Мистер и мистрис Гаркрос жили в одном из новейших домов, одной из новейших частей города. Бывают люди, которые инстинктивно любят старые, обросшие мохом жилища, которые скучают без узких окон и красных кирпичных фронтонов, времен королевы Анны, и готовы вытерпеть какие угодно неудобства, если знают, что в столовой дома, в котором они живут, происходили оргии кудрявых любимцев реставрации, а в лучших спальнях жили дамы в фижмах и вуалях, люди, которые способны спокойно улыбаться, когда вода просачивается сквозь крышу их дома, если этот дом слывет любимым дворцом Анны Болень, Генриха VIII или Елизаветы.

Августа Валлори не принадлежала к числу этих поклонников старины. Ее понятия, симпатии и антипатии были самые современные. Дом не мог быть слишком новым для нее. Она любила стены с только что высохшею штукатуркой, любила выбирать сама каждый кусок обоев и знать, что простые смертные никогда не жили под крышей, покрывавшей ее избранную голову.

— Я терпеть не могу жить в доме, в котором уже кто-нибудь жил до меня, — говорила она, — в особенности если в стенах есть шкафы: в них всегда остается запах.

Вследствие этого когда Губерт Вальгрев перед свадьбой предложил нанять дом между Гросвенор-Сквером и Парк-Леном, — в Брук-Стрит или в Грик-Стрит, например, мисс Валлори отвечала:

— Нет, мой милый Губерт. Все эти дома стары, как Лондон, и переполнены тараканами и всякими ужасами.

Мистер Вальгрев решился заметить, что класс общества, наполняющий эту часть города, едва ли стал бы жить в сообществе с тараканами.

— Оставим в стороне тараканов, Губерт. Я знаю, что в Брук-Стрит живут люди, пускающие к себе жильцов. Возможно ли, чтобы мы с вами жили… Как это ужасное выражение? Бок о бок? Да, бок о бок с наемными квартирами. Напротив, в новой части улицы на землях маркиза Вестминстера…

Мистер Вальгрев поморщился.

— Отвратительные новые дома, — сказал он.

— Иными словами, вы чувствуете отвращение к чистоте и порядочности. Вы сказали почти то же самое. Близ Гросвевор-Плеса мы можем найти дом, в котором мне не стыдно будет принимать моих знакомых, а у нас будут, конечно, вечера, Губерт.

— Вечера, милая моя? Конечно. Я поставлю себе долгом проводить вечера дома, если вы этого желаете.

— Я совсем не то говорю. Я надеюсь, что вы будете дома в послеобеденное время, если мы не будем никуда приглашены, но я говорю об еженедельных званых вечерах.

— О «вторниках» или «четвергах», — сказал мистер Вальгрев, поморщившись опять. — Неужели это вам нравится, Августа? Быть обязанным сидеть дома в известный вечер, зажигать бесконечное число свечей и встречать толпы гостей, входящих как бы исполняя общественную обязанность и не надеясь что их накормят — неужели вы думаете, Августа, что игра стоит свеч? Не слишком ли это скучная забава?

— Не знаю, почему вы думаете, что мои гости будут приходить как по обязанности, — сказала мисс Валлори оскорбленным тоном. — Я надеюсь, что они будут приходить добровольно.

— О, конечно, настолько добровольно, насколько это возможно, но все же, по моему мнению, это скучная затея. Ломай целую неделю голову, придумывай где бы достать что-нибудь новенькое, какого-нибудь пианиста, например, который превзошел своими фокусами всех других пианистов, или литератора, только что напечатавшего книгу, имевшую успех, или астронома, открывшего новую планету, или адвоката, первенствовавшего в последнем сенсационном деле, чтобы гостям было на кого посмотреть. Не шутя, Августа, неужели вам нельзя будет отделываться двумя или тремя обедами и балом в течение сезона?

— Я не понимаю, что вы хотите сказать своим «отделыванием», Губерт. Я всегда рада видеть моих друзей и надеюсь, что они рады видеть меня.

Мистер Вальгрев пожал плечами с видом учтивого равнодушия, что он всегда делал, когда хотел положить конец спору с своею невестой.

Дом был нанят в Мастодон-Кресченте, по контракту на семь лет, дом небольшой в сравнении с другими домами этой части города. В верхних этажах было только девять спален, три ванны и несколько узких коридорчиков, называвшихся уборными. В нижнем этаже была, по обыкновению, столовая, а рядом с ней мрачный склеп, предназначившийся быть библиотекой и кабинетом хозяина. Бельэтаж был занят гостиными, мало чем отличавшимися от гостиных Акрополие-Сквера. По крайней мере Губерт Вальгрев не заметил никакой разницы, когда приехал с своею будущею женой посмотреть, что сделал молодой меблировщик с домом, в котором ему предстояло прожить семь следующих лет. Если бы этот дом был нанят на неделю, он не мог бы смотреть на него равнодушнее, чем смотрит теперь.

— Довольны ли вы, Губерт? — спросила мисс Валлори, высказав свое мнение о ковре и изгнав стул или два.

— Если вы довольны, Августа, то и я доволен. Все такие гостиные похожи как две капли воды одна на другую. В летнем доме сэра Даниэля Дунди в Ричмонде нет вовсе гостиной. Ее место занимает большая библиотека с итальянским окном, выходящим на Темзу, и если бы я убирал дом по своему вкусу, я не сделал бы гостиной. Самую большую комнату в доме я сделал бы библиотекой, но если бы судьба обрекла меня иметь много знакомых, я стал бы принимать их в цветочной комнате.

— Надеюсь, что в этом доме вы будете в состоянии удовлетворить свои вкусы, — сказала Августа. — И мне хотелось бы, чтобы вы говорили о нем не таким равнодушным тоном, как будто это чужой дом.

— Лондонский дом не имеет индивидуальности; по крайней мере новый лондонский дом, — возразил мистер Вальгрев. — Что бы мы у себя ни сделали, я готов поручиться, что мы найдем то же самое у соседа. Мне кажется, что я мог бы войти в любую столовую на этой улице, сесть и считать себя дома, пока не вошел бы незнакомый лакей.

Они перешли во второй этаж и осмотрели главную спальню, потом уборную мистрис Гаркрос, будуар мистрис Гаркрос, ванную мистрис Гаркрос. Уборная и ванная мистера Гаркроса помещались обе в одной комнате в верхнем этаже, куда вела задняя лестница, так как шарадная внезапно прерывалась у второго этажа. К счастью, мистер Вальгрев-Гаркрос был не сибарит. Он не протестовал против задней лестницы.

— Мне очень жаль, что тебе отвели уборную в верхнем этаже, Губерт, — сказала Августа. — Но иначе нельзя было бы расположить удобнее мои комнаты. Будуар бесполезен, если он не рядом с уборной. En revanche, я совсем отдаю вам библиотеку и даже велела сделать в ней вентиляцию для куренья.

— Это очень внимательно с вашей стороны, Августа. Я рад иметь комнату, в которой могу выкурить сигару. Я перенесу в нее часть моих книг из Темпля, лишь только мы поселимся здесь.

Они ходили из комнаты в комнату. День был серый, дождливый, омрачавший самые веселые предметы, и Губерт Вальгрев стал до странности молчалив, пока его невеста сидела в своем нарядном будуаре, несколько напомнившем ему другую комнату, оживленную птицами и цветами в такой же мрачный ноябрьский день.

Его невеста была так погружена в рассматривание своих апартаментов, что не заметила происшедшей в нем перемены. Мисс Валлори была в духе: меблировщик угодил ей как нельзя более. Она была довольна употреблением своих денег; она гордилась этим домом, как никогда не гордилась домом отца; она была искренно привязана к человеку, за которого выходила замуж, и надеялась, что эта красивая обстановка и ее богатство будут полезны для его профессиональной карьеры. Безучастие мистера Вальгрева она принимала за манеру обращения, за напускное равнодушие. Она никогда не сомневалась в искренности его привязанности к ней. Мог ли он желать от жены больше того, что находил в ней — красоту, образование, богатство.

Мистер Вальгрев принял имя Гаркроса в начале лета, но свадьба была осенью, блестящая свадьба в одной из самых модных церквей Вест-Энда. Медовый месяц молодые провели в Шотландии, любуясь красотами природы со свойственною им обоим холодностью, и вернулись в Лондон в ноябре. Губерт Гаркрос подчинился почти беспрекословно рутинному образу жизни своей жены. Она не была к нему так требовательна, как были бы многие женщины в ее положении, но она вышла замуж с твердым намерением блистать в обществе. Как мисс Валлори, она была только дочь богатого стряпчего, всегда более или менее стесненная в своих стремлениях ограниченным значением своего отца; сделавшись мистрис Гаркрос, она стала богатою женой человека, стоявшего на широкой дороге к отличиям, и почувствовала что ее общественное положение обеспечено. Самое лучшее общество должно будет отворить ей свои двери, когда ее муж заставит говорить о себе, а в ожидании этого блага она довольствовалась тем, что была важною особой в своем кружке.

Новая жизнь Губерта Вальгрева, полная мелочных формальностей и церемоний, которыми он тяготился до крайности, была не семейною жизнью. Мистрис Гаркрос любила общество и посвятила свои лучшие годы выездам и приемам. Круг ее знакомых, с помощью еженедельных вечеров, быстро увеличивался. Губерт Гаркрос тяготился новыми лицами, были ли то люди желавшие вести с ним непременно деловой разговор и восхвалявшие его блестящую аргументацию в том или другом деле, или тенора и сопрано из любителей, не отходившие от большого рояля, или последние знаменитости в том или другом роде. Он был всегда светским человеком, но у него был свой идеал семейной жизни, вовсе не похожий на его жизнь в великолепном доме, где единственная комната, в которой он чувствовал себя свободно, был мрачный склеп со сводами и с окном, выходившим на мощеный двор и на высокую стену, но он покорился и присутствовал на обедах жены, высиживал все новые пьесы в модных театрах, тратил часа два на оперу в каждый вечер своего абонемента, посещал все картинные выставки в Вест-Энде и даже цветочные, когда позволяли дела.

Он, однако, не жаловался, когда занятия его усложнялись и освобождали его от таких выездов, и мало-помалу, отговариваясь делами, совсем отстал от образа жизни своей жены. Она жалела, что он не может проводить с ней больше времени, так как ей необходимо было, чтоб он сделался великим человеком; она не отрывала его от занятий и выезжала большею частью без него, с спокойным сознанием, что она самая красивая и лучше всех одетая женщина в своем кружке общества. Она тратила на свой туалет около тысячи фунтов в год и считала себя исполнявшею свою обязанность относительно Бога и своих ближних, когда клала соверен на тарелку после проповеди или подписывала пять фунтов на детский приют.

Супружеская жизнь их была не отрадная жизнь. Прошло более двух лет после их свадьбы, а у них еще не было ребенка, который освятил бы их союз. Невинное лицо младенца не оживляло скучного великолепия их дома, и странно, что Губерт Гаркрос, вся жизнь которого была основана на самой эгоистической философии, принимал это к сердцу и тяготился своим бездетством. Ему казалось, что он совсем иначе чувствовал бы себя в своем доме, если б имел маленьких детей.

Свои мрачные думы по этому поводу он часто прерывал циническим смехом.

«Для чего мне нужен сын? — спрашивал он себя. — Что могу я передать ему? Имя, не отличенное ничем, кроме дешевой известности, которую я приобрету для него, кровь эгоиста и прошлое, которое хуже, чем если бы его совсем не было. И когда дети стали бы подрастать, разве их чистые глаза не разглядели бы того, чего не видит их мать, — холодности и бессердечности нашего союза. Нет, лучше остаться бездетным, чем увидеть детей своих краснеющими за отца».

Но мистер Гаркрос нисколько не ошибся в своих расчетах, женившись на дочери Вильяма Валлори и наследнице Стефена Гаркроса. Деньги жены значительно повысили его профессиональное положение. Нет, кажется, репутации более полезной, как слыть за богатого человека. Карета мистрис Гаркрос, ложа мистрис Гаркрос, вечера мистрис Гаркрос, даже ананасы и персики на обедах мистрис Гаркрос в начале мая доставили Губерту Гаркросу более клиентов, чем он мог сосчитать. Его клерк перестал принимать незначительные дела, и однажды летом, находясь с женой в Рейде, мистер Гаркрос отказался от очень выгодного дела, на том основании, что погода слишком тепла для того, чтобы заниматься адвокатурой, и этот отказ был для него выгоднее тысячного дела. Человек, знающий, когда полезно поважничать, знает путь к успеху, и мистер Гаркрос в первые годы своей женитьбы шел быстро вперед; его имя стало известным именем, и люди искали его помощи как верной защиты. Он не был шумным адвокатом, ни выспренним оратором, но обладал хорошим голосом, спокойным тоном, мягкими манерами, и его сарказмы всегда попадали в цель. Он был замечательно во всем успевавший человек, счастливец, как его называли. Иметь Гаркроса на своей стороне было почти ручательством в успехе.

Были минуты в его жизни, когда он уверял себя, что он счастлив, что жизнь его полна и что то, чего в ней недостает, такой вздор, о котором не стоит и думать. Сидя иногда за своим обеденным столом в кругу любезных гостей и сознавая, что ему удивляются, завидуют, немногие, может быть, любят его, он начинал думать, что в жизни его есть все, что составляет счастье. Но вслед за такими минутами наступало разочарование, домашний очаг казался унылым, несмотря на свое великолепие, а общество нелюбимой жены наводило на размышление о том, что могло бы быть и что было.

Что же касается мистрис Гаркрос, она была вполне довольна. Она пользовалась обществом мужа, насколько это позволяли его профессиональные занятия. Ее образ жизни был его образом жизни, а если он иногда бывал принужден проводить много времени вне; дома, она не жаловалась. Мистрис Гаркрос не была ревнива, во-первых, потому, что муж не давал ей поводов к ревности, во-вторых, потому, что сама она не могла допустить, чтобы другая женщина могла произвести впечатление на человека, которого она удостоила своим выбором.

Муж ее не всегда имел возможность быть ее провожатым, но она редко являлась в общество одна. Уэстон Валлори был всегда к ее услугам. Он считал честью и удовольствием сохранить у мистрис Гаркрос должность ручной кошки, которую он так хорошо исполнял у мисс Валлори. Уэстон привозил ей новейшие фотографии для ее портфелей. Уэстон отыскивал знаменитых людей для ее вечеров, Уэстон помогал ей составлять списки гостей для ее обедов, Уэстон составлял меню, словом, Уэстон имел необыкновенное призвание ко всем мелочным занятиям, которыми пренебрегал Губерт Гаркрос. Последний видел, что Уэстон ухаживает за его женой и не мешал ему. Это избавляло его от излишних хлопот, а ревновать Августу ему и в голову не приходило. Она была выше подозрений.

В течение нескольких лет супружества не было нескольких часов задушевного разговора между мужем и женой. О детстве и юности Губерта Вальгрева, об его молодости с ее испытаниями и соблазнами, Августа не знала ничего. Она не способна была сильно интересоваться тем, что было до нее, но раза два пробовала расспросить своего мужа об его прошлом.

— Я думаю, ни одна женщина не знает так мало о своем муже, как я о тебе, Губерт, — сказала она тоном жалобы.

— Потому что редкий человек может рассказать так мало о своем прошлом как я, — жалобно возразил мистер Гаркрос. — Некоторые люди имеют историю, я — никакой. Моя юность прошла в Регби и в Кембридже в беспрерывной работе. Я много трудился, милая Августа, и это все мое прошлое. Если в моей жизни должны быть необычайные события, они еще впереди.

Мистрис Гаркрос была замужем целый год, прежде чем проникла в квартиру своего мужа в Темпле. Однажды летом, когда ей неожиданно пришла фантазия дать обед в тот же день, она села в карету и отправилась прямо в Темпль. Ее ввели без доклада в приемную мужа. Мистер Гаркрос стоял, облокотись на конторку, и с утомленным видом перелистывал какое-то тяжебное дело. Он с невыразимым удивлением поднял глаза на жену.

— Августа! — воскликнул он. — Я так же мало ожидал увидеть здесь тебя, как принцессу Марию или какую-нибудь другую столь же важную особу. Разве в Кресченте землетрясение или что-нибудь в этом роде?

— Я пригласила несколько человек знакомых на обед, Губерт, и хотела предупредить тебя, чтобы ты обедал дома. Какая славная квартира! А я думала, что в Темпле все грязно и безобразно.

— Не везде, душа моя. Некоторые из нас дерзают жить удобно. Не хочешь ли хересу с содовою водой? Ведь у меня тут свой погреб.

— Ты знаешь, что я не пью вина до обеда. Какая славная картина, — воскликнула она, увидав картину над камином. — Это портрет? Славное лицо, но в нем есть что-то неприятное.

— Мне жаль, что оно тебе не нравится, Августа, — отвечал спокойно мистер Гаркрос. — Это портрет моей матери.

— В самом деле! Ты так скрытен относительно своего родства, что должен простить мне мои слова. Лицо очень красиво, конечно, но я не вижу в нем ни малейшего сходства с тобою.

— Сходства никакого нет. Я имею честь походить на отца и его предков.

— С какой насмешкой ты это говоришь. Можно подумать, что твой отец был очень дурной человек.

— Я и не говорю, что он был хороший человек. Я знаю о нем только то, что он был расточительный негодяй и что он пожал плоды своей расточительности, что случается не со всеми подобными ему негодяями.

— О, Губерт, можно ли так говорить!

— Это неприлично, не правда ли? Всякий отец должен быть безупречным в глазах своего сына. Знаешь, Августа, что у меня тяжелое прошлое и что для нас обоих лучше не касаться его. Я не могу говорить об отце хладнокровно.

— Как угодно. Но скажи мне, почему мистрис Вальгрев нарисована в таком странном костюме?

— Не знаю, может быть, это ее фантазия, а может быть, мода того отдаленного времени. Я был слишком мал тогда, чтоб обратить внимание на костюм. Эта картина наследственная и единственная, которою я обладаю.

Мистрис Гаркрос обошла комнату, осмотрела полки с книгами, камин с расставленными на нем пенковыми трубками, ящиками для сигар и табака, с часами в форме скелета и термометров в виде иглы Клеопатры, посмотрела на красивый вид из окна и осталась не совсем довольна, что муж ее имеет комнату много лучше той, которая была отведена ему в Мастодон-Кресченте. Она, однако, не сделала никакого замечания по этому поводу и уехала сильно заинтересованная картиной над камином.