Чрез два дня после праздника в честь дня рождения Авроры фаэтон Тольбота Бёльстрода опять катился по аллее Фельденского замка, опять капитан принес жертву на алтарь дружбы и отвез Фрэнсиса Мольдона из Виндзора в Бекингэм для того, чтобы молодой корнет мог справиться о здоровье дам в семействе мистера Флойда, что, по общепринятому обыкновению, считается необходимым после вечера, проведенного в беспрерывных вальсах и кадрилях.

Младший офицер был очень признателен за эту доброту, потому что Тольбот, хотя добрейший человек на свете, не очень любил жертвовать собою для удовольствия других. Капитану было бы гораздо приятнее провести день в своей комнате за теми учеными сочинениями, которые его товарищи-офицеры обозначали общим названием «тяжелого чтения».

Тольбот Бёльстрод был совершенно непостижим для своих товарищей. Его огромные фолианты, его футляры из полированного красного дерева с математическими инструментами скорее приличествовали бы оксфордскому студенту, чем офицеру, сражавшемуся и раненому при Инкермане. Молодые люди, завтракавшие у него, трепетали, читая заглавие огромных книг на полках, и отчаянно смотрели на угрюмые и угловатые фигуры гравюр дорафаэлевской эпохи. Они не смели даже предложить курить в этих священных комнатах и стыдились мокрых следов, оставляемых бутылками на футлярах красного дерева.

Людям казалось естественным бояться Тольбота Бёльстрода, как мальчики боятся полисмэна, или учителя, или городового, даже прежде чем им скажут об атрибутах этих страшных существ. Даже полковник гусарского полка, дородный джентльмен, имя которого было записано в книге пэров, боялся Тольбота. Эти холодные серые глаза наполняли безмолвным ужасом сердца мужчин и женщин своим прямым, проницательным взглядом, как будто всегда говорившим им, что они узнаны.

Полковник боялся рассказывать свои лучшие похождения, когда Тольбот сидел за офицерским столом, потому что он смутно сознавал, что капитану была известна несообразность этих блистательных анекдотов, хотя этот офицер никогда не выражал сомнения ни взглядом, ни движением. Ирландец адъютант забывал хвастаться своими победами над прекрасным полом; младшие офицеры понижали голоса, когда разговаривали между собою о закулисных сценах; и пробки выскакивали быстрее, а хохот становился громче, когда Тольбот выходил из комнаты.

Капитан знал, что он был более уважаем, чем любим и, подобно всем гордым людям, огорчался и обижался тем, что его товарищи не привязывались к нему.

«Будет ли кто-нибудь из всех мильонов на этой широкой земле когда-нибудь любить меня? — думал он. — До сих пор никто еще меня не любил, даже мой отец и моя мать. Они гордились мною, но никогда не любили меня. Сколько юных и расточительных сыновей довели своих седоволосых родителей до могилы от огорчения, которое они приносили им, и все-таки были любимы до последнего дыхания теми, кого они губили, так, как я никогда не был любим! Может быть, моя мать более любила бы меня, если бы я более огорчал ее, если бы я обесславил по всему Лондону имя Бёльстродов, если бы меня выгнали из полка и я пришел бы к Корнваллис босиком упасть к ее ногам и выплакать мои грехи и мое горе на ее коленях и просить ее заложить ее вдовье наследство для уплаты моих долгов. Но я никогда ничего не просил у нее, кроме ее любви, которую она была не в состоянии дать мне. Я полагаю, это от того, что я не знаю, как ее просить. Как часто сидел я возле нее в Бёльстроде, разговаривал о разных посторонних предметах, но с неопределенным стремлением в сердце броситься к ней на грудь и умолять ее полюбить и благословить ее сына, но меня удерживала какая-то ледяная преграда, которую я не мог разрушить во всю мою жизнь! Какая женщина любила меня? Ни одна. Многие старались выйти за меня замуж, потому что я буду сэр Тольбот Бёльстрод, владелец Бёльстродского замка, но как скоро отказались они от желания овладеть добычей и удалились от меня с холодным трепетом и отвращением! Я дрожу, когда вспомню, что в марте мне минет тридцать три года и что я никогда еще не был любим. Я выйду в отставку теперь, когда уже нет войны, потому что я нисколько не полезен здесь, в полку; и если какое-нибудь добренькое созданьице влюбится в меня, я женюсь и увезу жену в Бёльстрод к моей матери и к моему отцу и сделаюсь помещиком».

Тольбот Бёльстрод говорил себе все это с полной искренностью. Он желал, чтобы какое-нибудь доброе и чистое создание влюбилось в него для того, чтобы он мог жениться на этой женщине. Он желал какой-нибудь внезапной вспышки невинного чувства, которая могла бы дать ему право сказать: «я любим!» Он чувствовал в себе мало способности к любви; но думал, что он будет признателен всякой доброй женщине, которая смотрела бы на него с бескорыстной любовью и которой он мог бы посвятить свою жизнь для того, чтобы сделать ее счастливою.

«Приятно было бы чувствовать, — думал он, — что если бы я был раздавлен на железной дороге или вывалился из воздушного шара, что хоть какое-нибудь существо на этом свете найдет его скучным без меня. Желал бы я знать, будут ли любить меня мои дети? Наверное, нет. Я заморозил бы их юную привязанность латинской грамматикой, и они с трепетом проходили бы мимо дверей моего кабинета и понижали бы голоса до испуганного шепота».

Идеалом женщины Тольбота Бёльстрода было кроткое и женственное создание, увенчанное ореолом светло-каштановых волос, робкая девушка с потупленными глазками и с золотистыми ресницами, существо застенчивое, такое же бледное и чинное, как фигуры на гравюрах дорафаэлевского времени, девушка чистая, как ее белое платье, отличающаяся всеми женскими дарованиями, но выказывавшая их только в тесном домашнем кругу.

Может быть, Тольбот подумал, что он встретил свой идеал, когда вошел в гостиную Фельденского замка с корнетом Мольдоном, семнадцатого сентября 1857.

Люси Флойд стояла у открытого фортепьяно в белом платье; ее бледно-золотистые волосы были облиты осенним солнцем. Эта солнечная фигура долго после того вспоминалась Тольботу после бурного промежутка, в который она была забыта, и длинная гостиная расстилалась, как картина, пред его глазами.

Да, это был его идеал — эта грациозная девушка с солнечным отблеском на волосах и скромно опущенными ресницами. Но, по обыкновению, необщительный капитан Бёльстрод сел около фортепьяно после краткой церемонии приветствий и смотрел на Люси взором серьезным, не обнаруживавшим особенного восторга.

Он не обратил большого внимания на Люси Флойд на балу; Люси не была ночной красавицей; волосам ее был нужен солнечный блеск, а нежный румянец щек бледнел при ярком освещении восковых свечей.

Пока капитан Бёльстрод смотрел на Люси серьезным, созерцательным взором, стараясь узнать похожа она или нет на других известных ему девушек, и была ли чистота ее нежной красоты в связи с внутренними ее качествами, балконное окно напротив него вдруг потемнело и Аврора Флойд встала между ним и солнечным светом.

Дочь банкира остановилась на пороге открытого балкона, держа обеими руками за ошейник огромного бульдога и нерешительно заглядывая в комнату.

Мисс Флойд ненавидела утренних посетителей и рассуждала сама с собой: видела ли уже ее и может ли она ускользнуть неприметно.

Но собака громко залаяла и решила вопрос.

— Тише, Боу-оу, — сказала Аврора, — тише, тише!

Да, эту собаку звали Боу-оу. Ей было двенадцать лет и Аврора так назвала ее на седьмом году своего возраста, когда эта собака была щенком с огромной головой, прыгавшим на стол во время уроков девочки, опрокидывавшим чернильницу на ее тетради и съедавшим по целым главам сокращенную историю Пиннока.

Мужчины встали при звуке ее голоса, и мисс Флойд вошла и села несколько поодаль от капитана и кузины, вертя в руках соломенную шляпу и смотря на собаку, которая решительно уселась возле ее стула, весело хлопая по ковру огромным хвостом.

Хотя она говорила очень мало и приняла небрежную позу, показывавшую полное равнодушие к гостям, красота Авроры затмила бедную Люси, как восходящее солнце затмевает звезды.

Густые пряди черных волос составляли диадему на ее низкому лбу, венчая ее как восточную царицу, царицу с небезупречным носом — это правда, но царствовавшую по божественному праву глаз и волос. Разве эти чудные черные глаза, сияющие на нас, может быть, только раз в жизни, не составляют царство сами по себе?

Тольбот Бёльстрод отвернулся от своего идеала, поглядеть на эту черноволосую богиню, с грубой соломенной шляпой в руках и с огромной головой бульдога, лежащей на коленах. Опять он приметил ту рассеянность в обращении, которая привела его в недоумение на балу. Она вежливо слушала своих гостей, отвечала им, когда они говорили с нею, но Тольботу казалось, что она принуждает себя к этому с усилием.

«Наверно, она желает, чтобы я убирался, — думал он, — и, без сомнения, считает меня гостем скучным, потому что я не говорю с ней о собаках и лошадях».

Капитан продолжал свой разговор с Люси. Он нашел, что она говорит именно так, как говорят другие молодые девушки, что она знает все, что знают они, и что была в тех самых местах, которые посещали они. Предмет их разговора был очень избит, но Люси разговаривала с очаровательным приличием.

«Предоброе созданьице! — думал Тольбот. — Из нее вышла бы чудная жена для помещика. Мне хотелось бы, чтобы она влюбилась в меня».

Люси рассказывала ему о поездке в Швейцарию, где она была прошлою осенью с отцом и с матерью.

— А ваша кузина была с вами? — спросил Тольбот.

— Нет. Аврора была в школе, в Париже, у госпожи Лепар.

— Лепар! Лепар! — повторил он. — Протестанский пансион в предместье Сен-Доминик. Там воспитывалась моя кузина, мисс Тривильян. Она была там года три или четыре. Вы помните Констэнс Тривильян в пансионе Лепар, мисс Флойд? — спросил Тольбот Аврору.

— Констэнс Тривильян! Да, я помню ее, — отвечала дочь банкира.

Она не сказала ничего более, и на несколько минут наступило неловкое молчание.

— Мисс Тривильян — моя кузина, — сказал капитан.

— Неужели?

— Я надеюсь, что вы были с ней дружны?

— О, да.

Аврора наклонилась к собаке, лаская ее огромную голову и даже не подняв глаз, когда говорила о мисс Тривильян, точно будто она была совершенно равнодушна к этому предмету разговора и не хотела даже показывать, будто интересуется им.

Тольбот Бёльстрод закусил губы с оскорбленной гордостью.

«Верно, эта гордая наследница презирает Тривильянов Тридстлиндских, — думал он, — за то, что они не могут похвалиться ничем, кроме нескольких сотен десятин голой степи, истощившихся оловянных рудников и родословной, начинающейся со времен короля Артура.

Арчибальд Флойд вошел в гостиную, когда там сидели офицеры, и просил их остаться в Фельденском замке.

— Дорога длинная, господа, — сказал он, — вашим лошадям нужно отдохнуть. Разумеется, вы отобедаете с нами. Ночь сегодня лунная и вам возвращаться будет так светло, как днем.

Тольбот взглянул на сэра Фрэнсиса Люиса Мольдона, который сидел и глядел на Аврору, разинув рот от восторга. Молодой офицер знал, что наследница и ее пятьдесят тысяч были не для него, но тем не менее было приятно глядеть на нее и жалеть, зачем он не старший сын богатого баронета, как капитан Бёльстрод.

Приглашение было принято Мольдоном так дружелюбно, как было сделано; и со стороны Тольбота Бёльстрода не с такой холодностью, как обыкновенно.

Звонок к завтраку раздался, когда они разговаривали, и маленькое общество отправилось в столовую, где оно нашло мистрисс Александр Флойд, председательствующую за столом. Тольбот сел возле Люси, Мольдон напротив них, а Аврора возле отца.

Старик был внимателен к гостям, но даже самый поверхностный наблюдатель мог бы приметить его бдительность относительно Авроры. На его озабоченном лице всегда было нежное, тревожное выражение, с которым и глаза его обращались к дочери в каждом промежутке разговора и едва отрывались от нее для обычных вежливостей, требуемых общежитием. Если Аврора говорила, он прислушивался — прислушивался так, как будто каждое небрежное, полупрезрительное слово скрывало более глубокое значение, которое обязанностью его было распознать и разобрать. Если Аврора молчала, отец наблюдал за нею еще пристальнее, стараясь, может быть, проникнуть в то мрачное покрывало, которое иногда опускалось по ее прекрасному лицу.

Тольбот Бёльстрод не был так занят своим разговором с Люси и мистрисс Александр, чтобы не приметить этой особенности в обращении отца с его единственной дочерью. Он видел также, что Аврора обходилась с банкиром не с тем небрежным равнодушием полуутомленным, полупрезрительным, которое, по-видимому, было свойственно ей в других случаях. Бдительность Арчибальда Флойда в некоторой степени отражалась на его дочери какими-то пароксизмами, это правда, потому что вообще она находилась в той задумчивой рассеянности, которую капитан Бёльстрод приметил в ней на балу; но все-таки в ней было то же самое чувство, как и в ее отце, хотя не столь постоянное и менее сильное. Бдительная, тревожная, полугрустная привязанность, которая едва могла бы существовать в нормальных обстоятельствах. Тольботу Бёльстроду было досадно на себя, зачем он обращает внимание на все это, и каждую минуту он все менее и менее становился внимателен к простому разговору Люси.

«Что это значит? — думал он, — не влюбилась ли она в кого-нибудь, за кого отец запрещает ей выходить, и старик старается загладить свою строгость? Это едва ли вероятно. Женщина с такой головой и шеей непременно должна быть честолюбива — честолюбива и мстительна скорее, чем способна к нежной страсти. Не лишилась ли она половины своего состояния на этой скачке, о которой она мне говорила? Я ее спрошу. Может быть, украли ее книгу, в которой она записывала свои пари, или захромала ее любимая лошадь, или кто-нибудь застрелил ее любимую собаку. Разумеется, эта наследница — избалованное дитя, и, наверное, отец ее постарается заказать для нее копию с луны, если ей захочется иметь эту планету».

После завтрака банкир повел своих гостей в сад, расстилавшийся по обеим сторонам дома, сад, который бедная Элиза Флойд помогала устраивать девятнадцать лет тому назад.

Тольбот Бёльстрод ходил несколько медленно по милости своей крымской раны, но мистрисс Александр с дочерью приноровили свои шаги к его походке, а Аврора пошла вперед с отцом, Мольдоном и бульдогом, не отстававшим от нее.

— Кажется, ваша кузина немножко горда? — спросил Тольбот Люси.

— Аврора горда! О, право нет! Может быть, если уж в ней есть какой-нибудь недостаток (потому что другая такая милая девушка вряд ли найдется в свете), так это то, что в ней нет достаточно гордости — я говорю относительно слуг и людей подобного рода. Она готова говорить с этими садовниками точно так, как с вами и со мною, и вы не увидите разницы в ее обращении, кроме того, может быть, что она будет гораздо дружелюбнее с ними, нежели с нами. Бедные в окрестностях Фельдена обожают ее.

— Аврора похожа на свою мать, — сказала мистрисс Александр, — она живое изображение бедной Элизы Флойд.

— Мистрисс Флойд была соотечественницей своего мужа? — спросил Тольбот.

Ему хотелось знать, почему Аврора имеет такие большие, блестящие черные глаза и так много южного в своей красоте.

— Нет, жена дядюшки была из Лэнкэширской фамилии.

Из Лэнкэширской фамилии! Если бы Тольбот Рали Бёльстрод мог знать, что эта фамилия называлась Проддер, что один член этого надменного дома провел юность в приятных занятиях кают-юнги, варя густой кофе и приготовляя жирные селедки для завтрака одного угрюмого капитана и получая более телесных наказаний от толстого сапога своего господина, чем медных монет! Если бы он мог знать, что тетка матери этого гордого создания, которое шло пред ним во всем величии своей красоты, содержала свечную лавку в одной ничтожной ливерпульской улице, хотя этого никто не знал, кроме самого банкира, и это благоразумно скрывалось даже от Авроры, которая об этом вообще знала мало, кроме того, что несмотря на то, что она родилась в сорочке, как говорится, она была беднее других девушек, так как у ней не было матери.

Мистрисс Флойд, Люси и капитан нагнали прочих на сельском мостике, где Тольбот остановился отдохнуть. Аврора наклонилась через грубую деревянную балюстраду и лениво смотрела на воду.

— Ваш фаворит выиграл на скачке, мисс Флойд? — спросил Тольбот, смотря на эффект ее профиля против солнечного сияния, не весьма красивого профиля, конечно, если бы не черные длинные ресницы и лучезарный блеск глаз, которого не могла скрыть даже их черная тень.

— Какой фаворит? — сказала Аврора.

— Лошадь, о которой вы говорила мне намедни — Тёндерболт, он выиграл?

— Нет.

— Мне очень жаль это слышать.

Аврора подняла на него глаза и сердито покраснела.

— Почему? — спросила она.

— Потому что, я думал, вы интересуетесь его успехом.

Когда Тольбот сказал это, он приметил в первый раз, что Арчибальд Флойд стоял так близко, что мог слышать их разговор и что, кроме того, он смотрел на свою дочь даже с большей бдительностью, чем обыкновенно.

Не говорите мне о скачках, папа этого не любит, — сказала Аврора капитану, понизив свой голос.

Тольбот поклонился.

«Стало быть, я был прав, — подумал он, — скачки — ее слабая струна. А отец, очевидно, любит ее до безумия, между тем как я…

В этих мыслях было что-то фарисейское, так что капитан Бёльстрод даже мысленно не кончил своей фразы. Он думал:

«Эта девушка, которая, может быть, была причиною бессонных ночей и дней, исполненных тревожных забот, нежно любима своим отцом, между тем как я, образец всех старших сыновей в Англии, никогда в жизни не был любим».

В половине седьмого большой колокол в Фельденском замке возвестил окрестным жителям, что семья владельца идет одеваться к обеду; другой звонок, в семь часов, сообщил крестьянам близ Бекингэма и Уэст Уикгэма, что мистер Флойд с своим семейством отправляется обедать; этот звук сказал голодным беднякам, что они всегда могут просить в людской вкусных кушаний, цыплят и фазанов, изящно приготовленных, которые все пошли бы на откормление поросят для Рождества, если бы Арчибальд Флойд строго не приказал отдавать все тем, кто приходит просить.

Флойд и его гости не выходили из сада до тех пор, пока дамы не ушли одеваться к обеду. Обед был очень оживлен, потому что Александр Флойд приехал из Сити к жене и дочери и привез с собою шалуна-мальчика, поступающего в Итон и страстно привязанного к своей кузине Авроре; по милости ли влияния этого юного джентльмена или причудливости, составлявшей часть ее натуры Тольбот Бёльстрод не мог узнать, но мрачное облако сбежало с лица мисс Флойд, и она на этот час предалась веселости с лучезарной грацией, напомнившей ее отцу тот вечер, когда Элиза Персиваль играла на сцене в последний раз и прощалась с публикой в маленьком лэнкэширском театре.

Только этой перемены в дочери и не доставало, чтобы сделать Арчибальда Флойда совершенно счастливым. Улыбки Авроры как будто оживили все общество. Лед растаял, потому что вышло солнце и зима исчезла, наконец.

Тольбот Бёльстрод ломал себе голову, стараясь узнать, почему эта женщина была таким очаровательным созданием. Почему, как он ни оспаривал этого факта, он все-таки был очарован этой черноглазою сиреной, вдоволь упиваясь из чаши спиртуозного напитка, которую она подавала ему, и быстро приходя в опьянение.

«Я почти мог бы влюбиться в мой светлорусый идеал, — подумал он, — но не могу не восхищаться этой необыкновенной девушкой. Она похожа на мистрисс Низбет в полном цвете ее славы и красоты; она похожа на Клеопатру, плывущую по Кидну; она похожа на Нелль Гвинн, продающую апельсины; она похожа на Лолу Монтес, сражающуюся с баварскими студентами; она похожа на Шарлотту Кордэ с ножом в руке; она похожа на все, что прекрасно, странно, дурно, нежественно и очаровательно; она именно существо такого рода, в которое могут влюбиться много дураков».

Он поставил между собою и очаровательницей всю длину комнаты, и сел около рояля, где Люси Флойд играла гармонические симфонии Бетховена. Гостиная в Фельденском замке была так длинна, что, сидя за этим роялем, капитан Бёльстрод мог оглядываться на веселую группу, окружавшую наследницу, как на сцену в театре из лож. Он почти жалел, что у него не было зрительной трубки при наблюдении за грациозными движениями Авроры и за игрою ее блестящих глаз; а потом, обернувшись к фортепьяно, прислушивался к усыпительной музыке и любовался личиком Люси, чудно белым при лунном сиянии, струившемся в открытое окно и заставлявшем тускнеть восковые свечи на рояле.

Все, чего не доставало в красоте Авроры, в избытке находилось в Люси. Деликатность очертаний, безукоризненные черты, чистота цвета лица — все было в ней; но между тем, как одно лицо ослепляло вас своим ярким блеском, другое производило на вас очарование и медленное и, вместе с тем, быстро проходившее. Люси есть так много, а Аврор так мало; и между тем, как вы никогда не могли критиковать одну, бы безжалостно разбирали другую.

Тольбот Бёльстрод был привлекаем к Люси смутною мыслью, что она была именно тем добрым и робким созданием, которому было предназначено сделать его счастливым. Но он смотрел на нее так спокойно, как на статую и так же вполне сознавал ее недостатки, как скульптор, критикующий работу соперника.

Но она именно была женщина такого рода, которая может быть доброй женой. Ее воспитала для этой цели заботливая мать. Чистота и доброта бодрствовали над нею с самой колыбели. Она никогда не видала неприличных зрелищ, не слыхала неприличных звуков. Она была так несведуща, как младенец, во всех пороках и ужасах этого обширного мира. Она была настоящая леди, образована, талантлива; и если было много других такого же типа грациозной женственности, то, конечно, это был самый высокий, самый благородный и самый лучший тип.

Когда фаэтон капитана Бёльстрода подъехал вечером к парадной двери, маленькое общество собралось на террасе провожать офицеров, и банкир выразил своим гостям надежду, что этот визит в Фельден будет началом продолжительного знакомства.

— Я везу теперь Аврору и мою племянницу в Брайтон на месяц, — сказал он, пожимая руку капитану, — но когда мы воротимся, вам надо бывать у нас как можно чаще.

Тольбот поклонился и пролепетал благодарность за дружелюбное приглашение банкира. Аврора и кузен ее Перси Флойд сошли со ступенек крыльца и восхищались чистокровными гнедыми капитана Бёльстрода, и капитан невольно развлекся картиной, которую эта группа представляла при лунном сиянии.

Он никогда не забывал этой картины. Аврора, с короною черных волос на голове, в шелковом платье, блиставшем при неверном свете сумерек, гладила белою рукою уши лошади, голова которой виднелась через ее плечо, между тем как подслеповатый старый бульдог, ревнуя к ней, жалобно визжал возле нее.

Как чудесна симпатия, существующая между некоторыми людьми и грубыми животными! Я думаю, что собаки и лошади понимали каждое слово, которое говорила им Аврора — что они обожали ее из глубины своих немых душ и охотно пошли бы на смерть за нее. Тольбот замечал все это с тревожным чувством изумления.

«Желал бы я знать: умнее ли нас эти существа? — подумал он, — не узнают ли они каких-нибудь более высоких свойств в этой девушке, нежели можем приметить мы? Если бы эта страшная женщина со своими нежественными вкусами и таинственными наклонностями была низка, или труслива, или фальшива, я не думаю, чтобы этот бульдог любил ее таким образом; я не думаю, чтобы мои чистокровные лошади позволили бы рукам ее дотронуться до их узды; собака заворчала бы, лошади укусили бы, как эти животные обыкновенно делали в те отдаленные дни, когда они узнавали колдовство и присутствие злых духов. Верно, мисс Флойд доброе, великодушное существо — такая женщина, которую современные молодые люди назвали бы великолепной девушкой; но она с таким удовольствием читает охотничий журнал, как другие молодые девушки романы мисс Иондж. — Мне право жаль ее».