Лондонский сезон миновал, и мистер и мистрис Вальгрев Гаркрос отправились по обязанности погостить у мистера Валлори в его вилле на острове Вайте, очень приятном месте после бесконечных улиц и скверов, с их пыльною зеленью и дымным небом. С ними была яхта, на борту, которой мистер Гаркрос любил лежать и читать метафизические книги, не слишком усердно следя за автором, между тем как Августа вела светский разговор с какою-нибудь приятельницей. Само собою разумеется, что они поехали в Райд, когда это место было переполнено приезжими, так что они только перешли из одной сферы обедов и приемных дней в другую такую же сферу, но менее обширную и варьируемую по временам катаньем по морю и пикниками.

Уэстон был с ними. Дядя считал его теперь уже слишком полезным человеком, чтоб относиться к нему с пренебрежением. И действительно, Уэстон со своим неизменным прилежанием и осмотрительностью сумел сделаться душою фирмы. В важных делах голос Валлори старшего по преданию все еще считался голосом оракула, но старик все чаще и чаще поддавался подагре и стал думать слишком много о своих обедах, а новое поколение Сити было вполне довольно советами и услугами Уэстона. Он был не такой формалист, как старшие члены фирмы, он придавал менее значения мнению судей и иногда даже позволял себе выказать добродушное презрение к джентльменам в длинных мантиях. Он держал себя доступно, и его способность к ведению дел, его сообразительность и уменье разъяснить всякое судебное затруднение были так обширны, что на долю клерков или младших партнеров выпадали только самые мелкие дела и второстепенные подробности дел, которые вел Уэстон. Он был руководителем всей фирмы, но несмотря на это, находил время помогать своей кузине в ее приемные дни и сопровождать ее на классические matinées, когда муж ее был слишком занят, чтобы служить ее провожатым. Один знакомый спросил его однажды в клубе, спит ли он когда-нибудь. Уэстон отвечал:

— Иногда случается, во время большой вакации.

Он был теперь в Райде, красивый и бодрый, с таким свежим цветом лица и моложавостью в своей фигуре, которым могли позавидовать многие молодые патриции, незнакомые с умственною работой и с дымом Сити.

— Не знаю, как вы это делаете, Уэстон, — сказал ему однажды Гаркрос, сидя с ним и с женой в своей красивой гостиной, выходившей окнами на море. — Я подозреваю, что вы обладаете каким-нибудь чудесным эликсиром. Вы или пьете кровь невинных младенцев, или время от времени завертываетесь в свежую обезьянью шкуру, или знаете какое-нибудь другое необыкновенное средство, которым сохраняете в себе этот юношеский вид.

— Разве у меня действительно юношеский вид? — спросил Уэстон с довольною улыбкой. — Мои средства самые простые. Я не наедаюсь до изнеможения, не пью никакого вина кроме амонтильядо, завтракаю сухарь с бутылкой содовой воды, ношу платье от лучших лондонских портных и, главное, считаю долгом относиться к жизни легко. Я стараюсь подражать тому лондонскому гражданину, который, проснувшись однажды ночью и увидев, что половина города охвачена пожаром, рассчитал, что пройдет три часа, прежде чем огонь достигнет до его дома и преспокойно доспал свою ночь. Я никогда заранее не тревожусь невзгодами, которые могут постигнуть меня в будущем.

— Я желал бы всею душой быть способным руководствоваться вашею удивительною философией, — сказал Гаркрос с одною из тех внезапных вспышек чувства, которыми он иногда приводил в изумление свою жену.

Она подняла на него полный недоумения взгляд со страниц последнего модного романа.

— Надеюсь, что жизнь твоя не так тяжела, чтобы ты нуждался в поддержке какой-нибудь философии, Губерт, — сказала она своим самым холодным тоном.

— Конечно. Что может быть приятнее моей жизни? Разве это не такая жизнь, от которой не отказался бы ни один благоразумный человек? Я знаю, что я должен быть благодарен случаю, открывшему мне двери этого земного рая. Но как на самом светлом небе бывают тучки, так и в моей жизни бывают грустные минуты.

— Ты действительно не можешь похвалиться веселым характером. Ты бываешь весел только в обществе.

— Разве бутылка шампанского может пениться без конца? — спросил мистер Гаркрос. — Общество слишком многого требует от человека. Оно хочет, чтоб он беспрестанно раскупоривался и беспрестанно пенился. Не мудрено, что он становится никуда не годным в обыденной жизни. Если бы ты позволила мне проехаться с тобой в нынешнем году по Испании, Августа, ты нашла бы меня очень занимательным спутником. Я хорошо знаком по описаниям со многими испанскими видами и, главное, мы были бы далеко от людей, которых ты называешь своим кругом общества. Ты не можешь вообразить, как я оживился бы под благодетельным влиянием одиночества.

— Какое дикое предложение, Губерт! Ты слышал тысячу раз, что в Испании нет гостиницы, в которую могла бы войти порядочная женщина. Разве ты не помнишь историю о содержателе гостиницы, который был в то же время сапожник и стряпал котлеты на своем грязном кожаном переднике. Каково есть котлеты, приготовленные на кожаном переднике! Притом ты знаешь, что я обещала быть у Клеведонов после пятнадцатого августа. Двадцать девятого день рождения сэра Френсиса, и в парке будет завтрак, а вечером бал и праздник для фермеров и вообще для бедных.

— Неудачный, конечно, — сказал Гаркрос сухо. — Все такие праздники, имеющие целью соединить высший класс общества с низшим, ведут всегда к фиаско. Разве сэр Френсис не может отпраздновать свое рождение без нашего присутствия? И что за фантазия праздновать рождение!

— Не понимаю, что у тебя за таинственная причина отговариваться от этого визита, Губерт! — воскликнула мистрис Гаркрос с очевидным неудовольствием. — Можно предположить, что у тебя действительно связаны с этим местом какие-нибудь воспоминания, или такие приятные, что тебе не хочется посетить опять это место при изменившихся обстоятельствах, или такие печальные, что тебе тяжело возобновить их.

Мистер Гаркрос нахмурился и взглянул на Уэстона.

Ему тотчас же пришло в голову, что подозрение жецы его возникло не без содействия этого человека.

— Я не имею никакой таинственной причины отговариваться от поездки, в. Клеведон, — сказал он, — и, конечно, поеду, если ты так настаиваешь. Я еще никогда не отказывался исполнить твое желание, когда имел возможность его исполнить. Но повторяю тебе, что я терпеть не могу гостить в чужих домах. Когда я имею возможность отдохнуть, — а ты знаешь, что это случается редко, — я хочу жить как мне хочется, а не по чужому звонку. По окончании сезона я всегда стремлюсь пожить подальше от Вест-Энда. Я охотно отправился бы с тобой в Алжирию и пожил бы с маврами, или устроил бы экспедицию в арктические моря, если б имел на это время. Все что угодно, только не загородная Бельгревия, Тубурния или Кенсингтония.

— Жаль, что обязанности цивилизованной жизни не позволяют нам отправиться на северный полюс, — возразила мистрис Гаркрос с саркастическим смехом. — Но если ты не дорожишь друзьями, то я ими дорожу и очень не желала бы огорчить Жоржину Клеведон. Бедное дитя! Ей будет сначала очень трудно управлять таким большим домом, как Клеведон, и я обещала помочь ей.

— Как! Разве ты смыслишь что-нибудь в этом искусстве? — спросил Гаркрос удивленным тоном. — Разве ты когда-нибудь унижалась до таких мелочей, как хозяйство? Я думал, что Флюмен и мистрис Канди управляют всем нашим домом.

— Как ты бестолков, Губерт. Я конечно, никогда не стану исполнять в своем доме должность экономки. Я никогда не вмешивалась в хозяйство, и ни одна женщина, желающая занимать приличное положение в обществе, не должна обременять себя такими пустяками. С папа у меня было сделано на этот счет условие: «Я никогда не вмешиваюсь в ваши распоряжения, — сказала я, а вы не тревожьте меня никогда хозяйственными потребностями».

— В таком случае не лучше ли было бы послать в Клеведон мистрис Канди? Она научит Жоржину хозяйству.

— Неужели ты в самом деле думаешь, что леди Клеведон нуждается в советах, касающихся супов и желе, жалованья слугам, мыла, свеч и так далее? Я взяла на себя научить ее занять подобающее ей положение в графстве.

— Но, душа моя, знаешь ли ты сама что-нибудь о графствах?

— Я знаю общество, — возразила Августа с достоинством. — Кентское высшее общество не отличается от общества Мастодонт-Кресченда.

— К сожалению, ты права, — возразил мистер Гаркрос со слабым вздохом. — Говорят, что печатный станок уничтожил волшебниц, а я к этому прибавлю, что железные дороги уничтожили всякую индивидуальность в людях. Сельский джентльмен теперь не существует. Если бы сэр Рожер Коверли был еще жив, кто отказался бы погостить у него? Интересно было бы также провести неделю у сквайра Уэстерна; это был человек оригинальный.

— Так я могу надеяться, что ты поедешь со мной в Клеведон, — сказала Августа после небольшой паузы, в продолжение которой она возвратилась к своей книге, а мистер Гаркрос к созерцанию моря с нависшими на нем тяжелыми тучами. Уэстон стоял спиной к камину, делая вид, что читает Times. Предыдущий разговор имел для него особый интерес. Он все более и более убеждался, что пребывание мистера Вальгрева в Кентской ферме было связано с каким-нибудь эпизодом, о котором не мешает навести справки.

— Я поеду, если ты желаешь. Мне все равно, где ни провести последние недели августа.

— Мы не пробудем там более двух недель, — сказала мистрис Гаркрос, смягченная уступчивостью мужа, — а потом, если тебе не шутя хочется на континент, я с удовольствием поеду куда тебе угодно.

— Даже на северный полюс? — спросил мистер Гаркрос улыбаясь. «Если бы мы проводили жизнь в полярных странах, наши отношения не могли бы быть холоднее, чем теперь», — прибавил он про себя.

— Уэстон тоже приглашен, — продолжала мистрис Гаркрос. — Сэр Френсис пригласил его, когда они встретились в сквере. Папа предпочитает остаться здесь с своею подагрой. Я не думаю, что в Клеведоне собралось большое общество. Сэр Френсис имеет еще мало знакомых в Англии, а Жоржи, конечно, не захочет наполнить дом своею родней.

Итак, было решено, что Губерт Гаркрос отправится в Клеведон и будет есть, пить и веселиться там, где он провел один счастливый летний день и где все должно было живо напоминать ему о Грации. Он вспомнил комнату с полукруглым окном, в которой он открыл ей свою роковую тайну и в первый раз держал ее в объятиях и подумал, какова теперь эта комната, изменилась или нет, и что он почувствует, войдя в нее опять?

Долго после страшного ноябрьского дня жил он постоянно в опасении встретиться с кем-нибудь из родни Грации Редмайн. Но страх его оправдался только посещением Джона Ворта, который обвинил его довольно прямо в том, что он соблазнил и увез Грацию и которому он солгал без зазрения совести. Мало-помалу опасения его рассеялись. Он слышал о переселении мистрис Джемс и всего ее семейства, слышал, что Брайервудская ферма стоит пустая и считал себя в безопасности. Тем не менее ничего не могло быть ему неприятнее поездки в Клеведон, и он согласился на эту поездку только из опасения возбудить подозрение в жене. Если б у него спросили, чего он опасается или почему он, человек вовсе не склонный к мечтательности, так боится увидеть опять знакомые места, его ответ был бы самый неопределенный. Он только знал, что ему неприятно это посещение и что он дал согласие против своего убеждения.

«Если мне грозит какая-нибудь опасность в этом месте, я сам иду на нее», — сказал он себе. «Но едва ли есть какая-нибудь опасность. Все семейство в Австралии; Брайервудский дом заперт. Бедный старый дом, где я впервые узнал, что мое сердце есть нечто иное, чем простой орган, помогающий кровообращению! Бедный старый сад, где я был так безумно счастлив!»