Этот еженедельный семинар Говард проводит в аудитории Социа 4.17, в помещении худшего типа без окон, освещаемом искусственным светом. Помещение невелико; к трем стенам прикноплены большие диаграммы, иллюстрирующие глобальную нищету, а четвертую стену занимает большая зеленая доска типа школьной, на которой кто-то, по обыкновению всех людей, взял да и написал «Пролетарии – соединяйтесь». В помещении стоят столики с серыми металлическими ножками и ярко-желтым верхом; в середине помещения они сдвинуты в один большой стол, за которым какой-то предыдущий преподаватель вел формальные занятия. В помещении три студента разместились как-то неопределенно между составным столом и стенами; в Водолейте не стоит считать само собой разумеющимся, что обстановка аудитории, устраивающая одного преподавателя, устроит и другого. Занятия в Водолейте это не просто односторонняя передача знаний; нет, это события, моменты общего взаимодействия, или, – как вечеринка Говарда, – хэппенинги. Студенты Водолейта, которые попадают в другие университеты, где преобладает традиционная форма преподавания, смотрят вокруг себя в изумлении, будто столкнувшись с каким-то поразительным, интригующим нововведением; их занятия проходят совсем по-другому. Ибо Водолейт не только дает образование студентам, но еще и учит учителей. Его наводняют бригады специалистов по методике образования, психологов, экспертов в области групповой динамики; они снимают семинары и обсуждают их, и поскольку ничто столь тонкое, как проявления чисто интеллектуальных ценностей, не производит на них ни малейшего впечатления, демонстрируют, как студент В просидел весь семинар, ни разу не открыв рта, или как студент Е выражает скуку, ковыряя в носу, или как студент К ни разу за весь час занятий не встретился глазами с преподавателем. Тут устраиваются показательные семинары, на которых преподаватели преподают друг другу, сессии, на которых завязывается неугасимая вражда, и рвется одежда, и пожилые профессора с международной репутацией заливаются слезами. И вот Говард входит в аудиторию, и он осматривается и замечает расположение столов.

– Боюсь, это то, что Гофман назвал бы скверной, бьющей в глаза экологической мешаниной, – говорит он. – Нам здесь столы не нужны, верно?

– Нет, доктор Кэрк, – довольно нервно говорит одна студентка, ширококостная девушка по имени Мерион Скул. Водолейт заставляет студентов нервничать; никогда заранее не известно, чего ожидать. Есть занятия, которые начинаются с того, что надо что-то съесть, или потрогать друг друга, или рассказать свой последний сон, или раздеться, чтобы способствовать созиданию той странной секулярной общности, которая, по водолейтскому определению, является квинтэссенцией хороших занятий, занятий, которые интересны. Или вы должны сидеть и слушать, как наставники в самотерапии рассказывают о своих проблемах, или о своих женах, или о своей потребности взаимопонимания; а есть и другие занятия, где происходит почти прямо противоположное, и студенты становятся объектами терапии, носителями проблем, и где словно бы случайное упоминание своей школьной коллекции марок или литературная ссылка на метафорическое значение того или иного цвета вызывает внезапный психологический налет преподаватели который, нырнув в глубины вашего подсознания с тремя проницательными вопросами, выныривает, выволакивая нечто, притаившееся в вас и именуемое «буржуазным материализмом» или «расизмом». Семинары Говарда особенно славны такими репрессивными приемами. Короче говоря, необходимы бдительность, отвага, а также многоликость; для исполнения у студентов имеется избыток ролей. Бывают занятия, во время которых преподаватель, не желая излишне воздействовать на ход мысли, хранит молчание с начала и до конца в ожидания спонтанного взрыва интеллекта своих студентов; есть даже занятия, во время которых тишина так и остается нерушимой. Есть занятия, на которых преподаватель так и не появляется вживе, но внезапно возникает на экране в углу помещения, проецируемый туда из аудиовидеоцентра, испуская звуки, которые можно усилить, ослабить или отключить в зависимости от рвения и прихоти группы, пока сам он читает лекции в Бразилии по поручению Британского Совета. Все может произойти, кроме наиболее нормального, с учетом, что сама идея нововведений стала рутиной. Для опытных водолей-тских студентов, как эти, вполне привычно, что Говард входит в помещение, вот как сейчас, и разбивает их на пары – Мерион Скул и Майкл Беннард, Фелисити Фий и Хашми Садук из Марокко, который постарше остальных и более приспособлен к тасканию мебели, – и распоряжается вытащить столики в коридор.

Когда они перетаскали столики, Говард велит студентам расположить их стулья аккуратным кругом чуть в стороне от точного центра помещения.

– Вот так, – говорит он, втаскивая свой стул в круг, – это должно улучшить взаимодействие. Вы нам плохо видны, Хашми. Выдвиньте ваш стул вперед на два фута. – Хашми недоуменно смотрит на него.

– На метр с половиной, – говорит Майкл Беннард.

Хашми улыбается; группа, достигшая симметрии, расслабляется. Фелисити и Мерион сидят рядом, мученическая водолейтская пара – Фелисити в блузке и длинной юбке, Мерион в одеянии немыслимой толщины, включающем плотно облегающий жилет и длинную вязаную кофту. По другую руку Фелисити сидит Майкл Беннард; он носит большую черную бороду, а одет в сюртук и джинсы. Хашми сидит по ту сторону Мерион; у него пышная, схваченная лаком шевелюра и туфли на платформе.

– Что-то не так, – говорит Говард.

– Ну, мы не все здесь, – говорит Мерион.

– Да, – говорит Говард, – кто отсутствует?

– Джордж, – говорит Майкл, – он должен начать дискуссию.

– Кто-нибудь его видел? – спрашивает Говард.

– Он всегда опаздывает, – говорит Хашми.

– Его врожденная болезнь, – говорит Говард, – а моя – изъять его из памяти. Интересно, что это подразумевает.

Группа смеется. Говард говорит:

– Кто-нибудь видел его с начала семестра?

– Ну, – говорит Мерион, – он не из тех, с кем мы общаемся.

– Он придет, – говорит Майкл Беннард, – он всегда приходит.

– Мы можем начать без него, – говорит Мерион. – Думаю, мы все проработали материал.

– Нет, – говорит Говард. – Я считаю, что нам следует послушать упражнения Джорджа на тему социальной перемены. Это будет знаменательным событием.

В этот момент дверь вздрагивает, а затем открывается. В проеме стоит студент; он несет большую стопку книг, достающую от уровня его паха точно под подбородок. Его подбородок более или менее удерживает стопку в равновесии. С двух пальцев его рук, подсунутых по стопку, свисает глянцевый новый портфель.

Утвердившийся круг впивается глазами во вторженца, который словно бы полон апломба.

– Извините, я опоздал, сэр, – говорит он. – Я всю ночь работал над моим докладом. Закончил сию минуту.

– Берите стул, – говорит Говард, – установите его в кругу.

– Подержи мои книги, – обращаясь к Мерион, говорит студент, чей вид очень аккуратен; он притаскивает стул и вдвигает его в группу, громко царапая пол. – Так правильно, сэр? – спрашивает он. – Мое лицо с того места всем видно?

– Вполне достаточно, – говорит Говард. – Послушайте, я просил вас приготовиться к этому занятию за лето, а не оставлять до последней ночи.

– Я хотел, чтобы он был совсем свежим, – говорит студент. – А кроме того, я все лето крутил в Шотландии.

– С кем крутили? – спрашивает Говард.

– Я крутил фильмы в Шотландии, – говорит студент.

– И скрутил хоть один? – спрашивает Майкл Беннард.

– Достаточно, – говорит Говард, – пора начинать. Теории социальной перемены.

– Если вы мне дадите полминуты, – говорит студент, – мне надо разобрать книги. Вы не против, если я принесу стол, их несколько стоят в коридоре.

– Мы их только что вынесли отсюда, – говорит Говард, – и что это, собственно, такое, Джордж?

Студент уже начал располагать книги по сторонам своего стула; из каждой торчат клочки туалетной бумаги, несомненно отмечающие необходимейшие ссылки.

– Я постарался быть строго научным, – говорит студент, – мне бы не хотелось напутать с таким решающим вопросом, как этот. Социальная перемена, сэр.

– Мне это не кажется необходимым, – говорит Говард, – но мы начнем с того, что истолкуем сомнение в вашу пользу. Теперь вы готовы?

– Еще одну крохотную секундочку, – говорит студент; он лезет в свой глянцевый кожаный портфель и достает голубую картонную папку. Из папки он извлекает пухлый документ, исписанный мельчайшим почерком, кладет его на колени и поднимает голову. – Готов начинать, сэр, – говорит он.

Имя студента Джордж Кармоди; он пользуется репутацией жутчайшей личности. Группа смотрит на него, взвешивая, сумеют ли они его подавить; испытать их терпимость нелегко, но Кармоди каким-то образом умеет испытывать ее до предела. Они встречались друг с другом еженедельно вот уже два года; они разделяли многое и многое, вместе прошли через черные чистилища прозрений; они обрели близость, слитность. Они изменялись вместе, проходя через полнейшие преображения личности, которые в Водолейте являются устремленной вперед духовной необходимостью, – студенты здесь внезапно обретают новые образы существования, причем в такой степени, что кардинально меняются не только одежда, прическа, внешность, но и каким-то образом вся физиология и физичность. Аккуратный, респектабельный выпускник престижной школы стал раздражительным, пролетарским Майклом Беннардом; хрупкая светлая девочка-подросток стала темноглазой Фелисити Фий. Но Кармоди оставался чужд этим преображениям духа и кредо; он изменился больше всех, изменился, ничуть не изменившись. Вот он сидит на своем стуле, сияюще поглядывает вокруг и в процессе этого излучает нереальность. Он – проблеск из другой эры, своего рода историческое оскорбление. В эру волосатости вся растительность у него на лице чисто выбрита, до того чисто, что персиковый пушок в верхних областях его лица кажется грубой щетиной рядом с ободранным докрасна эпидермисом его щек и подбородка. Бритва побывала и на его шее сзади, обеспечивая его стрижке точные ровные линии. Из неведомого источника, неизвестного, но в любом случае неприкасаемого для всех остальных студентов, он умудрился Раздобыть себе университетский блейзер со значком, а также галстуки университетских цветов; все это он носит с белой рубашкой и парой тщательно отглаженных брюк спортивного покроя из тонкой шерсти. Его ботинки начищены до ослепительного блеска, словно под стать его портфелю. Он экспонат, хорошо сохранившийся в каком-то необыкновенном историческом рассоле с пятидесятых годов или еще более ранних, он появился из какой-то странной складки во времени. Он всегда был именно таким, и в начале его стиль обеспечивал преимущество – разве же не был он чистейшей подделкой вместе со всеми другими поддельными стилями в социальной пародии? Но теперь начинался уже третий год; он исчез из виду на месяцы, и вот он тут опять, и он обновил свою неизменность; жуткая правда предстала во всей своей очевидности. Это уже не шутка: Кармоди хочет быть тем, чем он, по его утверждению, есть. Теперь он смотрит на Говарда ясными глазами; он говорит:

– Вы попросили меня проглядеть теории о механизмах социальной перемены в трудах Милля, Маркса и Вебера. Надеюсь, это оправданная интерпретация.

Говард смотрит на нестерпимую фигуру; он говорит:

– Надеюсь, что так.

Кармоди теперь опускает голову и извлекает пухлый документ из папки; он начинает читать первую рукописную фразу.

– Погодите, – говорит Говард, – вы намерены прочесть все это?

– Да, сэр, – говорит Кармоди.

– Я не «сэр», – говорит Говард, – мне не нужда ваша почтительность. Ну, а теперь: что я просил вас сделать?

– Вы просили меня проглядеть Милля, Маркса и Вебера и сделать доклад, – говорит Кармоди.

– Я просил вас уехать и прочесть их труды в течение каникул, – говорит Говард, – а затем сделать спонтанное устное сообщение этой группе, суммируя ваши впечатления. Я не просил вас представлять письменный доклад, а потом сидеть здесь, свесив голову над ним, излагая оформленные и завершенные мысли. Разве это групповой опыт?

– Да, вы сказали это, сэр, – говорит Кармоди, – но я подумал, что могу сделать что-то более углубленное. Я потратил на это так много времени.

– Мне не нужно углубления, – говорит Говард, – мне нужно, чтобы развитие возникало в процессе дискуссии.

– Извините, доктор Кэрк, – говорит Кармоди, – но я почувствовал, что так будет лучше. То есть я почувствовал, что могу все это суммировать и покончить с ним, чтобы нам не надо было тратить много времени, повторяя все снова и снова.

– Я хочу, чтобы покончили мы все, – говорит Говард, – это называется дискуссией. Теперь отложите этот манускрипт, унесите его в коридор, а потом расскажите нам, какое впечатление вы извлекли, читая то, что я попросил вас прочесть.

– Вы думаете, что я не читал, сэр? – спрашивает Кармоди.

– Я вовсе этого не думаю, – говорит Говард, – я думаю, что вы превратили это в тяжелую анальную работу, поскольку вы тяжелый, анальный тип, и я хочу, чтобы вы рискнули вашим сознанием в зыбкости дискуссии.

– Ну, я сожалею, сэр, но я не могу, – говорит Кармоди.

– Да, конечно, можете, – говорит Говард.

– Нет, – говорит Кармоди, – я просто не мыслю так, не работаю так. Я анальный тип, вы правы. Если хотите, я обращусь в консультативную службу, и они напишут мне соответствующую справку. Они знают, что у меня, боюсь, доктор Кэрк, линейное мышление.

– Линейное мышление, – говорит Говард. – Вот что они вам сказали?

– Да, сэр, – говорит Кармоди, – это состояние сознания.

– Я не сомневаюсь, – говорит Говард, – я пытаюсь избавить вас от него.

– Им это не понравилось бы, доктор Кэрк, – говорит Кармоди. – Я прохожу курс лечения. Позвольте мне прочесть мой доклад.

– Ну, – говорит Говард, – это решать остальной группе. Я не собираюсь давать согласие на что-то подобное. Но это демографическая группа. Мы поставим вопрос на голосование. Итак, мистер Кармоди хочет представить письменный доклад; кто готов его слушать?

– Какой длины доклад? – спрашивает Мерион Скул.

– Никаких обсуждений, голосуйте. За? – Поднялись три руки. – Против? – Поднялись две, одна из них Говарда.

– Ну, – говорит Говард, – вы получили согласие этих терпимых людей. Начинайте зачитывать ваш формальный доклад.

Кармоди бросает неуверенный взгляд на Говарда, словно оглушенный своей нежданной удачей. Затем он откашливается, снова рывком наклоняет голову и начинает читать тем же тщательным голосом. Это скучная добросовестная жвачка, старый набор слов, жиденький мелкий сюжет, ассорти очевидных цитат в оправе очевидных толкований, без следа предпочтений или той ноты радикального огня, которая в глазах Говарда так тесно связана с истинным интеллектуальным осознанием. Иногда Кармоди поднимает книги у своего стула и читает из них; иногда он применяет риторическую фигуру; иногда он тревожно поглядывает вверх и по сторонам. Часы на стене над зеленой доской тикают, и стрелки ползут; круг людей изнывает от скуки; Майкл Беннард, этот сердитый марксист, рисует в блокноте большие черные кресты, а Мерион Скул с пустыми глазами ушла в мысли, которые унесли ее куда-то еще. Фелисити выжидательно смотрит на Говарда, ожидая его гнева, его вмешательства. Но Говард не вмешивается. Доклад будто перезрелая слива дрябнет и умягчается собственной внутренней энтропией, уже готовый упасть. Это эпитома лжесознания; его идеи фиктивны или претенциозны, самоутверждаемые, лишенные активного осознания; он движется вперед навстречу своей неминуемой судьбе. Теперь группа следует за глазами Кармоди, пока он, пробегая свою писанину, спускается к низу страницы. Он знает это, путается с переворачиванием страниц, поднимает две вместо одной. Он замечает это, мешкает, потом кладет одну назад. Мерион Скул говорит:

– Можно мне задать вопрос?

Кармоди поднимает на нее глаза, его аккуратно остриженная голова поворачивается к ней. Он говорит педантично и рассудительно:

– Если вопрос о частностях. Я предпочту, чтобы принципиальные вопросы были отложены до конца, когда общая позиция будет ясна.

– Это принципиальный вопрос, – говорит Мерион. Говард говорит безлично:

– Я думаю, небольшая дискуссия освежит воздух.

– Ну, – говорит Мерион, наклоняясь вперед, – я просто хочу, чтобы Джордж объяснил методологию этого доклада. Так, чтобы я могла его понять.

Кармоди говорит:

– Разве это не очевидно? Это объективное суммирование моих выводов.

– Но никакой идеологии в докладе нет, верно? – спрашивает Мерион.

– Он нашпигован идеологией, – говорит Майкл Беннард. – Идеологией буржуазного самоутверждения.

– Я имела в виду идеологическое самосознание, – говорит Мерион.

– О, я понимаю, он не согласуется с вашей политикой, – говорит Кармоди, – но я думаю, кому-то для разнообразия следует попятиться и критически взглянуть на этих критиков.

– Он даже не согласуется с жизнью, – говорит Майкл Беннард. – Ты видишь общество как консенсус, который нехорошие люди извне намерены ликвидировать, желая перемены. Но желания и потребности людей изменяются; в этом их единственная надежда, а не в каких-то мелких отклонениях от нормы.

– Это чистая политика, – говорит Кармоди. – Могу я продолжать свой доклад?

– Так не годится, Джордж, – говорит Говард, вмешиваясь. – Боюсь, это во всех отношениях анальный зажатый доклад. Ваша модель общества статична, как говорит Майкл. Это объективность без внутреннего движения и без внутреннего конфликта. Короче говоря, это социологическая пустышка.

По шее Кармоди разливается вверх краснота и достигает нижней части его лица. Он говорит настойчиво:

– Я думаю, это возможная точка зрения, сэр.

– Возможно, в консервативных кругах, – говорит Говард, – но не в социологических.

Кармоди пристально смотрит на Говарда; он начинает немножко утрачивать вежливую полировку.

– А не спорно ли то, доктор Кэрк? – спрашивает он. – То есть я имею в виду: социология – это вы?

– Да, – говорит Говард, – для целей настоящего момента.

В помещении становится неуютно; Мерион Скул, пытаясь гуманно смягчить атмосферу, говорит:

– Я думаю, ты немножко зациклился, Джордж. То есть я хочу сказать, ты слишком соучаствуешь, а не стоишь вне общества и не глядишь на него со стороны.

Кармоди игнорирует ее; он смотрит на Говарда; он говорит:

– Что бы я ни говорил, вас никогда ничего не устраивает, верно?

– Вам, безусловно, следует прилагать больше усилий, чем вы прилагаете, – говорит Говард.

– Понятно, – говорит Кармоди. – Я что, обязан соглашаться с вами, доктор Кэрк, я что, обязан голосовать, как голосуете вы, и маршировать с вами по улицам, и подписывать ваши петиции, и наносить удары полицейским, прежде чем вы поставите мне зачет?

Пауза, крохотные неловкие движеньица стульев. Затем Говард говорит:

– Этого не требуется, Джордж. Однако это может способствовать тому, чтобы вы увидели кое-какие из проблем внутри данного общества, по поводу которого вы сентиментальничаете.

– Я думаю, беда в том, Джордж, – говорит Мерион, – что у тебя нет конфликтной модели общества.

– Не снимайте его с крючка, – говорит Говард карающе. – Ему недостает гораздо больше. Всей социологии и всего человечества вдобавок.

Теперь лицо Кармоди красно все целиком. Он свирепо засовывает свой доклад назад в свой глянцевый портфель и говорит:

– Конечно, у вас у всех имеется конфликтная модель. Интересы каждого находятся в конфликте с интересами всех других. Но лучше не конфликтуйте с доктором Кэрком. О нет, модель консенсуса для его группы не годится. Я хочу сказать, мы все демократичны и мы голосуем, но тут нет ни единой старой грязной консервативной точки зрения. Социология революционна, и нам лучше с этим соглашаться.

– Я, видимо, должен понизить температуру, – говорит Говард. – Я не думаю, что вы сейчас в состоянии понимать то, что вам говорят. Забудем про доклад и примемся за тему Милль, Маркс, Вебер с самого начала.

– Делайте что хотите, – говорит Кармоди, – а с меня хватит.

Он встает со стула и опускается на колени, подбирая свою стопку книг. Пока он занимается этим, его расстроенное сердитое лицо смотрит на Говарда. Потом он поднимается на ноги, подцепляет пальцами свой портфель и выходит из круга в сторону двери. С ношей книг дверь открыть трудно, но он справляется; он заводит за нее ногу, чтобы погромче ею хлопнуть, когда выходит. Круг людей смотрит ему вслед; но для этих старожилов семинара как событие это довольно скромный бунт, простая истерика из-за мелких обид, не идущая ни в какое сравнение со многими напряженными психологическими драмами, которые разыгрываются на семинаре. Дверь хлопает, они вновь поворачиваются вовнутрь и восстанавливают свое экологическое сообщество глаза в глаза. Говард проводит их через обсуждение тех проблем, которые в глянце, наведенном Кармоди на мысль и общество девятнадцатого века, как бы не существовали: принудительный механизм индустриализации, товарный фетишизм, протестантская этика, угнетение рабочих, революционные энергии. Кармоди бродит где-то еще, полностью забытый; группа генерирует правильные выводы, а затем и возбужденный интерес, так как Говард – активный, ведущий за собой учитель, человек страсти. Лица просыпаются, час завершает круг в одно мгновение.

И тут бьют куранты; группа встает и вносит столики из коридора назад в помещение. У Говарда в обычае вести группу после занятий пить кофе, и теперь он ведет их, такую маленькую компанию, вниз на лифте, через вестибюль, поперек Пьяццы. Они входят в кофейный бар Студенческого Союза, выходящий на озеро. Уровень шума высок; в углу игорный автомат позвякивает разными нотами, серийно повторяющимися; люди сидят за столиками, спорят или читают. Они находят альков у стены, замусоренный чашками и сигаретными пачками, и рассаживаются, втискиваясь на кольцо скамьи; Мерион и Майкл отправляются в очередь к стойке, чтобы принести кофе на всех.

– У-ух, – говорит Фелисити, пристраиваясь к Говарду и упираясь коленом в его ногу и заглядывая ему в лицо. – Надеюсь, вы никогда не сотрете меня в порошок таким образом.

– Каким таким образом? – спрашивает Говард.

– А как вы разделали Джорджа, – говорит Фелисити. – Не будь он таким реакционером, я бы его пожалела.

– Меня это интригует, – говорит Говард. – Словно бы он ищет этого, словно он подает себя мне мазохистом, мне, как садисту.

– Но вы не даете ему шанса, – говорит Фелисити.

– Никаких шансов таким людям, – говорит Хашми, – он фашист-империалист.

– Но вы садист, – говорит Фелисити.

– Беда Джорджа в том, – говорит Говард, – что он идеальное учебное пособие. Воплощение врага. Он прямо-таки избран на эту роль. Я даже не знаю, насколько он вообще серьезен.

– Очень серьезен, – говорит Фелисити. Возвращаются двое с кофе.

– Кофе, кофе, – говорит Хашми, – то, что они тут называют кофе.

– Да, Хашми, – говорит Говард, – Роджер Фанди говорит, что сюда приедет прочесть лекцию Мангель. Тот человек, который написал известную работу о расах.

– Но его не могут сюда пригласить, – говорит Хашми. – Я сообщу это Афро-Азиатскому Обществу. Это хуже, чем Кармоди.

– Да, – говорит Говард. Он пьет свой кофе быстро и встает, чтобы уйти. Когда, выбираясь из-за столика, он протискивается мимо Фелисити, она говорит:

– В какое время мне прийти сегодня вечером, Говард?

– Куда? – спрашивает Говард.

– Я же сижу с вашими детьми, – говорит Фелисити.

– А! – говорит Говард. – Не можете ли вы прийти до

четверти восьмого?

– Отлично, – говорит Фелисити, – я отправлюсь прямо туда. Вам не придется меня подвозить.

– Очень хорошо, – говорит Говард.

Он идет назад в Корпус Социальных Наук; выходя из лифта на пятом этаже, он видит вдалеке фигуру, ждущую у дверей его кабинета. Под таким углом Кармоди выглядит тварью в конце длинного исторического коридора, ведущего назад в темные времена; Говард стоит в яркости эмансипирующего настоящего в противоположном конце. Кармоди избавился от своих книг; при нем только его глянцевый портфель; у него унылый, печальный вид. Когда Говард подходит ближе, Кармоди поднимает глаза и видит его; он сразу подбирается.

– Я думаю, мне следует поговорить с вами, сэр, – говорит он Говарду, – вы можете уделить мне время?

– Минуты две, – говорит Говард, отпирая дверь. – Войдите.

Кармоди следует за Говардом в дверь, а затем сразу останавливается, сжимая свой портфель, его крупное тело выглядит неуклюже.

– Садитесь, Джордж, – говорит Говард, располагаясь в красном кресле за письменным столом. – Так в чем дело?

– Я хочу обсудить с вами мою работу, – говорит Кармоди, не двигаясь с места. – Я имею в виду по-настоящему откровенное обсуждение.

– Хорошо, – говорит Говард.

– Мне кажется, я попал в тяжелое положение, – говорит Кармоди, – и я думаю, что поставили меня в него вы.

– Что это значит? – спрашивает Говард.

– Ну, я в вашем семинаре третий год, – говорит Кармоди. – Я написал для вас примерно двадцать эссе. Они здесь, у меня в портфеле. Я подумал, не просмотрите ли вы их вместе со мной.

– Мы их уже просматривали, – говорит Говард.

– Я подумал, не могли бы мы просмотреть отметки, – говорит Кармоди, – вопрос в отметках.

– В каком смысле? – спрашивает Говард.

– Ну, сэр, это не очень хорошие отметки, – говорит Кармоди.

– Да, – говорит Говард.

– Я хочу сказать, что могу провалить тот семинар, – говорит Кармоди.

– Да, похоже, что можете, – говорит Говард.

– И вам это безразлично?

– Это неизбежное следствие недостаточно хорошей работы.

– А если я провалю ваш семинар, то не получу степени, – говорит Кармоди, – потому что, не получив положительной оценки по дополнительному предмету, нельзя получить степени.

– Совершенно верно, – говорит Говард.

– Вы думаете, это может случиться? – Да.

– В таком случае, – говорит Кармоди, – я вынужден просить вас еще раз просмотреть эти оценки и решить, считаете ли вы их справедливыми и беспристрастными.

Говард взвешивает выражение лица Кармоди, вежливое, серьезное, довольно нервное.

– Конечно, они справедливы, – говорит он. – Или вы хотите сказать, что я несправедлив в своих оценках?

– Не совсем так, – говорит Кармоди. – Я не думаю, что они беспристрастны.

– Конечно, они беспристрастны, – говорит Говард. – И соответствуют плохой работе. Это, вероятно, самые последовательно беспристрастные оценки, которые я когда-либо ставил.

– Они не соответствуют моим оценкам по другим предметам, – говорит Кармоди. – Мой ведущий предмет – английский, и я получаю «А» и «В» с плюсом. А еще социальная история; большая часть моих оценок за нее «В». Ну а по социологии только «Д» и «F».

– Не напрашивается ли вывод, что вы серьезно занимаетесь теми предметами, но не социологией?

– Я признаю, что социология меня не привлекает, – говорит Кармоди, – и особенно такая, какую преподают тут. Но я занимаюсь. Много и настойчиво занимаюсь. Вы признаете это в ваших пометках на моих эссе. То есть вы указываете в них, что работы чересчур много, но не хватает анализа. Но ведь мы знаем, что это означает, не правда ли?

– Да? – говорит Говард.

– Это означает, что я вижу все это не по-вашему.

– Да, – говорит Говард. – Не видите социологически.

– То есть социологически не по-вашему, – говорит Кармоди.

– A y вас есть социология получше? – говорит Говард. – Эта англо-католическая классицистско-роялистская муть, которую вы импортируете из ваших занятий английским и изволите называть социологией?

– Это общепринятая форма анализа культуры, – говорит Кармоди.

– Я ее не принимаю, – говорит Говард. – Эстетское пердение, которое к социологии никакого отношения не имеет, так как исключает все, что составляет истинное лицо общества. Под чем я подразумеваю нищету, расизм, неравенство, сексизм, империализм и угнетение и жду от вас рассмотрения и объяснения именно их. Но что я ни делаю, какую бы тему ни задаю вам, в ответ получаю всю ту же старую ветошь.

– В таком случае, – говорит Кармоди, – не справедливее ли будет признать, что мы расходимся во взглядах? И может быть, перевести меня к другому преподавателю социологии, такому, кто может счесть, что и такой подход имеет за собой что-то?

На лбу Кармоди выступили капли пота.

– А, понимаю, – говорит Говард, – вы думаете, что можете получить оценки получше от кого-нибудь еще. Меня обдурить вам не удалось, так вы рассчитываете проделать это с кем-то другим.

– Послушайте, доктор Кэрк, – говорит Кармоди. – Я никогда не сумею добиться вашего одобрения, никогда не стану радикальным настолько, чтобы удовлетворить вас. У меня есть свои верования и убеждения, как и у вас. Почему вы не можете дать мне шанса?

– И каковы же эти верования и убеждения? – спрашивает Говард.

– Ну, так уж вышло, что я верю в индивидуализм, а не в коллективизм. Мне противен этот бухгалтерский марксистский взгляд на человека, как звено в цепи производства. Я верю, что надстройка чертовски более важна, чем базис. Я считаю культуру самостоятельной ценностью, а не инертным описательным термином.

– Короче говоря, верования, несочетаемые с анализом, – говорит Говард. – Я вас не переведу. Вы либо примете некоторые социологические принципы, либо провалитесь. Выбирать вам.

Голова Кармоди резко наклоняется; и в свете, падающем в кабинет из-за спины Говарда, внезапно становится ясно, что в глазах Кармоди поблескивает опасная влага. Он опускает руку в карман своих наглаженных брюк, достает очень аккуратный носовой платок, разворачивает, встряхивает и сморкается в него. Высморкавшись, он смотрит на Говарда. Он говорит:

– Доктор Кэрк, вы либо неоткровенны, либо несправедливы. Вы знаете, что я вам неприятен. Я не придерживаюсь требуемых мнений, я происхожу не из требуемой среды и поступил сюда не из требуемой школы, я не то, что вам требуется, и потому вы меня преследуете. В этой группе я ваша жертва. Вы назначили меня на эту роль. И восстанавливаете против меня всех здесь.

Говард покачивается в красном кресле. Он говорит:

– Нет, вы сами себя назначили, Джордж. Посмотрите, как вы себя ведете. Вы всегда опаздываете. Вы никогда точно не делаете то, что вам задано. Вы нарушаете спонтанность и стиль группы. Если я прошу вас обсудить, вы читаете. Если я прошу вас читать, вы обсуждаете. Вы докучаете людям и раздражаете их. Вас окружает знобящий холод. Почему семинары, когда вы в них участвуете, перемалываются в прах? Вы никогда не спрашивали себя – почему?

– Вы меня достаете со всех сторон, верно? – спрашивает Кармоди, прислоняясь спиной к двери. – Я подделываюсь или проваливаюсь. А если я попытаюсь сопротивляться и сохранить себя, так вы – мой учитель, вы можете рвать меня в куски на людях и оценивать мои эссе наедине с собой. Не могу ли я все-таки существовать?

– Можете, – говорит Говард, – если способны измениться. Обрести способность симпатизировать по-человечески, какие-то контакты с другими, какую-то толику озабоченности, какую-то толику социологии.

– Вот видите, – говорит Кармоди, – это не моя работа, это я сам. Вы ставите мне оценку «F», чтобы провалить. Почему вы не скажете прямо? Что попросту я вам не нравлюсь?

– Что я думаю о вас, к делу не относится, – говорит Говард. – Мне может не нравиться чья-то работа без того, чтобы мне не нравился сам человек.

– Но в моем случае верно и то и другое, – говорит Кармоди, – так почему вы не допускаете, чтобы я получил заключение кого-то еще? Кого-то, кто не испытывает ко мне такой неприязни? Другого преподавателя?

– По очевидной причине, – говорит Говард. – Потому что я отвергаю ваше обвинение, будто мои оценки несправедливы. Ведь таково ваше обвинение, верно?

Кармоди опускает голову. Он говорит:

– Я пришел не для этого. Вы вынуждаете меня сказать то, чего я не хочу говорить.

Говард встает и выглядывает в окно. Он спрашивает:

– Я пришел, потому что у меня новый куратор, специалист по английской литературе, и она просмотрела все мои прошлые оценки и сказала, что я провалюсь. Я даже не знал. И она сказала, чтобы я пошел и поговорил с вами об этом.

– Полагаю, она не посоветовала вам выдвигать все эти обвинения?

– Нет, – говорит Кармоди, – она полагала, что вы мне поможете. Она ведь вас не очень хорошо знает, верно?

– Думаю, как и вы, Джордж, – говорит Говард.

Кармоди делает шаг вперед и опирается руками на спинку серого кресла.

– Я знаю о вас больше, чем вы думаете, – говорит Кармоди.

Говард поворачивается и смотрит на Кармоди.

– Что это значит? – спрашивает он.

– Ну, ладно, – говорит Кармоди, – вы вынуждаете меня сказать это. Но как вы думаете, что скажут люди вне университета, когда узнают, что вы делаете?

– Что именно?

– Преподаете политику на ваших семинарах, – говорит Кармоди. – Заманиваете всех радикальных студентов на ваши вечеринки; прощупываете их, втягиваете во всякие протесты и демонстрации, а потом ставите им хорошие оценки. У меня в этом портфеле мои эссе. И то, что вы царапали на них, «чистейший фашизм», «реакционная чушь». Я хочу знать, можно ли так обращаться со мной, обращаться подобным образом с кем угодно?

– Теперь вы высказались абсолютно ясно, не так ли? – говорит Говард. – Вы недвусмысленно меня обвиняете. Будем говорить без обиняков.

– Я этого не хочу, – говорит Кармоди. – Я хочу только беспристрастности.

Говард садится на свой стол и смотрит на Кармоди. Он говорит:

– Вы не понимаете очень многого, Джордж. И в частности, права на интеллектуальную свободу.

– Не понимаю, как вы можете говорить такое, – говорит Кармоди, сердито краснея, – или ко мне оно не относится? И я его лишен? Ведь только о нем я вас и прошу.

– Вовсе нет, – говорит Говард, – вы обвиняете меня в том, что я ставлю оценки в зависимости от моих политических предпочтений, и грозите мне разоблачением, если я не повышу вам оценки. Разве нет?

Кармоди смотрит на него. Он говорит:

– Послушайте, дайте мне шанс. Больше мне ничего не нужно.

– Нет, – говорит Говард, – вы меня шантажируете. Я больше не желаю видеть вас на моих семинарах.

Глаза Кармоди наполняются слезами.

– Я вас не шантажирую, – говорит он тихо.

– Абсолютно да, – говорит Говард, – я дал оценки вашим работам, какие они заслуживали, вы не в состоянии смириться с таким заключением, а потому приходите ко мне, и сыплете обвинениями, и угрожаете мне, и ставите под сомнение мою беспристрастность и компетентность всеми возможными способами. Мы называем это шантажом.

Руки Кармоди судорожно сжимаются на спинке серого кресла. Он говорит:

– Я просто просил шанс. Если вы мне в нем отказываете, мне придется обратиться к профессору Марвину. Я хочу, чтобы кто-нибудь еще прочитал эти эссе и проверил, насколько эти оценки и замечания беспристрастны и справедливы. Вот и все, чего я хочу.

– Ну так идите к профессору Марвину, – говорит Говард. – Изложите свою жалобу, а я изложу мою и сообщу ему о той попытке шантажа, и поглядим, чем все это кончится.

– Черт, – говорит Кармоди, – я же вовсе не хочу на вас жаловаться. Вы сами толкаете меня на это.

– А я хочу на вас жаловаться, – говорит Говард. Кармоди наклоняется и поднимает свой портфель. Он

говорит:

– Вы сумасшедший. Это будет выглядеть так же скверно для вас, как и для меня.

– Не думаю, – говорит Говард. – А теперь убирайтесь. И чтобы я вас больше не видел на моих занятиях.

– Я думаю, что вы отвратительны, – говорит Кармоди, поворачиваясь и открывая дверь.

– Джордж, – говорит Говард, – кто ваш куратор на английском факультете? Я обязан предупредить ее, что вы отстранены от социологического семинара и поэтому, предположительно, уже не можете получить степень.

– Вы меня губите, – говорит Кармоди.

– Мне нужно знать ее фамилию, – говорит Говард.

– Мисс Каллендар, – говорит Кармоди.

– Благодарю вас, – говорит Говард. – Не хлопайте дверью, когда будете ее закрывать.

Кармоди плетется вон из кабинета; дверь, как можно было предугадать, закрывается за ним с громким хлопком. Говард соскальзывает со стола и идет к окну. Затем возвращается к креслу за столом и садится, открывая второй ящик стола слева и вынимая тонкую книжку. Он отыскивает строку, на которой значится «Каллендар, мисс А», с телефоном напротив. Он притягивает к себе наушники и начинает набирать номер; но тут ему в голову приходит какая-то мысль, он кладет трубку и снова встает с кресла. Он проходит к своим книжным полкам и среди стандартных работ по социологии в бумажных обложках находит тоненький томик издательства «Пингвин» и некоторое время листает его. Затем он снова берет трубку и набирает номер мисс Каллендар.

На другом конце линии звенит звонок.

– Каллендар, – резко говорит голос на том конце.

– Привет, Каллендар, – говорит Говард. – Это Кэрк.

– Ой, да, Кэрк, – говорит мисс Каллендар с крайне шотландской интонацией. – У меня сейчас занятия. Я не могу вести посторонние разговоры.

– Это не посторонний разговор, – говорит Говард, – речь идет об очень серьезном деле, касающемся университета в целом.

– Понимаю, – говорит мисс Каллендар опасливо. – И срочном.

– Очень срочном, – говорит Говард. – Возникла крайне серьезная проблема с одним из студентов, которых вы курируете.

– Не могли бы вы позвонить после перерыва? – спрашивает мисс Каллендар.

– Я полагаю, вы серьезно относитесь к своей ответственности за ваших студентов?

– Да, – говорит мисс Каллендар.

– В таком случае, – говорит Говард, – нам следует разобраться с этим теперь же.

– Минутку, – говорит мисс Каллендар, – я попрошу студентов выйти.

На другом конце провода легкое журчание; затем мисс Каллендар снова берет трубку.

– Надеюсь, это не часть вашей кампании соблазнения, – говорит мисс Каллендар, – мы были в самой середине «Королевы фей».

– Я думаю, вы убедитесь, что это серьезно, – говорит Говард. – У вас есть курируемый Джордж Кармоди.

– Крупный светловолосый мальчик в блейзере? – говорит мисс Каллендар.

– Легко узнаваемый мальчик, – говорит Говард, – единственный студент в университете с прессом для брюк.

– Я его знаю, – говорит мисс Каллендар со смешком.

– Вы послали его ко мне, – говорит Говард.

– Да, – говорит мисс Каллендар, – вчера я увидела его в первый раз, я просмотрела его оценки и обнаружила, что он проваливается по вашей дисциплине. Боюсь, он не сознавал своего положения. Я велела ему пойти поговорить с вами. Я сказала, что вы окажете ему всемерную помощь.

– Ну, он приходил, – говорит Говард, – и попытался меня шантажировать.

– Боже мой, – говорит мисс Каллендар, – он хочет, чтобы вы оставили деньги в телефонной будке?

– Надеюсь, вы отнесетесь к этому серьезно, – говорит Говард. – Это серьезно.

– Разумеется, – говорит мисс Каллендар. – Что он сделал?

– Он утверждает, что не успевает, потому что я ставил оценки, руководствуясь политической предвзятостью.

– Да не может быть! – говорит мисс Каллендар. – Боюсь, это очень грубо с его стороны. Я уговорю его извиниться.

– Не имеет смысла, – говорит Говард, – дело зашло гораздо дальше. Я, конечно, отказался пересмотреть его оценки. Поэтому он намерен обратиться с жалобой к моему декану.

– Боюсь, мы живем в веке унылой юридичности, – говорит мисс Каллендар. – Не лучше ли нам посидеть втроем и обсудить это?

– О нет, – говорит Говард, – я хочу, чтобы он пожаловался. Я хочу, чтобы он подставил себя под удар. Я хочу, чтобы духа его в университете не было.

– О, доктор Кэрк, – говорит мисс Каллендар, – не слишком ли это жестоко? Не делаем ли мы все из мухи слона?

– Вы сказали, что не очень хорошо его знаете? – спрашивает Говард.

– Да, – говорит мисс Каллендар. – Я новенькая здесь.

– А я, по-моему, знаю, – говорит Говард. – Он малолетний фашист. Он и дебилен и нечестен. Я оцениваю его работу так, как она заслуживает, – как никуда не годную; и тогда он пытается разрешить свои проблемы, обвиняя меня в беспринципности. Я думаю, нам необходимо изобличить, где тут истинная беспринципность. Классический синдром; надменная привилегированность пытается сохранить себя, чуть только оказывается под угрозой.

– Дело обстоит так? – спрашивает мисс Каллендар. – Разве он не просто жалок и в отчаянии?

– Надеюсь, вы не ищете ему извинений, – говорит Говард. – в конце-то концов он вот сейчас отправился к моему декану поставить под вопрос мою профессиональную принципиальность.

– Да, – говорит мисс Каллендар, – но кто ему поверит?

– О, многие, и с удовольствием бы, – говорит Говард, – если бы посмели. Он хочет уничтожить меня, на самом же деле он уже уничтожил себя. Он отстранен от занятий социологией и, значит, степени не получит. И я думаю, наши правила позволяют нам избавиться от него.

– Вы заставляете меня пожалеть его, – говорит мисс Каллендар.

– Я думал, может быть, вы пожалеете меня, – говорит Говард. – Ведь ваш студент подвергает риску мою карьеру. У меня есть все права жертвы.

– Мне жаль вас обоих, – говорит мисс Каллендар. – Пока вы говорили, я проглядывала его досье. Его отец умер. У него был период депрессии и консультация с психиатром. Он хорошо успевал. Его преподаватели английского и истории дают ему вполне положительные характеристики.

– Он сказал, что получает «А» и «В» за английский, – говорит Говард. – Мне трудно этому поверить.

– Ну, «В» и «А», – говорит мисс Каллендар. – Указывается, что у него острый критический ум. Тут вырисовываются и личность и среда. Не следует ли нам разобраться в этом?

– Не думаю, что у меня есть желание разбираться с этим, – говорит Говард.

– Но вы же серьезно относитесь к своей ответственности за ваших студентов? – спрашивает мисс Каллендар.

– Что вы предлагаете? – спрашивает Говард.

– Не могли бы мы поговорить об этом? – спрашивает мисс Каллендар.

– Не знаю, – говорит Говард. – Когда?

– Я могла бы зайти к вам в кабинет во второй половине дня или в любое такое же время на этой неделе, – говорит мисс Каллендар.

– У меня сегодня факультетское совещание, – говорит Говард, – и все расписано по минутам.

– Но может быть, в какое-нибудь другое время? – спрашивает мисс Каллендар.

– Я ведь уже приглашал вас поужинать со мной, – говорит Говард, – и тогда мы могли бы обсудить все это.

– О, – говорит мисс Каллендар. – Надеюсь, это не какой-то план?

– О, мисс Каллендар, – говорит Говард, – не могли бы мы договориться на вечер четверга?

– Хорошо, – говорит мисс Каллендар.

– Постарайтесь хорошенько проголодаться, – говорит Говард. – И еще, не могу ли я проверить одну литературную ссылку?

– Мои студенты буйствуют снаружи, – говорит мисс Каллендар.

– Это и секунды не займет, – говорит Говард. – Я гляжу на страницу девяносто восьмую сборника стихов Уильяма Блейка в «пингвиновской» серии поэтов «Пословицы Небес и Ада». Вот цитата из «Пословиц Ада»: «Лучше убить младенца в его колыбели, чем лелеять желанья без действий».

– Да, – говорит мисс Каллендар, – так о чем вы хотите спросить?

– Каким образом вы процитировали это прямо наоборот, когда мы разговаривали утром?

– А! – говорит мисс Каллендар. – При помощи литературной критики, такого вот инструмента.

– Это ваш острый критический ум, – говорит Говард.

– Вот-вот, – говорит мисс Каллендар. – Видите ли, я перефразировала ее в согласии с подтекстом, в противоположность поверхностному смыслу. Видите ли, если прочесть внимательно, можно уловить игру словами с «младенец» и «лелеять». Младенец и желания – тут это одно и то же. Так что строка вовсе не означает, что в случае необходимости вы можете убивать младенцев. И смысл: лучше убить желания, чем лелеять те, которые вам не дано удовлетворить.

– Понимаю, – говорит Говард, – так вот, значит, чем вы занимаетесь на своем факультете. Я часто строил догадки на этот счет.

– Я только имею в виду, что это вовсе не хартия для соблазнителя, как вам казалось, – говорит мисс Каллендар, – ну а что до интереса к подтекстам, не думаю, что он ограничивается только нашим факультетом.

– Вряд ли это тот же подтекст, – говорит Говард. – Мы заняты обнажением истинной реальности, а не нагромождением двусмысленностей.

– Как, наверное, приятно думать, что существует истинная реальность, – говорит мисс Каллендар, – мне она всегда представлялась очень спорной.

– Ну, мы явно расходимся во мнении, – говорит Говард. – Оставьте себе своего Блейка, а я оставлю себе своего. Вы, возможно, убедитесь, что мой кое-что обещает.

– Сомневаюсь, – говорит мисс Каллендар, – но если снова процитировать тот же источник: «Противостояние – вот истинная Дружба». Всего хорошего, доктор Кэрк.

Говард слышит щелчок в трубке; он кладет ее на рычаг. Он достает свой ежедневник и делает в нем пометку: «Мисс Каллендар, четверг, ужин». Едва успевает дописать, как снова звонит телефон.

– Это Миннегага Хо, – говорит голос, – с вами будет говорить профессор Марвин, Говард.

В трубке щелчки аппаратуры; неясное бормотание; другой голос говорит:

– Говард?

– Привет, профессор Марвин, – говорит Говард.

– А! – говорит Марвин. – Вы… э… одни?

– Один, – говорит Говард.

– Отлично, – говорит Марвин. – У меня вопрос исключительной щекотливости.

– Вот как? – говорит Говард.

– У меня только что был один ваш студент, – говорит Марвин. – У меня с ним только что произошел очень слезливый разговор.

– Насколько я понимаю, слезливый исключительно с его стороны? – спрашивает Говард.

– Да-да, – говорит Марвин. – Его фамилия Кармоди.

– А! – говорит Говард. – Я как раз собирался позвонить вам насчет него. Подать официальную жалобу.

– Боже, боже, – говорит Марвин. – Он жаловался на вас, видите ли. Он считает, что вы ставите ему оценки слишком придирчиво.

– А он вам сказал, что пытался меня шантажировать? – спрашивает Говард.

– Нет, он ничего про это не говорил. Но он сказал, что он и вы не находите общего языка и что он предпочел бы учиться у кого-нибудь еще.

– По-видимому, он вам мало что сказал, – говорит Говард. – Разумеется, он провалился, и он хотел, чтобы ему повысили оценки. И добивался этого, не стараясь улучшить качество своей работы, как поступает большинство студентов. Нет, он намеревался обличить политические предубеждения в моем преподавании, если я не пойду ему навстречу. И отправился к вам, потому что я этого не сделал.

– О, – говорит Марвин, – гм, гм.

– Надеюсь, вы вышвырнули его вон, – говорит Говард.

– Нет, я его не вышвырнул, – говорит Марвин. – Я налил ему хереса.

– Понимаю, – говорит Говард. – Он сказал вам, что его не удовлетворяют мои оценки, а потому вы усадили его и налили ему хереса.

– Да, – говорит Марвин, – как глава факультета, я Думаю, мой долг и справедливость требуют, чтобы я его выслушал.

– Всякую клеветническую чушь, – говорит Говард.

– Он пришел ко мне, чувствуя, что с ним обходятся несправедливо, – говорит Марвин, – и я счел своим долгом объяснить ему, как мы тут работаем, понятие академической объективности.

– Надеюсь, это произвело на него впечатление, – говорит Говард. – Если так, то это будет первое понятие, которое ему удалось усвоить в его жизни.

– Не будете ли вы так добры объяснить, каким образом вы позволили ситуации зайти так далеко? – спрашивает Марвин. – Он сказал мне, что вы отказываетесь его учить.

– Да, – говорит Говард, – я не учу шантажистов.

– Ну, послушайте, Говард, – говорит Марвин, – не можем ли мы уладить это, как джентльмены?

– И как же, по-вашему, вы можете это уладить? – спрашивает Говард.

– Он соглашается со своими оценками, – говорит Марвин, – вы возвращаете его в свой семинар и делаете все возможное, чтобы довести его работу до проходных оценок.

– Вы, возможно, джентльмен, – говорит Говард, – но он – нет, как и я в определенном смысле. У меня тоже ощущение несправедливости. Он выдвинул грязное обвинение, и я не стану его учить.

– Тогда мне придется перевести его к кому-нибудь еще, – говорит Марвин.

– Ну, нет, – говорит Говард, – я хочу, чтобы его изгнали с факультета. Я хочу, чтобы он был приведен в чувство.

– Говард, – говорит Марвин, – я надеялся, что мы сможем уладить все неофициально. Вы превращаете это в принципиальный вопрос.

– Да, – говорит Говард, – это принципиальный вопрос.

– В любом деле есть две стороны. И я обязан выслушать его доводы.

– Две стороны в одном деле вовсе не обязательны, – говорит Говард, – вы только утонете в вашей либеральной жиже, если займете такую позицию.

– Я обязан занять такую позицию, – говорит Марвин. – Мне нужны обе ваши жалобы в письменной форме, будьте так любезны. И затем мне придется прочесть эти спорные эссе.

– Это ничему не поможет, – говорит Говард.

– А я думаю, что может помочь, – говорит Марвин.

– Нет, – говорит Говард, – почему, собственно, ваше суждение должно быть лучше моего? В любом случае оценки выставлены не только за то, что он писал. Мы здесь стараемся принимать во внимание все, так ведь? Разве наш идеал не в том, чтобы судить о человеке как можно разностороннее?

– Я согласен, мы стараемся в оценках учитывать и работу на семинаре, – говорит Марвин, – и я это учту. Но прочесть эти эссе я обязан. Если только у вас нет неофициального решения проблемы?

– О нет, – говорит Говард, – пусть вопрос будет поставлен официально.

– Это не приводит меня в восторг, – говорит Марвин. – В результате просто откроется много дверей, которым лучше оставаться закрытыми.

– А мне хотелось бы их открыть, – говорит Говард.

– Я никогда не мог понять вашей любви к конфронтациям, – говорит Марвин.

– Как говорит Блейк, – говорит Говард, – «противостояние – вот истинная Дружба».

– Я что-то не замечаю дружеской ноты, – говорит Марвин, – но да будет так.

Трубка на другом конце провода кладется на рычаг. Говард кладет свою; потом он идет к окну и с довольным выражением смотрит наружу на мокрый академгородок.