Не случилось ничего, что могло бы помешать побегу Грации Редмайн, а сама она, дав обещание, неспособна была изменить ему. Судьба ее была решена с той минуты, как она сказала: я приду. Обмануть его было, по ее мнению, непростительным преступлением. Но в течение промежуточной недели она горячо чувствовала все мелочные знаки участия со стороны резкой, но доброй тетушки Ганны и не раз была тронута до слез грубоватою нежностью дяди Джемса.

Она думала, что расстанется с ними навсегда. Она не смела надеяться, что мистер Вальгрев, которого она считала гордым человеком вопреки его дружескому обхождению с ее семейством в Брайервуде, позволит ей знаться с такою родней.

«С отцом он меня не разлучит, — сказала она себе. — Это было бы слишком жестоко. Но с теткой и дядей он не позволит мне видеться часто».

Она горько страдала в течение этой недели, страдала угрызениями совести, считая себя низкою обманщицей. Если бы время ожидания длилось долее, она не устояла бы против такой нравственной пытки и не в состоянии была бы исполнить свое обещание. Мистер Вальгрев может быть предвидел это, назначая такой короткий срок. Она не могла ни есть ни спать под бременем своих тайных забот и проводила ночи, ожидая утра, а дни — не зная что делать с собой, бродя по ферме в холодную ноябрьскую погоду или переходя из комнаты в комнату и прощаясь с давно знакомыми предметами. Фортепиано, подаренное ей отцом, милое старое фортепиано, которым она гордилась как своею собственностью, позволит ли ей муж взять его со временем к себе? Лучший рояль Эрара или Бродвуда не мог бы заменить ей это старое фортепиано неизвестного фабриканта.

«Их брак должен быть тайным, сказал он, но что это значит? Тайным для его круга общества, думала она, но не для ее родни. Позволил же он ей объявить, что она выходит замуж в прощальном письме к тетке, и очень может быть, что по прошествии медового месяца он привезет ее в Брайервуд». Она просияла при этой мысли. С какою гордостью явится она к ним, опираясь на его руку. Как они должны будут гордиться, узнав, что она жена джентльмена! И каким приятным сюрпризом для отца ее будет узнать, что дочь его составила такую блестящую партию!

Так, смущаемая страхом и надеждой, дожила Грация до рокового утра, когда ей надо было покинуть Брайервуд. В последнюю ночь она не пыталась заснуть. Могла ли она спать спокойно не только посла последней встречи с ним, но с тех самых пор, как полюбила его? Ей надо было сделать кое-какие приготовления, и как ни незначительны они были, но в своем тревожном состоянии духа она провозилась с ними долго. Она уложила в дорожный мешок вещи, которые казалось ей, необходимо было взять с собой. Главные свои сокровища, рабочую корзинку и письменный ящик, отделанный слоновой костью, доставшиеся ей от матери и считавшиеся в свое время очень ценными и красивыми вещами, она принуждена была оставить. Сколько мелких девичьих сокровищ — ленточек, кружев, сердоликовых бус, серебряных шпилек и тому подобного хранилось в них! Ей казалось, что имея при себе эту рабочую корзинку и письменный ящик, она с большим достоинством вступила бы в новую жизнь.

Надо было также приготовить подвенечное платье в долгие часы этой ночи, когда только мыши за панелью нарушали гробовую тишину в доме, платье, в котором она, невинная и доверчивая, твердо надеялась стоять пред Божьим алтарем женой Губерта Вальгрева. Это же платье, шелковое, персикового цвета, выцветшее и перевернутое, подаренное ей отцом в день рожденья, три года тому назад, и с тех пор остававшееся ее лучшим платьем, надо было надеть и в дорогу, потому что мистер Вальгрев запретил ей обременять себя излишнею ношей. Она выложила его на кровать, тщательно расправила и пришила к вороту и к рукавам свои лучшие кружева, наследственные и пожелтевшие от времени, и достала белую креповую шаль, принадлежавшую некогда ее матери. Этот наряд, с летнею шляпкой, отделанною новою белою лентой, купленной тайно, будет не дурен, думала она. В дороге его можно скрыть большой теплой шалью, а шляпку покрыть черным вуалем, чтобы уменьшить блеск новой ленты. Она была рада, что все так хорошо придумала.

Оставалось еще написать письмо, и это был труд не легкий. После долгих колебаний и неудачных попыток, она написала только следующее:

«Милая тетушка Ганна. Прошу вас и дядю не сердиться на меня. Я уезжаю, чтобы выйти замуж за джентльмена. Мы будем венчаться в Лондоне, но, кроме этого я не могу ничего сказать вам, не моту даже назвать вам имени моего будущего мужа, потому что брак наш должен оставаться некоторое время тайным. Я напишу отцу со следующей почтой и попрошу у него прощения в том, что решилась на такой шаг без его ведома. Да будет благословение Божие над вами, милая тетушка, и над всем Брайервудом. Простите мне мои ошибки и проступки и считайте меня всегда благодарною вам и любящею вас племянницей.

Грация Редмайн».

Она оделась при свечке, немного спустя после того, как старые часы на лестнице пробили пять. О, как прекрасно было лицо, отразившееся в это утро в ее старомодном зеркале, как бледно, и как мало в нем было земного.

Длинен показался ей переход из Брайервуда в Кингсбери, в это туманное ноябрьское утро. Год тому назад она не знала, что такое устать или отдохнуть на этом знакомом пути, но теперь ей казалось, что ему конца не будет. У одной из калиток она остановилась и приложила руку ко лбу, стараясь собраться с мыслями и победить чувство слабости, вследствие которого все окружающее казалось ей призрачным.

«Правда ли, что я иду навстречу ему, правда ли что я выхожу за него замуж? — спросила она себя. — Или это только сон?»

Но наконец она подошла к калитке у выгона, вполне уверенная, что шла не менее трех часов и опасаясь, что мистер Вальгрев уехал и ей придется возвратиться обесчещенною в Брайервуд.

Нет, он стоял у калитки и встретил ее с распростертыми объятиями и с радостною улыбкой.

— Сокровище мое, вы точнее самой точности, — сказал он. — Вы пришли на четверть часа раньше, чем обещали.

— Как! — воскликнула она с удивлением. — Разве я не опоздала?

— Нет, Грация, теперь только четверть восьмого. Я приехал получасом раньше.

— А мне казалось, что я опоздала на несколько часов, — сказала она с недоумением.

— Вы были взволнованы, милая моя, и вопреки всему, что я сказал вам, несли свой дорожный мешок, а он слишком тяжел для этих нежных рук. Садитесь скорей в карету, спрячьтесь от этого гадкого дождя.

В продолжение последних десяти минут шел мелкий, холодный дождь, но Грация этого не заметила. Мистер Вальгрев усадил ее в почтовую карету из Танбриджа, стоявшую у калитки, укутал ее мягким дорожным пледом, и они быстро поехали по мокрой дороге. Утро было непривлекательное для побега. Туман медленно скрылся, открыв сумрачный ландшафт, потемневший от дождя, и серое небо. Но для Грация эта поездка была прогулкой по волшебной стране, вагон железной дороги, волшебною колесницей. Он был с ней, и так добр, так нежен, так внимателен. Даже при виде грязной, наводящей уныние станции Лондон-Бриджа, где они остановились, мужество девушки не поколебалось. Все опасения и сомнения ее исчезли с той минуты, как она сошлась с ним. Он так благороден! У кого хватит низости подозревать его?

Было, только десять часов, когда они сошли с поезда. Губерт Вальгрев посадил Грацию в извозчичью карету, сказал несколько слов извозчику, и они поехали по направлению к северо-западу.

— Мы едем прямо в церковь? — спросила Грация, опасаясь, что ей не удастся снять вуаль и шаль до венчания.

— Нет, милая моя, я хочу показать вам сначала наш дом и поговорить с вами серьезно.

— Наш дом! — воскликнула она с детской радостью. — Неужели у нас будет свой дом?

— Как же иначе? Надо же нам жить где-нибудь, мы не птицы небесные. В настоящее время года я не могу уехать из Лондона и нанял квартиру в одном из предместий. Надеюсь, что вам понравится, Грация, гнездо, которое я выбрал.

— Может ли оно не понравиться мне, если нравится вам? — отвечала она.

— Ответ преданной жены, — сказал он, смотря с улыбкой на ее умное лицо.

Ее сердце затрепетало.

— Ваша жена, — прошептала она. — Как это приятно слышать.

— Да, дорогая моя, это имя священно с тех пор как его приняла Ева, хотя тогда не было ни церкви, ни закона, чтоб освятить его. Значение это глубже, чем полагают умы ограниченные.

Эта речь могла бы встревожить другую девушку в таком же положении, но по чистой душе Грации она скользнула бесследно, как дуновение летнего ветерка по поверхности глубоких вод.

— Вы в первый раз в Лондоне, Грация? — спросил он, решив что теперь еще не время для серьезных разговоров.

— Я была раз с отцом, но видела только Тоуэр и мадам Туссо.

Он называл ей церкви и здания, мимо которых они проезжали, но так как это была окраина города, столица представлялась Грации не в блестящем виде, и девушка удивлялась: чем так восхищаются сельские жители в Лондоне. Но когда они миновали архитектурные красоты Кентского предместья и стали подниматься на Гайгет, Грация начала любоваться улицей, показавшеюся ей похожею на предместья Танбриджа.

На самой вершине холма они остановились у маленького домика в готическом стиле, у такого именно домика, который должен был привести в восхищение девятнадцатилетнюю девушку, еще не научившуюся интересоваться погребом, прачечной, мусорной ямой или вопросом, не будет ли проникать чад из кухни в гостиную. Это была одна из тех построек, которые кажутся восхитительными на картинке и соединяют в себе всевозможные архитектурные неудобства.

Мистер Вальгрев отпустил извозчика и провел Грацию через небольшой садик в дом, в миниатюрную залу, а из залы в гостиную, в такую гостиную, что Грация всплеснула руками от восторга.

Ее возлюбленный не ленился в течение последней недели. Он украсил эту маленькую гостиную таким множеством цветов, что сделал ее настоящей беседкой. Он покупал вещи с мужской щедростью. Один из маленьких диванов был завален свертками из магазинов, на одном из столов лежала куча парфюмерных товаров: щетки, веера, флаконы с духами, маленькие французские туфли с пунцовыми бантами, коробки с перчатками. Бумажки, служившие обертками, были свалены в кучу в углу комнаты.

— Вы видите, что я думал о вас, Грация, — сказал он, развернув один из свертков и показывая ей несколько кусков шелковых материй, таких материй, каких ей и во сне не снилось. — Я уверен, что нет конца вещам, которых я не догадался купить, но вы можете съездить сегодня же в Вест-Энд и выбрать там все по своему вкусу.

— Как вы добры, — воскликнула она, глядя с восторгом на блестящие разноцветные щелки, которые он бросал к ее ногам.

Она стояла пред своим соблазнителем, как Маргарита в сцене с бриллиантами.

— О, как это прелестно, как это прелестно! О, пожалуйста, поосторожнее. Вы их мнете, — воскликнула она, испуганная его неловкостью.

Он, не слушая ее, прошел по шелковым материям, обнял ее и поцеловал.

— Возлюбленная моя, прелестны вы, а не эти тряпки, — прошептал он. — Но я скупил бы все шелки в Реджент-Стрит, чтобы увидеть радость, с которую вы смотрите на них.

Она тихо высвободилась от него.

— Губерт, — сказала она, указывая на часы, стоявшие на камине, — не пора ли нам идти в церковь? Я слышала от отца, что венчаться можно только до двенадцати часов. Но может быть в Лондоне можно и позже.

— В Лондоне все возможно, Грация. Люди, живущие в Лондоне, отдают отчет в своих поступках только своей совести, не заботясь о мнении соседей.

Он оглянулся, подошел к двери, чтобы удостовериться, что она плотно затворена, и вернулся к Грации со внезапною переменой в лице и манерах. Он взял ее руки и взглянул на нее серьезно и нежно.

— Грация, — сказал он, — я хочу подвергнуть нашу любовь самому тяжелому испытанию. Вы говорите, что очень любите меня, и мне самому это кажется. Но вы еще почти ребенок, лет на пятнадцать моложе меня, и ваша любовь может быть только фантазия.

— О, нет, нет! — воскликнула он с жаром. — Любовь моя не фантазия. Мое сердце разрывалось от тоски по вас, когда вы уехали.

— В таком случае я вам вот что скажу, Грация. Видит Бог, что я вас люблю так сильно, как только мужчина может любить женщину, и что я готов на все благоразумные жертвы для вас, но…

Он замолчал, прерванный внезапною хрипотой и пораженный переменой в ее лице, побледневшем до самих губ.

— Но что? — спросила она медленно.

— Я не могу жениться на вас. Вы будете счастливы, как только может быть счастлива жена, я буду предан вам, как только может быть предан муж. Только пустая форма не будет соблюдена, но тем священнее будет для меня наш союз. Я обещаю любить вас до конца моей жизни, Грация, но жениться на вас я не могу.

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, показавшимися ему неестественно большими и внезапно посветлевшими. Ее бледные губы зашевелились, как бы пытаясь повторить его слова, но вместо слов она испустила пронзительный крик и тяжело упала на пол.

Губерт Вальгрев вспомнил сцену с ехидной в Клеведонском парке. Он стал на пол, тихо приподнял ее и положил ее голову к себе на колени, потом громко позвал на помощь.

Комнаты слуг были, вероятно, недалеко или новая любопытная прислуга была там, где ей не следовало быть, но на зов мистера Вальгрева тотчас же вбежала молодая служанка и, заключив по разбросанным материям, что господа ее поссорились, принялась выделывать обычную кабалистическую формулу, употребляемую при обмороке. Без всякого результата однако: Грация лежала бледная и холодная, как статуя.

— Она подвержена подобным обморокам, — сказал мистер Вальгрев. — Это наследственное. Но все же лучше сходить за доктором. Поскорее, поскорее! Да что же вы стоите?

Служанка вышла и послала кухарку искать доктора. Мистер Вальгрев поднял с большим усилием неподвижную девушку, положил ее на диван, опустился на колени и приложил руку к ее сердцу. Боже, что за страшная тишина! Он наклонился ухом к ее груди, прислушался и с внезапным ужасом бросился к колокольчику, отчаянно позвонил и вернулся к дивану, чтобы еще раз вспрыснуть бледное лицо.

Лицо было хуже чем бледно. Что это за страшная синева выступает на ней?

Не долго пришлось ждать ответа на этот вопрос. Местный доктор вошел в комнату, бесцеремонно отодвинул мистера Вальгрева от пациентки и наклонился над ней.

— Боже! — воскликнул он после самого краткого осмотра. — Болезнь сердца. Она умерла.