого, выстроенного из красного камня городка, где могло случиться что угодно, и очень часто случалось. Но Нортвест Смит, чье имя знали во всех кабаках и самых диких пограничных селениях на дюжине диких планет, был человеком осторожным, несмотря на свою репутацию. Он прислонился спиной к стене, покрепче сжал рукоятку пистолета и прислушался к нарастающему реву.

И вдруг перед его глазами появилась красная фигурка. Она неслась по узкой улице, как затравленный заяц, от одного укрытия к другому. Это была девушка — смуглая, даже коричневая, как кофейное зерно, девушка. На ней было только разорванное платье, чей ярко-красный цвет резал глаза. Девушка бежала с трудом, и до Смита доносилось ее прерывистое дыхание.

Она подбежала ближе, на миг остановилась, оперлась рукой о стену и стала судорожно озираться в поисках убежища.

Должно быть, она не заметила Смита под аркой: когда крики зазвучали громче и топот ног раздался почти за углом, она испустила отчаянный короткий стон и бросилась в проем, прямо на него.

Завидев Смита, рослого и дочерна загорелого, с рукой на лучевом пистолете, девушка еле слышно всхлипнула и упала к его ногам грудой алых лохмотьев и голого, коричневого тела.

Смит не разглядел ее лица, но она была девушкой, к тому же мило сложенной, и вдобавок ей угрожала опасность. Смит был далеко не рыцарем, но что-то в этом отчаявшемся комке у его ног затронуло ту струнку сочувствия к слабым и преследуемым, что бьется в сердце каждого землянина. Он легонько подтолкнул девушку в угол позади себя и выхватил пистолет, когда из-за угла выскочили первые из бегущих.

Это было пестрое сборище: земляне, марсиане, приправленные горсткой венерианцев с болот и странных, безымянных жителей безымянных планет — типичный для Лаккдарола уличный сброд. Передние, завернув за угол и увидев пустое пространство мостовой, замедлили бег, рассеялись и стали осматривать все закоулки и дверные ниши по обе стороны улицы.

— Что ищем? — издевательский голос Смита перекрыл шум толпы.

Головы повернулись. Крики стихли, и преследователи уставились на высокого землянина в кожаных доспехах космического разведчика. На решительном, почерневшем под лучами далеких солнц и покрытом шрамами лице Смита пугающе выделялись лишь бесцветные глаза, твердая рука сжимала пистолет. За ним, скорчившись, тяжело дышала девушка в алом платье.

Вожак толпы, дюжий землянин в изорванной кожаной форме со споротыми нашивками Патруля, обвел взглядом обоих, и странное, недоверчивое выражение сменило на его лице дикарскую радость погони.

— Шамбло! — гулко закричал он и кинулся вперед.

— Шамбло! Шамбло! Шамбло! — подхватила толпа и бросилась вслед за ним.

Смит небрежно опирался о стену, скрестив руки и свесив правую, с пистолетом, поверх левого предплечья. Могло показаться, что он неспособен действовать быстро, но стоило вожаку сделать шаг, как пистолет умело описал полукруг и ослепительный бело-голубой тепловой луч, вырвавшись из дула, прочертил дугу у ног Смита.

Это был знакомый всем жест, и все в толпе понимали его смысл. Передние быстро попятились, задние напирали, и на минуту, когда две волны столкнулись, в толпе возникла давка. Смит наблюдал, мрачно кривя губы. Человек в изодранной форме Патруля угрожающе поднял кулак и подошел вплотную к смертоносной линии. Толпа за его спиной колыхалась взад и вперед.

— Хочешь пересечь черту? — негромко и зловеще поинтересовался Смит.

— Нам нужна эта девка!

— Так иди и возьми ее! — и Смит дерзко усмехнулся в лицо вожаку. Он сознавал опасность, и его вызывающая манера не была такой безрассудной, как можно было подумать. Смит обладал богатым опытом стычек с толпой и стал в этом деле настоящим психологом. Сейчас он не ощущал в толпе жажды убийства. Ни одна рука не схватилась за пистолет. Эти люди преследовали девушку с необъяснимой, непонятной ему кровожадностью, но по отношению к себе Смит не чувствовал такой ярости. Может, ему попытаются намять бока, но убить — вряд ли, иначе громилы давно бы выхватили оружие. И Смит продолжал ухмыляться в злобное лицо их предводителя, лениво опираясь о стену.

Толпа нетерпеливо переминалась позади своего самозванного вожака. Снова зазвучали угрожающие голоса. Смит услышал, как девушка у его ног застонала.

— Зачем она вам?

— Она Шамбло! Шамбло, кретин! Наподдай ей, пусть вылетит сюда. Мы о ней позаботимся!

— Я сам о ней позабочусь! — протянул Смит.

— Она — Шамбло, говорю тебе! Черт тебя подери, мы никогда не оставляем в живых этих тварей! Выбрось ее к нам!

Имя, повторявшееся снова и снова, ничего не говорило Смиту, однако его врожденное упорство взяло верх, когда толпа придвинулась к самой границе и зашумела еще громче.

— Шамбло! Вышвырни ее сюда! Отдай нам Шамбло! Шамбло!

Смит, как сбрасывают плащ, вдруг стряхнул с себя вялую позу, расставил ноги и грозно поднял лучевой пистолет.

— Назад! — закричал он. — Она моя! Назад!

Он не собирался в них стрелять. Смит уже понял, что его не убьют, если только он первым не начнет перестрелку, и не намеревался отдавать жизнь за какую-либо девушку, в том числе и эту. Но он ожидал порядочной драки и машинально напряг мышцы, поглядывая на разъяренную толпу.

К удивлению Смита, вдруг произошло нечто неожиданное — такое, чего он никогда прежде не видел. Не успел он прокричать свой вызывающий ответ, как передние — яснее других расслышавшие слова Смита — немного отступили. Не в испуге, а с явным удивлением.

— Твоя! Она твоя? — спросил бывший патрульный. Недоумение вытеснило гнев из его голоса.

Смит шире расставил ноги в сапогах, заслоняя скорчившуюся фигурку, и помахал пистолетом.

— Да! — сказал он. — И она останется со мной! Отойдите назад!

Вожак молча смотрел на Смита, и ужас на его обветренном лице смешивался с отвращением и изумлением. Изумление на миг победило, и он снова повторил:

— Твоя?

Смит вызывающе кивнул.

Вожак внезапно отступил, всем своим видом выражая бесконечное презрение. Он махнул толпе рукой и громко сказал:

— Она принадлежит ему!

Толпа расслабилась, все замолчали. На лицах медленно проступало презрительное выражение.

Бывший патрульный сплюнул на гравий и равнодушно повернулся к Смиту спиной.

— Ну и держи ее при себе! — бросил он через плечо. — Но больше не выпускай ее шляться по нашему городу!

Исполненная презрения толпа начала расходиться. Смит смотрел, чуть не раскрыв от удивления рот и ничего не понимая. Мысли смешались. Он был не в силах поверить, что такая кровожадная враждебность могла испариться в одно мгновение. Странное сочетание презрения и отвращения на лицах в толпе тем более ставило в тупик. Лаккдарол был чем угодно, но никак не пуританским городом, и Смиту даже в голову не могло прийти, что его притязания на смуглую девушку способны были вызвать в толпе такое непонятное потрясение и отвращение. Нет, речь шла о чем-то более глубоком. На лицах он видел подсознательное, мгновенное отвращение — люди были бы не так поражены, признайся он в каннибализме или принадлежности к культу Фарола.

И удалялись они от Смита так поспешно, словно его неведомый грех был заразным. Улица стремительно опустела. Прилизанный венерианец оглянулся через плечо, поворачивая за угол, и глумливо выкрикнул: «Шамбло!» Слово вновь заставило Смита задуматься. Шамбло! Видимо, что-то французское. Довольно странно слышать такое от венерианца или марсианина с высохших равнин. Не менее странным показался Смиту смысл, который они вкладывали в это слово. Как там сказал бывший патрульный? «Мы никогда не оставляем в живых этих тварей!» Что-то это смутно напоминало… какую-то строку из древней книги на родном языке… «Ворожеи не оставляй в живых». Смит про себя усмехнулся сходству и в ту же минуту осознал, что девушка стоит рядом.

Она бесшумно поднялась на ноги. Он повернулся и глянул на нее, пряча пистолет в кобуру — и продолжал рассматривать ее, сперва с любопытством, затем с тем неприкрытым удивлением, с каким люди смотрят на что-то не вполне человеческое. Ибо она не была человеком. Это он понял с первого взгляда, хотя смуглое нежное тело было совсем как женское, а алое платье — кожаное, отметил Смит — сидело на ней с изяществом, доступным лишь немногим женщинам. Он понял это, когда заглянул в ее глаза и беспокойная дрожь пробежала по его телу. Глаза ее были ярко-зелеными, как молодая трава, с постоянно пульсирующими, узко прорезанными кошачьими зрачками, и в глубинах ее глаз затаилась темная, звериная мудрость — взгляд зверя, видящего больше и дальше, чем человек.

На ее лице не было никаких волос, ни бровей, ни ресниц, и Смит готов был поклясться, что тугой ярко-красный тюрбан на ее голове скрывает лысину. На ногах и руках у нее было по четыре пальца, и все шестнадцать пальцев были снабжены округлыми когтями, втягивавшимися внутрь, как у кошки. Она облизнула губы язычком — тонким, розовым, плоским язычком, таким же кошачьим, как ее глаза — и с трудом заговорила. Смиту показалось, что ее горло и язык не были приспособлены для человеческой речи.

— Теперь… не бояться, — тихо проговорила она, показывая маленькие и острые, как у котенка, зубы.

— Зачем ты им понадобилась? — с любопытством спросил Смит. — Что ты натворила? Шамбло… это твое имя?

— Я… не говорить… твой язык, — запинаясь, произнесла она.

— Хотя бы попытайся. Я хочу знать. Почему они гнались за тобой? Тебе ничего не грозит сейчас на улице или лучше тебе укрыться где-нибудь в доме? Эти люди выглядели опасными.

— Я… идти с тобой, — с усилием выдавила она.

— Да что ты говоришь! — ухмыльнулся Смит. — Кто ты вообще такая? Похожа на котенка, если меня спросить…

— Шамбло, — печально ответила она.

— Где ты живешь? Ты с Марса?

— Я приходить… издалека… из давних времен… из далекой страны…

— Погоди! — рассмеялся Смит. — Ты говоришь что-то путаное. Значит, ты не с Марса?

Она выпрямилась и высоко подняла голову в тюрбане. В ее позе было что-то царственное.

— С Марса? — повторила она с презрением. — Мой народ… мы… мы… у вас нет такого слова. Ваш язык… трудно для меня.

— А твой? Может быть, я знаю его. Давай попробуем.

Она вздернула голову и посмотрела ему прямо в глаза, и в ее взгляде, Смит побился бы об заклад, промелькнул еле заметный насмешливый огонек.

— Когда-нибудь… я… говорить с тобой… на моем языке, — пообещала она, и ее розовый язычок быстрым, голодным движением облизнул губы.

Звук приближающихся шагов на красной мостовой помешал Смиту ответить. Мимо, покачиваясь, в облаке перегара сегир-виски — дешевого венерианского пойла — проходил марсианин с равнин. Заметив под аркой красную вспышку платья девушки, он резко повернул голову. Затуманенный сегиром мозг осознал увиденное, и пьяница, шатаясь, шагнул к арке.

— Шамбло, клянусь Фаролом! Шамбло! — заорал он и протянул к девушке руку, шевеля пальцами.

Смит презрительно оттолкнул эту руку.

— Иди своей дорогой, — посоветовал он.

Марсианин отшатнулся и уставился на Смита слезящимися глазами.

— Твоя, да? — прохрипел он. — Зут! Желаю тебе позабавиться!

И, как бывший патрульный, он сплюнул на гравий и отвернулся, хрипло бормоча кощунственные ругательства на языке высохших марсианских равнин.

Смит наблюдал, как пьяница побрел по мостовой. Над его бесцветными глазами появилась морщинка, а в душе шевелилось невнятное, беспокойное чувство.

— Пойдем! — кинул он девушке. — Если и дальше так пойдет, лучше убраться с улицы. Куда тебя отвести?

— С… тобой… — пробормотала она.

Он посмотрел в ее округлые зеленые глаза. В этих непрестанно пульсирующих зрачках было что-то тревожное, и в то же время ему смутно чудилось, что под животной поверхностью ее взгляда скрывается какая-то преграда, завеса, что может в любой момент распахнуться и явить сокровенные глубины того темного, потаенного знания, которое он в ней ощутил.

— Тогда пойдем! — грубо повторил он и вышел на улицу.

Она семенила за ним, отставая на шаг или два и не пытаясь поспеть за его длинными шагами, и хотя Смит — как было известно многим от Венеры до спутников Юпитера — даже в сапогах астронавта двигался бесшумно, как кошка — девушка скользила за ним по разбитой мостовой, словно тень, и так беззвучно, что даже его легкие шаги отдавались эхом на пустынной улице.

Смит выбирал наименее оживленные улицы Лаккдарола и с некоторым стыдом благодарил своих безымянных богов за то, что его жилище находилось не слишком далеко: немногочисленные встречные прохожие и без того поворачивались и провожали их взглядами, полными уже знакомого, но по-прежнему непонятного ужаса и презрения.

Смит снимал одноместную выгородку в ночлежке на окраине города. В те дни Лаккдарол был примитивным лагерем колонистов и едва ли мог предоставить что-то получше, а трезвонить о своих делах Смит вовсе не желал. Ему приходилось ночевать и не в таких местах, и еще доведется, это-то он знал.

Никто не заметил, как они вошли. Девушка скользнула вслед за ним вверх по лестнице и исчезла в двери, как тень, невидимая для остальных постояльцев. Смит запер дверь, прислонился к ней широкими плечами и стал задумчиво рассматривать девушку.

Одним взглядом она обвела жалкую обстановку комнаты — неряшливую постель со скомканными простынями, шаткий стол, криво висящее и треснувшее зеркало, некрашеные стулья — весь комфорт поселения земных колонистов. Равнодушно приняв эту бедность, она подошла к окну и на миг высунулась, глядя поверх низких крыш на голую равнину и красный шлак в лучах предвечернего солнца.

— Можешь оставаться здесь, — прервал молчание Смит, — пока я не уеду. Я жду друга с Венеры. Есть не хочешь?

— Нет, — быстро ответила девушка. — Я… не нуждаться… в еде… некоторое время.

— Ладно… — сказал Смит и оглядел комнату. — Я вернусь вечером. Можешь уйти или остаться, в общем, как хочешь. Лучше запри за мной дверь.

Без дальнейших проволочек он повернулся и вышел. Он слышал, как дверь захлопнулась и ключ повернулся в замке. Смит улыбнулся себе под нос. Он не думал, что увидит ее снова.

Он спустился по лестнице и вышел под косые лучи заходящего солнца. Ему было о чем подумать, и смуглая девушка вскоре отступила на задний план. О делах Смита в Лаккдароле, как и о большинстве его дел, лучше не рассказывать. Человек живет, как может, и опасная жизнь Смита проходила вне закона, а единственным судьей в ней был лучевой пистолет. Достаточно сказать, что в этот момент его чрезвычайно интересовал космопорт и грузы, отправляемые оттуда на другие планеты, а другом, которого он ждал, был Ярол-венерианец — тот самый Ярол, носившийся с умопомрачительной скоростью между мирами на своем маленьком и юрком эдзеловском кораблике «Дева», издеваясь над катерами Патруля и оставляя преследователей безнадежно трепыхаться в космическом эфире. Смит, Ярол и «Дева», единые в трех лицах, в прошлом причинили командирам Патруля достаточно неприятностей и обошлись слугам закона в немалое количество седых волос; будущее же в тот вечер казалось Смиту весьма и весьма многообещающим.

По ночам Лаккдарол кипел и бурлил, как любой лагерь колонистов на любой планете, куда успела дотянуться Земля. Смит шел к центру, загорались огни, и веселье только начиналось. Цель его вечернего похода нас не касается. Он смешивался с толпой там, где огни горели ярче всего, где постукивали шары из слоновой кости и позвякивало серебро, а красный сегир с заманчивым бульканьем лился из черных венерианских бутылок.

Поздно ночью Смит брел домой: спутники Марса пошатывались в небе, а если улица время от времени качалась у него под ногами, то это вполне объяснимо. Даже Смит не мог твердо держаться на ногах, отведав красного сегира во всех барах от «Марсианского ягненка» до «Нового Чикаго». Но дорогу домой, учитывая все это, он нашел без особых затруднений и минут пять, стоя перед дверью, шарил по карманам в поисках ключа — пока не вспомнил, что оставил его в замке, для девушки.

Он постучал. Шагов он не услышал, но замок вскоре щелкнул и дверь отворилась. Девушка бесшумно отступила, когда он входил, и заняла свое любимое место у окна. Стоя у подоконника, она четко выделялась на фоне звездного неба. В комнате было темно.

Смит повернул выключатель у двери и прислонился к раме, приходя в себя. Холодный ночной воздух немного отрезвил его, и голова была вполне ясной — выпивка, как правило, ударяла ему в ноги, а не в голову, иначе Смит ни за что далеко не продвинулся бы по стезе беззакония, которую избрал для себя. Опираясь о раму, он рассматривал девушку в неожиданно ярких лучах лампы, чуть слепивших глаза, как и ярко-красное пятно ее одежды.

— Значит, ты осталась, — сказал он.

— Я… ждать… — тихо ответила она, откинувшись назад и сжимая грубое дерево своими тонкими четырехпалыми руками, казавшимися светло-коричневыми на фоне ночной темноты.

— Почему?

Она не ответила, но ее губы медленно изогнулись в улыбке. У женщины это означало бы ответ — манящий, вызывающий ответ. Но у Шамбло в этой улыбке было что-то жалкое и ужасное — человеческое выражение на лице полуживотного. И все же… это нежное, смуглое, бархатисто-коричневое тело с мягкими округлостями, проглядывающее сквозь прорехи изорванного кожаного платья, и белозубая улыбка… Смит почувствовал, как в нем поднимается волнение. Ярола придется дожидаться еще долго, а время тянется так медленно. Он задумчиво скользил по девушке светло-стальными глазами, медленно, ничего не упуская. И когда он заговорил, голос его зазвучал глуше.

— Иди сюда, — сказал он.

Она медленно двинулась вперед, ступая совершенно бесшумно своими босыми когтистыми ногами, и остановилась перед ним, опустив глаза. Ее рот дрожал в той же трогательно человеческой улыбке. Он взял ее за плечи, бархатно-мягкие и непредставимо гладкие — таким никогда не бывает человеческое тело. Смит почувствовал, как она чуть задрожала под его руками. Он отрывисто вздохнул и притянул ее к себе… нежное, податливое, смуглое тело в его объятиях… услышал, как она тоже вздохнула и задышала быстрее, когда ее бархатистые руки обвились вокруг его шеи. И вот он уже смотрел вниз, на ее лицо, ставшее вдруг совсем близким, и зеленые звериные глаза с пульсирующими зрачками и искоркой чего-то затаенного в глубине встретились с его взглядом, и сквозь нарастающее биение крови, приближая губы к ее губам, Смит ощутил, как нечто глубоко в нем содрогнулось — необъяснимо, инстинктивно, с отвращением. Он не смог бы выразить это словами, но ее прикосновения, такие мягкие, бархатистые, нечеловеческие — внезапно показались ему отталкивающими. К его губам словно тянулся звериный лик, темное знание голодным взором смотрело из этих вертикальных зрачков, и на миг его охватило то же дикое, лихорадочное отвращение, что он видел на лицах в толпе…

— Боже! — выдохнул он, произнося, не осознавая этого — ни тогда, ни потом — древнейшее заклинание против зла. Он оторвал руки девушки от своей шеи и оттолкнул ее с такой силой, что она отлетела на середину комнаты. Смит упал спиной на дверь и тяжело дышал, чувствуя, как постепенно проходит безумный порыв отвращения.

Она опустилась на пол под окном и сидела у стены, склонив голову на грудь. Смит с удивлением заметил, что ее тюрбан — который, как он был убежден, прикрывал лысину — съехал набок, и из-под складок показался локон волос, таких же алых, как ее одежда, таких же нечеловеческих, как ее глаза. Он ошарашенно помотал головой и снова присмотрелся — ему показалось, что этот густой локон красных волос сам по себе задвигался и прильнул к ее щеке.

Когда локон коснулся щеки, ее руки взлетели вверх. Совсем человеческим движением заправила локон под тюрбан и опустила голову на руки. Смиту почудилось, что она тайком наблюдала за ним сквозь глубокие тени своих пальцев.

Он сделал глубокий вдох и вытер рукой лоб. Необъяснимое мгновение прошло так же быстро, как и наступило, слишком быстро, и он не успел ничего понять или уяснить для себя.

— Пора кончать с сегиром, — неуверенно пробормотал он. Неужели он вообразил этот алый локон? В конце концов, она — всего лишь красивое смуглое существо женского пола, принадлежащее к одной из многих получеловеческих рас на планетах Солнечной системы. И не более того. Хорошенькое, маленькое… животное. Смит немного нервно рассмеялся.

— Довольно всего этого, — сказал он. — Бог ведает, что я не ангел, но всему есть предел. Вот!

Он подошел к кровати, выудил из скомканной кучи белья два одеяла и бросил их в дальний угол комнаты.

— Ты можешь спать там.

Она молча поднялась с пола и с непонимающей звериной покорностью, читавшейся в каждой линии ее тела, стала разворачивать одеяла.

Той ночью Смиту приснился странный сон. Он будто бы проснулся, и комната была наполнена тьмой, лунным светом и движущимися тенями, ибо ближайший спутник Марса несся по небу и во тьме на планете под ним беспокойно шевелилась жизнь. И нечто… что-то безымянное и непредставимое… обвилось вокруг его шеи… что-то похожее на мягкую змею, влажное и теплое. Оно лежало на его горле расслабленно и легко… и двигалось тихо, очень осторожно, с мягким, ласкающим нажимом, и каждый нерв, каждая жилка Смита трепетали от восторга — опасного восторга, что был острее физического наслаждения, глубже духовной радости. Эта мягкая теплота обволакивала его чудовищной близостью, лаская самые корни его души. Экстаз нахлынул и оставил его обессиленным, и все же он понял — вспышка озарения пришла из того же невероятного сна — что не должен предаваться ему душой… И с этим знанием в него вторгся ужас, превращая наслаждение в отвратительный, мерзкий, жуткий и все же бесконечно сладостный восторг. Он силился поднять руки и оторвать от горла чудовище из сна — пытался, но не слишком усердствовал: хотя душу его сотрясало отвращение, тело испытывало такое блаженство, что руки отказывались повиноваться. Он снова попытался поднять руки и с ледяной дрожью почувствовал, что не может пошевелиться… его тело лежало под одеялами, как камень, как живая, но недвижная мраморная статуя, напрягшись и содрогаясь до основания в омерзительном восторге.

Отвращение нарастало, он боролся с оцепенением сна в титанической битве духа со слабеющим телом, пока в кружащейся тьме не проступили светлые полосы; наконец они сгустились вокруг и окутали его, и он снова впал в забытье, что предшествовало пробуждению.

Наутро его разбудили яркие солнечные лучи, пронизывающие разреженный и чистый воздух Марса. Смит лежал, припоминая. Сон казался ярче и жизненней яви, но подробностей Смит не запомнил — только то, что ночной кошмар был приятней и ужасней всего им изведанного. Некоторое время он продолжал лежать, задумавшись; потом его отвлек тихий шорох в углу, он сел на кровати и увидел девушку. Свернувшись, как кошка, она лежала на своих одеялах и смотрела на него круглыми серьезными глазами. Он оглядел ее не без жалости.

— Доброе утро, — сказал он. — Мне приснился какой-то дьявольский сон… Ну что, проголодалась?

Она молча покачала головой, и он мог бы поклясться, что ее глаза украдкой заискрились странным весельем.

Смит потянулся, зевнул и прогнал сон из памяти.

— Что мне с тобой делать? — спросил он, вспомнив о более насущных делах. — Через день или два я уеду. С собой я тебя взять не могу, сама понимаешь. Кстати, откуда ты родом?

— Не хочешь говорить? Ладно, твое дело. Можешь оставаться здесь, пока я не сдам комнату. Тогда тебе придется самой о себе заботиться.

Он спустил ноги на пол и потянулся к одежде.

Через десять минут, сунув лучевой пистолет в кобуру у бедра, Смит повернулся к девушке.

— В коробке на столе пищевые концентраты. Тебе хватит до моего возвращения. И лучше опять запри дверь, когда я уйду.

Неподвижный взгляд ее широко раскрытых глаз был единственным ответом. Смит не был уверен, поняла ли она — но замолк щелкнул, как и раньше, когда он вышел. Смит с легкой ухмылкой заторопился вниз по лестнице.

Воспоминание о необычайном сне мало-помалу покидало его, как обычно бывает, и на улице сложности предстоящей задачи вытеснили мысли о девушке, о сне и всем прочем, случившемся накануне.

Хитроумный план, который привел Смита на Марс, требовал полной концентрации внимания. Он выбросил из головы все остальное и занялся делом, и любое его действие с того момента, как он вышел на улицу, и до возвращения домой вечером имело свою причину. Но если бы кто-нибудь решил проследить за Смитом в течение дня, ему показалось бы, что тот бесцельно шатался по Лаккдаролу.

Часа два Смит ошивался у космопорта, наблюдая сонными бесцветными глазами за садящимися и вылетающими кораблями, пассажирами, ракетами в доках и потоком грузов — особенно грузов. Он еще раз обошел городские бары и отведал немало разнообразных напитков; при этом он лениво заговаривал с представителями всех рас и миров, чаще всего обращаясь к ним на их родных наречиях, ибо славился среди современников доскональным знанием языков. Он услышал последний анекдот об императоре Венеры, последние новости с театра китайско-арийской войны и последнюю песенку Розы Робертсон, «Розы Джорджии», как называло ее восхищенное мужское население всех цивилизованных планет. В общем, день он провел с пользой для своих дел, которые нас сейчас не касаются, и лишь поздно вечером, возвращаясь домой, отчетливо вспомнил о смуглой девушке, хотя мысль о ней, бесформенная и неясная, весь день таилась в глубине его сознания.

Смит понятия не имел, чем ее можно накормить. Он купил жестянку с нью-йоркским ростбифом, банку венерианского лягушачьего отвара, дюжину свежих яблок и два фунта земного салата, который так пышно разросся на плодородной почве каналов Марса. Среди этого изобилия продуктов она наверняка найдет что-нибудь себе по вкусу, решил он. День выдался очень удачным и, поднимаясь по лестнице, Смит на удивление музыкальным баритоном мурлыкал себе под нос «Зеленые холмы Земли».

Дверь была заперта, как и раньше, и ему пришлось негромко постучать сапогом по нижней доске, так как руки у него были заняты. Она, двигаясь все так же беззвучно, отворила и смотрела на него в полутьме, пока он, спотыкаясь, шел к столу с грузом продуктов. Лампу она опять не зажгла.

— Почему ты не зажигаешь свет? — раздраженно спросил он, ударившись ногой о стоявший у стола стул, когда пытался избавиться от своей ноши.

— Светло и… темно… все равно… мне, — пробормотала она.

— Кошачьи глаза, да? Ты и выглядишь, как кошка. Вот, я принес тебе ужин. Выбирай. Любишь ростбиф? Или немного лягушачьего отвара?

Она покачала головой и отступила на шаг.

— Нет, — сказала она. — Я не могу… есть… твою еду.

Смит нахмурился.

— И таблетки концентрата не ела?

Красный тюрбан снова отрицательно качнулся.

— Так у тебя во рту и крошки не было больше… получается, больше суток! Ты, верно, умираешь от голода.

— Не голодная, — возразила она.

— Чем же тебя кормить? Лавки еще открыты, но нужно поторопиться. Тебе надо поесть, детка.

— Я поем… — тихо сказала она. — Скоро я буду… буду… кормиться. Не имей… беспокойства.

Затем она отвернулась, подошла к окну и стала глядеть на освещенный луной пейзаж, будто хотела закончить разговор. Смит бросил на девушку озадаченный взгляд и вскрыл жестянку с ростбифом. В ее словах прозвучала странная нотка, и чем-то эта нотка Смиту не понравилась. В конце концов, у девушки были зубы и язык, и ее пищеварительная система, судя по телу, походила на человеческую. Почему же она несет всякую чепуху и притворяется, будто для нее невозможно найти подходящую еду? Наверное, все же проглотила пару таблеток концентрата, подумал Смит, открывая термическую крышку внутреннего контейнера и вдыхая вырвавшийся наружу запах горячего мяса.

— Ну, если не хочешь ничего есть, тебе ничего не достанется, — философски заметил он.

Смит налил горячую похлебку в похожую на тарелку термическую крышку, бросил туда же кубики говядины и извлек ложку, спрятанную между контейнерами. Девушка чуть повернулась к нему и смотрела, как он придвинул к столу шаткий стул и принялся за еду. Смита раздражал неотрывный, немигающий взгляд ее зеленых глаз, и наконец он спросил, кусая большое яблоко с канала:

— Почему бы тебе не попробовать? Это вкусно.

— Моя… еда… вкуснее, — запинаясь, пробормотала она мягким голосом, и он снова скорее почувствовал, чем услышал едва заметную неприятную нотку в ее словах. Внезапное подозрение закралось в него, когда он задумался о ее последнем замечании — какое-то туманное воспоминание о жутких историях, которые он слышал у лагерных костров. Он повернулся на стуле и посмотрел на нее, ощутив легкий укол необъяснимого, нарастающего страха. В ее словах, тех, что она не произнесла, чувствовалось что-то угрожающее…

Девушка робко стояла под его взглядом и смотрела ему в глаза, не мигая, своими широко распахнутыми зелеными глазами с пульсирующими зрачками. Но губы у нее были алые, зубы — острые…

— Чем же ты питаешься? — требовательно спросил он.

И, помолчав, очень тихо добавил:

— Кровью?

Миг она продолжала смотреть на него, не понимая; после что-то похожее на усмешку изогнуло ее губы и она с презрением сказала:

— Ты думаешь, я… вампир, да? Нет… я — шамбло!

Предположение Смита она явно встретила с презрением и насмешкой, но столь же явно знала, что он имел в виду — и это подозрение показалось ей логичным… Вампир! Сказка — но сказка, с которой это нечеловеческое существо с далекой планеты было хорошо знакомо. Смит не был ни легковерным, ни суеверным человеком, но видел в своей жизни слишком много странного и не сомневался, что в основе самых диких легенд лежит зерно правды. А в этом создании было что-то невыразимо странное…

Какое-то время он раздумывал над этим, откусывая большие куски яблока. Ему о многом хотелось ее расспросить, но он не стал этого делать, зная, что все расспросы окажутся бесплодными.

Больше он не произнес ни слова, пока не доел мясо и второе яблоко. Он убрал со стола, просто выбросив в окно пустую жестянку. Затем Смит откинулся на спинку стула и стал наблюдать за девушкой прищуренными бесцветными глазами, ярко выделявшимися на лице цвета дубленой кожи. Он снова увидел смуглые, мягкие, бархатистые округлости ее тела — нежные изгибы и гладкую плоть в прорехах красного платья. Может, она вампир и безусловно не человек, но она несказанно привлекательна, особенно когда послушно сидит, как сейчас, склонив голову в красном тюрбане, сложив на коленях когтистые руки и позволяя его взгляду медленно скользить по ней. Они долго сидели молча, не двигаясь, и тишина дрожала между ними.

Она была так похожа на женщину, земную женщину — нежная, и покорная, и робкая, мягче мягчайшего меха, если забыть о ее четырехпалых когтистых руках, пульсирующих зрачках и той затаенной странности, что невозможно было выразить словами… (Неужели ему померещился этот красный, движущийся локон? Только ли сегир пробудил то острое отвращение, которое он почувствовал, держа ее в объятиях? Почему на нее охотился уличный сброд?) Он сидел и внимательно разглядывал ее. У нее было такое красивое, нежное, округлое тело, едва прикрытое обрывками платья — и, несмотря на сокрытую в ней тайну и неясные подозрения, осаждавшие разум, Смит начал ощущать, как его сердце забилось сильнее, в груди растекся жар… смуглое создание с опущенными глазами… затем ее веки поднялись и зеленый кошачий взгляд впился в его глаза, и в нем мгновенно проснулось былое отвращение, и всякий раз, когда их глаза встречались, в нем звучал теперь тревожный колокол — она животное, в конце концов, слишком гладкая и мягкая, чтобы быть человеком, и эта ее затаенная странность…

Смит пожал плечами и выпрямился.

У него был легион недостатков, но слабость плоти не входила в число главных. Он указал девушке на ее одеяла в углу и улегся в кровать.

Спал он крепко и проснулся много позже — проснулся неожиданно и полностью, с тем чувством внутреннего возбуждения, которое предвещает нечто роковое. Комнату заливал лунный свет, такой яркий, что он видел красный цвет лохмотьев девушки. Она не спала: сидела на одеяле, повернувшись к нему плечом и склонив голову. Тревожное ощущение холодом прошло по спине Смита, когда он разглядел, что она делала. Кое-что совершенно естественное для девушки — любой девушки, в любом месте. Она развязывала свой тюрбан…

Он смотрел, затаив дыхание, охваченный необъяснимым предчувствием чего-то ужасного… Красные складки разошлись, и он понял, что ему не почудилось: алый локон снова упал вниз и коснулся ее щеки… Неужели это волосы, локон? Толстый, как жирный червяк, вздувшийся на гладкой щеке… краснее крови и толстый, как ползучий червь… он и полз, как червь.

Смит бессознательно приподнялся на локте и с каким-то болезненным любопытством и недоверием, будто зачарованный, уставился неподвижным взглядом на этот… локон. Нет, вчера ему не померещилось… До сих пор он считал, что во всем виноват сегир, что это хмель заставил локон двигаться. Но теперь… локон удлинялся, вытягивался, двигался… Пусть это были волосы, но они ползли, наделенные собственной тошнотворной жизнью, ползли вниз по щеке, ласкающе, отвратительно, невероятно… Он был влажным, этот локон, округлым, толстым и блестящим…

Девушка распустила последнюю складку и сорвала тюрбан с головы.

Смиту доводилось смотреть на ужасные вещи, не моргнув и глазом, но сейчас ему хотелось одного — отвернуться и не видеть. Это было легче сказать, чем сделать: он не мог пошевелиться, мог только лежать, опираясь на локоть, и смотреть на массу ярко-красных извивающихся — червей? волос? что это? — шевелящихся на ее голове, как издевательская пародия на локоны. Они удлинялись, падали вниз и словно росли прямо у него на глазах, струились по ее плечам ниспадающим каскадом, и было трудно поверить, что вся эта масса пряталась под туго завязанным тюрбаном, но Смит, уже не удивляясь, понимал, что все было именно так. А они, эти… все извивались, удлинялись и падали, и она встряхивала головой, как ужасная карикатура на женщину, которая встряхивает распущенными волосами, пока все это невыразимое, отталкивающе красное сплетение, корчась и извиваясь, не упало к ее талии и ниже, все продолжая удлиняться бесконечным ползущим ужасом, что был прежде каким-то невозможным, непредставимым образом спрятан под тугим тюрбаном. Это походило на гнездо слепо корчащихся красных червей, на… на вскрытые внутренности, обладающие противоестественной жизненностью и невыразимо чудовищные.

Смит лежал в темноте, потрясенный, охваченный отвращением, оцепенев душой и телом.

Она отбросила за плечи эту отвратную, копошащуюся массу, и он почему-то понял, что сейчас она обернется и ему придется встретиться с ней глазами. При мысли об этом его сердце замерло от страха; это было самое худшее, ужасней всего в этом кошмаре, ибо увиденное им было, конечно же, кошмаром. Но он понимал, даже не пытаясь, что не сможет отвести взгляд — болезненное очарование зрелища околдовало его, в нем была некая красота…

Она повернула голову. Жуткие извивы ползучих тварей изогнулись и задергались при этом движении; толстые, влажные и блестящие, они корчились над нежными смуглыми плечами, ниспадая отвратными каскадами, почти скрывавшими ее тело. Она продолжала поворачиваться. Смит окаменел. Он видел, как медленно уменьшилась округлость ее щеки, как показался профиль и алые ужасы зловеще зашевелились, как и профиль уменьшился, сократился, и лунный свет, яркий как день, упал на прелестное девичье лицо, робкое и нежное, обрамленное отвратным сплетением ползущих червей…

Зеленые глаза встретились с его глазами. Он будто ощутил сильный удар, по недвижному позвоночнику пробежал холод ужаса, оставляя за собой ледяное оцепенение. На коже выступили пупырышки. Но он едва заметил это оцепенение и холод, ибо зеленые глаза смотрели на него долгим, долгим взглядом, предвещая нечто неизъяснимое и не обязательно неприятное, а беззвучный голос ее разума, мурлыкая в голове, осыпал его небывалыми обещаниями…

На миг он провалился в слепую пропасть покорности; но сам вид этой копошащейся на ней, живой и полной неизбывного ужаса мерзости был так жуток, что выдернул его из соблазнительной тьмы.

Она встала, и извивающаяся алая масса того, что росло на ее голове, упала водопадом вдоль ее тела. Она окутывала ее длинным живым плащом, падая к босым ногам и волочась по полу, скрывая ее волной ужасной, влажной, копошащейся жизни. Она подняла руки и, как пловец, разделила этот водопад, отбросив его за плечи и открыв нежные изгибы своего смуглого тела. Она улыбалась, сладостно, утонченно, и в волнах, падавших вниз от лба ужасным фоном, извивались змееподобные, влажные, живые пряди. И Смит понял, что перед ним Медуза.

Это понимание, это озарение, уходящее в колоссальные, сокрытые туманом глубины истории, на миг вывело его из ужасного оцепенения, но в этот миг он снова встретился взглядом с ее глазами, улыбающимися в лунном свете, зелеными как трава, полуприкрытыми опущенными веками. Она протянула руки сквозь извивающуюся алую массу. В ней было нечто, раздиравшее самую душу вожделением, и вдруг вся кровь хлынула Смиту в голову, и он вскочил на ноги, шатаясь, как лунатик во сне, а она потянулась к нему, бесконечно грациозная, бесконечно нежная в своем плаще живого ужаса.

И в этом была своя красота: влажные алые извивы и лунный свет, скользящий и поблескивающий среди густых и толстых, как черви, локонов, теряясь в этом сплетении лишь для того, чтобы вновь заискриться и пробежать серебром вдоль извивающихся прядей — жуткая, наводящая дрожь красота, что была ужасней любого безобразия.

Но все это он не успел до конца осознать, ибо вероломное бормотание вновь прокралось в его мозг, обещая, лаская, маня, и было оно слаще меда, а прикованные к нему зеленые глаза — светло горящими, как драгоценные камни, и за пульсирующими темными разрезами зрачков он прозревал великую тьму, поглощавшую все… Он знал — смутно знал еще тогда, когда впервые заглянул в эти плоские и широкие звериные глаза — что за ними таится вся красота и весь ужас, весь страх и упоение, что глаза ее, как окна с изумрудными стеклами, открывались в эту бесконечную тьму.

Ее губы двигались, и в шепоте, неразрывно слитом с тишиной, плавным покачиванием ее тела и ужасным шевелением ее… волос… очень тихо, очень страстно звучало:

— Я буду… сейчас говорить с тобой… на моем языке… о, возлюбленный!

И, окутанная своим живым плащом, она прильнула к нему, шепот нарастал, обольщая и лаская, проникая в самые потаенные уголки сознания — обещая, зачаровывая, изливая небывалую сладость. Его плоть сжалась от ужаса, но в извращенном своем отвращении жаждала ту, которой страшилась. Его руки обняли ее под влажным живым покрывалом, влажным, теплым и омерзительно живым, нежное бархатистое тело прижалось к нему, ее руки обвили его шею — и, нарастая вместе с шепотом, несказанный ужас сомкнулся над ними.

До самой смерти Смит вспоминал в ночных кошмарах тот миг, когда живые локоны шамбло впервые заключили его в свои объятия. Вспоминал тошнотворное, удушливое зловоние спутанной влажной массы, толстых, пульсирующих червей, обвивших каждый дюйм его тела, скользящих, извивающихся — их влага и тепло проникали сквозь одежду, словно он был обнажен.

Это был только миг, запечатлевшийся в сознании миг, а после на него в слепящей вспышке обрушился взрыв несовместимых ощущений, и пришло забытье. Он вспомнил свой сон — теперь он знал, что то была кошмарная явь — и скользящие, нежные ласки влажных червей, от которых плоть его воспаряла в невыразимом экстазе — том высочайшем экстазе, что проникает глубже тела и разума, даруя противоестественный восторг самым истокам души. Он оставался недвижен, как мрамор, беспомощно окаменев, как все жертвы Медузы в старинных легендах, и ужасное наслаждение трепетало в каждой его жилке, в каждом атоме тела и каждом неощутимом атоме того, что люди именуют душой, трепетало во всем, что было Смитом. Это был истинный ужас. Он смутно понимал это, а тело его тем временем содрогалось в глубочайшем экстазе, отвечая на порочный, чудовищный зов, от которого с дрожью страха отшатывалась душа — а в глубинах души подрагивал от вожделения какой-то ухмыляющийся изменник. Но еще глубже за всем этим он ощущал бесконечный ужас, отвращение и отчаяние, и знал, что душу предавать нельзя, хотя нежнейшие ласки прокрадывались в самые заветные ее уголки, отзываясь в них гибельным наслаждением.

И эту битву духа и тела, это смешение упоенного восторга и отвращения — все это он ощутил в один краткий миг, когда алые черви, извиваясь, поползли по нему, наполняя глубоким и непристойным трепетом бесконечного наслаждения каждую его частицу и атом. Он не мог двинуться, покоясь в этих склизких, экстатических объятиях — его охватила слабость, что становилась все ощутимей после каждой волны острого экстаза, а изменник, затаившийся в душе, набирал силу и подавлял отвращение. И что-то в нем прекратило борьбу, и он полностью погрузился в ослепительную темноту, в пропасть забвения, где не осталось ничего, кроме всепоглощающего восторга…

Поднявшись по лестнице, молодой венерианец остановился у двери комнаты Смита, нахмурил тонкие брови и машинально достал ключ. Как и все венерианцы, он был строен и светловолос, и выражение ангельской невинности на его лице было обманчивым, как и у большинства его соотечественников. У него было лицо падшего ангела, но лишенное величия Люцифера; в его глазах улыбался темный бес, а у рта залегли тонкие морщины, говорившие о безжалостности и беспутной жизни, о долгих, наполненных приключениями годах, сделавших его имя, наряду с именем Смита, самым ненавистным и самым уважаемым в анналах Патруля.

Теперь он стоял, удивленно наморщив лоб. Он прибыл в Лаккдарол на полуденном лайнере — «Деву» он поставил в ангар и искусно замаскировал с помощью краски и других средств. Здесь он узнал, что дела, с которыми давно должен был покончить Смит, находились в самом прискорбном беспорядке. Осторожные расспросы помогли выяснить, что Смита уже три дня никто не видел. Это было не похоже на его друга — раньше Смит никогда его не подводил. Необъяснимый промах Смита ставил под угрозу не только солидную сумму денег, но и их личную безопасность. Ярол мог найти только одно объяснение: карающий меч судьбы наконец настиг Смита. Возможно, он был ранен или убит, другого объяснения нет.

Он задумчиво вставил в замок ключ и распахнул дверь.

И в тот же миг почувствовал — что-то не так…

В комнате было темно, и какое-то время он не мог ничего разглядеть, но с первого же вдоха ощутил странный, неописуемый запах, зловонный и сладкий одновременно. И тотчас в нем проснулась память предков — древние, порожденные венерианскими болотами воспоминания из далеких, забытых было эпох…

Ярол нащупал рукоятку пистолета и шире отворил дверь. В полумраке он сперва увидел лишь непонятную груду вещей в дальнем углу комнаты… Затем его глаза привыкли к темноте и он разглядел, что эта груда почему-то вздувалась и опадала, а внутри ее что-то подрагивало… Она походила — у него перехватило дыхание — на кучу внутренностей, необъяснимо живую, движущуюся, извивающуюся. С губ Яро- ла сорвалось громкое венерианское проклятие. Он быстро переступил порог, захлопнул дверь и прислонился к ней спиной, держа пистолет наготове. По всему его телу забегали мурашки — он знал, что это была за груда…

— Смит! — позвал он тихим, хриплым от ужаса голосом. — Нортвест!

Движущаяся масса задергалась, содрогнулась и снова успокоилась, копошась внутри себя.

— Смит! Смит! — мягко и настойчиво звал венерианец. Его голос немного дрожал от страха.

Живая масса в углу раздраженно дернулась. Потом снова зашевелилась и нехотя, прядь за прядью, стала разделяться и откатываться в стороны, и в глубине ее мало-помалу показалась коричневая кожа космического комбинезона, вся покрытая слизью и блестящая.

— Смит! Нортвест! — вновь настойчиво, торопясь, зашептал Ярол, и кожаный комбинезон медленно, как во сне, задвигался… Среди извивающихся червей приподнялся и сел человек — человек, который когда-то, давным-давно, был Нортвестом Смитом. С головы до ног он был покрыт слизью, оставшейся от объятий ужасающих ползучих созданий. Лицо было лицом какого-то существа, далекого от всего человеческого — не живое и не мертвое, с застывшим пустым взглядом и запечатленным на нем выражением жуткого восторга, исходившего, казалось, из глубины его существа, из неизмеримых далей, простиравшихся за плотью. Как лунный свет, являясь всего лишь отражением обычного дневного света солнца, полнится тайной и волшебством, так и на этом сером, обращенном к двери лице был написан невыразимый и сладостный ужас, отражение восторга, недоступного пониманию тех, кто познал лишь земные наслаждения. И пока он сидел, повернув к Яролу опустошенное лицо и невидящие глаза, алые черви непрестанно вились вокруг, не переставая ласкать его легкими, нежными прикосновениями.

— Смит! Иди сюда! Смит… вставай… Смит! Смит!

Шепот Ярола шелестел в темноте, бросая настойчивые, торопливые приказы — но сам он не отходил от двери.

Пугающе медленно, как встающий из могилы мертвец, Смит поднялся на ноги посреди гнезда красной слизи. Он шатался, как пьяный; две или три ярко-красных пряди, извиваясь, оплели его ноги до колен, словно поддерживая и беспрерывно лаская — и эти ласки будто наполнили его скрытой силой, ибо Смит ровным, лишенным каких-либо интонаций голосом произнес:

— Уходи! Уходи! Оставь меня в покое!

Его мертвое, экстатическое лицо даже не дрогнуло.

— Смит! — в отчаянии позвал Ярол. — Смит, послушай! Ты слышишь меня, Смит?

— Уходи! — сказал монотонный голос. — Уходи! Уходи! Ухо…

— Я никуда не уйду, если ты не пойдешь со мной. Слышишь? Смит! Смит! Я…

Он оборвал себя на полуслове и задрожал в лихорадке наследственной памяти своей расы, когда алая масса задвигалась, вздулась и яростно задергалась…

Ярол прижался к двери и крепче сжал пистолет, невольно твердя давно забытое имя бога. Он знал, что сейчас произойдет, и это знание было чудовищней любого незнания.

Красная извивающаяся масса поднялась выше, завеса локонов разошлась в стороны, и на Ярола взглянуло человеческое лицо — нет, получеловеческое, с зелеными кошачьими глазами, которые маняще сияли в сумраке, словно ограненные драгоценные камни.

— Схар! — снова выдохнул Ярол и заслонил лицо рукой. Даже мгновенный укол этого зеленого взгляда наполнил его гибельным трепетом.

— Смит! — отчаянно крикнул он. — Смит, ты слышишь меня?

— Уходи! — ответил голос, который не был голосом Смита. — Уходи!

Ярол понял, не осмеливаясь взглянуть, что это был голос той… другой… раздвинувшей завесу червей и стоявшей перед ним во всей человеческой прелести смуглого и соблазнительного женского тела, одетого живым ужасом. Он почувствовал, как в него впились ее глаза; что-то внутри нашептывало, уговаривало опустить руку… Он понял, что погиб — и сознание этого наделило его мужеством, рожденным из отчаяния. Голос в его мозгу нарастал, накатывал, оглушал его грохочущим всевластным приказом — приказом опустить руку… глянуть в глаза, открывавшие тьму… подчиниться… и обещанием, несказанно нежным, сладостным и погибельным, обещанием грядущего блаженства…

Но Ярол непостижимым образом сумел это выдержать и, шатаясь, продолжал сжимать в поднятой руке пистолет. Каким-то чудом он пересек узкую комнату, отвернув лицо и нашаривая рукой плечо Смита. Секунду он слепо шарил в пустоте, затем наткнулся на Смита и зажал в руке склизкую, отвратительную, влажную кожу — и в тот же миг что-то осторожно обвилось вокруг его лодыжки, волна омерзительного наслаждения прокатилась по нему, и все новые и новые петли стали обвивать его ноги…

Ярол стиснул зубы и крепко сжал плечо Смита; рука его поневоле дрогнула — кожа костюма истекала слизью, как и черви у ног… и в то же время это ощущение заставило его задрожать в отвратительном восторге.

Он чувствовал лишь ласкающие прикосновения к ногам, а голос в его голове заглушал все прочие звуки, и тело с трудом ему подчинялось. Непонятно как, одним исполинским рывком, он вырвал Смита из этого гнезда ужаса. Извивающиеся пряди оборвались с тихим всасывающим звуком, вся алая масса вздрогнула и поднялась вокруг Ярола, и он, совершенно позабыв о друге, направил все силы на безнадежную попытку освободиться. Ибо боролась лишь часть его — только часть его существа противилась извивающейся мерзости, а в глубине сознания звучал ласковый, соблазнительный шепот, и тело жаждало сдаться…

— Схар! Схар и’данис… Схар мор’ларол… — молился он, хватая воздух ртом и почти теряя сознание. Повторяя детскую, забытую много лет назад молитву, он повернулся боком к центру шевелящейся массы и стал топтать тяжелыми сапогами алых, извивающихся вокруг червей. Они отползали, дрожа и сворачиваясь; сзади, он знал, тянулись к горлу другие, но по крайней мере он мог сражаться, пока не придется взглянуть в зеленые глаза…

Он топтал, бил, давил и снова топтал, и на мгновение освободился от слизистых объятий — искалеченные тяжелыми сапогами черви, сворачиваясь, отхлынули, и он нетвердо дернулся в сторону, с отвращением и отчаянием сбрасывая с себя живые петли. Подняв глаза, он вдруг заметил на стене треснувшее зеркало. В нем тускло отражался красный ужас позади, кошачье лицо с робкой девичьей улыбкой, чудовищно человеческое, и тянущиеся к нему алые пряди.

В голове промелькнуло воспоминание о чем-то давно откуда- то вычитанном, и он издал вздох облегчения и надежды, ослабивший на миг хватку голоса в его голове.

Не переводя дыхания, он направил пистолет назад, через плечо, навел отражение мушки в зеркале на отражение ужаса и нажал на спуск.

В зеркале он увидел, как ослепительный луч голубого огня прорезал сумрак и ударил в самую сердцевину извивающейся, тянущейся к нему массы. Она с шипением опала, взметнулось пламя, раздался пронзительный, тонкий вопль нечеловеческой злобы и отчаяния… луч описал широкую дугу и погас, когда Ярол выронил пистолет и ничком рухнул на пол.

Нортвест Смит открыл глаза и прищурился от яркого света марсианского солнца, бившего узкими полосами сквозь грязное окно. Что-то холодное и влажное шлепало его по лицу, горло обжигал знакомый огненный вкус сегира.

— Смит! — послышался издалека голос Ярола. — Нортвест! Проснись, черт возьми! Проснись!

— Я… не сплю, — хрипло и с трудом пробормотал Смит. — В чем дело-то?

У его губ очутился стакан, и Ярол раздраженно сказал:

— Выпей это, дурак!

Смит послушно сделал глоток, и еще одна порция обжигающего сегира прошла по его благодарному горлу. Тепло растеклось по телу, и он очнулся от оцепенения, в котором оставался до сих пор. Немного отступила и убийственная слабость, постепенно дававшая о себе знать. Несколько минут он лежал неподвижно, наслаждаясь теплом виски, и вместе с этим теплом в сознание начали медленно проникать смутные воспоминания. Кошмарные воспоминания… сладостные и ужасные… воспоминания о…

— Боже! — внезапно выдохнул Смит и попытался сесть. Слабость накатила на него, как удар, вся комната на миг закружилась, и он упал на что-то твердое и теплое — плечо Ярола. Рука венерианца поддержала его, комната перестала вращаться, и через некоторое время Смит пошевелился и посмотрел в черные глаза Ярола.

Венерианец держал его одной рукой, а в другой сжимал стакан с сегиром, откуда то и дело отпивал. Черные глаза над краем стакана встретились со взглядом Смита, и внезапно Ярол зашелся смехом, в котором чувствовалась истерика пережитого ужаса.

— Клянусь Фаролом! — воскликнул он и поперхнулся.

— Клянусь Фаролом, Нортвест! Этого я тебе не забуду! В следующий раз, когда тебе придется вытаскивать меня из передряги, я скажу…

— Ладно, будет тебе, — сказал Смит. — Что случилось? Как…

— Шамбло. — Ярол оборвал смех. — Шамбло! Где ты нашел эту тварь?

— Что такое шамбло? — трезвея, спросил Смит.

— Ты хочешь сказать, что не знал? Но откуда ты ее взял? Почему…

— Лучше расскажи мне, что тебе известно, — твердо сказал Смит. — И дай-ка мне, будь добр, еще глоток сегира. Он мне понадобится.

— Ты сам-то удержишь стакан? Тебе уже лучше?

— Да, немного. Как-нибудь удержу, спасибо… Рассказывай.

— Ну… честно говоря, не знаю, с чего начать. Их называют шамбло…

— Боже правый! Значит, есть и другие?

— Это… своего рода раса, если не ошибаюсь, и одна из древнейших. Никто не знает, откуда пришли шамбло. Имя звучит как французское, верно? Но оно возникло в доисторические времена. Шамбло существовали всегда.

— Никогда о них не слышал.

— Мало кто слышал… А те, кто знает о них, предпочитают держать язык за зубами.

— Ну, половина этого города их знает. Я тогда не понял, о чем они говорили. И все еще не понимаю, но…

— Такое иногда бывает. Появляется шамбло, начинают ходить слухи, город объединяется и устраивает охоту, а потом… Эти истории не очень распространяются. Они слишком… слишком невероятны.

— Но… Боже, Ярол! Что это было? Откуда оно пришло? Как…

— Никто точно не знает, откуда они. С другой планеты — возможно, еще не открытой. Некоторые говорят, что они с Венеры. В нашей семье передавались из поколения в поколение какие-то довольно жуткие легенды о шамбло — так я о них и услышал. И когда я открыл эту дверь… я… мне показалось, что я узнал этот запах…

— Так что же они такое?

— Бог знает. Они не люди, хотя похожи на людей. А может, это одна видимость… или наваждение… Не знаю. Это разновидность вампиров, но возможно, что вампиры — один из видов шамбло. Их нормальный облик, вероятно, эта… масса червей, и в этом виде они питаются… жизненной силой людей, думаю. Они способны изменяться и обычно принимают вид женщины, и доводят тебя до экстаза, прежде чем… начать. Жизненная сила становится более интенсивной, и это облегчает им задачу. Когда они… кормятся, человек всегда испытывает ужасное, нечестивое наслаждение. Некоторые, оставшись в живых после первого опыта, привыкают к шамбло, как к наркотику… не могут остановиться… всю жизнь, а она обычно коротка, держат существо при себе… и кормят собой ради этого чудовищного наслаждения. Это хуже, чем курить минг… или молиться Фаролу.

— Да, — сказал Смит. — Я начинаю понимать, почему те люди в толпе были так удивлены и смотрели на меня с таким отвращением, когда я сказал… ладно, не имеет значения. Рассказывай дальше!

— Ты… ты разговаривал с шамбло? — спросил Ярол.

— Пытался. Оно плохо владело нашим языком. Я спросил, откуда оно родом, и оно сказало… «издалека и из давних времен»… что-то в таком духе.

— Не знаю… Возможно, с неизвестной планеты, но я в это не верю. Понимаешь, есть много невероятных историй, основанных на каком-то факте, и я уже не раз спрашивал себя: могут ли существовать другие, более дикие и невероятные суеверия, о которых мы даже не слышали? Вещи, подобные этой, такие губительные и кощунственные, что те, кто знает о них, должны молчать? Ужасные, фантастические создания, которые разгуливают на свободе, тогда как мы не имеем о них ни малейшего представления?

Эти создания… существуют с глубокой древности. Никто не знает, когда и где они впервые появились. А те, кто их видел, как мы с тобой видели шамбло, не говорят о них. Ходят только смутные, туманные слухи, на которые иногда неясно намекают старинные книги… Я считаю, что их раса старше человеческой. Она взросла из древнего семени в эпохи, что были раньше нашей — возможно, на планетах, давно превратившихся в пыль и таких ужасных, что первооткрыватели молчат о них или стараются забыть их как можно скорее.

Шамбло родом из незапамятных времен. Думаю, ты узнал их в легенде о Медузе. Нет сомнения, что древним грекам они были известны. Означает ли это, что до нашей существовали другие цивилизации, что люди уже покидали Землю, отправляясь исследовать другие планеты? Быть может, одна из шамбло три тысячи лет назад каким-то образом оказалась в Греции? Голову сломишь, если долго размышлять об этом! Интересно, сколько других легенд основываются на подобных вещах, о которых мы не подозреваем и никогда не узнаем?

Медуза Горгона, красавица со змеями вместо волос и взглядом, превращавшим людей в камень… Ее убил Персей. Я вспомнил об этом совершенно случайно, Нортвест, и это спасло жизнь тебе и мне. Персей убил Медузу с помощью зеркала, отражавшего то, на что он не осмеливался взглянуть. Что подумал бы древний грек, стоявший у истоков этой легенды, если бы узнал, что три тысячи лет спустя его история спасла жизнь двум людям на другой планете? И я задумываюсь о том, что было с этим греком, как он повстречал шамбло и что произошло между ними…

Многое мы никогда не узнаем. Разве не захватывающе интересно было бы прочитать хроники этой расы… существ, созданий, кем бы они ни были? Хроники иных планет, других эпох, начала человеческой истории! Но я не думаю, что они вели какие-либо хроники. У шамбло, вероятно, нет даже места для их хранения. Судя по тому немногому, что мне или другим известно о них, они подобны Агасферу: появляются с большими промежутками то здесь, то там, и я многое бы дал, чтобы узнать, где они проводят эти промежутки! Но вряд ли их ужасная гипнотическая сила свидетельствует о сверхчеловеческом интеллекте. Это лишь средство добычи пищи, как длинный язык у лягушки или аромат у плотоядного растения. Там мы имеем дело с материальными средствами, поскольку лягушка и растение питаются материальной пищей. Шамбло используют… духовные средства для добычи духовной пищи. Не знаю, как это сформулировать. И подобно тому, как зверь, пожирающий тела других животных, всякий раз становится сильнее, приобретает большую власть над телами других, шамбло, поглощая жизненную силу людей, увеличивает свою власть над сознанием и душами других жертв. Но я говорю о вещах, которые не могу определить — я даже не уверен, что они существуют.

Я только знаю, что когда эти пряди обвились вокруг моих ног… я почувствовал… что не хочу высвобождаться… я ощущал такое… что… о, я чувствовал, что прогнил, испорчен до глубины души этим наслаждением… и все же…

— Я знаю, — медленно произнес Смит. Опьянение начало проходить, и слабость вновь волнами накатывала на него. Он говорил тихо, словно размышляя вслух и едва замечая, что Ярол слушает. — Я знаю это… много лучше тебя… Это существо испускает что-то неописуемо ужасное, нечто настолько противоречащее всему человеческому… невозможно выразить это словами. Какое-то время я был частью этого существа, я буквально слился с ним, разделял его мысли и воспоминания, чувства и желания и… теперь все позади, я плохо помню… Свободной оставалась лишь та частица меня, что чуть не обезумела от… чудовищности этого создания. Но наслаждение было таким сладостным! Думаю, и во мне, и в каждом из нас есть зерно абсолютного зла, и нужен лишь правильный раздражитель, чтобы оно проросло и полностью овладело нами. Ведь даже тогда, когда я с ума сходил от отвращения, чувствуя прикосновения этих… этих… червей, что-то во мне… трепетало от восторга… И я увидел… узнал… ужасные, непредставимые вещи, которые я сейчас едва помню… Я побывал в невероятных местах, погружался в память этого… существа… с которым слился… и видел… Господи, как бы я хотел вспомнить!

— Благодари своего бога за то, что не можешь, — сказал Ярол.

Его голос вывел Смита из дремотного состояния, и он приподнялся на локте, чуть покачиваясь от слабости. Комната дрожала перед его глазами, и он закрыл их, чтобы не видеть этого, и спросил:

— Ты говоришь, что они… они не приходят снова? И никак нельзя найти… другое?

Ярол помолчал. Затем, сдавив плечи Смита, уложил его и сел рядом, глядя на почерневшее, изможденное лицо, на котором появилось теперь новое, странное, неописуемое выражение — он никогда не видел его раньше, но знал, слишком хорошо знал, что оно означает.

— Смит, — наконец сказал он, и его взгляд стал твердым и серьезным, а вечно ухмыляющийся бесенок исчез из глаз. — Смит, я никогда не просил тебя в чем-то поклясться, но я… сейчас я получил право требовать и хочу, чтобы ты дал мне слово…

Бесцветные глаза Смита нерешительно встретили взгляд черных глаз Ярола. Неуверенность смешалась в них со страхом перед неведомым обещанием. Какое-то миг Ярол смотрел не в знакомые глаза друга, а в бесконечную серую пустоту, где был весь ужас, весь восторг — бледное море, таящее в своих глубинах невыразимое упоение. Затем ушедший в себя взгляд Смита снова прояснился, глаза прямо взглянули в лицо Ярола, и он произнес:

— Говори. Я дам слово.

— Если ты когда-нибудь опять встретишь шамбло… когда и где бы это ни было… ты возьмешься за пистолет и спалишь это существо дотла, как только поймешь, с чем имеешь дело. Ты можешь мне это обещать?

Последовало долгое молчание. Мрачные черные глаза Ярола, не мигая, впились в бесцветные глаза Смита. На загорелом лбу Смита выступили вены. Он никогда не нарушал своего слова — клялся он раз пять или шесть в жизни, но однажды дав слово, был не в состоянии ему изменить. И вновь серое море нахлынуло смутным приливом воспоминаний, что были сладостней и ужасней любого сна. Ярол снова заглянул в пустоту, скрывавшую то, чему нет имени. В комнате было очень тихо.

Серый прилив отхлынул. Глаза Смита, бледные и твердые, как сталь, встретили взгляд Ярола.

— Я… попытаюсь, — сказал Смит.

И его голос дрогнул.