Дверь открыла рослая женщина с красным мокрым лицом и красными распаренными руками. На оголенных локтях висели клочья мыльной пены. Дверь в ванную была открыта, и оттуда валил пар.

— Постой, я воду прикрою! — сказала женщина и побежала в ванную.

Ксюша осталась стоять в открытой двери, не решаясь войти. В ванной стало тихо. Женщина снова вышла в коридор, оправляя прилипшее к телу, влажное платье.

— Чего не заходишь? Пришла, так проходи, не бойся. Тебе кого?

— Мне… Мне нужен Тима.

— Тима? — удивленно переспросила женщина. — А ты откуда? Не из школы?

— Нет… Я сама по себе.

— Ага… — Женщина кивнула, развязала марлевую косынку и вытерла лицо и шею. — Ф-фу-у… упарилась. В прачечную жалко отдавать — рвут на этих машинах, а теперь трудно стало управляться, годы не те. Значит, сама по себе? А я думала, ты от Ирины Степановны, задачки Тиме принесла.

— Нет, я сама по себе, — повторила Ксюша, — мне Тима нужен. Очень.

— Ну-ну, — сказала женщина, разглядывая Ксюшу маленькими светлыми глазами. Их почти не было видно из-под набрякших век. — А зачем он тебе? Ты чья такая будешь? Что-то я не припомню…

Ксюша почувствовала себя ужасно неловко. Она вспомнила, как удивился дядя Павел: «Ну, посуди сама, с чего бы это я взял и пошел к незнакомым людям? Что я им скажу?» А она-то тогда еще подумала, что дядя Павел безразличный человек… Может, это и есть Тимина мама? А вдруг она не хочет, чтобы к Тиме кто-нибудь приходил, особенно незнакомые? Ну и сказала бы сразу, а то пристала: кто, что, почему… Как будто один человек не может просто так прийти к другому человеку. Разве надо помогать только знакомым?

— Да ты не обижайся… ишь какая гордая. — Женщина усмехнулась. — Нету его, Тимы-то. На деньрожденьи он.

Ксюша растерялась.

— К-как нету? Он же… Разве он уже ходит?

Вот это номер… Значит, она зря старалась? Женщина махнула рукой и вздохнула.

— Какой там ходит… От такой напасти докторов нету. Не изобрели еще. Я и то говорила Марии: куда парнишку тащишь? Своего счастья нету, нечего и на чужие любоваться — только душу травить. Просидел дома семь лет, а теперь нате вам, по гостям таскать сына вздумала. А если грипп какой подцепит?

— Семь лет? — ужаснулась Ксюша.

— Ну да! Четыре годка ему было, когда он свалился с забора и зашиб спину. С той поры и болеет. Мария по докторам все ноги до колен стоптала, да все без толку.

— А как же он пошел на это деньрожденье? — спросила Ксюша.

— Не пошел. Повезли его на машине. Мария с подружкой. У Лизиной дочки праздник сегодня. Дети соберутся, вот они и решили — пусть у нашего Тимофея хоть раз в жизни тоже праздник будет. Я, конечно, против была, да кто старую тетку послушает?

— А когда он вернется?

— Кто его знает. Может, завтра, а может, и послезавтра. Машину закажут и привезут.

Ксюша расстроилась не на шутку. Вдруг Тима действительно вернется только послезавтра? А послезавтра выписывается отец… Неужели она так и уедет, не повидав Тиму? И как же быть теперь с запиской Игоря Владимировича? Эта тетка говорит, что Тимина мама уже была у докторов и ничего не вышло…

— А тетя Мария у всех-всех докторов была?

— Да уж… побегала. У тебя какое дело-то к Тимофею?

Ксюша растерянно молчала, не зная, что сказать. Да и что говорить, если Тимы нет и доктора его уже смотрели?

— Я… Мы к Новиковым приехали, а у Сани картины Тимины на стенах висят…

Тетка понимающе покивала головой.

— Вона что… Значит, потянуло своего к своему.

— Как это — своего? Мы же не знакомые.

— А это здесь ни при чем. Люди, милая, тоже на разные породы делятся. У одних душа к красоте да мечте повернута, а у других — к пирожным. Приходил тут из школы один парнишечка. Такой чистенький да гладенький. Посмотрел Тимофеевы рисунки и говорит — баловство. Нужно, говорит, отражать жизнь, а не выдумывать. Красиво, мол, только то, от чего польза бывает. И кенарь птица бессмысленная, и кошка, поскольку медики давно всех мышей повыводили… Я глянула на Тимофея, а он сидит такой скучный, будто у него вся кровь замерзла. Взяла я тогда этого парнишку за плечико, вывела в коридор и говорю тихонько: «А ну-ка, иди от нас подальше и приноси пользу ногами, если души нет. Человеку не только есть надобно…» А он мне: «Вы, Полина Ивановна, отсталая женщина…»

Полина Ивановна улыбнулась. Светлые глаза словно оттаяли:

— Я теперь к Тимофею просто так не пускаю. А то придет еще такой мускулистый да ненароком ногой на сердце наступит. У тебя душа-то, видно, сродни Тимофеевой… Жаль, что его нету.

В комнате громко запела птица. Сначала отрывисто, точно прокашливалась, пробуя горло, а потом залилась такой длинной трелью, что Ксюша испугалась — вдруг у птицы не хватит дыханья и она задохнется.

— Кто это? — шепотом спросила она.

— Кенарь. Геркулесом зовут. Я уж Тимофея корила: у птицы имя должно быть нежное, а он выдумал… еще вермишелью бы назвал.

Ксюша невольно улыбнулась.

— Геркулес — это был такой герой, самый сильный во всей Древней Греции. Я сама про него читала.

— Ну, раз в книге прописано — другое дело. А Тимофею я еще дам. Вздумал над старухой насмешки строить. Нет, чтоб объяснить… Я ему: «Ты зачем птицу крупой обзываешь?» А он смеется: «Тетя Поленька, человек без каши, как птица без крыльев… ни туды, и ни сюды». А еще у него тритон Гена в банке живет. Ну, чисто крокодил, только маленький. И рыбы всякие. И хомяк Мыслитель. Встанет посреди клетки и стоит часами. Хочешь посмотреть?

— Очень, — сказала Ксюша.

Полина Ивановна открыла дверь в глубине коридорчика.

— Иди. Ты не смотри, что наш Тимофей без ног. Такого выдумщика да насмешника — поискать.

Ксюша следом за Полиной Ивановной вошла в комнату и удивленно огляделась. Эта комната совсем не походила на обыкновенные комнаты, в которых живут. Она была похожа скорее на зимний сад. Ксюша видела такой сад в общежитии шахтеров под Воркутой.

Здесь не было никакой мебели, только письменный стол в углу, да книжные полки в два ряда вдоль стен, чтобы Тиме было удобно, сидя в кресле, взять любую книгу. На стенах висели акварели, а между акварелями чуть ли не с потолка спускались длинные зеленые бороды цветов. И на окне, и на полу под полками тоже стояли разные цветы. Возле окна стоял мольберт с недорисованной картиной, торчали в деревянном стакане кисти, обернутые в аккуратные бумажные колпачки, несколько коробок с красками. Рядом с мольбертом — круглый аквариум с рыбками, а чуть подальше возвышалось розовое дерево. На толстой ветке сидел, надутый, как шарик, серенький кенарь и смотрел на Ксюшу черной бусинкой.

В стене слева был дверной проем во вторую комнату, но двери не было. Вместо двери свисали ветви цветов. Там стояли две кровати, шкаф и пустое кресло на больших колесах. В кресле спал пушистый желтый кот.

— А где Мыслитель? — спросила Ксюша.

— А под столом. Любит спать в темноте, — сказала Полина Ивановна, — а Геннадий в банке на окне. Во-он там, за бегонией. Сейчас я их кормить буду.

— А кот не съест Геркулеса?

— Что ты! Наш Прометей добрый. Тимофей его так воспитал. И с Геркулесом они дружат. Из одной миски едят, можно сказать. Попробуй подойди к кенарю…

Ксюша подошла к дереву, протянула руку. В ту же секунду Прометей одним прыжком перемахнул всю комнату и, вздыбив шерсть, зашипел на Ксюшу. А кенарь раздулся шариком и нахально защелкал, словно предупреждал: «Только тронь… Прометей тебя съест!»

Полина Ивановна засмеялась, довольная.

— Видала? Лучше отойди от кенаря, а то Прометей и укусить может. За себя не укусит, а за друга может. Я сейчас только за кормом схожу.

Ксюша на всякий случай отошла от дерева и принялась рассматривать картины. Здесь они были совсем другими, не такими, как у Саньки. Вот букет цветов на снегу… И видно, что мороз и ветер, а цветам ничего не делается… даже снег вокруг подтаял. На другой — рослая громадная женщина, чем-то похожая на Полину Ивановну и даже на Марью Петровну, прижала рукой к своей груди много-много маленьких людей и отогревает их дыханием. Те, кого она уже согрела, розовые и улыбаются, а другие еще совсем синие… А вот девочка в белом платье танцует на прозрачной планете из острых льдинок. Там, где девочка уже ступила ногой, льдинки растаяли и распустились цветы.

Эта девочка была очень похожа на Наташу. Такая же беленькая и, наверное, тихая… Хотя какая же Наташа тихая? Вон как заговорила… И не с кем-нибудь, а с единственной настоящей подругой… Ксюше стало просто невыносимо грустно. Она хотела отойти от картины и не могла. А девочка все танцевала и танцевала, и от ее танца на холодной планете поселялось тепло… Что же случилось тогда с Наташей? Они же всегда и во всем были вместе, а тут вдруг…

— Нравится? — спросила Полина Ивановна.

— Очень.

— А мне больше всего вот это по сердцу, — Полина Ивановна подошла к акварели, висевшей напротив, и встала, подперев щеку кулаком.

На картине был нарисован космонавт в серебристом комбинезоне. Высокий, широкоплечий, с красным, обожженным лицом. Он только что вышел из помятой, обгорелой ракеты и остановился. В одной руке он сжимал шлем с круглыми очками, а в другой держал обыкновенный подорожник. И плакал, улыбаясь…

— Гляди-ка… через все прошел человек, а увидал родную землю — и дрогнуло сердце, — сказала Полина Ивановна. — То святые слезы… Нет для человека ничего дороже родной земли. Тимофей рассказывал про всякие чудеса, которые на этих планетах водятся. Может, и выдумывал, а может, правда, не скажу, не знаю. Одно знаю — на родимой сторонке и бедовать слаще… Уж так я это понимаю, так понимаю… Чай будем пить?

Полина Ивановна спросила про чай без всякого перехода, и Ксюша сразу даже не поняла, а когда поняла, обрадованно кивнула. Все, все здесь было не так, как Ксюша представляла себе. Не было бледного, несчастного мальчика. Никто не сидел у окна и не смотрел завистливо на заоконную жизнь. Она была здесь, эта настоящая жизнь, в этой комнате, и Ксюше больше всего на свете захотелось не уходить отсюда никогда.

Интересно, а какой Тима на самом деле? Наверное, большой, с сильными руками и веселыми глазами. Слабый не смог бы создать все это. Неужели его нельзя вылечить? Не может такого быть. Наверное, Тимина мама не у всех докторов была. Может, Игорь Владимирович как раз тот доктор и есть, который вылечит Тиму. Ксюша достала из кармана бумажку и решительно пошла на кухню.