Золотой Лев возвратил свой обычный вид сельской тишины, когда Джон Меллиш воротился. Присяжные воротились к своим занятиям, обрадовавшись, что так легко кончили дело: крестьяне, столпившиеся в гостинице послушать, как что будет, все разошлись, хозяин обедал с женою и семейством. Он положил нож и вилку, когда Джон вошел, и оставил свой обед, чтобы принять такого почетного посетителя.
— Мистер Гэйуард и мистер Лофтгауз в кофейной, сэр, — сказал он. — Не угодно ли вам пожаловать туда.
Он отворил дверь комнаты, устланной ковром, меблированной блестящими красного дерева столами и украшенной полдюжиной раскрашенных гравюр, представлявших донкэстерские скачки.
Коронер сидел за одним из длинных столов, а Лофтгауз стоял возле него. Уильям Дорк, меслингэмский констебль, стоял у дверей с шляпой в руке; испуганное выражение виднелось на его румяном лице. Гэйуард и Лофтгауз оба были очень бледны.
Одного быстрого взгляда было достаточно, чтобы показать все это Джону Меллишу — достаточно, чтобы показать ему и нечто более: таз с окровавленной водой, стоявший перед коронером, и продолговатую мокрую бумагу, лежавшую под рукой Гэйуарда.
— Что случилось? Зачем вы послали за мною? — спросил Джон.
Изумленный и испуганный тем, что его так торопливо заставили воротиться в гостиницу, Джон еще более испугался, увидев замешательство коронера, когда тот отвечал на его вопросы.
— Пожалуйста, садитесь, мистер Меллиш. Я… послал за вами… по совету мистера Лофтгауза, который… который, как пастор и семьянин, думает, что я обязан…
Реджинальд Лофтгауз положил руку на руку коронера с предостерегающим движением. Гэйуард остановился на минуту, прокашлялся, а потом продолжал, но уже другим тоном:
— Я сделал выговор Уильяму Дорку за нарушение обязанности, хотя он это сделал, как он уверяет, без намерения и случайно…
— Право так, сэр, — пробормотал констебль покорно, — если бы я знал…
— Дело в том, мистер Меллиш, что в ночь убийства мистер Дорк, осматривая платье покойника, нашел бумагу, зашитую этим несчастным между подкладкой и материей жилета. Эта бумага была так запачкана кровью, покрывавшей всю грудь жилета, что Дорк не мог прочитать ни слова. Следовательно, он не знал о важности этой бумаги и в торопливости и замешательстве той важной обязанности, которую он исполнял в последние два дня, он забыл представить эту бумагу при следствии. Немедленно после произнесения приговора ему надо было записать что-то в своей записной книжке, и это обстоятельство напомнило ему о существовании бумаги. Он немедленно пришел ко мне и советовался со мною насчет этого неловкого дела. Я рассмотрел документ, вымыл пятна, мешавшие читать, и успел разобрать большую часть.
— Стало быть, это документ довольно важный? — спросил Джон.
Он сидел в некотором расстоянии от стола, склонив голову и нервозно стуча пальцами по ручке кресла. Его ужасно сердила напыщенная медленность коронера. Он терпел пытку страха и изумления. Зачем воротили его? Какая была это бумага? Как могла она касаться его?
— Да, — отвечал Гэйуард, — документ очень важный. Я показывал его мистеру Лофтгаузу для того, чтобы посоветоваться с ним об этом. Я не показывал его Дорку, но я удержал Дорка для того, чтобы вы могли слышать от него, как и где найдена была бумага и почему не показывали ее на следствии.
— Зачем мне делать вопросы об этом? — вскричал Джон, вдруг подняв голову и смотря то на коронера, то на пастора. — Каким образом эта бумага может касаться меня?
— Я с сожалением должен сказать, что она очень вас касается, мистер Меллиш, — отвечал пастор.
Гнев Джона возмутился против этой кротости. Какое право имели они говорить с ним таким образом? Зачем они глядели на него с таким состраданием? Зачем они понизили свои голоса до того ужасного тона, которым всегда приступают к сообщению какого-нибудь неприятного известия?
— Покажите же мне эту бумагу, если она касается меня, — небрежно сказал Джон.
«Ах, Боже мой! — подумал он, — какое еще несчастье обрушится на меня? Какая страшная неприятность медленно подвигается ко мне?»
— Вы ничего не желаете слышать от Дорка? — спросил коронер.
— Нет, нет! — свирепо вскричал Джон: я толь ко хочу видеть эту бумагу.
Он указывал на мокрый и запачканный кровью документ, лежавший под рукой Гэйуарда.
— Можете идти, Дорк, — спокойно сказал коронер, — и не упоминайте об этом деле никому. Это чисто частный интерес и не имеет никакого отношения к убийству. Вы будете помнить?
— Буду, сэр.
Констебль почтительно поклонился трем джентльменам и вышел из комнаты. Он был очень рад, что так отделался.
«Нечего им было бранить меня, — думал он, я мог сжечь эту бумагу и ничего о ней не сказать».
— Теперь, мистер Гэйуард, позвольте мне посмотреть эту бумагу, — сказал Джон, вставая и подходя к столу, когда дверь затворилась за констеблем. — Если она касается меня, то я имею право взглянуть на нее.
— Я не стану оспаривать этого права — сказал коронер, подавая запачканный кровью документ мистеру Меллишу. — Я только прошу вас верить моему искреннему сочувствию…
— Оставьте меня в покое! — закричал Джон, выхватил бумагу из руки коронера. — Оставьте меня в покое! — разве вы не видите, что я чуть не сошел о ума?
Он отошел к окну и, став спиною к пастору и коронеру, рассматривал запачканный кровью документ. Он долго смотрел на строчки, прежде чем успел понять их полное значение; но, наконец содержание этой бумаги сделалось для него ясно, и с громким криком тоски упал он на кресло, с которого встал и закрыл лицо своей сильной правой рукою. Он держал бумагу в левой, судорожно скомкав ее.
— Боже мой! — воскликнул он после первого крика тоски. — Боже мой! Я никогда об этом не думал. Я никогда не мог этого вообразить!
Ни коронер, ни пастор не говорили ни слова. Что могли они сказать ему? Симпатичные слова не могли бы уменьшить такую горесть; они только раздражают сильного человека в его агонии. Лучше было повиноваться ему; гораздо лучше было оставить его в покое.
Наконец он встал после молчания, показавшегося продолжительным зрителям его горести…
— Господа! — сказал он громким, решительным голосом, звучно раздавшимся в маленькой комнатке, — даю вам торжественное, честное слово, что когда дочь Арчибальда Флойда вышла за меня, она думала, что этот человек, Джэмс Коньерс, умер.
Он стукнул по столу сжатым кулаком и с гордым вызовом поглядел на обоих джентльменов. Потом своею левою рукою, тою рукою, которая сжимала бумагу, запачканную кровью, он спрятал ее в карман и вышел из комнаты и из гостиницы, но не пошел домой.
Травянистый переулок, напротив гостиницы Золотого Льва вел к большому пустому месту, называемому выгоном Гарнера. Джон Меллиш медленно вышел по этому переулку, на эту пустошь, которая была уединенна даже и в летний светлый день. Когда он затворил калитку на конце переулка и вышел на открытую пустошь, он как будто запер дверь света за собою и остался один с своим великим горем под летним небом.
Дитя, избалованное судьбою — популярный молодой сквайр, не видавший противоречия в тридцать два года — счастливый муж — ах! куда улетели все эти счастливые дни? Они исчезли; они поглощены черной бездною жестокого прошлого! Чудовище, пожирающее своих детей, унесло эти счастливые дни и вместо них остался огорченный человек, огорченный человек, смотревший на широкий ров и на крутой берег, находившийся в нескольких шагах от того места, где он стоял, думавший: «Я ли это перепрыгивал этот ров месяц тому назад, чтобы рвать незабудки для моей жены?».
Он задавал себе этот вопрос, читатель, который мы все должны задавать себе иногда. Действительно ли был он существо того невозвратного прошлого? Даже когда я пишу это, я вижу эту пустошь, о которой я пишу. Сожженная солнцем трава, лужи воды, плоский ландшафт, расстилавшийся с каждой стороны до мест, неизвестных мест. Я могу припомнить каждый предмет в этой простой сцене: атмосферу бессолнечного дня, звуки в мягком летнем воздухе, голоса людей; я могу помнить все, кроме — себя самой. Только это жалкое я не могу я припомнить; только это одно кажется чуждым мне; этому одному не могу я верить. Если бы мне пришлось воротиться в эту северную пустошь завтра, я узнала бы каждый кусточек, каждый пригорок. Несколько лет, прошедших после того, как я видела ее, не сделали почти никакой разницы в чертах знакомого места. Медленные изменения природы, неизменной в своем гармоническом законе, сделали свое дело сообразно этому неизменному закону, но это несчастное я подвергалось такой полной перемене, что если бы вы могли представить мне это изменившееся я прошлого, я не могла бы узнать это странное существо; а между тем перемена совершилась не посредством вулканических потрясений, великих переворотов, а посредством медленного, однообразного изменения выдающихся пунктов: посредством прибавки здесь, убавки там совершается это преобразование.
Бедный Джон Меллиш смотрел на неведомое будущее и оплакивал людей умерших и исчезнувших.
Он бросился на траву и, вынув из кармана скомканную бумагу, развернул ее и разгладил.
Это было брачное свидетельство. Свидетельство о браке, совершенном в Доверском приходе, 2 июля 1856, между Джэмсом Коньерсом холостым, жокеем из Лондона, сыном Джозефа Коньерса, извозчика и Сюзанны, его жены, и Авророй Флойд, девицею, дочерью Арчибальда Флойда, банкира, владельца Фельденского поместья в Кентском графстве.