Вскоре дядя Эм и Фло углубились в воспоминания. Они еще выпили, но мне джин не нравился, так что я отказался от добавки. Потом я снова услышал имя Лона, перестал думать о Рите и прислушался.

— Да, — сказала Фло, — с ним было нелегко поладить, как часто бывает с лилипутами. По крайней мере, так было с теми, кого я знала. Но если преодолеть преграды, которыми Лон себя окружил, он был не так уж плох. Правда, никогда не рассказывал о себе. То немногое, что мне о нем известно, я буквально собрала по крохам и сложила вместе. Ты понимаешь, о чем я.

— Как долго он тут жил? — спросил дядя Эм.

— Четыре года… в ноябре было бы пять. Ему тогда было под тридцать. Что-то у него в шоу-бизнесе не сложилось. Лон оставил его и клялся, что больше в цирк не вернется. Он ненавидел быть уродом. Господи, как он это ненавидел! Если кому хотелось с ним поладить, так надо было забыть о том, что он лилипут, никогда об этом не говорить и вообще не упоминать ничего связанного с ростом.

— Чем Лон занимался до того, как приехал сюда? — спросил дядя Эм. — Вайсс сообщил, он ушел из цирка лет шесть-семь назад. Ты говоришь, Лон провел здесь менее пяти лет. Что происходило между этими событиями?

— Он жил в Толедо. Ничего конкретного не говорил, но я думаю, что у него и там был газетный киоск. В любом случае Лон был знако́м с этим бизнесом. Когда он здесь начал торговать газетами, для него в этом деле не было ничего нового.

— У него хорошо шли дела? Деньги в кошельке водились?

— Вот уж нет! Едва сводил концы с концами, постоянно бедствовал. Постоянно ныл, что денег нет. Жил в кредит в течение недели или двух, потом постепенно доплачивал. Пару раз я даже одалживала ему деньги. Пять долларов или около того.

— Лон явно не нищенствовал, когда уезжал отсюда. Вайсс сообщил, что он заплатил за две недели вперед, чтобы ты оставила за ним комнату.

Фло кивнула:

— Верно. Потому что Лон продал газетный киоск за пару сотен баксов.

— Да, Вайсс говорил. Я забыл. Значит, он рассчитывал вернуться в Цинциннати, но не продавать газеты. Он что-нибудь говорил о том, чем планирует заняться?

— Нет, Эм. Лон всегда держал язык за зубами, этот сукин сын. Но… по всяким мелочам, которые он говорил и делал, можно было понять, что он рассчитывал разбогатеть. Может, не настолько, чтобы совсем уйти на покой, однако достаточно, чтобы как следует отдохнуть и какое-то время не работать.

— Это было две недели и пять дней назад, Фло. Его убили ровно две недели назад, думаю, что примерно в это время. Когда Лон уехал отсюда, Хобарт еще только собирался в Эвансвилл. Думаешь, он поехал туда?

— Не знаю, Эм. По-моему, копы прочесали все железнодорожные и автобусные станции, пытаясь выяснить, куда он купил билет. Казалось бы, лилипута там бы запомнили. Но до сих пор неизвестно, куда он направлялся. Думаешь, Лон поехал в Эвансвилл, в цирк Хобарта?

Дядя Эм пожал плечами:

— Как он мог там быть — и в Эвансвиле, и в цирке? Черт возьми, лилипут не может спрятаться, слишком уж бросается в глаза. На него сразу все обращают внимание. Наверняка он находился где-то еще, пока вдруг не обнаружили его труп. Слушай, Фло, ты не знаешь, сколько у него было костюмов?

— Три. Вайсс сказал, его нашли голым. Это правда, Эм?

— Да.

— Ну, когда Лон уезжал отсюда, он точно был одет. Правда, два других костюма оставил здесь. Путешествовал налегке: взял только портфель с кое-какими вещами. Туалетные принадлежности, может, пару лишних рубашек, носки и так далее.

— Если он рассчитывал уехать на две недели, то взял бы с собой больше вещей, чем помещается в портфель, — заметил я.

— Господи, он все-таки умеет говорить! — воскликнула мисс Червински.

— И умные вещи, — подтвердил дядя Эм. — Парень прав. Разве портфель не маловат для двухнедельного путешествия?

— У лилипутов небольшие вещи, Эм. В портфель можно много чего засунуть. Если он рассчитывал, что ему хватит костюма и обуви, которые были на нем… Кроме того, Лон не собирался уезжать на целых две недели. Он говорил, что вернется через несколько дней, но на случай, если задержится, заплатил за две недели. Я бы все равно не сдала комнату, но раз у него были деньги, я взяла.

— Он когда-нибудь упоминал цирк Хобарта?

— Нет.

— А кого-нибудь, кто работал у Хобарта? Вайсс там со всеми пообщался, но никто не признался, что знал Лона. Сначала, до того как установили личность убитого, коп всем показал фотографию… А тебе он ее показывал?

— Конечно. Это точно был Лон.

— Вайсс называл его имя?

— Черт подери, Эм, разумеется! Налей-ка мне еще. Сколько бы шоу ни давал цирк Хобарта, при том, что в стране сотни циркачей, хотя бы десяток из них повстречал бы Лона где-нибудь. Но зачем им лезть на рожон только ради того, чтобы сообщить копам, что они когда-то участвовали в том же шоу, что и Лон?

— Естественно. Поэтому и спрашиваю тебя, Фло, не упоминал ли Лон кого-нибудь из цирка Хобарта?

— Нет, Эм. Я же сказала, он никогда не говорил о прошлом. И, насколько я знаю, не получал писем, значит, у него не было никаких связей.

— Господи, чем же он занимался, когда не торговал газетами?

— Лон много читал, почти каждый вечер ходил в кино. И каждую неделю приносил домой стопку книг из публичной библиотеки. Да, когда Лон не работал, то либо ходил в кино, либо сидел у себя в комнате с книгой, а может, писал стихи.

— Что? Стихи?

— Да, стихи. Он был умнее многих лилипутов, Эм. Образованный, по-моему. Много чего знал, может, просто потому, что постоянно читал. Он был умный, Эм. Не будь он уродом, мог бы многого в жизни добиться. Но куда лилипуту податься, если не в шоу-бизнес?

— Насчет стихов, Фло. Он их тебе когда-нибудь показывал? Хорошие стихи?

— Сам он не показывал, но я кое-что видела. Пару раз, уходя на работу, Лон забывал убрать их со стола, и я читала, когда прибиралась у него в комнате.

— Хорошие стихи?

— Да мне-то откуда знать, Эм? Я не разбираюсь в поэзии. Забавные вещицы, но не потому, что от них хочется смеяться. Кое-что я не поняла, а кое-что было… ну, не то чтобы грустное, а скорее…

— Горькое? — предположил я.

— Верно, Эд. Вот слово, которое я искала. Горькое. И много чего про смерть и все такое. Рифмы нет. Хочешь почитать, Эм?

— Они здесь? Разве полиция не забрала его вещи?

— Нет, они все в сундуке со сломанным замко́м на чердаке. Когда сюда приходил этот коп из Индианы, он и несколько других полицейских просмотрели все вещи Лона, но сказали, что там нет ничего важного. Вроде бы они больше ни для кого не представляют ценности. Мне велели подержать их у себя, на случай, если кто-нибудь захочет их забрать. Но никто не захочет.

— Фло, мы можем посмотреть содержимое этого сундука?

— Да, Эм. На чердаке есть лампа. Будь я проклята, если стану подниматься на два этажа вместе с вами, но дам тебе ключ от чердака, и ты сам все найдешь. Дверь прямо напротив лестницы, которая ведет на третий этаж. Сундук маленький, со сломанным замком, стоит прямо у входа.

— Спасибо, Фло. Послушай, это может занять у нас некоторое время, так что ты иди спать. Когда будем уходить, я подсуну ключ от чердака тебе под дверь.

— Но, Эм… мы ведь еще увидимся?

— Завтра я опять забегу. Мы будем в городе до полудня. Кстати, у тебя есть «Билборд»? Старые издания?

— Есть несколько экземпляров. За два-три месяца. А что?

— Лон не читал «Билборд»?

— Нет, Эм, я же говорю, он злился на шоу-бизнес. И друзей у него там не было, чтобы ими интересоваться.

— Что ж… думаю, мне все же следует взглянуть на них, Фло. Оставить их там потом?

— Или возьми с собой, если хочешь. Я уже все прочитала, кроме того, что за эту неделю.

Фло встала с кресла, подошла к шкафу и открыла его. Там лежала стопка номеров «Билборда», штук двенадцать. Она взяла их и положила на стол.

— Вот они, Эм. А вот ключ. Но ты пока не уходи, я еще могу долго разговаривать, да и джин остался. Давай налью?

Я попытался спрятать от нее стакан, но Фло все равно успела его наполнить.

— Не будь неженкой, Эд, — усмехнулась она. — Всего-то второй стакан. Давай, для храбрости. Слушай, Эм, ты помнишь тот ветродуй в Бриджпорте?

И они опять углубились в воспоминания. Но на сей раз ненадолго. Минут через пятнадцать дядя Эм замолчал. Я подхватил стопку журналов, он взял ключ, и мы ушли.

Сундук стоял там, где Фло и говорила. Первое, что мы увидели, когда открыли его, была одежда. Наверху лежали два крошечных костюма. Один был относительно новым и аккуратно отглаженным, второй — рабочий — поношенным и потрепанным. Дядя Эм отыскал газеты и расстелил их на полу возле сундука.

— Я буду вынимать вещи, Эд, — сказал он, — а ты раскладывай их тут по порядку. Тогда мы сможем уложить вещи обратно в том же порядке.

— Хорошо. Но что мы ищем?

— Не знаю, парень. Но, возможно, поймем, если найдем это. Что-то, что не бросается в глаза. Вайсс уже все осмотрел до нас. Скорее всего, мы ничего не обнаружим. Но, надеюсь, просмотр вещей Лона хоть как-то прояснит картину. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да, — кивнул я.

Я начинал понимать его затею. Из разговора с миссис Червински мы не узнали о связи Лона Стаффолда с цирком Хобарта и ничего нового об убийстве. Однако стали видеть в лилипуте человека, а не неизвестную величину. Я имею в виду, что он перестал быть просто фотографией. Фотографией мертвого высохшего лица на фоне истоптанной травы. Он был мужчиной, с мыслями, запертыми в крошечном теле, которое не позволяло ему стать человеком, как все, и он из-за этого жутко злился. Свою злость выражал тем, что избегал людей, «прятался» в фильмах и книгах.

Я подумал, что хотел бы с ним познакомиться. Будь Лон еще жив, я бы хотел попробовать преодолеть барьеры, про которые говорила Фло, и постараться подружиться с ним. Он мог бы оказаться интересным человеком. Если бы удалось преодолеть всю эту горечь, мог бы быть очень умным.

Но теперь было слишком поздно думать об этом. Все, что теперь от него осталось, — содержимое небольшого сундука и маленькое мертвое тело, похороненное на кладбище для бедняков и бродяг возле Эвансвилла.

Дядя Эм взял один из костюмов лилипута и принялся изучать карманы. Я последовал его примеру. Мне достался поношенный костюм. В карманах ничего не было, кроме сломанной зубочистки в нагрудном кармане пиджака. Я также прощупал подкладку. А перед тем, как отложить костюм, посмотрел на ярлык.

— Она была права насчет Толедо, — заметил я. — На этом костюме ярлык портного из Толедо.

Дядя Эм кивнул:

— А на этом — Цинциннати. Лон Стаффолд купил его после того, как приехал сюда.

Мы аккуратно положили костюмы на газету. Не знаю, зачем. Он их больше никогда не наденет. Через год миссис Червински, наверное, отправит все это на свалку. Под костюмами лежали маленькие рубашки и детские носки — по крайней мере, это он мог купить не на заказ. А также два пальто и дождевик. Под ними — нижнее белье, детское, шестого размера.

Постепенно мы добрались до дна сундука. С одной стороны стояла старая пишущая машинка — одна из старомодных складных «Корон» всего с тремя рядами клавиш. Она занимала половину сундука. С другой стороны — стопка листов и невскрытая пачка высокосортной бумаги размером восемь с половиной на одиннадцать дюймов. Я вытащил пишущую машинку и поставил возле сундука. Футляра к ней не было, но она, судя по всему, находилась в рабочем состоянии. Дядя Эм осматривал невскрытую пачку бумаги, изучая, как она запечатана. Видимо, он решил, что ее все-таки не вскрывали, и отложил бумагу в сторону.

— Здесь нет никаких книг, — произнес я, — кроме словаря. Разве у него не должно быть книг, если он любил читать?

— Необязательно, Эд. Некоторые много читают, но не любят приобретать книги. Особенно те, кто много ездил и полагает, что когда-нибудь снова отправится в путешествие. Книги — якорь, они держат тебя на месте, как только начнешь собирать их. Видимо, Лон так и думал и брал все книги в библиотеке.

Я хотел отложить словарь, но кое-что вспомнил и стал просматривать страницы в поисках каких-нибудь листков бумаги или заметок на полях. Словарь был маленький, но мне понадобилось немало времени, чтобы тщательно пролистать его, и теперь я обрадовался, что у Лона не было большой коллекции книг, иначе у нас бы ушла вся ночь на то, чтобы их просмотреть.

Дядя Эм взял листы. Бумага была хорошего качества, размером восемь с половиной на одиннадцать дюймов, все листы лежали аккуратной стопкой. Когда он начал их пролистывать, я увидел, что на них напечатан текст — по большей части строки разной длины, как в поэзии.

— Писем нет, парень, — сообщил дядя Эм. — Судя по всему, он вообще ни с кем не переписывался. Что ж…

Он начал читать стихи, а я вернулся к словарю. Так ничего и не найдя в нем, я отложил его и стал рассматривать внутреннюю часть сундука, который теперь совсем опустел. Там не было никакого двойного дна или потайных отделений. Я сел и принялся наблюдать за дядей Эмом. Он читал, и у него на лице появилось странное выражение.

— Эд, ты не положишь остальные вещи обратно в сундук? Это можем положить наверх в последнюю очередь.

— Конечно. Это все стихи? Больше ничего нет?

— Ничего. Но… некоторые весьма хороши, Эд.

Я стал наполнять сундук.

— Насколько хороши? — спросил я.

— Я не гожусь на роль судьи, я ведь не поэт. Но я бы сказал, что хотя это и не великая поэзия, она все же чертовски хороша. Лучше, чем я ожидал.

Он протянул мне листок. Я прочитал:

Падают сухие листья отчаяния

И собираются в кучу у моих ног и корней деревьев;

Прохладный голос тревожит их, и они шепчутся

Тихими, как лютня, голосами, словно то, чего никогда не было,

Во сне под бледными лучами рассвета.

— Бессмыслица. Это просто слова, — произнес я.

— Конечно просто слова. А ты чего ожидал?

— Может, я просто их не понимаю. Что такое «голоса, как лютня» и «то, чего никогда не было»?

Дядя Эм усмехнулся:

— Не воспринимай все буквально, Эд. Откуда мне, черт подери, знать, что такое «голоса, как лютня»? Но когда-нибудь ты наткнешься на «то, чего не было», это я тебе гарантирую.

Он протянул мне еще один листок. У него, как и у первого, не было названия. Он начинался со слов: «Медленно покройте мой гроб».

На чердаке царила мертвая тишина, а по углам сгустились тени. Почему-то, когда я подумал о том, что это написал мертвый лилипут, у меня по спине пробежали мурашки. Это было глупо, ведь все когда-то умирают. Все гробы покрывают, не так ли?

Я закурил, потом уселся на газеты и стал читать:

Медленно покройте мой гроб,

Чтобы я слышал стук каждого комка земли,

Теперь, когда мои уши не услышат больше ни звука.

И я буду лежать в тишине, без снов.

И скоро прольются дожди

И превратят землю в один большой пирог из грязи,

В котором я буду лишь крошкой. Вот так.

Я вернул листок дяде Эму. Тот протянул мне третий, но я покачал головой.

— Больше не хочу это читать, — сказал я. — Слишком мрачно. Мне не нравится.

Он бросил на меня взгляд и снова стал читать. Я докурил, наблюдая за дядей Эмом, и задумался. Последний стих мне не понравился, но я решил, что так и должно быть. В нем было нечто такое, от чего я начал нервничать. Я представил, как Лон Стаффолд сидел у себя в комнате один и сочинял это, как он себя чувствовал, и вздохнул. А с тех пор, как его похоронили в Эвансвилле, действительно шел дождь. И, черт возьми, земля действительно похожа на огромный пирог из грязи, а мертвые и похороненные в ней люди — словно крошки.

Наконец дядя Эм положил стопку стихов обратно в сундук и закрыл его.

— Ну… вот и все, — промолвил он.

— Узнал что-нибудь? — спросил я.

— Об убийствах — нет. Но я понял, почему Лон писал стихи.

— Я должен спросить, почему?

— Даже если спросишь, я не сумею ответить. Это можно почувствовать, но нельзя объяснить. Как, например… вот ты бы мог объяснить, почему играешь на тромбоне?

— Наверное, нет. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Слушай, дядя Эм, я тут думал о том, что сказала миссис Червински, — что мне не быть музыкантом. Видимо, она права.

Его лицо исказилось презрительной гримасой.

— Боже мой, парень! Ты купился на гадание по руке!

— Нет, просто я думал о том же. Я не собираюсь расставаться с тромбоном, но это все-таки хобби, а не профессия. У меня нет того, что сделало бы меня по-настоящему хорошим музыкантом. Но мне вот что любопытно: с чего она вдруг решила мне погадать?

— Эд, именно поэтому я и бросил все эти менталистские штучки, хотя это легче, чем держать киоск вроде нашего, с мячиками, и платят больше. Но если долго этим заниматься, сам начинаешь в это верить. Даже если знаешь, что просто угадываешь, возникает ощущение, будто внутри тебя есть нечто таинственное, что помогает угадывать. Несколько раз угадаешь правильно, и это чувство усиливается. И скоро сам начинаешь верить во всю эту чушь.

— По поводу музыки она точно все угадала, — произнес я. — Разве что… ну, единственный, от кого она могла что-либо узнать обо мне, — это Вайсс. Он ведь с ней беседовал.

Дядя Эм покачал головой:

— Вайсс не знал, что я знако́м с Фло. Он никак не мог упомянуть нас в разговоре. Черт возьми, тут несложно догадаться. Большинство парней твоего возраста занимаются музыкой, но лишь немногие становятся музыкантами. С твоей точки зрения, поскольку ты играешь, тебе это показалось чудесным попаданием. Если тебе нравится музыка — популярная или классическая, — ее предсказание все равно по адресу. Она не могла не угадать.

Он взял пачку «Билбордов» и положил себе на колени.

— Парень, вот почему менталистика так легко дается тем, кто умеет работать языком. Существует много вещей, которые можно сказать кому угодно и попасть в точку, даже до того, как тебе дадут хоть мельчайшую зацепку. Можно делать предсказания, которые так или иначе исполнятся, поскольку их можно интерпретировать по-разному, так, чтобы это соответствовало реальным событиям. Черт возьми, нам еще «Билборды» просматривать! Я тебе как-нибудь потом еще про менталистику расскажу.

Дядя Эм разделил пачку журналов и вручил мне половину:

— Давай, Эд. Берись за дело.

— Тебя интересуют объявления?

— Да, начни с них, это самый верный вариант. Особенно о найме и частные объявления. Все, что касается лилипута. Вернее… ну, мы не знаем, что именно ищем, но поймем, когда найдем.

Я взял номер, лежавший сверху, и просмотрел объявления. Там я ничего не обнаружил. Во втором журнале в разделе услуг я нашел лилипута. Но там было указано его имя и адрес в Бирмингеме, штат Алабама, так что вряд ли это было то, что нам требовалось. Однако я отметил его, загнув уголок страницы. В третьем номере я нашел то, что требовалось. Объявление, которое мы искали. Оно было жирно обведено черным карандашом.

Это было частное объявление. Текст был следующий:

«ЛОН С. — БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ, ПИСАТЬ КОРОТЫШКЕ.

Ящик D4, “Билборд”, Цинциннати 1, О. 17 авг».

Я все еще таращился на него, когда дядя Эм сказал:

— После объявлений посмотри колонку писем, Эд. Ему могли написать письмо на…

— Нашел! — Я протянул дяде журнал, он прочитал и посмотрел на меня.

— То, что нужно, Эд. Это ты обвел или…

— Нет, так и было. А что значит «17 авг.»?

— Это означает последний номер, в котором будет дано объявление. Это выпуск за третье августа. У меня номер за июль, и там этого объявления нет. Значит, его поместили так, чтобы успеть к третьему августа, и оно должно было публиковаться в трех номерах — за третье, десятое и семнадцатое августа. Все эти номера у тебя. Взгляни.

Я посмотрел и нашел объявление в каждом из них, но на сей раз оно не было подчеркнуто. Я показал их дяде Эму.

— Давай-ка выясним, кто это подчеркнул, Эд, — произнес он. — Фло говорила, лилипут не читал «Билборд». Может, он читал ее экземпляры тайно от нее?

— Не исключено.

— Вряд ли. Если бы Лон читал их тайно, то не стал бы обводить объявление жирным карандашом, ведь тогда сразу бы стало ясно: он это читал. Это бессмысленно. Ну, пошли.

Дядя Эм взял все журналы, положив важный для нас наверх, и зашагал к лестнице. Я свернул газеты, которые мы расстелили на полу, убрал их на место и последовал за ним. С лестницы я бросил последний взгляд на сундук. Мне показалось, он напоминал гроб ребенка. Или лилипута.

И в некотором роде так и было. Гроб не для тела, но для мыслей, какие когда-то жили в этом теле. Мысли в стопке бумаг, которые однажды выбросят или сожгут, и тогда и мысли, и тело будут мертвы навсегда. Мысли превратятся в дым печного огня, а тело, их породившее, давно уже стало одной из разлагающихся крошек в большом пироге из грязи…

Дядя Эм ждал меня около чердачной лестницы. Я выключил свет, погрузив чердак у нас за спиной во тьму, и он запер ведущую туда дверь. Интересно: прочитает ли еще кто-нибудь эти мрачные стихи на темном чердаке? Спускаясь по лестнице на второй этаж, я спросил:

— Ты ведь не станешь снова будить ее? Мы там так долго проторчали. Сейчас около четырех утра.

— Естественно, разбужу. Это, наверное, важно.

Дядя Эм постучал в дверь спальни миссис Червински. Скрипнула кровать, загорелся свет. Раздались шаркающие шаги, и дверь открылась.

— Извини, Фло, — сказал дядя Эм. — Но я должен узнать об этом сегодня. Вот об этом объявлении. — Он дал ей журнал, открытый на нужной странице, и указал на объявление.

— Ах, это! Черт возьми, я и забыла. Заходи, Эм.

— Нет, мы пойдем. Сегодня больше тебя не побеспокоим. Но что насчет объявления?

— Я увидела его в субботу, когда читала журнал. Оно адресовано Лону С., так что я, конечно, решила, что имеется в виду Лон Стаффолд. Я отметила его, а когда он вернулся вечером домой, показала ему. Но Лон сказал, что это не может быть адресовано ему, он не знает никого по имени Коротышка. Мол, это, наверное, адресовано кому-то другому.

— И больше он ничего об этом не говорил?

Фло покачала головой:

— Нет. Объявление опубликовали еще в паре следующих номеров, а потом оно больше не появлялось. Поскольку оно предназначалось не Лону, я о нем забыла, пока ты мне его сейчас не показал. Слушай, а ведь оно могло быть адресовано ему. Если так и было, Лон не хотел, чтобы я об этом знала. Но оно такое короткое, он мог бы прочитать его всего один раз и запомнить и содержание, и номер почтового ящика, а потом притворился, будто объявление адресовано не ему. Как ты думаешь, Эм?

— Попытаюсь выяснить. В любом случае огромное тебе спасибо. Вот ключ от чердака и «Билборды».

— Эм, мы еще увидимся до твоего отъезда?

— Надеюсь. Я тебе позвоню. Обещаю. Пока, Фло.

Мы двинулись на юг по Уайн-стрит в сторону центра города. Мимо нас проехало такси, потом еще одно, но дядя Эм не пытался остановить их. В небе появились первые сероватые лучи рассвета, а с севера, со стороны реки, дул прохладный ветер. Я слегка дрожал, но не из-за предрассветной прохлады. Я думал о тех двух стихотворениях, которые прочитал. Теперь они начинали мне нравиться. Я вдруг осознал, что помню их слово в слово.

— Тебе холодно, Эд? — спросил дядя Эм.

— Нет. Зато есть хочется.

— Ладно, давай поедим. Потом заселимся в гостиницу, пару часов поспим. Наша следующая остановка — дом 25 по Опера-плейс, но нам туда не надо до девяти-десяти часов утра. В смысле, сегодня.

Я кивнул. Спрашивать, что находится в доме 25 по Опера-плейс, я не стал. Адрес знает каждый циркач — это редакция «Билборда».

— Думаешь, нам сообщат, кто разместил объявление? — спросил я.

— Я знал парня, который там работал. Если он еще там, то раздобудет мне нужную информацию, если таковая имеется.

— А если нет?

— Тогда придется рассказать Вайссу. Он может сделать официальный запрос через местную полицию. Но… черт возьми… боюсь, нам это ничего не даст. В смысле, если у них осталась запись о том, кто покупал это место на те конкретные даты, там будет фальшивое имя, а в качестве адреса — почтовое отделение для корреспонденции до востребования.

— Тогда зачем беспокоиться?

— У тебя есть идеи получше?

— Нет, признался я. — Только что поесть и поспать. Я умираю с голоду.

Мы нашли открытый ресторан на пересечении Шестой улицы и Уайн-стрит и поели. Потом поселились в отеле на Фаунтин-сквер, где сняли номер на двоих. Дядя Эм попросил разбудить нас в девять часов.

— Тебе нет смысла вставать в девять, Эд, — сказал он уже в комнате. — С «Билбордом» я лучше разберусь один. Разбужу тебя, когда вернусь. Так ты сможешь поспать на час-два дольше.

— Прекрасно, — промолвил я. — Но не позволяй мне спать слишком долго. Я должен вернуться в Форт-Уэйн к семи, чтобы встретить Риту.

— Не волнуйся, Эд. Вернешься.

Дядя Эм выключил свет и лег.

— После целого сезона на койке, — простонал он, — я не засну на такой мягкой постели. У меня ощущение, будто я тону.

Но когда через минуту я задал ему вопрос, он уже спал.