Элинор Монктон медленно возвращалась домой, рядом с мужем, который, не спуская с нее глаз, тотчас заметил, что жена его необыкновенно бледна.
По возвращении в гостиную, Элинор, положив руку на плечо своего мужа и прямо смотря ему в лицо, освещенное ярким огнем камина, спросила:
— Скажи мне, Джильберт, точно ли Морис де-Креспиньи скоро умрет?
— Судя по словам докторов, мало остается сомнения, что старик очень скоро должен умереть.
Несколько минут помолчала Элинор й потом со страстною пылкостью сказала ему:
— Джильберт, я хочу видеть Мориса де-Креспиньи, непременно хочу его видеть! Я должна его видеть наедине!
С удивлением посмотрел на нее мистер Монктон. Откуда взялась такая внезапная энергия, такая настойчивая пылкость, от которой бледнело ее лицо и замирало дыхание? Дружелюбное чувство к больному, женственное сострадание к немощам старика, никак не могли внушить такого страстного порыва.
— Ты желаешь видеть Мориса де-Креспиньи? — спросил Монктон с нескрываемым удивлением, — но зачем же, Элинор, тебе так хочется его видеть?
Мне надобно сказать ему такую вещь, которую он непременно должен узнать прежде, чем он умрет.
Монктон оцепенел от удивления, внезапный свет, казалось, озарил его, свет, который показал ему жену в отвратительном свете.
— Ты желаешь сказать ему свое настоящее имя? — спросил он.
— Сказать мое имя? — да, — отвечала Элинор рассеянно.
— Но для чего же?
Мистрис Монктон немного помедлила, потом, задумчиво смотря на своего мужа, сказала:
— Это моя тайна, Джильберт, даже тебе я не могу сказать ее теперь, но надеюсь скоро все разъяснить и, может быть, даже сегодня вечером.
Монктон закусил нижнюю губу и отошел от своей жены, насупившись. Он оставил Элинор у камина и в угрюмом молчании стал ходить взад и вперед по комнате.
Потом вдруг повернулся он к ней и сказал с раздражительною решимостью, которая окончательно охладила ее робкую доверчивость и заставила опять спрятаться в себя.
— Элинор! — во всем этом есть что-то такое, что жестоко огорчает меня. Между нами стоит тайна и тайна эта слишком долго продолжается. Зачем было тебе полагать условием, чтобы твоя настоящая фамилия была скрыта от Мориса де-Креспииьи? Зачем ты показывала ему особенное внимание с первого появления в эти места? Зачем теперь, когда говорят о его близкой смерти, ты непременно хочешь его видеть? Элинор! Элинор! Причиной всему этому, может-быть, только недостойное, самое гнусное, самое корыстолюбивое чувство.
Элинор посмотрела на своего мужа и как будто оцепенела от ужаса, стараясь напрасно уловить смысл его слов.
— Корыстолюбивое, гнусное чувство! — повторяла она медленно полушепотом.
— Да, — отвечал Джильберт, с жаром, — почему ты не была бы похожа па других? То была моя вина, мое заблуждение, моя безумная мечта, когда я думал, что ты не похожа на других? Точно то же было и с другою женщиной, которая обманула меня, как не дай Бог быть обманутым еще и тобою. О, Элинор! — я был безумен, когда, забыв прошлое, не воспользовавшись уроком опытности, я опять поверил женщине — поверил тебе! Я ошибся, еще раз ошибся, но на этот раз мое заблуждение еще ужаснее, потому что на этот раз мне казалось, что я поступал обдуманно, принял все предосторожности. Но на деле вышло, что и ты похожа на всех других. Если все женщины корыстолюбивы, то ты еще более других, потому что тебе не довольно было пожертвовать своею любовью для того, чтобы сделать, как это называют, выгодную партию — нет! ты не довольствовалась тем, что приобрела богатство от мужа, ты еще добиваешься получить наследство от Мориса де-Креспиньи.
Элинор Монктон ухватилась обеими руками за голову, отбросив назад густые массы своих волос, как бы желая этим движением рассеять тучи, отуманившие ее душу.
— Я добиваюсь получить наследство от де-Креспиньи?
— Да, это понятно: отец воспитывал тебя в этих мыслях. Я слыхал, как упорно он строил воздушные замки на пустых надеждах получить наследство от своего, друга, он приучил и тебя разделять эти надежды, он завещал их тебе как единственное имущество, остававшееся после него.
— Нет! — воскликнула Элинор, вспыхнув, — не надежды завещал мне отец, умирая. Не говорите более об этом, мистер Монктон, не говорите! Сегодня я не в силах выносить этих слов! Если вы можете иметь обо мне низкое мнение, то мне остается в настоящее время только необходимость вынести это бремя. Я знаю, что я очень виновата перед вами, что я была очень невнимательна к вам с тех нор, как стала вашей женой, и вы имеете право дурно думать обо мне. Но душа моя была до того переполнена другими мыслями, что все остальное носилось передо мною как сон.
Монктон со страхом посмотрел на жену. В ней было что то особенное, чего он прежде никогда не замечал. До сих пор он видел только какою она обладала силою воли, чтобы сдерживать свои чувства, но теперь казалось ему эта сила воли начала ослабевать. Напряжение было слишком велико, и натянутые нервы начинали опускаться.
— Ни слова более об этом, — кричала она умоляющим голосом, — ни слова более не говорите! Это скоро пройдет.
— Что такое скоро пройдет? Отвечай же Элинор? — спрашивал ее муж.
Но Элинор, ничего не отвечая, закрыла лицо руками и, сдерживая рыдания, бросилась из комнаты, прежде чем муж мог повторить свой вопрос.
Монктон посмотрел вслед за нею с выражением сильной тревоги.
«Как сомневаться еще в истине? — думал он, — ее видимое возмущение против приписанного ей намерения добиться наследства ясно показывает, как несправедливо это обвинение. Но это замешательство, эти слезы и тревога — все обличает истину! Нет, ее сердце никогда пе принадлежало мне! Она вышла за меня замуж с твердою решимостью исполнять честно все обязанности жены и сохранять ко мне верность. Я верю ей — да, несмотря ни на что, я все-таки верю ей! Но любовь ее принадлежит Ланцелоту, Ее любовь! Как я желал достигнуть этого! Как я надеялся на это блаженство! Но вся ее любовь принадлежит жениху Лоры. Что может быть яснее этих отрывистых слов, которые она с такою тревогою произнесла: „Это скоро пройдет, это скоро пройдет“? Что это значит, если не то, что свадьба и отъезд Ланцелота скоро положат конец этой жестокой борьбе?»
Растроганный такими предположениями, Монктон почувствовал, как жалость прокрадывалась в его сердце. Да, он чувствовал к ней жалость! Он чувствовал жалость к этому молодому, беспомощному существу, которое вверено судьбою его покровительству. Не он ли стал между прекрасным юношей и любовью невинной девушки? Не он ли, явившись пред нею в отчаянную минуту, заставил ее впасть в заблуждение, в такое страшное заблуждение, которое ценою честной преданности в продолжении целой жизни, он не в состоянии вознаградить.
«Она согласилась быть моей женой под влиянием минуты, она ухватилась за меня в своем беспомощном одиночестве! И печальное настоящее ослепило ее насчет будущности. Инстинкт доверчивости, а не любви, привлек ее ко мне, а теперь, теперь, когда нет ни отступления, ни возврата, ничего, кроме бесконечных тяжелых годов, которые она должна проводить с нелюбимым человеком, теперь бедное дитя испытывает такие муки, которые она не в состоянии теперь скрывать даже от меня!»
Монктон расхаживал взад и вперед по обширной гостиной, размышляя обо всем этом. Иногда он с горькою улыбкою взглядывал на все эти признаки богатства, которые так роскошно разбросаны были вокруг него. На каждом шагу вся эта роскошь тяжело бросалась ему в глаза.
«Будь моя жена похожа на легкомысленную Лору, может быть, мне удалось бы сделать ее счастливою. Роскошные наряды, брильянты, картины, богатая мебель — все это было бы достаточно для счастья пустоголовой женщины. Если бы Элинор вышла за меня замуж под влиянием корыстолюбивых расчетов, то, наверное, она поспешила бы воспользоваться моим богатством. Она наряжалась бы в брильянты, которые я ей подарил, и не выходила бы из модных магазинов по крайней мере, в первое время нового положения. Но она одевается так просто, как последняя мещанка, и если тратила свои деньги, то только на то, чтобы доставить удовольствие своему бедному другу, музыкальной учительнице».
Раздался второй звонок к обеду, и Монктон прошел прямо в етоловую в пальто и без большого аппетита к изысканным блюдам, стоявшим перед ним.
Элинор заняла обыкновенное место хозяйки. На ней было темное коричневое платье, немножко потемнее ее каштановых волос, и ее белые плечи блистали, как слоновая кость в бронзе. Она умыла голову и лицо холодною водою, и ее приглаженные блестящие волосы были еще мокрые, она была очень бледна и серьезна, но на ее лице не было и следов жестокого волнения, только резкая черта вокруг ее рта показывала твердую, непоколебимую решимость.
Лора влетела в столовую, шелестя своим шелковым платьем, когда мистер и мистрис Монктон заняли уже свои места за обедом.
— Вот мое «розовое», — сказала молодая девушка, указывая на свое роскошное платье ярко-розового цвета, разукрашенное бесчисленным количеством лент и кружев, — я думала, что вы захотите взглянуть на. мое розовое платье, да и притом же мне очень хочется знать, какого вы о нем мнения. Это совсем новый розовый цвет. Ланцелот говорит, что в этом новом розовом цвете я похожа на земляничное мороженое, но оно мне нравится. Это платье для парадного обеда, — прошептала она как бы оправдываясь перед мистером Монктоном, — так мне захотелось посмотреть, какой оно эффект будет производить. Только, разумеется, это платье для парадных выездов. Поперечная оборка великолепна — не правда ли, Элинор?
Большое счастье — на этот раз по крайней мере — что мисс Мэсон обладала большою способностью вести разговор монологами, а иначе самое скучное молчание царствовало бы за этим обедом.
Монктон во все время обеда почти ничего не говорил, разве при самых необходимых случаях, но особенная нежность звучала в его голосе, когда он обращался к жене. Он никогда не имел привычки сидеть долго за десертом, но на этот раз он тотчас за дамами последовал в гостиную.
Элинор уселась на низком кресле у самого камина. За обедом она два раза смотрела на свои часы, да и теперь глаза ее невольно поднимались к часам, стоявшим на камине.
Монктон прошел через комнату и облокотился на спинку ее кресла-.
— Элинор, — сказал он вполголоса, — я очень жалею, что оскорбил тебя, можешь ли ты простить меня?
Элинор подняла на него свои ясные глаза, в них выражалась задумчивая кротость.
— Мне ли прощать тебя? — сказала она, — напротив, вы должны многое мне простить, но я постараюсь все загладить после…
Последние слова она произнесла шепотом, как будто говоря сама с собой, но Джильберт Монктон услышал этот шепот и вывел из него свои заключения. К несчастью, каждое слово, произнесенное мистрис Монктон, подтверждало только его подозрения, увеличивая его несчастье.
Он сел на противоположной стороне камина у стола с журналами и газетами и, близко подвинув лампу, погрузился, по-видимому, в чтение газет.
Но по временам огромные листы газет опускались ниже, чем следовало для глаз чтеца, и Монктон взглядывал на свою жену. Случалось, что почти каждый раз глаза Элмнор были устремлены на часы.
Открытие этого факта скоро стало мучить его. Следуя за направлением глаз своей жены, и он смотрел на медленно двигавшуюся стрелку от одной цифры к другой, и промежуток этих пяти минут для него тянулся, как пять часов. Он принуждал себя читать, но стук маятника становился между ним и смыслом страницы, на которую устремлялись его глаза, и этот однообразный звук оглушал его.
Тихо сидела Элинор на своем покойном кресле. Журналы для работ и открытые книги лежали перед нею, но она даже не принуждала себя занимать время каким-нибудь рукоделием. Лора, скучая от безделия и недостатка общества, порхала по комнате, как беспокойная бабочка, иногда останавливаясь перед зеркалом, чтобы полюбоваться вновь открытым эффектом своего изысканного наряда, который она называла: «мое розовое», но Элинор не обращала внимания на все восклицания и призывы к сочувствию своей подруги. Видя, что напрасны все ее просьбы взглянуть на разнообразные красоты газовых украшений и рюша из лент, Лора наконец вышла из терпения и воскликнула:
— Право, Нелли, я не могу понять, что с вами стало с тех пор, как вы вышли замуж, вы перестали принимать участие в интересах жизни. Вы совсем не похожи на себя, какою вы бывали прежде в Гэзльуде, до приезда Ланцелота.
При этом воззвании Монктон бросил «Атеней» и схватил «Понч». С каким-то остервенением глаза его рассматривали каррикатуры! Элинор отвела глаза от часовых стрелок, чтоб отвечать на своенравное воззвание своей подруги.
— Я все думаю о добром Морисе де-Креспиньи: может быть, он умирает в эту минуту.
Монктон опустил «Понч» и на этот раз прямо посмотрел в лицо своей жены.
А что если в самом деле ее задумчивость и рассеяние происходят от того, что ей жаль потерять этого старика, который всегда был другом ее отца да и к ней самой проявлял искреннюю любовь?
Разве этого не может быть? Нет. Ее слова обнаруживали в этот вечер более чем обыкновенную печаль при подобных случаях они и обнаруживают тайную, но глубокую борьбу, которую нелегко скрыть или преодолеть. Неизвестно, долго ли он мог, сидя над газетами, раздумывать свое горе и мучения, но вдруг он вспомнил, что утром еще получены чрезвычайно важные бумаги из Лондона, которые он непременно сегодня же должен прочитать. Отодвинув лампу, он встал и, уходя из гостиной, сказал жене:
— Элинор, я ухожу в кабинет заниматься. Мне было бы гораздо приятнее провести вечер здесь, но я должен непременно заняться делами и допоздна просижу за ними. Не хочешь ли и ты пойти наверх и посидеть около меня?
— Нет, разве только ты особенно этого желаешь.
— Ни в каком случае. Добрый вечер. Прощайте, Лора.
Даже прощаясь с мужем, Элинор неловко взглянула на часы. Было без четверти десять.
— Ведь ни разу и он не взглянул на мое «розовое», — проворчала Лора, когда дверь затворилась за ее опекуном.
Едва успел Монктон уйти, как Элинор тотчас же встала. Ее лицо пылало ярким румянцем, в глазах сверкал огонь.
— Я пойду спать, Лора, — сказала она отрывисто, — я очень устала. Покойной ночи.
Вместе с этим она взяла свечу, зажгла ее и поспешно вышла из гостиной прежде чем Лора успела сделать какое-нибудь замечание.
«И совсем не похоже, чтоб она устала, — рассуждала Лора сама с собою, — а скорее похоже на то, что она на бал собирается, или у нее начинается скарлатина. Я думаю, что вот и у меня был такой же вид, когда начиналась у меня скарлатина и когда Ланцелот делал мне предложение».
Пять минут спустя, после того, как пробило десять часов, осторожно отворилась дверь парадного подъезда и мистрис Монктон в шерстяном бурнусе украдкой вышла из дома, закутав голову капюшоном своего бурнуса. Тихо затворила она за собою дверь и, не оглядываясь назад, бросилась по каменному тротуару через двор, оттуда по садовой дорожке в калитку и в темную чашу леса, который отделял Толльдэль от замка Мориса де-Креспиньи.