Я не порвала с Полиной прямо с ходу. Наверное, я слишком нуждалась в ней - в беседах с ней, походах в театр и ее рассказах о Европе, где она выросла. Я пыталась уклоняться от секса, но Полина все больше и больше втягивалась в это дело. Меня выворачивало, когда она хотела, чтобы ее называли королевой «золотого дождя». Полина сохраняла для меня свою урину в пустых стаканах из стекла и макадамии, чтобы я могла восхищаться ее огромными мощностями в очередной фантазии о мужском туалете. Я никак не могла это вынести. Я спросила ее - может быть, мы можем остаться друзьями? Ее чуть удар не хватил.

- Друзьями? Что значит - друзьями? Я на пороге грандиозных сексуальных открытий, а ты хочешь остаться со мной друзьями?

Я попыталась убедить ее поискать других женщин, но ей была нужна я. Ей была нужна я, но она стыдилась меня. Она не представляла меня своим друзьям и не позволяла заходить за ней на работу. Вероятно, боялась, что у меня между грудями загорится неоновая буква «Л» сиреневого цвета. Больше от одиночества, чем от любви, я оставалась с ней. В институте у нас все были мужчины, и они имели зуб на меня, потому что я училась лучше. Я считала кино одной из самых открытых профессий, но их жалкие эго, стоило им получить в руки маленький «аррифлекс», разрослись до чудовищных пропорций, и они отвергали женщину, которая была способна соревноваться с ними на «их» территории и, хуже того, побеждать. Бары не были бродильным чаном для интеллектуальной закваски, даже несмотря на то, что я нашла в верхнем городе несколько милых баров, посетительницы которых леденели от малейшего намека на роли. Роли в глазах этих женщин были для водителей грузовиков. Но мне трудно было воспринимать обилие разговоров, где звучные имена сбрасывались, как бомбы с напалмом, чтобы воспламенять чужие мозги восхищением. Мне нет дела до того, с кем ты знакома, мне важно, чем ты занимаешься. Эти куколки из высшего класса мало чем занимались. Но я не могла вернуться в неряшливую «Колонию» или «Сахар», где ходили бучи со стрижками ежиком, залитыми воском для волос. Так что Полина со всеми своими фантазиями была явно лучшим выбором, чем все остальное.

Проблему решила Алиса. Мы втроем время от времени выходили в свет. Я была слишком опасной для ее друзей, но для ее дочери годилась. Двойные стандарты Полины были поразительны. Она поощряла мои контакты с Алисой. Мы с ней были ближе по возрасту, чем с Полиной, но это не значило бы ничего, если бы Полина вечно не зудела о своем возрасте. Алиса была всего на шесть лет младше меня. Я начала чувствовать вину за то, что родилась в 1944 году. «Старушка», как она сама называла себя, смотрела свысока на нашу музыку, на фильмы, которые мы смотрели вместе, и на журналы, которые читали. Доходило до того, что она относилась к нам покровительственно за наши годы и за наши вкусы, это сблизило нас с Алисой, как это всегда бывает в конфликте поколений. Алиса знала, что мы с ее матерью любовницы, и считала, что это здорово. Она также знала Пола и считала его редким экземпляром слизняка в человеческом обличье. Однажды желтым кислотно-дождливым днем она призналась мне:

- Ты знаешь, что мама хочет спать со мной?

- Да ну?

- Она не признается, но я знаю, что хочет. Наверное, я бы не прочь переспать с ней. Она очень красивая, знаешь ли. Плохо, что это выбило бы ее из колеи. Инцест не кажется мне такой уж травмой.

- Мне тоже, но я и не могу об этом что-то сказать, ведь я не росла рядом с моими настоящими родителями. Но я никогда не могла понять, почему родители и дети относят друг друга к бесполым существам. По-моему, это не по-человечески.

- Ну да, родители бесятся из-за всего подряд. У мамы, видно, тяжелый случай подавленного желания, потому что она никогда не посмотрит в глаза тому факту, что ее прет от моего тела.

- У нее куда больше желаний.

- Да ну? И что выкаблучивает моя старушка?

 - Ничего. Просто не спи со своей мамой. Я не против инцеста, если обе стороны согласны, и каждой из них уже есть пятнадцать, но у твоей матери странные закидоны.

- Расскажи мне про ее закидоны.

- Нет уж, я не рассказываю о своих похождениях.

- Молли, ну зачем тебе вся эта мораль?

- Потому что у меня нет денег.

- А где будет твоя мораль, если дойдет до секса со мной? Я, знаешь ли, сладкая малолетка.

- Алиса, ты такая тонкая и романтичная, что я сейчас зарыдаю.

- Пожалуйста, давай переспим. Я чувствую, что могу тебе доверять. Ты же не будешь смотреть на это как на что-то большое и тяжелое?

- Ну да, но что насчет твоей матери?

- Что она не знает, то не может ей повредить, - хихикнула Алиса и хитро взглянула на меня. - Я подарю тебе прекрасную розу, желтую, как твоя солнечная душа, тогда ты со мной переспишь?

- За одну прекрасную желтую розу - да.

Алиса рысцой бросилась вниз по Бродвею, ища цветочный магазин, забежала в крошечную лавку и появилась с розой в руке. И пошли мы на 17 улицу, к тараканам и паровому подогревателю, в котором никогда не было пара. Зато Алиса исходила паром, и содрогалась, и вздыхала, и у нее в мозгах не было ни одной сексуальной заморочки. Она любила, когда ее трогали, и любила трогать в ответ. Поцелуи были для нее формой искусства. Она была вся здесь, без закидонов, без историй, только она сама. И я была сама собой.

Алиса обладала здравым инстинктом самосохранения. Она знала, что мы должны поглядывать по сторонам, если хотим чаще видеться. Искаженный викторианский дух Полины дал бы пробоину, если бы она прочла наши мысли. Когда мы ходили втроем, это была изощренная пытка. Однажды, когда мы на балконе смотрели «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», Полина держала мою левую руку, в то время как Алиса гладила мое правое бедро. Пьеса не произвела на меня никакого впечатления, но я хлопала в конце, как сумасшедшая, чтобы выпустить наружу всю запертую во мне энергию.

Полина сближала нас, надеясь, что это произойдет, но в то же время страшась этого. Каким-то образом я стала сексуальным посредником между ними обеими. Я была каким-то передатчиком, через который они транслировали послания друг дружке. Иногда я чувствовала себя с ними более одинокой, чем без них.

Однажды субботним днем, гуляя по Гарлему и слыша упорный бой барабанов из парка, мать и дочь вступили в очередную схватку. Полина по какому-то тривиальному поводу обвиняла Алису в том, что она ведет себя как ребенок, и Алиса отвечала, что в Полине все уже окостенело, особенно мозги. Эта веселая перепалка продолжалась, пока Алиса в припадке неопытного самолюбия не задела свою старшую соперницу:

- Я больше не ребенок. Господи боже, мама, я достаточно выросла, чтобы заниматься этим с твоей любовницей, так что отвяжись от меня.

- С моей… что?

- Мы с Молли любовницы.

Полина отшатнулась. Она так быстро и так гневно затрещала на итальянском, что я могла разобрать только:

 - Basta! Basta! - и звук пощечины. Когда ее вспышка двуязычности испарилась, она на чистейшем английском приказала мне навеки убраться из ее жизни и из жизни Алисы. Алиса стала возражать, но Полина погасила эту вспышку угрозой, что не пошлет Алису в колледж, если она будет настаивать на этих отношениях. Алиса была смышленой и не собиралась сама зарабатывать себе на колледж, особенно после знакомства с моей жизнью. Так что она склонилась перед высшей материальной силой своей матери. И я благородно удалилась на 17 улицу, где церберы-сторожа вгрызались в мои лодыжки, а водяные жучки устроили сафари на моей кухне.

Я мечтала о лагунах сточных канав под небоскребами, где я могла бы сесть на плот Энергетической Компании Эдисона, чтобы убраться из этого безумного города с этими безумными людьми. Дайте мне только острый кол, чтобы отбиваться от слепых аллигаторов, которых запустили в сточные канавы люди, купившие их маленькими крокодильчиками на Майами-Бич. Майами-Бич, так близко к Кэрри, с ее кротонами, иксорой и слепой гордостью. Майами-Бич, где престарелое поколение покупает расшитые блестками бандажи от грыжи в тон ботинкам. Даже если бы я проплыла все сточные трубы на побережье, я не стала бы причаливать там. Некуда мне там идти. Вот я здесь, в висячих неоновых садах, торгую своей задницей ради диплома и живу в дерьме. В дерьме, хуже, чем в Шилохе, и, черт возьми, есть ли на Манхэттене хоть один человек, не зараженный радиацией невезения? Может быть, это я. Может быть, я излучаю несчастья, или я все еще полна Пенсильванией и простыми мечтами? Может быть, мое место на подножьях пенсильванских холмов рядом с меннонитами и амишами, и тогда как же, черт возьми, я могу здесь снимать кино? Здесь даже электрических лампочек не добудешь. В курсе логики это называется - альтернативы дилеммы. Какой бы путь ты ни выбрала, тебя все равно поимеют. Но, если бы у меня были деньги, может быть, я бы выскользнула из этой дилеммы. Будь у меня деньги, я не была бы во власти случая и людей, у которых интеллекты размером с горошину, а эмоции давно ампутированы. С деньгами можно защитить себя. Но как получить их - это другой вопрос. Еще один год, и я окончу институт. Нечаянная радость. Все, что мне остается дальше - провалиться в трещины на мостовой, потому что никто не наймет меня. Дерьмо! Что ж, я не стану сдаваться. Но мне хотелось бы иногда отдохнуть. Мне бы хотелось снова увидеть холмы Шилоха и улечься на лугу за домом Эпа, там, где похоронили Дженну. Может быть, запах клевера поможет мне продержаться еще одну зиму в этом филиале ада. Может быть, я смогу собраться, побыв денек в сельской местности. За солнечный свет пока что не плату не берут.

Я вышла на дорогу и поехала автостопом в Филадельфию. Там меня подобрал водитель грузовика, в мужском варианте, который пытался меня облапать, когда я заснула, но я рявкнула на него, и он убрал свои нечестивые лапы. Он высадил меня на автобусной остановке в Ланкастере. После часа ожидания в смутном полусне, на терминале Грейхаунд я вошла в автобус. Громыхая, он взревел, изрыгая плотный черный выхлоп, осквернявший приземистые зеленые холмы юго-восточной Пенсильвании. Также эти холмы оскверняли огромные рекламные щиты, предлагающие Таню и «форды», или гласившими: «Пейте молоко, это идеальная пища от природы». То и дело сквозь заросли рекламы проглядывала сельская местность.

В Йорке мне пришлось ехать на двух автобусах, но наконец я добралась до Шилоха. Зеленый автобус остановился перед лавкой миссис Хершенер, и я выпрыгнула наружу. Все та же старая дверь и обрывки толя на дорожке. Крыльцо уже наполовину сгнило, а реклама «Нехи» уступила место рекламе «Севен-Ап», но это было все, что изменилось за пятнадцать прошедших лет. Дорогу до дома Эпа все еще не вымостили, там было брошено лишь несколько синих камней, чтобы создать иллюзию, что ее можно использовать в дожди. Солнце стояло высоко над головой, и молочно-белые бабочки гонялись за масляно-желтыми бабочками над июньской травой и над вспаханной землей. Я глубоко вдохнула и потянулась, чтобы апельсиновый свет солнца мог до меня добраться. Ноги сами понесли меня вниз по дороге. Я бежала, топая и шлепая ногами, которые, черт возьми, чуть не развалились уже на этих нью-йоркских тротуарах. Довольно скоро я уже вовсю махала руками и кричала, и ни одной рожи вокруг не было, чтобы глядеть на меня и думать: «Что делает эта чокнутая?» Никого не было в поле зрения, разве что бабочки.

Вокруг изгиба, вниз по холму, и вот он уже, старый каркасный дом. Белила были в моде, и его недавно выкрасили свежей белой краской. Тяжело дыша, я подошла к двери и постучалась, но никого не было дома. Вот и хорошо, так как мне было не до того, чтобы спрашивать кого-то, могу ли я отдохнуть у их пруда. На небольшой площадке цемента перед передним крыльцом были две монетки, вмурованные туда, когда мы с Лероем пошли в первый класс. «Пока у нас есть эти два цента, - говорила Кэрри, - мы еще не разорены». Крольчатники исчезли, а свиная лужа была засажена анютиными глазками и петуниями «фанданго».

Пруд был все тем же старым прудом. Край его был покрыт зеленой ряской и высокой травой, выступающей из стоячей воды, все вокруг в лягушачьей икре. Вокруг травы собиралась пена. Я опустилась на землю рядом с прудом, заложила руки за голову и смотрела на облака. Скоро уже насекомые и птицы принимали меня за камень. Гусеница врезалась в моей левый локоть, а пересмешник удосужился какнуть мне на ногу.

Я открыла глаза, медленно повернула голову, и на меня глядела самая большая лягушенция, которую я видела за всю жизнь. Меня она не боялась, это была строптивая лягушка. Она глядела на меня, потом моргнула, надула красно-розовое горло, и издала такой квак, который разрушил бы Иерихон. С другого конца пруда послышался ответный залп. И еще две маленьких зеленых головы выглянули из воды, чтобы обследовать млекопитающее, лежащее на берегу. Амфибии, наверное, считают нас низшими созданиями, потому что мы не можем жить то в воде, то на суше, как они. Вдобавок к биологическому превосходству, эта лягушка была более цельной, чем я. Она не хотела снимать кино. Она даже не видела кино, как и прочих вещей, которые не интересуют лягушек. Она только и знала, что плавать, есть, заниматься любовью и петь, когда ей в голову взбредет. И, кажется, никто еще не слышал о лягушках-невротиках. Когда только люди перестанут думать, будто они - вершина эволюции?

Как будто давая мне понять, что она думает о моих мыслительных процессах, эта голиафина издала мощный рев и взлетела прямо в воздух, спугнув стрекозу, путешествующую на бреющем полете. Ее четыре ноги коснулись земли; она развернулась обратно в воздухе и приземлилась в пруд с истинно героическим всплеском, промочив мне половину рубашки. Я села и смотрела на рыбьи чешуйки, которые гонялись друг за другом по краю, где терялись в трясине; потом увидела огромную голову лягушки, которая выглядывала из травы. Чертова лягва мне явно подмигнула.

Я встала, отряхнулась и быстро пошла к оврагу, через сточную трубу и по другой стороне, и вышла на дорогу к старому дому Леоты. Я могла поздравить себя с тем, что такая маленькая и худая, даже могу проскользнуть через водосток.

Миссис Бисланд все еще жила в этом доме. Кустарники выросли, и появился алюминиевый сайдинг, но в остальном все выглядело, как раньше. Сама она тоже была почти как раньше, только совсем седая. Она была удивлена, что видит меня, стала суетиться, спросила, как поживает Кэрри, и как печально ей было узнать, что Карла не стало в шестьдесят первом году. А знаю ли я, что Леота вышла за Джеки Фэнтома, у которого есть автомастерская в Западном Йорке, и они теперь очень хорошо живут? Она дала мне их адрес на Даймонд-стрит, и я поплелась обратно до лавки миссис Хершенер, зашла туда и купила рожок малинового мороженого. Дама за стойкой рассказала мне, что миссис Хершенер три года назад повесилась, и ни одна душа не знала, почему.

Миссис Бисланд, видно, позвонила Леоте, потому что она меня ждала. Не успела я постучаться в дверь, как она уже открылась, и там была Леота - те же кошачьи глаза, та же томная фигура, но, господи боже, она выглядела на все сорок пять, и на ней, как опоссумы, висели два сорванца. Я выглядела на двадцать четыре. Она увидела себя в моих глазах, и в ее глазах мелькнула боль.

- Молли, заходи. Это Джеки Младший, а это Марджи, в честь мамы. Поздоровайтесь с тетей.

Джеки Младший в свои пять лет мог сказать «привет» довольно внятно, но Марджи стеснялась. По-моему, она никогда не видела раньше женщины в штанах.

- Привет, Марджи, привет, Джеки.

- Теперь, Джеки, отведи свою сестру во двор и поиграйте.

- Я не хочу идти с ней играть. Я хочу с вами.

- Делай, что тебе говорят!

- Нет! - он надул губы так, что чуть их не вывернул наизнанку.

Леота наподдала ему по заднице, выпихнула наружу за шиворот, и крики не замолкали еще двадцать минут.

- Иногда с ними с ума сойдешь, но я люблю их.

- Конечно, - сказала я. Что еще я могла сказать? Каждая мать говорит то же самое.

- Что привело тебя в Йорк?

- Думала вырваться на денек из большого города.

- Из большого города? Значит, ты не во Флориде? Ах, да. Кажется, я слышала от мамы, что ты отправилась в Нью-Йорк. Не боишься, что тебя убьют на улицах, все эти пуэрториканцы и ниггеры?

- Нет.

Повисла неловкая пауза.

- Я не о том говорю, что белые не способны к насилию. Но там, где ты живешь, всякие люди толкутся. У меня нет предрассудков, ты ведь знаешь.

- Знаю.

- Ты уже вышла замуж?

- Разве ты не помнишь? Когда мы были детьми, я сказала тебе, что не собираюсь выходить замуж. Я сдержала обещание.

- Ну, тебе просто не встретился подходящий мужчина, - нервный смешок.

- Верно. Все так говорят, только это чушь собачья.

Ее лицо отметило непристойность, но в углах рта заиграл слабый намек на одобрение.

- Я вышла за Джека, как только школу закончила. Мне хотелось убраться из дома, и это был единственный способ, но я и любила его. Он хороший муж. Работает много, детей любит. Лучшего я и желать не могла бы. Ты бы видела Кэрол Морган. Она вышла за Эдди Харпера, помнишь его? Он был на два года старше нас. Пьет он до беспамятства. Мне повезло.

Я смотрела на аккуратный маленький домик с пластиковыми чехлами на мебели и керамическими лампами. На кухне была скатерть с нарисованными бобами, из жаростойкого пластика, и в центре стоял пучок пластиковых хризантем. Гостиная была оазисом, где от стены до стены лежал ковер цвета авокадо. Леота, наверное, содрогнулась бы, увидев мои ящики из-под молока.

Джеки Младший либо решил заткнуться, либо его хватил внезапный случай рака горла, потому что наконец мы смогли говорить потише.

- Тебе кофе, или содовой, или еще чего-нибудь?

- Кока-колы.

Она пошла на кухню и вытащила из огромного коричневого холодильника банку кока-колы в шестнадцать унций. Пока она шла обратно, чтобы передать ее мне, я заметила, что ее тело потеряло свою гибкость, и она двигалась довольно медленно; груди у нее опали, и волосы были тусклыми.

- Что ты делаешь в большом городе?

- Заканчиваю Нью-Йоркский университет. Я на факультете кино.

Она была поражена.

- Собираешься стать кинозвездой? Знаешь, ты немножко похожа на Натали Вуд.

- Спасибо за комплимент, но не думаю, что из меня получится кинозвезда. Я хочу делать кино, а не быть в нем пешкой.

- О, - она ничего больше не могла сказать, потому что кино - таинственный процесс, и все, что она видела оттуда, были кинозвезды.

- Леота, ты когда-нибудь думала о той ночи, что мы провели вместе?

Ее спина застыла, и она опустила глаза.

- Нет, никогда.

- А я иногда думаю. Мы были такие молодые, и, по-моему, даже милые.

- Я не думаю о таких вещах. Я мать.

- И что, от этого захлопывается та часть твоего мозга, где хранится память?

- Я слишком занята для такой ерунды. Разве есть у кого-нибудь время на такие мысли? В любом случае, это было что-то нездоровое, извращенное. У меня нет на это времени.

- Грустно это слышать.

- Почему ты меня об этом спрашиваешь? Зачем ты сюда вернулась - чтобы меня об этом спрашивать? Ты, видно, такой и осталась. Поэтому ты расхаживаешь в джинсах и свитере? Ты одна из этих тронутых? Я этого не понимаю. Совсем не понимаю. Ты же такая красивая девушка. У тебя могло быть множество мужчин. У тебя больше выбора, чем было у меня в этом месте.

- Кажется, ты говорила, что тебе нравится твой муж.

- Я люблю своего мужа. Люблю своих детей. Для этого и создана женщина. Просто ты живешь в большом городе, и ты образованная - ты могла бы выйти за доктора, адвоката, или даже за какого-нибудь телевизионщика.

- Леота, я никогда не выйду замуж.

- Ты сумасшедшая. Женщина должна выйти замуж. Что с тобой будет, когда тебе будет пятьдесят? Нужно ведь стариться рядом с кем-нибудь. Ты еще пожалеешь об этом.

- Я собираюсь в девяносто девять лет угодить под арест за дебош, а стариться ни с кем рядом не собираюсь. Что за мысли! Господи, тебе двадцать четыре года, а ты уже заботишься о том, что будет, когда тебе стукнет пятьдесят. Это бессмысленно.

- Только это и имеет смысл. Я должна думать о безопасности. Должна копить деньги, планировать, как наши дети будут учиться, и как мы будем жить, когда не сможем работать. Я не получила образования и хочу быть уверенной, что дети его получат.

- Ты бы могла поступить в институт, если хочешь - ведь есть государственные институты и тому подобное.

- Я слишком старая. И слишком занята. Не думаю, что смогу сидеть в классе и чему-то там еще учиться. Это прекрасно, что ты это делаешь, я восхищаюсь тобой. Ты можешь знакомиться со многими людьми, так что когда-нибудь встретишь подходящего и угомонишься. Только подожди.

- Хватит этого дерьма. Я люблю женщин. Я никогда не выйду за мужчину, да и за женщину тоже. Это не мое. Я оторва-лесбиянка.

Леота резко втянула воздух.

- Тебе надо проверить, что у тебя с головой. Таких, как ты, запирают под замок. Тебе нужна помощь.

- Да, я знаю людей вроде тебя, которые запирают под замок людей вроде меня. Прежде чем ты вызовешь прислужников Гетеросексуальной Инквизиции, я удираю.

- Не надо таких громких слов, Молли Болт. Ты всегда была нахалкой.

- Ну да - а еще твоей первой любовницей.

Я хлопнула дверью, и вот уже была на улице, рядом с шеренгой подержанных машин. А она, возможно, умерла там на месте, почем мне знать.

Теперь - обратно в Вавилон-на-Гудзоне. Снова туда, где воздух разрушает легкие, и шаги за спиной могут принадлежать тому, кто перережет тебе горло. Туда, где сверкающий Бродвей по ночам зовет в гости пригороды и завлекает их в свои театры. Туда, где хитрые глянцевые журналы набрасываются на свежую плоть и ежемесячно готовят ее на стол национальному клубу каннибалов. Туда, где миллионы людей живут бок о бок в ячейках прогнивших сот и никогда не здороваются друг с другом. Загазованное, переполненное, зловонное место, единственное место, где для меня есть место, где есть хоть какая-то надежда. Надо возвращаться и держаться. По крайней мере, в Нью-Йорке я могу стать чем-нибудь большим, чем производитель нового поколения.