Стихотворения

Браунинг Роберт

Переводы стихотворений английского поэта Р.Браунинга

Епископ при смерти

Суета, сказал мудрец, все суета! Приблизьтесь к постели, рядом станьте. Ну где же Ансельм? – Вы сыны или родичи – Ох Господи, увы моей памяти! Была она многих мужчин достойнее, И старый Гендольф завидовал жены моей прелести, Но в прошлом осталось прошедшее, И давно опочила она, а я стал епископом… Потому помните, что жизнь – это сон. Что она и к чему она? Я не ведаю, Лишь чувствую, как вытекает жизнь каждый час Из меня, покуда лежу в зале каменном, И ощущаю умиротворение… Покой! Церковь здешняя была местом убежища, Тут и быть могиле моей. Здесь сражался я Не жалея ни зубов ни ногтей, за благо ближнего… – А старый Гендольф обманул меня, хитрая бестия! Камень хорош, им с юга доставленный, Коим прикрыл он своё стерво, прости Господи! Но и моя здесь келья не тесная, Можно видеть край кафедры проповедника, И часть хоров – сиденья тихие, А сверху купол – жилище ангелов, Где солнечный свет в стёклах множится. Здесь быть и гробнице моей Из базальта прочного; окончу путь свой В некоей скинии, в окружении Девяти колонн – пусть попарно стоят И в ногах последняя, где сейчас Ансельм. Все из редкого мрамора, цвета персика Пышного, искристого, как дорогое вино. – Этот старик Гендольф с его гробницею Из мрамора, как лук слоистого [2] – Пусть он будет виден мне! – Цвета персика, Розово- непорочного! Дорого достался он! В год, когда в церкви бушевал пожар – Сколь многое спасено, а не утрачено! Сыновья! Дождавшись смерти моей, Раскопайте пруд при винограднике, Там, где стоит пресс масляный И найдете на дне – о Господи! Нет сил терпеть! – в листве закопанный, Сохраненный в ветвях оливковых Ляпис-лазури [3] кус – о Боже праведный! Большой, как голова еврея отсеченная, Голубой, как вены на груди Богородицы… Сыны, все завещаю вам, моим наследникам, И отличную виллу Фраскати с термами, Потому – пусть лежит та глыба меж колен, Подобно тому, как в церкви Иисусовой Держит Господь в руках шар земной! Останется Гендольфу смотреть да завидовать! Годы наши, как челнок, бегут, Умирает муж, и не найти следов… Велю гробницу делать из базальта черного, Вдвое темнее, чем nero attico [4] , Ибо лучше вам фриза не выдумать, Чтоб украсить место упокоения. Обещайте сделать рельеф бронзовый Панами и Нимфами украшенный, Также треножниками, вазами и тирсами [5] , И Спасителя, говорящего проповедь Нагорную, Святую Праксидию во славе её, И Пана, Нимфу обнажающего, И Моисея со скрижалями… Но вижу я, Совсем меня не слышите! Ансельм, что задумали? По смерти волю мою нарушить надеетесь, И сделать гроб из травертина [6] бедного, Чтобы Гендольф из склепа подхихикивал!? Нет – уважьте меня – все из яшмы сделайте, Из яшмы, клянитесь, иначе разгневаюсь! Жаль оставить мне ванну мою, зеленую, Из цельного куска, как фисташковый орех – Но ещё яшма в мире сыщется… Благосклонна ко мне святая Праксидия, Для вас лошадей ли не вымолю, И старинных свитков греческих [7] , Иль девиц с бедрами округлыми? – А когда будете писать эпитафию, Изберите Туллия латынь изысканную, Не ту безвкусицу, что у Гендольфа выбита; Туллия [8] , мастера! Ульпиан [9] пред ним никто! Вот так отныне хочу покоиться Я в церкви моей века целые Слушая звуки литургии божественной, Наблюдая вечный обряд причастия, И свет свечей восковых, и чувствуя Сильный, густой, волнующий дух ладана! Не как сейчас лежу, умирающий Медленно, будто жизнь вытекает каплями, Ладони сжав, будто держу посох пастырский, Ноги вытянув, будто земли коснуться могу, И одежды мои последние Уже легли скульптурными складками. Вот свечи гаснут, и думы странные Входят в меня, и шумит в ушах, Будто жил я уже до сей жизни земной, И о папах, кардиналах и епископах, О святом Праксидии и его Нагорной проповеди, И о матери вашей, бледной, с очами говорящими, И о новонайденных урнах агатовых Свежих, как день, и о мрамора языке, Латыни ясной и классической… Ага, ELUCESCEBAT [10] говорит наш друг!? Нет, Туллия, Ульпиана в крайнем случае! Тяжел был мой путь и короток. Весь ляпис, весь, детки! Иль папе Римскому Все отписать? Сердца не ешьте мне! Глаза ваши, как ящерицы, бегают, Блестят, как у покойной матери, Не задумали вы разъять мой фриз, Изменить мой план, заполнить вазу Гроздьями, маску добавить и терм [11] , И рысь привязать к треножнику, Дабы она повергла тирс, прыгая, Для удобства моего на смертном одре, Где лежу я, вынужден спрашивать: "Жив ли я или умер уже"? Оставьте меня, оставьте, негодные! Неблагодарностью вы меня измучали, До смерти довели – желали этого, Богом клянусь, желали этого! – Почему здесь камни крошатся, Проступает пот на них, как будто мертвые Из могил наружу просачиваются – Чтобы мир восхитить, нет боле ляписа! Ну, идите же! Благословляю вас. Мало свечей, но в ряд поставлены. Уходя, склоните головы, как певчие, И оставьте меня в церкви моей, церкви убежища Где смогу в покое я посматривать Как Гендольф из гроба ухмыляется – До сих пор завидует, так хороша она была!

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Песни кавалера

1. Шпоры и седло

Шпоры, седло, на коня – и вперед! Замок спасения скорого ждет. Раньше, чем солнце помчится в полет – (Хор) "Шпоры, седло, на коня – и вперед!"

Сонных предместий мелькает черед, Ранний прохожий рукою махнет: "Рыцарю слава, что песню поет – (Хор) Шпоры, седло, на коня – и вперед!"

Лосем, что гончими взят в оборот, Замок Брансепит средь войска встает. Тупоголовый [12] вождь сдаться зовет: (Хор) "Ну-ка, в седло, на коня – и вперед!"

Трусам Гертруда моя в укорот Смехом ответит: "Нет, так не пойдет! Лучше нам выйти в нежданный налет! (Хор) Шпоры, седло, на коня – и вперед!"

2. Как на парад

Кента земля встала за Короля, К чему нам Парламент – ругани для? В печали народ, бесчинствует сброд, Но дворянин чести не предает. Как на парад, идет наш отряд, Тысяча храбрых, и каждый петь рад.

Чарльзу – ура! Пиму смыться пора, Для трусов у Черта готова дыра. Встать, господа! Вино и вода Нас подождут, не нужна и еда, Когда… (Хор) Как на парад, идет наш отряд, Тысяча храбрых, и каждый петь рад.

Хемпдена вон, пусть накормит ворон! Гарри и Хазельриг ждут похорон. Англичане, вперед! Руперт идет! Кент лоялистский – наш час настает! (Хор) Как на парад, идет наш отряд, Тысяча храбрых, и каждый петь рад.

За Чарльза сам Бог! Пима банду – в песок! У Черта для гадов горяч уголек. За правду ты стой и тем силы удвой, Ноттингем близко; готовый на бой, (Хор) Как на парад, идет наш отряд, Тысяча храбрых, и каждый петь рад.

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Вдаль по морям…

Вдаль по морям флотилия шла, Носы направив к дальним берегам, Под стать и ветру и волнам Оснащена была:

Суда обшиты бычьей кожей – Смолой пропитанной одежей, Из бревен грубых корпус сбит, Хоть неказист и груб на вид – Но под палаткою парчовой, Из прочной ткани и богатой, На каждой палубе кедровый, Распространяя ароматы, Ларь возвышался, груз скрывая; От ливней спрятан был надежно, И защищен от брызг соленых, От ночи взоров удивленных, И ни луны дурманный свет, Ни звезд холодных злая стая, Пурпур палатки созерцая, Наш не могли понять секрет.

С зарею, веселы и рады, Мы весла брали, поднимали паруса, Когда же вечер шлет прохладу, И ночи вздох наполнит небеса, Пройденный путь бывал для нас отрадой, Веселые звенели голоса, Мы пели, будто на земле недвижной и зеленой, И, паруса отдав ветрам во власть, Надежно закрепив рули, Под блеском звезд мы спали всласть, Далеко от родной земли. Лежали все вокруг палаток, Из них же дым струился, сладок, Звучала музыка и – временами – свет Прекрасный озарял все корабли. Кружились звезды, уходила тьма, На мачтах поднималась кутерьма, Вперед стихия нас несла сама!

Вот, наконец – земля! – чуть-чуть Видна меж небом и водой. Нам капитан: "Еще опасен путь, Вон буруны, – вниманье, рулевой!" Но море позади, желаем мы прильнуть Чрез много дней к груди земной! Утес, но прочен и высок. Так доски прочь – настал наш срок! Парча летит над головой – Над каждым судном идол восстает! В восторге гимны мы поем, Суда в лагуну мы ведем Со славою и торжеством.

Сто статуй мраморных сверкают белизной! Для каждой мы особый строим храм, Обводим прочной каменной стеной. Труд удалось окончить нам К закату; сели на песок сырой, Чтоб гимн воспеть своим делам! Но вдруг! Вокруг веселье, крик Донесся сквозь туман, И плот причалил в тот же миг С толпой островитян. "На наши острова! – тут слышим мы, – Что на воде, как тучки спят, Гостеприимен храмов круг, Оливы вас листвой манят – Там место идолам!" – И тут очнулись мы, И трезвый вкруг себя бросаем взгляд: Теперь увидели – да поздно – Каким пустым, унылым, грозным Смотрелся груз принявший островок!

Воззвали все: "По кораблям! Навеки оставаться тут Дарам; великий кончен труд, Мы выполнили давний свой зарок! Восторг не омрачить!" – так закричали мы.

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Итальянец в Англии

Второй уж раз охота шла за мной Горами, низом, морем и рекой, И Австрия, послав голодных псов По всей округе рваться с поводков, Уже, хрипя, брала мой свежий след; Шесть дней я укрывался, как в дупле, Под акведука дряхлыми стенами, Где с Карло мы ловили малышами На сводах светляков, горящих крох – Они ползли сквозь свой любимый мох… Всех Карло предал, дружество скверня! Шесть дней кругом сновала солдатня, Я видел их; когда свалили прочь, И избавленья наступила ночь, То вспыхнул в небесах грозы запал Огнем сигнальным; смирно я лежал, Все о тебе, друг милый Меттерних, Я думал, о предателях лихих, И об ином, два дня; а голод рос, И нестерпимым стал; тут на покос Крестьяне из деревни прибрели; Я нравы знал своей родной земли – В Ломбардии, спеша к уборке нив, Берут с собой еду, на мулов нагрузив, Навесив колокольцы – веселить бедняг; Везут всегда с собой немало фляг С вином, от солнца их укрыв листвой; Ватагу мулов пропустил перед собой, И подождал, пока пройдет толпа Крестьян болтливых; а когда тропа Заполнилась их женами, идущими помочь, И дочерьми – все ждал, покуда прочь Они уйдут. Последней я метнул Вдогон перчатку, лишь ее одну Зовя спасти. Не вздрогнула она, Не закричала; сгорбилась спина, Кидает взгляд короткий в сторону мою, И видит, что я знак ей подаю. Меня скрывала старая ветла; Подняв перчатку, она ветви отвела И поспешила прочь, находку подхватив, Запрятав бережно ее себе за лиф. Пустынно стало; скорчился в кустах… Лишь за Италию я ощущаю страх.

Час миновал, пришла она назад, Сюда, где я привлек перчаткой взгляд; Я думал много: нынче только я Тебе надежда, о Италия моя! И тщательно составил монолог, Предельно убедительный, чтоб смог Он женщины сомненья обмануть: Что юный я шалун, набедокурил чуть, И намекнуть, что заплатить готов, Коль обо мне не скажут лишних слов. Но тут я прочитал лица черты – Спокойствие и мудрость простоты; Страны родной всех сочетанье благ – Как твердо шла, и улыбалась как, Способная босой ногой своей Щадя червя, давить без злости змей, И рассказал, ловя сиянье глаз: "За голову мою уже не раз Австрийцами объявлена награда, Их ненавижу я, и власти будут рады Вам заплатить – и злата не жалея! – Коль предадите в лапы их лакеев, Но ждет вас смерть – поверьте, я не лгу, Когда дознаются, что жизнь спасли врагу. Сейчас еды, воды ты принести должна, Еще перо, чернила; и бумага мне нужна, Потом пойдешь ты в Падую, с письмом, Успев до сумерек – отсюда путь прямой; В Duomo там зайди и спрячься до утра; Когда к Tenebrae прозвонят, придет пора К исповедальне проскользнуть бочком, Той, третьей, меж стеною и столбом: Склонясь, спроси: "Откуда мир придёт?", И раз еще спроси; и если скажет тот, Внутри: "От Воли и Христа! Вопрос Кто мудрый задает?" – не отвечая, брось В щель письмецо. Вернись, горда святым Трудом на благо Родины, что сын И дочь ее свершить смогли вдвоем".

На третий день опять на месте том Она стоит, и прежний блеск очей; В восходе солнца был я не сильней Уверен, чем в ее приходе. Говорим О жизни, тайным делимся своим; Есть милый у нее, толст и высок – Сказала, взор метнув куда-то вбок, В сомненье явном: "Помощь он тебе…" Но, замолчав уходит по тропе: "Нет, от других себя поберегу, Своей душе лишь доверять могу". Опять мне принесла питьё и пищу; Когда в другой район последний сыщик Ушел, то подоспела мне подмога – Мой падуанский друг старался много И преуспел. Она весть принесла. И пылко, за спасение от зла Я целовал ей руку; а потом свою На лоб ей положив, сказал: "Передаю Благословение Италии родной За верный подвиг, этою рукой". Вниз, к морю убежала; смыла след вода. Мы не встречались больше никогда.

Как много лет я думал об одном, Забыв желания иные, был бойцом, С Италии врагами биться впредь Мечтал, за Родину готов был умереть! Я не любил; ну а теперь, когда Мне Карло изменил, настанет ли нужда Для сердца в друге новом? Но сейчас, Когда б волшебник некий мне припас Желаний несколько – ну скажем, три – Я вот что первым бы оговорил: Сжать Меттерниха [13] я хочу, пока Вся кровь не вытечет, подобьем ручейка, Из горла влажного на руки мне. Затем – Ну, со вторым желаньем нет проблем – Пусть Карло подлый, что теперь на воле, Неспешно угасает от сердечной боли Под новым господином. Третьему черёд… – Ох, что же пожелать потом? Идет Век мой к концу, и не осталось сил. И если бы теперь я попросил Увидеть отчий дом – как не готовы Увидеть близкие взор старика суровый! Исправно платят братья Австрии налог, Прокляв изгоя – был такой слушок; А ранние дружки, задорные – тогда Меня хвалившие – признаюсь без стыда, На бой поднявшие – теперь умудрены: Одни бормочут: "Бойтесь левизны", Другие намекают тонко: "Кто спешил – Запнулся тот!", напоминают: "Был Предупрежден ты нами наперед: Кто слишком рано начал – пропадет". "Все к лучшему…" угрюмо бормоча, Страна заснула, груз свалив с плеча. Мечты другие мне сейчас важны: Встать средь родной потерянной страны, Перебежав по моря волнам зыбким; Ту встретить женщину со смелою улыбкой, Спокойную, что в доме у пруда Живет, должно быть; в этом нет вреда, Чтоб подойти к крыльцу, взглянуть в окно, Войти и сесть, и видеть, как веретено Узоры чертит; и узнать у ней – Ну, скажем – имена её детей, Их возраст, и что делает супруг, Чтоб воспитать их… Разговоров круг Окончив, посидеть в молчанье час, И вновь поцеловать, как в прошлый раз, Ей руку, лба рукой коснуться чуть, И выйти снова на опасный путь.

Напрасно на мечтанья, праздный шут, Ты время тратишь! Встань, дела не ждут.

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Фра Липпо Липпи

Я бедный братец Липпи, с позволенья! [14] Зачем мне тыкать факелом в лицо? Ух, вот позор! Подумайте – монах пред вами! Что, дело за полночь, обходите округу, И тут меня поймали, у конца аллеи, Где развеселых дам все приоткрыты двери? Моя обитель – Кармина, проверьте, Ну отыщите, коль усердье надо показать, Какая крыса там не в ту нору нырнула, Ловите крошечных мышей комочки, Пии, пии, – они крадутся в гости к ней. Ага, вы лучше знаете, что делать! Уберите Вы пальцы, что мне больно душат горло, И обращайтесь соответственно! Кто я? Ну, я из тех один, кто вместе с другом Живет – три улицы отсюда… он… как звать? Э… из Медичи он, господин Козимо, [15] Из дома на углу. Ого! Вот так-то лучше! Когда вас вешать будут – вспомните, скажите, Вот это каково – такая хватка? А вы заметьте, сударь – ваши негодяи Усвоили манеры, что лишат доверья: Ух, разве вы ловцы сардин, спешите По улицам, доход считая, уловляя в сеть? Вон тот один – точь в точь Иуда, право! Его лицо! Как, сударь? Извинитесь? Господь, не в гневе я! Скажите псам цепным, Пусть эту четверть флорина пропьют во здравье За щедрый дом, что приютил меня (И многих еще, парни! Еще многих!), И все пойдет путем. Его лицо я дал бы – Того, что на товарище повис у двери С копьем и фонарем – тому рабу, что держит Крестителя главу за волосы, одною Рукой (как будто говорит – "Смотрите!"), В другой оружие, еще от крови мокро! Вам не пришлось ли взять с собою мел, Иль уголь, или что? Тогда бы показал я! Да, я художник, коль определите так. Творенья брата Липпо, там и тут, Вы знаете и цените? Отлично! В глазах я вижу яркий, верный блеск! Вам говорю – пришлись по сердцу сразу! Присядем, все уложим должно, к члену член. Пришла весна, ночь побудила толпы По улицам гудеть и петь на карнавале, А я был в клетке заперт три недели, И для большого человека я писал святых И вновь святых. Не мог писать всю ночь – Уф! Выглянул в окно, ища прохлады. Там шум был многих ног и малых ножек, Звон лютни, смех и взрывы песен –

Цветок укроп – Любовь гони, и станет жизнь как гроб! Айвовый цвет – Я Лизу прочь послал, и в жизни счастья нет!

Цветок тимьян… и дальше. Все кругом пошли. Едва за угол завернули – будто свет луны Запрыгал зайчиком – "хи-хи"; три стройные фигуры, Взглянули лица вверх… Ох, сударь, плоть и кровь – Вот из чего я сделан! На полоски Завесы, покрывала, простыни, Кровати всё убранство – в дюжину узлов: Вот лестница! И так полез я вниз, Карабкаясь кой-как, держась – и опустился, Скорей за ними. Встретил там меня весельем Святой Лаврентий, мой приятель, вскоре – [16]

Цветок розан – Я весел, почему – о том не знаю сам!

И вот украдкою пустился я назад, В кровать вернуться и поспать немного Затем чтоб утром встать и вновь писать Иеронима, как он ранит себя в грудь Огромным круглым камнем, плоть смиряя, И тут меня схватили вы. Все вижу, да! Хотя глаза еще блестят, качаете главою – Монах, в тонзуре – говорите – бес в ребро! Явись здесь господин Козимо самолично – Смолчали бы, конечно; но – монах! Скажите – что я за скотина? Прямо, прямо! Я был дитятей, когда мама померла, Затем отец, и я на улице остался. Я голодал, Бог знает как, год или два, Ел корки дынь, объедки фиг, очистки, шелуху, Оборванный и одинокий. Раз, в морозный день, Когда желудок был пустым как ваша шляпа, Ударил ветер, и я пополам сложился. Лапачча, тетка старая, дала мне руку (А был ее сожитель жадный малый) И повела вдоль стен и по мосту, Прямой дорогою к монастырю. Шесть слов, Пока стоял я, первый хлеб жуя за месяц… "Так, мальчик, ты намерен, – мне сказал почтенный И толстый брат, – покинуть жалкий мир? Ты объяви!"… "Хлеб каждый день?" – я думал, "Готов на все!" Так сразу стал монахом; Отверг я мир, его гордыню, алчность, Дворы, именья, лавки, банки, виллы, Весь мусор, Медичи которому, как бесу, Сердца отдали – в девять лет отверг. Да, сударь, обнаружил вскоре я, Что это меньше чем ничто – набить желудок, И ряса теплая, обвитая веревкой, И сладкое безделье каждый день! "Посмотрим, на что послухи годятся" – я подумал. Но, сознаюсь, не одолел я путь. Вот суета! Пытались книгами меня завлечь – Господь, латынь вдолбить пытались понапрасну!

Цвет маков – пламя, Латынь всю перепутал, любо только "AMO"! [17] Но знаете, когда на улице поголодаешь

Лет восемь – такова судьба моя – Прохожих лица наблюдая – кто метнет Полуобъеденную гроздь, предмет желанья, А кто ругнется и пребольно пнет; Какой учтивый, добрый господин Держа свечу в причастный славный день, Мигнет и разрешит подставить плошку, Ловя горячий воск, потом опять продать, А кто охрану призовет, желая высечь… О чем я? – да, какой пес злой, какой позволит Взять кость одну из кучи в подворотне – Ну так душа и чувства в том отменно остры, Он знает суть вещей, и еще боле Уроки ценные у голода берет и у нужды. Таких историй знаю много, вы поверьте, Их, будет время, рассказать могу… Людей я лица рисовал в своих тетрадях, Царапал на краях антифональных нот [18] , К значкам приделывал я ручки, ножки, Давал глаза, носы и щеки До и Фа, Творил рисунком целые миры В щелях меж слов, глаголов и причастий, На двери, на полу, на стенах. Иноки сердились. "Нет! – настоятель им – Изгнать, вы говорите? Не мудро. Жаворонок нам достался, не ворона. Что, если в нем талант дарован нам, Как кармелитам, как камальдолезам [19] , И Богомольным братьям – изукрасить церковь, Такой ей дать фасад, как подобает!" Вот так он мне позволил малевать. Хвала! Так голова была полна, а стены голы, Что не бывало облегчения такого в свете! Сначала, все сорта монахов, белых, черных, Нарисовал, худых и толстых; а потом и прихожан – От старых кумушек, на исповедь спешащих, До скорченного парня у алтарных врат – В крови убийства, тот укрылся в церкви, И дети вкруг него собрались, содрогаясь В восторге – частью от небритой бороды, А частью – видя сына жертвы гнев бессильный: Одна рука в кулак пред злыднем сжата, Другой он крестится, взирая на Христа (Чей лик печальный на кресте лишь это видит – Страданья, страсти тысячу уж лет); Тут дева бедная, накинув фартук на главу, (Горящий взор пронзает ткань) подходит к ним На цыпочках, и что-то говорит, бросает хлеб, Сережек своих пару и цветов корзину (С бурчаньем скот хватает), молится и исчезает. Так сделал я, воззвал: "Просящий получает! Смотрите, все готово!"; лестницу сложил И показал раскрашенный кусок стены. Монахи кругом стали, и хвалили громко, Не зная, что смотреть вначале, что потом, Натуры неученые: "Вот это человек! Смотрите на мальчишку, что собаку гладит! А девушка – точь в точь племянница Приора, Что лечит его астму; это жизнь живая!" Но тут сгорел триумф мой, как солома: Начальные пришли, чтоб оценить труды. У настоятеля и старцев вытянулись лица, Приказ был отдан – прекратить работу. "Как?! Он вышел за предел приличий, милуй Бог! Глаза, тела и члены как живые, Их много, как горошин; дьявольский соблазн! Твое заданье – не прельщать людей красою, Хвалить непрочный глиняный сосуд, Но ввысь поднять, презрев сей бренный мир, Забыть заставить о существованье плоти! Твоя работа – души рисовать людские: Душа – она огонь…иль дым? О нет, о нет… Она что пар, завернутый в пеленку, как дите (Такою изо рта исходит у умерших). Нет, это… ну, что говорить, душа – это душа! Вот Джотто, у него Святые молят Бога, К тому нас призывая – почему не делать так же? Зачем изгнал ты мысли о молитве Цветеньем красок, линий, непонятно чем?! Рисуй нам душу, о руках – ногах забыв! Стереть все это. Попытайся снова. Ох, эта юница с огромной грудью… Совсем племянница моя… Иродиада, я хотел сказать, Поет и пляшет, получив главу святую! Убрать все это!" Разве в сём есть смысл, спрошу? Чудесный способ душу рисовать – изображая тело Уродливым, чтоб взгляд не задержался, а пошел Подальше, отвращаясь. Сделать желтым снег, А то, что желто – сделать просто черным, Так смысл яснее выявлен (как будто), Когда все значит не себя и видом страшно. Зачем я не могу ногам придать движенье, Чтоб левая и правая двойной свершили шаг, И плоть красивой сделать, достоверной душу, В порядке обе сути? Милое лицо возьмем, Племянницу Приора… ох, угодники! Столь чудно, Что не понять – надежда в нем иль страх, Печаль иль радость? Разве красота не в этом? Представим – ей нарисовал глаза, огромны и глубоки, Так почему мне не добавить жизни в плоть, Затем прибавить душу – все втройне возвысив? А скажем, вот бездушная краса – (Такой не видел – но положим так): Возьмите красоту и ничего иного – Уже вещь лучшая из всех, что создал Бог! Отлично; а найти потерянную душу Сумеете в себе, когда восславите Творца. "Стереть!" Вот вам и жизнь моя, вся вкратце, И так идет она до дня сего. Я стал мужчиной, точно, и оковы скинул: Не надо было брать ребенка, восьми лет, И заставлять отречься от лобзаний! Хозяин сам себе, рисую по желанью, Рад друга завести, заметьте, в этом Доме! О Боже, там колец цепочка по фасаду – Все нужны лишь затем, чтоб закреплять Знамена, или привязать коней! Вот чудо! …Ученья годы помню, темный, мрачный взор, Все смотрит, за плечом маячит – как рисую, Все головой качает: "Вот конец искусства! Ты не из праведных, великих мастеров: Брат Анджелико – посмотри, вот гений! Лоренцо инок – вот кто взглядов не менял! Плоть возлюбив, вовек не станешь третьим!"

Цветок сосны – Держись путей деви… ой, привычных, а мне новые даны!

Не третий я – поймите, Бога ради! Считаете, они всех ближе к сути, С латынью старой? Ну, сцепил я зубы, И ярость подавил; сжав губы, рисовал На радость им – но только не всегда: Ведь, правду говоря, не может жизнь идти Без перемен – застанет вечер теплый Меня: какой-то крик, и смех, дела мирские

Цветок орех – По своему живи, лишь смерть одна на всех!

Душа перевернется, чашки прочь летят, Ведь мир и жизнь не выдать нам за сон, И я творю безумства, просто из презренья, Валяю дурака (вот вы меня поймали!) От ярости! Так мельничная лошадь, Травы не видя десять лет, стучит копытом, Хоть мельник и не учит лицемерно – Мол, на солому лишь трава годится. Что людям нужно? Любят сено иль траву? Способны или нет? Вот этого хочу я – Раз навсегда решить! Ну а сейчас Так много лжи, что вред себе наносим: Не любим то, что втайне сильно любим, А любим по приказу или клятве, Хоть отвращенье в сердце ощущаем. Что до меня – то говорю, чему научен: Там вижу Бога я и Райский Сад, Где добрая жена; я выучил урок О ценности, значительности плоти, И за минуту разучиться не могу.

Вы поняли: скотина я. Не спорю. Но посмотрите – так же ясно вижу, Как свет блестящей утренней звезды – Что скоро приключится. Есть у нас юнец, Пришедший в монастырь недавно – изучает, Что сделал я, прилежно, ничего не упуская; Звать его Гвиди – и монахи не в указ – [20] "Простец неловкий" его дразнят – не в обиду – Возьмет мой труд, уменье – и улучшит! Надеюсь прочно – пусть и не дожить мне – Но знаю, что грядет. Судите сами! Не много знаете в латыни, мне подобно, Однако, мне близки: вы повидали мир, Его красу, и чудеса, и славу, Вещей обличье, цвет, оттенки, формы, Все перемены – Бог творит все это! Зачем? Хвалить готовы вы, иль нет, Его за града ясный лик, изгибы рек, За горы вкруг и чистоту небес высоких, Особенно же за мужчин, детей и женщин, Которым все оправой? Для чего все это!? Чтобы уйти позорно? Или пребывать, К восторгу нашему? К последнему склонились! Так почему от слов не перейти к работе, Запечатлеть как есть, и будь что будет? Се божий труд – рисуй! Один здесь грех – Позволить правде ускользнуть. Не говорите: "Он Окончил всё, завершена природа, Решишься повторить (чего не сможешь) – Дурное дело совершишь; гони её долой!" Вы не заметили? Вот наше свойство – ценим То, что воссоздано, хотя мы сотню раз Вокруг видали вещи, но не замечали; Все нарисованным становится ценнее, Пусть суть не изменилась. Для того искусство: Велел нам Бог друг другу помогать, Давая ум взаймы. Ну, помните ли вы Урода своего лицо? Кусок угля, И вы запомните его, клянусь! Насколько лучше, Когда Возвышенное отражу так же правдиво! Но это значить – захватить Приора место, И Бога перед всеми толковать! Ой! Ой! Бешусь, как думаю, сколь много дел у человека И как близка могила! Мир ни черное пятно, Ни белое; он смысла полон, и благого смысла! Найти значенье – для меня важней воды и хлеба. "Да, но к молитве ты не побуждаешь! – Пеняет настоятель. – Здесь значенье ясно, Но для толпы не подойдет – ей нужны мессы. А помнишь ли о Пятнице Великой?" Слушай: Для этого искусство не потребно. Череп, кости, Две перекрещенные палки или, лучше, Тот колокол, что бьет часы, вам подойдет. Трудился над Св.Амвросием полгода, В изящном стиле фрески создал в Прато: [21] "Как смотрится, когда убрал леса? – Спросил у брата. "Чрезвычайно! – говорит, Теперь не только физии рабов, Священника вертящих над кострами резво, [22] Но всё скребет нам душу и смиряет; Народец богомольный сможет облегчить себя, Творя молитвы здесь, когда во гневе: Внушает страх вид адских дров внизу! Теперь ты новой ожидай работы, Да вырастут усердье, вера среди черни, Твои картины этому на пользу!" Смерть глупцам!

О нет – пустое слово не берите к сердцу, Монашком сказанное в гневе. Видит Бог – Вкушая щедрый воздух ночи, неготовый Получит головы круженье, как от кьянти! О, Церковь знает! На меня не злитесь! Всего лишь нищий я монах в отлучке, Ищу для оправдания пристойных слов. Послушайте, как исхитрюсь я извиниться. Подумалось – вот нарисую что-то Для вас! Полгода дайте, а потом узрите нечто В Св. Амброзии! Храни Господь монашек! Моей работы ждут они. Изображу я [23] В средине Бога, Богородицу с ребенком, Вокруг кусты – цветы всех ангельских чинов, Лилеи, белые одежды, лики светлы, будто Пред вами грудами лежат ириса корни, Какие женщины приносят в церковь летом. Поставлю, разумеется, святого иль двух: Св.Иоанна – он спасает флорентийцев, Амброзия, что на листе чернилами запишет Друзей монастыря, даруя им век долгий, Иова должен поместить я, без сомненья, Он ведал времена ХУДЫЕ (право слово, ХУДОЖНИКАМ его терпенье бы! Когда все эти В молитвенном восторге утвердятся, из угла Появится, для них совсем нежданно, Как некто – с темной лестницы на яркий свет, К беседе, пенью – кто иной, как Липпо? Я – Сраженный, удивленный – просто человек, Согнувшийся – что видит он, что слышит?! Я, что монахом стал по случаю, ошибке, В потертой рясе, опоясанный веревкой, Я, пред высокими и чистыми, дрожу: Где норка, чтоб вбежать, где угол, чтоб забиться? И тут выходит ангелица из святых рядов Вперед, подъемля длани: "Не спеши!" К Небесным адресуясь, говорит: "Смотрите, Он все задумал и нарисовал, пусть он И не такой, как мы! А смог бы Иоанн Такое сотворить своей верблюжьей кистью? За то явились мы ко брату Липпо – Iste perfecit opus! [24] И смеются все – Я, скромный, в стороне, с лицом горящим, Под сенью сотен крыл – раскинуты они, Как будто бы одежды тех, кто веселится, Играя в… "жмурки" – двери все закрыты, Вдруг неожиданно в разгар забав Влетает муж сердитый! Прочь я убегаю, На безопасную скамейку позади, но руку Не отпускаю нежной той, что за меня вступилась В опасный миг, племянницы Приора… нет, Хотел сказать – святой Люции. Так Все удалось мне, а для церкви сделал Хорошую картину. Возвращайтесь чрез полгода! Мне дайте, руку, сударь, попрощаемся; не надо Огней! Найду я путь назад, пока спокойно всё, Не беспокойтесь. Наступает утро. Ух!

1855

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Исповедь

Что шепчет пастор в ухо мне? "У смерти на пороге Презрел ли ты сей мир?" О нет! Лишь подвожу итоги…

Мне склянок ряд, что врач припас, Обманывает взгляд И ясно вижу, как сейчас, Домов предместных ряд.

Там, на холме, была стена, За ней сад зеленел, Но он, как неба пелена, Казался синим мне.

Старик Июнь устроил пир, Звучал повсюду смех, Как тут бутылка с надписью "эфир", Тот дом был выше всех.

А на террасе, там, в тени, Ждала меня она… В уме – лишь девушка и те в июне дни… Господь! Моя вина!

Как лабиринт – огромный сад И в нем – секретный путь. Лишь на её наткнуться взгляд, А не на чей-нибудь!

Я входа не имел в тот мир, Я проникал тайком В высокий, как тут склянка с надписью "эфир", Согретый солнцем дом.

Никто не видел нас вдвоём И все же каждый день Она, пройдя ворот проём, Спускалась по ступеням,

Меня встречала в розах. Да, Друг друга мы любили… Грешно, смешно, сплошная ерунда, Но как прекрасно было!

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Исповедь

Ты думаешь, я от жизни своей устал И вижу её, как долину напрасных слёз? Мне смертное ложе похоже на пьедестал, А я – на надгробье над гробом, в который лёг. Ты думаешь – мне не достать на краю стола Аптекарских склянок, укутанных в ярлыки? Но это неважно – мне из моего угла Прекрасно видны мансарды и чердаки. И там под одной из самых высоких крыш, В распахнутой раме, чуть-чуть в глубине окна Я женщину вижу и взгляд у неё открыт. И, Господи, смилуйся, как хороша она! И я забываю аптечные рубежи, Глаза закрываю и слышу, как пляшет пульс. И думаю молча, что как это сладко – жить И чувствовать нёбом любви бесподобный вкус!

Перевод Яков Фельдман

Не вовремя, не там, где надо…

Не вовремя, не там, где надо, Не ту опять встречаю! Чисты и ровны тропки сада; Как сладок воздух мая! Но как мне отыскать тебя, отрада? Во снах любимый лик увидит взор, Но тесен дом мой, и очаг потух, Снаружи ветер, дождь скрепляют приговор – Встречает речь мою враждебный слух, Не в силах одолеть вражды мой робкий дух, Краснею, плачу – все в словах укор! О бес нечистый, гибок и хитер, Изыди от восставшего от сна! Раз Будущего нить Не смог я уследить – К чему крепить былые времена? Веди, тропа, мне сделай щедрый дар – К ней приведи, средь мая чудных чар! И пусть мой станет дом еще тесней, И путники бредут снаружи средь теней – В тиши и неге ночевать мы будем с ней – Я с ней!

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Потеря

Все кончено: о, горше нет свиданья, Когда впервые слышишь! Несносно с ночью воробьев прощанье Под стрехой твоей крыши!

На винограде опушились почки, Сегодня я заметил. Еще лишь день – и заблестят листочки… – Как пепел сер и светел!

И завтра будет встреча, дорогая? Могу пожать я руку? Друзья мы… это дружба лишь простая – Что ж, принимаю муку:

За каждый взгляд, блестящий словно грозы, – Как сердце бьется сильно! За голос смелый, звонкий на морозе, – Забыть душа бессильна!

Скажу я то, что в дружбе допустимо, Или немного больше, Минуту рядом, коль проходишь мимо – Или немного дольше!

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Двое в Кампанье

[25]

Гадаю: то же знаешь ты, Что я, когда, рука к руке, Мы сели, вдаль послав мечты: Над миром Май, а вдалеке – Рим – царством красоты?

Мысль уловил я – много мук Танталовых с ней суждено: (Сеть на пути соткал паук В насмешку нам) – как рифм вино Собрать, сгустить – и вылить вдруг?

Мне помоги! Вот семена Роняет сохнущий укроп, Туда, где рухнула стена; Растёт сорняк сквозь склеп, сквозь гроб, Вот ткань листа уже видна;

Оранжевый возник бутон, Раскрылся – пять слепых жуков В нём ищут мёд… Зелёный склон Покрылся сотнями цветов – Рифм урожай. Хватай – вот он!

Руно безбрежное кругом, Плюмажи сочных, мягких трав. Мир, радость, тишина и гром – То воздух движет, величав, Рим в угасании своём!

Часы неспешные текут. Жизнь – пьеса, полная чудес. Творенья формы зримы тут; Высоким храмом свод небес Земной свободе дал приют.

Что скажешь? Я хочу, мой свет, Чтоб жили души без стыда, Как небу шлёт земля привет! Зачем чужого ждать суда – Любить нам или нет?

Хочу, чтоб ты была моей, Вся, не частично, как сейчас – Нет ни свободы, ни цепей! Где скрылась ложь? Не видит глаз, Где рана, где исток скорбей.

Двух воль различных кончить спор, Настроить сердце в унисон, То видеть, что твой видит взор; Души нектаром упоён – Вдвоём на счастье иль позор.

Нет. Только что лобзал тебя – И прочь. Ловя тепло души, Сорвал я розу, так любя – Казалось, страсть всё сокрушит… Но хлынул холод, всё губя.

Минул миг счастья золотой. Что мне осталось? Должен ли – Чертополоха шар пустой – По ветру мчась поверх земли, Пропасть падучею звездой?

Когда я мысль почти настиг! Где сути нить? Потерян след! Опять, опять! Всё, что постиг: Преград страданью, боли нет, А чувства остывают вмиг.

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Кампанья – равнина близ Рима.

Двое в Кампанье

Еще я чувствую, как мы с тобой бредем, Свои сердца в смятеньи упрекая, О, если б жизнь так пересечь вдвоем, Как солнца луч пронзает утро мая, По тропкам рассыпаясь янтарем!

Но, кажется, опять я взялся петь, Что уж давно стихов моих предметом – Как пауки латают свою сеть И снова ждут заветных рифм поэты: Спешу писать, чтоб позабыть успеть.

Но мысль моя вспорхнула, точно птица – И на цветок, откуда пыльцой Слетая в желтом облачке кружится И прорастает сорною травой Между камней заброшенной гробницы.

В соцветьи апельсина пять жуков Как будто тянут мед из общей чаши – Слепые бражники! Вам отдаю пять строф, Пейте нектар во славу жизни вашей, За все цветы зыбящихся холмов!

Передо мной шерстистый бок равнины Зеленой ощетинился травой, И колыбель миров, и их руины Беспечной ветер трогает рукой… Но что мне Рим после твоей кончины?

Лишь здесь природа так щедра на негу – Глаз утомляет пестрый караван Весны и красок призрачного бега, Не написать ли – жизни океан, Стесненный небесами вместо брега?

Что молвишь ты? Позволь, голубка милая Нам не стыдиться собственной души – Какого бога именем иль силою Заклясть мы можем чувство: «Не спеши!» – Не нас ли старость сторожит унылая?

Я пожелал, чтоб ты была мне всем – Но разве нас возможно разделить? Твое, мое, свободу или плен Вмещает слово нежное «любить» Как вечность – перемену перемен.

Я пожелал быть волею твоей, Глазами, каждым дюймом существа, В котором жизнь была бы мне милей, Чем мыслящая это голова, – Обручены мы до исхода дней.

Ты видишь ли меня, мой друг с небес, С сверкающей надмирной высоты? Твоим ли голосом мне шепчет темный лес? И разве роза на камнях – не ты? Ах, боль спешит мечте наперерез!

Помилуй бог! Как далека минута, Когда сей холм держал обоих нас! Все скрыла ночь, и нет тоске приюта – Куда мчит память душу в скорбный час? И рвет зачем любовь рассудка путы?

Как поздно, друг, я затвердил урок, Что жизнь иль смерть в свой час нам преподали: Малы сердца и короток их срок – Но страсти нет конца, как нет конца печали – Мог пережить тебя, а разлюбить не мог!

Перевод Алексей Иванов

Жизнь в любви

Зачем бежать? Ведь я – Влюблен!

Покуда я есть я, а ты есть ты, Покуда мир вмещает нас обоих, Лечу, любя, за непреклонною тобою, Ловить я буду, ты – сжигать мосты. Боюсь, вся моя жизнь – одна ошибка. Как ни печально, это, кажется, судьба! Я сделал все – тщетна моя борьба, Как воплотить желанье в мире зыбком? Держись и стой, все жилы напрягая, Других утешь, сам упади, смеясь, Среди насмешек вновь на путь вступая – Вот мой удел, единственная с жизнью связь! Остановись, заметь от дальнего предела Меня внизу, в грязи и темноте. Не раньше старая надежда умереть успела, Чем новая спешит к той же черте.

И я живу, Пусть – Отделен!

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Любовь в жизни

За шагом шаг – готов Я обыскать весь дом, Где с нею проживал. Не бойся, сердце, ведь тебе дано ее найти, Сейчас, ее саму! – не шелест на пути Портьер задетых, мимолетный аромат духов! …Карниз почистила – весь в блеске золотом, И трепетание пера в глуби зеркал.

Уходит день во тьму, Дверь, ход – успеха нет, Но я начну опять. Дом обошел большой, от центра до крыла, Все то ж! догнать себя опять мне не дала. Мне душно, я устал, бесплодный труд – к чему? Но знай! – так много тайн укажет тусклый свет, Альковов, и углов, мест дальних, где искать!

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Моя звезда

Все, что я узнал О звезде одной – Сеет, как кристалл, Всюду свет живой: Алый мечет дрот, Синий – вслед за ним; Друг ко мне придет, Той звездой маним, Чтоб я к ней летел не один, а с ним!

Скроет свой бутон, смолкнут звуки лир, Вам, друзья, дивиться Сатурну-кораблю. Пусть звезда друзей велика, как мир – Моя лишь мне открыта, и я ее люблю.

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Любовник Порфирии

Весь день, всю ночь дождя напев, И ветра краткий кончен сон, На вязы он обрушил гнев, На озере – вод бурных звон, Таюсь, и в сердце страха стон. Порфирия скользнула в дом, И холод, буря прочь ушли; Присела перед очагом, И заблестел огонь в пыли, Перчатки, все в следах земли, Снимает, мокрый плащ – долой, Ослабив шляпы ремешок, Дает кудрям упасть рекой. Ко мне присела в уголок, Зовет. Ответить я не смог. Тогда мою ладонь ведет Открыв плечо, к груди своей, И кудри русые вразлет Спадают по плечам вольней; К себе прижав сильней, сильней Меня, бормочет, сколь любим, Трепещет. Жаль, свободу дать Не хочешь ты страстям слепым, Гордыни узел развязать И навсегда моею стать. Но нас ведет порою страсть; Не может праздник превозмочь Желаний в ней; найти, припасть Хотела и спешила прочь, Себе на горе, в дождь и в ночь!

Конечно, счастлив я и горд: Порфирия покорна мне Как никогда. Остался тверд – Окрепла воля в тишине; Лишь сердце пляшет, все в огне! В тот день была она моей, Прекрасна и чиста. С трудом Приняв решенье, я кудрей Поток единым свил жгутом, Вкруг горла обернул узлом И удавил. Не больно, нет Ей было – так я ощутил. Как бы пчелу поймавший цвет, Бутон, я веки ей раскрыл: Все тот же взор, и тот же пыл! Затем волос ослабил прядь На шее; все тепла щека, Которую стал целовать, И голова её легка, И ей сейчас моя рука Опорой; не постылый груз! Как розы, все цветут уста. Ты рада? Вечен наш союз, Нет горя, зла – лишь красота, Любовника сбылась мечта, И мы с Порфирией вдвоем. Ты не узнаешь: темный вал Желаний в сердце спал моем…

Так вместе встретили рассвет. Бог промолчал, и кары нет!

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Возлюбленный Порфирии

Дождь на закате начал лить, И ветер воющий взыграл, Он пруд старался разозлить И вязы долу преклонял, И я, в отчаяньи, внимал.

Как вдруг Порфирия порог Переступила тихо мой. Став на колени, огонек Зажгла в печи моей пустой И вызвала тепло и свой

Плащ мокрый поспешила снять, Шарф, шляпу сбросила она, И влажных кос упала прядь, И, рядом сев со мной, меня Она окликнула, но я

Молчал. Тогда она, обвив Свой нежный стан моей рукой, Плечо открыла и, склонив Меня на грудь к себе щекой, Все скрыла желтою косой,

И мне шептала, что меня Так любит. Но любви своей Не вырвет, слабая, она Из суеты мирских цепей, Чтоб безраздельно стать моей.

Но пир веселый удержать Ее не смог, – так дорог тот, Чья бледность скорбная – печать Любви напрасной к ней, и вот В дождь, в вихрь ко мне она идет.

Забилось сердце у меня: Так наконец-то я узнал, Что любит пламенно она. Но сердца стук я удержал И сам с собою рассуждал:

Сейчас моя она, моя, Прекрасна в чистоте своей, И что мне делать – понял я, – Из желтых жгут скрутил кудрей, Обвил вкруг шеи трижды ей,

И задушил. Я убежден, Что ей не больно было, нет. И нежно, как пчела бутон, Я веки ей раскрыл. В ответ Глаз синих засмеялся свет.

Ослабил косу я слегка, – Под поцелуем вновь зажглась Румянцем нежная щека. Я посадил ее. Склонясь Ко мне на грудь на этот раз,

Головка нежная легла, Навек счастливая своей Мечты свершением. Ушла Она от суетных цепей, И я, любовь ее, при ней.

Любовь Порфирии. Мечты Твои вот так исполнил рок. И мы сидели, я и ты, Всю ночь не двигаясь, и Бог Ни слова нам сказать не мог.

Перевод В.Давиденковой

Пестрый Дудочник из Гамельна

[26]

(детская сказка)

Есть в Брауншвейге славный град Ганновер; и, как младший брат Встал Гамельн рядом. Везер, быстрая река, Пред ним крутые моет берега. Клянусь, там жизнь всегда приятна и легка! Но сотню лет тому назад, Когда мой начинается рассказ, Там было не до шуток и проказ – Страдали все – и стар и млад.

Скопленье крыс! Всех съели кошек, лишь собаки сбереглись; Детей кусали серые в постельках, Там злыдень выпил молоко, тут сыр изгрыз Иль суп лакает в кухне из тарелки. Селедку утащили, нам оставив слизь, Где в шляпах гнезда, где разбит сервиз, И даже дамам досаждать взялись – Те соберутся поболтать, А крысы ну-ка стрекотать – Несутся визги вверх и вниз!

III

Собрались толпы горожан И Городской заполнили Совет: Наш Мэр – кричат они – болван, А Магистрат? Дурнее дурней нет! Дари им горностай и исполняй приказы, А сами не хотят или не могут разом Решить все дело и избавить от заразы! Ну, господа! Мышленья свет Зажгите и придумайте ответ, Или пойдете грузчикам вослед! Дрожат Совета члены; Мэр Как крыса, стал от страха сер.

Уж час молчат, не подымая глаз, Но Мэр молчание прервал: – За милю бы отсюда быть сейчас! Я б мантию за грош отдал! Легко сказать: зажги свой ум – Уж голова болит от дум, А только скрежет в ней и шум! Заклятый круг, и круг, и круг! Но лишь сказал – раздался вдруг Чей-то негромкий в двери стук. – Кто там еще? Помилуй Бог! Мэр подскочил, насколько смог (Он толст, как праздничный пирог) – Там по ковру стук чьих – то ног? Едва помстится серый мне зверек, Как сердце сразу скачет – прыг да скок!

Войдите, – крикнул Мэр, скрывая злость; И в двери входит очень странный гость: Плащ длинный от главы до пят Из алых, желтых состоял заплат; Высок он, тощ его живот, Глаза горят – ну словно кот, Сам темен, будто дикий мед, Светловолос и безбород, Ухмылкою кривится рот – Не угадать никак ни чин, ни род! Никак все надивиться не могли, Откуда гостя ветры принесли, Сказал один: – Ну будто прадед из земли, Услышав трубы Страшного Суда, Сквозь склеп свой расписной пришел сюда!

Сказал он громко, не таясь: – Почтенные, способен я Изгнать, посредством тайных чар, Любую тварь, что на земле живет, Крадется, плавает, летает и ползет, И разом ваш окончится кошмар. Люблю направить ремесло На гадов, всем несущих зло: Будь жаба это, моль, змея иль крот; Я Пестрый Дудочник – так всяк меня зовет. Намотан был – тут все заметили – на шею Шарф длинный: красно – желтые цвета, Такие же, что и в одежде всей, А на конце подвешена дуда. По ней он пальцами перебирал, Как будто мысленно играл; Казалось, что служил шарф скрепой Одежде старомодной и нелепой. – Хоть беден я – недавно сам Меня Тартарский Чингиз-Хам Отряды комаров призвал изгнать, И с помощью моей царь Азии Низам Мышей-вампиров злых сумел унять. Тех грызунов, что держат вас в плену, Немедля истреблю я рать, Коль тыщу гульденов отсыплете одну. – Одну? Хоть пятьдесят! – Так, не страшась затрат, Кричат согласно Мэр и Магистрат.

VII

На улицу пошел дударь С улыбкою широкой – Он знает силу мрачных чар, Что в дудке спят глубоко. Легко, как музыкантов царь, Чтоб дунуть, губы он свернул, И синью взгляд его сверкнул, Как соли кто в огонь метнул. Едва три такта прозвучало – Все слышат, будто войско заворчало. Ворчанье переходит в ропот, А ропот – в страшный, громкий топот, И чьих-то ног ужасный грохот. И крыс из всех домов идут полки – Там крысы, крысы, крысы – и малы и велики – Кто в рыжей шерсти, в сером кто наряде, И юркие юнцы, и старики, толсты, Отцы и сыновья, племянники и дяди, Идут гуртами, длинные таща хвосты; Сестра и брат, мужья и жены Бегут за дударем, заворожёны. Идет вниз Дудочник, и дудка плачет, А крысы всей толпой проворно скачут. Так шли, пока всех быстрый Везер Не проглотил – один лишь убежал – Крысеныш, толстый, будто Юлий Цезарь; На берег выбрался, в уме готовя весть, (Ведь книги он жевать предпочитал) Которую в Крысляндию решил донесть, Так рассказав: – Едва дуда запела, Вдруг вижу холодец, от жира белый, Еще – как яблок урожай, отменно спелых, В давильню, чтобы делать сидр, бросают смело; Как будто где – то маринад сварили, Или с вареньем банок гору вскрыли, Иль из бутылок с маслом вытащили пробки, Иль вкусный кекс достали из коробки. Как будто слышу сладкий глас (Милей, чем звуки лиры и псалмов Запел): – О крысы, здесь для вас В коптильне целый мир готов! Вам можно – даже нужно – двинуть дружно, Чтоб завтрак обрести, обед и ужин! Как будто с печки отскочила крышка, И светится внутри огромнейшая пышка, В вершке лежит, меня маня, И слышу, шепчет: – Съешь меня!… Вдруг Везера вода вокруг меня!

VIII

Вам слышать бы, как Гамельна народ Звонит в колокола – тут камень в пляс пойдет! Мэр осмелел: – Теперь свернем мы горы! Срывайте гнезда, забивайте норы! Скорее призовите мастеров, Починим все, чтоб не было во граде Следа от крыс! Тут в шутовском наряде Подходит Дудочник, толкуя о награде: – Мой гульденов мешок уже готов?

Как! Тыщу! Мэр уже не рад, Вздыхает грустно Магистрат. Они на радостях устроили банкет, Весь истребили Мозель и Кларет; Из этой суммы хватит половины, Чтоб бочками наполнить погреб винный. Отдать все побродяжке странной расы, Что нацепил плащ желто-красный! Мэр говорит, мигнув разок: – Конечно, видеть каждый мог, Как крыс на берег твой манок Призвал и к гибели увлек; И раз ты выполнил зарок, На – выпей тут на посошок, И вот две жареные утки, Чтоб пусто не было в желудке, А гульдены – то были шутки. Срок экономить нам настал; Не тыщу – хватит и полста!

Ста в гневе Дудочник кричать: – Без шуток! Я не стану ждать! Я обещал уж быть на ужин В Багдате – там я больше нужен; Деликатесами меня накормит повар пухлый За то, что не оставлю на Калифа кухне В живых ни одного из скорпионов. Там не нарушат обещаний и законов! У вас, обманщики, просил не миллионов! Для жадных, что меня вогнали в гнев, Найдется в дудочке иной напев!

Как, – Мэр воскликнул, хмуря брови, – Теперь я повару стал ровней? Порочит праздный сквернослов – Такому бы гонять ослов! Ты угрожаешь, клоун, нам? Дуди, пока не лопнешь сам!

XII

Опять ступил на мостовую Дударь, дуду прижав к губам (Как инструмент изящен, прям!) И трижды дунул (музыку такую На воздух бросит только лучший музыкант, Немалый свой использовав талант). И слышно лепетанье, будто ликованье, Огромных толп скаканье, кувырканье, Как будто маленькие ножки одели новые сапожки, Бегут малышки по дорожке и напевают понемножку, Иль будто стадо индюков расклевывает крошки; Бегут мальчишки, девочки – на кудрях бант, На щечках розы, локоны льняные, Как жемчуг – зубы, глазки голубые, Все детки Гамельна, любимые, родные – Скача и прыгая, в веселии великом За музыкой бегут, всех оглушая криком.

XIII

Мэр онемел, совет же в изумленье Стоял, как будто обращен в поленья; Махнуть и крикнуть им невмочь Детишкам, что уходят прочь; Дрожат и видят – сын и дочь В толпе бегут за дударя спиной. Страдает Мэр, от страха сам не свой, Хватается за сердце Магистрат дурной, Смотря, как Дудочник дорожкою прямой Туда, где Везер бьет волной своей, Вел беззащитных маленьких детей. Но тут он повернул направо Всех к Коппельберг-горе направив (А дети всей спешат оравой С веселым смехом, песней бравой). Им до вершины не дойти! Но нет, он стал на полпути И дудку книзу опустил. И тут внезапно – верь не верь – Открылась средь утесов дверь, Как будто был там грот, для нас неведом; Идет дударь туда, а дети следом. Едва последний забежал, Как дверь похоронил обвал. Сказал я – все? О нет, соврал немножко: Один был хром и не успел вбежать; С тех пор был грустен мальчик – хромоножка И, если спросят, так мог рассказать: – Мне скучно в городе, когда друзья ушли! Оставшись на поверхности земли, Единственный навеки я лишен Тех радостей, что открывал нам он. Сказал – идем мы в ту страну – Она от нас на пядь одну Отделена – где воды льются и кусты Рождают неземной красы цветы, И вещи там чудны и непросты; Павлина там прекрасней воробей, Собаки лани мягче и добрей, Без жала там медовая пчела, У лошадей – орлиные крыла… И вот, поверил я когда, Что исцелится хромота – Тут дудочка окончила играть И у горы остался я стоять, И стал тогда рыдать и умолять – Напрасно! Все хрома моя нога, И та страна отсюда далека!

XIV

Эх, Гамельн, не качай башкой! Кому на память не взбредет, Что в Царство Божие ведет Для богачей столь узенький проход – Верблюду легче влезть в игольное ушко! Шлет Мэр на север, юг, на запад и восток, Где б Дудочник нашелся, слов пролить поток, Просить прощенья и давать залог любой, Дать злата обещая, сколько сам возьмет, Лишь обещал бы, что простит обсчет И приведет детей домой. Искали долго; силы больше нет, А Дудочника не найти и след. Тогда вменил законникам Совет Все документы датою двойной При составлении отныне заверять И, сколько дней минуло, вычислять "После того, что Дудочник свершил В июня день двадцать второй, В тринадцать сотен семьдесят шестом году". И, чтобы не забыть беду, Дорогу ту, что их детей лишила, Отныне Пестродудочной именовать решили; Но вздумай там сыграть на дудке пришлый кто-то – Вовек ему не отыскать работы. Не смеют ни кабак и ни таверна Весельем чинность той дороги нарушать; Поставили колонну у засыпанной каверны, На ней всю повесть можно прочитать; Витраж сменили, что в Большом Соборе, Чтоб и картина выражала горе, Напоминая об ужаснейшей из краж; И посейчас еще целы колонна и витраж. Еще сказать забыл рассказчик ваш: Что в Трансильвании горах встречали племя, Хранящее привычек странных бремя, Не местные манеры и наряд; Туземцы же о них всем говорят: – Явились предки их из горной тьмы, Подземной, тайной, зачарованной тюрьмы, Где протомились много злых годин; Туда увел всех странный господин Из города прозваньем Гамелин… Но как, когда – не помнит ни один.

Ну, Вилли, мы с тобой не будем шутки Шутить над встречными – особенно кто с дудкой; Неважно крыс они, мышей для нас изгнали – Мы выполняем то, что обещали.

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Пестрый флейтист из Гаммельна

Есть в Брауншвейге город Гаммельн, С Ганновером по соседству; Там Везер, славная река, На юге течет, глубока, широка, – Красивей не сыщешь уголка, Но – бедствие из бедствий – Крысы капали на город, как раз Когда начинается мой рассказ. Где взять от гада средство?

Гад! Собаки и кошки его не страшат! Он в люльках младенцев кусает, То в чан заберется, где сыр варят, То суп из-под рук слакает, То бочку проест, где соленья хранят; Он в шляпы мужские плодит крысят, Беседы женщин наперехват Глушит своим писком, Вознею и визгом С бемолем и диезом на разный лад.

Жители ратушу обступили, В полном составе толпятся; "Бургомистр, – кричат они, – простофиля! И позор для всей корпорации, Что за наши денежки в горностай облеклись Дураки, которые еще не нашлись, Как избавить нас всех от мышей и крыс! Вы стареете! Вас в ширину разнесло! В горностаевых мантиях вам тепло! Эй, господа, шевелите мозгами, Дайте средство скорее, мы не справимся сами! А не то – полетите кверху ногами!" А в ответ бургомистр и советники тоже Задрожали от страха мелкой дрожью!

Ровно час молчали они, заседая. Наконец бургомистр сделал усилье: "Я за гульден бы отдал свои горностаи! Я хотел бы отсюда быть за милю! Шевелите мозгами – легкий совет! У меня голова болит в ответ; Я скребу ее все, а толку нет! Капкан, капкан, капкан бы теперь!" Сказал он – и что же случилось? Поверь, Вдруг кто-то легонько стукнул в дверь. "Господи, кто там!" – бургомистр вскричал. (Когда он в ратуше заседал, – Этот на диво жирный толстяк, – Глаза его раскрывались только, Как в створке устрицы малая щелка, А брюхо уж с полдня в чувствах мятежных От филе черепашьих, скользких и нежных.) "Меня беспокоит малейший пустяк: Послышится, крыса скребет о косяк, – И сердце колотится этак и так!"

"Войдите!" – он вскрикнул, глаза расщуря, И странная в комнату входит фигура. Узкого платья одна сторона Желтого цвета, другая – красна. Сам тощий и длинный, словно юла, Глаз голубой сверлит, как игла, Волос легкий и светлый, хоть кожа смугла, Ни клочка бороды, щека гола, На губы улыбка то шла, то не шла, И вдруг исчезла, как не была! И все в изумленьи глядят и глядят На тощего гостя, на странный наряд, И кто-то воскликнул: "Побьюсь об заклад, То прапрадед мой глас трубный услышал И сам из гробницы раскрашенной вышел".

И он подошел к столу заседанья. "Знаю, – молвил, – секрет чарованья: Любое на свете существо В небе, на суше и под водой Могу волшебством увлечь за собой, И вам никогда не вернуть его. Тем и полезен я для людей, Что изгоняю кротов и змей, Ящериц, жаб и прочих нечистых. Люди зовут меня Пестрым флейтистом". Красный с желтым, весь полосат, Шарф увидали тогда на нем. Раскрашен был шарф, как весь наряд, И флейта висела на шарфе том. А пальцы всегда оставались в движенье, Как будто снедало его нетерпенье Сыграть на флейте, висевшей свободно Поверх одежды его старомодной. "Я бедный флейтист, – он молвил, – но все ж Татарского хана и его вельмож Я спас этим летом от комаров, И мною избавлен индусский вождь От стаи вампиров, сосавших кровь. Избавлю я ваши мозги от смятенья, А город от крыс спасти готов За тысячу гульденов вознагражденья". "Как, тысячу? Мало! Сто тысяч на месте!" – Вскричал бургомистр и советники вместе.

На улице флейтист стоит, Чуть усмехается сперва, Он знает – мирная флейта таит Много дивного волшебства. С мастером музыки схож на вид, Губами он флейты берет наконечник; Зеленые искры взор его мечет, Будто солью посыпали пламя свечек. Флейта трижды пронзительно заиграла, И в ответ словно армия забормотала. Бормотанья расширились, разрослися, И на улицу с топотом вышли крысы: Бурый род, черный род, жирный род, тощий род, Крупный род, мелкий род, серый род, смуглый род, Папы и мамы, деды и внучки, Древние сидни, молодые пострелы, Вожаки-хвостоносцы, усы-колючки, Семьи по десятку, по дюжине целой, Братья и сестры, жены, мужья Шли за флейтистом, забывая себя. С улицы флейтист идет на другую, И крысы следуют за ним, танцуя; Так он привел их на реку Везер, Туда они бросились, там и остались, Спаслась лишь одна, словно Юлий Цезарь, Отважно переплыла теченье, Затем чтобы (прозе и она предавалась) В Крысландии описать свои впечатленья. Вот они: "Со звуками флейты я стал ощущать, Будто где-то пошли требуху вычищать, Будто яблоки спелые кладут выжимать И давильной доски скрипит рукоять; Будто крышки на банке с копченьем нет, Будто с разной едой распахнули буфет, Будто с ворванью кто-то флягу открыл, Кто-то с масляной бочки обруч сбил; И я услышал чудесный глас, Больше, чем в арфе, в нем было услады. "Возрадуйтесь, крысы! – он звал. – Сейчас Весь мир превратится в бакалейные склады. Так чавкайте, ешьте, зубами хрустите, Обеды и ужины, завтраки жрите", И сахарную глыбу, вообразите, Сияющую, как солнце в зените, Увидел я вдруг впереди себя, И она мне сказала: "Бери меня", И средь Везера вдруг очутился я!"

Представь себе только, как Гаммельн рад! Все колокольни от звона трещат. "Взять, – закричал бургомистр, – багры! Гнезда разбить до последней норы; Плотников вы на совет призовите, Чтоб не осталось у нас и следа Крыс!" Но на Главную площадь тогда Вышел флейтист и сказал: "Господа, Тысячу гульденов сперва уплатите".

"Тысячу гульденов!" – бургомистр вспотел, И весь городской совет обомлел. Казну порастряс не один банкет, Где пили бургундское, мозель, кларет; Упомянутой суммы половина Принесла бы в подвалы рейнские вина. Бродяге в желтом и красном платье Платить эти деньги? С какой же стати! "Хотя, – бургомистр прищурил глаз, – Предмет нашей сделки ушел от нас: Все видели, он утонул сейчас, – И вряд ли воскреснет, кто умер раз, – Однако своих обязательств держась, Выпивки мы не лишаем вас, И денег дадим вам, не в укор, А про тысячу гульденов разговор, – Вы поняли сами, – просто вздор! Мы должны экономить! Убытки несчетны! Тысяча гульденов? Возьмите полсотни".

Лицо у флейтиста нахмурилось вмиг. "Без шуток! – он крикнул. – Я ждать не привык! Сегодня в Багдаде, к закату дня, Калифов повар угощает меня Похлебкой первейшей. У них на кухнях Извел я гнездо скорпионов крупных, От целого выводка их избавил. Ему никаких я условий не ставил, Но вам ни на грош я цены не убавил. И кто из терпенья меня выводит, Тот флейту мою не по вкусу находит!"

"Что? – бургомистр вскричал. – Не стерплю! Ниже повара ценят персону мою! Меня оскорбляют! И кто? Грубиян, С дудкой, наряженный в пестрый кафтан! Эй, малый! Ты угрожать мне посмел! Так дуй в свою флейту, покуда цел".

Снова на улицу вышел флейтист И к флейте губами приник, И запел полированный длинный тростник Трижды (так сладок был и чист Этот звук, что, казалось, впервые на свете Пленный воздух звучит в этот миг). И пошло шелестенье, словно где-то движенье, Звонких стаек вторженье, толкотня и волненье; Ножки стали топать, сандалии шлепать Маленькие ручки щелкать и хлопать, И как птицы на корм, подымая клекот, Из домов побежали дети. Все малыши, сыновья и дочки, Льняные кудри, румяные щечки, Зубки как жемчуг, быстрые глазочки, Вприпрыжку, вприскочку, звонкой гурьбой За музыкой дивной бежали толпой.

Бургомистр застыл, и совет заодно, Как будто они превратились в бревно; Ни шагу ступить, ни позвать не могли, А дети так весело мимо прошли, И видно было только вдали, Как резвая стая за флейтой бежит. И с пыткой в душе бургомистр глядит, И болью сжимается каждая грудь, Затем что флейтист направляет путь На улицу, где Везер в течении мощном Струится навстречу сынам их и дочкам. Однако флейтист взял на запад, к холмам; Крутая гора возвышается там, И дети, танцуя, бегут по пятам. Тут радость промчалась по всем сердцам: Ему не осилить вершины крутой, Там флейта прервет свой напев роковой, И наши детишки вернутся домой! Но вот он подножья горы достиг, И что же? Портал перед ним возник, И грот открылся, никому неведом, И флейтист вошел, и дети следом. А лишь только все очутились в норе, Внезапно закрылся проход в горе. Как! Все? Нет, не все. Один был хром, Плясать он не мог и в дороге отстал, И годы спустя, на упреки в том, Что грустен бывает, он так отвечал: "Мне скучно здесь, город опустошен. Товарищей игр навсегда я лишен, И того, что их радует в той стороне, Всего, что флейтист обещал и мне, – Затем что он вел нас в край такой, Сейчас же за городом, здесь, под рукой, Где воды играют, цветы цветут, Где вечно плоды на деревьях растут; Там все по-иному и лучше, чем тут. Воробьи там наших павлинов пестрей, Там собаки наших оленей быстрей. Колючего жала там нет у пчелы, Там лошади с крыльями, как орлы. И только что он уверил меня, Что там и нога исцелится моя, Как музыка стихла, сомкнулся простор, И я здесь, покинут, остался с тех пор, Желаньям моим наперекор. И снова хромаю, как прежде хромал, И больше о чудной стране не слыхал".

О Гаммельн! Вот горе люду! Вот! Любая бюргерская башка Теперь понимает наверняка, Что райская дверь богачу узка, Как в ушко иголки верблюду вход! На север, на юг, на восток, на закат Повсюду гонцы за флейтистом спешат, Чтоб устами молвы, ценою любою, Умолить его золотом и серебром Возвратиться обратно тем же путем И детей привести за собою. Но напрасны и поиски, и уговоры, Навсегда исчезли флейтист и танцоры. И тогда сочинили закон, который Требует, чтобы упомянули В каждом документе адвокаты, Наряду с указанием обычной даты, И "столько-то лет минуло тогда-то, С двадцать шестого числа июля Тысяча триста семьдесят шестого года". А место, памятное для народа, Где дети нашли последнюю пристань, Назвали улицей Пестрого флейтиста. Ходить на нее не смел ни один, Носящий флейту или тамбурин. Ни трактира там не было, ни кабачка, Чтоб не оскорблять того места весельем, Лишь столб и памятная доска Поставлены против самого подземелья. А также на стенке в соборе местном Изобразили, чтоб стало известным, Как некогда похитили их детей; Картина цела и до наших дней. А я сообщу в добавленье к ней, Что есть в Трансильвании племя одно, От всех туземцев отлично оно – Обычай чуждый, иной наряд, – И соседи упорно про них говорят, Что отцы и матери их появились Из подземной тюрьмы, где годами томились И куда их ввергли и завели Мощные чары еще издали, Из города Гаммельна, Брауншвейгской земли; Но как и за что – объяснить не могли.

Поэтому, Вилли, играем чисто Со всеми, в особенности с флейтистом. И если флейта спасла нас от мышей или крыс, Исполним все то, в чем ей клялись.

Перевод Е. Полонской

Флейтист из Гаммельна

Гаммельн – в герцогстве Брауншвейг, С Ганновером славным в соседстве. С юга его омывает река Везер, полна, широка, глубока. Приятней нигде не найдешь уголка. Но многие слышали в детстве, Что пять веков тому назад Испытал этот город не бурю, не град, А худшее из бедствий.

Крысы Различных мастей, волосаты и лысы, Врывались в амбар, в кладовую, в чулан, Копченья, соленья съедали до крошки, Вскрывали бочонок и сыпались в чан, В живых ни одной не оставили кошки, У повара соус лакали из ложки, Кусали младенцев за ручки и ножки, Гнездились, презрев и сословье и сан, На донышках праздничных шляп горожан, Мешали болтать горожанам речистым И даже порой заглушали орган Неистовым писком, И визгом, И свистом.

III

И вот повалила толпа горожан К ратуше, угрожая. – Наш мэр, – говорили они, – болван, А советники – шалопаи! Вы только подумайте! Должен народ Напрасно нести непомерный расход, Безмозглых тупиц одевая В мантии из горностая!

А ну, поломайте-ка голову, мэр, И, ежели вы не предложите мер, Как справиться с грызунами, Ответите вы перед нами! Обрюзгших и пухлых лентяев долой С насиженных мест мы погоним метлой!

При этих словах задрожали Старшины, сидевшие в зале.

Молчало собранье, как будто печать Навеки замкнула уста его. – Ах! – вымолвил мэр. – Как хочу я бежать, Продав этот мех горностаевый! Устал я свой бедный затылок скрести. Признаться, друзья, я не вижу пути От крыс и себя и сограждан спасти… Достать бы капкан, западню, крысоловку?…

Но что это? Шарканье ног о циновку, Царапанье, шорох и легонький стук, Как будто бы в дверь постучали: тук-тук.

– Эй, кто там? – встревоженный мэр прошептал, От страха бледнея, как холст. А ростом он был удивительно мал И столь же немыслимо толст.

При этом не ярче блестел его взгляд, Чем устрица, вскрытая месяц назад. А впрочем, бывал этот взор оживленным В часы, когда мэр наслаждался зеленым Из черепахи варенным бульоном. Но звук, что на шорох крысиный похож, В любую минуту вгонял его в дрожь.

– Ну что же, войдите! – промолвил он строго, Стараясь казаться повыше немного.

Тут незнакомец в дверь вошел. Двухцветный был на нем камзол – Отчасти желтый, частью красный, Из ткани выцветшей атласной.

Высоко голову он нес. Был светел цвет его волос, А щеки выдубил загар. Не молод, но еще не стар, Он был стройней рапиры гибкой. Играла на губах улыбка, А синих глаз лукавый взор Подчас, как бритва, был остер.

Кто он такой, какого рода, Худой, безусый, безбородый, Никто вокруг сказать не мог. А он, перешагнув порог, Свободно шел, и люди в зале Друг другу на ухо шептали:

– Какая странная особа! Как будто прадед наш из гроба Восстал для Страшного суда И тихо движется сюда – Высокий, тощий, темнолицый – Из разрисованной гробницы!

И вот не спеша подошел он туда, Где мэр и старшины сидели, И с низким поклоном сказал: – Господа, Пришел толковать я о деле. Есть у меня особый дар: Волшебной силой тайных чар Вести повсюду за собою Живое существо любое, Что ходит, плавает, летает, В горах иль в море обитает. Но чаще всего за собой я веду Различную тварь, что несет нам беду. Гадюк, пауков вызываю я свистом, И люди зовут меня пестрым флейтистом.

И тут только каждому стало заметно, Что шея у гостя обвита двухцветной Широкою лентой, а к ней-то Подвешена дудка иль флейта. И стало понятно собравшимся в зале, Зачем его пальцы все время блуждали, Как будто хотели пройтись поскорее По скважинам дудки, висевшей на шее.

А гость продолжал: – Хоть я бедный дударь, Избавил я хана татарского встарь От злых комаров, опустившихся тучей. Недавно Низама я в Азии спас От страшной напасти – от мыши летучей. А если угодно, избавлю и вас – Из Гаммельна крыс уведу я добром За тысячу гульденов серебром.

– Что тысяча! Мы вам дадим пятьдесят! – Прервал его мэр, нетерпеньем объят.

VII

Флейтист порог переступил, Чуть усмехнувшись – оттого, Что знал, как много тайных сил Дремало в дудочке его, Ее продул он и протер. И вдруг его зажегся взор Зелено-синими огнями, Как будто соль попала в пламя.

Три раза в дудку он подул. Раздался свист, пронесся гул. И гул перешел в бормотанье и ропот. Почудился армий бесчисленных топот. А топот сменился раскатами грома. И тут, кувыркаясь, из каждого дома По лестницам вверх и по лестницам вниз – Из всех погребов, с чердаков на карниз Градом посыпались тысячи крыс.

Толстые крысы, худые, поджарые, Серые, бурые, юные, старые, – Всякие крысы любого размера: Крупный вор и жулик мелкий, Молодые кавалеры – Хвост трубой, усы как стрелки, – Крысы-внуки, крысы-деды, Сыроеды, крупоеды, – Все неслись за голосистой Дудкой пестрого флейтиста.

Прошел квартал он за кварталом. А крысы вслед валили валом, Одна другую обгоняя. И вдруг бесчисленная стая Танцующих, визжащих крыс Низверглась с набережной вниз В широкий, полноводный Везер…

Одна лишь смелая, как Цезарь, Часа четыре напролет Плыла, разбрызгивая воду. И, переплыв, такой отчет Дала крысиному народу:

– Едва лишь флейта зазвучала, Как нам почудилось, что сало Свиное свежее скребут И яблоки кладут под спуд. И плотный круг сдвигают с бочки, Где заготовлены грибочки, И нам отпирают таинственный склад, Где сыр и колбасы струят аромат, Вскрываются рыбок соленых коробки, И масла прованского чмокают пробки. На тех же бочонках, где масло коровье, Все обручи лопнули – ешь на здоровье!

И голос, приятнее в тысячу раз Всех ангельских арф и лир, Зовет на великое празднество нас: "Радуйтесь, крысы! Готовится пир Всех ваших пирушек обильней. Отныне навеки становится мир Огромной коптильней-солильней.

Всем, кто хочет, можно, дескать, Чавкать, хрупать, лопать, трескать, Наедаться чем попало До отказа, до отвала!"

И только послышались эти слова, Как вдруг показалась громада – Прекрасная, гладкая голова Сверкающего рафинада. Как солнце, она засияла вблизи, И шепот раздался: "Приди и грызи!" Но поздно!… Уже надо мной Катилась волна за волною…

VIII

Экая радость у граждан была! Так они били в колокола, Что расшатали свои колокольни. Не было города в мире довольней. Мэр приказал: – До ночной темноты Все вы должны приготовить шесты. Норы прочистить, где крысы кишели. Плотники! Плотно заделайте щели, Чтобы не мог и крысенок пролезть, Духу чтоб не было мерзостной твари! Вдруг появился флейтист на базаре. – Тысячу гульденов, ваша честь!

– Тысячу гульденов? – Мэр городской Ошеломлен был цифрой такой. Было известно ему, что казна В городе Гаммельне разорена. Столько рейнвейна и вин заграничных На торжествах и обедах публичных Выпили дружно мэр и старшины…

Тысяча гульденов? Нет, половины Хватит на то, чтоб наполнить вином Бочку, огромную с высохшим дном!

Можно ли тысячу гульденов даром Бросить бродяге с цыганским загаром, Дать проходимцу, который притом В город явился, одетый шутом?…

Мэр подмигнул музыканту: – Мы сами Видели нынче своими глазами – Крысы погибли в реке, как одна, И не вернутся, конечно, со дна.

Впрочем, мой друг, городская казна Что-то за труд заплатить вам должна, Скажем – на добрую пинту вина. Это совсем неплохая цена За то, что минутку Дули вы в дудку.

А тысячу мы посулили вам в шутку. И все же, хоть после бесчисленных трат Бедный наш город стал скуповат, – Гульденов мы вам дадим пятьдесят!

Весь потемнел владелец дудки. – В своем ли, сударь, вы рассудке? К чему вся эта болтовня! Довольно дела у меня. К обеду я спешу отсюда В Багдад, где лакомое блюдо Готовит мне дворцовый повар. С ним у меня такой был сговор, Когда я вывел из притонов Под кухней стаю скорпионов. Я с ним не спорил о цене. Но вы свой долг отдайте мне! А если со мною сыграли вы шутку, Звучать по-иному заставлю я дудку!…

– Да как ты смеешь, – крикнул мэр; – Мне ставить повара в пример! Как смеешь, клоун балаганный, Грозить нам дудкой деревянной. Что ж, дуй в нее, покуда сам Не разорвешься пополам!

XII

Снова на улицу вышел флейтист, К флейте устами приник, И только издал его гладкий тростник Тройной переливчатый, ласковый свист, Каких не бывало на свете, –

Послышалось шумное шарканье, шорох Чьих-то шагов, очень легких и скорых. Ладошки захлопали, ножки затопали, Звонких сандалий подошвы зашлепали, И, словно цыплята бегут за крупой, Спеша и толкаясь, веселой толпой На улицу хлынули дети.

Старшие, младшие, Девочки, мальчики Под флейту плясали, вставая на пальчики.

В пляске Качались кудрей их колечки, Глазки От счастья светились, как свечки.

С криком и смехом, Звонким и чистым, Мчались ребята За пестрым флейтистом…

XIII

Мэр и советники замерли, словно Их превратили в стоячие бревна. Ни крикнуть они, ни шагнуть не могли, Будто внезапно к земле приросли. И только следили за тем, как ребята С пляской и смехом уходят куда-то Вслед за волшебником с дудкой в руке. Вот уже с улицы Главной к реке Манит ребят говорливая дудка. Мэр и старшины лишились рассудка. Вот уже Везера волны шумят, Пересекая дорогу ребят…

Руки тряслись у старшин от испуга, Свет в их глазах на мгновенье померк… Вдруг повернула процессия с юга К западу – к склонам горы Коппельберг.

От радости ожили мэр и старшины: Могут ли дети дойти до вершины! Их остановит крутая гора, И по домам побежит детвора.

Но что это? В склоне открылись ворота – Своды глубокого, темного грота. И вслед за флейтистом в открывшийся вход С пляской ушел шаловливый народ. Только последние скрылись в пещере, Плотно сомкнулись гранитные двери.

Нет, впрочем, один из мальчишек не мог Угнаться за всеми – он был хромоног. И позже, когда у него замечали Близкие люди улыбку печали, Он отвечал, что с той самой поры, Как затворились ворота горы И чудная дудка звучать перестала, Скучно в родном его городе стало…

Он говорил: – Не увидать Мне никогда страны счастливой, Куда от нас рукой подать, Но где земля и камни живы, Где круглый год цветут цветы Необычайной красоты. Где воробьи простые краше, Чем яркие павлины наши, Где жала нет у мирных пчел, Где конь летает, как орел, Где все вокруг не так, как дома, А ново, странно, незнакомо… И только показалось мне, Что в этой сказочной стране Я вылечу больную ногу, Скала закрыла мне дорогу, И я, по-прежнему хромой, Один, в слезах, побрел домой…

XIV

О горе Гаммельну! Богатый Там начал думать над цитатой, Что, как верблюду нелегко Пролезть в игольное ушко, Так и богатым в рай небесный Не проползти тропинкой тесной… Напрасно мэр гонцов и слуг Послал на сотни верст вокруг С такою трудною задачей: Где б ни был этот шут бродячий, Найти его и обещать Вознаграждение любое, Коль в город он придет опять И приведет детей с собою…

Когда же мэр в конце концов Узнал от слуг и от гонцов, Что и флейтист исчез без вести, И детвора с флейтистом вместе, Созвал он в ратуше совет И предложил издать декрет:

"Пусть ведают стряпчие и адвокаты: Там, где в бумагах проставлены даты, Должно добавить такие слова: "Столько-то времени от рождества И столько-то времени с двадцать второго Июля – то есть со дня рокового, Когда отцвела, не успевши расцвесть, Надежда народа всего городского – В году от рождества Христова Тысяча триста семьдесят шесть".

А путь последний детворы – От набережной до горы – Старшины города и мэр Потомкам будущим в пример Иль в память совести нечистой Назвали Улицей Флейтиста.

Ни двор заезжий, ни трактир Здесь нарушать не смеют мир.

Когда ж случится забрести На эту улицу флейтистам И огласить окрестность свистом, – Дай бог им ноги унести!

А на колонне против скал, Где некогда исчезли дети, Их повесть город начертал Резцом для будущих столетий.

И живописец в меру сил Уход детей изобразил Подробно на стекле узорном Под самым куполом соборным.

Еще сказать я должен вам: Слыхал я, будто в наше время Живет в одной долине племя, Чужое местным племенам По речи, платью и обрядам, Хоть проживает с ними рядом.

И это племя в Трансильвании От всех отлично оттого, Что предки дальние его, Как нам поведало предание, Когда-то вышли на простор Из подземелья в сердце гор, Куда неведомая сила Их в раннем детстве заманила.

Тебе ж, мой мальчик, на прощанье Один совет приберегу: Давая, помни обещанье И никогда не будь в долгу У тех людей, что дуют в дудку И крыс уводят за собой, – Чтоб ни один из них с тобой Не мог сыграть плохую шутку!

Перевод С. Маршак

Prospice

[27]

Страх смерти? – горло душит горький дым, Лицо обмерзло вмиг, Так снегом извещен и ветром ледяным, Что места я достиг. Здесь ночь сильна, и верховодит шторм, И, сей страны жилец, Стал Древний Враг [28] в чреде ужасных форм, Но устоит храбрец: Вершина здесь, и путь отсюда – вниз, Барьер последний пал, Но вечной быть борьбе за высший приз, Ее растет накал. Я был бойцом, и – мне ли отступать, Сведем последний счет! Не смерти наложить отступника печать, И я иду вперед. Вкус боя я ценю; то – прадедов черта, Героев древних дней. Удар держать, в срок оплатить счета Страданий и смертей! Для храброго стать может зло добром, Минуте тьмы – конец, Враг замолчит, и бури стихнет гром; Глупец, подлец и лжец Изменятся, жизнь возлюбив в тиши, Зажжется свет, чтоб смог Тебя обнять я вновь, душа моей души! – И сохрани всех Бог!

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Стихотворение на смерть жены поэта, Элизабет Баррет-Браунинг (1861 г)

Prospice

Ужасы смерти? – Дым в моем горле, Мгла, что скрывает мой лик, Ветра со снегом порывы укажут – Я своей цели достиг. Ночь так темна, непогода сильна И стан врага на пути. Там, где он встал, Арка Страха видна, Но сильный должен идти: Чтоб закончить поход и подняться наверх, Все препятствия смяв пред собой, И пускай за все это наградой ему станет славный решающий бой. Я всегда был бойцом, что же битвой одной станет больше за долгий мой путь. Смерть прикажет смириться, завяжет глаза и заставит о прошлом вздохнуть. Нет! Дай мне жар этой битвы вкусить, Словно Герой древних дней, Сдержав удар, я плачу по счетам жизни суровой моей! Пред смельчаком даже зло в один миг в пыль будет обращено, Пусть воют демоны, буря шумит, – Он не свернет все равно! Вдруг – боль прошла, а потом яркий свет и еле слышный твой вздох. Милая, я обнимаю тебя. Мы вместе опять – видит Бог!

Перевод Аркадий Сергеев

Протий

[29]

Здесь много бюстов – на десятки счет, Полувождей и четверть-императоров черед: Венки лавровые и плеши посреди, Кольчуги с узколобою Горгоной на груди. Вот детский лик средь них, потешно – одинок, В ребенка волосах фиалковый венок, Как будто тяжесть лавров он снести не мог.

Читаем: "Протия правленье увенчало Империи хранимой славное начало. Рожден в Византия порфировых дворцах, Могучий, гордый, правил в пеленах; Малейший вздох его груди звучал подобно грому В пространствах сумрачных Империи огромной; Едва разнесся слух, что он пропал – Провинции накрыл восстаний вал; Но был он вынесен победно на балкон, Чтоб видела страна, покой был возвращен. Цвет гвардии пред ним навытяжку стоял: Кому махнет рукой – тот будет генерал. Он рос и хорошел день ото дня, Сложеньем, ростом, свежестью пленял, И греческие скульпторы, взирая на него, В восторге обрели лет древних мастерство; И мудрецы уже трудились, собирая Все виды знания, в том пухлый оформляя; Художники сошлись держать совет большой – Как выразить одним мазком, одной чертой Искусство все: пусть, как цветущий сад, Он будет щедрым в выдаче наград: Нам кажется, любой, кто б ни взошел на трон, Красой, и мудростью, и силой наделен; Мир в буквы имени его влюблен, целует след".

Стой! Пропустил страницу? Но отличий нет, Лишь имя новое. Хронист ведет рассказ, Как в тот же год, в такой-то день и час, Ян Паннонийский, широко известный Ублюдок кузнеца, тот, что рукой железной Империю от жребия на время смог спасти – О власти возмечтав, корону сжал в персти И шесть лет проносил. (Им были сметены С нас диких гуннов руки); но потом сыны В вино ему подлили что-то – о, набита колея, Вновь смена власти. Но постой! "Пусть не уверен я, Но (вставил комментатор), ничего не скрыв, Все слухи приведу: остался Протий жив, Ян отпустил его. И северной страной, При варварском дворе привечен он; слугой, Затем учителем детей он был, а возмужав, Командовал псарями; несомненно, прав Я, полагая, что трактат "О гончих псах" Им сочинен. Пусть текст исчез в веках, Но в каталогах значится. Потомок древней расы Во Фракии (то слух) монахом в черной рясе Почил. Ну, говоря иначе, старости достиг.

А вот и Яна Кузнеца глава. Суровый лик, Медвежья челюсть; хмурый взор хранит навек Гранит. Се – узурпатор трона. Что за человек!

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Бог глазами твари

(Калибан о Сетебосе, или Натуральная Теология на острове) [30]

***

Разляжется на солнечном припёке, Погрузит брюхо в лужу липкой грязи, Раскинет локти, подбородок на кулак положит. И так, болтая стопами в воде прохладной И чувствуя, как по спине спешат букашки, Щекочут плечи, руки, вызывая хохот, Покуда его листья лопуха скрывают, Над головой создав подобие пещеры, Склонившись, бороду и волосы погладят; Иль упадёт к нему бутон, а в нём пчела, Иль плод – хватай, бери и хрупай – Глядит на море он: там бродит солнца луч, Другой – навстречу, паутину заплетая света (В ячейки же вдруг выскочит большая рыба), И говорит он о себе и о Другом, О том, кого маманя называла Богом, И, говоря о нём, он сердится – ха-ха, Узнал бы Тот! Ведь время летнее для гнева Приятней, безопасней, чем зима. Пока Просперо и Миранда спят, Уверены, что раб в труде усерден, Ему, всех проведя, насмешничать приятно, Расцветив речью скудный свой язык:

"Всё Сетебос [31] , да Сетебос, всё лишь о нём! Так думашь – спит он в холоде Луны, Так думашь – сделал Он её на пару с Солнцем, А звёзды – нет; у звёзд иной исток. Он тучи, метеоры, ветры сделал, всё такое, И этот остров, всяку на нём живность, И море гадкое, что сушу обложило. И думашь, от простуды всё случилось: Терпеть не смог, что не унял озноба И боли головной. Заметил нынче рыбу, Что хочет улизнуть из струй ручьёв холодных, Сокрыться в тёплых водах, соли полных, В ленивую волну себя забросив ловко – Сосулька ледяная между двух валов? Да только боль её взяла средь моря, Не для её житья поток тот создан (Зелёный, мутный и прогретый солнцем), И выскочила прочь от чуждого блаженства И в прежних водах утопила горе, Любя тепло и проклиная: тако ж Он.

Так думашь – сделал солнце Он и остров, Деревья и павлинов, гадов и зверей: И выдру гладкую, как чёрная пиявка, Сову – горящий глаз средь клока ваты, Что рыскает и жрёт; и барсука придумал – Добычу ночью ищет он, и светят Луной глаза; и муравьеда с длинным языком – Его засунет тот в дубовую кору, ища червей, Урчит, свой приз найдя, а если неудача – Ест муравьёв; и самых муравьёв, Соорудивших вал из сора и семян у входа В дыру свою – Он сделал их и прочих; Всё сделал, даже нас. С досады – как иначе? Не смог слепить Он сам второе "Я", Товарища Себе; и Сам Себя не смог. Не стал бы делать то, что раздражает, Мозолит глаз Ему и не утишит боль; Но от безделья, зависти иль скуки Такое сотворил Он, чем желал бы стать: Слабей, чем Он, хоть в чём-то и сильнее, Вещицы ценные, но, в сущности, игрушки, Забавки, шутки – вот что это всё. И потому, хоть вещи и прекрасны, Надоедят – и будут все разбиты.

Смотри теперь – вот измельчил я тыкву, Добавил мёд и те зелёные стручки, Что больно щиплют кожу, словно клювы птиц – Когда же настоится пойло, быстро выпью, Всё разом – и в мозгах бегут мурашки, И тут на спину я валюсь в тимьян, на грядку, Захохочу, быть пожелаю птичкой. Положим, делать не могу что пожелаю, Но вылепить из глины птицу я способен: Так почему ж мне Калибана не слепить, Способного летать? – Ну погляди, вот крылья, Прекрасный гребешок, как у удода, А вот и жало – отгонять врагов, Вот так; и пусть начнёт он жить, Прочь улетит с холма от надоед звенящих, Кузнечиков, что нагло скачут здесь, На жилках крыльев, не боясь меня. Когда же глина хрупкая вдруг треснет, Сломает ногу мой уродец глупый – засмеюсь: И если, меня видя, зарыдает он, Попросит добрым быть, помочь его беде- Тут как придётся – отзовусь я А может, не замечу; если крик услышу, Замест одной ноги дам сразу три, А то вторую оторву и гладким как яйцо Его оставлю, показав, что просто глина. Вот удовольствие – лежать в тимьяне, Настой цедить, чтобы в мозгах шумело, Творить и рушить по желанью! Так и Он.

Так думашь: ни добра, ни зла не видно в Нём, Не тих и не жесток: он просто Сила, Вождь. Сравненье сильное: вон крабы ковыляют, Спешат вернуться в море от утёсов; двадцать Пропустит Он, а двадцать первого ударит Без гнева и любви – решил Он просто так. Вон, скажем, тот, пятном пурпурным горд, С оторванной клешнёй пойдёт в ряду, А тот, побитый, червячка получит, И двух получит тот, что с красными ногами: Так развлекаюсь часто я; тако ж и Он.

Потом, подозревашь, что в – общем, добр Он И милостив, насколько можем путь Его понять; Но крепче, чем Его творенья, будь уверен! О, сделал вещи Он, что лучше Самого, И позавидовал, что его твари могут больше, Чем их Творец! какое ж утешенье? Что Через Него, никак иначе, действовать должны, И подчиняться: да на что же больше годны? Сготовил дудку я из полой бузины, В такую дунешь – плачет словно сойка, Когда из крыльев вырвешь синее перо: Так подуди, и птички, что боятся соек, Слетаются на вражью муку – их ловлю: Положим, эта дудка хвастаться могла б: "Поймала птичку я, вот ловкая какая, Издать подобный крик не смог бы сам творец Своим огромным ртом – использует меня!" Ногой я раздавил её бы: так и Он.

Но коли крепок, почему болеет Он? Да, вот вопрос! Его задай тому, Кто знает; кто и Сетебоса выше, Кто Его сделал, или, может быть, нашёл И победил, погнал, слугою сделал. Да, может быть покой над головой Его, Что недоступен, радости не знает, горя – Ведь это всё идёт от слабости какой – то. Попалась перепёлка – рад; а если сами Ловились бы, лишь пожелай – какая радость? А тот, Покой, захочет – всё уже готово! Захочет – звёзды сдвинет с места своего, Но мысль, заботу он не тратит на дела такие. На что глядит – изменит; вот беда для тех, Кого изменит! Зависть Сетебосу, Что многорук, как будто краб морской: Он, в страх придя от собственных деяний, Вверх взглянет – и поймёт, что не достичь Того, владеющего счастьем и покоем; Поэтому глядит Он вниз, и из презренья Игрушку – мир творит, реальности в насмешку; Равнять их – что терновник с виноградом. Безделица, пустяк, но всё – же развлеченье. Взглянул недавно Он, над книгами увидел Небрежного и гордого Просперо, острова владыку: В заботах тот листает книгу со стрелою, В ней что-то пишет – верно, важные слова; Ошкурил палку и назвал волшебной; Для мантии волшебника взял оцелота шкуру, Всю в пятнах, словно круглые глаза; Поймал он самку барса, гладкую как крот, Змею четырёхногую: он скажет – та лежит, Рычит иль, затаив дыханье, смотрит в очи, И превратил её в Миранду – мне жену; Для Ариэля – журавля с огромным клювом, Велел ходить за рыбой, в клюве приносить; Ещё поймал он неуклюжего морского зверя, Хромого и подслеповатого, ему разрезал На пальцах перепонки, обратил в раба, В пещере поселил, назвавши Калибаном: Больное сердце, служит и страдает. Играт вот так, как будто Он – Просперо, Себя Он фокусами тешит, это точно. Мамаша говорила так: Покой – творит, А Сетебос способен только переделать. Кто слабых сделал, тот Ему дал право Тех слабых мучить; захотел бы он иного, Да разве не сумел бы сделать глаз из рога, Чтоб не царапали шипы, иль череп прочный Мне сделать, иль суставы укрепить, Как гоблина доспехи? Тяжелы Его забавы! Теперь Он – лишь один, он и решает всё.

Коль скажешь – ценит то, что выгодно Ему, Подумай: почему благое любишь? Оттого, Что не владеешь ты иным. Слепая тварь Того, кто рыбу принесёт под нос, возлюбит; Имей она глаза – не надо помощи, свободна В любви и злобе; так и Он глаза имеет. А также любит Сетебос трудиться, Напрячь ладони, показать своё уменье, но Не из любви к тому, что создаёт. Всего превыше в мире ценит Он такое: Дела в порядке, лето безмятежно – Желаний тогда мало, голод, боль не мучат, Одно заботит ум и волю: что ещё придумать. Тут делает Он что – нибудь: холмы насыпет, Обтёсывает белый камень тут и там, И рыбьим зубом знак луны на них скоблит, Верхушками втыкает в землю несколько дерев, А сверху Он на всё ленивца череп надевает: (Тот умер сам в лесу – кто б мог его убить?) Занятие найти – иной нет в деле пользы. Однажды вмиг развалит всё: таков уж Он.

Скажи, что Он ужасен: зри примеры гнева! Надежды полугода ураган один разрушит. Меня Он презирает, это чую точно, Просперо же в фаворе – почему, кто знает? Но всё так обстоит, так понимаю я. Плетни плетёшь ты ползимы, их укрепляешь Камнями, прутьями чтобы не смели черепахи Ползти на берег яйца отложить: одна волна – Почуявши Его стопу на шее, тут пролезет Как будто змей, широкий высунет язык И слижет начисто весь труд: мне навредить! Недавно шаровую молнию я видел (там вон, Как раз где я пред тем лежал, дремал в тени): Они обычно искры брызжут – это сила! Отрой я новую пещеру – из зависти Он может Всё в камень обратить, меня заткнув там камнем. Его развлечь, остаться здесь? – Что делает Просперо? Эх, если б Он сказал, что делать! Не захочет! Забаву эку вымыслил – придумай иль умри! Никто не должен помереть – здесь всяка тварь Или летает, иль ныряет, по деревьям лазит; Он их щадит – за что? Он больше всего рад, Когда… Когда… ага, они не повторяют трюка! То повтори, что забавляло прежде – в гневе Он! Его, не понимая, можно всё же обхитрить, Уж это точно. Сам Он так и поступает: Щадит Он белку, что не знает страха, Орех украсть готова прям из пальцев, А коль поймать хочу – меня кусает сильно; И ёжика щадит, который, всё наоборот, Сжимается, как шар, напуганный до смерти, Меня увидев: вот два способа Его потешить. Но что меня всего сильнее бесит, Так это тварь, считающая, будто в жизни И завтра будет день, и послезавтра точно, Уверена до самой сердца глубины: "Со мной он поступил недавно так, С другой скотиной обошёлся по-иному, А значит, так и дальше должен". – Ай ли? Ну, ты увидишь, умник, что такое "должен"! Творит, что хочет, разве не Господь? Вот так.

Считашь, что так дела и будут продолжаться И все мы будем в страхе ползать перед Ним Столь долго, как живёт Он, силу копит; новых Миров он не создаст – что мог, уже соделал, Уж этим не забавится – так мы и ждать не будем; Ну, разве удивит делами самого Покоя В один прекрасный день – иль сам Покоем станет, Как бабочка из куколки: тогда – вот мы, А вот и Он – и помощи не будет ниоткуда.

Так думашь: вместе с жизнью кончится и боль. Иначе мамка мнила: будто после смерти Накажет Он врагов и наградит друзей: Пустое! Он всё зло, что мог, уже содеял, Следя, чтоб жили в непрерывной боли мы, И худшую приберегая напоследок, под конец. А между тем, вот лучший способ гнева избежать: Счастливым не казаться. Видишь, там две мухи – Одна на розовых крылах, другая на пурпурных, Сидят на фрукте сладком: Он убьёт обеих. Теперь гляди – вон чёрных два жука уныло Навоз спиной толкают, будто в нём вся жизнь: Для них он даже уберёт соринку, что мешает.

Вот так, пусть и не вполне поняв его дела, Старается и страждет Калибан несчастный, Всегда, везде, первей всего завидуя Тому; Когда обычно пляшет он под ночи мраком, Днём хнычет, а смеяться – в тень уходит, И мысли не раскроет, разве что в укрытьи, Снаружи только ноет да бранится. Он меня Поймай за речью и спроси: "О чём кудахчешь?" Чтоб ублажить Его, себя я палец откушу, Иль лучшего из трёх козлят ему заклаю, Иль яблок вкусных соберу с деревьев, Иль гоблину его отдам на зуб скотину, А сам покуда разожгу огонь и песнь сложу, Спев: "Ненавистный, буду слать Тебе хвалы и прославлять Твоё величие и стать, С тобою некого сравнять; Зачем на бедняка глядишь сердито?" – Надеясь, что раз беды отступают иногда, Сведу я бородавки или язвы залечить сумею В тот чудный день, когда Покой поймает И сгонит Сетебоса, иль скорее Он От дряхлости заснёт, заснёт, а может, сдохнет.

[Что, что! На мир завеса пала! Сверчки умолкли, птицы – в, вот что, Кружится надо мною его ворон-соглядатай! Сглупил я, разболтался, как ребёнок! Ох! Пыль разметал свирепый ветер, смерть несётся, Огни небес напали! Вспышка света – Трещат дерев верхушки – там, и там, и там, Ударил следом гром! Глупец, над кем смеялся! Смотри! Лежит он, славит Сетебоса! Губу зубами закусил, бедняжка, только лишь Пусти Ты эту перепёлку, есть не вздумай Сей месяц Ты кусочек мяса, что спасенья ищет!]

1864

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Summum Bonum

[32]

(Поцелуй)

Все дыханье цветущего лета – одна пчела – Чудеса и богатства мира – один алмаз – Жемчуга сердце – сиянье и тени волн – Истина ярче алмаза, искренность чище чем жемчуг – Все это вместе и многое сверх того В твое поцелуе, женщина.

Перевод Яков Фельдман

Ночная встреча

Это серое море и длинная чёрная суша. И большая луна – неподвижная жёлтая груша. Потрясённые волны в кошмарном бормочущем сне. Золотые колечки на моря мохнатой спине. Одинокая лодка в заветную бухту спешит И врезается в берег, и берег под брюхом шуршит. Миля тёплого пляжа, прибоем пропахшего. Одинокая ферма, в долине пропавшая. Стук в оконную раму и шлёпанцев шорох. Синий, спичкой на ощупь зачёркнутый порох. Тихий голос, сладкий и щемящий. Сердце – сердце. Чаще, чаще, чаще.

Перевод Яков Фельдман

Ночная встреча

Тёмный берег и серый залив, Низко повисла луны половина. Прыгают волны, пугливы, легки, Яркие пляшут их завитки, К бухте толкая мою бригантину, В мокром песке свой бег погасив.

Теплую отмель прошёл до конца. Через поля приблизился к дому. Стук по стеклу, скрип, словно треск, Спички зажжённой синий всплеск, И голос, не громче сквозь радость истомы, Чем бьются друг в друга наши сердца.

Перевод Александр Лукьянов

Расставание утром

Нахлынул день внезапной пустотою. Блестело солнце, в воздухе звеня. Он уходил дорогой золотою Как мир мужчин, прошедший сквозь меня.

Перевод Яков Фельдман

Расставание утром

Из-за мыса море вышло вдруг, И солнце встало над кромкой гор; Лежал ему путь в золотой простор, Мне – в мир людей, мир горя и мук.

Перевод В. Исакова

Год добрался до весны (Песнь Пиппы)

Год добрался до весны, День дозрел до утра. Травы влажны от росы – Капли перламутра. На колючие кусты Льются трели сладки. Бог взирает с высоты – В мире всё в порядке.

Перевод Яков Фельдман

Как привезли добрую весть из Гента в Ахен

[33]

Я прыгнул в седло, Йорис прыгнул потом, Дирк прыгнул за нами; помчались втроем. "Путь добрый!" – нам страж прокричал у ворот; Лишь замерло эхо, рванулись вперед. Закрылись ворота; ни звезд, ни огней, И в ночь мы галопом пустили коней.

И ни слова друг другу; мы ехали так: Шея в шею, бок о бок, размеривши шаг, Подпругу стянул я, нагнувшись с седла, Поправил копье, стремена, удила, Ремень застегнул, что придерживал шлем, Но Роланд мой скакал, не тревожим ничем.

Мы в Локерн примчались, как крикнул петух, И месяц в светлеющем небе потух. Над Боомом огромная встала звезда, Проснувшийся Дюффельд был тих, как всегда; Колокольная в Мехельне грянула медь, И Йорис сказал: – "Еще можно успеть!"

У Арсхота солнце вдруг прянуло ввысь; Мы в тумане как черные тени неслись. И рядом с другими Роланда гоня, Наконец своего я увидел коня, Что грудью могучей, храпя, разрывал Туман, как скала набегающий вал.

И гриву, и кончики острых ушей, Ожидающих трепетно ласки моей; И черного глаза разумнейший взгляд, О глаз этот, жарко косящий назад! И пены клочки, что, кусая мундштук, Он с губ окровавленных стряхивал вдруг.

У Хассельта Дирк застонал тяжело; Сказали мы: "Время расстаться пришло. Тебя не забудем!" Скакун был хорош, Но в груди его хрип, и в ногах его дрожь; Хвост повис, и мехами вздымались бока, И упал он, едва не подмяв седока.

А Йорис и я – мы помчались вперед; За Тонгром безоблачен был небосвод, Лишь солнце смеялось безжалостно там, И неслись мы по жниву, по голым полям. У Далема Йорис совсем изнемог, Он крикнул нам: "Ахен уже недалек.

Нас ждут там!" Но чалый его жеребец Споткнулся и замертво пал наконец. И так-то Роланду досталось везти Ту весть, что могла этот город спасти; Но не кровью ли ноздри полны до краев? И глазниц ободок был как ноздри багров.

Я бросил ботфорты, и шлем, и копье, И все дорогое оружье свое. Наклонился, по шее его потрепал, Роланда конем несравненным назвал, Захлопал в ладоши, смеялся и пел, Пока в самый Ахен Роланд не влетел.

Что было потом, вспоминаю едва. У меня на коленях его голова. Как хвалили Роланда – я знаю одно, Я вливал ему в рот дорогое вино. Он, из Гента привезший нам добрую весть, Заслужил (все решили) подобную честь.

Перевод М. Гутнера

Как привезли добрую весть из Гента в Ахен

Я – в стремя, а Йорис и Дирк уж в седле. Хлестнули, взвились и помчались во мгле. "Дай бог!" – крикнул страж у подъемных ворот. Бог! – гулом ответили стены и свод, Ворота упали, погасли огни, И в ночь унеслись мы галопом, одни, –

Безмолвны, бок о бок, седло у седла, Пригнувшись к луке, натянув удила. К подпруге склонясь, я ослабил ее, Уставил во тьму боевое копье, Испытанный шлем свой надвинул на лоб. Спокоен был Роланда мощный галоп.

Мы близились к Локерну. Месяц погас. Петух возвестил нам предутренний час. Вот Бoом – и большая звезда в вышине. Как сладко покоится Дьюффильд во сне! Вот Мехельн – три раза на ратуше бьет. Тут Йорис дал шпоры и крикнул: "Вперед!"

Над Эрсхотом солнце взошло. У пруда Толпятся в тумане и смотрят стада, Как мы пролетаем сквозь тающий пар. И, врезавшись в гущу смятенных отар, Их Роланд рассек, разогнал, разметал. Так делит скала расплеснувшийся вал.

Мой смелый! Ты скачешь в степной тишине. Ты ухом прядешь, обращенным ко мне. На зов мой скосил ты свой умный, живой, Свой черный зрачок с голубою каймой. Клокочет кипящею пеной твой рот, И каплет с боков остывающий пот.

Мы в Хассельте. "Йорис!" – "Что, Дирк, отстаешь? Не шпорь понапрасну, гнедой был хорош. Ты вспомнишь не раз о лихом скакуне. Но он изменил – по своей ли вине? Измучен твой конь, он дрожит и храпит, И мыло на брюхе и бедрах кипит".

Мы скачем вдвоем. О, как чист небосвод! Мы в Лoозе – мимо! Мы в Тонгре – вперед! Мы желтое жнивье копытами бьем, А солнце смеется и жжет нас огнем. Вон Далем в горячей полдневной пыли. "Гони! – услыхал я. – То Ахен вдали!"

Так Йорис мне вслед прохрипел, и за мной Пал камнем на землю его вороной. Лишь Роланд мой скачет, он Ахен спасет, Он гибнущим добрую весть принесет, Хоть кровь выкипает из жарких ноздрей. Хоть глаз ободки все мутней и красней.

Швырнул я доспехи в клубящийся прах, Я скинул ботфорты, привстал в стременах, Трепал его гриву и с ним говорил, Молил, заклинал, и ласкал, и корил, Я пел, я смеялся, кричал и свистел, И весело в Ахен мой Роланд влетел.

Что было потом – вспоминаю с трудом. Сидел меж друзей я на пире хмельном. Мой Роланд прижался ко мне головой, – Вином я поил тебя, конь боевой! И каждый воздал победителю честь, Из Гента примчавшему добрую весть.

Перевод В. Левика

Токай

К нам вскочил Токай на стол, Кастелян у гномов, право, Мал, но и ловок и тяжел, Оружие нацеплено браво; На север, на юг глаза скосил, Вызов засухе протрубил, Нахлобучил шляпу с пером для задора, Пальцем рыжий ус крутнул, Сдвинул со звоном медные шпоры, Туже будский кушак стянул, И нагло – за пояс всех бы заткнул – Плечо сгорбатил, знай-де, приятель, Ему ли бояться, да этакой шатьи ль – И так, эфес отважно сверкает, И правой рукой он бок подпирает, Малютка герр Аусбрух выступает.

Перевод Т. Левита

Потерянная возлюбленная

Конец. И горько лишь заранее, Уляжется потом? Вот на ночь воробья прощанье На крыше, под коньком!

И на лозе пушисты почки, Сегодня я мимо шел; Лишь день – и лопнут оболочки, И посереет ствол.

Так завтра встретимся так же, подруга, Дашь руку мне твою? Друзья мы только; больше другу Остается, чем отдаю.

И хотя твой блестящий черный взгляд Мое сердце не позабыло, Твой голос, весну зовущий назад, Душа навек сохранила, –

Но скажу лишь то, что сказали б друзья, Или самую малость больше; Точно всякий, пожму тебе руку я, Или только чуть-чуть дольше.

Перевод Т. Левита

Встреча ночью

Стальное море и берег вдали; Большой полумесяц желтой луны; Удивленный плеск маленьких волн – Их дрему дерзко встревожил мой челн, И в бухте я по глади волны Врезаюсь в грудь песчаной земли.

Теплый берег морем пропах; Три поля пройти, и вот уже дом; Стук в ставню, слышен короткий треск, Чиркает спичка, внезапный блеск, И, тише сердец, что бьются вдвоем, Голос звучит сквозь радость и страх.

Перевод В. Исакова

Токката Галуппи

О Галуппи [34] , Бальдассаро, очень горестно узнать! Но чтоб не понять вас, нужно слух и зренье потерять; И хотя я вас и понял, очень грустно понимать.

Ваша музыка приходит, – что же вы в ней принесли? Что в Венеции торговцы жили точно короли, Где Сан-Марко стал, где дожи море звать женой могли?

Да, там вместо улиц море, и над ним дугою стал Шейлоков тот мост с домами, где справляют карнавал. Англии не покидал я, но как будто все видал.

Молодежь там веселилась – море теплое и май? Бал с полуночи, а утром: "Музыка, еще играй!"? Да уславливались: – "Завтра будет то же, так и знай!"?

Дамы были вот такие: круглы щеки, красен рот, Личико ее на шее колокольчиком цветет Над великолепной грудью, что склонить чело зовет?

Так любезно было, право: оборвать им речь не жаль, Он поигрывает шпагой, а она теребит шаль, Вы ж играете токкаты, и торжествен ваш рояль!

Эти жалобные терцы слышали они от вас? Говорили эти паузы, разрешенья: "Смерти час!"? Септимы жалели: "Или жизнь еще цветет для нас?"

"Счастлив был ты?" – "Да". – "Еще ты счастлив?" – "Да. Ты разве нет?" "Поцелуй!" – "А на мильонном оборвать – был мой совет?" Настоянье доминанты требует себе ответ!

И октава отвечает. Хвалят вас, благодарят: "Вот Галуппи! Вот так звуки! Может он на всякий лад! Если мастер заиграет, я всегда замолкнуть рад!"

А потом вас покидали для веселий. А в свой день – Доблесть, что гроша не стоит, жизнь, что кончилась как тень, – Смерть туда их уводила, где бессолнечная сень.

Но когда сажусь подумать, как на верный путь ступил, Торжествую над природой, что секрет ее открыл, Холод ваших нот приходит – и лишаюсь всяких сил.

Да, вы как сверчок загробный там, где дом сгорел дотла. "Прах и пепел! Все Венеция расточила, чем жила. Правда, что душа бессмертна… если здесь душа была.

Ваша, например; вы физик, изучили путь планет, Вы любитель-математик; душу манит знанья свет. Мотыльки боятся смерти, вы же не умрете, – нет!

А Венеция лишь цветеньем оказалась хороша. Жатва вся ее – земная: смехом радости дыша, Кончили они лобзанье, – уцелела ли душа?

Прах и пепел!" – вы твердите, и неотвратим удар. Дамы милые, что с ними, и куда исчез пожар Их кудрей над пышной грудью? Зябну, чувствую, что стар.

1855

Перевод Т. Левита

Моя звезда

Есть, я узнал, Звезда одна; Как острый кристалл Сверкает она. То брызнет огнем, То блеснет синевой, Чтобы люди кругом Изумились такой Звезде, горящей огнем, синевой.

То как птица замрет, то свернется цветком; Пусть другие довольны, Сатурном любуясь. Пусть чужая звезда – это мир – что мне в том? Душу мне подарила моя – и люблю я.

Перевод В.Давиденковой

Серенада на вилле

Мой ты слышала привет В ночь безлунную вчера; Не было тогда планет Средь небесного шатра; Тусклы были жизнь и свет.

Светлячок не проблестел, Огоньки его мертвы, И сверчок как онемел, Нет и выкликов совы, – Песнь звучит; то я запел.

И земля, глотая крик, Корчится во сне от мук; В небесах, мелькнув на миг, Молния! – и дождик вдруг, Точно кровь, сквозь свод проник.

Я словами в этот час Все, что мог, тебе открыл! Песня силой поднялась; Песня выбилась из сил – Лютня кончила рассказ.

Так всю ночь; стал сер восход, Побелел болиголов. Скоро новый день придет; От его тугих часов Скрылся я, он не найдет.

Что ж тебе мои слова, Песнь моя, могли шепнуть? Это ль: "Если жизнь едва Держится еще за путь, Тот, где падал свет сперва, –

На пути том друг мне есть, Что от бед меня хранит. Рад он ночь за день почесть, Терпеливо сторожит, Ставит это в долг и честь".

Только б не (боязнь гнетет): "Значит, может хуже стать! Жизнь двойная наша гнет, Но чем эту песнь слыхать, Лучше Бог пусть проклянет!

Если мрак ночной настал, Ни луны и ни планет, Даже луг не проблистал, И лишь, молнии вослед, Ливень шлет последний шквал,

Если мрет светляк в кусте, И в удушливую ночь Сад умолкнет в темноте, – Может эта песнь помочь, Давши образ пустоте?

Или муки сила в том, Что сама целить сулит? Смерть, – так и она с трудом? Юность кончится – стоит Образ твой перед концом".

И на вилле ни огня, Окон зол и заперт взор! Сад траву укрыл, где я Стал, – как скрежетал забор Пастью, выпустив меня!

Перевод Т. Левита

Memorabilia

Так, значит, с Шелли вы встретились раз? И к вам подошел, быть может, он? И разговор возник у вас? Как странно все, как сон!

И до – вы прожили много дней, И после – жизнь идет, ровна. И мысль, что дрожь пробуждает во мне, Для вас она смешна.

Я шел пустырем. Я смутно знал, Что смысл и значение есть и в нем, Но участок земли один сверкал Среди пустоты кругом.

И с вереска там рука подняла, И бережно я на груди сокрыл, Одно лишь перо – перо орла. Что было потом, я забыл.

Перевод В.Давиденковой

Похороны Грамматика

(Время: вскоре после возрождения науки в Европе)

Мертвое тело на плечи, и гимн начнем Громко и вместе. Мы покидаем их во мраке ночном, Долы и веси. Спят они, пока не раздастся в хлеву Крик петушиный. Не обагрила ль уже заря синеву Горной вершины? Здесь человеческий ум строг, горделив, Весь – нетерпенье! Что перед мыслью, готовящей взрыв, Ночь отупенья? Мы оставляем низинам поля и стада. (Мгла поредела.) В гору несем, где горние ждут города, Мертвое тело. К гордой вершине, что в холод и мрак Тучи одели. Вот огонек уж мигает, никак В той цитадели! Прямо над бездной вьется наш путь. Двинемся чинно! Жизнь его, – горным простором будь, Наша – низиной! Голову выше, знаком вам этот мотив, Двинемся в ногу. Это учитель тихо лежит, опочив. Гробу дорогу! Спите, деревни, поля и стада, во мгле, Пахоты, спите! Лишь на вершине он будет предан земле. Прах возвратит ей! Статен он был, могуч и красив лицом, – Лик Аполлона! К цели великой, в безвестьи, забыв обо всем, Шел непреклонно. Годы прошли чередой, и юности нет! Как не бывало! Плакал он: – "Новые люди за мной вослед! Жизнь пропала!"? Нет, – пусть другие плачут, – он не стонал! (С милю осталось…) Презрел он, вещий увидев сигнал, Горе и жалость. Миру объявлена им война; В схватке со светом "Что, – он спросил, – говорят письмена? Что в свитке этом? Все покажи мне, все слова мудреца!" – Так говорил он. Книгу мира он знал наизусть до конца, Все изучил он! Но полысел он, глаза как свинец, Голос усталый. Слабый сказал бы: "Можно и в жизнь наконец! Время настало!" Он говорил: "Что мне в жизни мирской? Нужен мой дар ей? Текст этот я изучил, но за мной Весь комментарий. Знать все на свете – таков мой удел, Падать без жалоб! И на пиру я до крошки б все съел, Что ни лежало б!" Даже не знал он: наступит ли миг Успокоенья! Жить он учился по строчкам книг Без нетерпенья. "Об украшенье, частях не хлопочи. В замысле дело! Прежде чем складывать в ряд кирпичи, Думай о целом!" (Настежь ворота: уснувший базар В мареве дымном. Что же? Помянем его могучий дар Медленным гимном.) Не научившись жить, он жить не мог. Путь этот скользок! Верил он твердо: не даст ему Бог Сгинуть без пользы. Плачут: "Безжалостен времени бег! Жизнь, ты мила нам!" Он: "Пусть вечность возьмет себе человек! Жизнь – обезьянам". Снова за книгу – и целую ночь над ней. Calculus [35] знал он. В бой, хоть свинца его очи мутней, С tussis [36] вступал он. Просят: "Учитель, пора отдохнуть!" (По два – над бездной! Узкой тропою идет наш прощальный путь.) Все бесполезно. Снова к занятьям и книгам своим. С жаром дракона Он (той священной жаждой томим) Пил из флакона. О, если жизнь нашу в круг замкнем Жалкой торговли, Жадно гоняясь за быстрым рублем, Что в этой ловле? Он же на Бога ту тяжесть взвалил (Гордого ношей!), Сделают пусть небеса, так он решил, Землю хорошей. Разве не им был прославлен ум, Вся его сила? Не пожелал он тратить жизнь наобум, Точно кутила! Он рисковал всей жизнью своей всегда: Смерть иль удача! "Смерти доверишься ты?" Ответил: "Да, Жизнь не оплaчу!" Медленно карлики здесь идут вперед: Спорится дело. Гордый, быть может, у самой цели умрет, Жив неумело. Карлик до сотни дойдет, – копит он По единице. Гордый, что целится в миллион, Сотни лишится. Карлику, кроме земли, ничего В мире не надо! Гордый от Господа, и лишь от него Жаждет награды. Смертью, его не убившей едва, Весь изувечен, Он и в бреду все бормотал слова Греческой речи, Oun разъяснив, предлогом epi овладев, Дал он доктрину Даже энклитики De, омертвев Наполовину. Здесь, на вершине, он покой обретет. Слава вершинам, Вам, честолюбцы пернатых пород, Стаям стрижиным! Пик одинокий! Мы на села взглянем опять, Весело там им. Только учитель решил не Жить, а Знать. Спи же над нами! Здесь метеоры летят, зреет гроза, Падают тучи, Звезды играют! Да хлынет роса В час неминучий. Здесь, дерзновенный, где кличут стрижи, Прямо под твердью, Выше, чем мир уверяет, лежи, Скованный смертью.

Перевод М. Гутнера

Роланд до Замка черного дошел

[37]

Сначала я подумал, что он лжет, Седой калека, хитрый щуря глаз, Глядел он – на меня насторожась, Как ложь приму я. Был не в силах рот Скривившийся усмешки скрыть, что вот Еще обману жертва поддалась.

Не для того ль стоит он здесь с клюкой, Чтоб совращать заблудших? Чтоб ловить Доверчивых, решившихся спросить Дорогу? Смех раздался б гробовой, И он в пыли дорожной вслед за мной, Мне стал бы эпитафию чертить.

Когда б свернул я, выполнив совет, На путь зловещий, где, всего верней, Скрывался Черный замок. Но в своей Покорности свернул туда я. Свет Надежды меркнет, гордости уж нет. Любой конец, но только поскорей.

Так много лет я в поисках бродил, Так много стран пришлось мне обойти, Надежда так померкла, что почти Я сердца своего не осудил, Когда в нем счастья трепет ощутил, Что неуспех – конец всему пути.

Так часто мертвым кажется больной, Но жив еще. Прощанием глухим Возникнув, смолкнет плач друзей над ним. И слышит он – живые меж собой Твердят: "скончался" – "свежестью ночной Поди вздохни" – "удар непоправим".

Затем, найдется ль место, говорят, Среди могил семейных, как пышней Похоронить, в какой из ближних дней. Обсудят банты, шарфы, весь обряд. А тот все слышит, и ему назад Вернуться страшно в круг таких друзей.

И я – блуждать так долго мне пришлось, Так часто мне сулили неуспех, Так значился всегда я в списке тех, Кто рыцарский обет свой произнес Увидеть Черный замок, что вопрос, – Не лучше ль уж погибнуть без помех.

Спокойно, безнадежно, где старик Мне указал с дороги вглубь свернуть, Там и свернул я. День светлел чуть-чуть. И мрачно стало к ночи. Но на миг Багровым оком дымку луч проник – На то, как схватит степь меня, взглянуть.

И точно, сделав несколько шагов, Я обернулся, чтобы след найти Пройденного, надежного пути. Но сзади было пусто. До краев Один степной, сереющий покров. Вперед, мне больше некуда идти.

И я пошел. Бесплодный, гнусный край, Печальнее я места не встречал. Цветы? – Еще б я кедров здесь искал! Но без помех бурьян и молочай Обильный приносили урожай. Здесь колос редкой бы находкой стал.

Но нет, нужда с бесплодием кругом Слились в одно. "Смотри на этот вид, Иль нет, – Природа, мнилось, говорит, – Я здесь бессильна. Разве что огнем Здесь судный день очистит каждый ком И узников моих освободит".

Чертополоха рослые кусты Обиты – это зависть низких трав. Лопух шершавый порван и дыряв До полной безнадежности найти Побег зеленый. Видно, здесь скоты Прошли, по-скотски жизни оборвав.

Трава – как волос скудный и сухой На коже прокаженных. Из земли Торчат кровавой поросли стебли. И конь недвижный, тощий и слепой, С конюшни чертом выгнанный долой, Стоит, в оцепенении, вдали.

Живой? – сойти за мертвого он мог. На бурой гриве – ржавчины налет. Ослепший… шею вытянув вперед, Он был смешон, ужасен и убог… О, как мою он ненависть разжег, И кару, знать, за дело он несет.

Тогда я в память заглянул свою. Как ждет вина пред битвою солдат, Так жаждал я на счастие, назад, Хоть раз взглянуть, чтоб выдержать в бою. Завет бойца – "обдумай и воюй". Один лишь взгляд – и все пойдет на лад.

Но не моею памятью помочь. Вот Кудберт милый… золото кудрей… Лица румянец, вот руки моей Коснулся словно, держит он, точь-в-точь Как прежде… Ах, одна позора ночь, И гаснет пламя, холод вновь сильней.

Вот Джайльс встает в сознании моем. Вот, в рыцари впервые посвящен, Клянется он, что честь ему закон. Но фу! Какой пергамент палачом На грудь ему приколот? Что кругом Кричат друзья? – Изменник, проклят он!

Нет, лучше настоящая пора, Чем эта быль. И я иду опять. Все пусто. Тишь. Что вздумает послать Навстречу ночь – сову ль, нетопыря? Но что-то вдруг во мраке пустыря Возникнуло, чтоб мысль мою прервать.

Подкравшись незаметно, словно змей, Внезапно мне прорезал путь поток, Он не был мрачно-медленным, он мог, Бурля и пенясь, омывать скорей Копыта раскаленные чертей, Так в нем клубился пены каждый клок.

Он мелок, но зловреден. Вдоль воды Склонялись ольхи. В злой водоворот Стремились ивы, головой вперед, – Самоубийц отчаянных ряды. О, то поток довел их до беды! И равнодушно мимо он течет.

Я вброд пошел. О, как велик был страх, Что вдруг ступлю на трупа я оскал, Копьем ища свой путь, я ощущал, Как вязнет, словно в чьих-то волосах, Чуть крысу я копьем задел – в ушах, Казалось, крик ребенка прозвучал.

Теперь уж путь не будет так суров. Но нет, надежда снова неверна. Кто здесь топтался? Кем велась война? Чьей битвой стоптан почвенный покров? Жаб в луже с ядом? Диких ли котов, Чья клетка докрасна раскалена?

Так в адский круг был замкнут их порыв. Среди равнины гладкой, что бойцов Сюда влекло? Отсюда нет следов… Сюда их нет… безумие внушив, То сделал яд. Так турок рад, стравив Евреев и христьян, своих рабов.

Что дальше там? Не колесо ль торчит? Нет, то скорей трепало, чьи клыки Тела людские рвали на клочки, Как шелковую пряжу. То на вид Орудье пытки. Брошено ль лежит? Иль ждут точила ржавые клинки?

А вот участок гиблый. Прежний лес Сменился здесь болотом. Болотняк Стал пустырем. Безумец, верно, так Вещь смастерив, – испортив, интерес Теряет к ней и прочь уходит. Здесь С песком смешались щебень, грязь и шлак.

То прыщиком, то ярким пупырем Пестрит земля. Бесплодный каждый склон, Как будто гноем, мохом изъязвлен… И дуб стоит. Разбит параличом, Разинутою щелью, словно ртом, Взывая к смерти, умирает он.

А цель все так же скрыта, как была. Все пусто. Вечереет. И никак Путь не намечен дальше. Но сквозь мрак Возникла птица – вестник духа зла – Драконовыми перьями крыла Меня коснулась, – вот он, жданный знак.

Тут поднятому взгляду моему Открылось, что равнины прежней гладь Замкнули горы, если так назвать Громад и глыб бесформенную тьму. И как я им попался – не пойму, Но не легко уйти мне будет вспять.

И понимать я начал – в этот круг Лишь колдовством сумел я забрести, Как в страшном сне. Нет далее пути. И я сдаюсь. Но в это время звук Раздался вслед за мною, словно люк Захлопнулся. Я, значит, взаперти.

И сразу вдруг узнал я все кругом: Как два быка, направо пара скал Сплелась рогами в битве. Слева встал Утес облезлый. О, каким глупцом Я выглядел в безумии своем, Когда своей же цели не узнал.

Не Черного ли замка то массив, Слеп, как безумца сердце, там лежит, Округлый, низкий? В целом свете вид Такой один. Так бури дух, игрив, Тогда лишь моряку покажет риф, Когда корабль надломленный трещит.

Как не увидеть было? Ведь назад Нарочно день огнем сверкнул в прорыв: Охотники-утесы, положив В ладони подбородки, вкруг лежат И как за дичью загнанной следят: "Пора кончать, кинжал в нее вонзив".

Как не услышать? Звон врывался в слух, И все гремело множеством имен. Как тот был смел, как этот был силен, Удачлив тот, но все, за другом друг, Увы, увы, погибли. Вот вокруг На миг поднялся гул былых времен

И встали все, чтоб жребий видеть мой, Замкнувши рамой пламенною дол. Я всех в огне на скалах перечел, Я всех узнал, но твердою рукой Я поднял рог и вызов бросил свой: "Роланд до Замка черного дошел".

1855

Перевод В.Давиденковой

Чайлд Роланд к Темной Башне пришел

1. Калека древний и седой – он лгал, И взгляд его наполнен злобой был, Когда он, объясняя путь, следил, Как я покорно лжи его внимал – Беззубый рот, кривившись, выдавал, Что в мыслях он меня похоронил.

2. Зачем его оставить здесь могли, Как если не сбивать с дороги тех, Дошедших до него? Быть может, смех Он сдерживал – и трещины земли Им были эпитафией в пыли, Когда он посылал на смерть их всех.

3. Его слова – мне дальше не пройти, Мне надо повернуть на этот тракт, Что уведет от Темной Башни в мрак… Я понял: предо мной – конец пути, И рядом цель, что я мечтал найти… Но смысл за годы обратился в прах,

4. Как будто мое странствие во мгле, Мой поиск, длившийся так много лет, Сознанья тихо загасили свет – Так тает след дыханья на стекле. Лишь сердце бьется яростно во мне – И резонанс в ушах звенит в ответ –

5. Моей души потухшей слабый стон… Я – словно умирающий больной, Почти что труп, но все еще живой, Когда уже ушли друзья, и он Один, и ум туманом окружен – И слушает беседу за стеной.

6. "А есть ли рядом кладбище?" "А где Мы проведем обряд?" "А сможем мы – Как хорошо, что снег сошел с зимы! – Все приготовить, например, к среде?" – Так говорят о всякой ерунде – И в ярости он рвется к ним из тьмы.

7. Я долго странствовал. Я видел кровь, Пророчества, мечты, что не сбылись. Друзья мои в Отряде, что клялись Дойти до Башни – вновь, и вновь, и вновь Я видел их тела, и вся любовь Друг к другу не могла спасти… И ввысь

8. Глаза бездумно смотрят. Это мой Удел? И я свернул, не слыша слов, От в воздухе звенящих голосов, От зла калеки на дороге той – В кошмар, его указанный рукой – К закату из моих ужасных снов.

9. Я обернулся шага через два – В последний раз увидеть путь назад – Но ни дороги, ни калеки – в ряд Стоит за мной засохшая трава, Что шелестит в безветрие едва, И не на чем остановить свой взгляд.

10. Итак, опять вперед! Я никогда Природы безнадежней не встречал – Всю пустошь молочай заполонял, Корявый, грязный куколь без стыда, Крадучись, тихо пробрался сюда И почву плодородную украл.

11. Нужда, гримасы, ужаса печать – Удел этой страны. "Ну что ж, смотри – Или закрой глаза!" – слова земли, Что под ноги ложится умирать. Здесь некому и нечего терять – Лишь Страшный Суд проказу исцелит.

12. Обугленный чертополох ко мне Тянул свои останки; рядом с ним, Без листьев, с стеблем жалобным одним, Дрожала полевица. По весне, Пожарища мрачней, в предсмертном сне Встречала пустошь солнца едкий дым.

13. Как вылезшие волосы редки, Травинки тонкие пронзают грязь – Запекшуюся кровь; не шевелясь, Стоит слепая лошадь. Чьи клыки На шкуре след прожгли? Кто васильки Гниющие вплел в гриву, веселясь?

14. Живая ли? Она давно мертва, Застыла плоть, и прахом стал скелет. Она не может жить – и все же нет! Вросла в копыта сорная трава, Глаза истлели – но она жива! На ней проклятье – миллиарды лет.

15. И взор тогда я к сердцу обратил. Как перед битвой ищущий вина, Сознанье я освобождал от сна – Былых времен глоток придаст мне сил, Один глоток, вот все, что я просил – Чтоб разошлась видений пелена.

16. О, нет! Из топких памяти глубин Мне тихо Катберт улыбнулся вдруг. Мой самый верный, мой надежный друг! Твой смех всегда со мной. Но ряд картин Позорных лик затмил… Я вновь один – И снова замирает сердца стук.

17. И Джайлс пришел ко мне. Он, как свеча, Горел прозрачным пламенем. Он честь Всего превыше ставил. Но не счесть Предателей – и руки палача Нашли пергамент, а друзья, крича, Свершили сами горестную месть.

18. Уж лучше настоящее мое, Ад, испускающий зеленый гной, Чем то, что стынет в мраке за спиной… Ни звука. Может, извернет свое Нутро старуха-ночь – и все зверье, Визжа и воя, бросится за мной?

19. Внезапно незаметная река Подкралась, заарканила мой путь. Движенья нет. Коричневая муть И пена покрывают берега. Наверно, дьявол моет здесь рога, На миг остановившись отдохнуть.

20. Малютка ядовитая! Ольхи Стволы скривились, серы и мертвы. Самоубийцы-ивы, без листвы, Отчаялись замаливать грехи, Их корни безнадежны и сухи – Распороты здесь мирозданья швы.

21. О, все святые, как боялся я, Переходя речушку смерти вброд, На мертвеца наткнуться в пепле вод, Иль, опираясь на древко копья, С ним в омут провалиться! Да, моя Душа дрожала, исторгая пот!

22. Я рад был переправу завершить – В надежде, что увижу лучший край. Увы! На этом месте чей-то рай Пал под косой войны. Остались жить Лишь жабы в ядовитых лужах, сныть И в клетках – тени злых кошачьих стай.

23. Да, то была арена битвы битв. Но что свело их здесь на страшный бой? И нет следов – ни мертвый, ни живой Не вышел из него. Ни плач молитв, Ни шелест времени незримых бритв Не нарушали здешний злой покой.

24. И кто все механизмы обратил, Что в пыль затоптаны, на боль и ад? Кто направлял их, чей безумный взгляд Тела и души резать дал им сил? Кто их почистил, смазал, наточил – И бросил испускать кровавый смрад?

25. Я медленно, но верно шел вперед. Болота, камни, голая земля Безмолвная. Забытые, стоят Иссохшие деревья. Мой приход Не потревожит их. Лишь небосвод Мне бросит вслед свой равнодушный взгляд.

26. Здесь – краски скрыты пятнами, и мох, Заплесневелый, ржавый, вековой, Разбитый, издыхающий, гнилой Клочками расстилается у ног. Там – дуб боролся за прощальный вздох, Но смерти проиграл неравный бой.

27. И нет конца пути! Тускнеет свет, Ложится в грязный сумрак тишина. В сознании восстала ото сна Тень прошлого. Найду ль я в ней ответ? Она, быть может, лучший даст совет – И сдастся мне проклятая страна.

28. И, посмотрев вокруг, я осознал, Что как-то вырос. Горный жуткий кряж Схватил меня в кольцо. Опять мираж? Закат померк на склонах серых скал, Исчезла пустошь. Это ль я искал? В тупик завел калека, темный страж.

29. Не до конца я понял, что меня Бесчестно провели. Кошмарный путь Закончился. Ты можешь отдохнуть, Шептали мне с небес осколки дня. И я, себя и Господа кляня, Не знал, о чем просить, куда свернуть.

30. Но вдруг, как луч над морем, как маяк, Сверкнула память. Я сошел с ума! Я знаю, где я! Эти два холма, Высокая гора… Дурак! Дурак! Ведь прямо пред тобой – последний знак! Слепец! Твои глаза застила тьма!

31. А в центре – Башня… Темный силуэт, Слепые окна, грязный камень, прах… – И мир весь держит на своих плечах, В ней все, что было, будет – сонмы лет, День завтрашний, погасший ночью свет. И тут я понял, что такое страх.

32. Не видел? Темнота вокруг? Нет, день Вчерашний снова здесь! Пылает твердь, Холмы взирают сверху – круговерть Багряных туч не дарит больше сень – С их лиц суровых уползает тень. Они мою хотят запомнить смерть.

33. Не слышал? Но заполнил воздух звук! Зовет в ушах, как колокольный звон. И тысячи забытых мной имен Бросаются ко мне. Движенья рук И глаз, и шепот: "Мы с тобою, друг!" Нахлынули огнем со всех сторон.

34. Они пришли сюда, на склон холмов, Меня направить на последний шаг. Я вижу их. Они – моя душа. Ждет верный рог. Я к вызову готов. И здесь, на перекрестье всех миров, Я протрубил…

1855

Перевод Dana Mad

В Англии весной

Быть сегодня в Англии – В этот день апреля! Хорошо проснуться в Англии И увидеть, встав с постели, Влажные ветви на вязах и кленах В маленьких, клейких листочках зеленых, Слышать, как зяблик щебечет в саду В Англии – в этом году!

А после апреля – в начале мая Ласточки носятся не уставая. И там, где цветет над оградою груша, Цветом своим и росой осыпая Поле, поросшее клевером, – слушай Пенье дрозда. Повторяет он дважды Песню свою, чтобы чувствовал каждый, Что повторить он способен мгновенье Первого, вольного вдохновенья.

И пусть еще хмурится поле седое, В полдень проснутся от света и зноя Лютики – вешнего солнца подарки. Что перед ними юг этот яркий!

Перевод С. Маршак

Трагедия об еретике

Средневековая интермедия [38]

Rosa mundi; seu, fulgite me floribus. Сочинение мастера Гайсбрехта, каноника церкви Св. Иодокуса, что у заставы в городе Ипре. Cantuque Virgilius. Часто распевалось во время возлияний и на праздниках. Gavisus eram, Jessides.

Аббат Деодает предостерегает:

На Господа редко все мы глядим, А должны б взирать на Него всегда. Павел сказал: Он неизменим, Не повернется Он никогда. Бесконечностям двум на земле воздай, В Него, Единого, взор вперив, Бесконечно милостив Он, но знай, Он бесконечно же справедлив.

Орган: плагальная каденца:

Он бесконечно же справедлив.

Единый поет:

Жан – храмовников властелин, Тяжелый грех на душу берет. У Жана купил султан Саладин То, что продал ему Альдаброд. Сумасшедших ос шмелиный князь, Был папой Климентием пойман он, И, на площади крыльев своих лишась, Он знает, что будет живьем сожжен.

А нету стройной лютни или клавицитерна [39] , скажите тут, подбодряя того, кто поет:

Жан будет нами живьем сожжен.

III

Помост на площади черен и хмур; Посредине костра необтесанный кол. Опрокинув вокруг с десяток фур, Вал из навоза народ возвел. Бревно на бревна внутри; запас Чурбанов и хвороста там не мал; Но костер человеку по грудь как раз – Чтобы он у всех на глазах сгорал.

Хор:

Чтобы Жан у нас на глазах сгорал.

Щепа, что мигом сгорает дотла, Поленьев навалена там гора, Обрубки соснового ствола И лиственницы сухая кора. Уже привязали Жана к столбу, Кабаном повис еретик и вор. Плюют в лицо и уходят в толпу, "Laudes" поют: зажигай костер!

Хор:

Laudes Deo – кто скажет: зажги костер!

Храмовник Жан, что хвастался всласть, Тебе от огня спасенья нет! Если кляп во рту, как нас проклясть? На шею твою ошейник надет. Не крикнешь, – веревкою сдавлена грудь. Кулаком грозить? Не скинешь ремня! Ногой привязанной не шевельнуть! Подумал: Христос спасет меня!

Здесь единый кладет крестное знамение.

Иисус Христос, Жан предал тебя. Иисус Христос, он продал твою плоть, За золото душу свою губя. (Salva reverentia) А теперь: "Спаситель, мне помоги! Я для турок сам не жалел огня! Взгляни на казнь Твоего слуги! Услышь, Спаситель! Спаси меня!"

Хор:

Еретик кричит: "Спаси меня!"

VII

Кто перед Богом не падает ниц? Кричит: угроза Его не страшна, Как лепет девчонки, кормящей птиц, Которых ведь тоже ругает она? Кто скажет, что ведомо всем одно, Одно: бесконечно милостив Бог? Зачем же ей розы названье дано? Саронская роза – не Божий ль цветок?

Хор:

О Жан, ты найдешь еще этот цветок!

VIII

Увы, есть розы и розы, Жан. Слаще одни, чем любовницы рот; Другие горьки (смеши горожан!), – Их корни питал бесовский помет. Однажды Павел святой размышлял О воздержанье и Дне Суда; И Феликс в ужасе задрожал, – Ты перст нечестивый согнул тогда.

Хор:

Зачем же ты перст согнул тогда?

Ха-ха, не розу ль срывает он? Жан хочет злую прогнать тоску! Огонь раскрывает страшный бутон, И тянется пыльник вслед лепестку. И кровь закипает красной росой, И запах серы – ее аромат. И весь он, настигнутый Божьей грозой, Огромный цветок, что вырастил Ад!

Хор:

Кто создал Небо, тот создал Ад.

И Жан сквозь огонь стал к Тому взывать, Чье имя хулил его мерзкий язык, Кого он купил и продал опять, К Тому, Кто к его ударам привык. И лик Его очи открыл свои, Но голос Жана, как вой собак, Пред грозным Обликом судии Замер. Душа улетела во мрак.

Аббат Деодает добавляет:

Господи, помилуй ушедших во мрак.

Перевод М. Гутнера

Моя последняя герцогиня

Феррара:

Вот на стене портрет моей жены, Последней герцогини. Вы должны Признать: он несравненен. День деньской Трудился Фра Пандольфо, и живой Она предстала, хоть её уж нет. Присядьте и взгляните на портрет. Я невзначай Пандольфо помянул; Ещё никто доселе не дерзнул Взглянуть на лик, что здесь запечатлен: Как взгляд её глубок, как страстен он! Покров, что я теперь сорвал для вас Его скрывал от посторонних глаз. Чем вызван сей красноречивый взгляд? Причину я и сам узнать бы рад! Но не один лишь муж, поверьте, мог Заставить вспыхнуть бледность этих щёк. Должно быть, фра Пандольфо, говорил: "Мадонна, вряд ли живописи сил Достанет для подобных совершенств!" – Слова пустые, вежливости жест, Придворная учтивость, – но она Так льстила герцогине, и жена Бывало, часто, свой чудесный взгляд Дарила, улыбаясь, наугад. Казалось, всё вокруг её пленит: Неважно, кто иль что. Благодарит Всех в равной степени – мужчин и слуг, Забыв немного, кто её супруг. Кто б снизошёл до объясненья с ней, И приказал бы, мол, при мне не смей Так забывать себя? Я – не мастак В нравоученьях, и себе не враг: Её учить, что должно, что нельзя, Так опускаться, унижать себя, Я вовсе не намерен был, сеньор. Да, просветлялся герцогини взор, Когда б я не был с нею; но дарим Улыбкой, взором был не я один! Так продолжалось долго. Наконец Я отдал приказанье, и конец Настал улыбкам…Вот глядит она На нас, словно живая, с полотна. Ну что ж, сеньор, теперь мы вниз сойдём, Где свита ждёт. Напомню вам о том, Что щедрость графа мне теперь залог, И о приданном неуместен торг; Хотя, бесспорно, повторяю я, Дочь графа – наречённая моя – Предмет моих желаний… Но черёд Нам вниз сойти, там ваша свита ждёт. Взгляните, между прочим, по пути На этого Нептуна; не найти Второй такой фигуры и коня: Их в Инсбруке отлили для меня!

Перевод Тая Коби

Мертвый король

Изыди в ад! Лишь мёртвый ты хорош. Как сладок вздох свободы облегчённый. Ты уж мертвец, душою обречённый Питать кромешный ад, он так похож На твой же мир монахов и вельмож, Что сверг тебя. Ничуть не огорчённый, Вчерашний Пий, коленопреклонённый, Смел пыль с колен. Унял в поджилках дрожь.

Где хор литаний, преданных тирад? Продажный поп умолк, да от чего ж? Продал тебя гнуснейший из святош, Ты для него – лишь тварь: лишь плоть, лишь смрад… Пришёл твой Час и прошипел: « Хорош! Тебе не место здесь. Изыди в ад!»

Перевод Игорь Дмитриевич Трояновский

У огня

Где мне быть в эту осень – я твердо знаю: Холодает. Длинней и темней вечера. Краски блекнут твои, о душа, звуки тают, Многогласие немо твое. Пора! Твой ноябрь наступает.

У огня отыщусь я. И, ясно без слов, С древней книгой, где мудрость веков хранится. Ветер хлопает ставней, звенит засов, Я листаю, листаю страницы. Только проза теперь. Никаких стихов!

За дверями я детский шепот ловлю. «Здесь он, здесь. Углубился в Греков. Можем мы убежать (я молчу, терплю), Там в леске, у ручья, где полно орехов, Мачту вырежем кораблю!»

О, конечно, вы правы, мои друзья, Я читаю, затерян в таинственном мире. В лабиринте сознания странствую я, Ответвленья то уже, то шире, – Где дорога моя?

Как в орешнике, тесно в грядущем. Стою. Не пробраться. Где больше простора? Кто-то манит меня. Я тебя узнаю. Мы идем очень быстро. И скоро Попадаем в Италию, юность свою.

Я держу твою руку. Знакома она, Ей послушен, куда ни влекла бы! О Италия! Девушка ты, никому не жена, Пусть толпятся соседи – надежды их слабы. В их груди ты огнем зажжена!

Мы руины часовни проходим опять, Выше путь нас ведет по ущелью. Погляди, деревушка? Никак не понять. Или мельница кем-то поставлена с целью Лишь тоску средь безлюдья унять?

Вот еще поворот – и мы в центре вещей. Обступил нас обоих темнеющий бор. О, как вьется, блестит меж камней и корней Эта струйка воды! Вниз обрушившись с гор, Превратился поток в ручей!

Вон внизу озерко. Не его ль он питает? Видишь белое пятнышко рядом? То Пелла. А вечерние Альпы над нами сияют, Погляди-ка наверх, как вершины их смело, Пики выставив, небо встречают!

Под отвесной скалою тропинка бежит, И к скале ее цепь валунов прижимает. Видишь гладкий валун, что отдельно стоит? Как лишайник цвета мотылька повторяет! Саблей папоротник бьет гранит.

Сколько смысла и чувства в раскраске ковра Этих горных цветов. Все каштаны упали И соплодьями по три колючих шара На тропинке лежат. И орехам в начале Ноября уже падать пора.

Вон по золоту наискось, слева направо Перечеркнут листок, словно герб или щит, Полосою, алеющей ярко-кроваво. На иголочках мха он тихонько лежит (Виден издали, красный на ржавом),

Близ грибов, что вчера под вечернею мглой Тайно выросли тут. Нет, с утра, спозаранок Плоть набухла их мякотью. Глянь, бахромой И чешуйками ножки укрыв, сто поганок Круг волшебный раскинули свой!

Вот часовня – почти у подножья хребта, Что берет поворот здесь к далеким вершинам. Рядом пруд. Под единственной аркой моста Застоялась вода. Видишь, танцем над тиной Комариная тьма занята.

И часовня и мост из похожих камней Темно-серой породы, тяжелых и влажных. Вот стена. В неширокой канаве под ней Отмокает пенька. Посмотри, как отважно Плющ ползет среди узких щелей!

Это бедное место. Священник приходит Только к праздничным службам, и то не всегда. Ровно дюжина жителей будет в приходе – Все из редких окрестных домов. И сюда Их двенадцать тропинок приводят:

Та идет от сарая для сушки пеньки, Поднялась эта снизу от кузницы старой, Та спустилась со скал, где раскинул силки Птицелов. Та пришла от далеких амбаров, Где орехи хранят лесники.

Притязает на что-то лишь старый фасад – Частью фрески, подобной луне на ущербе. И, как принято было столетья назад, То Креститель в пустыне. Бедняга, он терпит Здесь и холод, и дождик, и град.

Козырек наверху, как положено, есть. Не виновен строитель в страданьях Предтечи. Где резной барельеф, можно цифры прочесть – Архитектором год завершенья отмечен: Предпоследняя – вроде бы – шесть!

И весь день напролет сладкозвучное что-то Тихо птица поет… Заблудившись случайно, Пьет овца из пруда. Мир охвачен дремотой. Были, верно, и здесь преступленья и тайны, – Только это не наша забота.

О, отрада моя! Ты – моя Леонора. Это сердце – мое, эти очи – мои. С кем еще я отважусь зайти в эти горы, – Людям страшно вернуться в ушедшие дни, И седеют они слишком скоро!

Та тропинка ведет на утес. И на нем Встанет юность, достигнув своей высоты. Снизу старость грозит. Но нам всё нипочем! Всё не страшно, пока, не заметив черты, В пустоту мы с тобой не шагнем!

Юность там, позади… Ты сидишь у огня. Как? Смотреть мне не нужно. Конечно, я знаю: Верно, книгу читаешь, молчанье храня. Лоб высокий подперла рукой. И, читая, Видишь то же, что вижу и я.

Я задумаюсь. Мысли мои прочитав, Отвечаешь им, рифмы быстрей и точней. Спросишь ты – и, прекрасную плоть пронизав, К свету выйдет душа твоя. Сразу же к ней И моя полетела стремглав!

О, не правда ль – с тобою мы счастливы ныне. Мы прошли по дороге, за юностью вслед, Мы не думали вовсе, что молодость минет И покажется после с высот новых лет По сравнению с ними пустыней!

О родная, ты видишь, к чему всё идет. Две души, две туманности вместе сольются. Тонет каждая в каждой. Скала пусть встает На дороге двух рек. Знай, их волны пробьются И единый поток потечет!

Что же ждет за пределами мира земного Душу общую? В нерукотворном дому Ей, единой, великое явится Слово. Небо рухнет на землю. Но Слову тому Предначертано сделать всё новым!

Мысль пришла к тебе – тотчас моя уж она. Сердце шепчется с сердцем так ясно порой. Но душа твоя в тонкостях искушена Много больше моей. Помоги мне. Открой, Что скрывает небес глубина!

Кто б тогда предсказал нам то чудо, что будет? Просто к счастью тянулись. Его одного, Столь обычного, жаждали. Кто нас осудит, – Мы с тобою стремились к тому, без чего Очень редко обходятся люди.

Что ж, давай возвратимся к истоку вдвоем. Всё забудем затем, чтобы вспомнить всё вновь. Разбосаем мы четки жемчужным дождем, С новой силой почувствуем нашу любовь И разбросанное соберем!

Что сказал я? Ах да – всё поет и поет Птица тихо и сладостно целые дни. Ровно в полдень умолкнет, заметив полет Пары ястребов. Крылья расправят они – Всем полоскам устрой пересчет!

А за полднем, нет, к вечеру – так чуть точнее – Вырастает огромной стеной тишина. Сколько нового, тайного скрыто за нею. Тайны рвутся наружу. Ты слышишь – стена Прогибается всё сильнее!

Мы бродили по этим безмолвным дорогам То раздельно, то под руку. Тихо с тобой Я всё вел разговор. И пока понемногу Шел он, сердце мое к речи рвалось другой, Но удерживал сердце я строго!

Замолчав на мосту, всю часовню кругом Обошли мы, вздохнув об испорченной фреске. Вот бы нашим двум душам когда-то потом Обрести здесь приют. Как беззвучно. Ни плеска. Лишь звенят комары над прудом.

Вот окошко с решеткой. Что там, интересно? На скамейку привстав, разглядим без труда Крест, алтарь. Без даров – по причине известной Вдруг зайдет мимоходом бродяга сюда, Не боящийся молний небесных.

Весь алтарь осмотрели мы, пусто на нем. Оглядели и портик и ржавую дверь. Дату видели. Жалко, что смыло дождем Половину Крестителя. Что же теперь? В путь обратный? Ах, нет – подождем!

Как безмерно мгновение в сладостный час! Лес умолк. Вдалеке где-то плещет вода. Нежный сумрак окутал всё. Запад погас. Всё темнее, темнее. Гляди-ка – звезда. Загорелась и смотрит на нас.

Ни души. Только тьма всё ведет наступленье. Мы молчали, и каждый наверное знал, Что все звуки, все схватки меж светом и тенью Служат только затем, чтобы он удержал Нарастающее волненье.

Вот еще чуть вперед, и – о, как это много! Чуть назад – и какие миры исчезают! Лишний шаг – и какая для счастья подмога. Слышишь, кровь свои лучшие такты играет. В том порука – вся наша дорога!

Пожелай – и тончайшая встанет преграда (Хоть вполне ощутимая) перед тобой, Мы беседуем просто и видим отраду В разговоре друзей. Как, и только? Постой, Не влюбленные ль мы? О, не надо!

Встань пред лучшим своим, никуда не спеша. Можно кроны терзать урагану весною, Но теперь лес недвижен – застыла душа В час печальный, глубокой осенней порою, Над последним листом чуть дыша!

Для того, чтоб чуть большее приобрести И любовника выиграть, друга утратив, Можно смело все кроны в лесу отрясти. Листьев много весною – природа заплатит. Но последний – в особой чести!

Пусть он сам оторвется и, ветром осенним Увлекаем, свободно парит в вышине. Пусть кружится, пусть, только закончив круженье, Навсегда ляжет в сердце твоем в тишине… Но, волнуясь, ты ждешь продолженья!

О глаза твои темные! Нет с ними сладу. Эти волосы черные, взору под стать! И какого за них испугаюсь я ада! И не страшно бороться, легко умирать Лишь в надежде подобной награды!

Ты могла б отвернуться, чтоб всё оценить, Чтоб подумать: всё сразу решить или прежде Чуть помедлить, еще эту пытку продлить, Погрузить ли в отчаянье, дать ли надежду Или тотчас же всё прекратить.

Но ты сердце свое мне открыла легко. Взглядом радость вдохнула в сосуд мой скудельный. Ах, коль двое вблизи, как бы ни велико Было счастье, но всё же – их души раздельны. Быть лишь рядом – то так далеко.

А еще через миг мановеньем руки, Нам неведомой, ночь опустилась над лесом. Но мы знали – уже мы с тобою близки. Наши жизни слились. Разорвалась завеса. Мы едины, всему вопреки.

Это лес нам помог, вдруг проснувшийся, чтобы Волшебством нас навеки с тобою связать. Это чарам его покорились мы оба. И как только свершилось всё, тотчас опять Еще крепче уснули чащобы.

Мы ведомы в сем мире. Всё то, что мы знаем, Всё, что видим и чувствуем, – лишь переход К осознанию Промысла. Мы прозреваем, И душа нам приносит задуманный плод. Миг – и он о себе объявляет!

Чем бы ни был тот плод, но он силу Устава Получает, навечно нам в спутники дан. Ах, как каждый из нас, Провиденью в забаву, Тщится выдумать миру свой собственный план, К миллиону забытых вдобавок!

Путь мой назван, его уже не изменить. Всё открылось, таившееся в глубине. Жизнь без смысла на этом пора завершить. Знаю точно, что в мире положено мне: Я рожден, чтоб тебя полюбить!

И смотреть на тебя: ты сидишь у огня, Ты над книгой задумалась. О, как я знаю Эту позу твою. Ты, молчанье храня, Лоб высокий подперла рукою. Читая, Ты прошла тот же путь, что и я!

На земле всё замышленное для меня Получилось. И замысла нет совершенней. И его хорошенько обдумаю я В тихом доме, угрюмой порою осенней, Как уж сказано мной: у огня.

Перевод Алексей Кокотов

Лаборатория

(Ancien régime) [40]

Чуть погляжу из-под маски стеклянной – В кузнице вижу твоей окаянной, Что твои ловкие руки творят, – Где ж для нее приготовленный яд?

Вместе они; и ведь оба, конечно, Мнят, что рыдать я должна безутешно В церкви пустой, и, себя не тая, Громко смеются. Но вот она я!

Ты завари беспощадный напиток – Пусть закипает в нем гнева избыток; Нынче милей мне твой темный подвал, Чем королевский торжественный зал.

Вот ведь смола накопилась какая, На благородных стволах натекая! Что это в склянке стоит голубой? Чем бы послаще послать на убой?

Кабы твоими владеть закромами, Шли бы ко мне наслаждения сами: Смерть, заключенной в перчатку, в печать, В перстень, в серьгу, я могла бы вручать.

Дам на балу я таблетку Полине, Жить полчаса ей позволив отныне, Да и Элизу моя будет власть Замертво тут же заставить упасть.

Сделал? Но выглядит как-то уныло. Пусть бы питье себя выпить манило! Надо подкрасить его, а потом Пусть насладятся красивым питьем.

Дивный сосуд! Миловидна плутовка, Тем и взяла его смело и ловко, Нет с ее взорами сладу – так вот: Пусть в ней биение сердца замрет!

Раз, увидав их, шептавшихся, рядом, Долгим на ней задержалась я взглядом, Думая: вот упадет. А она Держится. Значит, отрава нужна.

Боли никак облегчать ей не надо – Пусть ощутит приближение ада. И не скупись на ожоги, старик, Помнит он пусть исковерканный лик.

Кончил? Снимай с меня маску! Что мрачен? Дай наглядеться, чем будет оплачен Груз моих бед, что она принесла, – Яд для нее не прибавит мне зла.

Вот тебе жемчуг – всё рада отдать я. Хочешь – целуй, но не пачкай мне платья, Чтобы мой облик людей не пугал, – Я к королю отправляюсь на бал.

Перевод Поэль Карп

Видение Иоанна Агриколы

Над нами высь, и я в ночи Сквозь горний свод гляжу туда; Ни солнце, ни луны лучи Мне не преграда; никогда Мой взор не отвлечет звезда,

Затем что к Богу я стремлюсь, Затем что к Богу – этот путь, Затем что духом я томлюсь – Будь эта слава иль не будь, Я упаду к Нему на грудь.

Я, как всегда, лежу без сна, Его улыбкой озарён; До всех светил, еще когда Воздвигнут не был небосклон, Во мне дитя замыслил Он.

Он жить назначил мне вовек, Все в жизни вплоть до пустяка Предначертав; да, Он предрек, Что ляжет так моя рука, Пред тем, как начались века.

И, этой жизни дав исток, Укоренив, велел расти Навек безвинным, как цветок, Что может вянуть иль цвести, Не зная своего пути,

Чтоб мысли, речи и дела В Нем множили любовь ко мне,- К душе, что создана была, Чтоб что-то Он обрел вовне, Ему врученное вполне.

Да, да, коль древо ждет расцвет, Ему не повредит сорняк! Когда б – Господь мне дал обет – От всех грехов вкусил я, как Вкушают ядовитый злак,

Вся скверна силой естества В блаженство б обратилась вмиг: Но гибнет сорная трава, Чей лист под росами поник, Коль он для этого возник.

Когда вкушаю я покой Средь нескончаемых отрад, Я вижу – огненной рекой, Лишь стоит долу кинуть взгляд, Сонм тех злосчастных кружит ад,

Кто жаждал, чтоб их жизнь была Чиста, как дым от алтаря, Чтоб Бог избавил их от зла, Пусть к ним любовью не горя; И все труды пропали зря.

Мудрец, священник и аскет, Монах, монахиня – без сил; Спасенья мученику нет, И Бог ребенка осудил До сотворения светил!

Но – как бы смел я вознести Ему хвалу, когда бы мог Постичь безвестные пути И, за любовь внеся оброк, Войти в заоблачный чертог?

Перевод Евгений Галахов

Папа и сеть

Неужто Папою конклав избрал в конце концов Того, кто всеми нами чтим? Он вышел из низов: Был труженик его отец, обычный рыболов.

Узрели, что малец сметлив – к ученью так и льнёт. Стал служкой он, священником, епископом и вот – Вы поглядите – кардинал! Везде ему почет.

Но за спиной звучат смешки: мол, эк вознёсся он! «Не меч с ключами днесь в цене, как было испокон, А сеть Петра». Но кардинал ни капли не смущён.

Смиренно молвит: «Честь и впрямь безмерно велика. Ведь князем церкви сделан сын простого рыбака! Так пусть не унесёт сей факт забвения река».

И правда: посреди дворца, где надлежит висеть Портретам предков и гербам, мы увидали… сеть – Происхожденья верный знак мог всякий лицезреть.

Мгновенно примирились мы, умолкнул пересуд. «Святое сердце! Незнаком ему гордыни зуд. Такому должно Папой быть!» – согласен каждый тут.

И вот свершилось! Во дворец мы бросились гурьбой, Чтоб к туфле папской ниц припасть; подняли взор… постой! Исчезла сеть! Зашла звезда смиренности святой.

Глядели друг на друга мы, угас священный пыл. Но наконец ему за всех я крикнул: «Нету сил! Зачем убрали сеть, Отец?» «Я ловлю завершил».

Перевод Михаил Лукашевич

Ссылки

[1] Церковь св. Праксидии находится в Риме.

[2] "Камень, как лук слоистый" – чиполлино, итальянский слоистый мрамор.

[3] Ляпис – лазурь – поделочный камень ярко-голубого цвета; самый большой кусок такого камня в Италии находится в церкви Иисуса (Рим).

[4] Nero attico – итальянский черный мрамор.

[5] Тирс – жезл, с которым изображают древнегреческого бога Диониса (Вакха).

[6] Травертин – обычный римский камень-известняк.

[7] Рукописи (древне) греческие – модный в эпоху Ренессанса предмет коллекционирования.

[8] Туллий – римский оратор, представитель классического латинского языка и стиля Марк Туллий Цицерон.

[9] Ульпиан – писатель более поздней эпохи (2 век н.э.), эпохи "поздней" латыни.

[10] ELUCESCEBAT – поздняя форма латыни (Цицерон сказал бы ELUCEBAT).

[11] Терм – бюст на квадратной в сечении колонне (так изображали в древнем Риме бога Терминуса).

[12] Тупоголовыми (буквально – круглоголовыми, roundheads, или короткострижеными) звали деятелей из партии сторонников Парламента (время английской революции). Кавалеры – лоялисты, т.е. сторонники короля, гордились длинными волосами.

[13] Меттерних - австрийский государственный деятель, дипломат, министр; князь, герцог Порталла, из рода Меттернихов.

[14] Здесь изложена биография реального художника эпохи Возрождения - монаха Филиппо ди Томмазо Липпи (1412-1469). Подробности взяты из знаменитой книги Вазари "Жизнеописания славнейших живописцев".

[15] Козимо Медичи - диктатор Флоренции, покровитель искусств.

[16] Имеется в виду карнавал возле храма Св.Лаврентия во Флоренции.

[17] АМО - люблю (по латыни)

[18] Антифония - так называлось в греческой церкви попеременное пение двух хоров, разделенных на два клироса

[19] Камальдолезы - монахи из монастыря и скитов в Камальдоли

[20] Гвидо неуклюжий - имеется в виду, вероятно, Томазо Гвиди (Мазаччо), прозванный так (masaccio - неуклюжий) за "небрежность в одежде и равнодушие к себе".

[21] Прато - городок недалеко от Флоренции, в его церкви есть фрески Липпи.

[22] Св. Лаврентий был заживо зажарен на решетке.

[23] Здесь описана самая знаменитая работа Липпи - "Коронование Богоматери"

[24] Iste perfecit opus - он завершил работу.

[25] Кампанья - равнина близ Рима.

[26] Это наиболее известное сегодня в англоязычных странах (примерно как "Конек-Горбунок" у нас) стихотворение Браунинга. Это детское стихотворение сделало популярным в европейской литературе образ "Крысолова". Написано оно для сына актера Вильяма Маккриди в 1842 г.

[27] смотри вперед (лат)

[28] Древний Враг (ancient foe) - Смерть.

[29] Все имена вымышлены. Скульптура римской эпохи отмечалась исключительным реализмом; если даже император был страшен, как дикий зверь – таким его и вырезали в мраморе.

[30] Это стихотворение Браунинга, написанное в 1864 г., является пародией на доктрину "натуральной теологии" или "естественного богословия". Сущность доктрины такова: истины христианства - существование Бога, сотворение мира, благость Бога и проч. - каждый человек открывает самостоятельно, из жизненного опыта и здравого рассуждения. Следовательно, обществу не нужны священники, богословы, монахи и прочие представители духовного сословия. Каждый фактически сам является сам себе священником и духовником.

[30] Странная эта доктрина возникла в среде протестантов как оружие против влияния католической церкви - если каждый сам может познать догмы религии, то церковь не нужна.

[30] На практике отрицание духовного руководства привело к раздроблению западного христианства на тысячи сект, каждой со своим толкованием христианства, "внушённым непосредственно Богом простым верующим". Браунинг был приверженцем совсем иного варианта христианства. Для него религия - прежде всего моральное учение, и возникает оно не как итог познания и исследования, но из потребности души в утешении и спасении. Религия не "естественна", а напротив, в высшей степени искусственна, она является усилием по поддержанию атмосферы надежды, любви и нравственности в холодном и хаотическим мире. Вот как выразил такое представление о Божественном другой поэт:

[30] …

[30] Какой же труд, о Боже правый,

[30] Всю жизнь воссоздавать мечтой

[30] Твой мир, горящий звёздной славой

[30] И первозданною красой…

[30] (В.Ходасевич)

[30] Браунинг представляет образчик того богословия, которое способен создать "простой человек" без сознательной веры, образования и нравственного стремления. Дикарь Калибан видит Бога как непонятную и враждебную Силу, творящую мир от скуки и безделья (так бы действовал он сам, "будь сила да воля"). Впрочем, его мысль поднимается до более абстрактного образа - Бога как неподвижного и бесстрастного совершенства. Но для поэта и такое божество неприемлемо - его Бог должен спасать, помогать, вдохновлять, должен рождаться не из страха, а из потребности в любви и гармонии.

[30] Впрочем, надо сказать, что рассуждения дикаря вовсе не так глупы, как кажутся Браунингу. Думается, что Спаситель, существующий только в душах и только силой веры и желания, не способен преодолеть силу бессмысленного творчества стихии (если это творчество действительно бессмысленно и бесчеловечно…).

[30] О персонажах: Браунинг использует образы драмы Шекспира "Буря". Основа сюжета: герцог Просперо свергнут с трона братом, он попадает на остров и становится магом. Миранда - его дочь, Калибан - уродливый дикарь, сын ведьмы ("мамка" его почитала некоего бога Сетебоса), Ариэль - волшебный слуга. Впрочем, у Калибана имеются более точные сведения о происхождении обитателей острова…

[31] Сетебос - главный дьявол и покровитель колдуньи Сикораксы в пьесе У. Шекспира «Буря».

[32] Высшее благо.

[33] Время действия - XVI - XVII вв. Все упоминаемые города расположены между Гентом и Ахеном именно в данном порядке. Но стихотворение не имеет в виду какого-либо определенного исторического события.

[34] Бальдассаро Галуппи - итальянский композитор XVIII в.

[35] Calculus (лат.) - желчный камень.

[36] Tussis (лат.) - кашель.

[37] "Роланд до Замка черного дошел" - см. песню Эдгара в "Короле Лире" Шекспира (действие III, сцена 4.)

[38] По всей вероятности, интермедия рассказывает о сожжении Жана де Молэ в Париже, Anno Domini, 1314; исторический факт исказился при неоднократном преломлении его в умах фламандцев в течение нескольких столетий.

[39] Клавицитерий - прародитель пианино, существовавшей еще в XVI веке

[40] Старый порядок (фр.)