Мистер Вэн увез свою дочь со станции железной дороги во второстепенном дешевом экипаже, который катился по неровным камням длинных улиц, незнакомых Элинор Вэн, до тех пор, пока не выехал на великолепно освещенный бульвар. Веселая пансионерка не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть от восторга, когда смотрела на ослепительные фонари, на театры, на кофейные, хотя она проводила летние вакации в Париже только год тому назад.

— Как все это прелестно, пана! — сказала она. — Будто я никогда не видала этого прежде, а теперь я останусь здесь и никогда, никогда не разлучусь с вами, не буду уезжать так далеко. Вы не знаете, как я бывала иногда несчастлива, милый папа! Я тогда не хотела вам говорить, боясь вас растревожить; но теперь, когда все кончено, я могу вам сказать.

— Несчастлива! — проговорил старик, сжав кулак — Они не были жестоки к тебе, или они осмелились…

— О, нет, милый папа, они были очень, очень добры. Я была фавориткой в школе, папа. Да, хотя там было много богатых девушек, а я была только полупансионерка, но мисс Беннетт и мисс Лавиния очень меня любили, а я бывала иногда беспечна и ленива — не нарочно, вы знаете, папа, я очень старалась учиться для вас. Нет, все были очень добры ко мне, папа, но я иногда думала, как я далеко от вас! Сколько миль лежит между нами и что если вы будете больны… я…

Элинор Вэн прослезилась, отец обнял ее и молча поплакал над нею. Слезы очень скоро выступали на прекрасных голубых глазах старика. Он был того сангвинического темперамента, который до конца сохраняет любимейшие мечты юности. Семидесяти пяти лет от роду, он надеялся, мечтал и обманывал себя так сумасбродно, как в семнадцать лет. Его сангвинический темперамент вводил его в заблуждение более, чем шестьдесят лет. Строгие судьи называли Джорджа Вэна лжецом; но, может быть, его жалкое хвастовство часто бывало скорее прикрашенной истиной, чем ложью.

Был уже первый час ночи, когда карета въехала в темный лабиринт тихих улиц за бульварами. Архиепископская улица была одна из тех грязных и узких улиц, в которых душно в теплую августовскую полночь. Экипаж остановился на углу перед маленькой лавочкой, ставни которой, разумеется, были закрыты в этот час.

— С сожалением должен я сказать, моя душечка, что это лавка мясника, — извинялся Вэн, высаживая свою дочь на мостовую. — Но мне очень здесь удобно: так близко к бульварам.

Старик заплатил извозчику, который положил чемодан барышни на порог маленькой двери возле лавки мясника. Монета, данная на водку, была невелика, но мистер Вэн дал ее с видом принца. Он отворил низкую дверь и ввел свою дочь в узкий коридор. Ни привратника, ни привратницы не было; но на полке, в углу крутой лестницы, стояли свеча и коробочка со спичками. Извозчик отнес чемодан Элинор на антресоли, из уважения к тому, что ему дали на водку, но ушел, пока мистер Вэн отворял дверь комнаты, находившейся напротив. лестницы.

Антресоли состояли из трех комнат, таких низеньких и маленьких, что мисс Вэн почти вообразила себя в кукольном доме. Вся мебель в этих маленьких комнатках носила на себе отпечаток своей национальности. Пестрые занавески, сиявшие грязными тюльпанами и чудовищными розами, позолоченные часы с треснутым циферблатом, пара бронзовых подсвечников, кресла, обитые полинялым зеленым бархатом с медными гвоздями, четверо-угольный стол со скатертью из одинаковой материи с занавесками, дополняли украшения гостиной. Спальни были меньше, теснее, жарче. Толстые шерстяные занавеси закрывали узкие окна и маленькие кровати, делая удушливую атмосферу еще удушливее. Низкие потолки точно висели над головой бедной Элинор. Она привыкла к широким, просторным комнатам, к окнам открытым, без занавесок.

— Как здесь жарко, папа! — Сказала она, тяжело вздыхая.

— В Париже всегда жарко в это время года, моя милая, — отвечал Вэн. — Ты видишь, что комнаты малы, но удобны. Вот эта будет твоя спальная, душа моя, — прибавил он, указывая на одну из комнаток.

Он, очевидно, привык к парижским квартирам и не видал никаких неудобств в полинялом великолепии, в жалком покушении заменить почерневшей позолотой и полинялым бархатом обыкновенные жизненные необходимости.

— А теперь дай мне взглянуть на тебя, моя милая, дай мне взглянуть на тебя, Элинор.

Джордж Моубрэй Вэн поставил подсвечник на камин и привлек к себе дочь. Она сбросила шляпу и широкое серое манто и стояла перед отцом в тоненьком кисейном платьице, каштановые волосы закрывали ее лицо и плечи и сияли при тусклом свете воскового огарка.

— Моя милая, какой красавицей ты выросла, какой красавицей, — сказал старик тоном нежной любви. — Дадим же мы мистрис Баннистер хороший урок, Элинор. Да, наша очередь придет, душечка, я знаю, что умру богачом.

Мисс Вэн привыкла слышать это замечание от своего отца. Она унаследовала его сангвинический характер и очень его любила, следовательно, ей простительно, если она верила его смутным видениям о будущем величии. Она ничего не видела в своей жизни, кроме исчезнувшего великолепия, долгов и затруднительных обстоятельств, Ее не заставляли стать с бедностью лицом к лицу в честной борьбе, которая облагораживает и возвышает крепкого бойца в жизненной борьбе. Нет, она скорее была принуждена играть в прятки с угрюмым врагом. Она никогда не выходила па открытую борьбу, никогда не смотрела своему врагу прямо в глаза твердо, решительно, терпеливо. Она освоилась со всеми низкими и жалкими увертками, посредством которых слабые и малодушные стараются обмануть врага, но ее никогда не учили употреблять те меры, посредством которых враг мог быть честно побежден.

Мистрис Баннистер, о которой говорил мистер Вэн, была его старшая дочь, которая была очень-очень к нему неблагодарна, но его словам, и теперь, на старости лет, давала ему такое маленькое содержание, что он мог занимать только антресоли над лавкой мясника и обедать ежедневно в дешевых ресторанах Палэ-Ройял.

Мистер Вэн привык жаловаться на недостаток привязанности свой дочери в весьма горьких выражениях, пересыпанных цитатами из «Короля Лира». Право, мне кажется, он считал себя обиженным наравне с этим оскорбленным британским монархом и отцом, не зная одного довольно важного обстоятельства, что между тем, как сумасбродство Лира состояло в том, что он слишком щедро разделил свое состояние между недостойными дочерьми, мистер Вэн истратил то наследство, которое его дети получили от своей матери.

Мистрис Баннистер, побуждаемая своим мужем, протестовала, за несколько лет перед этим, против разных сумасбродных и расточительных поступков своего отца, которыми он растратил состояние, долженствовавшее принадлежать им. Она отказалась давать своему отцу, более того, жалкого состояния, о котором было упомянуто выше, хотя, гак как она теперь была богатая вдова и, следовательно, властна располагать своими поступками, она могла бы сделать более.

— Да, моя душечка, — говорил Вэн, гордо любуясь красотою своей младшей дочери. — Мы справимся с мистрис Баннистер и со всеми остальными. Моя младшая и любимая дочь даст им урок. Они могут запрятать своего стари-ка-отца в крошечную квартиру, могут не давать ему денег на маленькие невинные удовольствия, но наступит день, моя душечка, наступит день…

Старик кивнул головой два или три раза с торжественной выразительностью. Я не думаю, чтобы дочь его имела хоть малейшее понятие о том видении, которое мелькало перед ним во все время его настоящей бедности, обманывало его туманной надеждой в далекой будущности. Я думаю, что даже и он едва ли мог бы объяснить его, он ожидал в будущем, его сангвиническая, впечатлительная натура, скованная жестокими кандалами бедности, не поддалась этим цепям и, надеявшись всю жизнь и насладившись такими успехами и таким счастьем, какие достаются на долю весьма немногим людям, он продолжал надеяться и в старости, слепо доверяя, что какой-нибудь неожиданный и негаданный переворот в жизненном колесе выведет его из мрака и опять поставит на вершину, когда-то занимаемую им так гордо.

У него была куча друзей и множество детей, он промотал пе одно состояние, не более заботясь о чужих деньгах, чем о своих собственных, и теперь в его бедности, в его одиночестве только одно дитя его преклонных лет любило его и верило ему. Может быть, и он любил истинно и безусловно только одну Элинор, хотя часто плакал над неблагодарностью других. Может быть, он мог любить ее одну успокоительно для самого себя, потому что ее одну он не оскорблял никогда.

— Но, милый папа, — кротко заступалась младшая и любимая дочь старика. — Мистрис Баннистер, Гортензия, была очень добра — не правда ли? Она платила за мое воспитание мадам Марли, где она сама была воспитана. Это было очень великодушно с ее стороны — не правда ли, папа?

Мистер Вэн покачал головой и поднял свои седые брови.

— Гортензия Баннистер не может сделать великодушного поступка великодушным образом, моя милая. Ехидну можно узнать но ее жалу, а Гортензию можно узнать но ее поступкам. Она дает, но она оскорбляет тех, кто получает ее милости. Прочитать тебе ее письмо, Элинор?

— Пожалуйста, милый папа.

Молодая девушка села на ручку кресла ее отца и обвилась своими нежными, круглыми ручками вокруг его шеи. Она любила его и верила ему. Свет, ухаживавший за ним и восхищавшийся им, пока у него были деньги и когда он мог похвалиться такими знакомыми, как принц-регент и Шеридан, лорд Кэстльрэй, Питт и герцог Йоркский, отстал от него последнее время, и немногие старые знакомые, оставшиеся от этого умершего кружка, скорее избегали его, может быть, под влиянием воспоминания о том, что старик занимал у них то пятифунтовый билет, то мелкого серебра, и никогда не возвращал этих денег. Да, свет оставил Джорджа Моубрэйя Ванделёра Вэна, когда-то владельца Ванделёрского Парка в Чешире и Маубрэйского замка, близь Йорка.

Купцы, помогавшие ему тратить деньги, наконец перестали снабжать его. Он долго жил — он сам так говорил — преданиями прошлого, воспоминаниями о том богатстве, которое он промотал. Но теперь все кончилось, и он удалился эмигрантом в город, в котором играл роль знатного вельможи в великолепные дни реставрации, й принужден был вести низкую и пошлую жизнь, бесславя себя мелкими происками, чтобы достать денег, вполне унизительными для джентльмена.

Он не мог заставить себя сознаться, что он был счастливее в этой новой жизни и что приятнее было ходить прямо и гордо по бульварам, чем прятаться в темные переулки, скрываясь от докучливых кредиторов, как он это делал в свободной Англии.

Он вынул из кармана своего сюртука письмо своей богатой дочери, сюртука модного, хотя теперь поношенного, который был сшит для него сентиментальным немецким портным, плакавшим об утраченном богатстве своего бывшего покупщика, и сшил ему в долг пару платьев. Этот сострадательный немец и не ожидал платы, платье было благодеянием, подарком, так же великодушно отданным, как всякая христианская милостыня, предложенная от святого имени милосердия, но мистеру Вэну приятно было воображать, что он заплатит, он возмутился бы против мысли получить подарок от добродушного ремесленника.

Письмо от Гортензии Баннистер было недлинное. Оно было написано резкими и решительными параграфами и твердым, четким почерком. Элинор Вэн этот почерк показался жестоким.

Старик надел на нос двойной золотой лорнет и начал читать:

Гайд-Парк, августа 13, 1853

«Любезный батюшка, исполняя вашу, беспрестанно повторяемую просьбу, я решилась принять меры, которымия надеюсь обеспечить будущее благосостояние вашей младшей дочери,

Я должна, однако, напомнить вам, что Элинор Вэн и я — дочери разных матерей и что, следовательно, она имеет менее прав на меня, чем родная сестра, и, признаюсь, что я никогда не слыхала, чтобы одна сестра должна была обеспечить другую.

Вы должны также вспомнить, что я никогда не имела ни малейшей дружбы и любви к матери Элинор, которая была гораздо ниже вас званием…»

Элинор вздрогнула, она была слишком пылка для того, чтобы бесстрастно выслушать это письмо. Отец ее почувствовал внезапное движение руки, которая обвивала его шею.

— Твоя мать была ангел, душа моя, — сказал он. — А эта женщина… все равно, что бы ни была она. Мои дочери вздумали важничать перед твоей матерью, потому что она была гувернантка и потому, что отец ее был обанкротившийся сахаровар.

Он воротился к письму, нервно ощупывая то место, на котором он остановился, кончиком своего тонкого пальца:

…и которая была также косвенною причиною вреда, сделанного мне и моим сестрам, так как она участвовала в сумасбродной растрате, по крайней мере, некоторой части денег, принадлежавших нам по закону и по нравственным правам.

Но вы говорите мне, что вы не в состоянии никаким образом обеспечить вашу дочь, и что еслия не помогу вам, то эта несчастная девушка, в случае вашей смерти, останется без денег, без воспитания, совершенно неспособная доставать себе пропитание.

— Она очень спокойно говорит о моей смерти, — пробормотал старик. — Но она права: я уже недолго буду беспокоить других, моя милая, я недолго буду беспокоить.

Нежные ручки еще крепче обвились вокруг шеи Джорджа Вэна.

— Милый папа, — шепнул нежный голосок. — Вы никогда не беспокоили меня. Не продолжайте этого противного письма, папа. Мы не примем никакой милостыни от такой женщины.

— Надо принять, душа моя, для тебя, если я унижаюсь, то это для тебя, Элинор.

Старик продолжал читать:

«При таких обстоятельствах я приняла следующее намерение. Я дам вам сто фунтов, а вы заплатите их мадам Марли, которая знает вас и получила много денег от вас за воспитание мое и моих сестер и, следовательно, согласится принять Элинор на выгодных условиях. Я уверена, что за эту сумму мадам Марли согласится приготовить мою единокровную сестру в гувернантки в благородное семейство, разумеется, если Элинор добросовестно воспользуется сама преимуществами, которые она может найти у мисс Беннетт.

Гортензия Баннистер».

Я напишу мадам Марли с этой почтой и употреблю все свое влияние на нее в пользу Элинор, и если я получу благоприятный ответ на это письмо, я немедленно пришлю вам сто фунтов, чтобы вы выплатили их мадам Марли.

Я делаю это для того, чтобы вы не могли показаться моей старой наставнице — которая помнит вас богачом — в положении нищего, но таким образом, щадя ваши чувства, а может быть, и мои собственные, я боюсь рисковать.

Позвольте мне предостеречь вас, что эти деньги последние, какие я заплачу для моей единокровной сестры. Истратьте их куда хотите. Вы часто обворовывали меня и, может быть, опять решитесь на это. Но помните, что на этот раз вы обворуете Элинор, а не меня.

Единственную возможность, какую она может иметь — дополнить свое воспитание, я даю ей теперь. Лишите ее этих денег — и вы лишите ее благородной будущности и на вас будет лежать ответственность за все несчастья, какие ей достанутся на долю, когда вас не будет на свете.

Простите мне, если я говорю жестоко и даже непочтительно: меня извинят ваши прошлые сумасбродства. Я выразилась сильно, потому что я желала сделать сильное впечатление и думаю, что я поступила к лучшему.

Раз навсегда помните, что я не приму больше никаких просьб относительно Элинор. Если она хорошо воспользуется помощью, которую я ей делаю теперь, я, может быть, решусь оказать ей и в будущем услуги — только без просьб. Если она или вы, дурно воспользуетесь этой единственной возможностью — я умываю руки от всех ваших будущих несчастий.

Деньги эти можно получить у гг. Блоунт, на улице Мира.

Я надеюсь, что вы бываете в протестанской церкви, на улице Риволи.

С искренним желанием вам счастья и земного, и вечного, я остаюсь, любезный батюшка,

ваша любящая дочь

Джордж Вэн залился слезами, когда окончил это письмо. Как жестоко кольнула его эта добросовестная дочь, которую он, конечно, обворовал, но так великодушно, величественно и небрежно, что это воровство могло назваться скорее добродетелью, чем пороком. Как жестоко его старое сердце было истерзано этим горьким письмом!

— Как будто я дотронусь до этих денег! — кричал Вэн, приподняв свои дрожащие руки к низкому потолку с трагическим жестом, — Разве я был такой злодей для тебя, Элинор, что эта женщина обвиняет меня в желании лишить хлеба тебя, невинную.

— Папа, пана!..

— Неужели я был таким жестоким отцом, таким изменником, лжецом, плутом, обманщиком, что моя родная дочь говорит мне такие вещи?

Голос его делался пронзительнее с каждой фразой, и слезы заструились по морщинистым щекам.

Элинор старалась губами отереть слезы, но он оттолкнул ее с пылкостью.

— Уйди от меня, дитя! Я злодей, вор, мошенник…

— Нет, нет, нет, папа! — Закричала Элинор — Вы всегда были добры ко мне, милый, милый папа!

— По какому праву эта женщина оскорбила меня этим письмом? — спросил старик, отирая глаза и указывая на скомканное письмо, которое он бросил па пол.

— Она не имела права, папа, — отвечала Элинор, — Она злая, жестокая женщина. Но мы отошлем ей эти деньги назад. Я лучше теперь же поступлю на место и буду работать для вас. Я лучше бы пошла в ученье к портнихе. Я могу научиться скоро, если буду стараться очень прилежно. Я немножко умею шить. Я сшила это платье, оно сидит очень хорошо, только я скроила обе спинки на одну сторону, и оба рукава на одну руку, много пропало материи, и вот почему юбка немножко узка. Я скорее все согласна сделать, папа, чем принять эти деньги. Мне не хочется вступать в эту парижскую школу, а хочется быть с вами, папа милый. Только одного желаю я: Мисс Беннетт возьмет меня в учительницы и даст мне пятнадцать фунтов в год, а я все буду присылать к вам до последнего шиллинга, папа: тогда вам не нужно будет жить над этой гадкой лавкой, где от мяса пахнет так нехорошо в теплую погоду. Мы не возьмем этих денег, папа?

Старик покачал головой и сделал движение губами и ' горлом, как будто глотал какое-нибудь горькое питье.

— Да, моя душечка, — сказал он тоном невыразимой безропотности, — Для тебя я готов подвергнуться разным унижениям, для тебя я выдержу и это. Мы не обратим никакого внимания на письмо этой женщины, хотя бы я мог написать ей в ответ, что… но нужды нет. Мы пропустим ее дерзость, она никогда не узнает, как больно кольнула она меня здесь, здесь!..

Он ударил себя в грудь, и слезы выступили на его глазах.

— Мы примем эти деньги, Элинор, — продолжал он, — Мы примем ее милость, а может быть, наступит день, когда ты будешь иметь возможность отплатить ей — полную возможность, моя милая. Она назвала меня вором, Элинор! Воскликнул старик, вдруг воротившись к своей обиде, — Вором! Моя родная дочь назвала меня вором и обвиняет меня в низости, говоря, что я обворовал тебя.

— Папа, папа, милый папа!..

— Как будто твой отец может украсть у тебя эти деньги, Элинор, как будто я мог дотронуться до одного пенни из этих денег. Нет, помоги мне, Господь! Я не дотронусь ни до одного пенни из этих денег даже для того, чтобы не умереть с голода.

Голова его упала на грудь, и он несколько минут бормотал про себя отрывистые фразы, почти не сознавая присутствия своей дочери. В это время он казался старше, чем в ту минуту, когда дочь встретила его на станции. Глядя на него пристально и грустно, Элинор Вэн видела, что ее отец действительно был старик, дрожащий и слабый, вполне нуждавшийся в сострадательной нежности, в нежной любви, которая переполняла ее девическое сердце, когда она глядела на него. Она стала на колени на скользком дубовом полу у его ног и взяла его трепещущую руку своими обеими руками.

Он вздрогнул, когда она дотронулась до него, и поглядел на нее.

— Моя возлюбленная! — Закричал он, — Ты ничего не ела, ты уже около часа в этом доме и еще ничего не ела. Но я не забыл о тебе, Нелль, ты увидишь, что я не забыл о тебе.

Он встал и подошел к буфету, из которого вынул тарелки, стаканы, ножи, вилки, два или три свертка, завернутые в белую бумагу и связанные узкой красной тесемкой. Он положил свертки на стол и, подойдя во второй раз к буфету, вынул бутылку бордоского, очень запыленную и покрытую паутиной и, следовательно, очень хорошего вина.

В белой бумаге находились: тоненький кусок индейки с трюфелями, несколько сосисок, торт со сливами, облитый сиропом.

Мисс Вэн кушала очень аппетитно простой ужин, приготовленный отцом для нее, и благодарила его за его доброту и снисходительность. Но вино не понравилось ей, и она предпочла выпить воды из графина, стоявшего на туалете.

Отец ее, однако, с наслаждением выпил рюмку хорошего вина и развеселился под его благодетельным влиянием. Оц никогда не был пьяницей, он имел одну из тех впечатлительных натур, которые не могут переносить влияния крепких напитков; весьма малое количество вина производило на него значительное действие.

Он очень много разговаривал со своей дочерью, сообщал ей свои обманчивые надежды на будущее, старался объяснить планы, которые он составил для своего и ее благосостояния и был очень счастлив. Старость, так сильно видневшаяся на нем полчаса тому назад, исчезла, как серый утренний туман от ярких лучей солнца. Он опять был молодой человек, гордый, красивый, исполненный надежд, готовый еще три раза промотать богатство, если бы оно досталось ему на долю.

Било два часа, когда Элинор Вэн ложилась спать, усталая, но не утомленная — у нее была одна из тех натур, которые никогда не утомляются — и заснула в первый раз за двадцать четыре часа. Отец ее не так скоро заснул спокойным сном; он лежал более часа, ворочаясь на своем узком тюфяке и бормоча что-то про себя.

И даже во сне, хотя уже ранний летний рассвет ворвался в комнату, когда он заснул прерывистым сном, письмо старшей дочери все тревожило его, потому что он время от времени бормотал:

— Вор — плут. Как будто… как будто я обворую мою родную дочь…