Сэр Руперт и леди Лисль пробыли на континенте шесть месяцев. Они посетили Флоренцию, Рим и Неаполь; посетив Берлин, Дрезден и рейнские берега, они отправились в Париж, откуда вернулись в Англию в середине июня. Каштановые деревья уже были в полном цвету, когда миссис Вальдзингам, полковник и его дочери вышли на парадную лестницу замка, чтобы встретить баронета с молодой женой. Старик горел желанием обнять скорее дочь; но сестры Оливии торопились узнать, как она себя держит и насколько она счастлива со своим мужем. Из писем ее нельзя было узнать ничего ясного, так как все они были крайне сухи и коротки. Она еще и раньше не любила писать, а со дня своего брака отказалась, по-видимому, от всяких излияний. Сэр Руперт выскочил из фаэтона, которым правил сам, и, бросив вожжи груму, направился к конюшням, сделав общий поклон всем стоявшим на лестнице.
– Руперт, куда же ты? – крикнула миссис Вальдзингам, между тем как полковник поспешил высадить Оливию из фаэтона.
– Я иду на конюшню, чтобы выкурить трубочку, – ответил баронет. – Я сидел так долго в проклятом вагоне, что чувствую потребность пройтись на свежем воздухе.
Сэр Руперт, очевидно, вынес немного пользы из своих путешествий. Политура не пристает к грубому дереву, а требует, чтобы известная поверхность была хоть несколько приспособлена к принятию ее, – так и на угрюмого, невосприимчивого сэра Руперта не произвели впечатления ни величественные картины природы, ни бесподобные произведения, ни ясное небо Италии и классически прекрасные лица ее жителей – ничего из того, что так облагораживает понятия и вкусы. Он вернулся на родину более резким и неприятным, чем был, находясь в Англии; одет он был неряшливо, чего нельзя было сказать прежде о нем, так как майор всегда выбирал для него предметы туалета. Его верхнее платье было куплено в одном месте, шляпа – в другом, жилет, шпоры и галстук – в третьем или в четвертом. На груди блестело множество драгоценных камней; все магазины улицы de-la Paix и Palais-Royal'a были перерыты сверху до низу, чтобы доставить баронету необходимое количество изумрудов, рубинов, опалов, аметистов, яхонтов и бирюзы. Все пальцы его рук были покрыты перстнями; часовая цепочка изогнулась под тяжестью навешанных на нее печатей и брелоков.
– Пусть знают, что я в силах купить все, что у них есть хорошего, – говорил он, когда воображал, что ему оказывают слишком мало почета в том или другом городе.
Он кричал и разражался проклятиями на родном языке, разговаривая с хозяевами гостиниц; в особенности же злился он, примечая, что его не понимают: он начинал вопить, что принудит понять его распоряжения! Несмотря на презрение ко всем немецким винам, он пил их в изобилии, так что изъездил Австрию, Пруссию и Бельгию в бессознательном состоянии. Он зевал перед замечательнейшими картинами, говорил громко в церкви, звеня бесцеремонно своими золотыми сверкающими шпорами. Даже курьер, который сопровождал его, пожимал плечами и предоставил его на произвол судьбы.
– Для леди Лисль, – сказал он, – я готов сделать все, но для этого чучела…
Он кончил свою фразу энергичными проклятиями и, садясь в омнибус, сказал во всеуслышание:
– Я умываю руки, чтобы с ним ни случилось: он чуднее и несноснее всех прочих англичан!
Курьер так и уехал, оставив баронета проверять счет гостиницы и болтать разный вздор со слугами ресторана.
Мы действительно пользуемся за границей тем преимуществом, что всякого чересчур неприятного человека считают представителем нашей английской нации. Молодая же леди никогда не выказывала ни чувства удивления, ни досады, ни грусти; презрение ее к мужу было настолько сильным, что она притворялась, будто не слышит и не видит его. Когда ему подчас приходила фантазия идти наперекор желаниям жены, она тоже не жаловалась, но упорно настаивала на принятом решении. Так как сэр Руперт был и физически тоже послабее ее, то она и таскала его на осмотр всевозможных картинных галерей до тех пор, пока он не падал от усталости. Леди Лисль вызывала общее восхищение, а это обстоятельство было очень приятно пустому и тщеславному сэру Руперту Лислю.
– Не жалейте моих денег, дорогая Оливия, – сказал он ей однажды. – Бросайте их в окно, если это вам нравится! Этого добра вдоволь у моего банкира. Докажите этим чопорным иностранцам, что жена богатого английского баронета стоит по крайней мере шестерых герцогинь, которые имеют не больше четырехсот или пятисот фунтов годового дохода и питаются только морковью и капустой.
Но поездка окончилась, и леди Лисль вступила в замок своего мужа – в качестве его новой, полновластной хозяйки. Клерибелль приготовилась удалиться из Лисльвуда, как только новобрачные возвратятся домой. На другой день приезда леди Лисль натолкнулась случайно на свекровь, одетую в дорогу и в сопровождении горничной.
– Что вы хотите делать? – воскликнула Оливия. – Чьи это чемоданы?… Миссис Вальдзингам, неужели вы хотите уехать?
– Да, я шла проститься с вами, леди Лисль, – ответила холодно Клерибелль. – В течение вашего медового месяца я оставалась в замке моего сына только как гостья. Я отправляюсь в Брайтон, где наняла себе квартиру. Сэр Руперт потрудился высказать мне как можно яснее, что нам нельзя жить вместе, хотя я сознавала это гораздо раньше.
Леди Оливия, слушавшая ее с глубоким изумлением, схватила Клерибелль неожиданно за руку и потащила ее за собой в библиотеку.
– Ну, миссис Вальдзингам, – начала она, усадив ее в кресло возле окна, – объясните же мне хорошенько суть дела! Сэр Руперт оскорбил вас?… О, я не сомневаюсь, что он очень способен оскорбить свою мать, – добавила она в ответ на движение Клерибелль, которая, краснея против воли за сына, старалась скрыть лицо от глаз своей невестки. – Дорогая миссис Вальдзингам, – продолжала Оливия. – Знаю, что я имею меньше всех право высказывать вам подобные горькие истины. Каким бы ни был сын ваш, я не должна, конечно, говорить о нем дурно! Я этого не делала и никогда не сделаю. Я не особенно стесняюсь в выражениях с ним, но не позволяю себе высказывать другим моих мнений о нем… Милая миссис Вальдзингам, я умоляю вас не уезжать из дома только потому, что я вошла в него! Хотя я и не принадлежу к числу очень общительных и приятных людей, но тем не менее у меня не явится желания огорчить вас и мысленно. Если только вы можете сочувствовать созданию, которое не знало никогда ласки матери, то сжальтесь надо мною! Сестры мои и прежде не любили меня! Они теперь завидуют моему положению… Да помоги мне Бог!.. Сжальтесь надо мною и любите меня, если вы в состоянии выполнить мою просьбу!.. Позвольте мне считать и называть вас матерью, которой я не знала!
Обворожительная леди Лисль опустила свою прекрасную головку на плечо Клерибелль и горько зарыдала.
Это короткое свидание имело громадное влияние на обоюдные отношения этих двух женщин. Миссис Вальдзингам осталась в Лисльвуде, но отказалась наотрез жить в замке, а выкупила дом и земли, принадлежавшие когда-то ее тетке, мисс Мертон, которые находились в чужих руках со дня бракосочетания Клерибелль с сэром Режинальдом Лислем.
Все окрестные жители не замедлили убедиться, что Оливия Лисль тратит щедрой рукой доходы баронета. Она пригласила в замок столько гостей, что все мансарды и чердаки были переполнены лакеями и горничными. Она стала вести самую веселую и шумную жизнь; давала сельские праздники в парке, причем главная аллея иллюминировалась бесчисленным множеством разноцветных фонарей; сама управляла постройкой новых конюшен с прекрасными соломенными крышами и наполнила их охотничьими лошадьми. За замком устроили манеж, в котором она ежедневно ездила верхом, перескакивала через воображаемые препятствия и выделывала всевозможные маневры на лошади. Давно уже забытая коллекция мячиков была приведена в надлежащий порядок, и поселяне часто видели на дворе группу игроков в мяч, во главе которой находилась миледи. Все это делалось без участия сэра Руперта. Он подписывал чеки под диктовку жены – один взгляд ее черных великолепных глаз уничтожал в зародыше все его возражения. Безумная любовь, которая заставила его спешить так перед свадьбой, давно уже остыла. Она принадлежала безраздельно ему, и этого сознания было вполне достаточно для его самолюбия. Хотя леди Оливия и держала его, очевидно, в руках, но он видел в ней только часть своего богатства, которой он мог распоряжаться так же, как он распоряжался лошадьми и собаками. Он боялся последних не менее Оливии, но он купил их всех: жена, собаки, лошади сделались его собственностью. Желания баронета не заходили далее.
Лето прошло в увеселениях всевозможных родов, от которых лорд Лисль был вполне устранен. Майор, жена его и Соломон, бывшие летом в отсутствии, возвратились осенью в Лисльвуд. Ловкий индийский офицер хорошо знал, чем мог понравиться леди Лисль, и последняя, никогда не совещавшаяся с мужем, стала принимать советы майора с удовольствием. В таком-то положении были дела, когда настал конец осени и вместе с тем и первого года брачной жизни Оливии и когда одно происшествие вызвало первую ссору между женой и мужем.
В один ноябрьский вечер Оливия возвращалась с прогулки в равнинах и, подъезжая к замку, заметила какую-то женщину, сидевшую на маленькой скамейке, стоявшей за решеткой парка, прямо против сторожки, которую некогда занимал Жильберт Арнольд с женой. Эта женщина была мала ростом, худа и очень бедно одета; возле нее лежал небольшой узелок. Она подняла голову, когда сторож отворил ворота, чтобы пропустить Оливию, и умоляющее выражение ее лица до того поразило леди Лисль, что она остановила лошадь, чтобы поговорить с бледной незнакомкой.
– Что с вами, милая? – спросила она.
Владелица замка делала много добра, но была тем не менее довольно осмотрительна: ложь и притворство не достигали цели в применении к ней. Она пристально всматривалась в незнакомку, которая встала со скамейки, – но не нашла в этом бледном, изможденном лице ничего, что могло бы возбудить подозрения.
– Что вам угодно от меня, милая? – повторила она.
Она любила, чтобы ей объясняли прямо, без всяких околичностей, чего от нее хотели.
– Миледи, – начала незнакомка, запинаясь под пристальным взглядом Оливии. – Вы ведь леди Лисль?… Не правда ли, вы его жена, миледи?
– Да – я жена сэра Руперта Лисля. Но к чему эти вопросы? – проговорила Оливия довольно сухо.
– О миледи, говорят, что вы очень добры и милостивы к бедным людям… позвольте же мне взглянуть на моего… виновата… на сэра Руперта, хотела я сказать. Больше я ничего не прошу.
– Но вам уже сказано раз навсегда, что сэр Руперт не желает вас видеть, – подхватил сторож, следивший за этим разговором. – Ей сказано это, миледи. Она пришла часа два тому назад и просила позволения повидаться с сэром Рупертом; я ей объяснил, что это невозможно. Тогда она решилась подождать здесь выхода сэра Руперта, хотя я и говорил, что он едва ли выйдет куда-нибудь, так как холодный воздух вреден ему. Потом она настойчиво начала просить, нельзя ли переслать ему оторванный от старого конверта лоскуток бумаги, на котором она написала карандашом свое имя. Долго она просила, вопила и плакала, пока я, наконец, не исполнил ее каприза, отослав своего сына с клочком бумаги в замок. И что же вышло из этого? Мой сын вернулся и рассказал мне, что камердинер посоветовал ему никогда больше не брать на себя подобных поручений. Дело в том, что сэр Руперт, взглянув на посланный ему клочок бумаги, затрепетал от гнева и произнес проклятие, а затем сказал, что если он еще раз увидит это имя, если еще будут надоедать ему подобными глупостями, то он заставит назойливых просителей ознакомиться с тюрьмой.
– А! Он это сказал?! – воскликнула незнакомка, падая на скамейку с выражением отчаяния. – Он решился сказать такие бессердечные, ужасные слова… Господи! Боже мой!
Леди Лисль соскочила в ту же минуту с лошади и бросила поводья провожавшему ее груму.
– Ведите лошадь в стойло, а я поведу эту женщину к себе, – сказала она.
– Ну, уж это не дело! Беспокоить сэра Руперта с его слабым здоровьем разговором с бродягами! Ведь их немало в графстве! – дерзнул заметить сторож.
– Молчать! – крикнула леди и сказала потом, обращаясь к незнакомке: – Идите со мною и расскажите мне, чего вы добиваетесь. Кто вы и что вам нужно от сэра Руперта Лисля?
– Вам, вероятно, приходилось слышать мое имя, миледи: я знала сэра Руперта еще в дни его детства и делала все, что можно было сделать при моей страшной бедности, чтобы ему жилось у меня попривольнее. Затем явились люди, которые стали между мной и им… Подчинившись их влиянию, он уехал, не обратив на меня никакого внимания, не взяв меня с собой, как мне, конечно, следовало ожидать от него…
Женщина рыдала и немного спустя добавила вполголоса:
– Все мои усилия уберечь его от дурного не имели успеха… Но я никак не думала, чтобы он был способен обращаться со мной так бесчеловечно.
– Но боже мой! – воскликнула леди Оливия Лисль, терпение которой истощалось при виде этих жалоб и слез. – Скажите же, наконец, кто вы и что имели общего с моим мужем?
– Я жена Жильберта Арнольда, миледи, – этого сторожа, о котором вы, должно быть, слышали раньше.
– Я действительно слышала эту крайне запутанную, печальную историю, – проговорила сухо и холодно Оливия. – Это была бесчестная, ужасная проделка, и мне кажется, что ваш муж должен считать себя счастливым человеком, избежав наказания за свое преступление.
– Я не была участницей этого преступления, миледи… Бог знает, как я сильно противилась поступку, который мог сгубить и того, кто был настоящим зачинщиком, и меня, неповинную.
– Верно ли вы говорите? – спросила леди Лисль.
– Так же верно, как то, что солнце светит на небе! Если б я не была невиновна во всем, то я бы не осмелилась явиться на глаза сэру Руперту Лислю.
– Я готова вам верить, – сказала Оливия, – но скажите же скорее, что заставило вас прийти сюда, в Лисльвуд? Если я не ошибаюсь, то вы в прошлом году отправились в Америку, то есть вы и ваш муж!
– Да, миледи. Мой муж и сейчас еще там, насколько мне известно!.. Он никогда не обращался со мной как следует, но в Нью-Йорке он стал обращаться уже вполне бесчеловечно. Мы жили там недолго, когда он вдруг ушел, под предлогом купить клочок земли для постройки и взяв с собой все, что мы только имели, за исключением нескольких фунтов, которых, по его словам, было вполне достаточно, чтобы прокормить меня до его возвращения. Он не вернулся более, и я с тех пор не слышала уже о нем, миледи. Несколько добрых людей узнали о моем печальном положении и доставили мне место, я начала отказывать себе в необходимом и стала копить деньги на возвращение в Англию. Я надеялась, что сэр Руперт примет во мне участие и даст мне возможность прожить остаток дней моих беззаботно и мирно… Я не очень стара: мисс Клерибелль Мертон, то есть миссис Вальдзингам, и я родились в одно время… Но меня состарило раньше времени горе… И он мог обойтись со мной подобным образом! – добавила Рахиль как будто про себя.
Они дошли до замка, леди Лисль начала всходить быстро по лестнице.
– Идите за мною следом, – сказала она мягко своей усталой спутнице.
Пройдя переднюю и узкий коридорчик, она вошла в бильярдную.
Сэр Руперт стоял у самого бильярда и вынимал шары, он даже не заметил прихода жены. В зале было еще несколько джентльменов, между которыми находился майор, принявший на себя обязанности маркера.
– Итак, я запишу еще двадцать на вас, мой дорогой Руперт, – сказал майор Варней. – Вы отличный игрок!
– Вы совершенно напрасно подсмеиваетесь, – ответил сэр Руперт, все еще наклоняясь над лузой бильярда. – Не один я играю ошибочно и дурно, и вы не из числа искусных игроков.
– Сэр Руперт Лисль, – сказала в это время Оливия своим спокойным, ровным голосом.
Баронет поднял голову и взглянул на жену; он в это же мгновение увидел страшно бледное лицо Рахили Арнольд, стоявшей за Оливией, и сильно побледнел.
– Зачем это вы вводите ко мне в дом всяких нищих? – спросил он с содроганием. – Неужели я должен принимать всех бродяг, которым придет в голову просить у меня денег?… Как вы смеете приводить этот сброд, леди Лисль? Спрашиваю опять: как это вы осмелились на подобную выходку? Я перенес немало всевозможных капризов, тратил довольно денег на все ваши прихоти, но подобных вещей я не хочу сносить.
Лицо Руперта Лисля внезапно побагровело, и на лбу его выступил каплями пот.
– Когда же вы оставите меня в покое, леди Лисль? – продолжал баронет. – Не тот, так другой является ко мне: давай денег сюда, бросай деньги туда!.. На что же мне богатство, если я не могу пользоваться им сам? На что мне этот дом, если мне не дают и уснуть в нем спокойно?… Чего еще хотят и теперь от меня?
Рахиль Арнольд кинулась перед ним на колени и со страстным движением схватила и прижала его руку к губам.
– От вас хотят единственно одного сожаления, – ответила она, видя, что баронет порывается отнять руку. – Я прошу исключительно одного сожаления, во имя той любви, которую я оказывала вам в годы вашего детства! Сжальтесь надо мной!
Продолжая стоять все еще на коленях и судорожно сжимая руку сэра Руперта Лисля, она с мольбой взглянула ему прямо в глаза. Не помня себя от досады и бешенства, баронет вдруг ударил ее свободной рукой так сильно по лицу, что у нее тотчас брызнула кровь из верхней губы. Она упала навзничь, испустив глухой крик.
Леди Лисль, смирив мужа взглядом, полным презрения, поспешила поднять и посадить несчастную. Все свидетели этой сцены быстро переглянулись, и по залу пронесся ропот негодования. Майор подошел к Лислю и в то самое мгновение, когда Рахиль упала, схватил его за горло и притиснул к стене.
– Негодяй! – крикнул он. – Низкий трусишка, не имеющий капли человеческих чувств!.. Клянусь, что если б я знал вас так, как знаю теперь, то не сделал бы шага, чтобы освободить вас из конуры, в которой вы провели всю молодость… Пусть бы вы сгнили там! Я не думаю, чтобы в Ньюгэте нашелся хоть один презренный человек, способный сделать то, что вы решились сделать!.. Я ненавижу вас, я презираю вас, но что больнее всего – ненавижу себя – за то, что я дерзнул вытащить вас из тины!
Никому из присутствующих не удавалось видеть майора в таком гневе: высокий и сильный, он казался гигантом в сравнении с баронетом, прижатым к стене и мысленно желавшим провалиться сквозь землю, чтобы только не видеть сверкавших негодованием глаз майора Варнея.
– Я не хотел ей сделать никакого вреда, – проговорил он слабо и дрожа всеми членами, – зачем же она вывела меня на эту сцену? Я вовсе не хочу, чтобы всякие бродяги приходили сюда целовать мои руки и выставлять меня в самой нелепой роли в глазах моих гостей. Зачем, черт возьми, притащила ее сюда леди Оливия?… Она, наверно, сделала это просто нарочно, чтобы мучить меня… Если этой женщине нужно пять фунтов стерлингов, то я дам их охотно, только бы она оставила меня совершенно в покое… В ней никто не нуждается, и потому ей незачем у меня оставаться… Да будь проклято это бледное, противное лицо!
– Она должна остаться здесь столько, сколько ей вздумается, – возразил майор. – Она останется, чтобы доказать вам, что вы человек с самой черной душой. Знак, который вы сделали на ее лице, не изгладится никогда, она пойдет с ним в гроб… Вы знаете, что я не из числа чувствительных, но все же я помню свою мать, потому что любил ее, пока люди и свет не научили меня заботиться единственно о своих интересах! Я никогда не подымал руки на женщину вообще, а тем менее на женщину, имевшую такое значение в моем прошлом.
– Но вы не знаете еще всего, майор Варней, – сказала леди Лисль, посадившая при помощи других Рахиль Арнольд на кресло. – Вам, верно, еще не известно, что несчастная женщина не принимала ровно никакого участия в заговоре своего мужа против сэра Руперта, она была его единственной защитницей в то время, когда он не имел во всем свете ни единого друга. Мы сейчас видели, чем он отплатил за подобную преданность.
– Молчите! – крикнул баронет с ужасным озлоблением.
Майор в эту минуту выпустил из рук Лисля, и он стал поправлять бант своего галстука.
– Что же касается вас, Оливия, – продолжал он, – то прошу вас оставить меня совершенно в покое и не вмешиваться в мои дела… Вам легко толковать о любви и о преданности, вам, такой эгоистке! И вы, конечно, преданы, но не моей особе, но моему богатству, и, кроме этой преданности, от вас нечего ждать!
Оливия гордо выпрямилась и прошла мимо мужа, не удостоив его ни одним словом; но, подойдя к двери, она остановилась и сказала со спокойной и холодной решимостью:
– Я до минуты смерти не позабуду вашего бесчестного поступка, вашей низости, Руперт Лисль, и не прощу себе, что я могла забыть уважение к себе настолько, чтобы сделаться женой человека, достойного всеобщего и полного презрения!
Она ушла, не дав ему возможности ответить. Когда дверь затворилась и гости поспешили выйти на свежий воздух, Руперт бросился в кресло и заплакал навзрыд.
– Она неумолима! – говорил он отрывисто. – Какой же я несчастный! Мне лучше умереть… Лучше быть бы собакой!.. Хотелось бы уйти куда глаза глядят, только бы не быть здесь!.. О, если б я мог залететь далеко-далеко от Лисльвуда!
Оливия прислала экономку позаботиться о Рахили. Несчастная женщина была отнесена в отдаленную комнату, где горничная раздела ее и осталась при ней до прибытия доктора.
Обед в замке был скучный: Оливия отправилась к отцу, баронет обедал в своей комнате, а майор должен был исполнять роль хозяина. Сколько он ни шутил для того, чтобы изгладить неприятное впечатление, произведенное на всех сценой в бильярдной, – разговор не вязался: над присутствующими нависла мрачная туча. Не всякому приятно пользоваться роскошными обедами человека, достойного презрения, и за столом сэра Руперта не было никого, кто бы не предпочел разделить кусок сала с суссекским крестьянином пированию в Лисльвуде.
– Я с ужасом присутствовал при этой возмутительно отвратительной сцене, – сказал один старик одному из своих соседей за столом, – так как я видел в ней доказательство принижения наших древних фамилий. Лисли, милостивый государь, считались самыми благородными людьми в Суссекском графстве в течение сотен лет. Могу уверить вас, что поведение этого низкого человека оскорбило меня за все наше почтенное английское дворянство!