Луиза Гарнер проснулась в длинной спальне, где два ряда прекрасно застеленных железных кроватей были расставлены с математической точностью. Открыв глаза, она оторвалась от своих сказочно ярких снов, в которых гуляла с Уолтером Лейбэном среди каштановых рощ Хэмптон-Корта. То были сны столь странного характера, что узнай о них другие, то этого бы вполне хватило, чтобы ее изгнали из пансиона.

Она была здесь чужой; глядя на длинные ряды кроватей, девушка сознавала, что среди спящих в этой комнате у нее совсем нет друзей. Пятнадцать пар глаз вскоре откроются при первых ударах гонга, и все они будут приветствовать мисс Гарнер удивительно холодным взглядом как новенькую, не имеющую ничего, что могло бы расположить их к ней.

Лу посмотрела на спящих и содрогнулась. Если бы она проснулась в Миллбэнкской тюрьме, то вряд ли почувствовала бы себя более жалкой. Там бы ей могло быть лучше, у нее бы была собственная камера, и в худшем случае рядом оказался бы еще один заключенный. Кроме того, в тюрьме никто бы не смог смотреть на нее сверху вниз.

Здесь же она чувствовала себя объектом всеобщего презрения. Луиза на целый год была старше учениц последних классов, которые заканчивали свое обучение. Бедную же Лу поместили в самый младший класс, где она сидела за маленьким столом, чувствуя себя ужасно гротескной фигурой среди маленьких детей, открыто смеявшихся над ее незнанием.

Глядя на холодную чистоту и строгий порядок этой огромной спальни, мысли Луизы вновь обращались к гостиной на Войси-стрит, где она по обыкновению не очень обращала внимание на царивший там беспорядок. Она вспоминала хаотичное скопление мебели, втиснутой в узкое пространство, стол с разбросанной по нему немытой посудой, кастрюли на каминной решетке, трубку Джарреда и банку с табаком, грязные старые картины на стенах, малиновую в жирных пятнах занавеску, защищающую обитателей комнаты от продувных северных ветров, огромное кресло, в котором она сидела после ужина — обо всем этом Лу думала с грустью.

Она, конечно, ненавидела Войси-стрит всем своим сердцем, но этот холодный мир, в котором она оказалась, был еще хуже. Там она по крайней мере ничем не отличалась от других обитателей, здесь же Лу чувствовала себя отщепенкой. Она бы с большой радостью мыла и чистила ту гостиную, соскребала бы сажу с каминной решетки, поддерживала огонь, готовила обед, бегала за бубликами и селедкой, спорила с молочником, выполняла другие рутинные домашние дела, чем снова встречаться с пустыми глазами на этих незнакомых лицах, завтракать за длинным столом, где хорошо кормили и хорошо прислуживали, но где не было ни капли теплых чувств к ней.

Молодые леди мисс Томпайн смотрели на нее с подозрением, и Лу знала и чувствовала это. Они задавали ей разные вопросы, пытаясь выяснить, к какому кругу общества она принадлежит и какова была ее прошлая жизнь, на которые девушка отвечала с большой сдержанностью. Была ли она сирота, находилась ли под опекой? Нет. Есть ли у нее отец и мать? Нет, только отец. Каковы его занятия? Художник. Что за художник? Реставратор картин.

При этих словах девочки взглянули друг на друга с сомнением, и мисс Портслэйд — молодая леди, оканчивающая свое образование изучением латыни и химии и взявшая на себя проведение этого допроса, подняла свои брови, как будто собираясь сказать что-то пренебрежительное.

— Реставратор картин, — повторила она. — Это не то же самое, что и чистильщик картин?

— Я думаю, что да.

— Тогда бы я в будущем говорила «чистильщик», если бы была вами, мисс Гарнер. Звучит не очень хорошо, когда молодая леди на первом году обучения использует благородные выражения. Ну, и где же ваш папа — чистильщик картин — проживает? — спрашивала она, обводя взглядом других девочек, желая сказать: «Видите весь комизм ее положения?»

— На Войси-стрит, — ответила Лу сердито.

— Это не рядом с Экклестон-сквер? — спросила мисс Марчфилд, первая красавица школы, жившая рядом с этим местом.

— Я не знаю.

— О, вы должны это знать, если Войси-стрит находится в Бельгравии.

— Я не знаю.

— Что, и это после того, как вы всю жизнь прожили в Лондоне?

— Я вряд ли знаю что-либо в Лондоне, кроме той улицы, на которой жила, — произнесла Лу, начиная сердиться на них, при этом глаза ее гневно сверкали, а щеки пылали красным цветом. — Я пришла в школу, потому что была необразованна, вот почему я нахожусь в одном классе с самыми маленькими. Мой отец не джентльмен и Войси-стрит не та улица, на которой живут леди и джентльмены. Люди на ней просты, вульгарны и бедны. Я пришла сюда, чтобы стать леди, если смогу, хотя, если меня будут учить так, как сейчас, то, я не думаю, что у меня есть шанс на это.

— Дорогая моя! — воскликнула мисс Портслэйд, слегка раскрасневшись, в то время как другие девочки тихонько хихикали. — Мы учимся быть ироничными и, я думаю, что это важнейший эффект обучения.

Лу вернулась к своему учебнику и упорно начала штудировать архаизмы французского языка, и молодые леди, полагая, что они узнали всю информацию, которую можно было извлечь из нее, не стали задавать ей больше вопросов. Казалось, что в ее жизни нет интересных обстоятельств. Но если бы они знали, что отец выгнал ее из дома и что прекрасный молодой человек платит за ее образование, то они не оставили бы ее так легко. Те романтические обстоятельства должны были бы даже избавить Луизу от их презрения, но девушка свято хранила тайну своего прошлого.

От мисс Томпайн потребовали приобретения школьных принадлежностей для ученицы, при этом предел расходов не был ограничен. Но будучи личностью, гордящейся своей добросовестностью и порядочностью — качества, которые были при ней во всех случаях жизни, — мисс Томпайн оказалась очень осторожной в выборе одежды, подходящей Луизе и ее будущей скромной карьере. Платья из простой материи сероватых оттенков выбирала мисс Томпайн своим ученицам и никакого шелка, кружевных отделок и других ненужных деталей туалета. Когда Лу вышла для похода в церковь в своем ярко-красном шелковом платье в первое воскресенье, то мисс Томпайн едва не потеряла сознание.

— Никогда больше не допустите того, чтобы я вас увидела в этом ужасном платье, мисс Гарнер, — воскликнула наставница молодежи, когда смогла прийти в себя после такого удара, — подобная одежда в высшей степени не подходит для вас и противна моему вкусу. Поверьте мне, ваше первое появление в этом доме в подобном платье могло бы быть достаточным для того, чтобы составить определенное мнение о вас, если бы рекомендации, данные мне, были бы менее удовлетворительными. Сложите его аккуратно и положите на дно вашего чемодана, если, конечно, пожелаете, мисс Гарнер, и приходите обратно ко мне в том сером платье, которое я специально выбрала для вас.

Лу поднялась в гардероб — мрачное помещение с рядами шкафчиков для одежды — и убрала свое «ужасное платье», поливая слезами стыда и гнева красный шелк и целуя его горячими губами.

— Он дал мне его, — шептала она, — я люблю это платье и ненавижу те безобразные противные вещи, которые она покупает мне. Я похожа на провинившегося ребенка, отправленного сюда на перевоспитание. Я чувствую себя не такой, как все, даже моя одежда — зачем нужно было наряжать меня по-особенному, когда они и так сильно не похожи на меня. Их папы и мамы, дяди и тети, кузины и друзья приходят, чтобы увидеть их, посылают им посылки и письма, в то время как я совсем одна и у меня никого нет, далее бедной старой бабушки. Как было бы для меня сейчас хорошо услышать ее ворчание после слов этой мисс Томпайн.

Учеба с самого начала показалась Луизе Гарнер весьма утомительным занятием. А ведь она должна была выучить совсем немного: немного географии и арифметики, английской и французской грамматики, было также чтение английской истории вместе с маленькими одноклассниками. Чайные ложки знаний, которыми кормили детей восьми-девяти лет, были предназначены и для Луизы, потому что она оказалась всего лишь начинающей. Во всем учебном процессе не было ничего, чего бы она не могла схватить на лету. Голые факты о Вильяме Завоевателе, начальная история Рима от перебранок Ромулюса и Ремуса до времен Цезаря — какое в этом могло быть очарование для Лу, читавшей английскую и классическую историю на живых страницах творений Шекспира, для нее, дышавшей знойным воздухом Египта с Антонием и Клеопатрой, следующей за могущественной королевой Маргарет от дней ее молодости до полного забвения, утрат и изгнания? Утомленная пустотой своих повседневных занятий, выполняемых ею с тщательностью ради того, кто устроил ее в эту школу, Лу рискнула попросить у мисс Томпайн несколько книг для вечернего чтения.

— С огромным удовольствием, моя дорогая мисс Гарнер, — любезно ответила владычица школы, — если вы добросовестно приготовили свои занятия и подготовились к завтрашнему дню.

— Я выучила все свои уроки, сделала все упражнения, я думаю, что могла бы сделать даже больше, если бы вы пожелали. Я чувствую себя не совсем хорошо среди тех маленьких девочек, такой большой и несуразной за низкими партами, они смеются надо мной. Я уверена, что могла бы учить в три раза больше и не чувствую, что мне следует получать знания столь мизерными порциями.

— Мне очень неприятно наблюдать проявление вашего недовольства, мисс Гарнер, — сказала мисс Томпайн жестко. — Это по моему желанию вас поместили в младшую группу, чтобы вы могли постепенно подниматься по лестнице знаний, чтобы не перегружать вас вначале большим объемом. И помните, что почти во всем вы так же несведущи, как маленькие дети, на детское поведение которых вы жалуетесь. Мое мнение состоит в том, что вам следовало бы получить основательные знания, мисс Гарнер, что вам следует начать с азов, а не просто заделывать пробелы в образовании, которое развалится, как только вы его получите.

Лу, покраснела при упоминании «заделывания», думая об отцовских картинах.

— Вы чувствуете себя неудобно за партами, тогда вы можете поставить себе плетеное кресло в конце скамьи, — сказала мисс Томпайн. — Я вполне могу сделать такую уступку вам.

— Спасибо, мэм. Я буду чувствовать себя более удобно в кресле.

— Ну, а теперь, какую бы книгу вы хотели почитать? — спросила мисс Томпайн, обводя взглядом полки, аккуратно уставленные томами и находящиеся позади ее кресла. То были книги, которые на время разрешалось брать ученицам.

— Поэзию, если можно, мэм. Могу я взять Шекспира?

— Шекспир! — воскликнула мисс Томпайн, встревожившись. — Вы полагаете, что это книга, которую бы я могла дать в руки ученице этого заведения? Шекспир. Вы шокируете меня, мисс Гарнер. Я думаю, что существуют правленные цензурой издания для чтения в семейном кругу и печатаемые некоторыми издательствами, но до тех пор, пока из его произведений вычеркивают многих действующих лиц, ни одна книга Шекспира не попадет в те семьи, к которым я имею отношение. Я сама выберу для вас книгу, мисс Гарнер.

После чего мисс Томпайн вручила смущенной Лу скучную книгу, повествующую о путешествиях миссионеров по островам южных морей с фотографиями меднокожих туземцев и пространными описаниями хлебного дерева. Бедная Лу засыпала при чтении историй об аборигенах этих островов и все никак не могла заинтересоваться вопросом об их религии. Она помнила о том, как много язычников было в округе и на самой Войси-стрит, эти люди слышали колокольный звон церквей по воскресеньям, но все равно оставались дома, курили, пили, предавались праздному безделью невозможно, избивали друг друга. Лу помнила отношение к религии на Войси-стрит и удивлялась тому, что миссионерам понадобилось ехать так далеко, чтобы обращать в веру других людей.

Каждый день делал пребывание в школе еще более невыносимым для нее. Ворота знаний приоткрыли для девушки совсем немного, она чувствовала, что узнала гораздо больше из книг Уолтера Лейбэна теми ночными часами, когда спала бабушка, чем смогла бы научить ее мисс Сторкс — наставница младшеклассниц, чьи гомеопатические дозы информации только утомляли Луизу — немного дат, немного сведений о касторовом масле, немного о том, как из хмеля получают пиво, или о том, как ячмень становится солодом. Скучными, неинтересными фактами присыпали ее как пудрой. Но страстное желание узнать как можно больше о новой поэзии могло перекрывать все трудности, более того, трудности могли даже вдохновить эту сильную натуру. Но несерьезные занятия; проводимые для младшеклассниц, лишь вызывали у нее отвращение к учебе. Ее сильное желание учиться давало ей силы для тяжелого труда. Она могла бы трудиться весь день, если бы чувствовала толк от этого, но вместо учебы, которая должна была вызвать развитие ее интеллекта, мисс Сторкс давала ей детские уроки, которые Луиза повторяла, как попугай, вместе с девочками, носящими косички и передники.

«Я должна провести здесь не меньше десяти лет, прежде чем буду знать столько же, сколько мисс Портслэйд, — думала Лу в отчаянии, — а ведь и она кажется невежественной по сравнению с Уолтером Лейбэном».

Она, пария, рискнула задать вопрос брамину — самой образованной девушке школы. Лу разговаривала с мисс Портслэйд о поэтах и художниках и очень была удивлена узостью ее знаний по этому предмету, где знакомство с миром фантазии не заходило дальше иллюстраций из подарочных книг и материала, заданного для самостоятельной переработки; она знала об искусстве не больше, чем большой серый какаду, сидящий на бронзовой подставке в комнате для танцев — большом пустом помещении, выходящем в сад, где у учениц мисс Томпайн проходили уроки танцев.

Было очень трудно сидеть, среди учениц в классе и чувствовать себя отвергнутой, видеть взявшихся за руки девочек, ведущих конфиденциальные разговоры, и знать, что ты совсем чужая. После дознания, проведенного мисс Портслэйд, судьба Луизы была решена — она была самой обыкновенной персоной, с которой не имело смысла поддерживать отношения. Само ее присутствие в школе было вызовом для молодых леди из благородных семей. Отец мисс Портслэйд был отставной полковник, и поэтому она свысока смотрела на мисс Коллинсон и мисс Рикрофтс, чьи родители были архитекторами и владельцами магазинчиков. Мисс Портслэйд подчеркнула, что между ними должна быть, проведена разграничительная линия. Ни в одну из высших школ не могла быть принята дочь владельцев какого-то магазинчика. Но если на это мисс Портслэйд могла еще закрыть глаза, но теперь, когда появилась дочь чистильщика картин, она чувствовала, что такая линия особенно необходима сейчас, и она была проведена, отсекая Луизу Гарнер от других девочек, с которыми она жила. Холодная вежливость — вот и все, на что могла рассчитывать Луиза. Она была так же одинока, как прокаженная, у нее не было никого, с кем она могла проводить время. Некоторые добросердечные девочки среди учениц мисс Томпайн смотрели на нее с жалостью, когда она сидела совсем одна в темном конце классной комнаты и учила уроки. Они оказывали ей иногда свое внимание — говорили утешительные слова, но на большее не решались, боясь гнева мисс Портслэйд, сарказм которой считался всесокрушающим.

Еще в первые дни пребывания Луизы в обществе этих девушек было решено считать ее не только самой обыкновенный, но и безобразной. Большие темные глаза оказались неправильными — слишком большими, слишком темными, слишком сверкающими, когда девушка сердилась. Длинные черные ресницы можно было еще перенести, они могли бы подойти даже девушке более благородного происхождения. Ну, а смуглое лицо было просто противным.

— Я удивилась бы, узнав, что она когда-либо мылась, — говорила мисс Портслэйд.

— Я склонна думать, что такие глаза могут быть у еврейки, — отмечала мисс Бэддженэн.

— Или, может быть, ее мать была цыганкой и торговала вениками, — размышляла мисс Коллинсон.

— Хорошая идея, Коллинсон. Похоже, ты льешь воду на ее мельницу, — ответила мисс Портслэйд, довольная возможностью намекнуть на профессию родителей самой Коллинсон; при этих словах та вспыхнула.

Это общее мнение о ее внешнем виде дошло и до самой Луизы. Самые маленькие девочки, то ли подстегиваемые некоторыми старшими девушками, то ли по своей злобе выполняли указ общества, в котором главное место занимала мисс Портслэйд. Они передали Лу то, что говорили о ее глазах и цвете лица.

— Это правда, что твоя мама продавала веники? — спросила мисс Флопсон — самая младшая в классе.

— Нет, — ответила Лу, — но я предпочла бы делать это, чем оставаться здесь. Можешь передать это своим молодым леди.

О последнем было извещено пронзительным голосом мисс Флопсон.

— Конечно, — сказала мисс Портслэйд, останавливаясь на своих рассуждениях, — все могли видеть, что у нее есть низкие наклонности. Ей не место здесь и я рада, что она чувствует это.

Луиза удивилась тому невыразительному списку, относящемуся к ее внешнему виду, обвиняющему ее даже в уродстве. Уже не в первый раз ее убеждали в отсутствии привлекательности. Ее отец, когда был в хорошем расположении духа, хвалил ее обаяние, говорил, что у нее прекрасные глаза и что она может рассчитывать на успех, если будет заботиться о себе. Но когда Джарред был не в настроении, он был склонен дразнить свою дочь, называть ее черной, как негр, и безобразной, как жаба. Бабушка же постоянно причитала, поскольку Лу больше похожа на Гарнеров, чем на предков старой леди, которые были удивительно прекрасными, с орлиными носами и волосами каштанового цвета и вообще были людьми, отличающимися своим достоинством и видом. А что Уолтер? Считал ли он ее красивой?

Вряд ли он говорил ей это, и хотя она была моделью для нескольких его картин, возможно, что красота не столь уж была важна для тех героинь, которых ей требовалось изображать. Ламия — таинственная женщина — должна была быть просто загадочным персонажем. Эсмеральда — цыганская девушка, сидящая на полу тюрьмы, могла казаться лишь затравленным существом. Он редко говорил о ее красоте. Но он сделал нечто даже более прекрасное во время той ночной прогулки из Кингстона. Он сказал, что любит ее, он повторял это страстно и настойчиво. Уолтер говорил, что женится на ней и ни на какой другой девушке, если, конечно, она, Луиза, будет согласна.

Она была достаточно смела тогда, чтобы отказать ему и сказать нет, причем сказать много раз, не только на Кингстонской дороге, но и после, в тот день, когда он привел ее в эту школу. Она хотела, чтобы его будущее было счастливым, чтобы его перспективы не были связаны с ней и поэтому сказала нет, гордая, однако, тем, что он любит ее так сильно, чтобы пойти на пожертвования.

Так, помня, что он любит ее, Луиза была безразлична к мнению школьниц по поводу ее красоты. Ей достаточно было знать, что она просто хороша, чтобы быть любимой им, достаточно прекрасна, чтобы радовать его глаз, достаточно нежна, чтобы войти в его сердце. Пусть весь остальной мир считает ее уродливой и невзрачной. Ее беспокоил только он. Как много она думала и мечтала о нем, пребывая в своем одиночестве среди недружелюбно настроенных учениц. У нее было время, когда она могла погулять по саду, огороженному высокой стеной из красного кирпича. Сад был со старым дерном необычайной мягкости и со шпалерником вековой давности. Здание школы должно было быть снесено, в ближайшее время для того, чтобы расчистилось место для железнодорожной станции, в то время как сам дом казался весьма добротным и не лишенным архитектурной оригинальности. Школьницы могли слышать шум Хай-стрит в Кенсингтоне из этого старого сада, но они не могли видеть то, что делается снаружи, за исключением торчащих над стеной труб домов.

Лу бродила здесь одна и думала о старых приятных и легких днях, проведенных на Войси-стрит. Войси-стрит, которую она так сильно ненавидела, живя на ней, но на которую сейчас она оглядывалась с нежной любовью. Какой счастливой она была там, несмотря ни на что. Какой покой и свобода жизни! Там не было ни насмешек, ни холодных взглядов — ничего, что бы приходилось терпеть, за исключением безвредного ворчания миссис Гарнер — монотонного, как капание воды, но совсем не вредного, или внезапных вспышек гнева Джарреда. Конечно, все это казалось не очень приятным Луизе, но ведь он был ее отцом и она жалела и любила его и сетовала на жестокость судьбы и на лишения жизни. Девушка твердо верила в то, что он ей так часто говорил — будь моя фортуна более благосклонна к нему, он мог бы быть другим человеком. Там, дома, не было угрожающих взглядов, заставляющих ее дрожать, и ужин проходил в дружественной и веселой обстановке, а когда Джарред был в хорошем настроении и, комфортно устроившись в кресле с пинтой рома, вскрикивал Vogue la galere, — разве это было не прекрасно!

Здесь же, в школе, были только холодные, равнодушные лица, глаза, которые, казалось, не замечают ее.

Сад был единственным местом, где она могла уединиться от «великосветских» леди, договорившихся игнорировать ее присутствие. Здесь могла ходить по тенистой дорожке, думая о тех днях, которые никогда больше не наступят. Очень грустно, когда совсем молодые люди могут обернуться и сказать; «Да, вот то была жизнь».

Лу находилась в пансионе уже около месяца, а Уолтер Лейбэн не сделал еще ничего, что могло бы свидетельствовать о том, что он помнит ее. При расставании, когда она вцепилась в него, позабыв о своей уверенности и когда слезы лились из ее глаз, Луиза была утешена лишь его обещаниями о письмах и визитах. Мисс Томпайн отвела им на прощание пять минут и не более того, позволив остаться наедине.

— Я вскоре приеду проведать вас, Луиза, как только вы обживетесь здесь немного, и буду писать каждую неделю.

— Нет, вы не придете, вы женитесь на мисс Чемни и забудете, что есть такая, как я, на этой земле.

— Забыть вас, Лу! Если бы я мог. Вы говорите, что я забуду вас?

— Да, и так было бы лучше для нас обоих. Но не делайте это сразу. Я бы хотела, чтобы вы не приходили, а только писали, пишите мне, Уолтер! — сказала она, произнося это имя дрожащим голосом, который, казалось, шел из глубины ее женского сердца, она очень редко произносила это дорогое для нее имя. — Вы будете мне писать, не правда ли, и рассказывать о том, что рисуете, о том, что вы счастливы и о том, когда вы собираетесь жениться?

— Я не хотел бы, чтобы вы дергали снова и снова эту струну, Лу. Вы отказались выйти за меня замуж, поэтому можете оставить эту тему.

— Я хочу, чтобы вы были счастливы, — сказала девушка печально, глядя на него своими серьезными глазами, как будто пытаясь прочитать тайну его мыслей. — Ой, мисс, как ее имя, идет. Вы будете писать?

— Да, Лу, по крайней мере, раз в неделю.

Раз в неделю, и ни одно письмо не пришло на протяжении длинных четырех недель. Бедный, терзаемый сомнениями, Уолтер, пытался писать из Брэнскомба, и у него ничего не получалось. Это была слишком трудная задача — писать Лу о своей жизни, связанной с Флорой. Он чувствовал, что в невыполненном обещании писать письма было что-то предательское, он заставил себя подождать до возвращения в Лондон, где он смог бы найти и увидеть бедную Лу, узнать о том, как она устроилась.

«Было бы неправильно посещать ее слишком часто, — сказал он себе, — но хотя бы раз, чтобы увидеть, счастлива ли она, — никто не сможет помешать этому».

Но затем настал тот летний день в саду, отмеченный тихой радостью Флоры, когда он предложил ей свою руку и сердце. После этого он не мог думать о Лу без боли, это была настоящая пытка для него — вспоминать ее слезы и отчаяние при их расставании. «Бедный ребенок, она не знала, что мы расстаемся навсегда, — думал он. — Она бы все равно отказалась от меня. Но у меня нет причин сердиться на нее. Возможно, мне нужно сердиться на самого себя».

При расставании Уолтер всунул в руки Луизы смятый конверт, как раз в последний момент перед приходом мисс Томпайн. Тогда девушка забыла о нем, поглощенная своим горем. Она поднялась наверх в длинную белую спальню. Там была и ее кровать — безупречно чистая и аккуратная, рядом с ней на стенке висела небольшая табличка с именем Луизы. Упав на это узкое ложе, девушка зарылась головой в одеяло и плакала столько, сколько могли течь ее слезы, до того момента, пока громкий гонг к чаю не прозвучал в пронзительной тишине, тогда она поднялась, вымыла лицо, причесала волосы, но не смогла стереть с себя следы слез. Ее веки были слегка припухшими и красными, а щеки, белыми, как лист бумаги. Она выглядела слишком непривлекательно для того, чтобы появиться перед пятьюдесятью парами незнакомых глаз.

Покидая комнату, она заметила скомканный конверт, лежащий на полу у ее кровати, она стремительно подбежала и подняла его. Это он ей дал его. В нем могли быть слова утешения.

Увы, нет. На конверте было написано — «Для карманных расходов». Внутри не было ничего, кроме двадцатифунтовой банкноты. Она посмотрела на деньги так, как будто это была самая отвратительная вещь в мире, она, которая никогда не держала в руках такой купюры.

«Как благородно с его стороны! — подумала она, — но мне не нужны его деньги. Я бы предпочла, чтобы здесь оказалось несколько добрых строк, написанных им».