Нам нечасто случается пересмотреть свои взгляды на нечто столь фундаментальное, как вера в высший разум. Во всемогущего. В Господа Бога.

Но только высший разум мог сделать живых настолько вкусными. Только всемогущий мог наделить человеческую плоть заживляющей силой. Только Господь мог проявить такую иронию, которая позволила ходячим мертвецам выдавать себя за живых путем поедания последних.

Как бы там ни было, именно это я и пытаюсь выяснить.

Не то чтобы мне хочется играть чью-то роль. Мое лицо все еще вдоль и поперек простегано швами, и походка неестественная, как у чудовища Франкенштейна в исполнении артиста балета Джоффри. Но, по крайней мере, когда я сижу на одной из последних скамей в конгрегационалистской церкви Соквел-виллидж, никто не орет, не хватает ртом воздух и не кривит лицо.

Вечером в среду службы нет, так что битва с толпой прихожан мне не грозит. Народу в церкви немного, а если твоя голова склонена в молитве, то люди не станут зря тебя беспокоить. Впрочем, я пришел сюда не за тем, чтобы помолиться.

Когда у Риты магическим образом забилось сердце, я задался вопросом, а действительно ли это связано с чем-то необъяснимо-религиозным. Те немногие чудеса, о которых я слышал, всегда приписывались Богу, Иисусу, и я решил посмотреть, поверю ли я, что наше исцеление стало возможным благодаря вмешательству высших сил. Я не ищу подтверждений или хоть каких-то зацепок; скорее, меня разбирает любопытство. А вдруг все это время я был не прав?

Я не жду сенсаций, не надеюсь, что меня озарит, и я услышу глас божий. Я пришел сюда проверить: вдруг что-то упущено? Ведь когда начинаешь питаться человечиной, даже если ты отродясь не верил в Бога или высшие силы, тебя все равно терзает мысль об осуждении на вечные муки.

Невзирая на изысканный вкус человеческой плоти, каннибализм не есть явление, которое мы признаем безоговорочно. Будь он неотъемлемой частью жизненного уклада в обществе, где ты рожден, вполне логично было бы относиться к людям, как пиранья относится к тонущей корове. А когда больше тридцати лет ты прожил всеядным существом, ходил на званые обеды к соседям и друзьям и ни с того ни с сего вдруг начинаешь задумываться, как вкусна будет булочка, если проложить ее кусочком от твоего друга или соседа и сдобрить горчичкой и кетчупом, да не забыть добавить ломтик помидора, — к таким фантазиям еще надо привыкнуть.

Наверное, поэтому Рей и выбрал свой способ приучить нас питаться живыми.

Знай я точно, чем меня угощают, сомневаюсь, что с таким упоением уплетал бы предложенную мне еду. Но скажу, положа руку на сердце: о содержимом я догадывался с самой первой банки. Просто не хотел принимать в расчет такую возможность. Вот бы и дальше пребывать в блаженном неведении. Хотя сложно оставить без внимания то, чем питаешься, когда у твоей неживой подружки вновь забилось сердце.

Поэтому я здесь.

Уповаю на то, что происходящие с нами метаморфозы творятся благодаря божественному чуду, деснице Божией, а не целебным свойствам друзей и соседей. В первом случае я тешусь надеждой найти в себе силы и справиться с неуемным желанием есть человечину. В последнем — рассчитываю найти добрый молоток для отбивных.

Живых в церкви с полдюжины. За несколько рядов передо мной молится женщина, в притворе у меня за спиной парочка обсуждает предстоящее венчание, четвертый — мужчина — присел слева, у одной из передних скамей. Еще одна женщина, чем-то очень расстроенная, разговаривает со священником. Священник — шестой.

Последние тридцать минут я стараюсь не обращать на них внимания. Сижу, словно тут никого нет, опустил голову и притворяюсь молящимся, а сам меж тем жду знака, за которым сюда пришел. Однако время от времени меня обдает их запахами, и я ловлю себя на мысли о том, какие они на вкус.

Надо было поесть перед выходом из дома.

К аппетиту — вот к чему сложнее всего привыкнуть. До того как я стал питаться человечиной, я ел больше по привычке, а вовсе не из-за чувства голода. Хотелось чего-нибудь, что хоть немного отличалось бы на вкус от пропаренного риса, хлеба и пасты. А теперь все чаще и чаще я жажду риса с жарким из человечины, бутерброда с сыром и человечиной и спагетти с соусом из человечины.

Никогда не думал, что дойду до такого. Я не просил этого. Не просил, чтобы меня воскресили. Не просил консервов из человечьего мяса. Однако повернуть вспять теперь сложно. Внутри меня что-то изменилось. Что-то выходящее за границы физиологии. Находящееся на уровне инстинктов. Я ощущаю, как новое чувство растет, пытается полностью завладеть мной. И я поддаюсь ему, забывая обо всем.

Однако какая-то часть моего существа все же восстает, жаждет найти причину верить, что есть другой путь. Что я могу существовать среди живых, не думая о том, какие сочные они на вкус. Но эта часть становится все меньше и тише.

Итак, сидя в церкви с закрытыми глазами и склоненной головой, я замечаю, что, несмотря на весь религиозный скептицизм, несмотря на то, что я лишь прикинулся верующим, я молюсь. Надеюсь, мне будет дан знак, сигнал, что все перемены во мне — заживление ран, возвращение к жизни — происходят благодаря вмешательству божьему. Так я хотя бы буду считать страсть к живым вредной привычкой, собственным выбором, чем-то, от чего нужно отказаться. В противном случае придется признать: поедание человечины необходимо мне для выживания.

Голоса парочки, обсуждающей предстоящую свадьбу у меня за спиной, неожиданно стихают. Я открываю глаза. Женщины и священника, что стояли рядом с алтарем, уже нет. Как и человека, который был слева у передних рядов. Единственная из живых — женщина, что сидит на несколько рядов впереди меня, склонив голову. Ее усердие в молитвах достойно похвалы. Но тут в тишине церкви раздается храп, и до меня доходит — она тоже притворяется, совсем как я.

Я по-прежнему жду знак, когда с улицы доносится шум. Непонятно, что происходит, но сирен не слышно, поэтому я решил, что со мной это не связано. Затем через заднюю дверь входит священник в сопровождении двух офицеров службы отлова бродячих животных.

— Это он. — Священник указывает на меня. — Уму непостижимое кощунство!

Вот тебе и божье вмешательство.