Если человек чувствует потребность проживать так пли иначе свои деньги, — что, по-видимому, есть непременное условие существования для многих, — он едва ли найдет более приятный способ бросить несколько сотен фунтов, как тот, который придумала Жоржнна Клеведон по поводу двадцать девятого дня рождения сэра Френсиса. В такой чаше наслаждения, по-видимому, не может быть ни одной горькой капли, когда соблюдены все условия для успеха, когда нет ни одной забытой волшебницы, которая могла бы явиться среди праздника и накликать несчастие на принца и принцессу дома. Тем не менее кто поручится, что даже в этом идиллическом мире сердце Сусанны Джонс не разрывается от досады при виде нового платья Мери Смит, что чувство унижения не угнетает мистрис Броун при виде новой шляпки мистрис Робинзон? тогда как скудное жалованье ее мужа не дало ей даже возможности украсить свою голову какою-нибудь лентой. Кто решится утверждать, что муки ревности, терзающие сельского Стрифона при виде любезничанья его Хлои с Дамоном, не так же ужасны, как страдания какого-нибудь лондонского денди, смущаемого неверностью графини.

Сэр Френсис Клеведон не задавался такими вопросами, когда смотрел на палатки, флаги, цветы и фонтаны и нарядно одетых поселян, толпившихся на зеленом амфитеатре под полуденным солнцем. Он думал, вопреки мнению Джона Ворта, что Жоржи нашла очень хорошее средство бросить две или три сотни фунтов.

— Так ты доволен, Франк? — сращивала Жоржи, стоя рядом с мужем на площадке пред домом и глядя на толпу. — Я была бы в отчаянии, если бы все это тебе не нравилось. Ужасно подумать, что ты женился на девушке, у которой не было гроша за душой, и что она с самого начала принялась мотать твои деньги. Но ведь это только раз в год, и все для тебя, и я надеюсь, что ты доволен.

— Могу ли я быть недоволен тобою, когда ты в этой шляпке? — отвечал сэр Фрэнсис, глядя на прекрасное молодое лицо, обрамленное азалиями и блондой. Жоржина была в этот день вся в белом, как и Сибилия, стоявшая рядом с ней и любезничавшая с другом своего брата, инженерным капитаном Гартвудом. Гости, приглашенные на этот день, еще не начали съезжаться, гости, жившие в доме, лениво бродили из угла в угол, выглядывали в окна, выходили на площадку и смотрели на толпу людей низшего разряда с удивлением и снисходительным любопытством.

— Я очень рад, что они бедные проведут весело хоть один день, — сказала добродушная мистрисс Чевиот, не имевшая ничего общего с этими илотами.

— Да, — пробормотал Уэстон. — Мы должны радоваться за них, но было бы забавнее видеть их, если бы сегодня шел дождь. Я был на летнем гуляньи в Иорке. Дождь лил беспрерывно, и ничего не могло быть забавнее, как видеть публику на открытых местах. Я уверен, что нам было бы веселее, если бы сегодня была дурная погода. Вообразите девушек танцующими в калошах, pas de galoches.

Мистрис Гаркрос сидела в садовом кресле и смотрела рассеянно на толпу в парке, бродившую взад и вперед под музыку местного оркестра, игравшего марш из Фауста Гуно. Сельские гости были уже очень веселы. Под деревьями была устроена «тетушка Салли», любимая народная игра, и молодые люди уже бомбардировали лицо старой леди, но все чувствовали, что в дообеденное время не может быть настолько веселья. Арендаторы, аппетит которых был возбужден утреннею прогулкой, готовы были завидовать поселянам, долженствовавшим обедать раньше, и утешались только мыслью, что их банкет будет наслаждением в настоящем, когда обед поселян перейдет уже в область прекрасных воспоминаний.

Тяжелы были чувства Августы, когда она смотрела на эту праздничную толпу и думала, что все эти арендаторы и рабочие могли бы быть арендаторами и рабочими ее мужа. Она не завидовала дешевой популярности, которую приобретал сэр Фрэнсис в этот день, и смотрела на праздник, как на пустую выдумку и совершенно лишнюю трату денег. Она смотрела с пренебрежением на репутацию, приобретаемую жареными быками и бочками пива. Губерт сумел бы воспользоваться как следует средствами, которыми обладал сэр Френсис. Он не стал бы как теперь тратить свои дарования на судебном поприще, а вступил бы прямо на поприще государственного человека, ведущее к почестям, которые были всегда высшим благополучием в глазах англичан. Теперь труд его был выгоден только в материальном отношении, но с шестью или семью тысячами годового дохода и с положением землевладельца было бы совсем другое дело. Такой доход, увеличенный ее богатством, дал бы ему возможность приобресть высокое положение в обществе.

«Он будет в парламенте в следующую сессию», — сказала она себе. «Он приобретет имя, которое общество будет уважать. Слава адвоката не стоит трудов. Я буду гордиться им, если он отличится на политическом поприще, буду гордиться вопреки тому, что знаю о нем».

Ее чувства к нему были смесью эгоистического стыла и сострадательной любви. Если бы она не любила его, она не была бы так оскорблена его скрытностью с ней. Но она любила и жалела его, несмотря на холодность их отношений, холодность, которую она неспособна была прервать словом или делом. Она была уверена, что ссора их продолжится не долго, что он смирится и попросит у нее прощения, и она простит его, и тогда предложит ему вступить в парламент, напомнив ему факт, который они оба долго игнорировали, тот факт, что ее богатство принадлежит ему, и что слава, которую он приобретет на политическом поприще, будет для нее несравненно дороже тех жалких успехов, которых значение оценивается только количеством фунтов, шиллингов и пенсов.

Все это она намерена была сделать со временем. Она была не из тех энтузиастов которые, воодушевившись какою-нибудь новою идеей, бегут сообщить ее первому встречному. Она долго обдумывала свои планы и предоставляла им созревать в глубине ее души. Она сознавала, что ее взгляд на положение мужа становился великодушнее и благороднее, и была уверена, что он примет ее предложение охотно и с благодарностью.

Другая женщина рассталась бы с ним навеки после такого открытия, думала она, и ее первым побуждением, когда она узнала тайну, было также расстаться с ним навсегда, но в ней это чувство было затушено в самом начале ее страхом пред мнением света. Мистрис Гаркрос неспособна была дать свету повод судить и рядить о ней.

Мистер Гаркрос был на празднике одним из почетных распорядителей, и в половине первого он, капитан Гартвуд, мистер Голль и Уэстон Валлори были уже среди гостей, все с голубыми бантами и розовыми бутонами. Уэстон отыскал мисс Бонд, сиявшую в своем новом розовом платье. Она скрылась от отца, пока этот серьезный господин обсуждал вопрос об оправдании по совести, и теперь принимала комплименты молодых людей тем с большею свободой, что мистер Флуд был в это время занят в конюшне, помогая распрягать лошадей посетителей, уже начавших съезжаться.

Джанна приветствовала мистера Валлори вспышкой румянца и улыбкой. Ее деревенские поклонники скоро почувствовали свое ничтожество в сравнении с этим блестящим лондонским денди, и смущенные ушли искать утешения у других девушек.

— Как вы прелестны в этом розовом платье! — сказал Уэстон, осматривая Джанку своим смелым взглядом. — Ваш костюм лучше всех, какие я видел сегодня.

— Очень рада, что он вам нравится, — отвечала девушка. — Я купила его на ваш подарок, но, конечно, не сказала этого отцу. Он выгнал бы меня из дома, если бы узнал, что я взяла у вас соверен.

— Так я не подвергну вас опять опасности изгнания. Следующий подарок, который вы получите от меня, будет платье, мною самим купленное.

— О, нет! это невозможно. Отец непременно заметит, если я надену что-нибудь новое. Мне пришлось сочинить ему целую историю, чтобы получить позволение купить это платье. Я сама знаю, что не должна была брать деньги у вас, но мне необходимо было купить что-нибудь новое к нынешнему дню, и ваш подарок был как нельзя более кстати.

— Прелестная простота! — сказал Уэстон с своею натянутою улыбкой. — В Лондоне есть женщины, которые забирают на чужой счет у модисток на пятьсот фунтов в год.

Он бродил с мисс Бонд по опушке леса, и находил новее не неприятную эту часть своей обязанности почетного распорядителя. Мистер Гаркрос, встретясь с ним, заметил его спутницу, несмотря на то, что был занят разговором с одним из главных арендаторов, представленным ему самим сэром Френсисом и обещавшим ему свою поддержку за обедом. Дворецкий бросил жребий и мистеру Гаркросу досталось председательствовать за одним из самых скромных и ранних обедов.

— Я буду помогать вам, господин председатель, — сказал фермер Гольби. — Я знаю всех мужчин, женщин и детей на расстоянии двадцати миль вокруг Кингсбери, и желал бы, чтоб их было побольше, и чтобы мне не приходилось иметь дело с ирландскими негодяями во время сбора хмеля.

— Вы принадлежите к Кингсберийскому приходу? — спросил мистер Гаркрос, наговорившись вдоволь об урожае хлеба и хмеля.

— Форма Гигс, сэр, на расстоянии мили от Кингсберийской церкви. Я арендую ее с тех самых пор, как умер старый Гигс, то есть около тридцати семи лет.

— Ферма Гигс. Помню. Это недалеко от места, называемого Брайервуд, не правда ли?

— Да, менее чем в двух милях. Я хажнвал в Брайервуд между чаем и ужином, когда Редмайн был не таким угрюмым человеком, как теперь, и когда его покойная дочь была еще вот такая крошка.

Он опустил руку на высоту ярда от земли, и с любовью поглядел вниз, как бы видя хорошенькую головку маленькой Грации.

Сердце мистера Гаркроса облилось кровью при этих словах, и прошло несколько минут, прежде чем он собрался с духом продолжать разговор. Некоторые слова из ответа фермера привели его в недоумение.

— Вы говорите о Ричарде Редмайне, как будто видели его недавно. Я слышал, что все семейство эмигрировало.

— Да, — отвечал фермер возмутительно растягивая слова, — семейство эмигрировало; Джим, жена его и два сына, славные рослые парни, каких мало. Они переселились в Австралию, где Ричард Редмайн купил именье за десятую долю его стоимости, как говорят. Они, то есть Джим, жена его и сыновья, уехали вскоре после смерти дочери Редмайна. Она умерла далеко от родного дома, сэр, и много толков было по этому поводу, но не думаю, чтобы кто-нибудь здесь знал что-нибудь достоверное об этой истории, и что касается меня, я полагаю, что в ней было больше дурного, чем хорошего.

Мистеру Гаркросу пришлось выслушать историю Грации, рассказанную фермером по догадкам и с бесчисленными комментариями.

— Да, это была тяжкая утрата для бедного Редмайна, сэр, потому что дочь его была прекрасная девушка, — заключил фермер Гольби.

Мистер Гаркрос был принужден повторить свой вопрос.

— Я спросил вас, где теперь Ричард Редмайн, в Австралии или нет?

— Нет, сэр, нет. Ричард Редмайн не в Австралии. Джим, жена его и сыновья в Австралии, но Ричард Редмайн вернулся в отечество, и так изменился, что его узнать нельзя. В былое время мы провели с ним немало приятных вечеров за трубками и за домашним пивом, но теперь он не подходит к своим старым друзьям, и очень ясно им показывает, чтоб и они не подходили к нему.

— Так он дома, в Брайервуде?

— Да, он дома, и я видел его у калитки третьего дня, когда возвращался с ярмарки.

Нельзя сказать, чтоб это известие пробудило в Гаркросе чувство страха. Он не способен был бояться кого бы то ни было. Но тем не менее близость Ричарда Редмайна внушала ему необъяснимый ужас. «Из всех людей я избегал только тебя». Правда, что если бы даже они встретились лицом к лицу, было мало шансов, чтоб отец Грации узнал его. Его неосторожный подарок медальон с его портретом, был потерян. Грация сообщила это ему на пути в Лондон, рассказывая о своем страдании без него. Странно было ему вспоминать все это и думать о том времени, когда он считал возможным служить двум богам: светскому успеху и потребностям своей души.

Он решил, что встреча с Редмайном не грозит ему никакою опасностью. Медальон с его портретом, к счастью для него, был потерян; имя не могло также выдать его.

«Хоть на это пригодилась глупая перемена имени», — сказал он себе.

Между тем как он определял свое положение, раздался звонок к первому обеду, и множество лиц просияло радостными улыбками. Полковник Давенант думал было возвестить обед пушечным выстрелом, но так как эта мысль была отвергнута, он удовольствовался большим набатным колоколом, снятым с небольшой колокольни над швейцарскою и вынесенным на лужайку, и звонил в него сам с видом предприимчивого балаганщика на сельской ярмарке.

— Что же вы, друг мой? — воскликнул он, завидев мистера Гаркроса, ходившего с фермером Гольби. — Ведь вы знаете вашу палатку, не правда ли? С голубыми флагами. Ваши гости уже входят, и вам следует быть уже на вашем месте. Поспешите.

— Представление начинается, — отвечал мистер Гаркрос, смеясь.

Ом решил выбросить на время из головы отца Граним, и пошел в палатку в сопровождении своего помощника фермера Гольби.

— Вы должны взять на себя провозглашение тостов, мистер Гольби, — сказал он своим небрежным тоном. — Я, право, не знаю, в чем состоит моя обязанность.

Слова эти были большою несправедливостью в отношении к полковнику Давенанту, который в течение последней недели не выпускал из рук карандаша и записной книжки, составлял подробные планы обедов, назначая каждому его место, для того чтобы ни один сельский Капулетти не очутился рядом с Монтекки, ни один Гибелин не нашел с своем соседстве Гвельфа, и составил списки всех заздравных и благодарственных тостов. Сколько трудов стоило ему разъяснить мистеру Гаркросу его обязанности! И все это пропало даром.

Клеведонский луг во время звонка к обеду представлял прекрасное зрелище. Теплая летняя погода, белоснежные палатки с яркими разноцветными флагами, весело развевавшимися в воздухе, нарядная толпа счастливых поселян, запах съестного, и вместо фона прекрасный старый дом с красивыми башенками, резко выделявшимися на голубом небе. Но как ни прекрасен был наружный вид, проголодавшиеся поселяне находили внутренность палаток привлекательнее. Что могло быть живописнее громадных ростбифов с приличными украшениями из хрена и петрушки, и разукрашенной дичи, аромат которой даже издали был восхитителен, и молодых баранов и гусей, погибших раньше времени? Какой контраст цветов мог быть прекраснее контраста темно-бурых цветов мяса с зеленью салата и громадными французскими хлебами, от которых каждый из гостей мог отрезать себе хоть по целому ярду?

На одном конце палатки, возле места председателя, стояла коллекция бочонков пива и бутылок вина, которыми должен был распоряжаться мистер Гаркрос с помощью буфетчика.

Он сел на свое место среди оглушительного стука ногами и лавками и гула голосов поселян, которые усаживались под наблюдением самого полковника, взявшего на себя обязанность главного распорядителя праздником.

— Тише, леди и джентльмены, ради Бога потише! — крикнул он, и вслед за этим возгласом на другом конце стола встал джентльмен с длинными прямыми волосами и в белом галстуке и произнес молитву, показавшуюся гостям слишком длинною. Когда он кончил, раздался общий вздох облегчения, и поднялась страшная стукотня ножами и вилками.

Полковник обошел вокруг стола, призывая внимание гостей на различные блюда.

— Вот тот ростбиф очень хорош, сударыня, — обратился он к толстой матроне. — Я советую вам попробовать его, А если вы, душенька, любите жареных гусей, — продолжал он, обращаясь к покрасневшей девушке, — вам нигде не найти такого гуся, как тот, который стоит пред вами. Кто из вас, джентльмены, возьмется разрезать гуся?

С такими замечаниями полковник обошел стол и отправился в другую палатку.

Мистер Гаркрос между тем исполнял свою обязанность более скромным образом. Он следил, чтобы пред всяким гостем стоял постоянно стакан пенистого эля или портера, угощал прекрасный пол хересом, и не выпускал из виду даже самых отдаленных гостей. Так как сельское население оказалось не совсем искусным в резании мяса, он сам резал кусок за куском, с быстротой и ловкостью, казавшимися гостям сверхъестественными. В полчаса он изрезал мяса больше, чем во всю свою предшествовавшую жизнь, и в то же время находил возможность любезничать со своею соседкой. Направо от него сидела самая старая женщина в Кингсберийском приходе, которая, по преданию, первая в своем околотке стала употреблять каток. Эта досточтимая матрона оказалась глуха, как камень, и внимательность мистера Гаркроса к ней ограничивалась только тем, что он подавал ей самые мягкие куски цыплят и белого хлеба, и от всей души желал, чтоб она кончила обед, не подавившись. Но его соседка по левую руку, Джанна Бонд, была молода и хороша, и он вспомнил, что видел ее в обществе Уэстона Валлори. Мистер Гаркрос был в том настроении духа, когда человек хватается за всякое развлечение, каково бы оно ни было, чтобы заглушить в себе тяжелые воспоминания и притупить медленную агонию раскаяния. Пустой разговор с сельскою красавицей не доставлял ему ни малейшего удовольствия, но самый процесс разговора развлекал его. Он пил больше, чем имел обыкновение пить в это время дня, и говорил так много, как способен был говорить только на больших обедах, в кругу общества, где считал нужным блеснуть умом, и этим средством заглушал в себе мысли о Ричарде Редмайне. Он не окидывал робким взглядом гостей, сидевших за столом, и не боялся увидеть этот роковой незнакомый образ. Неприятное известие, которое сообщил ему фермер Гольби, оставило в нем только неопределенное чувство беспокойства и предчувствие близкой опасности.

Мисс Бонд между тем была вполне довольна своим положением. Она занимала почетное место, которым завладела в минуту общего смятения, когда более робкие девушки стояли под руку со своими родными или кавалерами и ждали, чтобы их усадили, она обманула Уэстона Валлори, просившего ее сесть рядом с ним в палатке с красными флагами, она бесила своего преданного жениха Джозефа Флуда, сидевшего за несколько человек от нее, и бросавшего на нее свирепый взгляды в негодовании на ее кокетство. Все это доставляло ей большое удовольствие.

— Вот он лондонский джентльмен, о котором она толкует, — сказал себе Джозеф Флуд, и мистер Гаркрос пострадал в его мнении за все грехи Уэстона Валлори. — Она теперь не скажет со мной слова во весь вечер.

Мисс Бонд чувствовала на себе негодующий взгляд своего жениха, и тем с большим удовольствием кокетничала с мистером Гаркросом. За обедом было много говора и еще больше смеха, задушевного смеха по поводу самых незатейливых шуток. Это был говор и смех людей, забывших прошлое, не беспокоившихся о будущем и вполне наслаждавшихся настоящим. Их шутки и прибаутки были так же стары и топорны, как утварь их коттеджей, переходящая по наследству из поколения к поколению.

До сих пор мистер Гаркрос встречался с этим классом только как со свидетелями в суде. Теперь он находил, что они в общественной жизни не интереснее, чем в суде. «Но я думаю, что между ними встречаются и прекрасные характеры, или материал для прекрасных характеров», — думал он, глядя на окружавшие его лица. «Мне кажется, что у известного числа людей этого класса должна быть такая же пропорция природного ума, как у такого же числа людей, воспитанных в Вестминстере или в Оксфорде. Или ум зависит также от крови, и люди подвластны тем же законам, от которых зависит порода скаковых лошадей?»

Но он имел мало времени для таких соображений. Тосты следовали один за другим с необыкновенною быстротой. Официальные тосты за здоровье сэра Френсиса, леди Клеведон и мисс Клеведон, за полковника Давенанта, за управляющего Джона Ворта, за мистера Гольби, самого старого и важного арендатора, благосклонно согласившегося занять место за одним из второстепенных столов, между тем как он мог бы обедать с избранными, все эти тосты и много других были провозглашены самим мистером Гаркросом, в приличных случаю выражениях и с тайною скукой в душе, и в ответе на каждый тост следовал длинный спич, произнесенный кем-нибудь из гостей. Обед кончился только в половине четвертого, но мистеру Гаркросу, вышедшему из палатки рядом с мисс Бонд, казалось, что он длился целые сутки.

Местный оркестр уже выбился из сил, и ушел освежиться в одну из палаток, и лондонские музыканты, которым предстояло играть беспрерывно в течение всей остальной части дня, уже настраивали свои инструменты.

— Вы должны отдать последний вальс мне, — сказал мистер Гаркрос, опускаясь на землю у ног мисс Бонд, усевшейся на скамейке под деревом. — Я думал, что обед никогда не кончится. Как хорошо выйти на воздух, и чувствовать запах соснового леса после атмосферы палатки!

— Я не умею вальсировать — отвечала мисс Бонд, опуская глаза. — Мой отец был всегда против танцев. Но я знаю кадриль и лансье. Я выучила фигуры по книге.

— Так мы протанцуем лансье, хотя это самый глупый танец когда-либо изобретенный для унижения рода человеческого, — отвечал мистер Гаркрос, зевая. Он закрыл глаза, и несколько минут дремал под музыку веселого сельского танца. Он имел весьма неопределенное понятие о своих обязанностях почетного распорядителя, и считал их поконченными. «Протанцевать, если потребуется, танец с самою старою или хорошенькою женщиной на празднике он готов, — думал он, — но если полковник намерен подвергнуть его какому-нибудь другому беспокойству, пусть ищет его». Мягкая теплая трава, на которой он сидел, благовонная атмосфера соснового леса, прохлаждаемая легким летним ветром — все это производило на него необыкновенно успокоительное действие. Он вспомнил другой праздничный день в Клеведоне, и образ Грации восстал пред ним во всей своей молодой красоте. О, Боже, если бы он теперь открыл глаза и увидал себя у ее ног! Он вспомнил две грустные строки Соути: