Джону Меллишу очень надоел Париж. Лучше любовь и кусок черного хлеба на чердаке, чем дорогая пища в высоких салонах первого этажа, подаваемая раболепными слугами, сдерживающими улыбку над нашим французским произношением. Ему страшно надоела улица Риволи, позолоченная решетка тюильрийского сада и безлиственные деревья за нею. Ему надоела площадь Согласия, Элисейские Поля и стук копыт конвоя, окружающего императорский экипаж, когда Наполеон Третий, или императорский принц выезжали кататься. Ему надоели широкие бульвары, театры, кофейные, перчаточные магазины — надоело стоять перед окнами брильянтщика в улице Мира и воображать Аврору Флойд в бриллиантах и жемчужных диадемах, разложенных там. Он серьезно думал иногда купить жаровню и угольев и спокойно задушиться в огромной позолоченной зале в гостинице Мёриса. Какая была ему польза в его деньгах, в его собаках, в его лошадях, в его обширных десятинах? Все это не могло ему купить Аврору Флойд. Какая польза была ему в жизни, если дочь банкира отказывалась разделить ее с ним?

Вспомните, что этот высокий, голубоглазый, кудрявый Джон Меллиш был с колыбели избалованным ребенком — избалован бедными родственниками и приживалками, слугами и льстецами; с первого часа до тридцатого года своей жизни — и ему казалось так тяжело, что эта прелестная женщина не будет принадлежать ему.

Половину своего горя он вылил на своего камердинера до того, что тот опасался одного звука имени мисс Флойд и сказал своему товарищу по секрету, что его барин «до того вопил об этой молодой женщине, которой он делал предложение в Брайтоне, что с ним терпения никакого нет». Конец всему этому был тот, что в один вечер Джон Меллиш вдруг приказал собираться в дорогу и рано утром уехал по Северной железной дороге.

Естественно было предположить, что мистер Меллиш прямо поехал в свою деревню, где у него было так много дела; но, вместо того, он прямо отправился в Бекингэм. Арчибальд Флойд, ничего не знавший о предложении этого молодого йоркширца и об отказе, полученном им, дружелюбно пригласил его в Фельденское поместье. Зачем ему не поехать туда? Только чтобы сделать утренний визит гостеприимному банкиру, а не видеть Аврору, только подышать тем воздухом, которым дышит она, прежде чем он отправится в Йоркшир.

Разумеется, Джон Меллиш ничего не знал о счастьи Тольбота Бёльстрода, и одним из главных утешений его изгнания было воспоминание, что этот джентльмен потерпел такое же крушение, как и он.

Его повели в бильярдную, где он нашел Аврору Флойд, сидящую за столиком около камина. Она снимала карандашом копию с гравюры одной картины Розы Боннер, а Тольбот Бёльстрод сидел возле нее и приготовлял ей карандаши.

Мы чувствуем инстинктивно, что мужчина, который чинит карандаши, или держит моток шелку на своих распростертых руках, или носит болонок, манто, складной стул, или зонтик — «помолвлен». Даже Джон Меллиш это знал. Он вздохнул так громко, что этот вздох был услышан Люси и ее матерью, сидевшими у другого камина — этот вздох походил на стон — а потом протянул руку мисс Флойд. Тольботу Бёльстроду он руки не протягивал. Смутное воспоминание о римских легендах носилось в его голове, легендах о сверхъестественном великодушии и классическом самоотвержении; но он не мог пожать руку этому черноволосому корнваллийцу, если бы даже обладание меллишским поместьем зависело от этой жертвы. Он не мог этого сделать. Он сел за несколько шагов от Авроры и ее жениха, вертя шляпу в своих горячих, нервных руках до тех пор, что поля совсем приплюснулись; он не имел силы произнести ни одной фразы, даже сделать какого-нибудь замечания о погоде.

Это был большой, избалованный тридцатилетний ребенок, и я боюсь, что если сказать суровую правду, то он видел Аврору Флойд сквозь туман, портивший блестящее личико в его глазах. Люси Флойд поспешила к нему на помощь, взяв на себя представить его своей матери, и добродушная мистрисс Александр была в восторге от его чистосердечного, прекрасного английского лица. Ему посчастливилось стать спиною к свету, так что ни одна из дам не приметила этого странного тумана в его голубых глазах.

Арчибальд Флойд не хотел слышать, чтобы гость его уехал в этот вечер, или на другой день.

— Вы должны провести с нами Рождество, — сказал он, — и Новый Год, прежде чем воротитесь в Йоркшир. В это время ко мне съедутся все мои дети, это единственное время, когда Фельден походит на дом старика. Ваш друг Бёльстрод остается у нас (Меллиш вздрогнул, услышав это известие), — и если вы откажетесь присоединиться к нам, это будет не по-дружески.

Как жалкий трус должен был быть этот Джон Меллиш, если принял приглашение банкира и позволил камердинеру мистера Флойда отвести его в приятную комнатку за несколько дверей от комнат, занимаемых Тольботом! Но я сказал уже прежде, что любовь — страсть трусливая; она похожа на зубную боль, самые храбрые, самые сильные изнемогают от нее и громко стонут от боли.

Джон Меллиш согласился остаться в Фельдене и в сумерки вошел в уборную Тольбота упрекать капитана в вероломстве. Тольбот употребил все силы, чтобы утешить своего унылого гостя.

— На свете много женщин, не она одна, — сказал он, когда Джон высказал ему свое горе — он сам этого не думал, лицемер, хотя и говорил: — и много есть очаровательных и достойных девушек, которые были бы рады заслужить любовь такого человека, как вы.

— Я ненавижу достойных девушек, — сказал мистер Меллиш: — никто никогда не заслужит моей любви; я люблю ее, я люблю это чудное черноглазое создание, которое смотрит на вас глазами, сверкающими как молния; я люблю ее, Бёльстрод; а вы сказали мне, что она вам отказала и что вы уезжаете из Брайтона в восемь часов с экстренным поездом и не уехали, вы воротились потихоньку назад и вторично сделали ей предложение, она приняла его — это нечестно.

Сказав это, мистер Меллиш бросился на кресло, затрещавшее под его тяжестью, и начал неистово мешать в камине.

Тяжело было бедному Тольботу извиняться, что он получил согласие Авроры. Не мог же он напомнить Джону Меллишу, что если мисс Флойд приняла его руку, то, вероятно, это потому, что она предпочитала его честному йоркширцу. Джону это дело не являлось в таком свете. Избалованному ребенку не досталась игрушка, которую он желал иметь более всех игрушек на свете. Он не мог понять, чтобы поведение Тольбота не было нечестно, и пришел в великое негодование, когда этот джентльмен осмелился намекнуть ему, что, может быть, было бы благоразумнее удалиться из Фельдена.

Тольбот Бёльстрод избегал всякого намека на Мэтью Гэррисона, и таким образом первый спор между влюбленными кончился к триумфу Авроры.

Мисс Флойд не мало стесняло присутствие Джона Меллиша, который уныло бродил по обширным комнатам, то садился к столу смотреть в стереоскоп, то брал какую-нибудь великолепно переплетенную книгу и ронял ее на ковер в угрюмой рассеянности, тяжело вздыхал, когда с ним заговаривали и вовсе не был приятным собеседником. Горячее сердце Авроры было тронуто этим жалобным зрелищем отвергнутого влюбленного и она старалась заговаривать с ним раза два о беговых лошадях и спрашивала его, как ему нравится охота в Сёррее; но Джон сперва покраснел, потом побледнел; его бросало то в жар, то в холод, когда Аврора заговаривала с ним и он убегал от нее с испуганным и диким видом, который был бы смешон, если бы не был так мучительно действителен.

Скоро Джон нашел даже более сострадательную слушательницу, чем Тольбота Бёльстрода; эта кроткая слушательница была никто иная, как Люси Флойд, к которой йоркширец обратился в своей горести. Знал ли он, или угадал по какому-то чудному ясновидению, что ее горесть имела сходство с его горем и что она одна из всех, находившихся в Фельдене, будет сострадательна к нему и терпелива с ним?

Этот добрый, чистосердечный, юный йоркширец вовсе не был горд. Через два дня после своего приезда в Фельден он все рассказал бедной Люси.

— Вы, наверное, знаете, мисс Флойд, — сказал он, — что ваша кузина отказала мне. Да, разумеется, вы знаете; кажется, она и Бёльстроду отказала в то же время; но некоторые люди не имеют ни капли гордости; но я должен сказать, что капитан поступил как подлец.

Как подлец! О ее кумире, ее полубоге, о ее черноволосом и сероглазом божестве говорят таким образом! Она повернула к Меллишу свои бледные щеки, горевшие бледным румянцем гнева, и сказала ему, что Тольбот имел право поступить таким образом и что Тольбот поступал всегда хорошо.

Подобно некоторым мужчинам, мыслительные способности которых не совсем развиты, Джон Меллиш был одарен достаточно быстрой проницательностью; эта проницательность усилилась в то время особенным симпатичным предвидением, тем чудным ясновидением, о котором я говорила: в этих немногих словах, исполненных негодования, в этом сердитом румянце он прочел тайну бедной Люси; она любила Тольбота Бёльстрода, как он, Джон Меллиш, любил Аврору — безнадежно.

Как он удивлялся этой слабой девушке, которая боялась лошадей и собак и дрожала, когда зимний ветер врывался в теплую переднюю, и которая носила свою ношу с спокойным безропотным терпением! Между тем, как он, весивший четырнадцать стонов и ездивший по сорок миль при самом холодном декабрьском ветре, не имел сил сносить свое горе.

Он находил утешение в наблюдении за Люси и читать в слабых признаках, избегавших даже материнского глаза, печальную историю безнадежной любви.

Бедный Джон был слишком добродушен и не эгоистичен, чтобы заключиться навсегда в печальную крепость отчаяния, которую он выстроил для себя, и накануне Рождества, когда в Фельдене начались увеселения, он присоединился к общей веселости и резвился более самых младших гостей, жег себе пальцы у горящего изюма, давал себе завязывать глаза маленьким шалунам, подвергался разным наказаниям в игре в фанты, занимал роли трактирщиков, полисменов, пасторов и судей в шарадах, поднимал малюток, желавших посмотреть на елку, на своих сильных руках и всячески угождал молодым людям от трех до пятнадцатилетнего возраста, до тех пор, пока под влиянием всей этой юношеской веселости, а может быть, и трех рюмок мозельского вина, он смело поцеловал в какой-то игре Аврору Флойд в большой зале Фельдена.

И, сделав это, мистер Меллиш совсем растерялся, за ужином говорил спичи малюткам, три раза предлагал тосты за Арчибальда Флойда и коммерческие интересы Великобритании, запевал своим звучным басом в хоре тоненьких дребезжащих голосков и наплакался вдоволь — сам не зная о чем — за своей салфеткой. Сквозь атмосферу слез, сверкающих вин, газа и оранжерейных цветов видел он Аврору Флойд, прелестную — ах, как прелестную! В простом белом платье, которое так шло к ней, и с гирляндой искусственного остролистника на голове. Зеленые листья и пунцовые ягоды составляли корону — а мне кажется, что если бы мисс Флойд вздумала надеть себе на голову блюдо с сыром, то и оно превратилось бы в диадему — мисс Флойд казалась рождественским гением, чем-то блестящим и прекрасным, слишком прекрасным для того, чтобы являться чаще, чем раз в год.

Когда часы пробили два пополуночи, долго спустя после того, как малюток уложили спать, когда и старшие гости уже удалились на покой, огни все были погашены, гирлянды завяли, Тольбот и Джон Меллиш ходили взад и вперед по длинной бильярдной зале при красном отблеске двух погасших каминов, и разговаривали откровенно друг с другом. Это было утро Рождества, и странно было бы не быть дружелюбным в такое время.

— Если бы влюбились в другую, Бёльстрод, — сказал Джон, сжимая руку своего школьного товарища и патетически глядя на него, — я мог бы считать вас братом; она гораздо приличнее для вас, в двадцать тысяч раз приличнее, чем ее кузина, и вам следовало бы жениться на ней — хоть, просто, из вежливости — я хочу сказать из чести — вы очень компрометировали ее вашей внимательностью — мистрисс, как бишь ее — компаньонка — мистрисс Поуэлль так говорила — вам следовало бы жениться на ней.

— Жениться на ней! Жениться на ком? — вскричал Тольбот довольно свирепо, вырывая свою руку и заставив мистера Меллиша повернуться на каблуках своих лакированных сапог с некоторым испугом, — о ком вы говорите?

— О прелестнейшей девушке во всем свете, кроме одной, — воскликнул Джон, всплеснув руками и подняв свои тусклые, голубые глаза к потолку, — о чудеснейшей девушке во всем свете, кроме одной — о Люси Флойд.

— Люси Флойд!

— Да, о Люси; прелестнейшей девушке во…

— Кто сказал, что я должен жениться на Люси Флойд?

— Она говорила так… нет, нет, я не то хотел сказать! Я хотел сказать, продолжал Меллиш, понизив голос до торжественного шепота: — что Люси Флойд любит вас! Она не говорила мне этого — о, нет! Она ни слова не сказала об этом, но она любит вас. Да, — продолжал Джон, оттолкнув своего друга обеими руками и вытаращив на него глаза, как будто мысленно снимал с него мерку, — эта девушка любит вас, и давно. Я не дурак, а даю вам честное слово, что Люси Флойд любит вас.

— Не дурак! — закричал Тольбот: — вы хуже, чем дурак, Джон Меллиш — вы пьяны!

Он презрительно повернулся к нему спиной и, взяв со стола свечу, зажег ее и вышел из комнаты.

Джон засунул пальцы в свои кудрявые волосы и с отчаянием смотрел вслед капитану.

— Вот вам награда за великодушный поступок! — сказал он, засунув свою свечку в горящие уголья, так как он не знал более легкого способа засветить ее. — Тяжело, но уж это в натуре человека.

Тольбот Бёльстрод лег спать в весьма дурном расположении духа. Неужели действительно Люси любит его? Неужели этот болтливый йоркширец узнал тайну, ускользнувшую от проницательности капитана? Он вспомнил, как незадолго перед тем он желал, чтобы эта белокурая девушка влюбилась в него, а теперь была другая владычицей его сердца.

Бедный Тольбот спрашивал себя: неужели он поступил нечестно? Неужели он компрометировал себя своею внимательностью к Люси? Неужели он обманул это прелестное и кроткое создание?

Долго не спал он в эту ночь: а когда, наконец, заснул, на рассвете, ему привиделся страшный сон. Аврора Флойд стояла на берегу чистого ручья в фельденском лесу и указывала сквозь хрустальную поверхность на тело Люси, бледной и неподвижно лежавшей между лилиями и водяными растениями, длинные ветви которых запутались в ее золотистые волосы.

Он услыхал плеск воды в этом страшном сне; проснулся и увидел, что слуга приготовляет ему ванну в смежной комнате. Его недоумение относительно бедной Люси исчезло при дневном свете, и он смеялся над волнением, которое, вероятно, произошло от его тщеславия. Что такое был он, чтобы молодые девицы влюблялись в него? Какой он, должно быть, слабый сумасброд, что поверил пьяной болтовне Джона Меллиша!

Он прогнал из своего воображения образ кузины Авроры и думал только об одной Авроре, которая отвезла его в бекингэмскую церковь в своем кабриолете и сидел возле нее на широкой скамье банкира.

Ах! Я боюсь, что он весьма мало слушал проповедь в этот день; но все-таки я утверждаю, что он был добрым и набожным человеком, которого Господь одарил серьезной верою, который принимал все дары от руки Божией с благоговением, почти со страхом; и когда он склонил голову в конце обедни, он благодарил Бога за переполненную чашу счастья и молился, чтобы он мог сделаться достойным такого блаженства.

Он имел смутное опасение, что он был слишком счастлив, что он слишком отдался сердцем и душою черноглазой женщине, сидевшей возле него. Если она умрет! Если она ему изменит! У него замерло сердце и закружилась голова при этой мысли, и даже в этом священном храме демон шепнул ему, что есть пруды, заряженные пистолеты и другие верные лекарства против подобных бедствий — так нечестива и малодушна эта ужасная страсть — любовь!

День был ясный; легкий снежок убелял землю; каждая ветка на деревьях резко отделялась от холодного голубого зимнего неба. Банкир предложил отослать домой экипажи и пешком пройти в Фельден. Тольбот Бёльстрод предложил Авроре свою руку, обрадовавшись случаю побыть глаз на глаз с своей невестой.

Джон Меллиш шел с Арчибальдом Флойдом; йоркширец был особенный фаворит банкира, а Люси затерялась в группе братьев, сестер и кузенов.

— Мы вчера так суетились с детьми, — сказал Тольбот, — что и забыл сказать вам, Аврора, что я получил письмо от моей матери.

Мисс Флойд подняла на него глаза с своим блестящим взглядом. Ей всегда было приятно слышать о леди Бёльстрод.

— Разумеется, в этом письме очень мало новостей, — прибавил Тольбот: — в Бёльстроде мало случается такого, о чем стоило бы говорить. Но есть одна новость, касающаяся вас.

— Касающаяся меня?

— Да. Вы помните мою кузину Констэнс Тривильян?

— Да…

— Она воротилась из Парижа; ее воспитание окончено наконец; она приехала провести Рождество в Бёльстроде… Боже мой, Аврора! Что с вами?

Лицо ее побледнело, как лист почтовой бумаги, но рука, лежавшая на руке жениха, не задрожала. Может быть, если бы он обратил на это особенное внимание, он нашел бы эту руку необыкновенно неподвижной.

— Аврора, что с вами?

— Ничего. Зачем вы спрашиваете?

— Ваше лицо бледно, как…

— Это, верно, от холода — перебила Аврора, задрожав. — Расскажите мне о вашей кузине, об этой мисс Тривильян, когда она поехала в Бёльстродский замок?

— Она должна была приехать третьего дня. Мать моя ждала ее, когда писала ко мне.

— Леди Бёльстрод любит ее?

— Не очень. Констэнс несколько легкомысленная девушка.

— Третьего дня, — сказала Аврора. — Мисс Тривильян должна была приехать третьего дня. Письма из Корнваллиса приходят в Фельден после полудня — не так ли?

— Да, мой ангел.

— Вы сегодня получите письмо от вашей матери, Тольбот?

— Письмо сегодня! О, нет, Аврора, она никогда не пишет два дня сряду; редко более одного раза в неделю.

Мисс Флойд не отвечала на это и во всю дорогу была очень молчалива и отвечала самым кратким образом на вопросы Тольбота.

— Я уверен, что вы больны, Аврора, — сказал он, когда они поднимались на ступени террасы.

— Я больна.

— Но, мой ангел, что с вами? Позвольте мне сказать мистрисс Александр, или мистрисс Поуэлль. Позвольте мне поехать в Бикенгэм за доктором.

Аврора поглядела на Тольбота с печальной серьезностью в глазах.

— Мой глупенький Тольбот, — сказала она, — вы помните, что сказал Макбет своему доктору? Есть болезни, которых вылечить нельзя. Оставьте меня в покое; вы узнаете довольно скоро… вы узнаете очень скоро.

— Но, Аврора, что вы хотите сказать? Что может быть у вас на душе?

— А! Что в самом деле! Оставьте меня в покое, оставьте меня в покое, капитан Бёльстрод.

Он схватил ее за руки, но она вырвалась у него и убежала на лестницу в свою комнату.

Тольбот поспешил к Люси, с бледным, испуганным лицом.

— Ваша кузина больна, — сказал он, — ступайте к ней ради Бога и посмотрите, что с нею.

Люси немедленно повиновалась, но нашла дверь комнаты мисс Флойд запертою, и когда позвала Аврору и умоляла, чтобы она ее впустила, эта молодая девица закричала:

— Ступайте прочь, Люси Флойд! Ступайте прочь и оставьте меня в покое, если не хотите свести меня с ума!