Я рыскала среди станций метро, красно-белых машин «кока-колы» и реклам талька для ног «Доктор Шолль» в поисках работы. Ночная работа делилась на две категории: ответы на телефонные звонки и индустрия развлечений. Поскольку Хэл Принс не бегал по улицам, разыскивая меня, чтобы заключить контракт, я оказалась ночной танцовщицей в баре на пятидесятых западных улицах. Это продолжалось две недели - пока зубным врачам не достался от меня пациент с заменой комплекта верхних зубов. Ничего не поделаешь, пришлось изменить расписание, сократить занятия и работать днем.
Я получила работу секретарши в издательской компании «Сильвер». Каждое утро в девять часов я прибывала в офис в полной женской амуниции - юбка, чулки, комбинация. Я не могла положить ногу на ногу, потому что некоторые из самых заядлых спермопроизводителей попытались бы оглядеть всю мою ногу, не могла положить ноги на стол, потому что это было неженственно, а если бы я не накрасилась, все, включая босса, только и спрашивали бы весь день, что со мной стряслось.
Моим непосредственным начальником была Стелла из «Старлайта». Стелла была замужем за президентом компании, Дэвидом Коэном, так что работала просто «для развлечения». Стелла выглядела точь-в-точь как Руби Килер, и кто-то, наверное, сказал ей это году в тридцать третьем, потому что даже сейчас она пыталась выглядеть как под копирку с оригинала. При первом же упоминании о Руби она заводила сцену из «Парада при свете рампы», пока ее муж, привлеченный топотом, не выходил из кабинета и не напоминал, что надо читать гранки, а с танцами можно подождать и до пяти часов.
Мы, мелкие сошки, были собраны в загон, где уныло печатали все подряд, от счета до новейшей рукописи, штамповали копии и заголовки для фотографий в рамках. Скоро Стелле удалось заметить, что я умею читать и правильно писать, два очка в мою пользу, плюс примечательное третье: по требованию я могла быстро набросать копию. Стелла вызволила меня из загона и перебросила одному из своих призовых редакторов, Джеймсу Адлеру.
Рея Рэдин, еще одна простушка, которая пробивалась наверх, чтобы стать главной секретаршей в приемной, питала полновесную гетеросексуальную страсть к Джеймсу. Чуть не скользя по собственной смазке, она мурлыкала ему:
- Джеймс, я могу принести вам кофе - или что-нибудь еще на это утро?
Джеймс терпеть ее не мог и на эти навязчивые приставания отвечал коротким «нет». У Реи проявился вывих в мозгах, который часто случается у гетеросексуальных женщин: она была уверена, что Джеймс ее отбривает, потому что мы с ним закрутили роман. Она приняла решение сделать мою жизнь несчастной. Любую работу, полученную из моих рук, она намеренно заваливала и винила в этом меня. Раз в неделю она прошмыгивала в офис мистера Коэна с очередной кошмарной ошибкой, которую она спасла от попадания в печать, и которую породила моя расхлябанность и непривычка к труду. Джеймс, героически стараясь меня спасти, докладывал мистеру Коэну свою точку зрения, а мистер Коэн не мог поверить, что кто-нибудь, даже Рея, может вести себя так по-дурацки.
Тяжелый случай любвеобильности был лишь одним из недостатков Реи. Она славилась своей ленью, и, раз уж все смотрели сквозь пальцы, что другие бедолаги делают всю работу за нее, посвящала свое время полированию ногтей, ежедневно меняя лак. Мистер Коэн не замечал ее вечных маникюров и твердил, что мы должны быть добрее к ней, в конце концов, ее мать покончила с собой, когда Рее было одиннадцать лет. Ситуация изо дня в день становилась нестерпимее, и вот, от одиночества из-за того, что Холли уехала, и от раздражения на работе у меня родился план, который должен был покончить с этой крысой. Воскресным вечером я вышла с пластиковым пакетом для мусора и собрала все экземпляры собачьего дерьма, которые смогла найти. Я набрала половину мешка, аккуратно перевязала красной ленточкой в полосочку и положила рядом со своим чемоданчиком для завтрашней работы.
В семь утра я потащила этот сволочной пакет через метро, по лестнице и в главный офис - здание, загаженное сажей, голубиным пометом и выхлопом машин. В восемь я уже лихорадочно запихивала свои подарочки в ящики стола Реи. Потом я скрылась по задней лестнице и не возвращалась до 9:10.
Рея была за столом, на правой руке был лак «кофейный туман» от «Ревлон», в левой - телефонная трубка, и занималась она, как обычно, болтовней. Мистер Коэн пришел в 9:20, следом за ним шла Стелла. Рея все еще висела на телефоне. Мы с Джеймсом работали над книгой по средневековому искусству, когда Рея прошествовала через открытую дверь.
- Джеймс, я никак не пойму, зачем вы с мисс Болт садитесь так близко друг к другу, когда вы работаете. Не могут же фотографии фламандских церквей быть такими интересными.
- Рея, у тебя разве нет никакой работы? - пробормотал Джеймс.
- Да, у меня небольшая передышка. Принести вам кофе?
- Нет, спасибо.
Она выплыла из комнаты, счастлива, что подколола своего возлюбленного. Через открытую дверь я видела, как она шмякнулась на место, за своим столом у стеклянной перегородки, и снова повисла на телефоне. Она не открывала ящики стола. Утро все тянулось, и ни одного ящика.
Мы с Джеймсом обедали в офисе, потому что надо было переплести огромное количество экземпляров, прежде чем в три часа придет автор. Как будто чувствуя, что мы спешим, Стелла продефилировала в офис и увидела, что Джеймс ест миндальный батончик «Херши».
- Я думала, ты на диете. Тебе что, надоели яйца с тунцом? Знаешь, от яиц в организме выделяются специальные кислоты и слизь.
- Нет, я не знал, но...
Стелла перебила его:
- У Дейва есть маленькая желтая пилюля, которая все это прочищает. У него нет проблем со слизью. Я заставила его сходить к врачу, доктору Бронштейну, который говорит, что я вылитая Руби Килер. Бронштейн говорит, что с Дейвом ничего серьезного, но он должен принимать пилюли для своего сливного устройства. Надо тебе поговорить с доктором о диете. У меня есть подруга, которая ходила в специальную клинику из-за лишнего веса. Все, что она ела - виноград и арбузы. Через три дня ей было значительно легче. Виноград и арбузы.
Джеймс выдавил улыбку - в конце концов, нельзя же сказать жене босса, чтобы она отвязалась.
- Я терпеть не могу арбузов, хотя маринованные мне нравятся.
- Да, и мне нравятся маринованные арбузы. А дыни ты пробовал? Очень их люблю. Я купила дыню, когда Дейв уезжал в Чикаго. Когда он туда ездил? В сентябре? Ну вот, я купила дыню в сентябре, но она была незрелая, поэтому я положила ее в холодильник, и когда она созрела, то съела. Я каждый день съедала понемножку. Это было прекрасно - не надо готовить для Дейва, а можно просто есть дыню. Он такой привереда, что это облегчение, когда он уезжает во всякие поездки. У нас в холодильнике полно апельсинов. Он не пьет ничего, кроме свежевыжатого апельсинового сока. Сегодня я плохо себя вела и не помыла соковыжималку. - Джеймс устало возвел глаза от цветной фотографии небесного плаща Генриха II и снова попытался намекнуть, что ей пора бы идти, но Стелла врубила вторую скорость и сшибла его на месте: - Мистеру Коэну необходимо, чтобы апельсиновый сок был свежим, и все в таком же духе. Он не сядет за стол, если я положу рядом с его тарелкой салфетки для обеда во время завтрака. Я держу в доме салфетки трех размеров, только бы ему угодить. Мы купили новые миски для злаков, и он жаловался, что я даю ему слишком много злаков, поэтому пришлось насыпать злаки в старую миску, а потом пересыпать в новую миску прямо перед ним, чтобы его ублаготворить. Но кофе в нем выявляет самые худшие стороны. Он больше придирается к своему кофе, чем к этим рукописям.
- Невозможно, - заявил Джеймс.
- Ха! Если ты думаешь, что с ним трудно как с боссом, ты бы с ним пожил! - Стелла, осознав, что она сказала, отошла на шаг и огляделась вокруг двери, чтобы убедиться, что никто не слышал подобных нечестивых слов. - Джеймс, мне самой приходится молоть для него кофейные зерна. Сначала гоняешься за ним с этим апельсиновым соком. Потом он сидит за столом, инспектирует салфетки и требует, чтобы при нем измеряли дозировку злаков. Потом он требует кофе, и каждое утро ему что-нибудь да не нравится. После всех этих трудов уже десять минут десятого, и он говорит мне: «Поторопись, мы опоздаем», а сама я даже кофе или сока не глотнула.
Она вдохнула воздуха, чтобы перезарядиться, но от продолжения нас спас пронзительный вопль из-за стеклянной перегородки.
- Дерьмо! Дерьмо! У меня в столе полно дерьма. В каждом ящике – дерьмо, говно и какашки!
С самого дальнего конца самого длинного коридора сквозь тусклые решетки офиса можно было услышать топот ног. Люди выбрались из своих комнат-кубиков с рекламой бананов «Чикита» на стенах. В суматохе даже сорвали со стены фотографию Ретта Батлера над столом Реи.
Стелла ворвалась и встала перед толпой.
- Рея, что за выражения, что... - прежде чем она могла закончить, она потеряла дар речи в первый раз за свою долгую жизнь, при виде аккуратно разложенного собачьего дерьма. Общий гвалт выманил мистера Коэна с совещания, и он хлопнул дверью для пущего эффекта. Толпа расступилась перед своим патриархом, как Красное море.
- Что здесь происходит? Рея, что это с тобой?
Рея, лицо у которой пошло пятнами от злости, бросила в ответ:
- В моем столе полно собачьего дерьма.
Дэвид Коэн ответил теплым, отеческим голосом и с непогрешимой логикой:
- Но это же невозможно. В этом офисе нет собак.
Стелла подтолкнула мужа в плечо.
- Посмотри на ее стол, Дейв.
Он бросил короткий взгляд на ящики, повернул голову и обернулся, чтобы еще раз посмотреть, потом тихо сказал своей жене:
- Но это же невозможно.
Стелла держалась, как скала.
- Невозможно или нет, но в ее столе полно собачьих, кхм, экскрементов.
- Это, должно быть, чья-то шутка, - заключил Дейв. - Кто бы это ни сделал, он должен немедленно извиниться перед Реей и убрать это безобразие. - Тишина. Полная тишина. - Возможно, это какой-нибудь из тех пуэрториканцев в экспедиторской. Нелепо думать, что кто-нибудь в главном офисе способен на такое.
Вооружившись своим новым умозаключением, основанным на сознании, что те, кто не носит пиджаков и галстуков, способны на любое преступление, он развернулся и пошел в экспедиторскую. Оттуда мы услышали оживленную испанскую речь. Дэвид Коэн вернулся смущенный и сердитый.
- Ладно. За работу, ребята. Это издательство, а не цирк. Уборщик вычистит это безобразие.
Рея к тому времени, как босс вернулся, расплакалась как следует. Увидев бедняжку в слезах, мистер Коэн растаял и отпустил ее на остаток дня. Джеймс и я вернулись к рукописи, когда Рея явилась к нам.
- Это была ты, Молли. Я знаю, это ты. Только лесбиянка может опуститься до такого. Ты это знал, Джеймс? Твоя подружка - лесби. Она сама мне сказала. Но ты даже хуже, чем лесбиянка, Молли. Ты лесбиянка, которая ворует мужчин!
Пока она орала и махала руками, ее блокнот, наполовину открытый, открылся окончательно, и когда она подхватывала его, все содержимое ее сумочки дождем посыпалось на пол. Для ленивицы она двигалась быстро, но недостаточно быстро. Джеймс подобрал ее противозачаточные пилюли.
- Отдай!
- С радостью, дорогая Рея, но не принимай их на мой счет.
В самом аду нет фурии страшней, чем женщина, которой ее любимый сказал, что ей вовсе не требуется ежедневная порция рака матки. Рея замахнулась на Джеймса своим толстым, благоразумно закрытым кошельком. Он увернулся, а она издала очередной пронзительный вопль и выбежала из двери, врезавшись прямо в Полину Беллантони, автора «Творческого духа Средних веков», которая пришла как раз на дневную встречу. Мы с Джеймсом кинулись к двери и за обе руки подняли женщину на ноги.
Полина Беллантони хорошо сохранилась, по крайней мере, ее руки были в хорошем состоянии. Ей был сорок один год, двадцать лет она провела замужем, ее дочери сейчас было шестнадцать, и она успела ее вырастить, одновременно завершая свою докторскую диссертацию для Колумбийского университета по нижнему белью Древнего Вавилона. В настоящий момент она преподавала в Колумбии, забросив древние моды ради изучения Средних веков. Волосы Полины были иссиня-черные, с красивыми седыми прядями цвета электрик, а глаза у нее были нежно-коричневые. Морщинки, собравшиеся вокруг глаз, придавали ей мудрый вид и очень красили. Меня осенила мысль, что мужчины - полные дураки, когда посылают женщин средних лет в загон ради гладких и скучных, как клубника, лиц. Не знаю я про любовь с первого взгляда, но в это время и в этом месте я решила навести мост над пропастью, разделяющей поколения. Как-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь я собиралась полюбить эту замужнюю женщину, у которой за плечами шестнадцатилетняя дочь и путешествия на верблюде с чемоданами, полными клочков древних подштанников.
Каждые две недели Полина показывалась в офисе. Она была нервная и проверяла по два раза все, что делали мы с Джеймсом. От этого Джеймс лез на стенку, так что я вызвалась взять всю работу на себя. Каждый второй четверг мы с Полиной обсуждали правку рукописи, фотографии и рамки. Ее впечатлило, что я так бережно обращаюсь с ее работой, и она была удивлена, что я хожу в институт, работая полный день. При четвертой встрече она спросила меня, не хотела бы я отужинать в ее семейном кругу.
В тот вечер, когда был ужин, я пришла в лучшей одежде, которую смогла собрать. Она жила в просторных апартаментах, возвышающихся над Морнингсайд-Хайтс. Встретив меня у двери, она оставила меня в гостиной со своим мужем, а сама отправилась обратно на кухню. Мистер Беллантони относился ко мне, как к студентке, одаряя этакими отеческими улыбками и хорошо рассчитанными паузами в речи. Во время этих пауз следовало улыбаться. Он получил доктора философии по специальности «история искусства». Его диссертация была посвящена каталогу коров во французской живописи девятнадцатого века, и он расширил этот исходный интерес до тщательного изучения всех коров в западном искусстве. Этим летом группа почтенных коллег в Кембридже, Англия, поручила ему произвести на свет фундаментальный труд по этому предмету. Скоро, признался он, наклонившись ко мне для пущей заразительности, он начнет свой крупнейший проект - коровы в индийском искусстве, уже давно тлеющая в нем страсть.
Ему было сорок девять, он обладал брюшком и вислыми красными щеками, на которых уже проступали возрастные пятна. Как его звали, я забыла. Но Алису, дочь коровника и подштанницы, невозможно было забыть. Ее лицо излучало нежность, и ее миндалевидные глаза были чистыми, пронзительно-зелеными. Волосы Алисы висели до самой задницы, их цвет менялся от каштановых до медовых, а на кончиках они были пепельными. Ее крупные груди выступали вперед без каких-нибудь специальных лифчиков. Алиса была принцессой эпохи Возрождения, вернувшейся на землю.
Полина была в восторге, что мы с ее дочерью могли поговорить. В основном мы говорили о Дженис Джоплин, «Moody Blues» и Арете Фрэнклин - Полина никогда о них не слышала, разве что когда кричала Алисе, чтобы та приглушила магнитофон. Полина нечасто выбиралась из Вавилона, только чтобы отдохнуть в десятом веке. Но в те редкие моменты, когда она выпадала в современность, я ей, похоже, нравилась.
Мы втроем сидели вокруг медного кофейного столика. Полина рассказывала мне о Гросвите, немецкой монашке из десятого века, которая писала пьесы на кристально чистой латыни. Гладя Алису по волосам, она продолжала говорить о своей монашке, что латынь у нее была не хуже, чем у Теренция, римского драматурга. И такая чистая, что никто не верил, как женщина способна писать такие совершенные стихи. Это было вопиющее противоречие в мире средневековых ученых, все равно что среди психологов - наличие интеллекта у черных. Было что-то жалкое в том, что весь ее интеллект растрачивался на темное прошлое и определялся пыльными приоритетами академической жизни. Но интеллект у нее имелся, и я достаточно пожила на свете, чтобы понимать, что это стоит отметить.
Моим триумфом в этот вечер было то, что я взяла экземпляр «Дульцитиуса» Гросвиты и начала мерно читать прямо с листа.
- Очень мило. У тебя хорошая латынь.
- Спасибо. Я изучала ее в средней школе и все еще учу в институте. Сейчас читаю Ливия и Тацита, и немного аттических греков вдобавок.
Полина всплеснула руками и крепко обняла меня.
- Неудивительно, что ты так хорошо мне помогаешь! Ты классицистка. Мы редкое племя в эти дни, знаешь ли. Как только они исключили латынь из обязательных занятий в средних школах, мы стали исчезать. Но я обнаруживаю, что только самые толковые ребята продолжают заниматься латынью. Это хорошо, наверное.
- Ну, я на самом деле не такая уж и классицистка. Я изучаю кино. Я занимаюсь латынью и греческим, чтобы знать языки, но мне это нравится.
- Надеюсь. Греческий слишком труден, чтобы изучать его для забавы. Если ты изучаешь кино, зачем тебе латынь и греческий?
- М-м... может, это покажется смешным, но латынь помогла мне себя дисциплинировать, больше чем все, что я когда-нибудь учила. Чем бы я ни занималась, латынь помогла мне, потому что она научила меня мыслить. А греческий добавляет какую-то возвышенность, нечто такое, от чего мысли движутся быстрее. Я... да, наверно, это для вас звучит глупо.
- Нет, нет, вовсе нет. Я думаю, ты полностью права насчет латыни, о том, что она учит тебя логическим процессам, учит мыслить, я хочу сказать. Плохо, что мало кто из наших политиков ее изучал.
Алиса слушала все это, хлопая глазами.
- Молли, это правда насчет латыни, или ты подлизываешься к старушке? - она подтолкнула мать под ребра, Полина схватила ее за руку и удержала.
- Нет. Я знаю, это звучит странно, но это было самое лучшее, что я когда-нибудь учила. Нет, не лучшее, но самое полезное.
Алиса подалась вперед на стуле.
- Мама так доставала меня, чтобы я занялась латынью, что я в этом году начала. Ненавижу. Правда, может быть, потому что мой учитель сущее ископаемое.
- Учителя латыни имеют тенденцию становиться ископаемыми.
- Мой - просто мумия! А ты уже снимала кино?
- В прошлом семестре, короткометражку на две минуты. Трудно было добраться до оборудования, потому что я единственная женщина в группе, и мужчинам это не слишком нравится. Поскольку мужчины держат в руках выдачу оборудования, я всегда остаюсь в пролете.
Полина нахмурила брови. Видимо, ей не понравилось слово.
- Это отвратительно. И ты ничего не можешь поделать?
- Я заваливаю директора отдела жалобами, как по часам. Но он терпеть не может женщин. Он вызывает меня в кабинет, читает жалобу. Потом говорит, что рассмотрит ее, и на этом все кончается. Естественно, от этого мне не лучше, только хуже. На всех лекциях он отпускает пакостные шуточки про женщин. Знаете, обычный студенческий репертуар - почему это не было великих женщин-режиссеров, видно, потому, что у нас мозги с горошину? И смотрит прямо на меня, когда это говорит. Прямо хочется запихать ему в глотку бобину с «Триумфом воли».
Полина вздохнула и провела по ободку своей кофейной чашки.
- Когда тебя выпустят, легче не будет. В этом году меня должны были назначить профессором, но все еще держат в ассистентах.
- Мама, ты все равно получишь свое. Ты же там лучше всех. Эти викторианцы двадцатого века когда-нибудь да сдадутся.
Полина погладила ее по волосам и улыбнулась.
- Посмотрим.
После этого обеда мы с Полиной начали видеться раз в неделю. Мы ходили по галереям, музеям, лекциям, и она то и дело брала меня в театр. Полина питала отвращение к мюзиклам, так что она водила меня только на традиционные драмы. В большинстве своем они были ужасны, не считая АПА. Полина сводила меня на «Школу злословия». Все было сыграно так быстро, легко и хорошо, что мы уходили из театра, переполненные радостью.
- Это было чудесно, просто чудесно. Танцевать хочется, - хихикнула Полина.
- Я знаю место, где мы можем потанцевать, если хочешь.
- И стоять, ожидая какого-нибудь кривляку, чтобы пригласил нас на танец? Никогда.
- Можешь танцевать со мной, если, конечно, я для тебя не кривляка.
- Что? - волосы у нее взвихрились вокруг головы, когда она обернулась, глядя мне в глаза.
- Ну вот, ты и вправду считаешь меня кривлякой. Тайное становится явным.
- Вовсе нет. Но где мы можем танцевать вместе?
- В лесбийском баре, где же еще?
- Откуда ты знаешь о лесбийских барах?
- Я лесбиянка.
- Ты... но ты же выглядишь, как все! Молли, не глупи, ты не можешь быть лесбиянкой. Ты шутишь. Я бы знала, если бы с тобой было что-нибудь подобное.
- Мадам, я полнокровная, добропорядочная лесбиянка. Что до моей внешности, то большинство лесбиянок, которых я знаю, выглядят как все женщины. Однако, если ты западаешь на водителей грузовиков, могу показать одно местечко, - я не могла удержаться от подколки.
Целых два квартала мы прошли в молчании. Вся веселость Полины испарилась.
- Если ты не возражаешь, Молли, я, наверное, пойду домой. Я устала больше, чем думала.
- Конечно, возражаю. Почему бы тебе не сказать правду? Ты расстроена, потому что я тебе рассказала, кто я.
Она избегала смотреть мне в глаза.
- Да.
- Какое это имеет значение? Скажи мне. Я все тот же человек, которого ты знала раньше. Господи боже, никогда этих правильных не поймешь!
- Пожалуйста, давай я пойду домой и все это обдумаю.
Она бросилась в метро на Сорок второй улице, а я всю дорогу домой шла пешком. Ходьба помогает мне успокоиться, но, когда я открывала дверь, то была так же расстроена, как в самом начале. Почему все это меня достает? Почему я не могу просто отмахнуться от этих людей, как они от меня отмахиваются? Почему это всегда попадает в точку и так больно?