В один жаркий июльский день шел по тропинке в двадцати милях от Ливерпуля по направлению к Лондону какой-то человек. Надетая на нем блуза была изорвана донельзя; толстые башмаки почти уже развалились, а войлочная шляпа его перенесла, как видно, столько бурь и невзгод, что потеряла первобытную форму; к палке был привешен небольшой узелок; путешественник, должно быть, подвергался различным превратностям судьбы. Если бы не английские проклятия, то и дело слетавшие у него с языка, вы приняли бы его за уроженца юга – до такой сильной степени загорел он. Хотя вокруг него не было ни души, он шел как-то несмело, стараясь держаться поблизости плетней, как будто опасаясь встретиться неожиданно лицом к лицу с каким-нибудь беспощадным врагом. Физиономия этого путника была не из числа приятных, и я верю, читатель, что если бы он вдруг очутился перед вами в какой-нибудь пустынной и отдаленной местности, то вы непременно стали бы опасаться за часы и цепочку, если не за себя! Сама дорога, избранная этим странным субъектом, не внушала доверия, так как она была очень удобна для различных разбойничьих засад. В конце этой дороги находился пригорок с громадным дубом, на котором в доброе старое время был повешен ни один злодей, продолжавший по смерти наводить на окрестность точно такой же ужас, какой он наводил во время своей жизни; вследствие этих казней пригорок и поныне сохранил еще мрачное название Жиббет-Гилля.

Возле этого-то холма бросился утомленный путник на землю, не переставая произносить проклятия, с помощью которых он нарушал однообразие пустынного пути. Вытащив из узла обглоданную кость, несколько кусков хлеба и складной нож огромного размера, он принялся закусывать. Когда кость была очищена так тщательно, что самая голодная и жадная собака не тронула бы ее, он спрятал нож в карман, лег на спину и начал набивать закоптелую трубку, которая была заткнута за отделку его шляпы.

– Остается пройти еще две сотни миль до места назначения,  – пробормотал он хриплым и неприятным голосом.  – Я устал и голоден, ноги мои изранены, и в кармане осталось не более трех шиллингов, а в таком положении нелегко, разумеется, пройти две сотни миль.

За этими словами полился бесконечный поток грубых ругательств; потом усталый путник закурил свою трубку и принялся сердито выпускать клубы дыма, как будто бы он злился на табак и старался покончить с ним скорее. Таким образом он докурил свою трубку в несколько приемов, а так как запас благодатного зелья принуждал к экономии, то он засунул трубку снова за ленту шляпы – и решил соснуть. Через некоторое время он был разбужен лаем, раздавшимся над ним. Открыв глаза и проворчав одно из ругательств, он слегка приподнялся и увидел огромного роста цыгана, сидевшего верхом на здоровом осле и всматривавшегося пристально в лицо странника.

– Эй, товарищ! – крикнул цыган.  – Позавидуешь вам, как вы сладко храпите.

– Отзовите вашу проклятую собаку! – заревел неожиданно разбуженный путник.  – Или иначе я раскрою ей башку.

Но он был настолько утомлен, что гнев истощил последние его силы, и он снова свалился на густую траву, в полнейшей невозможности прибить даже собаку.

– Ваше пробуждение было чертовски неприятно, товарищ,  – продолжал цыган, болтая ногами по бокам осла.  – К сожалению, вы не сильны, так как, вероятно, устали от дороги.

– Да, я устал и зол,  – ответил незнакомец.  – Зачем вы разбудили меня? Ведь я не спал уже целых четырнадцать часов. Я чувствую себя совершенно довольным, когда я крепко сплю, потому что я вижу преприятные сны!

– Снится ли вам, что вы кушаете? – спросил цыган шутливо.

– О нет,  – проворчал путник.  – Мне снится кое-что гораздо привлекательнее – несмотря на то, что и еда имеет для меня свою прелесть, несмотря и на то, что я недавно ел такую говядину, какой ни один джентльмен не даст своей собаке… Да, мне снится кое-что поприятнее еды, питья, денег, любви, приятнее даже жизни – мне снится, что я мщу за себя заклятому и страшному врагу.

Он увлекся настолько, что снова приподнялся и с силой ударил своей палкой о землю.

– О черт! – воскликнул цыган.  – Вы страшный человек, и я бы не желал оскорбить вас и словом.

– Я советую всем оскорбившим меня беречься моей мести! – сказал угрюмый путник.

– У вас весьма болезненный и изнуренный вид,  – заметил ему цыган, смотря ему в лицо.

– Да, я, конечно, болен,  – ответил он сурово.  – Но я был больнее и могу захворать еще вдвое сильнее, а все же я иду упорно к своей цели. У меня на дороге открылась лихорадка, которая продержала меня целые сутки на куче тряпья, да еще в таком месте, где, кажется, собака не захотела бы лечь, но я все-таки иду упорно к моей цели. Я страдаю ревматизмом, так что стал чисто остовом, а все-таки, как видите, я стойко иду к цели!.. И пусть я охромею и ослепну навек, если я не дойду теперь, когда цель так близко от меня!

При последних словах голос его осекся, и он сильно закашлялся.

– Замечу вам, товарищ, что вы чересчур слабы, чтобы продолжать ваш путь сегодня,  – проговорил цыган.  – Все наши тут, вблизи, и я смею уверить вас, что они с удовольствием дадут вам приют на ночь, если я попрошу и если вы удержите свой язык за зубами.

Бродяга принял нехотя предложение цыгана, и последний помог ему усесться на осла.

– Вы не можете идти,  – сказал он ему,  – между тем как я достаточно силен и очень рад пройтись.

Цыганский табор находился за поворотом дороги, в одной миле от Жиббет-Гилля. Это было славное, тенистое местечко, окруженное ольхами и осинами; посредине виднелось небольшое озеро, на одном берегу которого красовалась группа буков. На траве под кустами лежало двое или трое мужчин, лениво покуривая и плетя рогожи; под навесом дремала свора собак, а на скамейке сидела какая-то женщина, чистившая картофель. Другая, помоложе и покрасивее первой, спала на земле, положив себе под голову поношенный платок. За исключением спящей, все приподняли голову при появлении цыгана и угрюмого всадника.

– Эй, Абрагам, кого это ты притащил сюда? – спросил один из мужчин.

– Человека, которого я нашел у Жиббет-Гилля. Вы сделаете, право, очень доброе дело, накормив его и дав ему ночлег… Хотите сделать это?

– Положим, что мы сами не утопаем в роскоши, но живем по пословице чем богаты, тем и рады… Не будите Британию! Бедняжка заснула, а ведь это случается с нею довольно редко.

Бродяга удивился, услышав, с каким чувством отзываются о спящей. Она была красива, но лицо ее выражало беспредельную грусть. Ее бледные губы были судорожно сжаты, а под ее глазами ясно обозначились синие круги и морщины.

– Вы можете помочь немножко товарищам, пока поспеет суп,  – сказал один из цыган, обратясь к незнакомцу.  – Кстати, как вас зовут?

Путник переминался с миной человека, не знающего, как ответить на вопрос.

– Джон Андреус,  – ответил он сверх обычая вежливо.

– Джон Андреус… Хорошо… А чем же вы живете, господин Андреус?

– То тем, то другим способом, я ничего не делал в последние три месяца… я умираю скорее от голода, чем от работы, но все же я приближаюсь к своей заветной цели.

Он сказал это больше про одного себя, тусклые глаза его засверкали диким огнем, как будто в его груди сидел злобный гений, подталкивающий его и дававший ему силу все одолеть. Он сел и начал плести с цыганами рогожи, пальцы его действовали крайне неловко, но он старался, видимо, освоиться скорее с непривычной работой – а это соответствовало желаниям цыган. Через некоторое время женщина, чистившая перед тем картофель, сняла с огня, пылавшего вблизи навеса, котел с вкусной похлебкой, вынула из кошелки глиняный кувшин с пивом и затем объявила, что ужин готов.

Лицо Джона Андреуса прояснилось, когда он почувствовал приятный запах супа. Молодая же женщина, спавшая весь вечер, проснулась при стуке ложек о миски.

– Ну, Британия,  – сказал тот, которого цыгане называли Абрагамом,  – подойди сюда, дочь моя; ты хорошо спала и можешь теперь поесть.

– Мне не хочется есть,  – ответила она с заметным утомлением.  – Вы все добры ко мне… Но я не хочу есть, и я только хочу идти опять туда…

Она указала сверкающими глазами на пылающий небосклон; ее тонкие губы были судорожно сжаты и бесцветны, как прежде, во время ее сна.

– Я только и желаю, чтобы сойти туда вниз,  – повторила она.

Цыгане переглянулись: как ни были неясны слова молодой женщины, но они хорошо поняли их значение. Она съела с усилием только кусочек хлеба, между тем как мужчины делали честь похлебке, а Джон уплетал все, что попадалось под руку.

– Ну, товарищ,  – сказал ему самый старый цыган, закуривая трубку,  – какие у нас планы на завтрашнее утро?

– Продолжать свой путь,  – ответил Джон Андреус.

– Пешком?

– Ну да, пешком.

– Так нельзя ли вам идти вместе с нами? Вы можете, конечно, быть полезным тем или другим способом… Я не думаю, чтобы вы придерживались определенных занятий и трудов.

– Нет, боже ты мой, нет! – проговорил Андреус с печальной гримасой.

– Так почему бы вам и не остаться с нами?

– Потому, собственно, что для меня существует только одна дорога, по которой вы, вероятно, не можете идти.

– Отчего же и нет! – сказал цыган, подумав.  – Мы идем всегда тихо, а если и спешим отправиться отсюда, то единственно для того, чтобы исполнить желание этой несчастной девушки, которая стремится дойти скорее куда-то, по ту сторону Лондона.

– И я тоже иду по ту сторону Лондона,  – заметил Джон Андреус.

– Мы все отправляемся теперь в Суссекс, на Чильтонские скачки; мы были там во время прошлого листопада, но с нами случилось там несчастье, омрачившее мозг этой бедной девушки.

– В какой части Суссекса? – перебил Джон Андреус с нетерпеливым жестом.  – Бог с нею, с этой девушкой!.. В какой части Суссекса происходило это?

– Чильтонская долина находится на небольшом расстоянии от Чичестера.

Стало уже темно, так что разговаривавшие видели друг друга только при свете спичек, которыми они закуривали трубки. Джон Андреус сохранял глубокое молчание, а затем сказал тихо:

– Решено: я остаюсь с вами, товарищи!

После этого все обменялись с ним крепким рукопожатием, цыгане – дружелюбно и совершенно искренне, Джон Андреус – недоверчиво, со свойственной ему робостью, как будто завладевший его душой демон запрещал ему всякое сближение с людьми.

После его внезапно озарила какая-то мысль, и он сказал:

– Зачем идет ваша молодая спутница в Чильтонскую долину?

– Чтобы посетить могилу своей родной сестры, похороненной там,  – ответил Абрагам.

Молодая девушка услышала последние слова, хотя и не прислушивалась к общему разговору.

– Это была красивая и прелестная девушка,  – прошептала она,  – ей не было и восемнадцати лет… И она была доброе, кроткое существо. Сюзанна!.. Моя бедная, дорогая сестра!

Последние слова окончились глухим, болезненным рыданием.

– Почему она так горюет о сестре?  – спросил тихо Андреус.

– Это длинная история,  – ответил Абрагам,  – но я, может быть, расскажу ее когда-нибудь впоследствии. Это такая драма, которую не следует рассказывать чужим.

Молодая женщина окинула присутствующих гневным, блестящим взором и сказала запальчиво:

– Ее можно рассказывать даже целому свету!.. Эту низкую, грязную, ужасную историю! Ее можно рассказывать и под открытым небом! Но вы ведь доведете меня? – добавила она умоляющим тоном.  – Вы клялись, Абрагам, что сделаете это!

– Я сдержу свое слово, доведу тебя, дитя.

– И поставите меня с ним лицом к лицу? Не так ли?

– Ну да, лицом к лицу.

– Да наградит вас небо за вашу доброту! – ответила она.

Дав снова волю горю, девушка упала с рыданием на траву.

– Она, как мне кажется, немного того? – спросил Джон Андреус, указывая на лоб.

– Да, это почти так,  – отвечал Абрагам.  – У нее такое горе, которое могло бы свести с ума даже самого умного человека… Бедняжка!.. Я хочу жениться на ней, и мне тяжело видеть ее в подобном состоянии.

Мужчины разделили между собой все пиво, и, когда загорелись на небе звезды, они стали болтливее и откровеннее друг с другом. Джон Андреус, казалось, забыл своего демона и тоже оживился по примеру всех других. Время от времени он прерывал беседу, чтобы повторить цыганам:

– Я остаюсь, друзья мои, да, я остаюсь с вами!