— Рядовой Белосельский, вы слышали команду?

— Извините, товарищ старший сержант, задумался…

На скуластом, загорелом лице сержанта отразилось такое изумление, словно Ваня вышел на построение в домашних тапочках.

— О чем, если не секрет?

— Да так… Ни о чем, товарищ старший сержант.

Сержант пристально смотрел на Ваню, точно решал в уме задачу с двумя неизвестными: что это — сознательное хамство или простодушие? Мишка горячо дышал Ване в затылок, готовый принять казнь вместе с другом. Но сержант неожиданно улыбнулся, вспомнив, видимо, что перед ним еще не солдат, а неотесанный штатский пень, с которого снимать и снимать стружку.

— Плохо, товарищ Белосельский, — назидательно сказал он, — оч-чень плохо! У солдата мозги должны быть всегда включены на внимание. Первая солдатская заповедь: знать свое место в строю и внимательно слушать команду. Запомнили, товарищ Белосельский?

— Так точно.

— Ну держись, Иван, за Вовочкой не пропадет, — обеспокоенно прошептал Мишка.

Вовочка — заместитель командира взвода старший сержант Зуев. Правда, Вовочкой солдаты называли его только за глаза — сержант не из тех, кто потерпит фамильярность. Он русоволос и голубоглаз, как большинство коренных новгородцев, и когда стоял перед строем, развернув широченные плечи, в нем чувствовалась древняя тяжеловесная сила новгородских ратников. Обычно Зуев не стеснял себя словами, особенно играя в волейбол — тут он мог высказать незадачливому игроку все, что в данный момент о нем думает, невзирая на чины и звания. Но когда Зуев чувствовал себя задетым, как командир, речь его становилась убийственно вежливой.

— Да и вид у вас, товарищ Белосельский… — Зуев развел руками, изображая высшую степень удивления. — Прошу прощения, но в данном случае трудно назвать вас рядовым. Солдат в строю — это же воин! Орел! А не какой-нибудь инвалид в обозе. Сапоги надраены, бляха надраена, ремень затянут. Пилотка на два пальца выше брови и чуть-чуть на правый глаз — молодцевато! Рота-а, поправить пилотки! Вот так… Ничего, ничего, со временем выработается автоматизм. Белосельский, даю две минуты, чтобы сапоги и бляха заблестели, как положено.

— Ну, что я говорил? — горестно шепнул Мишка.

Ваня помчался в казарму. За две минуты, щедро отпущенные Зуевым, сапоги можно привести лишь в относительный порядок, а для придания им настоящего вида и блеска у солдат существует целая наука: вначале сапоги надо высушить в сушилке или под батареей, затем намазать ваксой и снова высушить. После этого головки поливаются сладкой водичкой, чтобы на них образовалась пленка. Снова высушить и потом бархоточкой, бархоточкой… Но Ване было не до сапожной классики. Кое-как приведя сапоги и бляху в приличное состояние, он побежал на плац.

— Р-рота! Равняйсь! Рядовой Белосельский, по команде «равняйсь» смотрят на командира, а он всегда справа… Равняйсь! Сми-ирна!

Сержант взял под козырек и направился к командиру роты, наглядно демонстрируя молодым почти балетную красоту строевого шага.

— Товарищ старший лейтенант, первая рота для строевых занятий построена. Заместитель командира взвода старший сержант Зуев.

Сержант докладывал, нажимая на «о» и разделяя слова небольшими ритмическими паузами. Эти паузы превращали обыкновенный рапорт в торжество воинского ритуала. Вряд ли Зуеву были знакомы труды военных психологов, но его любовь к армии, со всеми ее установлениями и целями, подсказала ему, чем можно взять за душу молодых, строптивых, необученных. И строй замирает, покоренный значительностью момента.

Кстати, комиссар, а вы представляете себе, что такое строевой, он же парадный, шаг? Когда на разводе строевым шагом, да еще под оркестр, идет полк по двенадцать человек в шеренгу, как одна струночка, — душа замирает… На парадах не то. Там демонстрация силы, а здесь, где нет восторженных зрителей и праздничного декорума, — сама сила. И красота, если хотите. Мужская, требовательная красота братства. Но дается солдату эта красота многим и многим потом…

Вовочка ежедневно и истово гоняет нас, готовя к присяге. По-моему, он всерьез собирается за эти недели сделать из нас образцовых солдат. Вернее, за те часы, когда мы попадаем ему в руки. Помимо строевых и разных хозяйственных занятий, мы усердно изучаем уставы, знакомимся с частью, техникой, обилием солдатских специальностей. Должен вам сказать, что Вовочка также не чужд и теории.

— Строй дисциплинирует, — веско заявил он во время перекура, пресекая Мишкины разглагольствования о бессмысленности «шагистики». — Армия — это прежде всего дисциплина. И вам, Лозовский, не мешало бы это крепко запомнить. Умение ходить в строю вырабатывает у солдата чувство соседа, всего строя, обстановки: ты не один, не сам по себе, а часть коллектива. Твое «я» как бы сливается с общим «мы»…

И, заметив на наших физиономиях недоверчивые, ехидные усмешки, мгновенно переходит к практике:

— Рота! Становись!

Вовочка совершенно прав, комиссар, практика — лучшая проверка любой теории. В этом мы постепенно убеждаемся на собственном опыте.

Представьте себе, комиссар, белый от солнца бетонный плац. Синее небо без единого облачка. С трех сторон плац окружают разноцветные щиты с бравыми танкистами, летчиками, моряками и текстами, а за щитами море зелени. От берез, осин, тополей лежит на траве густая животворная тень. На газонах, отделенных от красных щебенчатых дорожек треугольниками беленого кирпича, трава растет мягкая, прохладная… а мы в тяжелых сапогах дружно топаем по середине плаца под беспощадным солнцем, подгоняемые не менее беспощадным сержантом.

Нога идет от земли на пятнадцать сантиметров, носок оттянут, частота ударов — сто десять в минуту. Пройдешь пятьдесят метров — живот начинает болеть. Немудрено: пресс работает с полной нагрузкой — любой живот убирается. Руки от груди и назад до упора. Голова поднята. Смотреть только вперед, иначе нарушишь строй. А если идешь в шеренгу, то есть впереди, — только глазами чувствуешь плечо соседа. Слышите, комиссар, плечо соседа!

Я чувствую плечи Мишки и Коли: они от меня справа и слева, и от их плеч идет ко мне волна надежности. Может быть, именно в этом чувстве надежности плеча товарища и заключена главная философия строя?

После строевой мы не смотрим друг на друга и вообще ни на кого. Куртки прилипают к спинам, пот течет из-под пилоток не струйками, а полноводными ручьями, ноги гудят, как телеграфные столбы, в наших некогда умных глазах отсутствует даже тень мысли… Мы мечтаем об одном — поскорее попасть в вожделенное место за казармой. Там, рядом со столовой три деревянные длинные лавки составлены покоем вокруг забетонированной ямы — полковой пепельницы. Там березы и тень. Там из длинноногого поильника бьет холодный прозрачный родник…

А неугомонный Вовочка требует:

— А ну, орлы, гляди веселей! Запевай!

Орлы квохчут, как мокрые курицы, недовольно и сварливо. Что за дела?! А сплясать не требуется? Но Вовочка твердо смотрит на Мишку, и… Мишка запевает. Первые слова вылетают из его пересохшей глотки с жестяным скрипом.

Через минуту мы яростно орем на Вовочку, на себя, на весь белый свет:

И даже топаем в ногу. Не могу сказать, комиссар, что песня дала нам силу, но усталость перестала быть главным ощущением. Мы топали через весь плац и орали, а «старики», пробегая рысцой по своим делам, останавливались и смотрели на нас, скорее всего с жалостью, но нам-то казалось, что они завидуют нам — такие мы мужественные, пропыленные, дружные ребята!

Из окон казармы, со всех ее этажей выглядывали дневальные. Им тоже, конечно, было завидно, и поэтому они кричали Вовочке: «Эй, сержант, не мучай молодых!», «Давай, сержант, генералом будешь!»

Но нашему сержанту эти выкрики мимо уха. Наш Вовочка гордый человек и не суетится по мелочам. Он дает нам предметный урок трех «д», которые с его точки зрения составляют сущность солдата: достоинство, дисциплина, долг.

На этих же днях, комиссар, мы познакомились с командованием полка: полковником Муравьевым — командиром и подполковником Груздевым — замполитом.

Явление командиров новобранцам происходило торжественно, в клубе. Полковника Муравьева я до встречи видел не раз, издали. Он из кадровых. Знаете, комиссар, есть начальники, которые налетят шквалом, наорут, обидят крепким словом… и тут же забудут. Толку от такого начальника мало, но жить с ним спокойнее. Наш полковник, если верить солдатскому радио, никогда не кричит, тонко блюдет этикет в отношениях с подчиненными, но и ничего не забывает: ни плохого, ни хорошего. В полку его уважают и побаиваются. Я сам видел, как полковые прапорщики, хозяева продовольственных и вещевых складов, по зову полковника не идут, как обычно, вразвалочку, а бегут рысцой, подобрав животы.

Подполковник Груздев рядом с подтянутым, спортивным командиром, как массивная гора рядом со шпилем. Вообще на них любопытно взглянуть, когда они рядом. Если командир всем своим видом и манерами являет собой классический тип офицера, то замполит — хлебороб, лесоруб, одним словом, хозяин земли. Сеятель.

Жена замполита Светлана Петровна работает в полку библиотекарем. Я уже имел честь познакомиться с нею. Ничего не скажу — едкая женщина… Вам сродни, дорогой комиссар.

Встреча с командиром была недолгой. Он коротко рассказал о назначении полка, его ближайших задачах, затем извинился и убыл, как говорят в армии. А замполит повел нас в комнату боевой славы полка. Она тут же в клубе, на втором этаже. Там мы узнали, что в первые дни войны на базе понтонно-мостового полка был сформирован отдельный понтонно-мостовой батальон, от которого ведет славное происхождение наш инженерный полк. Знаете, комиссар, это наш полк зимой сорок первого года под огнем вражеской артиллерии переправил на понтонах танки из Невской Дубровки на левый берег Невы, на тот самый знаменитый Невский «пятачок». Помните, вы рассказывали, что ваш отец командовал ротой при захвате плацдарма, и если бы не подоспели танки, они бы все там полегли? У меня даже сердце екнуло, когда я узнал, кто переправил эти спасительные танки. Понимаете, комиссар, точно живая ниточка протянулась отсюда, из комнаты боевой славы, на тот «пятачок», где сражался ваш отец. А когда генерал Федюнинский вел наступление на Любань, наш полк ему в помощь перебросил через Ладогу целую танковую бригаду. По тонкому льду, в двадцатиградусный мороз!..

На следующий день нам показывали боевую технику полка: звенья на машинах, технику разведки, мостостроительные установки и другие механизмы. Я смотрел на все это и не мог отделаться от мысли: эту бы современную технику да тем понтонерам, которые в блокаду, в голод, холод, полуживые обеспечивали фронты… Как они только выдержали все это? А мы, комиссар, мы сумели бы так, как они: в голод, холод, под огнем врага?

Технику нам демонстрировал длинный и жилистый, как подъемный кран, майор. Речь его звучала примерно так:

— Что такое мостостроительная установка, товарищи? Это техника, которая строит низководные деревянные мосты. Допустим, товарищи, что в ходе войны навели наплавной мост. Боевая техника перешла на противоположный берег. После этого, товарищи, мост сворачивают и идут дальше. А пока мост стоит и техника идет, понтонеры выбирают место и строят низководный деревянный мост с помощью чего? Правильно, с помощью этих самых мостостроительных установок, товарищи. Потом наплавной мост сворачивают, а низководный остается. Есть в нашем парке еще металлический мост ТММ — это для узких препятствий и разных переплюек…

Переплюйками, комиссар, понтонеры называют мелкие речушки. По-моему, очень точно.

Честное слово, комиссар, я и не представлял себе, что в инженерном полку может быть столько специальностей для солдата: понтонеры, водители, разведчики, водолазы, связисты, радиотелефонисты, механики-водители гусеничных машин, механики-водители плавающих машин и так далее, вплоть до самых неожиданных: сапожника или писаря-чертежника.

Выбор велик, но мы с Колей и Мишкой твердо решили стать понтонерами — нести крест главного дела.

Понимаете, комиссар, танкисты, летчики, моряки, конечно, романтичнее. О понтонерах ни песен не поют, нет ни кинофильмов, ни легенд, но… танки, самолеты, крейсеры — это временное состояние человечества, а мосты вечны. Их будут строить, пока жива наша планета.