I

Что случилось в конторе «Дунбар, Дунбар и Балдерби»

Генри Дунбар приехал в Лондон несколькими часами позже того, как мистер Вернон посетил Модслей-Аббэ. Он отправился прямо в Кларендонский отель; с ним не было слуги, и весь его багаж состоял из одного чемодана, дорожного мешка и шкатулки, той самой, которою он разбирал с таким вниманием в Манчестере, в ночь после страшного убийства.

Весь следующий день, воскресенье, он провел в своей комнате, читая толстую рукопись в сафьяновом переплете, которую достал из шкатулки. День был пасмурный, холодный, как всегда в ноябре; но в комнате, где сидел Генри Дунбар, все дышало уютом и комфортом. Кресло его было подвинуто к самому камину, рядом на столике стояли хрустальный графин с бургонским, высокий стакан на манер кубка и ящик сигар.

Долго сидел Генри Дунбар в этом покойном кресле, попивая вино, куря дорогую сигару и совершенно углубясь в чтение рукописи. Только иногда он делал заметки карандашом в своей записной книжке, которую всегда носил в боковом кармане сюртука.

В семь часов явился слуга и доложил, что обедать подано в соседней комнате; только тогда мистер Дунбар встал и положил рукопись на стол. Она открылась на первой странице, на которой красовалась следующая надпись, сделанная собственной рукой Генри Дунбара:

«Дневник моей жизни в Индии, от приезда в 1815 году, до отъезда в 1850 году».

Вот какого свойства и содержания была книга, которую банкир, казалось, изучал с таким вниманием.

На другой день, в двенадцать часов, он велел подать себе карету и отправился в контору на улицу Св. Гундольфа. Первый раз Генри Дунбар посещал свою контору по приезде из Индии. Те, кто знал историю главы банкирского дома «Дунбар, Дунбар и Балдерби», нимало не удивлялись этому, по-видимому, странному обстоятельству. Они знали, что Генри Дунбар еще молодым человеком приобрел все привычки аристократа и что если впоследствии из него вышел деловой человек и ловкий коммерсант, то это только благодаря необходимости, заставившей его заняться делом, к которому он всегда питал отвращение. Потому неудивительно, что наследовав огромное состояние своего отца и дяди, Генри Дунбар держался в стороне от ненавистных ему занятий. Дела шли отлично во время его отсутствия и теперь продолжали так же идти без его содействия, ибо его место в Индии занял очень умный и деловой человек, бывший в течение двадцати лет кассиром в калькуттской конторе.

Быть может, банкир сохранил неприятное воспоминание о последнем своем посещении конторы в тот роковой день, когда открыты были подложные векселя. Быть может, прошедшие тридцать пять лет не изгладили тяжелого впечатления этого дня.

Во всяком случае, Генри Дунбар не был в хорошем расположении духа. Он был очень бледен, и лицо его выражало отчаянную решимость человека, идущего навстречу роковому кризису, неминуемость которого он сознает. По дороге на улицу Св. Гундольфа карета банкира была неожиданно остановлена на Лудгетской горе. Тут переделывали мостовую, и потому проезда не было. Банкиру пришлось повернуть на Фарингдонскую улицу и подняться в гору, под самыми стенами страшного Ньюгета. Карета ехала очень тихо от огромного стечения народа и экипажей, и мистер Дунбар мог вполне насладиться зрелищем мрачных стен тюрьмы и бесчисленного количества продавцов собачьих ошейников, поместившихся под их сенью.

Быть может, лицо банкира стало еще бледнее и рот его судорожно подергивало, когда карета остановилась у роскошных дверей конторы «Дунбар, Дунбар и Балдерби»; но, гордо подняв голову и выпрямившись во весь рост, он смелой и решительной поступью вошел в контору.

Никогда со дня обнаружения подложных векселей не входил Генри Дунбар в эту дверь. Мрачные мысли теснились в его голове, и он бросил угрюмый взгляд на хорошо известную ему контору.

Он пошел прямо к небольшой комнате за конторой, где тридцать пять лет тому назад происходила памятная для него сцена; но по дороге его остановил какой-то незнакомый ему служащий, неожиданно выскочивший из-за конторки. Это был кассир Клемент Остин.

— Вы желаете видеть мистера Балдерби? — спросил он.

— Да, я назначил ему свидание в час, — ответил банкир. — Мое имя Дунбар.

Кассир поклонился и молча отворил дверь в кабинет мистера Балдерби.

Но прежде чем войти, Дунбар остановился на пороге и пристально взглянул на кассира.

Остин был так же бледен, как банкир. Он знал заранее о посещении Генри Дунбара и ожидал со странным беспокойством первого свидания с человеком, которого Маргарита Вильмот называла убийцей своего отца. Встретившись теперь с ним лицом к лицу, Остин устремил на него проницательный, испытующий взгляд, словно хотел прочесть по его физиономии: преступник он или нет? Лицо банкира было бледно, мрачно, угрюмо, но это неудивительно: Остин знал, что с конторой на улице Св. Гундольфа связаны очень неприятные воспоминания для Генри Дунбара. Действительно, трудно ожидать, чтобы человек весело улыбался, входя в ту самую комнату, из которой тридцать пять лет тому назад вышел опозоренным, обесчещенным! В течение нескольких минут оба, богатый банкир и его скромный приказчик, смотрели пристально друг другу в глаза. При этом банкир ни разу не моргнул. Принято считать за лучшее доказательство невиновности человека, если он в ответ на ваш испытующий, подозрительный взгляд смотрит вам прямо в глаза. Но дурак тот мошенник, который не сумеет выдержать взгляда, если он знает, что его нарочно этим испытывают. Не гораздо ли чаще невиновность застенчиво потупляет глаза, когда вы слишком подозрительно смотрите на нее? Да, невиновность пуглива, и неожиданный подозрительный взгляд легко приводит ее в смущение. Напротив, порок смотрит вам прямо в глаза; он смел, решителен и имеет то огромное преимущество, что всегда ожидает нападения, всегда готов дать отпор.

Остин открыл дверь в кабинет мистера Балдерби, и мистер Дунбар вошел без доклада; кассир возвратился к своей конторке. Мистер Балдебри сидел за письменным столом у камина и что-то писал, но, увидев банкира, встал и сделал несколько шагов ему навстречу.

— Мистер Дунбар, я полагаю, — сказал он.

— Да, я Генри Дунбар.

Оба компаньона богатой фирмы пожали друг другу руки, и младший пододвинул мягкое кресло старшему.

— Теперь, кажется, слишком поздно поздравить вас с благополучным приездом в Англию, — сказал мистер Балдерби. — Но все же я поздравляю вас от всей души.

Странно прозвучали последние два слова, как бы напоминая звон фальшивой монеты, глухо падающей на стол.

Генри Дунбар ничего не ответил на это любезное приветствие; он молча смотрел вокруг себя. Комната мало изменилась с тех пор, как он ее видел в последний раз. Те же занавеси висели на окне, то же дерево виднелось из этого окна. Большие мягкие кресла, быть может, когда-то были покрыты новым сафьяном, но сафьян этот успел полинять и походил, как две капли воды, на прежнюю старую материю. Даже турецкий ковер был так же запылен и изношен, как тридцать пять лет тому назад.

— Я получил в субботу вечером ваше письмо, в котором вы извещали меня, что приехали в Лондон и желаете переговорить со мной, — сказал мистер Балдерби после некоторого молчания. — Я распорядился никого не принимать, пока вы здесь, и потому я совершенно к вашим услугам. Если вы желаете ревизовать состояние наших дел, то…

— Подобная мысль мне никогда не приходила в голову, — сказал мистер Дунбар, с нетерпением махнув рукой. — Нет, мистер Балдерби, я был негоциантом только потому, что передо мной неожиданно закрылась та блестящая карьера, которая мне так улыбалась в юности. Я предпочитаю быть немым членом нашей фирмы. В последние десять лет своей жизни отец мой не принимал никакого участия в делах. Они отлично шли без его содействия, и, конечно, точно так же фирма обойдется без моей помощи. Я приехал в Лондон вовсе не за тем, чтобы вас ревизовать, а по делу, касающемуся лично меня. Я богатый человек, но не знаю верной цифры моего богатства. Я хочу навести об этом справку, ибо намерен издержать на одно дело большую сумму денег.

Мистер Балдерби поклонился, но повел бровями, не в силах скрыть своего удивления.

— Прежде чем моя дочь вышла замуж, — продолжал банкир, — я передал ей дом в Портланд-Плэс и Йоркширское поместье. Она наследница после меня всего моего состояния, и так как сэр Филипп Джослин богатый человек, то Лора будет одна из богатейших женщин в свете. Все это прекрасно, и ни Лора, ни ее муж не будут иметь причины на меня жаловаться. Но этого мало, мистер Балдерби. Я не выказываю своих чувств перед другими и никогда не хвастался своей любовью к дочери, но, несмотря на это, я от души люблю ее.

Мистер Дунбар говорил очень тихо и раза два обтер лоб своим носовым платком, как это делал еще прежде в Винчестере.

— Мы, англо-индийцы, когда делаем что-то, любим, чтобы это было великолепно, — снова заговорил банкир. — Я хочу сделать своей дочери для свадебного подарка бриллиантовое ожерелье, какое только восточные князья или Ротшильды могли бы дать своей дочери. Вы понимаете?

— Совершенно, — ответил мистер Балдерби, — и я буду очень счастлив помочь вам в этом деле.

— Мне только нужна большая сумма денег, — ответил банкир. — Я, может быть, увлекусь и убью на это ожерелье порядочный куш: леди Джослин будет что оставить в наследство своим детям. Вы и Джон Ловель из Шорнклифа были душеприказчиками моего отца и подписали трансферт его текущего счета на мое имя в прошлом сентябре.

— Точно так.

— Мистер Ловель писал мне об этом предмете. У моего отца, если не ошибаюсь, было два счета: один — взносов, другой — текущий.

— Точно так.

— И эти два счета продолжаются теперь после моего приезда, как и при отце?

— Именно так. Мистер Персиваль Дунбар откладывал лично для себя по семь тысяч фунтов ежегодно. Он редко проживал все эти деньги, а иногда не расходовал и половины. Баланс этих денег и проценты, получаемые им с прибыли фирмы, вносились в его счет взносов, а в текущем записывались суммы, взятые им в различное время.

— Вы можете показать мне эти счета?

— Конечно, — ответил мистер Балдерби и позвонил. — Попросите мистера Остина принести дневной баланс и книгу взносов, — сказал он вошедшему конторщику.

Через пять минут явился Клемент Остин с двумя книгами в толстом сафьяновом переплете.

Мистер Балдерби открыл обе книги и положил их перед Генри Дунбаром. Тот взглянул прежде всего на счет взносов, и глаза его живо перебегали от одной цифры к другой, пока не дошли до последнего итога. Тут грудь его тяжело заколыхалась, и он глубоко вздохнул, как человек, который страдает удушьем. Последняя цифра итога была следующая:

137926 ф. и 17 ш. 2 п.

Сто тридцать семь тысяч девятьсот двадцать шесть фунтов семнадцать шиллингов и два пенса! Эти два пенса казались какой-то насмешкой; но деловые люди все равно что счетные машины, когда дело касается цифр.

— В каком виде эти деньги? — спросил Генри Дунбар, указывая дрожащей рукой на страницу, где красовалась эта красноречивая цифра.

— Пятьдесят тысяч помещены в индийской компании, — отвечал мистер Балдерби хладнокровно, словно сумма эта ему казалась безделицей, — двадцать пять тысяч в акциях железных дорог, а остальные деньги в билетах казначейства.

— Так вы можете разменять эти билеты?

Мистер Балдерби вздрогнул, словно кто-нибудь ему наступил на мозоль. Он был душой и телом банкир, и ему не могла быть приятна мысль об уменьшении капиталов банка.

— Это большая сумма, и как бы потеря ее не была чувствительна банку, — сказал он задумчиво.

— Я надеюсь, банк в состоянии выдать такую сумму, — воскликнул мистер Дунбар с изумлением.

— Конечно, банк в состоянии выдать и побольше; но иногда нам представляют очень большие требования. Вот, говорят, лорд Ярцфильд, один из наших самых старинных клиентов, хочет купить имение в Валлисе, и мы должны ожидать каждую минуту, что он вынет из банка большой капитал. Во всяком случае, деньги ваши, мистер Дунбар, и вы можете с ними делать, что вам угодно. Билеты казначейства будут тотчас разменяны.

— Хорошо, и если вы можете выгодно продать акции железных дорог, то я вам буду очень благодарен.

— Вы хотите издержать…

— Нет, я намерен только поместить эти деньги в другом деле. Мне предлагают купить большое поместье под самым Лондоном, которое, я уверен, через несколько лет принесет сто процентов чистой выгоды. Но об этом мы поговорим в другой раз. Теперь же займемся только бриллиантовым ожерельем моей дочери. Я куплю бриллианты сам, из первых рук, у торговцев, а не у ювелиров. Приготовьте необходимую сумму к уплате моих чеков к среде или четвергу.

— Они будут готовы, мистер Дунбар.

— Вот и все, кажется; мне остается теперь только проститься с вами и попросить вас пожаловать ко мне к обеду в Кларендонский отель в один из этих дней.

Это приглашение было сделано не очень радушно, и мистер Балдерби понял, что оно было одной лишь формальностью, которую банкир был обязан исполнить. Он пробормотал что-то в ответ на любезность мистера Дунбара, и, поговорив еще минут пять о различных посторонних предметах, компаньоны богатой фирмы расстались.

Мистер Дунбар вышел из кабинета Балдерби в длинный, темный коридор, который вел в контору банка. Сквозь большую стеклянную дверь банкир увидел, что в конторе сидела женщина и разговаривала с Клементом Остином. Банкир вдруг остановился и поспешно пошел назад в кабинет. Войдя в него, он бросил беспокойный взгляд по сторонам, словно ища чего-то.

— Я, кажется, забыл здесь трость, — сказал он.

— Нет, — ответил мистер Балдерби, — я не видел у вас в руках никакой трости.

— Ах, так я верно ошибся, — произнес банкир, не торопясь выходить из комнаты. Он подошел к окну и, очень медленно натягивая перчатки, устремил свой взгляд на каменную стену, окружавшую двор, в конце которой была маленькая деревянная калитка.

В это время в комнату вошел Клемент Остин с какими-то нужными бумагами. Генри Дунбар обратился к нему.

— Я видел, что вы разговаривали с какой-то женщиной, — сказал он, — это не очень прилично в конторе, мистер Остин. Кто эта женщина?

— Это девушка, сэр.

— Девушка?

— Да, сэр.

— Что ж ей нужно?

Клемент Остин колебался несколько секунд, но, собравшись с силами, произнес:

— Она… она желает вас видеть, мистер Дунбар.

— Как ее зовут? Кто она такая?

— Ее фамилия Вильмот, Маргарита Вильмот.

— Я не знаю ее, — гордо сказал банкир, с беспокойством поглядывая на полуотворенную дверь. — Закройте дверь, — приказал он кассиру, — из коридора ужасно дует. Кто это Маргарита Вильмот?

— Дочь несчастного Джозефа Вильмота, убитого в Винчестере, — ответил мрачно кассир, пристально глядя на Генри Дунбара.

Банкир ответил ему таким же взглядом и, не спуская с него глаз, произнес твердым, решительным голосом:

— Скажите этой девушке, Маргарите Вильмот, что я отказываюсь видеть ее здесь, точно так же, как отказался в Портланд-Плэсе и Винчестере. Скажите, что я никогда ее не приму, где бы и когда бы она меня ни поджидала. Я уже и так слишком много перенес неприятностей из-за этого несчастного дела и не намерен более сносить ее преследований. На что ей меня видеть? Если она нуждается, я всегда готов ей помочь, как уже объяснял ей не раз. Но если она находится в бедственном положении…

— Нет, мистер Дунбар, — прервал его Клемент Остин, — у нее есть друзья, которые никогда не допустят ее бедственного положения.

— Неужели? И вы, вероятно, один из этих друзей, мистер Остин?

— Да.

— Так докажите эту дружбу и уверьте Маргариту Вильмот, что она найдет во мне не врага, а доброжелателя. Если вы, как я подозреваю, питаете к ней более чем дружбу, если вы ее любите и она отвечает вам тем же, то женитесь на ней и она принесет вам приданое, которым не побрезговал бы любой джентльмен.

В голосе банкира теперь уже не слышно было ни гнева, ни нетерпения; напротив, в нем ясно проглядывало глубокое, неподдельное чувство. Клемент Остин посмотрел на него с удивлением — так неожиданна была эта перемена. Генри Дунбар заметил этот взгляд, и как бы отвечая на него, сказал:

— Вам нечего удивляться, что я не желаю видеть Маргариту Вильмот. Неужели вы не можете понять, что мне неприятно свидание с этой девушкой, которая, судя по ее упорным преследованиям, подозревает меня в убийстве своего отца? Я — старый человек, прожил тридцать пять лет в Индии, здоровье мое совершенно расстроено, и потому неудивительно, что меня пугает мысль о всякой трагической сцене. Я еще не оправился от потрясения, нанесенного мне винчестерской историей. Сделайте одолжение, передайте Маргарите Вильмот, что я готов быть ее другом, самым добрым, истинным другом, если она согласна принять мою дружбу, но не намерен видеть ее до тех пор, пока она не переменит своего мнения обо мне.

Слова эти звучали с неподдельной простотой и искренностью. Клемент Остин, возвращаясь в контору, чтобы передать Маргарите слова банкира, невольно подумал, не ошибалась ли Маргарита Вильмот, — может, Генри Дунбар и неповинен в преступлении.

Не успел он скрыться за дверью, как Генри Дунбар поспешно обратился к мистеру Балдерби.

— Эта дверка, — сказал он, указывая на калитку в каменной стене, окружавшей двор, — выходит, кажется, в маленький переулок, сообщающийся с улицей Св. Гундольфа?

— Да, — ответил Балдерби.

— Она заперта?

— Нет, она всегда открыта до четырех часов. В нее часто бегают конторщики.

— Так я выйду через двор, — сказал банкир торопливо и едва переводя дух от волнения. — Вы пошлите немного погодя мой экипаж в Кларендонский отель. Я ни за что не хочу видеть этой девушки. Прощайте.

С этими словами он поспешно вышел из кабинета. Мистер Балдерби проводил его до коридора, очень удивляясь непонятному волнению Генри Дунбара; банкир же прошел через маленький двор, открыл калитку и исчез в переулке.

Так он в третий раз избегнул свидания с Маргаритой Вильмот.

 

II

Сватовство Клемента Остина

В третий раз Маргарита Вильмот обманулась в своей надежде увидеть Генри Дунбара. Клемент Остин накануне вечером сказал ей, что банкир будет в конторе на улице Св. Гундольфа, и молодая учительница музыки изменила часы уроков, чтобы быть вовремя в Сити и увидеть Генри Дунбара.

— Он не посмеет отказать вам в свидании, — сказал Остин. — Он поймет, что подобный отказ возбудит подозрения людей, окружающих его.

— Он это знал в Винчестере и все-таки улизнул от меня, — ответила Маргарита. — Он хорошо знал это, когда отказался принять меня в Портланд-Плэсе. Он и сегодня не пустит меня к себе, если я буду просить у него свидания. Мне только остается надеяться на нечаянную с ним встречу. Не можете ли вы это устроить для меня, мистер Остин?

Остин немедленно согласился устроить так, чтобы Маргарита встретилась как бы случайно с мистером Дунбаром, и вот почему дочь Джозефа Вильмота дожидалась в конторе на улице Св. Гундольфа. Она пришла всего пятью минутами позже мистера Дунбара и решилась терпеливо дожидаться его при выходе и поговорить с ним, увидеть его лицо и убедиться, виновен ли он в смерти ее отца или нет, ибо она по-прежнему была уверена, что какое-нибудь, хоть смутное, неопределенное выражение в его лице откроет ей страшную тайну. Она была твердо убеждена, что испытание докажет его виновность, иначе зачем ему постоянно уклоняться от свидания с ней.

В третий раз ожидания ее были обмануты, и она грустно возвратилась домой, преследуемая призраком умершего отца; а Генри Дунбар ехал в Кларендонский отель в извозчичьем кэбе.

Маргарита застала в хорошенькой, маленькой гостиной своего коттеджа в Клапгаме одну из своих учениц и должна была тотчас сесть за фортепьяно. Более часа прошло, прежде чем кончился урок и она смогла свободно предаться своим грустным мыслям.

Ученица ее была бойкая, веселая молодая девушка, очень любившая свою учительницу музыки и с радостью готовая поболтать о модных шляпках, о зимних мантильях или о новом романе. Но бледное лицо Маргариты, казалось, безмолвно взывало к состраданию, и потому мисс Ломбертон надела перчатки, поправила шляпку перед зеркалом, висевшим над камином, и поторопилась уйти. Маргарита присела к маленькому круглому столу и открыла книгу. Но она не могла читать, хотя книгу эту ей дал Клемент, а она особенно любила читать все, что его интересовало. Она неподвижно сидела с устремленным на книгу взглядом, и тусклый свет двух свечек освещал ее взволнованное лицо. Грустные ее думы были неожиданно прерваны звоном колокольчика у крыльца, и вскоре хорошенькая, молоденькая служанка ввела в комнату мистера Остина.

Маргарита привстала, несколько смущенная приходом нежданного гостя. Это было в первый раз, что Клемент пришел к ней один. Он нередко посещал ее, но всегда в сопровождении матери.

— Боюсь, что побеспокоил вас, мисс Вильмот, — сказал он.

— О нет, вовсе нет, — ответила Маргарита. — Я сидела без занятия и думала…

— Вы думали о сегодняшней неудаче?

— Да.

Наступило молчание. Маргарита села к маленькому столу, а Клемент начал в раздумье ходить по комнате. Вдруг он остановился напротив Маргариты, оперся локтем на угол камина и устремил на нее задумчивый взгляд.

— Маргарита, — сказал Клемент (он в первый раз называл девушку этим именем, и она взглянула на него с удивлением), — Маргарита! То, что сегодня случилось, заставляет меня думать, что ваше подозрение справедливо и что Генри Дунбар — единственный представитель семьи, которую я с детства привык почитать, — убийца вашего отца. Если это так, то правосудие требует, чтобы преступление этого человека было обнаружено. Я схожусь во мнении с Шекспиром: я уверен, что «убийство должно обнаружиться рано или поздно, так или иначе». Но полиция в этом случае очень виновата: она как будто опасалась со всей строгостью исследовать дело, опасалась, чтобы следы не дошли до Генри Дунбара.

— Вы полагаете, что она была подкуплена?

— Нет, я этого не думаю. Но, по-видимому, существует общее мнение, что человек с миллионным состоянием не может совершить преступление. Я не думаю, чтобы полиция была подкуплена; она только выказала свою слабость и нерадивость. Ее озадачила трудность дела. Тут подоспели другие преступления, явилась новая работа, и она отодвинула расследование этого дела как не подающего надежды на скорый исход. Таким образом преступники остаются ненаказанными, вот почему убийцы ходят на свободе, не потому, что обнаружение их преступления невозможно, но потому, что подобное расследование требует слишком много труда, а этому немногие решаются посвятить себя. Пока все умы заняты новостью об ужасном преступлении, пока убийца день и ночь начеку — полиция следит за ним; но со временем, когда почти все забыли о преступлении, когда безнаказанность сделала преступника беспечным, когда поимка делается легка, полиция уже устала, и никто не следит за передвижениями преступника. Я не знаком с судебной частью, но полагаю, что Дунбар — убийца вашего отца; и я сделаю с помощью Божьей все, что смогу, для обнаружения его виновности.

Глаза девушки блеснули гордым огнем, когда Остин произнес последние слова.

— Вы это сделаете? — воскликнула она. — Вы откроете тайну смерти моего отца? Вы предадите в руки правосудия его убийцу? Ужасно, не правда ли, что женщина жаждет наказания человека, как бы он ни был виновен? Но было бы еще ужаснее, если бы я дозволила убийце моего отца остаться безнаказанным! Бедный мой отец! Если бы он был хорошим человеком, я не думаю, чтобы меня так мучило воспоминание о его жестокой смерти; но он не был хорошим человеком. Он не был хорошим человеком!

— Каков бы он ни был, Маргарита, убийца его не останется безнаказанным, если я могу что-нибудь сделать в деле правосудия, — сказал Клемент. — Но я не за этим пришел к вам, Маргарита. Я хочу еще вам что-то сказать.

В голосе молодого человека слышалась какая-то особенная нежность, которая тотчас возвратила румянец на бледные щеки Маргариты.

— Вы знаете, что я люблю вас, Маргарита, — сказал Клемент тихим, полным чувства голосом. — Вы должны знать, что я люблю вас; если вы этого не знаете, то, значит, вы меня не любите и любовь моя безнадежна. Я с первого взгляда полюбил вас… Да, с самого того вечера, когда я в первый раз увидел ваше бледное, задумчивое лицо в маленьком садике в Вандсворте. Нежное участие, которое я тогда почувствовал к вам, было первым признаком возникавшей любви, но я в моей премудрости считал это простым восторгом артиста перед несравненным образом красоты. Это была любовь, Маргарита; и она росла, крепла в моем сердце с самого того вечера до тех пор, пока не привела меня сегодня сюда, пока не заставила высказать все и спросить вас прямо, могу ли я иметь какую-нибудь надежду? Ах, Маргарита, вы наверное знали, что я вас люблю. Вы бы давно удалили меня от себя, если бы чувствовали, что любовь моя безнадежна. Вы не могли быть столь жестокой, чтобы обманывать меня.

Маргарита взглянула с испугом на Клемента. Разве она не была действительно виновна, что позволила себе быть счастливой в его обществе, если она не любила его? Но внезапная радость и гордое чувство торжества, наполнившие ее грудь при этих словах Клемента, конечно, были не что иное, как любовь! Да, она его любила; но счастье, радость не были ее уделом на сей земле: чувство долга и любовь боролись в ее чистой, невинной душе, и долг победил.

— О Клемент! — сказала она. — Неужели вы забыли, кто я? Забыли письмо, которое я вам показывала — письмо, адресованное моему отцу, когда он был ссыльным каторжником и нес заслуженную кару за свое преступление? Забыли, чья кровь течет в моих жилах, какое позорное, бесславное имя я ношу? Я горжусь мыслью, что вы меня любили, Клемент, но я не достойна быть вашей женой!

— Вы — благородная, возвышенная женщина, Маргарита, и достойны быть женой короля. Да и я не такой вельможа, чтобы искать жену важного происхождения. Я — работящий человек, довольствуюсь жалованьем за мои труды и в будущем могу только рассчитывать сделаться младшим товарищем фирмы, где я служу. Моя мать любит вас, и она знает, что я сгораю желанием назвать вас своей женой. Забудьте пятно, омрачающее имя вашего покойного отца так же, как я его забываю, и отвечайте только на один мой вопрос: могу ли я иметь надежду?

— Я никогда не соглашусь быть вашей женой, мистер Остин! — ответила Маргарита тихо.

— Потому что вы меня не любите?

— Потому что я не хочу, чтобы вы когда-нибудь краснели за прошлое вашей жены.

— Вы не отвечаете на мой вопрос, Маргарита, — сказал Клемент, садясь рядом с ней и сжав ее руки. — Я попрошу вас посмотреть мне в глаза, мисс Вильмот, — прибавил он, смеясь и притягивая ее к себе. — Я начинаю думать, что вы только из упрямства говорите неправду. Посмотри мне в глаза, радость моя, Маргарита, и скажи, что меня любишь.

Но раскрасневшееся личико девушки не оборачивалось в его сторону.

— Не просите, — умоляла она, — не просите. Настанет день, когда вы будете сожалеть, что женились на мне. Я этого не могла бы вынести; это слишком горько. Вы всегда были добры ко мне, и я худо заплатила бы за вашу доброту, если бы…

— Если бы вы согласились сделать меня счастливым? Мне кажется, это было бы только доказательством вашей благодарности. Разве я не обегал весь Клапгам, Брикстон и Вандсворт, не считая поездку в Путней, чтобы доставить вам с полдюжины учениц? И после этого вы осмеливаетесь отказать мне в первой моей просьбе? И что же я у вас прошу — ничего более как эту маленькую ручку.

Он замолчал в надежде, что Маргарита ему ответит; но она не глядела на него по-прежнему; и дрожащая рука, которую мистер Остин все еще держал в своей, старалась высвободиться из его пожатий.

— Маргарита, — сказал он наконец серьезно, — может быть, я поступил глупо, самонадеянно. В таком случае я вполне достоин своей участи, как бы мне ни было тяжело. Если я ошибся, Маргарита, если меня обманули ваши очаровательные улыбки, ваши нежные слова, скажите мне, и я готов простить вам то, что вы меня обманули, и постараюсь забыть свои безумные мечты. Но я не оставлю этой комнаты, я не расстанусь со светлой надеждой, которую питал до сего дня, прежде чем вы не скажете ясно, что меня не любите. Говорите, Маргарита, говорите без боязни.

Но Маргарита молчала и в мертвой тишине, царившей в комнате, вдруг послышались тихие, сдержанные рыдания.

— Маргарита, радость моя, ты плачешь! — воскликнул Клемент. — Теперь я знаю. Ты меня любишь. Ты меня любишь, и я не выйду из этой комнаты иначе как твоим женихом.

— Да поможет мне Господь! — прошептала несчастная дочь Джозефа Вильмота. — Да наставит он меня! Я люблю тебя, Клемент, люблю всей душой!

 

III

Покупка бриллиантов

Мистер Дунбар, не теряя времени, принялся за важное дело, по которому он приехал в Лондон, — за покупку бриллиантов для ожерелья, которое должно уступить разве только знаменитому ожерелью, опозорившему имя бедного кардинала Рогана и несчастной королевы.

Рано утром на следующий день после посещения банка мистер Дунбар вышел на улицу, очень просто одетый, и кликнул первого извозчика, которого встретил на Пиккадилли. Он приказал ему ехать прямо, в маленький переулок, выходящий на Голборн, очень мирный, уединенный переулок, где, однако, можно купить бриллиантов больше, чем у всех парижских ювелиров, и где, если вам вздумается обменять ваш серебряный сервиз на что-нибудь другое, вы в ту же минуту удовлетворите свою прихоть.

Золотых и серебряных дел мастера, бриллиантщики и торговцы драгоценными камнями, живущие на этой спокойной улице, принадлежат к высшему разряду купцов. Вы можете дать им горсть золотых цепочек и перстней, не опасаясь, чтобы какая-нибудь из этих вещиц нечаянно попала в карман оценщика во время процесса взвешивания. Знаменитый мистер Крюсибель, который собственной ногой вдавил в плавильный горшок конец скипетра одного из восточных властелинов, в ту самую минуту, когда сыщики входили в его заведение для обыска по случаю пропажи этой драгоценности, и который потом хромал более полугода — жил где-то в Сити, далеко от скучной голборнской улицы; он презирал бы однообразную жизнь и умеренную прибыль, которыми довольствуются здешние торговцы.

Мистер Дунбар оставил свой кэб на углу Голборна и медленно пошел по мостовой до мрачного окна, которое могло принадлежать конторе стряпчего, если бы на нем не красовалась золотая надпись, извещавшая, что тут помещалась контора мистера Исаака Гортгольда, торговца бриллиантами. Медная дощечка на дверях извещала о том же самом, и мистер Дунбар остановился у этих дверей.

Он позвонил; ему немедленно отворил дверь бойкий мальчик и провел в кабинет купца, где он увидел дубовую конторку, маленькие медные весы, высокий стул, покрытый истертой волосяной материей, и два грязных железных ящика, глубоко ввинченных в стену позади конторки. У окошка стоял стол, за которым сидел джентльмен с черными усами и бакенбардами, занятый проверкой счетных книг.

Он встал со стула при входе мистера Дунбара и несколько подозрительно посмотрел на банкира. Привычка продавать бриллианты заставляла его подозревать всех и каждого. Генри Дунбар был в модном пальто, с широкими рукавами, и на эти широкие рукава мистер Гортгольд устремил свой беспокойный взгляд: он привык подозрительно смотреть на джентльменов с широкими рукавами и на дам с муфтами и зонтиками. Бриллианты занимают так мало места, что их можно скрыть порядочное количество в складках самого маленького дамского зонтика.

— Я хочу купить коллекцию бриллиантов для ожерелья, — сказал мистер Дунбар так же небрежно, как если бы говорил о дюжине серебряных ложек. — И я хочу, чтобы это ожерелье было диковинкой. Мне бы следовало заказать его у Гаррарда или Эмануеля, но я хочу купить только бриллианты и уже потом заказать оправу по моему собственному рисунку. Можете ли вы исполнить мое желание?

— Сколько вам нужно бриллиантов? Вы можете иметь то, что некоторые люди называют ожерельем, за тысячу фунтов, и вы можете также купить ожерелье в двадцать тысяч фунтов. Какую сумму вы назначаете?

— От пятидесяти до восьмидесяти тысяч фунтов.

Торговец в раздумье вытянул свои губы.

— Вы знаете, что в подобных случаях платят наличными? — спросил он.

— Да, знаю, — холодно ответил мистер Дунбар.

Он вынул из кармана и подал мистеру Гортгольду свою визитную карточку.

— Всякий чек, подписанный этим именем, немедленно будет оплачен в конторе не улице Св. Гундольфа.

Мистер Гортгольд почтительно поклонился миллионеру: он, как и все купцы в Лондоне, хорошо знал фирму «Дунбар, Дунбар и Балдерби».

— Я не надеюсь немедленно доставить нужные вам бриллианты на сумму пятьдесят тысяч фунтов, — сказал он, — но я приготовлю их дня через два, если вы согласитесь подождать.

— Хорошо. Сегодня вторник; если мы назначим четверг?

— Камни будут готовы к вашим услугам, сэр.

— Очень хорошо. Я зайду за ними в четверг утром. Но чтобы вы знали, что заказ мой верный, я выпишу чек на десять тысяч фунтов, которые вы можете тотчас получить в счет уплаты. У меня с собой чековая книжка. Одолжите мне чернила и перо.

Мистер Гортгольд пробормотал, что это совершенно излишне, но все же принес чернильницу и с довольным видом поглядывал, пока банкир писал чек своим твердым, красивым почерком.

«Дело хорошее», — думал мистер Гортгольд.

— Теперь, сэр, что касается рисунка ожерелья, — сказал он, пряча чек в карман своего жилета, — вероятно, вы имеете какую-нибудь оригинальную идею, и потому, может быть, желали бы увидеть несколько образцов бриллиантов.

Говоря это, он открыл один из железных ящиков, вынул из него множество маленьких бумажных свертков, весьма тщательно сложенных, и развернул их очень бережно и осторожно.

— Вам, вероятно, понадобятся сальные капли, сэр? — поинтересовался он. — Сальные капли в особенности хороши для ожерелья.

— Что такое сальные капли?

Мистер Гортгольд взял щипчиками один из бриллиантов, показал его банкиру.

— Вот это — сальная капля, сэр, — сказал он. — Этот камень, как вы можете заметить, имеет форму сердца; но мы называем его сальной каплей, потому что он очень похож на сальную каплю. Вы, разумеется, желаете иметь большие камни, хотя они и очень дорого стоят. Есть бриллианты, известные во всей Европе; бриллианты, принадлежавшие коронованным особам и столь же известные, как имена лиц, которым они принадлежали. Герцог брауншвейгский почти очистил европейский рынок от этого товара; но все же можно еще достать несколько похожих экземпляров, если вы желаете.

Мистер Дунбар отрицательно покачал головой.

— Я не ищу подобных драгоценностей, — сказал он. — Может быть, настанет день, когда моя дочь или ее дети будут вынуждены продать свои бриллианты. Я — человек коммерческий и хочу приобрести за восемьдесят тысяч фунтов коллекцию таких камней, которые можно было бы всегда продать за ту же цену. Я желал бы, чтобы вы выбрали мне бриллианты средней величины ценой около сорока или пятидесяти фунтов за штуку.

— В таком случае я должен буду обратить особенное внимание только на их цвет, так как они предназначены для ожерелья, — сказал мистер Гортгольд.

Банкир пожал плечами.

— Не заботьтесь об ожерелье, — сказал он с нетерпением. — Опять повторяю, я — человек коммерческий и желаю только, чтобы товар, который я покупаю, вполне стоил заплаченных за него денег.

— И вы останетесь довольны, — поспешно произнес торговец.

— В таком случае мы поняли друг друга, и мне нет причины дольше оставаться. Вы приготовите бриллианты на сумму восемьдесят тысяч фунтов или около того к будущему вторнику. А покамест разменяете этот чек и удостоверитесь, с кем имеете дело. Прощайте.

Он оставил торговца, пораженного его хладнокровием, и возвратился к кэбу, который все это время его дожидался. Он хотел сесть, как вдруг кто-то слегка дотронулся до его плеча; он обернулся и узнал джентльмена, называвшего себя майором Верноном. Но майор уже не был тем нищенски одетым незнакомцем, который присутствовал на свадьбе Филиппа Джослина с Лорой Дунбар в лисфордской церкви. Майор Вернон возродился, как феникс, великолепным, блестящим из пепла своих старых платьев. Истертый воротник исчез; разорванные сапоги заменились непромокаемыми веллингтонскими; грязная белая шляпа уступила место блестящей шляпе с модными, отогнутыми по бокам полями. Майор Вернон был истинно великолепен. Шея его была по-прежнему закутана, но теперь его шарф сиял всеми цветами радуги. Его толстое пальто было темно-оливкового цвета, с поднятым воротником из блестящего бурого меха, известного в народе под названием поддельного соболя. Из-под этого воротника виднелся пестрый шелковый шарф, в сравнении с которым его багровый нос терял всю свою прелесть.

Майор Вернон курил огромную, дорогую сигару, в руках у него была большая палка, и мирные жители Сити невольно оборачивались, проходя мимо него, пока он стоял на тротуаре, разговаривая с Генри Дунбаром.

Банкир вздрогнул от прикосновения руки своего индийского знакомого.

— Чего вам от меня надо? — спросил он сердито. — Зачем вы шпионите за мной и останавливаете на улице? Не довольно разве я для вас сделал? Разве вам этого мало?

— Да, старина, — ответил майор, — совершенно доволен, даже более чем доволен в настоящую минуту. Но ваш покорный слуга просит, как говорят мясники и булочники, не оставить его и впредь своими милостями. Посадите-ка меня с собой в кэб, мистер Дунбар, и попотчуйте хорошим обедом; я еще не потерял вкуса к роскошным кушаньям и дорогим винам, хотя, признаться, в последние годы все больше жил на пище святого Антония. Nante dinari, nante manjare, как мы читывали в классике, а я это перевожу так: нет кредита ни у мясника, ни у булочника.

— Перестаньте говорить эти пошлости, — прервал его Дунбар.

— Они вам неприятны, дорогой друг мой, не правда ли? Однако я помню время, когда… но все равно пусть «разбитое останется разбитым», как говорит поэт, что по-нашему означает: пусть прошлое останется прошлым. Вы покупали бриллианты, старина?

— Кто вам это сказал?

— Вы сами, выходя от мистера Исаака Гортгольда. Я случайно проходил мимо, когда вы зашли к нему, и опять случайно проходил, когда вы вышли от него.

— Вы шпионили.

— Вовсе нет, старина, это просто случай, уверяю вас, больше ничего как случай. Я вчера был в банке, разменял мои чеки и узнал ваш адрес; сегодня утром заходил в Кларендонский отель, где мне сказали, что вы только что вышли; я посмотрел вниз по Альбеморльской улице, и действительно вижу, что вы садитесь в кэб; я взял карету, которая ехала быстрее вашего кэба, и догнал вас на углу этой улицы.

— Вы следите за каждым моим шагом, — с горечью заметил Дунбар.

— Не говорите этого, старина; следить за человеком или шпионить — дело подлое; случай привел меня сюда в одно время с вами. Если вы хотите гневаться на кого-нибудь, то гневайтесь на слепой случай, а не на меня.

Дунбар сердито отвернулся.

Его приятель следил за ним с той же лукавой улыбкой, которая обезобразила его лицо под освещенным портиком Модслей-Аббэ; он казался грубым, необузданным Мефистофелем, на его челе даже не светился луч «адского божества».

— Вы покупали бриллианты, — заметил он после некоторого молчания.

— Да. Я покупал их для ожерелья моей дочери.

— Вы очень любите вашу дочь! — с усмешкой заметил майор.

— Мне необходимо сделать ей подарок.

— Разумеется, и вы даже не доверили подобное дело ювелиру, а взяли весь труд на себя.

— Подобная покупка обойдется мне самому гораздо дешевле, чем если бы я обратился к ювелиру.

— О, разумеется, — ответил майор Вернон, — причина ясная, как день.

Он помолчал несколько минут и вдруг тяжело опустил руку на плечо своего старого друга, нагнулся к самому уху банкира и громко сказал, чтобы слова его не были заглушены шумом экипажа:

— Генри Дунбар, вы — ловкий малый и, верно, воображаете, что гораздо умнее меня; но, клянусь небом, если вы захотите сыграть со мной какую-нибудь шутку, вы ошибетесь. Вы должны назначить мне капитал, с которого бы я получал пожизненный доход. Понимаете вы это? Прежде чем вы улизнете вправо или влево или скажете, что ваша душа принадлежит вам самим, вы должны назначить мне пожизненную пенсию.

Банкир оттолкнул руку майора и обернулся к нему; лицо его было бледно, но дышало грозной решимостью, вызывало как бы весь свет на бой.

— Берегитесь, Стевенс Валлонс, — сказал он, — берегитесь угрожать мне. Я полагал, что вы меня давно знаете и настолько умны, что будете всегда вежливы со мной. Что касается того, что вы у меня просите, то я это исполню или нет — как мне вздумается. Если же и исполню, то когда сам захочу, а вас спрашивать не стану.

— Так вы меня не боитесь? — промолвил майор, отодвигаясь назад и значительно понижая тон.

— Нет!

— Вы очень смелы.

— Может быть. Помните старую басню о курице, которая несла золотые яйца? Жадные люди убили ее из бессмысленной корысти, но басня не выставляет их как образец мудрости. Нет, Валлонс, я вас не боюсь.

Валлонс прислонился к спинке кэба и, злобно кусая свои ногти, задумался, что ответить мистеру Дунбару; но, вероятно, не придумал ничего хорошего, ибо молчал все время продолжительной езды; когда они остановились у Кларендонского отеля и он вышел из кэба, то очень походил на сердитую собаку, поджавшую хвост.

— Прощайте, майор Вернон, — спокойно сказал банкир, когда лакей в ливрее отворил ему дверь отеля. — Я очень буду занят в течение нескольких дней, которые проведу в городе, и потому не буду в состоянии доставить себе удовольствие вас принять.

Майор в недоумении вытаращил глаза.

— О, — произнес он бессознательно, — вот что! Разумеется, вы лучше знаете свой интерес. Прощайте!

Лакей захлопнул дверь под самым носом майора, а он все еще бессмысленно смотрел перед собой, не вполне понимая, что с ним и где он. Но вскоре он очнулся, вздернул свой кашемировый шарф еще выше ушей, вынул из кармана красный, сафьяновый портсигар, закурил сигару и медленно пошел по Вест-Эндской улице, погруженный в глубокую думу.

— Хладнокровен, нечего сказать, дьявольски хладнокровен, — бормотал он сквозь зубы, — пожалуй, иные назовут это нахальством. Но он прав: не надо забывать басни о курице и золотых яйцах. Одно только жаль, что глупое правительство назначает такую маленькую награду — одну несчастную сотенку — за раскрытие страшного преступления! Если преступники не наказаны, то за это отвечают бессмысленные законы. Мой друг — тонкий, хитрый человек, дьявольски хитрый, но я буду за ним зорко следить. «Моя надежда на время беспредельна», как сказал какой-то поэт. Мой друг теперь важничает, задирает нос высоко, но, быть может, придет день, когда он будет нуждаться в моей помощи, и если когда-нибудь я буду ему нужен, то, клянусь, я сдеру с него хорошую сумму. Тогда я его не пожалею, возьму все, что захочу.

 

IV

Отъезд

В среду утром в назначенный час Генри Дунбар явился в контору бриллиантщика. Он был не один, а в сопровождении мистера Балдерби, которого просил взглянуть на камни, купленные им для дочери.

Мистер Балдерби широко открыл глаза от удивления, увидев бриллианты, и торжественно объявил, что это более чем царский подарок. Но, быть может, тот же мистер Балдерби совершенно иначе взглянул на это дело, когда несколько часов спустя мистер Исаак Гортгольд явился в контору на улице Св. Гундольфа и представил чек на семьдесят пять тысяч восемьсот фунтов.

Генри Дунбар, выходя от бриллиантщика, бережно застегнул пальто на все пуговицы; в боковом его кармане находился маленький ящичек, стоивший около восьмидесяти тысяч фунтов. Он не отправился прямо в Кларендонский отель, но, перейдя Смитфильд, углубился в узкую, мрачную улицу; сделав несколько шагов по этой улице, он вошел в маленькую, невзрачную лавчонку шорника и выбрал два куска замши. В другой лавке он купил несколько больших иголок, полдюжины мотков вощеного шелка, пару больших ножниц, две крепкие пряжки и большой наперсток. Сделав все эти закупки, он остановил первый попавшийся кэб и вернулся в свой отель.

Он отобедал в общей зале, выпил бутылку бургонского и приказал отнести к себе в номер чашку самого крепкого чая. Вернувшись очень рано в свой номер, банкир запер наружную дверь в коридор, выпил свой чай, освежился, помыв голову холодной водой, и сел за письменный стол у самого камина, который топился у него всю ночь.

Но он не принялся за писание, а, отодвинув бумаги и чернильницу, вынул из кармана вещи, купленные им в тот день. Растянув на столе во всю длину обе замшевые шкурки, он разрезал каждую на две большие полосы шириной около фута. Смерив себе талию, он принялся сшивать полосы вдоль с обеих сторон, потом прошил один из концов наглухо, так что у него вышел пояс с потайными кармашками внутри. Работа эта была нелегкая, и банкир провозился с ней долго, почти до двенадцати часов.

Покончив это дело, он вынул из кармана пять маленьких полотняных мешочков; каждый из этих мешочков был полон бриллиантов.

Он задрожал от удовольствия, погрузив руку в эти мешочки, и с восторгом стал пересыпать из руки в руку блестящие камешки, сверкавшие всеми цветами радуги. Насладившись этим зрелищем, он высыпал несколько бриллиантов в свой замшевый пояс и прошил его, потом всыпал еще несколько, и снова прошил, и так до тех пор, пока все бриллианты не перешли из и мешочков в пояс. Это заняло также очень много времени, так что он закончил свою работу около четырех часов. Оставшиеся лоскутки замши он бросил в огонь и, когда они сгорели, пошел спать, положив под подушку драгоценный пояс.

На другой день Генри Дунбар вернулся в Модслей со скорым поездом. Замшевый пояс был у него надет между рубашкой и фуфайкой, так что он мог всегда уберечь его от всякого неожиданного нападения.

Приехав домой, банкир написал одному из модных ювелиров Вест-Энда, прося прислать в Модслей-Аббэ искусного художника с новейшими рисунками ювелирных украшений. Но когда явился художник, то мистер Дунбар забраковал все рисунки, и он должен был вернуться в Лондон, не только не получив заказа, но даже не увидев самих бриллиантов.

— Передайте хозяину, что я задержу два или три рисунка, — сказал мистер Дунбар, откладывая рисунки, — и если они окажутся подходящими, то напишу ему. Если же нет, то поеду в Париж и закажу там.

Ювелир попытался сказать, что парижская работа уступает английской, но мистер Дунбар даже не обратил внимания на слова молодого человека.

— Я напишу вашему хозяину, — повторил он. — А теперь прощайте.

Майор Вернон, вернувшись из Лондона, поселился снова в «Розе и Короне». Вскоре все нужные формальности были исполнены, и он вступил во владение Вудбин-Коттеджем. Он оставил в доме старых слуг, которые жили при прежнем владельце; их было двое — старушка-экономка и молодой ее племянник, исполнявший в доме все службы.

Из нового своего жилища майор Вернон мог отлично следить за всем, что делалось в соседних Модслей-Аббэ и Джослин-Роке. Сельские жители страшные сплетники и всегда знают все о своих соседях; к тому же миссис Мандерс — так звали экономку — имела постоянные сношения с Аббэ и Роком: в первом служила ее племянница, во втором — внук. Конечно, ничто не могло принести большего удовольствия майору, как это счастливое обстоятельство, и потому он оказывал ей всякого рода любезности и вскоре снискал ее полное расположение. От нее-то он и узнал о приезде в Модслей агента лондонского ювелира с портфелем различных рисунков.

— Говорят, — продолжала миссис Мандерс, — что мистер Дунбар купил бриллиантов на полмиллиона и хочет сделать из них своей дочери такое ожерелье, какого и королева никогда не видывала. Но должно быть, он ужасно капризен и требователен, потому что агент ювелира, уходя, сказал миссис Грумбльтон: «Вашему хозяину ничем не угодишь». Из этих слов миссис Грумбльтон поняла, что, вероятно, он не получил никакого заказа от мистера Дунбара.

Майор Вернон только присвистнул, услыхав эту новость; но, когда экономка вышла из комнаты, он зажег сигару и промолвил сквозь зубы:

— Ты, брат, умница, что и говорить, голова; но поверь, старина, меня не надуешь этими бриллиантами. Нечего сказать, важно придумано, и я тебе, любезнейший, желаю полного успеха, только прежде заплати мне.

На следующий после этого разговора день было воскресенье; погода стояла холодная, зимняя; снег покрывал землю толстым слоем и висел прихотливыми узорами на обнаженных деревьях. Когда загудели колокола к обедне, майор Вернон вышел из своего хорошенького садика на большую дорогу. Но он пошел не в церковь, а в противоположную сторону, к модслейскому парку. Он вошел в него через низенькие железные ворота и повернул на ту самую тропинку, по которой сэр Филипп Джослин ездил всегда в Лисфорд.

Идя по чьим-то следам, ясно видневшимся на рыхлом снегу, майор вскоре достиг Аббэ, ибо это была самая короткая дорога. В доме банкира царило безмолвие, и слуга, отворивший дверь, казалось, сомневался, пустить ли его далее.

— Мистер Дунбар встал, — сказал он, — и, кажется, уже закончил завтрак, хотя прибор еще не убран.

— Тем лучше, — ответил сухо майор. — Принесите мне, Джон, чашку кофе, и я скажу вам большое спасибо, если прикажете повару пожарить крыло индейки; да смотрите, чтоб он положил побольше перца и выжал лимон. Не беспокойтесь. Я сам знаю дорогу.

И без дальнейших церемоний майор вошел в роскошную столовую, где застал банкира за завтраком. Перед ним стоял серебряный сервиз, фарфоровая чашка и два или три накрытых блюда.

Холодное мясо, пироги и еще несколько других кушаний стояли в стороне, на буфете.

Майор остановился на пороге и пристально глядел на своего старого друга.

— Вот так хорошо! — воскликнул он наконец. — Уж скажу, что хорошо, ай-да старина!

Старина не очень обрадовался гостю и, медленно подняв голову, произнес:

— Я думал, что вы в Лондоне.

— Это доказывает только, как мало вы заботитесь о своих соседях, — ответил майор. — Потому что если бы вы удостоили осведомиться о том, что делает ваш скромный друг, то узнали бы, что он купил маленькое поместье по соседству и намерен играть роль джентльмена-землевладельца до конца дней своих, то есть, само собой разумеется, если щедрость его почтенного друга доставит ему на то средства.

— Вы хотите сказать, что купили поместье в нашем соседстве?

— Да. Мне теперь принадлежит Вудбин-Коттедж, близ Лисфорда и Шорнклифа.

— И вы намерены навсегда поселиться в Варвикшире?

— Да.

— Милости просим, — улыбнулся Дунбар, — насколько это меня касается.

Майор подозрительно взглянул на него.

— Вы — олицетворенная щедрость, любезный друг, — сказал он. — Но я должен напомнить вам, что мне очень дорого стоило обзавестись новым хозяйством или, говоря попросту, та малая толика, которую вы мне дали в виде начала будущих щедрот, совершенно исчезла, как снег в оттепель. Мне нужна еще малая толика, друг моей юности и благодетель старости. Что значит одной тысячей более или менее старшему товарищу богатой фирмы «Дунбар, Дунбар и Балдерби»? Удвойте куш на этот раз, и ваш покорный слуга будет вечно молить Бога за вас. Удвойте куш, владыка Модслея!

Разговор старых знакомых продолжался долго, ибо майор любил поговорить и молчал, только когда знал, что слушатели не могли его оценить. Он оставался в Модслее, пока не достиг цели своего посещения, и, действительно, уходя, он сунул в карман чек банкира на две с половиной тысячи фунтов.

«А я попал как раз вовремя, — думал майор по дороге домой. — Клянусь Богом, мой друг намерен улизнуть. Он улизнет, я в этом уверен, и я в последний раз сорвал с него денежки». Не успел еще майор выйти из Модслея, как Генри Дунбар позвал слугу, который носил громкое звание камердинера банкира, хотя тот очень редко прибегал к его услугам.

— Я нынче вечером выезжаю в Париж, Джефриз, — сказал банкир. — Я хочу переговорить с парижскими ювелирами, прежде чем отдать мои бриллианты лондонским мастерам; к тому же я нездоров и перемена воздуха мне будет очень полезна. Уложите все, что нужно, в маленький чемодан, но, пожалуйста, не кладите ничего лишнего.

— Прикажете мне ехать с вами, сэр? — спросил слуга.

Дунбар посмотрел на часы и задумался.

— В какие часы ходят поезда в воскресенье? — спросил он.

— Скорый поезд останавливается в Ругби в шесть часов, — ответил слуга, — и вы поспеете туда, если отправитесь из Шорнклифа с поездом, отходящим в четыре часа тридцать пять минут.

— Конечно, успею, сейчас еще только три часа. Уложите поскорее вещи, Джефриз, и велите, чтобы карета была готова к четырем без четверти. Нет, я не возьму вас с собой. Вы отправитесь в Париж дня через два после меня и привезете мне те вещи, которые не войдут в мой маленький чемодан.

— Слушаю, сэр.

В таком отлично устроенном доме, как дом Дунбара, не знают, что значат суета и хлопоты. Камердинер уложил чемодан и несессер банкира, и в назначенное время карета была у подъезда. В четыре часа без десяти минут Генри Дунбар сошел в холл. Он был в большом теплом пальто, застегнутом до самого верха, и в руках держал плед из леопардовой шкуры. Под платьем вокруг его талии обвивался замшевый пояс, который он сшил собственными руками в Кларендонском отеле. Этот пояс он никогда не снимал с той ночи, когда он был сделан.

Приехав на шорнклифскую станцию, Дунбар вышел на платформу. Хотя было только пять часов, но солнце давно уже село и на станции было совершенно темно. Кое-где мерцали фонари, но это были только светлые пятна на мрачном фоне.

Генри Дунбар ходил взад и вперед по платформе и был погружен в такую глубокую думу, что вздрогнул, когда кто-то окликнул его сзади:

— Мистер Дунбар! Мистер Дунбар!

Банкир поспешно обернулся и узнал Артура Ловеля.

— А, любезный Ловель, Вы меня испугали.

— Вы едете с этим поездом? — спросил Ловель. — Извините, что я вас остановил, но мне очень нужно.

— Зачем?

— Тут есть кто-то, который желает вас видеть; он говорит, что вы с ним старые друзья. Как бы вы думали, кто это?

— Право, не знаю. У меня столько старых друзей; но я не могу никого видеть. Я очень болен и лондонские доктора объявили, что я страдаю сердцем и должен более всего на свете избегать сильных и неожиданных ощущений. Кто же это желает меня видеть?

— Лорд Герристон, знаменитый англо-индийский администратор. Он — друг моего отца и был очень добр ко мне; даже предложил мне место в Индии, которого я, однако, не принял. Он много говорил о вас моему отцу, узнав, что вы поселились в Модслее, и непременно бы заехал к вам, если б не боялся опоздать к поезду. Вы ведь не откажете ему?

— Где он?

— Здесь, на станции, в зале. Он ездил в Варвикшир, по дороге завтракал у моего отца и теперь отправляется в Дерби. Не угодно ли, я проведу вас.

— Я очень рад, но…

Генри Дунбар вдруг остановился, схватившись за бок. В ту же минуту раздался звонок, и поезд подошел к платформе.

— Я не могу видеть лорда Герристона, — быстро сказал Генри Дунбар. — Я должен непременно ехать с этим поездом, иначе я потеряю целый день. Прощайте, Ловель. Кланяйтесь Герристону и передайте ему, что я очень болен. Прощайте.

— Ваши вещи в вагоне, сэр, — крикнул камердинер Дунбара, указывая рукой на открытую дверь одного из вагонов первого класса.

Мистер Дунбар поспешил в вагон. В ту самую минуту на платформу вышел старик очень почтенной наружности.

— Это мой поезд, Ловель? — спросил он.

— Нет, милорд, — ответил тот, — это поезд мистера Дунбара. Вы еще успеете поговорить с ним.

Поезд уже тронулся, но лорд Герристон, несмотря на свою старость, побежал по платформе, заглядывая во все окна. Однако глаза старика были не так хороши, как его ноги; он видел только смутную массу лиц, едва освещенных мерцающим светом фонарей.

— Нет, мои глаза уже не те, — весело сказал он, возвратившись к Ловелю. — Как я ни старался, но не мог различить во всей этой толпе моего старого друга Генри Дунбара.

 

V

Остановка

Мистер Дунбар закрыл глаза, но он не спал, а думал и время от времени устремлял свой взгляд в окно, в темноту ночи. Он мог только смутно разобрать туманные очертания пейзажа, менявшегося каждую минуту: то мелькали широкие поля, покрытые белой пеленой снега, нетронутой человеческими следами, то грозно выделялись черной массой на белом фоне высокие ели.

Поезд останавливался на каждой станции, и, хотя все путешествие от Шорнклифа до Ругби должно было продолжаться не более часа, это время казалось вечностью нетерпеливому Дунбару, жаждавшему поскорее очутиться на палубе одного из ламаншских пароходов, поскорее выйти в море и увидеть вдали мерцающие маяки Кале.

Банкир посмотрел на часы и сделал следующий расчет: теперь четверть шестого. Поезд должен прибыть в Ругби в шесть без десяти минут; в шесть часов отходит лондонский поезд и приходит в столицу в три четверти восьмого. В половине девятого отъезжает дуврский мальпост, а на другое утро, часов в семь, Генри Дунбар будет уже гулять по улицам Парижа.

Ну а потом? Должно ли его путешествие окончиться в Париже или он поедет дальше? Ответ на этот нескромный вопрос гнездился в глубине души Генри Дунбара. Он в самые веселые минуты не отличался откровенностью, а теперь казался человеком, которого одолевает твердая решимость достигнуть своей цели, каких бы жертв это ему ни стоило. Он не слышал названий станций, которые выкрикивали кондукторы, до него долетали только неясные крики, безжалостно будившие заспавшихся пассажиров. Дунбар сердился, что не мог расслышать названия станций, сердился на остановки, словно на всякой станции стояли по целому часу. Он не выпускал из рук своих часов, и ему все казалось, что поезд идет слишком медленно. А если они достигнут Ругби, когда лондонский поезд уже уйдет?

Он спросил у соседа, всегда ли поезда ходят аккуратно, минута в минуту.

— Да, — ответил тот, — кажется, всегда аккуратно. Впрочем, я не знаю, как теперь, во время снега. В последнее время было много несчастий.

— От глубокого снега?

— Да. Мне так говорили, — подтвердил сосед.

Минут через десять после этого разговора и за четверть часа до приезда в Ругби вагоны начали очень сильно раскачиваться из стороны в сторону. Один из пассажиров, маленький, худенький старичок побледнел и с испугом посмотрел на своих соседей, но молодой человек, говоривший с Дунбаром, и пожилой господин с лысиной, сидевший против него, продолжали читать газеты так же хладнокровно. Мистер Дунбар не сводил глаз с часов, так что испуганный старик не нашел ни в ком сочувствия.

Бедный человек посидел несколько минут спокойно, но потом не выдержал и открыл окно. Холодный ветер дунул прямо в вагон, лысый господин набросился на старика и гневно спросил его, хочет ли он, чтобы у всех случилось воспаление легких, и не для этого ли он открыл окно в два градуса мороза. Но старик едва ли слышал это замечание; он высунулся в окно и с беспокойством смотрел в направлении к Ругби.

— Я боюсь… что-то неладно, — сказал он, оборачиваясь к пассажирам, бледный как смерть. — Я, право, боюсь, чтобы не случилось несчастья. Мы опоздали на восемь минут, и вон уже поднят сигнал, означающий опасность, а рельсы совсем занесены снегом. Я боюсь…

Он снова высунул голову и через секунду заревел страшным голосом:

— Что-то едет на нас! Едет! Машина…

Несчастный не кончил своей фразы. Раздался потрясающий, грозный, страшный шум, треск ужаснее раската грома, ужаснее удара ядра в деревянную стенку корабля.

За этим роковым треском раздался человеческий вопль, еще ужаснее, еще страшнее. Над всем царила смерть, мрак, смятение. Черные массы дерева и железа валялись в неописанном беспорядке на окровавленном снегу; раздавались стоны умирающих, придавленных обломками вагонов; вопли матерей, из объятий которых неумолимая смерть вырвала их птенцов; крики детей, прижимавшихся к трупам матерей; жены звали мужей, которых уже не было более в живых, мужья стонали по погибшим женам. И посреди всего этого несколько храбрецов, раненых и бледных, перебегали от одних несчастных к другим, стараясь помочь.

Северный поезд столкнулся с шорнклифским, который вышел на общую линию девятью минутами позже назначенного времени.

Мало-помалу все пострадавшие были перенесены на чистое место стараниями нескольких храбрых людей, спокойно и бесстрашно исполнявших свой долг. Главное дело теперь было очистить рельсы от груды развалин, и вскоре стук лопат и заступов покрыл стоны и вопли тех несчастных, которые пострадали менее других и не лишились сознания от боли.

Шорнклифский поезд был совершенно разбит, северный же пострадал гораздо меньше, но машинист его был убит и несколько пассажиров тяжело ранены.

Генри Дунбар находился в числе тех, которых вытащили бесчувственными из-под обломков шорнклифского поезда. Одна нога у него была сломана, и он получил страшный удар в голову, который поверг его в беспамятство. Но были раненые гораздо серьезнее банкира, и доктор, осмотревший несчастных, объявил, что мистер Дунбар сможет совершенно оправиться при хорошем уходе через два или три месяца. Перелом ноги был обыкновенный, и если хорошо вправить ее, то не останется никаких следов.

Наконец, всех раненых перенесли на станцию Ругби и отдали на попечение шести докторам. Один из них тотчас занялся банкиром. В кармане Генри Дунбара нашли его визитные карточки, и по всей станции разнеслась весть, что бледный пожилой господин с седыми усами, лежащий в беспамятстве на диване, был не кто иной, как знаменитый банкир с улицы Св. Гундольфа и владелец Модслей-Аббэ. Доктор благословлял небо, пославшее ему такого выгодного пациента. Он тотчас распорядился, чтобы банкира осторожно перенесли в ближайший отель, послал за своим помощником, и через четверть часа миллионер был приведен в чувство.

Генри Дунбар открыл глаза, окинул удивленным взглядом незнакомую комнату и спросил, где он. Он не помнил о случившемся и совершенно забыл обо всем, что произошло со времени его отъезда из Модслей-Аббэ до минуты рокового столкновения.

Мало-помалу к нему возвращалась память. Он стал припоминать, что хотел уехать из Модслей-Аббэ за границу. Но действительно ли он осуществил это намерение? Да, он, должно быть, выехал из Аббэ, но что же тогда случилось? Он задал доктору этот вопрос и просил его объяснить, по какой причине, он, Генри Дунбар, очутился в этой странной, незнакомой ему комнате.

Мистер Дафней, ругбийский доктор, рассказал своему пациенту о случившемся, но так непринужденно, что, слушая его, всякий бы подумал, что столкновение двух поездов было очень приятным и веселым событием.

— Но мы в отличном положении, сэр, — прибавил он, — нельзя лучшего желать. Когда же нам исправят ногу и дадут успокоительных капель, то мы отлично заснем. Я вас уверяю. Я никогда не видывал чище и лучше перелома.

Между тем мистер Дунбар поднялся, и, несмотря на увещевания доктора, сел на диван, с беспокойством поглядывая по сторонам.

— Вы говорите, я в Ругби, — сказал он мрачно.

— Да, в Ругби, — ответил доктор, улыбаясь и потирая руки, точно хотел сказать: «ну не счастье ли это?» — Да, в Королевском отеле, в Ругби, и я уверен, что содержатель…

— Я должен уехать сегодня же, — перебил банкир доктора.

— Сегодня, сэр! — воскликнул мистер Дафней. — Невозможно, совершенно невозможно. Это было бы смертоубийством и с вашей стороны, и с моей, если бы вы решились на такую глупость и я бы вам позволил ее исполнить. Я должен объявить, к сожалению, что вы наш пленник, по крайней мере на месяц, но поверьте, что мы постараемся сделать ваше пребывание здесь как можно приятнее.

Доктор не смог не улыбнуться при этом, но, увидев мрачное выражение на лице своего пациента, немного поумерил свою веселость.

— Первое дело, сэр, надо выпрямить эту бедную ногу, — продолжал он, — мы положим ее в лубки, но я не стану утруждать вас техническими подробностями, а скажу только, что мы не можем исправить нашу ногу сейчас, ибо надо прежде уменьшить опухоль. Всю ночь надо будет прикладывать компрессы. Я уже распорядился насчет сиделки, а помощник мой останется здесь, чтобы наблюдать за ней.

Банкир застонал.

— Я хочу ехать в Лондон! — промолвил он. — Я должен ехать в Лондон!

Вскоре доктор вместе со своим помощником осторожно раздел банкира и уложил его в постель. Они сняли с него пальто, сюртук, а панталоны пришлось разрезать, так как нога его ужасно распухла. Рубашку они не снимали, точно так же как находившуюся под нею, красную шерстяную фуфайку и замшевый пояс, надетый между рубашкой и фуфайкой.

— Я всегда ношу этот пояс, — сказал мистер Дунбар, — и прошу его оставить на мне.

Тут он совершенно ослабел и впал в беспамятство. Придя в себя через некоторое время, он подозрительно взглянул на докторов, и схватился за пряжку своего пояса, как бы желая убедиться, не прикасался ли кто к поясу во время его обморока.

В течение всей этой длинной, мучительной, беспокойной ночи он ни разу не закрыл глаз и все думал о несчастной остановке его путешествия.

— Вот тебе и на, — бормотал он про себя, — многих вещей я боялся, но об этом никогда и не помышлял.

На другой день его ногу вправили, и вечером он имел длинный разговор с доктором. На этот раз Генри Дунбар не настаивал уже на своем желании продолжать путешествие, а распространялся только о неудобстве лежать больным в чужом доме.

— Я хочу как можно скорее вернуться в Модслей, — сказал он. — Если бы вы перевезли меня туда, мистер Дафней и остались при мне, пока я совершенно не оправлюсь, я бы с большой радостью вознаградил вас за все убытки, которые вы понесли, оставив на время свою практику.

Это предложение было очень ловкое, дипломатичное. Мистер Дунбар знал, что доктор не захочет выпустить из рук такого выгодного пациента, и полагал, что он не откажется отвезти его с триумфом в Модслей-Аббэ, к полному удовольствию всей публики, за исключением одних соперников докторов.

Банкир не ошибся в своих расчетах. К концу недели он успел уговорить доктора согласиться на его просьбу, и ровно через две недели после несчастного случая Генри Дунбар выехал из Ругби в особо устроенном для него вагоне, в котором поставили кровать. Из Шорнклифа до Модслея его перевезли в той же кровати, поставленной в карету. Наконец доктор и камердинер Дунбара, Джефриз, выехавший к нему в Ругби при первом известии о его несчастье, внесли банкира в его любимую комнату.

Тут ему суждено было лежать в течение долгих дней и ночей, в тревожном ожидании, пока нога совершенно срастется и он сможет уехать куда вздумается. Он был не очень терпеливый больной; самую боль он еще порядочно сносил, но постоянно сердился, что его задерживают так долго, и каждое утро задавал доктору один и тот же вопрос:

— Скоро ли я буду достаточно силен, чтобы ходить?

 

VI

Клемент Остин жертвует собой

Маргарита Вильмот обещала выйти замуж за человека, которого она любила; но она дала это обещание после долгого колебания и с условием, что их свадьба будет сыграна не раньше чем откроется тайна убийства ее отца.

— Я не могу быть вашей женой, пока эта страшная тайна не будет объяснена, — сказала она Клементу. — Мне и теперь кажется, что я не исполнила своего святого долга. Кто на свете любил моего отца, кроме меня? Кто помнит о нем? Кто должен отомстить за его смерть? Он был отверженцем общества, и кому какое дело, что на большой дороге убили какого-то каторжного. Если б убили Генри Дунбара, то, конечно, полиция не знала бы покоя, пока не нашла его убийцу. Но кому какое дело до Джозефа Вильмота? Его смерть прошла бесследно для всех, кроме его дочери. Я одна любила несчастного моего отца, я одна его помню, я одна должна отомстить за него.

Клемент Остин не забыл своего обещания сделать все, что только от него зависит, для уличения банкира в убийстве его старого слуги. Он был уверен, что Генри Дунбар совершил это преступление; он был уверен в этом с той самой минуты, когда миллионер улизнул тайком из конторы на улице Св. Гундольфа, словно вор, пойманный на месте преступления.

Генри Дунбар мог очень естественно избегать дочери Джозефа Вильмота из простого чувства отвращения к несчастной истории, омрачившей было на минуту его честное имя; но как было объяснить тот странный факт, что для избежания свидания с дочерью Джозефа Вильмота он прибегнул к низкой хитрости? Одно только могло объяснить этот непостижимый факт — преступность Генри Дунбара. Он был убийцей Джозефа Вильмота, и потому страшился встретиться лицом к лицу с его дочерью.

Чем больше обдумывал Клемент Остин этот роковой вопрос, тем яснее для него становилась преступность Генри Дунбара. Он был бы очень рад думать иначе, был бы очень рад, если б мог сказать Маргарите, что смерть ее отца принадлежала к тем тайнам, которые никогда не будут узнаны на земле; но он не мог этого сделать. Он должен был преклониться перед роковой необходимостью, принять деятельное участие в этой грустной драме и играть роль мстителя. Но кассир в банкирской конторе имеет слишком мало времени, чтобы играть какую-нибудь роль, кроме своей собственной скромной роли, состоящей в отпирании и запирании сундуков, записывании и переписывании счетов.

Жизнь Клемента Остина была трудовая, деятельная, и он не имел времени становиться сыщиком, пока находился на службе в конторе «Дунбар, Дунбар и Балдерби». Но мог ли он далее оставаться в этой конторе? Вопрос этот не давал ему покоя ни днем, ни ночью. Мог ли он оставаться на службе фирмы, главу которой считал преступником и убийцей?

Нет, это было невозможно в теперешнем его положении. Пока он получал жалованье от конторы «Дунбар, Дунбар и Балдерби», он чувствовал себя некоторым образом обязанным Генри Дунбару. Он не мог служить человеку и вместе с тем стараться обличить его в самом ужасном из преступлений. Нет, это невозможно. Клемент Остин, прежде чем стать сыщиком, должен был покинуть контору на улице Св. Гундольфа. Таким образом, не прошло и недели после посещения банка Генри Дунбаром, как он заявил формально мистеру Балдерби о намерении покинуть контору. Если б молния ударила в его письменный стол, то мистер Балдерби не был бы так удивлен, как этой просьбой об отставке.

Много было причин молодому человеку оставаться в конторе «Дунбар, Дунбар и Балдерби». Его отец служил тридцать лет в этой конторе, был любимцем стариков Дунбаров и даже умер у них на службе. Клемент еще мальчиком был определен на место отца и пользовался всегда особым вниманием Персиваля. Кроме того, он имел надежду, и очень основательную, сделаться вскоре младшим товарищем фирмы, что, конечно, было бы первым шагом на пути к богатству.

Мистер Балдерби долго сидел, молча устремив глаза на прошение, которое ему подал Остин.

— Что вы хотите этим сказать, Клемент? — воскликнул он наконец.

— То, что написано в бумаге, сэр. Обстоятельства, совершенно от меня независящие, заставляют меня покинуть контору.

— Вы у нас с кем-нибудь поссорились? Или вам что-то здесь не по нутру?

— Нет, мистер Балдерби, мне здесь очень хорошо.

Балдерби откинулся на спинку своего кресла и устремил на кассира проницательной взгляд, словно стараясь подметить в его лице признаки сумасшествия.

— Вам здесь хорошо, — сказал он, — и все же… О! Я понимаю. Вы нашли более выгодное место, и потому бросаете нас из личных выгод, хотя я, право, не знаю, где вы найдете место лучше нашего, — прибавил он задумчиво.

— Вы оскорбляете меня, сэр, думая, что я оставляю вас из личных выгод, — ответил спокойно Клемент. — Я не нашел себе другого места и даже ничего не имею в виду.

— Как? — воскликнул Балдерби. — Вы не имеете ничего в виду и бросаете место, которому позавидовали бы сотни людей! Я не большой охотник до загадок, мистер Остин, и потому не будете ли вы так добры объяснить мне откровенно, зачем вы бросаете нашу контору?

— К моему большому сожалению, я не могу этого сделать, — ответил молодой человек, — но, поверьте, причина, заставляющая меня оставить эту контору, которую я считаю своим вторым домом, причина немаловажная. Я долго обдумывал этот шаг, прежде чем на него решиться, и вполне сознаю, чем жертвую в этом случае. Но причина моей отставки должна оставаться тайной, по крайней мере, в настоящую минуту. Если когда-нибудь настанет день, в который я буду в состоянии открыть вам эту причину, то я уверен, вы протянете мне руку и скажете: «Клемент, вы исполнили свой долг».

— Клемент, — сказал мистер Балдерби, — вы отличный малый, но у вас в голове засела какая-то глупая фантазия, иначе вы никогда бы не написали этого прошения. Уж не женитесь ли вы? Уж не это ли причина вашей отставки? Не подцепили ли вы какой-нибудь богатой наследницы и намерены прозябать в золотой неволе?

— Нет, сэр. Я, действительно, надеюсь жениться, но на бедной девушке, и потому мне необходимо всю жизнь работать и трудиться.

— В таком случае, мой милый друг, это самая непонятная загадка, — ответил мистер Балдерби. — А я уже заметил, что не умею их отгадывать. Знаете, что я вам посоветую; ступайте домой, выспитесь хорошенько и завтра утром велите мне бросить это прошение в огонь — это самое умное, что вы можете сделать. Доброй ночи.

Но, несмотря на все увещевания мистера Балдерби, Остин не изменил своего решения. По правилам конторы никто из служащих в ней не мог покинуть ее раньше чем через месяц после подачи прошения об отставке. Таким образом, Остин работал как вол с утра и до ночи, переписывая счета, подводя итоги и вообще приводя в порядок все дела в кассе. Он сказал Маргарите о своем намерении, но не объяснил ей, как велика жертва, которую он приносил ради своей любви к ней. Она одна знала настоящую причину его поступка, ибо своей матери Клемент сказал немного больше, чем мистеру Балдерби.

— Я скажу вам причины, побудившие меня оставить контору, когда-нибудь после, а теперь, право, не могу, — сказал он. — Умоляю вас, не беспокойтесь и верьте, что все к лучшему.

— Я верю, мой милый, — ответила его мать. — Когда же было видано, чтобы ты ошибался или делал что-нибудь глупое?

Добрая старушка боготворила своего единственного сына и так слепо верила в него, что, если бы он вдруг выгнал ее на улицу и заставил просить милостыню, и тогда она не сомневалась бы, что под этим низким поступком скрывалась какая-нибудь добрая, разумная цель. Потому она не выразила ни малейшего сопротивления намерению сына покинуть контору «Дунбар, Дунбар и Балдерби».

— Мы, вероятно, будем беднее, Клем, — сказала миссис Остин, — но что за важность — твой покойный отец оставил мне довольно для того, чтобы прокормить себя и сына. Главное же, ты теперь будешь больше бывать дома, а это — самое большое счастье для меня.

Но Клемент объяснил, что он будет занят большим делом, которое займет много времени и заставит его съездить вскоре в Шорнклиф.

— Это городок, в котором ты учился, Клем?

— Да, мама.

— И там по соседству имение мистера Персиваля, а теперь Генри Дунбара?

— Да, мама, — ответил Клемент. — Дело, которое я взял на себя, очень трудное, и мне нужна помощь стряпчего. Мой старый товарищ Артур Ловель, отличный малый, занимает место стряпчего в Шорнклифе вместе со своим отцом, который имеет большой вес во всем графстве. Я поеду в Шорнклиф, чтобы посоветоваться с ним, и если бы вы для развлечения поехали со мной и взяли еще Маргариту, то мы весело провели бы время в милом старом трактире «Олень», в котором вы, бывало, кормили меня такими вкусными обедами.

Миссис Остин сладко улыбнулась при этом воспоминании о дорогом для нее детстве Клемента. Матери, которые имеют одного только ребенка, никогда ему ни в чем не отказывают, и миссис Остин охотно согласилась бы ехать с Клементом всюду, куда бы он ни предложил, хотя бы на Луну. Она, однако, невольно вздрогнула, переведя взгляд от уютного камелька к серым, снеговым тучам, покрывавшим небо.

— Начало января, конечно, не очень приятное время для путешествия, — сказала она, — но мне без тебя было бы здесь слишком скучно, а Маргарите, конечно, полезно подышать свежим воздухом. Ты видишь, я должна согласиться. Но будь умным мальчиком и скажи мне, какое это ты затеваешь дело.

К несчастью, умный мальчик был обязан сказать матери, что это дело точно так же, как причина его отставки, должно остаться тайной, по крайней мере, на некоторое время.

— Потерпите, милая мама, — сказал он, — и вы все узнаете. Поверьте, что это вовсе невеселое дело, — прибавил он со вздохом.

— Надеюсь, оно не принесет тебе никакой неприятности? — спросила миссис Остин.

— Это дело не может быть приятно никому, кого оно касается, — ответил задумчиво молодой человек. — Это вообще очень горестное, несчастное дело, но я лично в нем не замешан. А когда все кончится, то вы скажете, что я исполнил свой долг. Не удивляйтесь так, милая мама, — прибавил Клемент. — Это должно остаться тайной на время. Подождите, и верьте мне.

— С радостью, милый мальчик, — ответила миссис Остин. — Я верю тебе от всей души, ибо знаю, какой ты добрый, хороший человек. Но я не люблю тайн, Клем. Я их боюсь.

Больше ничего не было сказано на эту тему и было решено, что миссис Остин и Маргарита приготовятся к отъезду к началу будущей недели, когда Клемент окончательно передаст свое место новому кассиру.

Маргарита нетерпеливо ждала этого времени, потому что тогда Клемент полностью посвятит себя роковой тайне.

— Вы поедете в Шорнклиф с моей матерью, — сказал Клемент Маргарите через несколько часов после разговора с миссис Остин. — Вы поедете как бы для развлечения; а очутившись там, мы уже устроим свидание с мистером Дунбаром. Он — пленник в Модслей-Аббэ со времени несчастного случая на железной дороге; но, по словам Балдерби, он не так болен, чтобы никого не принимать, потому я уверен, что мы сумеем устроить вам свидание с ним. Вы все еще держитесь своего старого плана? Вы все еще желаете видеть мистера Дунбара?

— Да, — ответила задумчиво Маргарита, — я хочу его видеть. Я хочу взглянуть прямо в лицо человеку, которого считаю убийцей своего отца. Я не знаю почему, но мысль эта не покидает меня с той самой минуты, как я услышала о смерти отца. Быть может, как вы говорите, было бы умнее терпеливо ждать и зорко следить за всеми действиями этого человека, не возбуждая его подозрений. Но я не могу быть умна, я не могу ждать. Я хочу его видеть. Я хочу посмотреть, взглянет ли он мне прямо в глаза.

— Да, вы увидите его. Часто инстинкт женщины гораздо более значит, чем вся мудрость мужчин. Вы увидите Генри Дунбара. Я знаю, мой старый товарищ Артур Ловель поможет мне от всей души. Я снова был в Скотланд-Ярде и рассказал полицейским сыщикам все, что случилось в конторе на улице Св. Гундольфа; но они только пожали плечами и объявили, что это, конечно, очень странно, но все же не является доказательством преступности банкира. Если кто-нибудь может нам помочь, то это, без сомнения, Артур Ловель, ибо он присутствовал при следствии и допросе свидетелей в Винчестере.

Если бы Маргарита и Клемент предприняли поездку в Варвикшир не с такой мрачной целью, то она доставила бы им, конечно, много удовольствия. И теперь, однако, для Маргариты путешествие в мягком вагоне первого класса, в обществе любимого человека имело прелесть новизны. До сих пор, когда ей случалось путешествовать, она ездила в вагонах третьего класса, в обществе грубых, а часто и пьяных людей.

Ее жизнь вообще была трудная, мрачная; неизгладимое пятно позора всегда тяготело над ней, и для нее было новостью спокойно смотреть на зеленые луга, роскошные нивы и отдаленные леса, освещаемые неясным светом зимнего солнца. Для нее было новостью чувствовать себя любимой людьми, которых никогда не тревожили воспоминания о прошлой, позорной, преступной жизни. Для нее было новостью слышать слова христианской любви и дышать одним воздухом с богобоязненными, добродетельными людьми.

Но там, где солнце светит, обыкновенно бывает и тень. Облаком, омрачавшим жизнь Маргариты, было то страшное дело, которое она должна была исполнить, прежде чем выйти замуж за любимого человека и быть счастливой.

Лондонский поезд пришел в Шорнклиф довольно рано, и Клемент Остин, наняв большую старомодную коляску, повез свою мать и Маргариту прямо в отель «Олень».

Это был удобный, старинный отель. Вы входили в него через большую, крытую галерею, в которую когда-то с шумом въезжали и выезжали почтовые кареты. Дом был большой, вместительный, с длинными коридорами и широкими лестницами. Комнаты были большие, высокие, с окнами до того блестящими и чисто вымытыми, что они невольно производили неприятное впечатление в зимний январский день: от них как бы несло холодом, и казалось, что будь они немного погрязнее, то в комнате было бы теплее, уютнее. Конечно, если был какой-нибудь недостаток в этом отеле, то именно чрезмерная чистота. Все блестело и светилось — от пестрого ситца, покрывавшего мебель, до медных щипцов и совка у камина. В спальнях постельное белье напоминало мыло, а медная посуда, которой в отеле было огромное количество, возбуждала запах кислоты.

Кухня «Оленя», по словам хозяина, была в самом блестящем положении, и не было того кушанья, которого бы не подали через пять минут после заказа, однако на деле оказывалось, что чего бы вы ни заказывали, вам подавали всегда один и тот же обед, состоявший из жареного цыпленка, куска вареной свинины, бараньих котлет и пудинга. Бывали иногда дни, когда на столе появлялась и рыба, но путешественники очень редко попадали на такие дни.

Остин провел мать и Маргариту в особую комнату с большим камином, в котором хозяин тщетно старался развести огонь, как бы не замечая, что решетка была совершенно мокрая. Клемент вступил с ним в переговоры насчет обеда и, конечно, кончилось тем, что сошлись на классическом цыпленке, бараньих котлетах и т. д.

— У меня теперь не такой хороший аппетит, как пятнадцать лет тому назад, — сказал Остин хозяину, — тогда мне ваши котлеты казались божественной едой, а эта милая комната земным раем. Помните, мистер Гильвуд, как меня здесь откармливала моя добрая мать, которая, право, нисколько не постарела за эти пятнадцать лет. Посмотрите на нее.

Через несколько минут Клемент прибавил:

— А знаете вы мистера Артура Ловеля?

— Как же, сэр; это — отличный молодой человек.

— Он, кажется, поселился в Шорнклифе?

— Да, сэр. Говорили было, что он получил казенное место в Индии, но потом об этом совершенно замолчали, и теперь, кажется, мистер Артур намерен стать товарищем своего отца. Он, говорят, отличный адвокат и стряпчий.

— Тем лучше, — ответил Клемент, — потому что я хочу посоветоваться с ним об одном судебном деле. Прощайте, мама; поберегите Маргариту и расположитесь здесь, как дома. Я возвращусь через час, и мы тогда немного погуляем перед обедом.

Маргарита проводила его до дверей, и он, выходя, шепнул ей:

— Христос с тобой, моя бедная Мэгги.

Миссис Остин имела когда-то честолюбивые виды насчет женитьбы своего сына, но она охотно от них отказалась, когда увидела, что Клемент хочет во что бы то ни стало жениться на Маргарите Вильмот. Добрая мать принесла эту жертву без всяких сетований и жалоб, ибо она была готова на все ради счастья своего сына. Но в этом случае она нашла сама себе награду: она всей душой полюбила эту бедную, одинокую девушку, и Маргарита стала ей дочерью, не только по имени, но и по чувству любви и благодарности, которое она питала к доброй старушке.

— Какая, однако, я была глупая, — сказала миссис Остин Маргарите, сидя у окна и смотря на улицу. — Я желала, чтобы Клемент женился на богатой девушке; но богатая невестка, конечно, презирала бы свою старую свекровь и совершенно оторвала бы от меня моего сына, сделав меня несчастной на всю жизнь. Вот чего я желала, Мэгги, и что могло случиться, если бы Клем не был умнее своей глупой, старой матери. И вот теперь у меня дочь — самое милое, нежное, веселое создание, хотя сегодня ты не очень весела, Мэгги, — прибавила задумчиво миссис Остин. — Ты сегодня, моя милая, ни разу не улыбнулась, и я уверена, что у тебя есть что-то на сердце.

— Я думала о своем бедном отце, — ответила тихо Маргарита.

— Разумеется, моя милая, я должна была бы сама догадаться. Бедная Мэгги; я знаю, как грустны для тебя эти мысли.

Клемент Остин не был в Шорнклифе уже года три. При жизни Персиваля Дунбара он приезжал иногда в Модслей-Аббэ, потому что старик его очень любил, и, кроме того, он провел четыре года в маленькой школе, которую содержал какой-то пастор в большом каменном доме на лисфордской дороге. Потому Остин знал Шорнклиф как свои пять пальцев, и он прямиком направился к церкви Св. Гвиндолины, подле которой жил мистер Ловель.

Артур был дома и очень обрадовался своему старому школьному товарищу. Он провел его в маленькую уютную комнату, выходившую окнами в сад, которую называл своим рабочим кабинетом. Тут молодые люди просидели больше часа, серьезно обсуждая все обстоятельства, сопровождавшие убийство Джозефа Вильмота и поведение мистера Дунбара после этого рокового происшествия. Во время разговора Клемент ясно увидел, что Артур пришел к одному с ним заключению о преступности Генри Дунбара, хотя молодой адвокат и не хотел сразу в этом признаться.

— Я не могу смириться с этою мыслью, — сказал он. — Я знаю Лору Дунбар, то есть леди Джослин, и страшно подумать, чтобы ее отец мог совершить такое преступление. Что бы почувствовало бедное, невинное создание, если бы отец ее был предан уголовному суду?

— Конечно, это было бы очень тяжело для леди Джослин, — ответил Клемент, — но подобные соображения не должны мешать правосудию. Я полагаю, что высокое положение Генри Дунбара служило для него с самого начала лучшей защитой. Все считали, что миллионер не мог совершить такого преступления, которое казалось бы вполне естественным, если бы он был нищим.

Клемент узнал от Артура, что банкир был все еще в Модслей-Аббэ из-за своей сломанной ноги, которая очень медленно срасталась. Мистер Дунбар непременно хотел ехать заграницу, несмотря ни на что, и оставил свое намерение, только когда доктор уверил его, что если он не побережется, то может остаться хромым на всю жизнь.

— Преклонитесь перед необходимостью, — сказал доктор. — Будьте как можно спокойнее, и вы очень скоро совершенно поправитесь. А поспешите — и будете раскаиваться в этом всю жизнь.

Таким образом, Генри Дунбар был вынужден покориться судьбе и лежать день за днем и ночь за ночью на своей роскошной кровати, устремив глаза на огонь в камине или на своего доктора, вечно сидевшего подле него в мягком кресле. Только шелест золы, падающей на железную решетку, и завывания ветра в безлиственных вязах нарушали унылую, однообразную тишину, царившую в доме.

По словам Артура Ловеля, банкиру с каждым днем становилось лучше; его переносили уже из одной комнаты в другую, но сам он еще не мог ходить, даже с помощью костылей. Он должен был довольствоваться тем, что его переносили из постели в кабинет и сажали в мягкое кресло, закутав во всевозможные шали и одеяла. Он был пленником в полном смысле этого слова.

— Провидение отдает этого человека в мои руки, — сказала Маргарита, когда Клемент рассказал ей все, что узнал от Артура Ловеля. — Провидение отдает этого человека в мои руки. Теперь он не может убежать от меня, и, окруженный своими собственными слугами, конечно, не посмеет отказать мне в свидании. Он, без сомнения, не будет так глуп, чтобы обнаружить свой страх ко мне.

— А если он откажет…

— Если откажет, я сочиню какую-нибудь хитрость, но увижу его, во что бы то ни стало. Нет, он не откажет мне в свидании, когда увидит, что я твердо решилась преследовать его до тех пор, пока рано или поздно не встречусь с ним лицом к лицу.

Этот разговор происходил в саду, куда молодые люди вышли погулять перед обедом, пока миссис Остин дремала в мягком кресле у камина.

 

VII

Что случилось с Модслей-Аббэ

На другой день рано утром Остин отправился в Модслей-Аббэ, чтобы навести все необходимые справки для осуществления смелого намерения Маргариты. Он остановился у ворот парка и зашел к привратнице, миссис Грумбльтон, которая издавна служила у Дунбаров и часто видела Остина во времена старика Персиваля. Она ему очень обрадовалась и тотчас рассказала все, что знала о Генри Дунбаре. По ее словам, никто в Аббэ не любил банкира и никогда не полюбит, потому что он слишком угрюм и мрачен, особенно в сравнении с его отцом, который был всегда веселым и ласковым. Потом она в самых мелких подробностях рассказала Клементу все привычки Генри Дунбара, как он проводит день и что делает. Из ее слов Клемент узнал, что банкир вставал теперь в два часа дня и переходил из спальни в кабинет, где оставался до восьми часов, после чего он снова возвращался в постель. Он был всегда один и не видел никого, кроме доктора Дафнея, живущего в Аббэ, и какого-то господина по имени Вернон, недавно купившего соседний Вудбинский коттедж.

Узнав все, что ему было нужно, Клемент возвратился в гостиницу и передал Маргарите свой разговор с привратницей. Судьба теперь, видимо, покровительствовала молодой девушке, и она могла при умном, ловком ведении дела добиться наконец давно желанного свидания.

В четыре часа Клемент повез ее в Модслей и в три четверти пятого они были уже у ворот Аббэ.

— Я пойду пешком к дому, — сказала Маргарита. — Так легче остаться незамеченной. Но, Клемент, я, может быть, надолго здесь останусь, потому вернитесь, пожалуйста, домой, не то ваша матушка будет беспокоиться; но попозже пришлите за мной кабриолет.

— Глупости, Мэгги. Я подожду вас. Неужели вы думаете, что я могу быть спокоен, когда решается ваша участь? Я не пойду с вами в Аббэ, пускай Генри Дунбар и не подозревает о моем присутствии, но я подожду вас здесь, на дороге.

— Вам придется долго ждать, Клемент.

— Не беда. Я буду терпелив, но решительно не могу уйти домой и бросить вас здесь одну.

Сказав это, Клемент пожал холодную ручку Маргариты и позвонил в колокольчик. Массивные железные ворота открылись перед девушкой, и она, бросив нежный, странный взгляд на милого человека, медленно пошла по дороге к роскошному жилищу банкира. Этот взгляд дышал твердой решимостью, напоминал тех юных мучениц, которые спокойно, с молитвой на устах, шли на казнь, на костер.

Клемент отошел от ворот, которые с шумом закрылись, отделив его непреодолимой преградой от любимой женщины. Сделав несколько шагов, он обернулся и стал следить за удалявшейся фигурой Маргариты. Были сумерки, и слабый, красноватый свет падал на песчаную дорожку из окон той половины дома, которую занимал Генри Дунбар. Под тенистым портиком стоял один из многочисленных лакеев банкира, по-видимому, вышедший подышать свежим воздухом. Позади него в отворенную дверь виднелся освещенный холл.

«Вероятно, мне недолго придется ждать моей бедной Маргариты, — думал Клемент, ходя по дороге взад и вперед, — Генри Дунбар — человек решительный, и, конечно, откажется принять ее точно так же, как и в первых случаях».

Издали Маргарита увидела лакея, лениво прислонившегося к одной из колонн готического портика. Он задумчиво смотрел на высокие вязы, освещенные красноватым отливом заходящего солнца, и медленно ковырял в зубах золотой зубочисткой. При виде этого человека и открытой двери в холл в голове Маргариты родилась смелая мысль: нельзя ли будет тихонько пробраться за спиной этого человека, совершенно погруженного в созерцание природы или собственных мыслей, и войти в комнаты мистера Дунбара совершенно незамеченной, никем не остановленной? Клемент показал ей окна той половины дома, где жил Генри Дунбар. Они были налево от холла, и потому ей было невозможно ошибиться дверью. Благодаря сумеркам и своему простенькому туалету Маргарита надеялась обмануть задумчивого лакея и выдать себя за одну из домашних прислужниц, которых, по всей вероятности, было множество в таком богатом доме. Конечно, она в этом случае не имела причины входить в парадные двери, но, ведь прежде чем задумчивый, апатичный лакей очнется от удивления и негодования, она уже успеет проникнуть в комнаты банкира.

Маргарита остановилась на дороге, выжидая удобной минуты для своей смелой попытки. Крутой поворот, который делала в этом месте дорога, скрывал ее от глаз лакея, который, впрочем, ни разу не взглянул в ее сторону.

Вдруг по небу пролетела целая стая ворон, оглашая воздух своим жалобным карканьем.

Лакей, не знавший, что с собой делать и вышедший из дома, чтобы поглазеть на что-нибудь, увидав ворон, медленно вышел на середину дороги и, обернувшись спиной к Маргарите, устремил свой апатичный, сонный взгляд на небо.

Девушка, воспользовавшись этой минутой, поспешила к портику, ступая так легко и тихо, что лакей не слышал ее приближения и очнулся только тогда, когда платье ее зашелестело о каменные колонны. Он обернулся и с изумлением посмотрел на незнакомую фигуру, быстро исчезавшую в дверях.

— Эй, девушка! — воскликнул он, впрочем не трогаясь с места. — Куда бежишь! Не знаешь разве, что есть черный ход?

Но было поздно; Маргарита уже взялась за массивную ручку дверей, которые вели из холла налево. Лакей ожидал, что дерзкая девушка скажет что-нибудь в свое извинение, но, не слыша ничего, заключил, что, вероятно, она нашла здесь дорогу в комнату для прислуги.

«Какая-нибудь швея, — рассуждал он мысленно, — эти девчонки расходуют все свои деньги на наряды, вместо того чтобы откладывать все, что можно, себе на приданое».

Он зевнул и снова устремил свой сонный взгляд на ворон, забыв о дерзкой швее, осмелившейся пройти через парадный подъезд.

Маргарита между тем вошла в роскошную комнату, заставленную по стенам книжными шкафами. Она подняла вуаль и обвела глазами всю комнату — она была пуста и в камине не было огня. Девушка была очень бледна и дрожала всем телом; но, пересилив свое волнение, она медленно перешла в следующую комнату, которая была точно так же пуста, но в конце которой была дверь, открытая настежь, и Маргарита видела, как в соседней комнате пылал в камине огонь, отражавшийся на обоях и на полированной дубовой мебели. Она слышала шелест золы, падавшей на железную решетку камина, и тяжелое дыхание собаки.

Маргарита знала, что человек, которого она так долго и безуспешно искала, находился в соседней комнате. Он был один, ибо там не слышно было ни голосов, ни движения. Наступила минута, которой она так давно ждала, — минута, которая должна была решить ее судьбу. Ее мужество изменило ей теперь, сердце сжалось каким-то непонятным ужасом, и она в нерешительности остановилась на пороге комнаты, в которой должна была встретиться лицом к лицу с Генри Дунбаром.

«Я увижу наконец убийцу моего отца! — думала она. — Человека, который прежде погубил его, опозорил, а потом убил, человека, по милости которого мой отец вел постыдную жизнь и был, увы, далеко не подготовлен к смерти, человека, который, зная все это, убил свою несчастную жертву, не дав ей раскаяться и помолиться».

Наконец она вошла в комнату, где Генри Дунбар сидел один у камина. Она едва дышала, ее глаза подернулись туманной дымкой.

Банкир покоился в большом кресле, завернутый в красную шерстяную шаль и леопардовую шкуру. Его голова была наклонена к камину, глаза закрыты. У его ног спала большая легавая собака.

Напротив него стояло пустое кресло, старомодное, дубовое, с высокой спинкой, обитое красным сафьяном. Маргарита тихонько подошла к этому креслу и оперлась на его спинку. Толстый турецкий ковер покрывал пол, так что ее легкие шаги были неслышны, и ни банкир, ни его собака не почувствовали ее приближения.

— Мистер Дунбар! — воскликнула Маргарита громко и решительно. — Проснитесь! Это я, Маргарита Вильмот, дочь человека, которого вы убили в роще близ Винчестера!

Собака вскочила и громко огрызнулась. Генри Дунбар открыл глаза и взглянул на девушку. Даже огонь как бы очнулся и, вспыхнув ярким пламенем, осветил испуганное лицо банкира.

Клемент обещал Маргарите ждать ее терпеливо, и он намеревался исполнить свое обещание; но есть предел терпению даже для самого преданного рыцаря, готового на все ради дамы своего сердца. Когда вы ходите взад и вперед по грязной дороге в холодный зимний вечер, то каждая минута очень много значит. Вскоре после того как Маргарита вошла в парк, пробило пять часов, и Клемент подумал, что если Маргарите и удастся увидеть банкира, то, конечно, их свидание закончится к шести часам. Но часы пробили на старинной колокольне лисфордской церкви, а Клемент по-прежнему ходил по дороге. Неподалеку стоял кабриолет; лошадь была покрыта попоной и ела овес из торбы. Извозчик также похаживал около своего экипажа, хлопая рука об руку, чтобы согреться. В этот длинный и нескончаемый час терпение Клемента окончательно лопнуло, и, когда пробило семь часов, им овладел какой-то нелепый страх.

Маргарита хотела насильно ворваться в дом Генри Дунбара, насильно увидеть человека, который столько раз отказывался ее видеть. Что, если выведенный из себя ее упорными преследованиями и мучительными укорами совести, он потерял всякую власть над собой и прибегнул к насилию?

Нет, это невозможно. Если этот человек действительно был убийцей, то его преступление было заранее обдумано и исполнено с дьявольской хитростью, давшей ему возможность так долго скрываться от правосудия. И в своем собственном доме, окруженный любопытными слугами, он, конечно, никогда не посмеет прибегнуть к насилию даже на словах.

Клемент решил более не ждать. Он тотчас отправится в Аббэ и узнает о причине, задержавшей так надолго Маргариту. Он позвонил у ворот, вошел в парк и побежал к дому. Комнаты Генри Дунбара были освещены. Но парадная дверь была заперта. Клемент позвонил; явился сонный, апатичный слуга.

— Тут девушка, — сказал Клемент, едва переводя дух, — девушка у мистера Дунбара.

— Только-то? — заметил колко лакей. — Я думал, что весь Шорнклиф горит — так вы шибко звонили. Да, тут была молодая женщина у мистера Дунбара, но она ушла с час тому назад.

— С час? — воскликнул Остин, не обращая внимания на дерзость слуги.

— Да, она ушла около часу тому назад.

— Около часу? — снова переспросил он.

— Может быть, и поболее.

— Это невозможно! Невозможно, — бормотал Остин.

— Может, и невозможно, — заметил слуга, — но я ее сам проводил и видел собственными глазами, как она ушла.

И прежде чем Остин пришел в себя от удивления, лакей захлопнул дверь перед его носом. Бедный молодой человек был совершенно смущен, сам не зная отчего, испуган, сам не зная чем.

 

VIII

Возвращение Маргариты

Клемент Остин стоял несколько минут у ворот Модслей-Аббэ в недоумении. По словам лакея, Маргарита уже с час как вышла из дома. Куда же она могла деваться? Клемент ходил все время перед воротами: они ни разу не отворялись, ни разу не скрипнули. Не мог же он ее проглядеть; разве что Маргарита вышла не из главных ворот, а в одну из боковых калиток, на лисфордскую дорогу, по которой и отправилась прямо в Шорнклиф.

Но с какой стати ей идти домой пешком, когда она знала, что у ворот ее ждет кабриолет и возлюбленный Клемент томится в нетерпеливом ожидании, опасаясь за исход ее смелого предприятия.

«Не забыла ли Маргарита, что я обещал ждать ее? — думал мистер Остин. — Быть может, от волнения при виде убийцы отца у бедняжки голова пошла кругом и ей было не до меня?» Однако это утешение пришлось ему не по душе. «Маргарита, верно, не очень-то меня любит, — подумал он про себя. — У меня первой мыслью было бы бежать к ней и поделиться счастьем или горем».

Из парка было не менее четырех выходов. Понадобится часа два, чтобы обойти все четыре калитки.

«Пойду к лисфордской калитке, — подумал Остин. — И если окажется, что она вышла оттуда, то проеду туда с кабриолетом и успею нагнать ее на полдороге». Он не имел понятия, какое это огромное расстояние.

Остин был глубоко оскорблен поступком Маргариты, но все-таки поспешил к калитке парка, выходившей на лисфордскую дорогу, и спросил у привратницы, не выходила ли из калитки девушка за час перед тем.

Женщина ответила, что незнакомая ей девушка вышла из парка уж часа полтора назад. Этого было довольно для молодого человека. Он пробежал по парку к воротам, где оставил кабриолет, вскочил в него, велел извозчику гнать во всю прыть по лисфордской дороге и высматривать по сторонам даму, которая с ним приехала в Модслей-Аббэ.

Извозчик сильно озяб и был не в духе, но так как и сам спешил в город, то повез хорошо.

Клемент внимательно всматривался в каждого прохожего на дороге, несмотря на холодный ветер, который дул ему прямо в лицо; однако Маргариты они не встретили до самого Шорнклифа.

«Маргарита, верно, опередила меня и сидит с матушкой наверху», — подумал молодой человек.

Он вошел в большую залу с готическим окном. Стол посреди комнаты был накрыт к обеду, и миссис Остин дремала в больших креслах у камина с местной газетой в руках. Восковые свечи горели на столе, малиновые занавески были спущены, в комнате было тепло и уютно, но Маргариты не было.

Старушка открыла глаза при поспешном входе сына.

— Ну, Клемент, как ты поздно сегодня, — воскликнула она. — Уже добрых два часа, как я тут сижу да дремлю перед огнем; три раза подсыпала угля с тех пор, как стол накрыт. Что ты так долго пропадал, голубчик?

Прежде чем ответить, Клемент осмотрелся кругом.

— Да, матушка, я очень опоздал сегодня, — сказал он. — Но где же Маргарита?

Миссис Остин вытаращила глаза от удивления при этом вопросе.

— Как, разве Маргарита не с тобой? — воскликнула она.

— Нет, я надеялся найти ее здесь.

— Значит, ты с ней расстался?

— Нет, не совсем… то есть я…

Клемент замялся. Мать с беспокойством следила за ним.

— Милый мой Клемент, — воскликнула наконец старушка, — ты, право, меня пугаешь. Вы отправились с Маргаритой по какому-то таинственному делу; оба отказались объяснить мне, куда едете; а лица у вас были печальные и торжественные, словно на похороны собирались. Потом, заказав обед к семи часам, ты являешься один, на целых два часа опаздываешь и удивляешься, что Маргарита не здесь. Тут что-то неладно, Клемент.

— Я, право, не могу вам объяснить этого, матушка.

— Разве сегодняшняя поездка имеет что-нибудь общего с твоей тайной?

— Да, милая матушка; и я должен опять повторить то, что говорил вам уже не раз — не сомневайтесь в своем сыне.

Вдова вздохнула и пожала плечами в знак неудовольствия.

— Нечего делать; приходится довольствоваться этим, Клем, — сказала старушка. — В первый раз между нами завелись секреты.

— И надеюсь, в последний, — заметил молодой человек.

Пожилой лакей, который хорошо помнил, хотя и неохотно в том сознавался, былое время омнибусов и почтовых карет, когда отель «Олень» был немаловажным учреждением, явился торжественно с первым блюдом.

Клемент сел за стол, чтобы не огорчать матери, но почти ничего не ел. Молодой человек весь превратился в слух и ловил каждый звук в коридоре в надежде услышать шаги Маргариты.

Почтенный лакей вздумал было подчивать его соусом к рыбе, но отступил в изумлении, получив неуместно резкий отказ; Остину было не до соусов: ум его был поглощен одной мыслью об исчезнувшей девушке.

Неужели он просмотрел Маргариту по дороге? Нет, это трудно предположить: он пристально всматривался по сторонам дороги, уединенной и безлюдной, и распознал бы ту, которую искал. Не задержал ли мистер Дунбар девушку против ее воли? Нет; лакей очень ясно выразился, что видел, как молодая дама вышла от хозяина, и в обращении его не было и тени притворства или обмана.

Обед убрали со стола. Миссис Остин принесла цветной шерсти и пару костяных спиц и принялась будто бы спокойно за свое вязание; но и она в душе начинала беспокоиться об отсутствии Маргариты.

— Милый мой Клемент, — не вытерпела наконец старушка, — отсутствие Маргариты начинает меня беспокоить. Как это ты мог ее оставить одну?

Клемент не ответил, но поспешно вскочил со стула и схватил шляпу.

— Меня это тоже очень беспокоит, матушка; я пойду за ней.

— Клемент, — вскричала старушка, когда тот уже выходил из комнаты, — надеюсь, что ты наденешь теплое пальто в такую холодную, сырую ночь.

Но мистер Остин уже не слышал слова матери. Он чувствовал потребность бежать за своей возлюбленной, хотя сам не знал куда. Спокойствие становилось невыносимым для него.

Клемент побежал по коридору, но вдруг остановился — на широкой площадке лестницы он увидел ту, которую ждал. В конце коридора под сводом висела лампа; при свете ее Клемент увидел Маргариту, которая шла или точнее, волочилась в его сторону, с усилием передвигая ноги, готовая упасть без чувств на каждом шагу.

Клемент бросился к ней навстречу в порыве радости, какую человек ощущает, когда неожиданно избавляется от тяготевшего над ним опасения или горя.

— Маргарита! — вскричал молодой человек. — Вы вернулись! Если бы вы знали, как мы о вас беспокоились!

Клемент протянул ей руки, но, к неописуемому его изумлению, девушка отшатнулась от него. С ужасом в глазах попятилась она к стене, будто опасаясь малейшего прикосновения своего жениха.

Клемента поразили и мертвенная бледность ее лица, и неподвижный взор ее очей. Январский ветер разметал ее кудри, они в беспорядке застилали ее лицо; дождем и снегом промочило насквозь ее платье и шаль, но молодой человек ничего этого не замечал, он не сводил глаз с ее бледного лица, старался разгадать странное, небывалое выражение ее глаз.

— Милая, — сказал он наконец, — матушка не меньше моего о вас беспокоилась, она ждет вас в гостиной; пойдемте к ней поскорее. Бедная моя девочка, я вижу, что это свидание слишком сильно на вас подействовало. Идем же, душа моя. — И он снова приблизился к ней, но девушка опять отшатнулась от него, волочась вдоль по стенке, с тем же страшно диким выражением в глазах.

— Не говорите со мной, Клемент, — воскликнула Маргарита, — не прикасайтесь ко мне. Я отверженная. Между мной и честным человеком целая бездна. Не приближайтесь ко мне, бегите от меня!

Клемент хотел было прижать ее к себе, утешить, но в глазах ее было все то же страшное, мертвенное выражение, которое приковало его к месту.

— Маргарита, вы ли это? — воскликнул он.

Девушка по-прежнему пятилась от него; он шел за ней и хотел было взять ее за руку, но она поспешно отдернула руку и бросилась в противоположный угол коридора, отворила дверь в комнату миссис Остин и скрылась за ней. Клемент слышал, как щелкнул замок следующей двери и понял, что Маргарита заперлась в своей комнате.

Клемент постоял несколько минут неподвижно, пораженный поведением Маргариты. Как необдуманно он поступил, устроив эту встречу мисс Вильмот с Генри Дунбаром! Положительно, во всем виноват он один. Встреча с убийцей отца слишком сильно подействовала на впечатлительную, чувствительную девушку и, очевидно, повлияла на ее рассудок.

«Мне придется обратиться к матушке, она одна может помочь в этом деле», — подумал Клемент.

Он поспешил в гостиную. Миссис Остин, видимо, удивилась скорому возвращению сына.

— Я думала, что ты отправился за Маргаритой, — спросила она.

— Мне не к чему было идти за ней, она сама возвратилась.

— Слава Богу. Меня, признаться, очень беспокоило продолжительное ее отсутствие.

— И меня также, матушка; но меня еще более беспокоит поведение ее после возвращения. Я недавно просил вас, матушка, доверять мне, — сказал Клемент. — Теперь мне приходится вам довериться: дело, которое Маргарита взяла на себя сегодня утром, было очень грустного и неприятного свойства — даже до такой степени, что я не удивляюсь вредному влиянию, какое оно имело на впечатлительный ее ум. Я попросил бы вас сходить к ней, матушка. Утешьте мою бедную девочку. Она заперлась у себя в комнате, но вас, верно, впустит. Сходите к ней, милая матушка, и постарайтесь успокоить ее, а я между тем сбегаю за доктором.

— Ты думаешь, что она больна, Клемент?

— Может быть, я и ошибаюсь; но, во всяком случае, такие сильные ощущения, которые она должна была перенести сегодня, могут легко стать причиной воспаления мозга. Я схожу за доктором.

Молодой человек забежал к хозяину гостиницы, который дал ему адрес лучшего врача в Шорнклифе. По счастью, доктор Винцент оказался дома. Он принял Клемента очень любезно и уже через пять минут готов был следовать за ним.

— Это случай сильного душевного потрясения, — объяснил Клемент. — Может быть, и не понадобится медицинская помощь, но я буду чувствовать себя спокойнее, после того как вы взглянете на бедную девушку.

Клемент ввел врача в пустую гостиную.

— Я пойду справлюсь, каково мисс Вильмот, — сказал он, удаляясь из комнаты.

Имя это поразило доктора: насильственная смерть Джозефа Вильмота составляла долгое время любимый предмет разговора для жителей Шорнклифа. «Впрочем, это имя довольно распространенное», — подумал он про себя.

Клемент постучался в комнату матери. Старушка тотчас вышла к нему.

— Ну, каково ей теперь? — спросил Клемент.

— Право, не знаю, как тебе сказать. Она просто пугает меня. Лежит на постели неподвижно, как статуя, смотрит в одну точку. Я старалась заговорить с ней, но она не обращала на меня никакого внимания, даже не удостаивала взглядом. Когда я подхожу к ней, она начинает дрожать всем телом и тяжело вздыхает. Что бы все это значило, Клемент?

— Бог весть, матушка. Я могу только вам сказать, что она имела сегодня встречу, которая могла сильно на нее подействовать, но не до такой степени. Могу я позвать доктора?

— Да, пусть посмотрит, что с ней.

Клемент вошел в гостиную и стал ждать возвращения доктора от Маргариты. Для бедного молодого человека это ожидание показалось вечностью — с таким нетерпением он жаждал узнать заключение врача.

— Ну что? — воскликнул он, заслышав в гостиной его шаги.

Мистер Винцент покачал головой.

— В подобном случае мало проку в медицинском совете, — сказал доктор. — Девушка страдает от душевного потрясения, причину которого не хочет сообщить никому. Если бы вам удалось вызвать ее на откровенность, это сильно облегчило бы ее. Будь она обыкновенного десятка, она расплакалась бы и слезы облегчили ее страдания. Наша пациентка, по несчастью, не из таких; у нее должна быть редкая сила воли.

— У Маргариты сильная воля! — воскликнул Клемент. — Она, напротив, олицетворенная доброта и покорность.

— Очень может быть, но поверьте, у нее огромная сила воли. Я умолял ее сказать хоть одно слово; голос мог бы навести меня на открытие болезни; она только медленно покачала головой, ни разу не взглянув в мою сторону. Я все-таки пропишу ей успокоительное, которое лучше бы принять сейчас же, завтра поутру я снова заеду к вам.

Клемент пошел к матери. Добрая старушка всегда была готова сочувствовать сыну. Она вышла ему навстречу из комнаты Маргариты.

— Все по-прежнему? — спросил молодой человек.

— Да, все то же. Не хочешь ли ты взглянуть на нее?

— Если можно.

Миссис Остин провела сына в соседнюю комнату.

Маргарита лежала на постели, совсем одетая, в мокром платье, как вернулась. Печальное, безжизненное выражение ее лица болезненно подействовало на Клемента. Он начал бояться за ее рассудок.

Он присел на стул подле постели и стал внимательно следить за больной; мать стояла подле, встревоженная не менее его.

Рука Маргариты свисла с постели, словно мертвая. Клемент взял эту маленькую ручку в свою; к его удивлению, она не горела лихорадочным жаром, а была холодна как лед.

— Маргарита, — сказал он тихим, убедительным голосом, — вы знаете, как я вас любил, как я вас люблю. Вы знаете, что мое счастье неразрывно связано с вашей судьбой; надеюсь, что вы не откажете поделиться своим горем с человеком, который имеет полное право разделить его. Вы не будете так жестоки, чтоб отказать мне в моей просьбе. Подумайте, как мучит меня ваше молчание.

Карие глаза ее остановились на Клементе.

— Пожалейте меня, — произнесла девушка каким-то хриплым, не своим голосом, — сжальтесь надо мной; сожаление людей и милосердие Божие — вот что мне нужно теперь. Сжальтесь надо мной, Клемент, и оставьте меня до завтра; завтра я поговорю с вами.

— И вы расскажете все, что случилось с вами?

— Я поговорю с вами завтра, — повторила Маргарита, неподвижно глядя на молодого человека. — Оставьте меня теперь; оставьте меня, или я убегу из этой комнаты, из этого дома. Я сойду с ума, если вы не оставите меня!

— Я ухожу, Маргарита, — сказал он, опечаленный и оскорбленный странным ее обращением, — но ухожу с невыносимым горем в душе. Я не думал, чтобы вы так скоро оттолкнули меня, не захотели моего сочувствия.

— Я переговорю с вами завтра, — в третий раз повторила Маргарита.

Она говорила как-то странно, будто по заученному, не своими словами.

Клемент посмотрел на нее еще с минуту, но лицо ее было бесчувственно и неподвижно; он медленно вышел из комнаты.

— Я поручаю ее вам, матушка, — сказал Клемент. — Я знаю, что она и вам дорога. Да поможет нам Господь Бог перенести это испытание.

 

IX

Разрыв

Маргарита согласилась принять лекарство, прописанное ей доктором, но сделала это только из уважения к миссис Остин, потому что она, казалось, сама не сознавала, для чего ей лекарство. Она была подобна лунатику, живущему в каком-то чудесном, мечтательном мире, нисколько не сознающему, что делается вокруг него.

Лекарство, которое мистер Винцент выдал за успокоительное, оказалось сильнейшей дозой опиума, и Маргарита через несколько минут заснула крепким сном.

Миссис Остин отправилась к Клементу, чтобы передать ему эту радостную весть.

— Я посижу с бедной Маргаритой до двух или трех часов, но ты иди спать, потому что все эти волнения тебя очень утомили.

— Нет, мама, я не чувствую усталости.

— Но ты для меня пойдешь отдохнуть. Посмотри, уже двенадцать часов.

— Да, я пойду в свою комнату, если вы этого желаете, — поспешно ответил Клемент. Но дело было в том, что его комната была ближе, чем гостиная к спальне его матери и Маргариты. Он ушел к себе, но и не думал ложиться спать. Он ходил по комнате, время от времени прокрадываясь в коридор послушать, что делается в комнате матери.

В третьем часу миссис Остин, открыв дверь в коридор, увидела сына.

— Она спит, мама? — спросил он.

— Да, и очень спокойно. Я сама иду теперь спать и тебя прошу сделать то же, Клем.

— Хорошо, мама.

Клемент вернулся в свою комнату. Он надеялся, что сон принесет спокойствие Маргарите. Он лег и тотчас заснул, ибо действительно был совершенно утомлен усталостью и беспокойством. Ему приснилось много страшных, фантастических снов, но последний из них заставил его в испуге вскочить с постели. Он видел Маргариту в модслейском парке в светлую лунную ночь под руку с мертвецом. Он открыл глаза; утро было светлое, холодное. Клемент быстро оделся, вышел из комнаты без четверти восемь и поспешил в комнату матери, чтобы узнать о Маргарите, но напрасно он стучал в дверь: никто ему не отворял. Заметив, что она не заперта, он тихонько ее толкнул и услышал ровное дыхание матери.

— Она спит, бедная. Я не побеспокою ее, ей нужен отдых после вчерашнего дня.

Он тихонько притворил дверь и отправился в гостиную. Там уже пылал огонь в камине, и слуга накрывал завтрак; но Клемент не обратил на это внимания и быстро подошел к окну, у которого сидела Маргарита в утреннем платье и шали. Подле на стуле лежала ее шляпка.

— Маргарита, милая Маргарита, зачем вы поднялись так рано?

Девушка медленно встала и пристально взглянула на милого ей человека. Лицо ее было очень задумчиво, бледно, губы дрожали.

— Я довольно отдохнула, — сказала она едва слышно. — Я встала рано, потому что… потому что я сейчас уезжаю.

Она судорожно сжала руки и не спускала глаз с Клемента, но взгляд этот дышал решимостью.

— Вы уезжаете, Маргарита, — воскликнул Клемент, — уезжаете… сегодня… утром!

— Да, с девятичасовым поездом.

— Вы с ума сошли, Маргарита!

— Нет, — тихо ответила молодая девушка, — я не сошла с ума, и это-то самое удивительное. Я уезжаю, Клемент; извините, мистер Остин. Я хотела уехать, не повидав вас, а думала написать вам…

— Как, Маргарита? — вскрикнул Клемент. — Если не вы, так я сошел с ума. Или все это сон?

— Нет, это не сон, мистер Остин; мое письмо сказало бы вам всю правду; я уезжаю, потому что никогда не смогу быть вашей женой.

— Вы не сможете быть моей женой, почему?

— Я не могу сказать.

— Нет, вы скажете, — воскликнул Клемент вне себя, — я хочу знать причину; я не допущу, чтобы какая-нибудь фантастическая преграда возникла между нами. Это какая-нибудь женская фантазия, которая рассеется от искреннего объяснения. Маргарита, радость моя, неужели ты думаешь, что я расстанусь с тобой так легко? Неужели ты так мало меня знаешь? Моя любовь сильнее, чем ты думаешь, Мэгги, и ты не можешь так легко отказаться от слова, данного мне. Ты мне дала права на себя, обещав быть моей женой, и я не откажусь ни за что от этих прав.

Маргарита смотрела на Клемента грустным, мрачным взглядом.

— Судьба сильней любви, Клемент, сказала она, — я никогда не смогу быть твоей женой.

— Почему?

— По причине, которой ты никогда не узнаешь.

— Маргарита, я не хочу преклоняться…

— Ты должен, — она протянула руку, как бы желая остановить пламенные слова Клемента. — Ты должен преклониться перед судьбой, Клемент. Мир кажется нам часто очень жестоким, небо как бы скрывается от нас, так что мы не видим руки милосердного провидения в страшных испытаниях, ниспосылаемых на нас. Теперь жизнь мне кажется тяжелой, очень тяжелой; не делай ее еще тяжелее. Я — самая несчастная женщина на свете, и ты можешь сделать только одно для меня — не расспрашивать, не задерживать меня и забыть бедную Маргариту.

— Я никогда тебя не отпущу, — решительно произнес Клемент. — Ты моя, ты дала слово быть моей. Я не допущу, чтобы какая-нибудь глупость, какая-нибудь женская фантазия нас разъединила.

— Нет, небо свидетель, что нас разлучает не глупость, не женская фантазия, — ответила девушка грустно.

— Что же, Маргарита? Скажи, что?

— Я никогда не скажу этого.

— Ты переменишь свое мнение.

— Никогда.

И она взглянула на него таким решительным, твердым взглядом, что Клемент невольно вспомнил слова доктора Винцента о железной воле Маргариты. Неужели доктор прав? Неужели упорная твердость этого нежного, юного создания пересилит страстное влечение мужчины?

— Что же может нас разлучить, Маргарита? — воскликнул мистер Остин. — Ну что? Ты видела вчера мистера Дунбара?

Девушка вздрогнула, и бледное лицо ее посинело, словно у мертвеца.

— Да, — сказала она после минутного молчания, — мне повезло… я видела… мистера… Дунбара.

— И ты говорила с ним?

— Да.

— Подтвердило это свидание твои подозрения или, напротив, развеяло их? Уверена ли ты по-прежнему, что Генри Дунбар убил твоего несчастного отца?

— Нет, — произнесла Маргарита решительно, — нет, я этого не думаю.

— Ты не думаешь? Так вид и манеры банкира убедили тебя в его невиновности?

— Я уверена, что Генри Дунбар не убивал… моего бедного отца.

Невозможно описать, с какой грустью она произнесла эти слова.

— Но что-нибудь произошло особенного на этом свидании, Маргарита? Генри Дунбар тебе, верно, сказал что-нибудь… о твоем бедном отце; может, открыл какую-нибудь позорную тайну, которую ты до сих пор не знала? И ты теперь боишься, что я не вынесу этого позора? Ты жестоко ошибаешься; ты меня не знаешь, Маргарита, и жестоко оскорбляешь мою любовь к тебе. Будь только моей женой, и если злые люди осмелятся указывать на тебя пальцем: «вот жена Клемента Остина, она дочь вора и каторжного», то я отвечу им презрением; я скажу им, что женился на тебе потому, что я тебя уважаю, потому, что ты, хотя и дочь преступника, выше, благороднее многих королев.

Впервые в это роковое утро слезы показались на глазах Маргариты, но она отерла их быстрым движением руки.

— Вы — хороший человек, Клемент, — сказала она, — и я… я бы желала быть достойной вас. Вы — добрый человек, зачем же вы теперь так жестоки ко мне? Пожалейте меня и отпустите.

Она вынула из-за талии маленькие часы и взглянула на них, но вдруг вспомнила, что это подарок Клемента, и, сняв с шеи цепочку, подала их Клементу.

— Вы мне подарили их, когда я была вашей невестой, мистер Остин. Я не имею теперь никакого права оставить их у себя.

Она сказала это мрачно и грустно, но Клемент не обратил на это внимания: он был добрым человеком, как справедливо сказала Маргарита; но и добрые люди выходят из себя. Он бросил часы на пол и раздавил их на мелкие части.

— Вы жестоки и несправедливы, мистер Остин, — сказала Маргарита.

— Я — человек, мисс Вильмот, — ответил с горечью Клемент, — и я чувствую как человек. Когда женщина, которую я любил, в которую я веровал, вдруг прехладнокровно объявляет, что она решила разбить мое сердце, бросить меня и отказывается даже представить причину своего непонятного поступка, то, извините, я не настолько джентльмен, чтобы расшаркаться и сказать: «Как вам будет угодно, леди».

Клемент отвернулся от Маргариты и прошелся по комнате. Он был взбешен, но горе и злоба были так перемешаны в его сердце, что он не осознавал, которое из двух преобладает. Вскоре к чувству горя присоединилось и чувство любви, и вместе эти чувства легко пересилили злобу. Он снова подошел к Маргарите, которая все еще стояла на том же месте, но уже надела шляпку и перчатки.

— Маргарита, — сказал Клемент, стараясь взять ее за руку, между тем как она отшатнулась от него, — Маргарита, выслушай меня в последний раз. Я тебя люблю и верю, что ты меня любишь. Если это правда, то никакая преграда не может нас разлучить. Я тебе позволю уехать только с одним условием!

— С каким?

— Скажи мне, что я обманывал себя. Я старше тебя, Маргарита, на двенадцать лет, и нет ничего интересного или романтичного ни во мне самом, ни в моем положении в свете. Скажи мне, что ты меня не любишь. Я — гордый человек. Я не стану вымаливать счастья, как нищий. Если ты меня не любишь, Маргарита, то вольна ехать куда хочешь.

Маргарита молча поникла головой и тихо пошла к дверям.

— Вы уезжаете… мисс Вильмот! — воскликнул Клемент.

— Да, уезжаю. Прощайте, мистер Остин.

Клемент схватил ее за руку.

— Вы не выйдете так из этой комнаты, Маргарита Вильмот, — воскликнул он, обезумев от гнева и страсти, — нет, вы так не уйдете. Вы скажете мне просто и ясно всю правду. Вы не любите меня?

— Нет, я вас не люблю.

— Так это все был обман, комедия, ложь? Когда вы улыбались мне так нежно, так сладко, вы бессовестно лгали; когда вы краснели от радости и стыда, вы обманывали меня, как хитрая кокетка? Все — каждое нежное слово, каждый взгляд, каждая слезинка, дрожавшая как бы от счастья в ваших глазах, — все это была ложь, ложь, ложь, все была…

И несчастный закрыл лицо руками и зарыдал. Маргарита пристально смотрела на него, но в глазах ее не видно было ни слезинки; лицо оставалось холодным, бесчувственным, только губы ее были судорожно сжаты.

— Зачем ты это сделала, Маргарита? Зачем ты меня погубила? — промолвил, наконец, Клемент раздирающим душу голосом.

— Зачем? Я вам сейчас скажу, — ответила она тихо, но решительно. — Я вам скажу зачем, мистер Остин, и тогда вы станете меня презирать и вам будет легко забыть меня, выбросить навсегда мой образ из вашего сердца. Я была бедная, одинокая девушка; нет, я была хуже, чем бедная и одинокая; позорная история моего отца тяготела надо мной. Хорошо было такому презренному созданию, как я, возбудить любовь в джентльмене, который мог бы вывести меня из нищеты, дать мне честное имя, ввести меня в общество честных людей. Я была дочерью каторжного, отверженного, и ваша любовь представлялась мне блестящим средством выйти из того позорного бедственного положения, в котором я находилась. Я была человеком, Клемент Остин; и в крови моей не было ничего, что могло бы меня научить добру или удержать от соблазна. Я ухватилась за эту единственную для меня надежду на спасение и старалась всеми силами возбудить в вас чувство любви ко мне. Шаг за шагом я все более и более овладевала вашим сердцем и довела вас до того, что вы предложили мне свою руку. Таким образом, я достигла своей цели. Я торжествовала и была счастлива своим успехом. Но, вероятно, у самых жестоких преступников есть хоть какая-нибудь совесть. В прошедшую ночь моя совесть вдруг проснулась, заговорила во мне, и я решилась избавить вас от брака с женщиной с таким позорным, преступным именем.

Эту длинную речь молодая девушка произнесла самым хладнокровным, бесчувственным образом. Она говорила тихо, останавливаясь на каждой фразе, но ни разу не вздрогнула, не смутилась, как будто она на самом деле была несчастное, погибшее создание, которое не знает, что такое чувство, добро и честь.

Остин устремил на нее изумленный взгляд и долго не мог опомниться.

— Боже милостивый! — воскликнул он. — Неужели можно так жестоко обманывать!

— Я теперь могу ехать, мистер Остин? — сказала Маргарита.

— Да, вы можете ехать, вы, которую я когда-то любил. Вы теперь сбросили с себя чудную маску, в которую я так слепо веровал, и предстали во всей ужасной, безобразной наготе. Ступайте, Маргарита Вильмот, и да простит вас Небо!

— А вы меня прощаете, мистер Остин?

— Нет, не могу, но буду молить Бога, чтобы он укрепил меня и наставил.

— Прощайте, Клемент!

— Одно слово, мисс Вильмот! — воскликнул Остин. — Я слишком сильно вас любил, чтобы перестать интересоваться вашей судьбой. Куда вы едете?

— В Лондон.

— В Клангам, на вашу старую квартиру?

— Ах нет! Нет!

— Есть ли у вас деньги? Хватит ли вам хоть на некоторое время?

— Да, я отложила порядочную сумму.

— Если вы когда-нибудь будете нуждаться в помощи, то надеюсь, вы обратитесь ко мне.

— Очень охотно, мистер Остин. Я не так горда, чтобы не обратиться к вам в крайности.

— Вы напишете мне или матери при первой необходимости. Я не скажу матери, что произошло между нами, а просто объявлю, что наша свадьба расстроилась. Вы уезжаете с девятичасовым поездом, мисс Вильмот?

Клемент сказал правду, говоря, что он был гордый человек. Он говорил теперь с Маргаритой тем же тоном, которым обратился бы и к совершенно незнакомой ему женщине.

— Да, мистер Остин.

— Я велю нанять вам извозчика. У вас еще пять минут времени. Я тотчас пошлю лакея на станцию, чтобы вам не пришлось возиться с вещами.

Он позвонил и дал необходимые приказания, потом торжественно поклонился, пожелал ей счастливого путешествия и вышел из комнаты.

Так расстались Маргарита Вильмот и Клемент Остин.

 

X

Открытие в Лувре

В то время, когда Генри Дунбар сидел со сломанной ногой в уединенной комнате Модслей-Аббэ и дожидался с нетерпением, когда ему позволят пройтись по комнате, сэр Филипп Джослин со своей прелестной женой гуляли по парижским бульварам. Они побывали на юге Европы и теперь возвратились в веселую столицу цивилизованного мира, в самый блестящий ее сезон. Новый год только что начался, и благодаря светлым морозным дням бульвары не представляли собой того грязного, мрачного зрелища, которое всегда впечатляет гуляющих в первые дни января. Принц Луи-Наполеон был тогда еще президентом, и Париж еще не был тем удивительным городом дворцов и бульваров, которым сделался по мановению императорской руки. Но все же это был самый веселый, самый прелестный город на свете, и Филипп Джослин и его молодая жена были счастливы в его стенах, как только можно быть счастливыми на земле.

Они как будто были созданы друг для друга; они никогда не надоедали друг другу, и единственное, в чем их можно было упрекнуть, — это легкомыслие, с которым они предавались своим любимым занятиям. Сэр Филипп мог бы меньше бегать по барышникам и продавцам собак, а Лора могла бы не с таким восторгом проводить целые дни в модных магазинах. Но если они и предавались веселью с утра до ночи, то катаясь в парках, то сидя на балконе у Мериса или в театрах, по крайней мере, они твердо намеревались по окончании медового месяца возвратиться в Джослин-Рок и заняться делом, заботиться о благосостоянии своих меньших братьев. Сэр Филипп имел с полдюжины планов бесплатных школ и образцовых хижин, в которых печки бы никогда не дымились. У Лоры были собственные планы. Она была богатой женщиной, наследницей миллионного состояния, и потому, естественно, была обязана помогать тем, кто не родился с золотой ложкой во рту. Она намеревалась разливать свои щедроты самым разумным, осторожным образом, и часто в церкви, во время проповеди, ей приходила в голову мысль: не грешно ли она поступает, надевая каждый день новую пару перчаток и покупая такое огромное количество платьев и шляпок; но она скоро утешалась тем, что этим доставляла хлеб множеству работников.

Баронет имел много знакомых в Париже, и все приняли его молодую жену с распростертыми объятиями, говоря, что леди Джослин была лучшая из лучших и что сэр Джослин должен считать себя счастливейшим человеком, найдя такое прелестное, веселое создание среди скучных, надутых мисс туманного Альбиона.

Лора очень коротко сошлась со своими новыми парижскими знакомыми, и не один бинокль обращался в ее сторону, когда она входила в ложу одного из парижских театров.

Однажды утром Лора, смеясь, сказала своему мужу, что намерена подвергнуть его терпение большому испытанию.

— Чего ж ты от меня хочешь, моя радость?

— Я хочу, чтобы ты поехал со мной в Лувр на целый день. Я хочу хорошенько осмотреть все картины, особенно новые. Рубенсов-то я помню; я их видела три года назад, когда была в Париже с дедушкой. Я люблю более новых живописцев, Филипп; я желала бы, чтобы ты объяснил мне все картины и растолковал, что в них хорошего.

Сэр Филипп согласился, и Лора побежала одеваться с радостью маленькой девочки, которая себе выпросила праздник. Минут через десять она вернулась в прелестнейшем туалете — платье на ней было светло-голубое, все остальное: шляпка, зонтик, перчатки и ботинки — перлового цвета.

Был светлый и солнечный февральский день.

Работа Филиппу предстояла нелегкая: Лора пламенно любила живопись, но и тут, как и во всем, была непостоянна и поспешно перебегала от одной картины к другой, словно пчелка, пораженная мириадами цветов в роскошном саду и не знающая, на котором остановиться. Наконец она остановилась перед картиной, которая ей нравилась больше остальных. Сэр Филипп был на другом конце зала, когда жена его сделала это великое открытие. Она тотчас прибежала к нему и потащила его к картине. Это была головка поселянки работы одного из современных живописцев, и баронет вполне согласился с мнением Лоры.

— Как бы я желала иметь с нее копию, Филипп, — сказала Лора. — Я бы очень желала иметь такую картину в моем будуаре в Джослин-Роке. Как ты думаешь, кто рисовал эту прелестную головку?

Неподалеку от них, какой-то художник снимал копию с большой картины; сэр Филипп подошел к нему и спросил, не знает ли он, кто рисовал головку поселянки?

— Как же, — ответил художник, — это работа одного из моих друзей, молодого англичанина, пользующегося большой известностью в Париже.

— А как его зовут?

— Фредерик Керсталь. Его отец был известным портретистом в Англии много лет тому назад.

— Керсталь! — воскликнула Лора. — Мистер Керсталь! Да этот самый Керсталь-отец рисовал портрет моего отца. Дедушка мне это повторял не раз. Он рассказывал, что мистер Керсталь взял с собой этот портрет в Италию, обещая закончить его и привезти через два года. Но он никогда более не возвращался в Лондон. Филипп, как я хочу видеть этого мистера Керсталя. Может быть, портрет отца у него сохранился до сих пор, и я бы увидела, каким был мой отец в юности, прежде чем горе и заботы изменили его характер.

Она обернулась к художнику и спросила, где живет мистер Керсталь-отец и когда можно его видеть.

Художник задумался.

— Мистер Керсталь-отец очень стар и давно не пишет. Говорят, он даже почти рехнулся, совершенно потерял память и не сознает, что делается вокруг. Впрочем, другие уверяют, что он далеко не так поглупел и даже резко критикует современную школу живописи.

Лора перебила француза не очень любезно и спросила вторично адрес Керсталя. Художник вынул одну из своих карточек и написал на ней адрес своего друга.

— Он живет на улице Кэлу по ту сторону реки, — сказал он, подавая карточку Лоре. — Отыскать его нетрудно.

Лора поблагодарила француза и, взяв под руку мужа, пошла далее.

— Будет нам смотреть картины, Филипп, — сказала она, — поедем к мистеру Керсталю. Пожалуйста, не откажи мне в этой просьбе.

— Когда же я тебе в чем отказывал, Лора? Если ты хочешь, мы сейчас поедем, но я, право, не понимаю, отчего ты так жаждешь видеть этот портрет?

— Оттого, что я хочу посмотреть, каким был мой отец до отъезда в Индию. Я хочу знать, каким он был во время его блестящей молодости, когда еще злой свет не положил на него своей печати. Ах, Филипп, с тех пор как я полюбила тебя, я ни о чем не думала, кроме тебя; но после приезда отца я была очень несчастлива. Я ожидала, что он будет меня любить; я воображала, что не будет счастливее нас на свете; я мечтала о том, как он вернется, прижмет меня к себе, осыплет поцелуями. Но когда он приехал, он показался мне каким-то деревянным, каменным, его бледное, мраморное лицо пугало меня, его резкий голос заставлял вздрагивать. Я боялась его, Филипп; я боялась своего отца, своего родного отца, и мы совершенно сделались чужими. Я даже видела на его лице выражение ужаса, когда он смотрел на меня. Как же ты спрашиваешь, зачем я жажду видеть его таким, каким он был в молодости? Я, может, научусь его любить, когда увижу его молодое, улыбающееся лицо.

Лора говорила все это тихо, поспешно проходя по галереям Лувра, торопясь к мистеру Керсталю.

 

XI

Портрет

Улица Кэлу была очень небольшая, уединенная, узкая, извилистая, с высокими, уродливыми домами, украшенными кое-где мелочными лавками. Мостовая здесь наводила на мысль, что, вероятно, все ее камни были выворочены буйной чернью для устройства баррикад, да так и остались в таком хаотическом состоянии. Улица эта, казалось, была устроена с целью добиться из малого количества материалов наибольшего числа неудобств и неприятностей; и действительно, с этой точки зрения она была совершенством в своем роде. Парижские извозчики, проезжая по ней, беспрестанно хлопали бичами и изрыгали потоки брани. Вы могли здесь встретить грязных носильщиков с громадными лотками подгорелых хлебов, и крикливых старух со странными повязками, украшающими их седые волосы; в особенности эта улица была замечательна тем, что всякого проезжающего по ней до того растрясет, разобьет, измучит неровность мостовой, что он едва ли обратит внимание на окружающую местность.

Дом, в котором жил мистер Керсталь, английский живописец, был большим, угрюмым зданием с темной галереей. Посреди этой галереи была дверь, а в конце она выходила во двор, от которого несло запахом зелени, цыплят и вообще жильем. Дверь была открыта, и сэр Филипп с женой вошли в нее. Нигде не заметно было присутствия дворника или дворничихи, и только какая-то старуха, шатавшаяся в галерее, объяснила им, что мистер Керсталь живет на втором этаже. По темной, мрачной лестнице, покрытой вместо ковра густым слоем грязи, они поднялись и постучали в грязную, черную дверь. После довольно продолжительного ожидания дверь открылась, и они увидели на пороге старуху, походившую как две капли воды на ту, которая указала им дорогу.

Филипп спросил по-французски, дома ли старик Керсталь. Старуха ответила, что господин Керсталь-отец никого не принимает, но если они желают видеть господина Керсталя-сына, то он к их услугам.

Филипп ответил, что хочет видеть господина Керсталя-сына, и старуха провела баронета и его жену в гостиную, где заметны были следы старинной роскоши и где бронзовых часов и канделябров было вдвое больше, чем стульев и столов. Сэр Филипп отдал свою карточку старухе, и та отнесла ее в соседнюю комнату, из которой в полуоткрытую дверь хлынули облака табачного дыма.

Вскоре в дверях, в облаках дыма, как некое языческое божество, показался мужчина средних лет с черной бородой и в грязной голландской блузе с пятнами масляной краски. Это был Керсталь-сын. Он раскланялся с сэром Филиппом и спросил его, что могло доставить ему честь его посещения.

Филипп Джослин объяснил свое дело и рассказал живописцу, что более тридцати пяти лет тому назад, мистер Майкл Керсталь, известный в то время живописец, написал портрет Генри Дунбара, единственного сына Персиваля Дунбара, известного банкира.

— Тридцать пять лет тому назад! — Живописец задумчиво поглаживал бороду. — Тридцать пять лет тому назад! Это очень давно, милорд, и я боюсь, что мой отец не вспомнит этого дела; с сожалением должен сознаться, что он с трудом вспоминает прошлое. Его память с некоторых пор очень слаба. Вы желаете узнать, куда девался этот портрет мистера Дунбара, не правда ли?

— Да, мы хотим, если возможно, увидеть этот портрет, — ответила Лора, хотя вопрос и был обращен к ее мужу. — Мистер Дунбар — мой отец, и это единственный портрет, когда-либо снятый с него. Я очень хотела бы увидеть его и купить, если возможно.

— И вы полагаете, что мой отец взял этот портрет с собой в Италию, когда он тридцать пять лет тому назад уехал из Англии?

— Да, я так слышала от моего дедушки. Он потерял из виду мистера Керсталя и никак не мог узнать, что стало с этим портретом. Но я не теряю надежды на успех. Как вы думаете, картина могла уцелеть? — спросила Лора.

— Очень возможно, что она пропала, — ответил художник, сомнительно качая головой. — Впрочем, так как она по-настоящему принадлежала мистеру Персивалю Дунбару, а не моему отцу, то, может быть, это обстоятельство и спасло ее от уничтожения в течение стольких лет. У моего отца валяются во всех углах целые кипы картин без рамок. Может, среди них есть и портрет мистера Дунбара.

— Ах, как я была бы вам благодарна, если бы вы позволили мне рассмотреть эти картины, — сказала Лора.

— Вы надеетесь узнать этот портрет?

— Да разве я могу ошибиться? Я хорошо знаю лицо моего отца, и надеюсь, что, несмотря на перемену, которая, конечно, произошла с ним за тридцать пять лет, я все-таки узнаю его. Пожалуйста, сэр, позвольте мне взглянуть на эти картины.

— Я готов с величайшим удовольствием показать вам их, — добродушно ответил художник. — Я только схожу узнать, может ли мой отец принять посетителей. Он так давно уехал из Англии, что боюсь, не забыл ли он фамилию Дунбар; но очень возможно, что по какой-нибудь счастливой случайности он будет в состоянии помочь вам в ваших поисках.

С этими словами мистер Керсталь оставил своих посетителей и минут через десять возвратился к ним с известием, что отец готов принять сэра Филиппа и леди Джослин.

— Я говорил ему о мистере Дунбаре, — сказал живописец, — но он ничего не помнит. Он сегодня немного занимался и теперь в отличном расположении духа. Он вне себя от счастья, что может снова владеть кистью, но рука его ужасно дрожит, и он едва может держать палитру.

Художник провел их в большую комнату, довольно комфортабельную, но очень просто меблированную и натопленную до удушья. В конце комнаты под занавешенным альковом стояла кровать, у окна мольберт, а хозяин комнаты сидел в мягком кресле рядом с горячей печкой.

Майкл Керсталь на вид казался еще старее, чем был на самом деле. Это был красивый старик с длинными седыми волосами, ниспадавшими на воротник его сюртука, и с черной, бархатной ермолкой на голове. Он был веселый старик, и жизнь казалась ему счастливой; ибо французы имеют привычку почитать своих отцов и матерей, а мистер Фредерик Керсталь был натурализованный француз.

Старик раскланялся и приветливо улыбнулся, когда ему представили сэра Филиппа и Лору, потом он с особенной грацией указал на стулья, которые его сын придвинул для гостей.

— Вы желаете посмотреть картины, сэр? Ах да, разумеется, разумеется! Новая школа живописи, сэр, кажется старику какой-то странной. Старику, который помнит сэра Томаса Лоренца, — да, сэр, я имел честь лично его знать. В те дни еще не было прерафаэлевских теорий, не было картин, в которых все фигуры словно вырезаны из цветной бумаги и наклеены на канву; не было зеленых деревьев и красных драпировок и шоколадных полос на ультрамариновом фоне, которые теперь выдают за небо. Не было тогда угловатых подбородков, коленок и локтей, не было завитых, рыжих волос, не рыжих, а красных и курчавых, как у негров, а мне говорят, что теперешнее молодое поколение называет это красотой. Нет, сэр, в мое время не было ничего подобного. В мое время был французский живописец по имени Давид и английский — Лоренц; они снимали портреты с мужчин и дам, и они основали джентльменскую школу живописи. Тогда ставили позади сюжета красную занавесь, давали ему в правую руку новую шляпу или сверток бумаги, а левую клали ему за жилет из лучшего, блестящего, черного атласа, и ваш сюжет имел вид джентльмена. Да, сэр, хотя бы он входил в вашу мастерскую трубочистом, но выходил из нее всегда джентльменом.

Старик еще долго говорил, так как прерафаэлевские теории составляли его антипатию, и к тому же его сын принадлежал к этой ненавистной школе. Судя по его разговору, он, казалось, совершенно владел умственными способностями, и Лоре показалось, что его намять вовсе на так слаба, как говорил его сын.

— Когда вы еще жили в Англии, мистер Керсталь, — сказала она, — до вашего отъезда в Италию вы написали портрет моего отца, Генри Дунбара, который тогда был молодым человеком. Помните ли вы это?

Лора с надеждой задала этот вопрос, но, к ее удивлению, мистер Керсталь не обратил внимания на него, а продолжал говорить об упадке новейшего искусства.

— Мне говорили о молодом человеке по имени Мильз и о другом молодом человеке по имени Гольмон Гунт — это настоящие мальчишки, сэр; действительно, не более как мальчишки, а меня уверяли, что когда работы этих сорванцов выставлены в Лондонской королевской академии, то народ толпится около них и приходит в неистовый восторг; тогда как приличный джентльменский портрет депутата какого-нибудь графства не обращает на себя никакого внимания. Так мне сказали, сэр, и я должен этому верить.

Лора с нетерпением слушала эту болтовню о живописцах и об их картинах. Но мистер Керсталь-сын заметил ее нетерпение и поспешил ей на помощь.

— Леди Джослин очень желала бы посмотреть на картины, которые у вас здесь разбросаны по комнате, милый папа, — сказал он. — Позвольте нам взглянуть на них.

Старик улыбнулся и утвердительно кивнул.

— Вы увидите, что это приличные, джентльменские картины, — сказал он. — Вы увидите, что они более или менее джентльменские.

— Вы точно знаете, что никогда не писали портрета с некоего мистера Дунбара? — серьезно произнес его сын, наклонясь при этих словах к самому уху старика. — Постарайтесь, папа, вспомнить, не писали ли вы портрета Генри Дунбара, сына Персиваля Дунбара, знаменитого банкира?

Мистер Керсталь-отец, который не переставал улыбаться, кивнул головой в знак согласия, щелкнул языком, почесал голову и, казалось, погрузился в глубокую думу.

У Лоры снова появилась надежда.

— Я помню, что я писал портрет сэра Джаспера Ривингтона, который был лорд-мэром… в каком же это было году… нет, не припомню… знаю только, что я писал его во всем параде! Да, сэр, ей-ей, в его официальном одеянии; он желал, чтобы я его изобразил выглядывающим из окна золотой кареты, чтобы я изобразил, как он раскланивается с народом, и чтобы на заднем плане красовался непременно купол Св. Павла; но я ему сказал, что эта идея неисполнима, я ему сказал, что это невозможно, я…

Лора с отчаянием взглянула на мистера Керсталя-сына.

— Можем мы взглянуть на картины? — сказала она. — Я уверена, что узнаю портрет отца, если только он сохранился каким-нибудь счастливым случаем.

— Так начнемте же сейчас, — отрывисто сказал художник. — Мы будем рассматривать ваши картины, папа.

Бесчисленное количество картин без рам и неоконченные эскизы валялись во всех углах комнаты; иные были приставлены к стене; другие разбросаны на столах, третьи нагромождены на полках. Густые слои пыли покрывали все эти художественные произведения.

— Здесь когда-то была комната ужасов, — весело сказал мистер Керсталь-сын. — Сюда он всегда бросал неудавшиеся или неоконченные картины, эскизы будущих произведений, и то, что ему не удавалось продать, и всякий негодный хлам из мастерской.

Тут была огромная коллекция произведений мистера Керсталя-отца, очень классических и неинтересных; тут были этюды с натуры, уродливые, некрасивые фигуры, набросанные карандашом и мелом; были до крайности приличные портреты джентльменов; но бедная Лора тщетно старалась найти портрет своего отца, тщетно искала среди всевозможных лиц строгое, холодное лицо Генри Дунбара, каким она себе представляла его в молодости. Тут были портреты пожилых дам с пышными головными уборами и улыбающихся молодых девушек с невинными короткими тальями и с цветами, грациозно выдававшимися на белом фоне их атласных платьев; тут были портреты сердитых пасторов, знаменитых столпов церкви и парламентских ничтожностей с либеральными биллями в руках и напряженно сжатыми губами, как бы говорившими, что они решились провести свое предложение или умереть в палате. Было также несколько портретов молодых людей в мундирах с воинственной наружностью, грозно смотрящих из-за высоких галстуков; на заднем плане этих портретов непременно красовались пирамиды пушечных ядер и в воздухе лопались бомбы. Лора тяжело вздохнула: между всеми этими портретами не было ни одного, который хоть несколько напомнил ей строгое, но прекрасное лицо ее отца.

— Боюсь, что портрет моего отца потерян или уничтожен, — сказала она с грустью.

Но мистер Керсталь-сын не хотел этого допустить. Чернобородый художник в замаранной краской блузе не устоял перед обворожительной прелестью леди Джослин и во что бы то ни стало хотел найти то, что она искала. Он задыхался от пыли, но готов был еще столько же проглотить ее, лишь бы доставить удовольствие прелестной леди.

— Не надо отчаиваться, леди Джослин, — весело сказал он, — у нас еще остались две полки для осмотра. Не начать ли нам вот с этой?

Он встал на стул и снял с полки целую кипу картин, еще грязнее прежних. Он положил их на стол рядом с мольбертом своего отца и, обтирая их большим, изорванным шелковым платком, выставлял на показ на мольберте. День был светлый, ясный, и потому не было недостатка в свете.

Мистер Керсталь-отец заинтересовался деятельностью своего сына и следил за молодым человеком с улыбкой и беспрестанным киванием головы, ясно выражавшими его удовольствие.

— Да, это приличные, джентльменские портреты, — говорил старик, — никто не может у них этого отнять. Пускай там себе восстают против меня в академии, пускай отказывают в принятии моих картин на выставку, но никто не посмеет сказать, что мои картины не джентльменские. Нет, нет. Возьми чашку с водой и губку, Фред, и смой с них пыль. Мне приятно снова взглянуть на них, сэр. Ей-ей, сэр, я рад, что опять их вижу!

Мистер Фредерик Керсталь послушался, и картины значительно выиграли от прикосновения к ним сырой губки. Операция эта была довольно медленная; но Лора не проявляла нетерпения, ибо желала подробно рассмотреть каждую картину.

Старик очень повеселел при виде своих старых произведений, и начал называть имена их сюжетов.

— Это депутат Слоптона, — говорил он. — Портрет готовился в подарок, но условная сумма не была внесена, и он остался в моих руках. Я не помню, как звали этого депутата; у меня память не так-то хороша, как прежде, но город назывался Слоптон — да, да, Слоптон… Это я помню.

Молодой Керсталь снял с мольберта представителя Слоптона и выставил другой портрет. Но он так же, как и предыдущие, не имел никакого сходства с лицом, которое отыскивала Лора.

— Я этого также помню, — воскликнул старик с восторгом. — Он был офицером на службе ост-индской компании. Я его помню; он действительно был ловкий малый. Он заказал мне этот портрет для матери, заплатил треть денег при первом сеансе, а более я не видел от него ни гроша. Он уехал в Индию, пообещав выслать мне деньги с будущей почтой; но я после этого ничего не слыхал о нем.

Мистер Керсталь убрал индийского офицера и выставил новый портрет.

Сэр Филипп, сидевший близ окошка и не очень внимательно смотревший на выставку, теперь невольно воскликнул:

— Что за прекрасное лицо!

Это действительно было прекрасное лицо — веселое, молодое, гордо смотрящее на свет — чудное лицо, с некоторым оттенком надменности в изгибе верхней губы, резко выдававшейся из-под густых темных усов, щегольски закрученных кверху. Подобное лицо мог иметь временщик, любимец могущественного короля, какой-нибудь Сен-Марс на вершине своего могущества, или Букингам, когда он с торжеством подходил к трону Людовика XIV, рассыпая по полу бриллианты и алмазы и встречая взгляды Анны Австрийской, полные любви и нежности. Подобное лицо мог иметь только любимец счастья, баловень судьбы, презиравший всех на свете, считавший себя выше всех и всего. Но Лора Джослин покачала головой при взгляде на этот портрет.

— Я начинаю отчаиваться, что не найду портрета моего отца, — сказала она, — до сих пор я не видела ничего похожего на него.

Старик вдруг поднял свою костлявую руку и указал на картину.

— Я никогда ничего лучшего не делал, — сказал он. — Это лучшее мое произведение. Он был на академической выставке, тому тридцать шесть лет. Да, ей-ей, сэр, тому тридцать шесть лет! И газеты с похвалой отозвались о нем, сэр; но заказавший его возвратил мне картину для каких-то изменений. Выражение лица ему не нравилось; но он заплатил мне за картину двести гиней, и потому я не имел причины жаловаться; и, если бы я остался в Англии, знакомство с ним могло бы быть очень полезно для меня; они были богатые люди в Сити, сэр, очень богатые по банкирской части. Их звали, позвольте, позвольте!

И старик начал задумчиво хлопать рукой по лбу.

— Вспомнил! — вдруг воскликнул он. — Имя их было известно в Сити, имя их было известное — Дун-Дунбар-Дунбар.

— Да, папа, ведь я вас спрашивал об этом имени, полчаса тому назад.

— Право, не помню, о чем ты меня спрашивал, — отрывисто возразил старик, — но я знаю, что это портрет единственного сына мистера Дунбара.

Младший Керсталь взглянул на Лору Джослин в полной надежде, что ее лицо сияет радостью, но, к удивлению его, она казалась еще более грустной.

— Память вашего бедного отца изменяет ему, — сказала она вполголоса, — это не портрет моего отца.

— Нет, — сказал Филипп Джослин, — это вовсе не похоже на Генри Дунбара.

Мистер Фредерик Керсталь пожал плечами.

— Я вам говорил, — прошептал он, — я вам говорил, что мой отец совсем потерял память. Желаете вы досмотреть остальные картины?

— О да, если это вас не затруднит!

Мистер Керсталь принес последнюю кипу картин. Некоторые из них представляли вымышленные головки, другие — эскизы больших исторических картин. Портретов же было всего четыре, и ни один из них не выказывал ни малейшего сходства с лицом, которое Лора жаждала увидеть.

Старик по-прежнему улыбался, когда его сын выставлял картины на мольберте и временами делал замечания, которые молодой человек выслушивал с почтительным вниманием.

Когда выставка закончилась, баронет и его жена поблагодарили художника за любезность, и Филипп заказал копию с той картины, которая так понравилась его жене в Лувре. Фредерик Керсталь проводил гостей до лестницы. Так завершилась попытка Лоры Дунбар отыскать портрет своего отца.

 

XII

Письмо Маргариты

Бесцветной и бесцельной казалась жизнь бедному Клементу Остину после того, как Маргарита покинула его в Шорнклифе, когда через день или через два он возвратился в Лондон. Клемент сказал матери, что они расстались с Маргаритой, не объясняя почему.

— Я горько разочаровался, мне больно даже говорить об этом, — сказал он, и добрая мать не решилась расспрашивать его.

— Нечего делать, приходится мне этим довольствоваться, Клемент, — отвечала старушка. — Мне кажется, в последнее время мы переходим от одной загадки к другой. Но я не жалуюсь: пока ты со мной, мне больше ничего не надо.

Клемент возвратился в Лондон. Жизнь потеряла для него всякую прелесть; как отживший старик, он осознавал, что золотые мечты его юности рассеялись; семейное счастье, почетная, полезная деятельность — все пропало безвозвратно, и нечего ему ждать от будущего, кроме вечного упокоения после пустой, неудавшейся жизни.

— Я таким стариком стал, матушка, — говорил он, — таким разочарованным, дряхлым стариком.

Деловому человеку, привыкшему к работе, нет ничего тягостнее бездействия.

Клемент осознавал всю тяжесть такого положения, но у него не хватало духу начать жизнь сначала, хотя многие крупные торговые дома беспрерывно старались заманить к себе хорошо известного всем кассира банкирской фирмы «Дунбар, Дунбар и Балдерби». Он не решался снова попытать счастья. Разочарование его было слишком жестоко, он боялся войти в новое соприкосновение с людьми. Час за часом, день за днем проводил он в грустных думах о былом, когда счастье казалось ему таким близким. И как глуп он был, как непростительно глуп! Ведь верил же он в Маргариту Вильмот безгранично, считал ее олицетворением правды и добра.

Однажды в голове его мелькнула мысль — мысль, которая представляла Маргариту Вильмот в еще более худшем свете, чем ее собственное признание. Одно только могло произвести в ней такую быструю перемену, склонить ее в пользу Генри Дунбара: миллионер подкупил ее! Правота и честность этой девушки имели, видно, свой предел, свою цену, и Генри Дунбар купил за деньги молчание дочери убитого им человека.

— Вот что заставило ее избегать меня в тот вечер, когда она твердила, что она отверженная, с которой честному человеку нельзя иметь ничего общего. О Маргарита! Горькой вещью должна быть бедность, если она могла довести тебя до такого унижения!

Чем больше молодой человек обдумывал этот вопрос, тем сильнее убеждался в том, что Генри Дунбар деньгами или угрозами заставил молчать Маргариту. Быть может, банкир запугал бедную девушку какой-нибудь страшной угрозой и вынудил ее расстаться с человеком, который так горячо любил ее, которого, быть может, и она любила, несмотря на все жестокие слова при прощании.

Клемент не мог, однако, окончательно допустить подобную низость в девушке, которая так долго пользовалась неограниченным его доверием. Сотни раз передумывал он все мельчайшие обстоятельства дела, прибегал к самым невероятным предположениям в надежде оправдать поступок Маргариты.

Случалось ему не раз видеть ее во сне: ее задумчивые, печальные глаза смотрели на него тихо, будто с немым упреком; потом являлась какая-то мрачная, незнакомая ему тень, вставала между ним и нею и застилала от его взоров прелестный образ Маргариты. Наконец, перебирая сотни раз малейшие ее слова и поступки, Клемент, несмотря на жестокие факты, которые, казалось, уличали ее, стал мало-помалу убеждаться в ее невинности.

Очевидно, поступок был низкий и предательский, на который Маргарита сама по себе была не способна. Какая-нибудь тайна скрывалась за этим, и виновником всему был Генри Дунбар.

«Тень убитого видимым образом носится над нашими головами и заграждает нам путь к счастью; кровь его вопиет, требуя мести, — думал Клемент Остин. — И не будет мне покоя, пока не обнаружится тайна злодейства, совершенного в роще под Винчестером».

Эта мысль больше не покидала его ни на минуту и наконец привела его к твердой решимости расследовать винчестерское дело, прежде чем войти снова в обыденную житейскую колею.

В тот самый день, когда решение его было принято окончательно, он получил письмо от Маргариты Вильмот. Увидев знакомый почерк, он невольно вздрогнул от изумления и надежды. Письмо было очень короткое и чрезвычайно осторожное. Вот оно:

«Вы — хороший человек, мистер Остин, и хотя вы имеете основание презирать меня, я не думаю, чтобы вы не поверили моему свидетельству в пользу человека, которого совершенно несправедливо подозревали в ужасном преступлении: Генри Дунбар — не убийца моего отца. Призываю Небо в свидетели, что я говорю истину, одну истину. Пускай знание его невиновности удовлетворит вас, и позвольте тайне убийства остаться навеки нераскрытой на этой земле. Бог ведает всю истину и, конечно, взыскал или взыщет с несчастного грешника, совершившего это преступление. Предоставьте же этого грешника, где бы он ни скрывался, Суду Божьему и забудьте, что вы когда-то знали меня и мою горестную историю. Маргарита Вильмот».

Это письмо, однако, не поколебало решимости Клемента. «Нет, Маргарита, — думал он, — даже твои мольбы не заставят меня отступить. К тому же, почем знать: может быть, это письмо написано под диктовку Генри Дунбара или под впечатлением его жестоких угроз? Нет, тайна винчестерского убийства будет разгадана, если только это возможно человеческому уму. Я не допущу, чтобы какая-нибудь тайна разлучила меня с женщиной, которую я люблю».

Клемент положил письмо Маргариты в карман и отправился в Скотланд-Ярд, где добился аудиенции у известного полицейского сыщика, мистера Картера. Это был маленького роста господин, довольно полный, с коротко остриженными волосами, очень маленькими воротничками у рубашки, в атласном галстуке и доверху застегнутом сюртуке. По наружности он походил на нечто среднее между армейским капитаном в отставке и разорившимся маклером, но его блестящие серые глаза, тонкие губы и резко выдающийся подбородок ясно говорили о твердости его характера. Клементу он с первого взгляда очень понравился.

Мистер Картер объяснил Клементу, что в настоящее время у них очень мало дел и что кошки Скотланд-Ярда не находили для себя достаточное количество мышей, поэтому он охотно готов посвятить немного времени на более обстоятельное исследование винчестерского убийства.

— Я возьму старые газеты, — сказал он, — и подробно ознакомлюсь с делом. Я был все прошедшее лето в Глазго по делу о знаменитой краже шотландских пледов и не обратил особого внимания на винчестерскую историю. Мистер Дунбар предложил награду за поимку злодея, не так ли?

— Да, но ведь это могла быть хитрость, чтобы отвести от себя подозрения.

— О, конечно, это могло быть, но этого могло и не быть. Вы должны всегда смотреть на подобные дела со всевозможных точек зрения. Начните свои поиски с убеждением, что этот человек виновен, и вы станете только подыскивать факты, доказывающие ваше мнение. По-моему, следует начать с начала: прежде выучить азбуку, а потом уже перейти к грамматике.

— Я бы желал помочь вам в этом деле, — сказал Клемент, — потому что от его результата зависит все счастье моей жизни.

— Вы скорее будете мне мешать, чем помогать, — ответил с улыбкой мистер Картер, — но все же милости просим со мной, если дадите слово, что будете держать язык за зубами.

Клемент обещал хранить самое глубокое молчание об этом деле, и они расстались, очень довольные друг другом.

Через два дня сыщик явился к Клементу.

— Я изучил дело Вильмота, сэр, — сказал он, — и я полагаю, что теперь всего лучше исследовать местность, где совершено убийство; я поеду в Винчестер завтра утром.

— Я отправлюсь с вами, — поспешно ответил Клемент.

— Хорошо, мистер Остин, но захватите с собой чековую книжку, ибо подобные дела не раскрываются без денег.

 

XIII

Отрывки из дневника Клемента Остина во время его путешествия в Винчестер

«Если бы я был счастливым человеком и никакие заботы не тяготили бы мою душу, то, вероятно, общество сыщика, мистера Картера, было бы мне очень приятно. Этот человек пламенно любит свое ремесло и не признает, что в нем есть что-нибудь унизительное. Может быть, уверенность, что он приносит пользу, поддерживает в нем чувство собственного достоинства. Если, исполняя свою должность, ему приходилось делать много неприятных вещей, например, входить в дружбу с человеком, которого он преследовал, и в приятельской беседе, за стаканом вина, выпытывать роковую тайну или совершать такие дела, которые принято считать бесчестными, то он знал, что он исполнял свою обязанность, что общество не может существовать без таких смелых, решительных и неразборчивых на средства людей, роль которых та же самая, какую исполняют сторожевые собаки при стадах — наводить ужас на волков и прочих зверей.

Во время путешествия в Винчестер мистер Картер рассказывал мне много любопытных случаев из своей деятельной жизни. Я слушал его внимательно, но без всякого интереса. Я не мог ни о чем ни думать, ни говорить, кроме как о страшной тайне, которая разлучила меня с Маргаритой.

Чем больше я думаю о своем горестном положении, тем больше убеждаюсь, что Маргарита не бездушная, низкая женщина, что она не обманывала меня из корыстных мотивов. Я уверен, что она действовала не по своей воле; она дорого заплатила за свое желание во что бы то ни стало увидеть Генри Дунбара. Обойдя девушку каким-то непонятным коварством, какой-то дьявольской хитростью, этот человек заставил дочь своей жертвы явиться защитницей его невиновности, вместо того чтобы предать его суду.

Без сомнения, какое-то странное, неожиданное стечение обстоятельств побудило Маргариту играть чуждую ей роль, жертвовать своим и моим счастьем. Во время последнего нашего свидания в Шорнклифе она так же глубоко страдала, как и я; я в этом вполне теперь убежден, но тогда меня ослепляли гордость и злоба, тогда я думал только о том, что она меня обижала, оскорбляла.

Три раза во время путешествия из Лондона в Винчестер я принимался перечитывать странное письмо Маргариты с намерением довериться мистеру Картеру и показать ему это письмо. Но для этого мне нужно было рассказать историю моей любви и моего теперешнего горя; я никак не мог решиться на это, хотя и понимал, какие важные открытия мог сделать мистер Картер, прочитав это письмо. Очень вероятно, что он нашел бы какой-нибудь тайный смысл в совершенно непонятных для меня словах. Полицейская наука учит своих адептов отгадывать то, что скрывается под выражениями совершенно простыми и незначащими для всех других людей.

Мы приехали в Винчестер в полдень, и мистер Картер предложил прямо отправиться в отель «Джордж», в котором останавливался Генри Дунбар во время роковой истории.

— Нам лучше всего остановиться в том самом отеле, где жило подозреваемое нами лицо при тех обстоятельствах, которые мы приехали исследовать, — сказал мистер Картер, когда, отдав свои вещи носильщику, мы вышли из вокзала. — Поселившись в этом отеле, мы соберем множество сведений, не обращая на себя никакого внимания; а эти сведения, сами по себе ничего не значащие, взятые вместе, составят, быть может, необходимые звенья общей цепи доказательств. Ну-с, мистер Остин, мне нужно вам сказать несколько слов, прежде чем мы начнем это дело. Вы только любитель и не знакомы с нашим ремеслом, потому с самыми лучшими намерениями на свете вы можете испортить все дело. Я же взялся за него и намерен исполнить свою обязанность добросовестно, что и заставляет меня быть с вами откровенным. Согласны ли вы слушаться меня?

— Я вам сказал, мистер Картер, что я совершенно согласен исполнять все ваши приказания, если этим могу принести какую-нибудь пользу нашему делу.

— Отлично, — ответил он. — Итак, к делу. Прежде всего мы с вами — джентльмены, которые не знают, что делать с собой и со своими деньгами; мы много наслышаны о Винчестере как об отличном месте для рыбалки; и приехали провести здесь с недельку времени. Если нам здесь понравится, то приедем на все лето и остановимся в этом же отеле, который, по нашему мнению, лучший отель в Англии, особенно в нем великолепно готовят жареную рыбу и черепаховый суп. Помните, это — первый пункт; придерживаясь его, мы ставим себя в отличное положение: и хозяин, и прислуга в надежде на наш вторичный приезд будут всячески стараться нам услужить и расскажут все, что знают. Теперь перейдем ко второму пункту, который состоит в том, что мы решительно ничего не знаем об убитом здесь человеке. Мы слыхали о мистере Дунбаре, потому что он один из сильных мира сего, и читали в газетах истории про убийство, но оно нас нисколько не заинтересовало. Это заставит хозяина и прислугу рассказать нам подробно всю историю, все, что говорили, думали и подозревали о ней. Когда они достаточно наговорятся, мы начнем выказывать, что это дело нас интересует, и мало-помалу я начну им задавать вопросы; таким образом, мы узнаем все малейшие подробности дела. Вы, вероятно, захотите помочь мне, мистер Остин, и я составил план, исполняя который, вы истинно окажете мне большую услугу.

Я поспешил объяснить мистеру Картеру, что от всей души желаю ему помочь, хотя эта помощь и не могла быть очень значительна.

— Так я скажу, что вы можете сделать. Я не буду заговаривать о вопросе, интересующем нас, иначе я выдал бы себя и испортил бы все дело. Я не хочу этим сказать, что кто-нибудь стал бы противодействовать мне, если б стало известно, что я — Генри Картер, сыщик из Скотланд-Ярда. Напротив, они тогда все сломя голову бросились бы мне помогать, а вышло бы знаете что? Том бы говорил мне одно, Дик объяснял другое, Гарри вспоминал третье, и все они вместе наварили бы такой каши, что и не расхлебать. Мол задача — как можно более держаться в тени, не начинать самому разговоров, а терпеливо ждать, пока другие заговорят о Джозефе Вильмоте; впрочем, я не думаю, чтобы мне пришлось долго ждать. Ваша обязанность будет очень легкая: вы будете постоянно говорить, что вам надо написать множество писем, и как только вы услышите, что я разговорился с хозяином или с одним из слуг, то тотчас принимайтесь за письмо.

— Вы хотите, чтобы я записывал ваш разговор? — сказал я.

— Вы угадали. Вы должны вести себя так, как будто вас вовсе не интересуют рассказы об убийстве и вы совершенно погружены в свои письма. Но между тем вы запишете слово в слово все, что будет говориться об этом деле. Не обращайте внимания на мои вопросы, и записывайте только ответы как можно яснее и короче. Не беспокойтесь приводить их в систему, это мое дело, от вас требуется только одно — молчите и пишите.

Я обещал исполнить его приказание как можно лучше. Мы приближались в это время к отелю, и я не мог не вспомнить о том светлом летнем дне, когда Генри Дунбар и его жертва въехали в Винчестер, из которого один из них никогда не должен был выехать. Убеждение в виновности банкира так крепко засело в мою голову со времени странной сцены в банке, что я смотрел на Генри Дунбара как на преступника, приговоренного судом. Меня удивляло, когда сыщик говорил об этом преступлении как о вещи недоказанной.

Погода была сырая, ветреная, и на большой улице Винчестера было мало народу. Нас приняли очень радушно в отеле и отвели три комнаты, из которых одна была гостиная, а остальные две — спальни. Я заказал обед к шести часам, получив, конечно, предварительно согласие мистера Картера, который очень внимательно осматривал все углы комнаты, точно думал найти какие-нибудь сведения о расследуемом деле в занавесях, в ковре и т. д. Вероятно, долгий опыт приучил его невольно обращать внимание на всякий, даже ничего не значащий предмет.

Я с радостью уселся у камина, в котором пылал огонь; мой товарищ между тем ходил взад и вперед по комнате, засунув руки в карманы и насупив брови.

Награда, назначенная правительством за раскрытие убийства Джозефа Вильмота, была обыкновенная — сто фунтов; я же со своей стороны обещал мистеру Картеру удвоить эту сумму, если ему удастся объяснить тайну. Таким образом, ставка состояла из двухсот фунтов, а из-за такой суммы, по словам мистера Картера, стоило начать игру. Я дал письменное обязательство выплатить обещанные сто фунтов в тот самый день, когда убийца Джозефа Вильмота будет арестован. Я ничем не рисковал, давая это обещание, ибо отложил около тысячи фунтов в течение моей двенадцатилетней службы в конторе «Дунбар, Дунбар и Балдерби».

Я видел по выражению лица мистера Картера, что он был погружен в глубокую думу. Он выпил бутылку содовой воды и рюмку коньяку, который принес ему слуга по моему приказанию, но не сказал ему ни слова. Когда слуга вышел из комнаты, он подошел ко мне.

— Мне надо поговорить с вами серьезно, сэр, — сказал он.

Я ответил, что готов выслушать все, что ему угодно будет мне сказать.

— Когда вы поручаете ваше дело сыщику, сэр, — начал он, — то должны питать к нему полное доверие. Если вы не доверяете ему, то не имейте с ним никакого дела, потому что если ему нельзя доверить всех самых священных тайн, то он мошенник, подлец, и не принесет вам никакой пользы. Но когда вам служит человек, которого вам рекомендовали люди, хорошо знающие его, то доверьтесь ему вполне и безбоязненно расскажите все, что знаете, не скрывая ничего, потому что в сумерках, при полусвете, все же лучше работать, чем в совершенном мраке. Зачем я вам говорю это, мистер Остин? Вы это знаете так же хорошо, как я. Однако вы мне не вполне доверяете.

— Я вам сказал все, что вам необходимо было знать, — ответил я.

— Нет, сэр. Мне необходимо знать все, если вы хотите, чтобы это дело увенчалось успехом. Вы боитесь вполне довериться мне; но неужели вы так невинны, сэр, и не знаете, что человек, занимающийся нашим ремеслом, приучается зорко глядеть, так, что ничто не ускользает от него. Я знаю очень хорошо, что вы скрываете от меня что-то, хотя, по-видимому, питаете ко мне доверие. В вагоне вы три раза вынимали какое-то письмо, перечитывали его несколько раз и смотрели на меня в нерешительности. Вы думали, что меня очень занимали поля за окном, но я был бы круглым дураком и не годился в сыщики, если бы не следил за вами. Я видел ясно, что вы хотели, но не решались показать мне письмо, почему нетрудно догадаться, что оно касалось винчестерского убийства.

Мистер Картер замолчал и прислонился к камину. Я нисколько не удивился, что он угадал мои мысли, и стал серьезно обдумывать его слова. Конечно, он прав; но как мог я открыть полицейскому чиновнику тайну моего сердца — рассказать ему горькую повесть моей любви?

— Доверьтесь мне вполне, мистер Остин, — начал снова Картер. — Если вы желаете, чтобы я вам принес какую-нибудь пользу, то не скрывайте от меня ничего, ибо, может быть, то, чего вы мне не скажете, всего важнее для меня.

— Не думаю, — ответил я, — но, во всяком случае, я считаю вас честным, благородным человеком и намерен вам вполне довериться. Вы, вероятно, удивляетесь, почему я принимаю такое участие в этом деле?

— Ну-с, по правде сказать, немного странно, что посторонний человек стал хлопотать о раскрытии убийства, совершенного с год тому назад! Я не могу себе это объяснить иначе как тем, что вы родственник убитого, но и то родственники в подобных случаях выказывают гораздо больше хладнокровия.

Я ответил, что никогда не видел в лицо убитого и даже не слыхал его имени до роковой истории.

— В таком случае я решительно не понимаю причины, побуждающей вас хлопотать об этом деле, — сказал мистер Картер.

— Мистер Картер, я уверен, что вы честный человек, и не буду скрывать от вас ничего, — ответил я. — Но для этого я должен рассказать вам длинную историю, и, что еще хуже, историю любви.

Я чувствовал, что покраснел, произнося эти слова, и мне стало совестно, зачем я покраснел.

— Не бойтесь рассказывать эту историю, потому что она сентиментальная, — сказал мистер Картер, заметив мое смущение, — слава Богу, я наслушался любовных историй. Нет почти такого дела в нашей практике, в котором не была бы замешана какая-нибудь особа. Помните, как мудрец в восточной сказке, слыша о драке, пожаре или каком-то другом несчастье, всегда спрашивал: кто она? По его понятиям, женщины были главной причиной всякого дурного дела или несчастья. Если бы этот мудрец жил в наше время и служил бы сыщиком, он не переменил бы своего мнения. Так не стыдитесь рассказывать историю своей любви; я сам когда-то был влюблен, несмотря на то, что кажусь таким сухим и бесчувственным. Я женился на любимой женщине, и она, добрая душа, до сих пор не подозревает, каким ремеслом я занимаюсь; она полагает, что я служу где-то в Сити.

Эта неожиданная откровенность мистера Картера была так чистосердечна, что я еще с большим доверием приступил к рассказу.

Я передал ему как можно короче историю моего знакомства с Маргаритой, неудачные ее попытки увидеть Генри Дунбара, наше путешествие в Шорнклиф, и странное поведение Маргариты после свидания с человеком, которого она жаждала увидеть.

Рассказ мой продолжался более часа, несмотря на мою краткость. Мистер Картер все это время очень внимательно слушал, устремив на меня испытующий взгляд и выбивая пальцами у себя на коленях какую-то музыкальную дробь. Ясно было, что он не только слушал, но и обдумывал, оценивал мои слова. Когда я окончил свой рассказ, он не сказал ни слова и продолжал несколько минут думать по-прежнему.

— До встречи с Генри Дунбаром в Модслей-Аббэ мисс Вильмот, вы говорите, была убеждена, что он убийца ее отца? — спросил он наконец.

— Да.

— А после встречи она вдруг переменила свое мнение и стала утверждать, что банкир невиновен?

— Да, когда Маргарита возвратилась из Модслей-Аббэ, она выразила свое твердое убеждение в невиновности Генри Дунбара.

— И отказалась выйти за вас замуж?

— Да.

Мистер Картер перестал барабанить пальцами по колену и, устремив на меня взгляд, стал медленно проводить рукой по волосам. По выражению его глаз я видел ясно, что он вовсе не смотрел на меня, а был погружен в глубокую думу.

Я следил за мрачным выражением его лица, надеясь, что вот-вот оно прояснится, но я ждал напрасно. Очевидно, он никак не мог разгадать роковой тайны; поведение Маргариты оставалось для него такой же загадкой, как и для меня.

— Мистер Дунбар — очень богатый человек, а деньги много значат в подобных делах, — сказал он наконец. — Какой-то политик, сэр Роберт, но только не сэр Роберт Пиль, говорил, что всякий человек может быть оценен деньгами. Как вы думаете, возможно ли, чтобы мисс Вильмот была подкуплена банкиром?

— Как? Чтобы она взяла деньги от человека, которого подозревала в убийстве своего отца, от человека, который был ее врагом? Нет, она не способна на такую низость. Мысль о подкупе приходила мне в голову в первую минуту гнева и злобы, но я и тогда отбросил ее как совершенно невероятную. Теперь же, хладнокровно обдумывая этот вопрос, я вполне сознаю всю невероятность подобного поступка с ее стороны. Если Маргарита действовала под влиянием Генри Дунбара, то причину этого можно искать только в страхе, внезапно овладевшем ею после свидания с банкиром. Богу одному известно, что между ними произошло; может быть, он угрозами успел смирить неустрашимую девушку. Человек, который мог хитростью заманить в уединенное место своего старого слугу и там убить его, человек, который не питал ни малейшего сожаления к соучастнику своего давнишнего преступления, к товарищу своих юношеских лет, пожертвовавшему своим добрым именем, чтобы спасти его от беды, этот человек, конечно, не пожалеет бедной, беспомощной девушки, осмелившейся взять на себя роль его обвинительницы.

— Но вы говорите, что мисс Вильмот отличалась удивительной решимостью и энергией. Вероятно ли, чтоб ее могли запугать угрозы мистера Дунбара? Да и в чем могли состоять эти угрозы?

— Я решительно не знаю, — ответил я, качая головой, — но я имею основательные причины утверждать, что Маргарита, возвратившись из Модслей-Аббэ, была под влиянием сильного испуга.

— Какие причины? — спросил мистер Картер.

— Ее обращение было достаточным доказательством, что она очень испугана. Ее лицо было бледно, как лист бумаги; она дрожала всем телом, и когда я подошел к ней, то она отскочила от меня, как будто от чего-то страшного.

— Можете ли вы мне повторить все, что она говорила в ту ночь и на следующее утро? — спросил мистер Картер.

Мне не очень хотелось растравлять старые раны в угождение сыщику, но было бы бессмысленно не исполнить справедливого требования человека, который действовал в мою пользу. Я слишком любил Маргариту, чтобы забыть хоть одно слово, произнесенное ею, даже в самое беззаботное, счастливое время; тем более я имел причину помнить жестокую, роковую сцену нашего расставания и странное поведение Маргариты по возвращении из Модслей-Аббэ. Поэтому я рассказал мистеру Картеру слово в слово все, что говорила Маргарита в эти памятные для меня дни. Когда я закончил, он снова впал в глубокое раздумье, и в комнате наступило мертвое молчание, прерываемое только заунывным стуком часов.

— Одно только во всем вашем рассказе поражает меня, — начал после продолжительного молчания мистер Картер, — меня поражают слова мисс Вильмот, что ее прикосновение может опозорить вас, что она недостойна быть женой честного человека. Эти слова невольно возбуждают сомнение, не подкуплена ли она действительно мистером Дунбаром. Я все это время обдумывал эти слова, и старался всячески объяснить их себе. По всей вероятности, она подкуплена и стыдится своего низкого поступка.

Я объяснил мистеру Картеру, что никогда этому не поверю.

— Может быть, сэр; тем не менее это не мешает моему мнению быть справедливым. Иначе невозможно объяснить загадочных слов мисс Вильмот. Если мистер Дунбар действительно невиновен или, как бы то ни было, успел убедить ее в своей невиновности, то она прямо бы сказала вам: «Я ошибалась, и мне очень жаль, что мы ложно подозревали мистера Дунбара. Он совершенно невиновен в убийстве моего бедного отца». Но что же делает девушка? Она прячется в коридоре, дрожит, бледнеет и говорит: «Я — низкое создание, не дотрагивайтесь до меня, не подходите ко мне». Это очень походит на женщину — взять деньги и потом раскаиваться.

Я ничего не отвечал: мне было горько слышать, что о моей бедной Маргарите отзывались таким образом. Но делать нечего: невозможно было скрывать дальше роковую тайну моего сердца. Я нуждался в помощи мистера Картера. Маргарита была потеряна для меня в настоящую минуту, и единственная надежда на счастливое будущее заключалась в искусстве мистера Картера открыть тайну необъяснимой смерти Джозефа Вильмота.

— А покажите-ка мне письмо! — воскликнул сыщик, протягивая руку.

Я посмотрел на него с отвращением, я ненавидел его в эту минуту, но делать было нечего; я достал из кармана письмо Маргариты и подал ему. Он медленно прочел его, потом перечел его во второй раз, в третий, и так до шести. Все это время лицо его было очень серьезно, задумчиво; но, когда он возвратил мне письмо, глаза его засверкали и на губах появилась улыбка.

— Ну что? — спросил я.

— Это письмо — совершенно чистосердечное, сэр, — ответил мистер Картер, — девушка не писала его ни под диктовку чужого человека, ни из-за денег. В нем проглядывает истинное чувство, если я могу так выразиться, — сердце, сердце женщины, а когда в деле замешано сердце женщины, то не ищите ума. Сравнивая это письмо со словами, сказанными вам в коридоре отеля, я вывожу самое блистательное заключение, до которого когда-либо доходил сыщик.

При этих словах вечно серьезное лицо мистера Картера покрылось ярким румянцем — верным признаком неожиданной радости. Он заходил взад и вперед по комнате, не задумчиво и медленно, как всегда, а поспешно, бодро и весело. Я видел ясно, что письмо произвело на него какое-то положительное впечатление.

— Вы нашли ключ к тайне? — воскликнул я. — Вы видите…

— Не торопитесь, сэр, — перебил он меня, нетерпеливо махнув рукой, — когда вы сбились с дороги в темную ночь и видите вдали свет, то не бейте в ладоши, не кричите «ура», прежде чем узнаете, какой это свет. Это — может быть, блуждающий огонек, а может быть, и свет в доме, который вы ищете. Предоставьте это дело мне и не торопитесь делать заключения. Я исследую все основательно, и тогда только скажу свое мнение. А теперь пойдемте погуляем и посмотрим то место, на котором было найдено тело убитого.

— Но как же мы отыщем это место? — спросил я, надевая шляпу и пальто.

— Да любой прохожий укажет нам, — ответил мистер Картер. — Не всякий день случаются в Винчестере убийства, и потому не сомневаюсь, что жители знают цену подобным происшествиям. Поверьте мне, это место известно всем и каждому.

Было пять часов пополудни, и мы, сойдя вниз, вышли на мирную и безлюдную улицу. Холодный ветер дул беспощадно и гнезда ласточек колыхались на обнаженных макушках деревьев. Я никогда не бывал в Винчестере и с удовольствием смотрел на старинные дома, красивый собор, зеленые поля и веселые ручьи. Вся эта сцена своей мирной тишиной произвела на меня сильное впечатление, и я невольно подумал, что если бы человеку суждено было вести уединенную, несчастную жизнь, то Винчестер — лучшее место для этого. В этом унылом, сонном, всеми забытом уголке мрачное однообразие дня прерывалось только гулом соборных колоколов или боем городских часов.

Мистер Картер основательно изучал все малейшие обстоятельства, имевшие хоть какую-нибудь связь с убийством Джозефа Вильмота. Нам указали дверь, через которую Генри Дунбар вошел в собор, тропинку, по которой банкир со своим старым слугой отправились в рощу. Мы пошли по этой тропинке в сопровождении мальчика, который удил рыбу неподалеку. Он взялся быть нашим провожатым и привел нас на то самое место, где было найдено тело убитого. Тут росла высокая береза, и, указывая на нее, мальчик сказал:

— Здесь в роще немного берез, а эта — самая большая, потому это место очень легко найти. Погода стояла очень сухая, в прошлом августе во время убийства, и воды в ручьях было вдвое меньше, чем теперь.

— А глубина везде одинаковая? — спросил мистер Картер.

— О нет, — ответил проводник, — поэтому здесь очень опасно купаться; в иных местах чрезвычайно мелко, зато в других большие обрывы, так что если вы не отлично плаваете, то лучше не ходите в воду.

Мистер Картер дал мальчику шесть пенсов и отпустил его; мы же прошли немного дальше и вернулись к собору. Мой товарищ молчал в течение всей прогулки. Перемена, происшедшая в нем после прочтения письма Маргариты, удвоила во мне доверие к нему, и я теперь терпеливее ожидал результата его поисков. Мало-помалу я осознал всю святость дела, которое взял на себя; мне предстояло не только открыть тайну странного поведения Маргариты, но и исполнить долг гражданина, стараясь всеми средствами найти убийцу Джозефа Вильмота.

Если бездушному злодею позволили жить припеваючи, гордо подымать голову в качестве владельца Модслей-Аббэ и главы торгового дома, пользовавшегося в течение двух веков честной славой, то ясно, что преступление терпимо обществом, потому что оно совершено одним из сильных мира сего. Если бы Генри Дунбар был нищий, который с голоду в минуту безумной злобы против человеческой несправедливости и неравенства поднял бы руку на своего богатого ближнего, то, конечно, полиция беспощадно преследовала бы его и довела рано или поздно до виселицы. Но в этом деле человек, возбуждавший законные подозрения, обладал высшей добродетелью, доступной нам, обладал миллионами, и полиция, так ловко преследующая низких и несчастных мошенников, отворачивалась и почтительно объясняла, что Генри Дунбар слишком великий человек, чтобы совершить такое дьявольское преступление. Эти и подобные мысли занимали меня, когда мы возвращались в гостиницу. Мы очутились дома не ранее половины седьмого и гостиничный слуга ждал уже нас с нетерпением, боясь, чтобы рыба не перестояла.

Пока мы обедали, я ожидал каждую минуту, что мистер Картер заговорит с ним об интересовавшем нас предмете; но он говорил все о посторонних предметах: о Винчестере, о последней судебной сессии, о погоде, о рыбалке — обо всем, кроме убийства мистера Вильмота. Только после обеда, когда на столе появились какие-то окаменелости, которые слуга выдавал за миндаль и изюм, мистер Картер приступил к делу. Впрочем, предварительная перестрелка была не без пользы: слуга стал очень разговорчив, откровенен и готов был рассказать все, что только знал. Я предоставил моему товарищу распоряжаться всем, и нельзя было без улыбки смотреть, как он, развалясь в кресле и держа в руках прейскурант вин, глубокомысленно рассуждал, который портвейн лучше: светлый, в сорок два шиллинга, или темный — в сорок пять.

— Я думаю, лучше попробовать номер пятнадцатый, — сказал он, отдавая прейскурант слуге. — Но смотрите, наливайте в графин осторожнее. Я надеюсь, что у вас погреб не очень холодный.

— О нет, сэр, хозяин наш очень заботится о погребе, — ответил слуга, выходя из комнаты, вполне убежденный, что имеет дело с двумя знатоками.

— Вам нужно закончить эти письма к десяти часам, мистер Остин, — сказал сыщик, когда вернулся слуга с графином портвейна на серебряном подносе.

Я понял намек и тотчас приготовил все, что нужно для письма, на маленьком столике у камина. Мистер Картер подал мне свечку, и я написал несколько строк к матери, пока он молча пил свой портвейн.

— Порядочное вино, — сказал он наконец, — очень порядочное; не знаете ли вы, откуда ваш хозяин достает его? Нет, не знаете. Вероятно, он сам разливал его в бутылки. Очень может быть, что он купил это вино на распродаже в Варен-Корте. Налейте себе стакан, — продолжал он, обращаясь к слуге, — а графин поставьте к камину, вино-то немного холодное. Да, кстати, я на днях слышал похвалы вашим винам от одного значительного, очень значительного человека.

— Неужели, сэр! — промолвил слуга, который, стоя на приличном расстоянии, очень тихо, почтительно отхлебывал свое вино.

— Да, о вашем отеле очень лестно отзывался не кто иной, как знаменитый банкир мистер Дунбар.

Лицо слуги просияло, и я, отложив в сторону письмо, которое начал писать матери, приготовил чистый лист бумаги для записывания слов слуги.

— Это, однако, была очень странная история, — сказал мистер Картер, обращаясь к слуге. — Налейте себе еще стакан; мой друг не пьет портвейна, и если вы мне не поможете, то я выпью всю бутылку и буду нездоров. Скажите, между прочим, вас допрашивали на следствии по делу об убийстве Джозефа Вильмота?

— Нет, — поспешно ответил слуга, — меня не допрашивали, хотя теперь и говорят, что нас должны были всех приводить к допросу. Вот видите, сэр, бывают такие вещи, которые один заметит, а другой — нет. Конечно, нашему брату не следует соваться вперед со всяким вздором, но ведь из целого вороха таких мелочей можно узнать что-нибудь и полезное.

— Но, конечно, кого-нибудь из ваших допрашивали? — сказал мистер Картер.

— О да, сэр, — ответил слуга, — прежде всего допрашивали хозяина, а потом буфетчика Бригмоля; но, сэр, надо сказать, что Вильям Бригмоль так занят собой, своими галстуками, воротничками, золотыми цепочками, что едва обратил бы внимание, если бы земля разверзлась и поглотила полмира. Я вам говорю это по чистой совести, без всякой злобы на Вильяма Бригмоля, с которым мы вместе служим вот уже скоро одиннадцать лет. Он, говорят, здесь буфетчиком целых тридцать лет, а, право, я не знаю, какая от него польза, кроме его манер и искусства заставлять скромных посетителей требовать дорогих вин. Что же касается следствия, то по этой части он столько же принес пользы, как римский папа.

— Но отчего же Бригмоля допрашивали предпочтительно перед другими?

— Потому что предполагали, что он знает об этом деле более всех нас, так как мистер Дунбар ему заказывал обед. Но я и горничная Элиза Джэн были в холле в ту самую минуту, когда вышли оба джентльмена.

— Так вы их видели обоих?

— Да, сэр, так же хорошо, как я вас вижу теперь. Признаться сказать, я очень удивился, когда оказалось, что убитый джентльмен быль не кто иной, как лакей.

— А вы не очень-то продвигаетесь с вашим письмом, — сказал мистер Картер, многозначительно взглянув на меня.

Я до сих пор еще ничего не записал, ибо не видел ничего важного в словах слуги; но теперь, поняв намек сыщика, принялся за дело.

— Отчего вас так удивило, что один из джентльменов был лакей? — спросил мистер Картер.

— Потому, сэр, что он казался истинным, природным джентльменом, — ответил слуга, — не то чтобы он был благороднее на вид, чем мистер Дунбар, или одет лучше его, напротив, платье мистера Дунбара было новее и красивее, но он отличался какой-то особенной небрежностью — верным признаком высокого происхождения.

— Какого вида был этот человек?

— Гораздо тоньше, бледнее и красивее мистера Дунбара.

Я записал слова слуги, но не мог не подумать при этом, что весь этот разговор был без всякой пользы.

— Бледнее и тоньше мистера Дунбара, — повторил сыщик. — Гм! Но вы еще заметили, что имели что-то сказать на допросе, если бы вас призвали в суд. Что это такое?

— Я вам скажу, сэр, это мелочь, безделица; я часто говорил об этом Вильяму Бригмолю и другим, но они уверяют, что я ошибся; а Элиза Джэн, глупая, ветреная девчонка, не может поддержать меня. Но я торжественно заявляю, что говорю правду и нисколько не ошибаюсь. Когда оба джентльмена вошли в холл, то сюртук того из них, которого после убили, застегнут был на все пуговицы, кроме одной, и в это отверстие виднелась большая золотая цепочка.

— Ну так что же из этого?

— Сюртук другого джентльмена был расстегнут, и я очень хорошо приметил, что на нем не было никакой цепочки. Но когда он возвратился после прогулки один, то я увидел на нем золотую цепочку, и, если я не ошибаюсь, ту самую, которая виднелась на груди убитого. Я готов почти утверждать, что это — та же самая цепочка, ибо золото было особенно темного цвета. Я все это сообразил только впоследствии и, конечно, очень удивился этому странному случаю.

— Не знаете ли вы еще чего?

— Нет. Ах да, Бригмоль однажды за ужином, через несколько недель после следствия, рассказал нам, что когда мистер Дунбар открывал перед ним свою шкатулку, то долго возился с ключами и никак не мог найти нужного ключа.

— Вероятно, он был очень смущен и руки у него дрожали? — сказал сыщик.

— Нет, сэр. По словам Бригмоля, мистер Дунбар казался совершенно хладнокровным, как будто железным. Но дело в том, что он пробовал то тот, то другой ключ, пока не нашел наконец подходящий.

— Неужели! Это, действительно, странно.

— Но я надеюсь, сэр, что все, что я вам сказал, останется между нами, — сказал слуга, — я не имел ни малейшего намерения оскорбить мистера Дунбара, а только отвечал на ваши вопросы и…

— Не бойтесь ничего, любезный, — ответил сыщик. — Вы можете без опасения сказать все, что знаете. Многое о подобных делах не попадает в газеты, и потому любопытно и интересно послушать рассказ очевидца. Сделайте одолжение, принесите нам чаю, и, пока вы его будете заваривать, вы можете кое-что еще нам рассказать.

Слова эти, видимо, успокоили лакея, и он, взяв поднос, вышел из комнаты.

— Ну, — сказал мистер Картер, — мой приятель, владелец Модслей-Аббэ, попался в мои когти или уж я очень ошибаюсь.

— Неужели! Каким образом? — спросил я с удивлением. — Все толки о золотой цепочке должны быть вздором. К чему Генри Дунбару часы и цепочка Джозефа Вильмота?

— Вы совершенно правы, — ответил мистер Картер. — К чему Генри Дунбару цепочка Джозефа Вильмота? Вот один вопрос. Почему дочь Джозефа Вильмота старается всеми силами защитить Генри Дунбара после свидания с ним? Вот вам и второй вопрос. Попробуйте-ка их разрешить.

Я ответил, что, вероятно, слова мистера Картера ничего более как мистификация и что ему вполне удалось меня поразить.

Мистер Картер засмеялся с видом торжества.

— Не беспокойтесь об этом, сэр; предоставьте мне это дело, а я уж его устрою. Подождите конца, мистер Остин, и не теряйте терпения. Знаете ли, что я намерен сделать завтра?

— Нет, не знаю.

— Я больше не буду терять времени на пустые расспросы. Я велю выкачать всю воду из ручья на том месте, где совершено убийство. Я постараюсь найти платье несчастного Джозефа Вильмота».

 

XIV

Продолжение дневника Клемента Остина

«Остальная часть вечера прошла довольно тихо. Мистер Картер выпил свой чай, потом попросил у меня позволения пойти на улицу покурить. Когда он ушел, я снова принялся за письмо к матери. Окончив его, я вышел из отеля, чтобы опустить письмо в почтовый ящик. Ночь была светлая, холодная, и я с большим удовольствием дышал свежим воздухом, ибо от треволнений этого дня у меня разболелась голова. Почтамт находился на узенькой улице, неподалеку от отеля. На обратном пути, выйдя на большую улицу, я с удивлением увидел на противоположной стороне женскую фигуру. Она до того была похожа на Маргариту, что я испугался, словно увидел привидение. Я приписал это нервному раздражению и решил покончить это дело разом; я поспешно перешел через улицу и подошел к девушке, лицо которой было скрыто толстой вуалью.

— Мисс Вильмот, Маргарита! — воскликнул я.

Мне казалось невозможным, чтобы Маргарита была в Винчестере, и, по-видимому, я был прав; девушка гордо подняла голову и поспешила перейти улицу, как будто приняла мои слова за оскорбление. Я следил за ней, пока она не исчезла в одном из боковых переулков.

Я вернулся в отель и, усевшись перед камином, взял газету, но не мог прочесть ни одной строчки — так далеко были мои мысли от того, что я читал. Мистер Картер пришел не раньше одиннадцати часов; он был в очень хорошем расположении духа и выпил в один прием целый графин грога. Но как я ни допрашивал, я не мог от него ничего добиться, исключая то, что завтра он намерен начать поиски платья убитого. Я спросил, зачем ему нужно это платье и какую пользу принесет ему эта находка; но он только сказал, что я сам пойму, когда увижу.

Сегодня несчастный день, день ужасных открытий, но все же он не совершенно горестный, ибо великое открытие, сделанное нами, оправдало мою веру в женщину, которую я люблю.

Утро было холодное, дождливое, лучи солнца не пробивались сквозь мрачные, серые облака, покрывшие небо, и густая пелена тумана застилала весь пейзаж.

Мы встали рано и поспешно позавтракали. Несмотря на кажущееся спокойствие сыщика, я видел ясно, что он взволнован. Он выпил только чашку крепкого чаю и, съев кусок жареного хлеба, быстро надел шляпу и пальто.

— Я иду в здешнюю полицию, — сказал он. — Мне придется там сказать, по какому делу мы приехали, потому что мне понадобится их помощь. Если вы хотите присутствовать, когда будут выкачивать воду из ручья на месте преступления, то можете прийти в рощу к двенадцати часам. Я уже буду там с рабочими.

Мистер Картер ушел в половине девятого, и в это утро мне время показалось чрезвычайно долгим; наконец, в одиннадцать часов я вышел на улицу, несмотря на проливной дождь.

Проходя мимо собора, я увидел моего друга сыщика: он разговаривал с каким-то стариком и сделал вид, что не заметил меня; поняв из этого, что я ему помешаю, я медленно пошел по той самой тропинке, по которой мы шли накануне, по которой когда-то шел в рощу человек, не зная, что его там поджидает смерть.

Не успел я пройти и полумили, как меня догнал сыщик.

— Я вас не признал, — сказал он, — потому что боялся, что, увидев вас, старик перестанет говорить, и я, может быть, лишусь важных сведений.

— Он вам много рассказал?

— Нет, не очень; он был в числе свидетелей, призванных в суд; он подробно рассказал мне, какого вида были цепочка и часы мистера Дунбара. По его словам, часы эти, должно быть, открывались каким-нибудь особенным способом, потому что он долго возился, прежде чем их открыть. Он, должно быть, был ужасно неловок в тот день, — прибавил сыщик, — ничего не мог сразу открыть, ни шкатулки, ни часов.

— Вы думаете, что он был так неловок от смущения, овладевшего им после страшного преступления?

— Вы хорошо угадываете, мистер Остин; из вас бы вышел славный сыщик, — улыбнулся мистер Картер.

В его тоне было столько иронии, что я не понял, серьезно ли он говорил мне этот комплимент или в насмешку.

— Я вам скажу, что я думаю, — сказал он, останавливаясь. — Мне кажется, я понимаю, почему убитого раздели догола, почему исчезло его платье.

Я попросил его объяснить, но он не отвечал.

— Подождите и увидите. Если я прав, то все это вскоре откроется; если же я ошибаюсь, то сохраню свои мысли втайне. Я — человек бывалый и не люблю сознаваться в ошибках.

После этого я не сказал ни слова. Исчезновение платья убитого всегда казалось мне единственным фактом, не согласовавшимся с мыслью о преступности Генри Дунбара. Что человек, проливающий кровь ближнего из корыстных мотивов, раздел бы его догола и унес бы с собой даже его платье, было очень вероятным; но совершенно невозможно, чтобы это сделал миллионер Генри Дунбар.

Работники с необходимыми инструментами уже дожидались нас. Мистер Картер назвал свое имя полицейскому инспектору, который объявил, что ни в коем случае не будет мешать его работам, хотя бы он даже вздумал подкапываться под собор; но все же, для успокоения совести, он послал одного полисмена наблюдать за работами.

Нет никакой надобности описывать подробно все мелкие обстоятельства этого рокового дня; скажу только, что я ходил по берегу взад и вперед от полудня до заката солнца. Я несколько раз хотел уйти, но не решался, надеясь, что вот-вот поиски мистера Картера увенчаются успехом. Часы шли за часами, и стук железных лопат о каменистый грунт все раздавался в моих ушах; множество всяких вещей было найдено на дне и выброшено на берег: тут виднелись и полусгнившие трупы собак и кошек, и старые стоптанные башмаки, и всякая другая дрянь. Но сыщик не терял надежды.

— Я десять раз обшарю все дно, все малейшие его расселины, прежде чем брошу это дело, — сказал он в сумерках, выходя на минуту из воды, чтобы выпить стакан водки.

Когда стемнело, зажгли несколько факелов, которые мистер Картер велел приготовить заранее, и продолжали работу при их мерцающем свете. Я по-прежнему ходил взад и вперед под деревьями, и вдруг, когда я зашел всего дальше, мне показалось между деревьями что-то движущееся, что-то похожее на фигуру, которую я видел накануне напротив почтамта.

Я побежал к тому месту, где мерещилась мне эта фигура, но она поспешно начала удаляться и исчезла совершенно. Мне показалось, что я слышал даже шорох женского платья. Но я, конечно, не поверил ни своим глазам, ни своим ушам, а снова приписал это расстройству своих нервов.

Когда я уже совсем изнемогал от усталости физической и душевной, ко мне подбежал мистер Картер.

— Нашли, — кричал он. — Нашли! Мы нашли платье убитого человека; оно брошено было в самую глубокую расселину, и крысы поели большую часть его; но, с Божьей помощью, мы найдем то, что ищем. Я не часто хожу в церковь, но верю, что провидение следит за злыми, порочными людьми и ловит самого умнейшего из них в ту минуту, когда он всего менее ожидает.

Я никогда не видывал мистера Картера таким взволнованным; лицо его горело, ноздри раздувались. Я последовал за ним к тому месту, где полисмен с двумя работниками, которые выкачивали воду, стояли около какой-то грязной, мокрой массы.

Это был узел с платьем, покрытый грязью, илом, водяными растениями; мистер Картер стал на колени подле него, а полисмен приблизил зажженный факел.

— Это, без всякого сомнения, чье-то платье, — сказал сыщик. — Это, должно быть, именно то, что мы ищем, или я очень ошибаюсь. Нет ли у кого-нибудь корзинки?

Корзинка нашлась у мальчика, который приносил пиво рабочим. Мистер Картер бросил в нее узел и взял ее за ручку.

— Так вы не намерены рассматривать все это здесь? — сказал полисмен с видом разочарования.

— Нет, я отнесу это в отель; там будет удобнее разбирать. Вы можете идти со мной, если желаете.

Мистер Картер расплатился с рабочими и, должно быть, щедро, потому что они были очень довольны. Я дал ему денег на все подобные издержки, потому что хорошо знал, что в таком деле каждый незначительный шаг дорого стоит.

Мы пошли домой так скоро, как позволили нам дождь, темнота и скользкая дорога. Полисмен сопровождал нас. Мистер Картер посвистывал вполголоса, поддерживая обеими руками корзинку, из которой струилась грязная вода.

Я все еще не понимал причины его веселости, причины, почему он приписывал такую важность находке платья убитого.

Было восемь часов, когда мы все трое — сыщик, винчестерский полисмен и я — вошли в отель Георга. В нашем номере стол был накрыт и слуга с нетерпением ожидал нашего прихода. Но, к великому его удивлению, мистер Картер тотчас выпроводил его из комнаты.

— У меня есть дельце с этим господином, — сказал он, указывая пальцем на полисмена. — Я позвоню, когда захочу обедать.

Слуга вытаращил глаза на сыщика и нехотя вышел из комнаты.

— Теперь, — сказал мистер Картер, — мы рассмотрим узел.

Он оттолкнул обеденный стол и пододвинул другой поменьше; потом он выбежал из комнаты и возвратился через несколько минут, неся все полотенца, которые смог найти в своей и моей спальнях. Он разостлал эти полотенца на столе и вынул из корзинки грязный, мокрый узел.

— Подайте сюда обе свечки, — сказал он полисмену, усаживаясь за стол. Он принялся за работу; с правой стороны светил ему полисмен, а с левой поместился я.

Мистер Картер осторожно, бережно стал развязывать узел, словно имел дело с живым существом. Прилипшие к узлу водяные растения так переплелись с изорванной материей, что их трудно было отделить друг от друга.

Сыщик был прав: крысы оставили заметные после себя следы. Суконный сюртук, составлявший внешнюю сторону узла, был изъеден в лохмотья. Внутри сюртука была свернута жилетка, атласный шарф, рубашка, бывшая когда-то белой, и фланелевая фуфайка, из которой выпало несколько камней, положенных для тяжести.

Узел был очень тугой, и потому только наружная часть его пострадала от крыс, а остальное, особенно фуфайка, было в очень приличном состоянии. Сыщик бросил сюртук, жилет, камни обратно в корзинку, а рубашку и фуфайку завернул в полотенце и начал их сушить. Полисмен следил за его движениями, но на лице его не видно было, что он понимал или сознавал, для чего это делается.

— Ну, — сказал мистер Картер, — тут немного нашлось дельного, не правда ли? Мне незачем вас больше задерживать; вы, вероятно, давно проголодались.

— Я никогда не думал, чтобы тут могло найтись что-то дельное, — ответил полисмен, презрительно указывая на грязные тряпки. Его уважение к столичной полиции значительно снизилось после продолжительной, скучной работы этого дня, потому он прибавил с неудовольствием: — Я не понимал с самого начала, чего вы добивались, и теперь не понимаю. Но вы хотели найти эти вещи и вам их нашли.

— Да, и я заплатил за работу, — резко ответил мистер Картер. — Я вам очень благодарен за вашу помощь, и почту за особенное одолжение, если вы примете от меня эту безделицу в вознаграждение за потерянный день. Я ошибся, вот и все, самый умнейший из нас может ошибиться раз в жизни.

Полисмен лукаво улыбнулся и взял золотую монету из рук мистера Картера. Эта улыбка была улыбкой торжества; провинциальный полисмен не мог скрыть своей радости при неудаче лондонского сыщика. Я глубоко вздохнул, когда дверь закрылась за ним и я остался один с мистером Картером.

— Целый день трудов и усталости пропал даром, — сказал я, — ибо мы теперь ничуть не ближе к цели.

— Неужели, мистер Остин? — воскликнул сыщик. — Неужели вы думаете, что я такой дурак, что стану говорить в присутствии этого человека? Неужели вы думаете, что я открою ему тайну? Сегодняшний день привел нас именно к той цели, к которой мы стремились; сегодня сделано открытие, на которое ясно указывало письмо Маргариты Вильмот и вчерашний рассказ слуги. Зачем я непременно хотел отыскать платье убитого? Затем, что я знал, что это платье должно заключать в себе тайну, иначе оно осталось бы на теле убитого. Убийца никогда не остается дольше, чем необходимо, рядом со своей жертвой, и, потому я знал, что тот, кто сорвал с несчастного его платье, имел на это какую-то важную причину. Я действовал на основании своего собственного разума, и теперь оказывается, что я был прав. Посмотрите, мистер Остин.

С этими словами он подал мне мокрую, полинялую рубашку и указал мне на уголок ее, где из-под грязи выглядывала красная метка.

— Как вы это прочтете? — спросил мистер Картер, пристально смотря мне в глаза. Ни я, ни кто другой, умеющий читать по-английски не мог сказать, что эта метка значит что-нибудь другое, а не Генри Дунбар.

— Теперь все для вас ясно, не правда ли? — сказал мистер Картер. — Вот почему убитый был раздет догола и платье его брошено в воду; вот почему часы и цепочка перешли от одного владельца к другому; вот почему человек, возвратившийся сюда после убийства, не мог быстро подобрать ключ к шкатулке. Вы теперь понимаете, почему Маргарите Вильмот было так трудно добиться свидания с человеком, жившим в Модслей-Аббэ, почему, когда она наконец увидела его, то всеми силами старалась защитить его от преследований. Когда она говорила вам, что Генри Дунбар невиновен в смерти ее отца, она говорила правду. Человек, который был убит, и был Генри Дунбар; человек, который убил его…

Я больше ничего не слышал. Кровь хлынула мне в голову, и я упал без чувств на рядом стоящее кресло.

Когда я очнулся, я увидел перед собой сыщика; он спрыскивал меня холодной водой. Когда я пришел в себя и был в состоянии обдумать все случившееся, мной овладело одно чувство — чувство сожаления, необъяснимого, безграничного сожаления к женщине, которую я любил.

Мистер Картер отнес узел с найденной одеждой в свою комнату и через несколько минут возвратился с чемоданом, который поставил в угол подле камина.

— Я запер платье в чемодан, — сказал он, — и не намерен выпускать его из виду, пока не вручу в верные руки. Метка на рубашке Генри Дунбара вздернет на виселицу его убийцу.

— Тут может быть ошибка, — заметил я. — Рубашка с меткой Генри Дунбара могла принадлежать другому; он мог подарить ее своему старому слуге.

— Это невероятно, сэр, потому что слуга встретил его только в Саутгэмптоне, за два или за три часа до преступления. Не знаю, как вам, а мне все теперь ясно. Конечно, это одно из самых странных дел, которые я когда-либо видел; но оно очень просто, когда знаешь ключ к нему. Не было никакой основательной причины, которая могла бы побудить Генри Дунбара, почтенного, всеми уважаемого человека и к тому же миллионера, совершить преступление, которое могло его рано или поздно привести к виселице. Напротив того, Джозеф Вильмот, бродяга и беглый каторжник, имел полное основание убить своего бывшего господина и выдать себя за него, то есть из нищего преступника превратиться в главу богатейшего торгового дома. Это была игра смелая, азартная, очень опасная и трудная игра, и человек в этот раз играл ее великолепно. Он до сих пор скрывался от всех подозрений, его выдала только излишняя совестливость его дочери.

Да, мистер Картер говорил правду; только отказ Маргариты исполнить данное мне слово, побудил меня предпринять поиски, которые привели к открытию роковой тайны.

Я думал обо всем этом до тех пор, что у меня помутилось в голове. Как все это случилось? Человек, которого я видел, с которым я говорил, был не Генри Дунбар, а Джозеф Вильмот, убийца своего господина?

— Нет, это невозможно, — сказал я, — я видел в конторе после убийства письма, которые написаны рукой Генри Дунбара.

— Ничего нет удивительного, — спокойно ответил сыщик, — когда я знакомился со всеми подробностями этого дела, то навел справки о предыдущей жизни Джозефа Вильмота. Он был сослан тридцать лет тому назад за подлог документов, бежал с места ссылки, но был схвачен и снова сослан на Норфолькские острова. В суде никогда не видывали человека, который бы так искусно и ловко подделывал чужую подпись. Он был известен как один из самых смелых мошенников, которых когда-либо ссылали на каторгу; но, несмотря на это, он, говорят, был очень умный человек и в нем было много хорошего. На Норфолькских островах он работал так много и вел себя так хорошо, что его выпустили на свободу, прежде чем он отсидел половину срока. После этого он вернулся в Англию и его видели в Лондоне; его подозревали во всевозможных преступлениях — от шулерства до фальшивомонетничества, но никогда не могли поймать на месте преступления. Кажется, что он пробовал жить честным трудом, но это ему не удавалось. Пятно бесчестия лежало на нем, и никто не верил его исправлению. Вот история этого человека и многих ему подобных.

Итак, Маргарита была дочерью этого человека. Необъяснимое горестное чувство овладело мной при одной этой мысли. Я теперь понял все. Эта благородная девушка скорее отказалась от единственной надежды на счастье, чем передать своему мужу бесчестие, тяготеющее над ней. Мне все было ясно — и бледное ее лицо, и упорное молчание, я мог себе представить весь ужас роковой сцены в Модслей-Аббэ, когда отец и дочь встретились лицом к лицу и когда Маргарита узнала причину, почему убийца так долго скрывался от нее.

Тайна непонятного отказа Маргариты идти за меня замуж была разгадана; но это открытие было так страшно, что я невольно сожалел о том времени, когда я ничего не знал и не подозревал. Но было ли лучше для меня, если бы я позволил Маргарите действовать, как она хотела, позволил бы ей привести в исполнение ее героическое самопожертвование? Не лучше ли было оставить это преступление скрытым навеки от всех, исключая того Высшего Судью, от которого никто не может укрыться? Не лучше ли бы это было для меня? Нет, мое сердце говорило мне, что я рассуждаю ложно, низко. Пока человек живет в обществе других людей, пока существуют законы для покровительства несчастных и наказания виновных, правосудию не должны никогда мешать личные соображения.

Если отец Маргариты совершил ужасное преступление, он обязан нести за него наказание, хотя бы это растерзало сердце его невинной дочери. Если, по странному случаю, я, который так пламенно люблю эту девушку, содействовал более всех этому результату, то ведь я был только слепым орудием провидения и не имел никакой причины сожалеть об открытии истины.

Мне оставалось теперь только одно — жениться на Маргарите. Свет, быть может, отшатнулся бы от дочери убийцы, но я знал ей цену, я видел ее в самых жгучих испытаниях и потому не ужаснулся. Меня не оттолкнет история моей бедной Маргариты, имя которой будет с этой минуты произноситься с отвращением всеми честными людьми.

«Если судьбе было угодно, чтобы я причинил ей это страшное горе, — думал я, — то мой долг — обеспечить ее будущность, сделать ее счастливой».

Но согласится ли Маргарита быть моей женой, когда узнает, что я был главной причиной обнаружения преступления ее отца?

Эти грустные мысли теснились в моей голове, пока я сидел за столом напротив сыщика, на которого мне было противно смотреть — так он был весел и счастлив. Успех — главный источник радостей на земле, и потому нет ничего странного, что мистер Картер был вне себя от счастья, когда ему удалось открыть тайну, которую никак не могли разгадать его товарищи. До тех пор, пока я верил в преступность Генри Дунбара, я не чувствовал никакого отвращения к делу, которое предпринял; я даже несколько увлекся пламенной деятельностью сыщика. Но теперь, когда я знал, какой позор и горе навлечет наше открытие на Маргариту, я с ненавистью стал смотреть на мистера Картера и его радость.

— Вам все равно, мистер Остин, ехать на почтовом поезде? — спросил сыщик.

— Все равно; но зачем вы это спрашиваете?

— Затем, что я намерен ехать нынче ночью, с почтовым поездом.

— Для чего?

— Чтобы очутиться как можно скорее в Модслей-Аббэ и арестовать мистера Джозефа Вильмота.

— Так скоро! — Я невольно вздрогнул. — Но если вы ошибаетесь? Если Джозеф Вильмот жертва, а не убийца?

— В таком случае моя ошибка может быть очень легко доказана. Если теперешний владелец Модслей-Аббэ — Генри Дунбар, то, конечно, есть люди, которые могут признать его.

— Но Генри Дунбар не был в Англии в течение тридцати пяти лет.

— Да. Но что значит в наше время расстояние между Англией и Калькуттой? В Англии должны быть люди, знавшие банкира в Индии. Я теперь прямо отправлюсь к здешнему судье, который в прошлом августе арестовал человека, называвшего себя Генри Дунбаром, и вручу ему платье убитого, потому что Джозефа Вильмота будут судить в Винчестере. Почтовый поезд уходит в три четверти одиннадцатого, — прибавил мистер Картер, смотря на часы, — и у меня осталось немного времени.

Он вынул узел с платьем из чемодана, завернул его в бумагу и поспешно вышел из комнаты. Я остался один и, усевшись у камина, стал обдумывать все страшные происшествия этого дня. Слуга долго возился, убирая со стола, но, несмотря на его явное желание заговорить со мной, я упорно молчал; наконец, выходя из комнаты, он сказал, что на камине лежит письмо на мое имя, полученное с вечерней почтой.

Письмо это лежало у меня под носом весь вечер, но я был так взволнован, что не заметил его. Оно было от моей матери. Поспешно открыв его, я прочел следующее:

«Милый Клем, я была очень рада получить сегодня утром твое письмо о счастливом вашем прибытии в Винчестер. Я, конечно, глупая старуха, но мне все кажется, что с тобой случится какое-нибудь несчастье, когда ты не подле меня.

Меня очень удивило вчера посещение Маргариты Вильмот. Я сначала обошлась с ней очень холодно, потому что, хотя ты не объяснял мне причины неожиданного разрыва между вами, но я уверена, что ты, мой милый мальчик, не способен на такое дурное дело и потому, конечно, не ты в этом виноват. Находя ее посещение совершенно несвоевременным, я дала ей понять, что мои чувства к ней совершенно изменились.

Но Клем, когда я увидела, на что похожа бедная девушка, то сердце мое облилось кровью и я забыла все, что имела против нее. Я никогда не видела такой быстрой перемены в живом человеке. Она вдруг из хорошенькой, молоденькой девушки стала бледной, изможденной старухой. Ее манеры изменились не менее чем ее лицо. Она была в каком-то раздраженном, нервном состоянии, губы ее дрожали, и она едва говорила. Она сказала, что пришла к тебе и была очень поражена известием, что ты уехал из города; но когда она впоследствии заставила меня сказать, что ты уехал в Винчестер, то я не могу описать тебе, что с ней сделалось; она вскочила со стула и задрожала всем телом.

Я выбежала в другую комнату и принесла ей вина; она нисколько не сопротивлялась и поспешно выпила, говоря: «Я надеюсь, что это меня подкрепит; я ужасно слаба, а мне надо много, много сил». Я убеждала ее прилечь и отдохнуть, но она не хотела меня слушать, и объявила, что ей необходимо тотчас ехать в Лондон. Что я ни делала, ничего не помогло. Она схватила мои руки, прижала их к своим губам и выбежала из комнаты. Все это так не походило на прежнюю, прелестную, веселую Маргариту, что я невольно начала опасаться, не сошла ли она с ума».

Далее в письме говорилось о посторонних вещах, но я не мог ни о чем думать, кроме Маргариты. Ясно было, почему мое путешествие в Винчестер ее так поразило, встревожило. Она, конечно, могла догадаться о цели моей поездки. Теперь оказывалось, что фигура, которую я видел на улице и в роще, не была игрой расстроенного воображения, а что это действительно была Маргарита. Она поспешила за мной в Винчестер и следила за каждым моим шагом в тщетной надежде помешать правосудию.

Мистер Картер вошел в комнату, пока я еще погружен был в эти грустные думы.

— Пора ехать, — сказал он, — рассчитайтесь с хозяином, мистер Остин; ведь вы едете со мной в Модслей-Аббэ, не правда ли?

— Нет, — ответил я, — я больше не участник в этом деле; исполняйте свою обязанность, мистер Картер, и будьте уверены, что получите обещанную награду. Если Джозеф Вильмот убил своего старого господина, то он должен искупить свое преступление; я не имею ни силы, ни желания спасти его от заслуженного наказания, но он — отец той, которую я люблю больше всего на свете, и я не могу играть роль палача, не могу собственноручно предать его во власть закона.

Мистер Картер насупился.

— Конечно, сэр, — сказал он, — я совсем забыл, что вам не все равно, повесить Генри Дунбара или Джозефа Вильмота, но ведь не надо забывать, что у многих отличных людей были дурные отцы и…

— Нечего об этом говорить, — воскликнул я, схватив его за руку. — Ничто не может заставить меня потерять уважение к мисс Вильмот.

Я вынул из бумажника и отдал ему деньги, необходимые на путевые издержки, и пожелал доброй ночи.

Когда он удалился, я вышел на улицу подышать свежим воздухом. Дождь перестал, и луна светила на безоблачном небе. Одному Богу известно, как бы я встретил Маргариту в эту роковую ночь. Мысли мои были так полны ею, что я везде видел ее образ и обошел весь город, ожидая на каждом углу встретить дорогую мне тень. Долго я ходил взад и вперед, но все напрасно. Я вернулся в отель и вот теперь пишу свой грустный дневник».

В то время когда Клемент Остин сидел в уединенной комнате в отеле «Джордж» и писал свой дневник, на станции в Ругби дожидалась шорнклифского поезда молодая женщина. Это была Маргарита Вильмот, которая так испугала добрую миссис Остин. Ее толстая черная вуаль была поднята и хотя на ее лице не было ни кровинки, но каждая черта его дышала самой твердой решимостью, глаза блестели и в них ясно можно было прочесть, что эта девушка стремится к какой-то цели и достигнет ее во что бы то ни стало.

Когда поезд подошел, Маргарита прошла в вагон первого класса, в котором кроме нее был только один пассажир — старик, спавший всю дорогу, накрыв лицо платком, и потому она могла свободно предаться своим мыслям.

Трудно сказать, кто из них был неподвижнее — спящий старик или девушка, сидевшая всю дорогу в одном и том же положении, скрестив руки на груди и устремив глаза в пространство. Однажды только она машинально сунула руку за пояс и с тяжелым вздохом покачала головой.

— Как долго тянется время, — произнесла она почти вслух. — Как долго! И у меня теперь нет часов. А если они опередят меня? Если они едут на этом же поезде? Нет, это невозможно. Я уверена, что ни Клемент, ни человек, бывший с ним, не выехали в одно время со мной из Винчестера. Но если они телеграфировали в Лондон или в Шорнклиф?

При одной этой мысли ее бросило в жар, потом в холод, и она задрожала всем телом. Если люди, которых она теперь боялась более всего на свете, прибегли к помощи телеграфа — этого величайшего современного изобретения, то она, конечно, опоздала и все ее геройство ни к чему не приведет.

Поезд остановился, а она все еще была погружена в эти грустные мысли.

Выйдя из вагона, она попросила одного из носильщиков привести ей извозчика, но он покачал головой.

— В ночное время нет извозчиков, мисс, — ответил он довольно учтиво. — А куда вам угодно ехать?

Девушка не смела отвечать на этот вопрос: ей необходимо было держать втайне цель своего путешествия.

— Я пойду пешком, — сказала она, — мне недалеко.

И прежде чем носильщик смог ей задать другой вопрос, она уже вышла со станции на большую дорогу. Пройдя через город и мимо старого замка, бросавшего гигантские тени на мрачные воды речки, искрившейся при лунном свете, она вышла в поле. Она шла быстро и ничего не видела, думая только об одном — успеет ли она вовремя. Наконец она достигла главных ворот модслейского парка, но она слышала от Клемента, что в одной миле от этих ворот есть маленькая калитка, которая выходила на тропинку, пересекавшую парк по направлению к Лисфорду. Поэтому она и пошла вдоль стены, отыскивая эту калитку.

Действительно, через некоторое время она поравнялась с маленькой калиткой, выкрашенной белой краской. Отворив ее, она углубилась в парк и шла по извивающейся тропинке до тех пор, пока не очутилась на большой поляне, на противоположной стороне которой выступало из мрака массивное здание Модслей-Аббэ.

 

XV

Бегство

Человек, который называл себя Генри Дунбаром, лежал на мягком, дубовом диване перед камином в роскошном кабинете Модслей-Аббэ. Он пристально смотрел на пылающие уголья и прислушивался к завыванию ветра в трубе.

Было три часа утра, все в доме давно уже спали, только один больной не мог сомкнуть глаз. Постоянное заключение в комнате имело самое дурное влияние на его здоровье: цвет его лица был синевато-бледный, щеки ввалились, глаза неестественно блестели. Долгие часы одиночества, продолжительная бессонница и тревожные мысли совершенно его изнурили. Человек, лежавший теперь на диване, казался десятью годами старше того, который полгода тому назад так смело и решительно отвечал на вопросы судьи в Винчестере.

На столе близ дивана лежали костыли, сделанные из легкого, полированного дерева. Он научился ходить на них по комнатам и по песчаным дорожкам парка; он даже мог сделать несколько шагов и без костылей с помощью одной палки, но все же он еще не оправился для путешествия.

Одному небу известно, какие мысли теснились в его голове. Странные образы вставали перед ним, образы людей, которых он знал когда-то, в дни его юности; он видел ясно их лица, но они были не живые, а как бы выделялись из картины. Между этими лицами он видел и свое в различные эпохи жизни.

Боже мой, как это лицо изменилось! Вот светлое, веселое, детское лицо, так открыто, счастливо смотрящее на окружающий его мир; вот полная надежды улыбка молодости; но с годами лицо изменяется, черты делаются резче, улыбка блекнет, и чем душа становится чернее, тем мрачнее сдвигаются брови. Он все это видел, но мысли его по-прежнему сосредоточивались на одном предмете; он не мог не думать о нем, как преступник не может отойти от позорного столба, к которому привязан.

— Если бы я только мог уехать отсюда, — говорил он себе, — если бы я только мог уехать — тогда бы все изменилось. Перемена жизни, новые страны, новые люди, все это произвело бы на меня обычное влияние. Память об этом исчезнет, как исчезли все другие воспоминания, воскресающие только временами, во сне или по какому-нибудь случайному стечению обстоятельств. Это дело не хуже ведь других, не может же оно остаться навеки неизгладимым в моей памяти, тогда как все другие давно стерлись. Но пока я здесь, в этой мрачной, одинокой комнате, где однообразный стук часов и унылый шелест падающей золы на железную решетку камина страшнее всякой пытки, пока я здесь, нечего и думать о забвении, о покое. Я видел его вчера ночью, третьего дня, четвертого дня — я вижу его всегда, когда засыпаю; он улыбается мне, как улыбался, когда мы входили в рощу. Я слышу его голос, его последние слова, ничего не значащие, пустые слова о том, что прогулка слишком длинна, что лучше было бы взять извозчика и так далее. Но что же он такое, почему я о нем сожалею? И действительно ли я сожалею о нем? Нет, я сожалею о себе, сожалею, что добровольно подвергся этой пытке. О Боже! Я вижу его перед собой, как в ту минуту, когда он выглянул из воды, легкая зыбь как бы оживила его лицо.

Вот какими мыслями развлекал свое одиночество владелец Модслей-Аббэ. Боже сохрани нас от таких дел, память о которых грызет человека.

Долго сидел владелец Модслея, погруженный в эти думы, как вдруг кто-то постучал в окно близ дивана, на котором он лежал.

— Кто там? — воскликнул он, судорожно вздрагивая.

Кто это мог быть? Зачем приходить в такую позднюю пору? Одна могла быть причина, одна — все известно.

У него захватило дух при этой мысли. Неужели настала роковая минута, о которой он давно думал во сне и наяву? Неужели настал тот кризис, который он представлял себе во всевозможных формах? Он застал его врасплох, неприготовленным ни встретиться с врагом лицом к лицу, ни бежать. Итак, минута расплаты наступила. Все эти мысли молнией пронеслись в голове несчастного, пока он ожидал ответа на свой оклик. Грудь его тяжело колыхалась, он затаил дыхание. Но ответа не было, только стук становился все сильнее и сильнее.

Если стуком можно выразить какое-нибудь значение, то, конечно, в нем скорее слышались просьба, мольба, а не жестокий, повелительный приказ, как казалось бледному, дрожащему от страха человеку.

Но вот сердце его радостно забилось, как сердце узника, которому облегчают его тяжелые оковы.

«Какой я дурак, — подумал он. — Если бы это было действительно то, чего я страшусь, то ведь не стали бы осторожно стучать в окно, а с шумом бы трезвонили у парадной двери. Это, вероятно, Волланс; с ним что-нибудь случилось, и он явился в ночи выпросить у меня денег. Это очень походит на него. Он знает, что его должны впустить, когда он ни придет». Больной тяжело вздохнул, заскрежетал зубами при этой мысли и, встав с дивана, пошел, прихрамывая, к окну.

Стук все продолжался; но когда он подошел ближе, то услышал кроме этого стука, голос женщины, не громкий, но решительный, энергичный:

— Пустите меня, ради Бога, пустите!

Человек, который стоял у окна, знал этот голос слишком хорошо. Это был голос девушки, которая с таким упорством преследовала его и достигла своей цели — встречи с ним. Он поднял засов и открыл окно.

— Маргарита, — воскликнул он, — зачем ты здесь? Что привело тебя в эту позднюю пору?

— Опасность! — ответила она, едва переводя дух. — Вы в опасности! Я бежала, и теперь почти не могу говорить. Нельзя терять ни минуты. Они сейчас будут здесь, они должны быть через несколько минут. Я чувствовала их за собой всю дорогу; может быть, они действительно следовали за мной. Нельзя терять ни минуты, ни минуты!

Она остановилась и с ужасом всплеснула руками; потом, поняв, что от волнения выражалась неясно, сделала усилие над собой и снова начала:

— Отец, я старалась вас спасти, я старалась вас спасти! Но бывают минуты, когда я думаю, что, не в том ли милосердная воля Божия, чтобы вы были взяты и чтобы ваша несчастная дочь могла умереть вместе с вами?

Она упала на колени и в каком-то исступлении подняла руки к небу.

— О Боже! Сжалься над ним! — воскликнула она. — Я об этом молила Тебя в этой комнате, с тех пор молила ежечасно, ежеминутно и молю теперь. Сжалься над ним, дай ему покаяться и омыть сердце от греха. Что значит наказание, которое он может претерпеть здесь, на земле, в сравнении с тем, которое ждет его за гробом? Пускай его накажут люди, только Ты прими его покаяние.

— Маргарита, — сказал Джозеф Вильмот, схватив ее за руку, — ты молишь, чтобы меня повесили? Ты разве за этим пришла? Встань и скажи мне, в чем дело!

Маргарита повиновалась, и, дрожа всем телом и устремив свой взгляд в пространство, старалась собраться с мыслями.

— Отец, — начала она, — я не знала ни минуты покоя, с тех пор как вышла из этой комнаты; в последние же три ночи я не сомкнула глаз. Я была в дороге, я переходила с места на место, пока не очутилась здесь, у ваших ног. Я хочу вам рассказать все, но, право… право, язык не слушается…

И она указала на свои иссохшие губы, которые двигались, не издавая никакого звука. На столе, подле дивана, стояла бутылка водки, служившая единственным товарищем Джозефа Вильмота в его мрачном одиночестве. Он схватил бутылку, налил стакан и поднес его к губам своей дочери. Она жадно выпила все; она теперь бы выпила огонь, если бы это только придало ей силы.

— Вы должны тотчас оставить этот дом, — промолвила она. — Вы должны уехать куда-нибудь, где бы вы были в безопасности от преследования. Они сейчас явятся сюда; может быть, они уже недалеко!

— Они! Кто?

— Клемент Остин… и человек… сыщик…

— Клемент Остин? Твой милый, твой сообщник? Ты предала меня, Маргарита!

— Я! — воскликнула девушка, смотря прямо в глаза отцу. Было что-то торжественное, возвышенное в тоне, с которым она произнесла это слово, в ее лице, когда она гордо встретила испуганный взгляд убийцы.

— Прости меня, дитя мое, — тихо произнес он, — нет, нет, ты этого не сделала, даже с таким злодеем, как я!

— Но вы уедете и не попадетесь им в руки.

— Но зачем мне их бояться, пускай приходят! У них нет доказательств.

— Нет доказательств? Отец, вы не знаете. Вы не знаете. Они были в Винчестере; я узнала от матери Клемента, что он уехал туда, и последовала за ним. Он остановился в том самом отеле, где вы жили и где не хотели меня принять. Он был не один, а повез с собой какого-то незнакомого мне человека. Я долго ходила по улицам, поджидая их, и, наконец, ночью увидела обоих. О отец, я знала, что их могла привести в Винчестер одна только причина. На другое утро я продолжала за ними следить издали, так что они не могли меня заметить; я видела, как Клемент вышел из отеля и пошел к собору; я через несколько минут отправилась туда же и увидела в одной из дверей незнакомца, товарища Клемента; он разговаривал с каким-то стариком. Я остановилась и дождалась, пока он отправился к роще, к тому месту…

Она не могла говорить от волнения.

Джозеф Вильмот налил второй стакан и снова поднес его к губам своей дочери.

Она выпила один глоток и продолжала скоро и отрывисто:

— Я последовала за этим человеком, но на таком расстоянии, чтобы он меня не видел. Он прямо пошел к тому месту, где… где случилось убийство. Клемент был там, и с ним три человека, которые выкачивали воду из ручья.

— Выкачивали воду! Боже, зачем они делали это? — воскликнул Джозеф Вильмот, внезапно побледнев и опускаясь в изнеможении на кресло.

В первый раз после прихода Маргариты на его лице появился страх. До сих пор он слушал внимательно, но без содрогания. Он презирал своих преследователей, он не боялся раскрытия своего преступления. Он знал, что против него была только одна улика — узел с платьем, который он не мог уничтожить, а успел только скрыть. Только платье с меткой убитого человека могло доказать его виновность; но кому могла прийти в голову мысль искать его? Потому, когда он время от времени вспоминал об этом узле, похороненном на дне ручья, он только смеялся над глупостью полиции, которая не могла открыть такой несложной, пустой тайны. Ему всегда представлялся этот узел, изгрызенный крысами, покрытый илом и грязью, заросший водяными растениями.

Поэтому известие, что выкачивали воду на том месте, где был брошен в ручей труп убитого человека, поразило его как гром.

— Зачем выкачивали воду? — воскликнул он.

Маргарита стояла в некотором отдалении от него.

Она с самого начала не подходила к нему близко и даже невольно пятилась, когда он приближался к ней. Он ясно видел, что дочь избегала его.

— Они выкачивали воду, — сказала Маргарита, — а я стояла за деревьями и следила за их работой. Это продолжалось целый день. Наконец, когда стемнело, я решилась подойти ближе, посмотреть, что они делали и чего они искали.

— Они нашли? — воскликнул Джозеф Вильмот. — Говори скорее, нашли ли они? И что?

— Да, после долгих трудов они нашли узел с вещами. Мне говорил один мальчик, бывший с работниками, что в узле находилось только тряпье, хотя полисмен объявил, что это было платье убитого человека.

— А потом?

— Я больше не могла терпеть, бросилась бегом на винчестерскую станцию, поспела к поезду и…

— Знаю, знаю, ты — мужественная, благородная девушка. Бедная моя Маргарита! Я, кажется, так ненавидел этого человека только ради тебя, только видя тебя бедной, несчастной по его милости, ибо он погубил мою жизнь, он сделал из меня преступника. Но я не буду говорить… я не могу говорить более, они нашли платье… они знают, что убитый человек был Генри Дунбар… Они тотчас явятся сюда… дай мне подумать, дай мне подумать, как мне спастись!

Он всплеснул руками и схватился за голову, словно от прикосновения этих железных рук его мысли придут в порядок, просветлеют.

С первого дня, когда он вступил во владение собственностью убитого человека, и до сей поры он постоянно боялся роковой минуты, которая теперь наступила. Он представлял себе это в разных видах и принял все зависящие от него меры, чтобы достойно встретить его. Но он надеялся предупредить страшную минуту, надеялся бежать вовремя, и потому решил оставить Модслей-Аббэ при первой возможности. Он намеревался уехать из Англии и путешествовать в тех странах, где всего менее встречаются европейцы. Он рассчитывал, что его поведение будет сочтено только эксцентричным, и даже, может быть, вовсе не станут удивляться далеким путешествиям человека, который, выдав единственную дочь замуж, остался на свете один-одинешенек. Так думал он провести несколько лет, а впоследствии, когда свет совершенно позабудет о нем, он намеревался переменить имя, национальность, так что если по какому-нибудь непредвиденному случаю открылась бы тайна смерти Дунбара, то его убийца был бы недосягаем для человеческих рук, словно над ним закрылась могила.

Таков был план Джозефа Вильмота. Он имел много времени обдумать его в течение долгих бессонных ночей, проведенных им в этих роскошных комнатах, великолепие которых было страшнее для него, чем мрачные, закоптелые стены тюрьмы. Злоба и месть человека, глубоко оскорбленного и обесчещенного, закипела в душе Джозефа Вильмота при виде Генри Дунбара после тридцатилетней разлуки; к этому еще примешалась жажда богатства, возбужденная страданиями нищеты. И вот одним преступным делом были удовлетворены разом обе страсти, и Джозеф Вильмот, нищий, беглый каторжник, презренный отверженец, сделался миллионером. Да, он это совершил. Он вошел в Винчестер в прошлом августе с несколькими серебряными монетами в кармане, а оставил этот город главой торгового дома «Дунбар, Дунбар и Балдерби» и владельцем Модслей-Аббэ, йоркширских поместий и дома в Портланд-Плэсе.

Конечно, это было торжеством преступления, это было самым блистательным образцом того, что может достигнуть злодей. Но знал ли он после того хоть минуту счастья, минуту покоя от тех страшных мук, которые постоянно грызли его, словно хищная птица клевала его внутренности? Автор «Курильщика опиума» так жестоко страдал от неведомой внутренней агонии, что был убежден, что в нем живет какое-то чудовище, которое терзает, гложет его. Это, конечно, был только бред расстроенного воображения, но, увы, нельзя того же сказать о роковой змее, называемой угрызением совести. Это чудовище обвивается вокруг сердца преступника, и так крепко сжимает его своими смертоносными кольцами, что не дает ему вздохнуть свободно, не дает откликнуться ни радости, ни счастью.

В течение нескольких минут, в то время, когда воробьи чирикали в густых вязах, когда зеленая листва лениво колыхалась в тихий летний вечер и голубые воды искрились на солнце, Джозеф Вильмот совершил дело, давшее ему самую богатейшую добычу, какую только может ожидать убийца. Добыча эта так изменила всю его жизнь, все его существо, что он вышел из этой рощи не один, нет — за ним шло страшное, громадное чудовище, которое вторило каждому его вздоху, следовало за каждым его шагом, висело роковым бременем на его плечах, душило его в своих объятиях — чудовище, не имевшее ни вида, ни имени и в то же время являвшееся во всевозможных видах, отвечавшее на всевозможные имена, — чудовище, которое было не что иное, как память о совершенном им преступлении.

Джозеф Вильмот молчал несколько минут, схватившись за голову руками, но вскоре мрачное облако исчезло с его лица и упорная решимость снова выразилась на нем. Первая минута испуга миновала. Этот человек никогда не был и не мог быть трусом. Теперь он был готов на все; может быть, он даже был рад, что наконец наступила роковая минута. Он выстрадал столько жестоких мук, перенес столько неописанных пыток в течение всего времени, пока его преступление не было никому известно, что, может быть, было уже облегчением знать, что тайна его открыта и он может сбросить маску.

Пока он раздумывал, как лучше поступить, неожиданно какая-то счастливая мысль блеснула в его голове и на лице заиграла улыбка торжества.

— Лошадь! — сказал он. — Я могу ездить верхом, хотя не в состоянии ходить.

С этими словами он вышел, опираясь на палку, в другую комнату, из которой вела дверь к месту, где владелец Модслея выстроил отдельную конюшню для своей любимой лошади. Маргарита последовала за отцом на некотором расстоянии, со страхом и удивлением смотря на него.

Он отворил стеклянную дверь и вышел в старинный четырехугольный садик, посреди которого расстилался зеленый лужок с правильными цветочными клумбами и со сломанным, давно не бившим фонтаном.

— Принеси лампу, Маргарита, — шепнул ей Джозеф Вильмот.

Девушка повиновалась; она больше не дрожала и вышла из комнаты поспешными твердыми шагами. Принеся лампу, она последовала за отцом в конюшню.

Любимая лошадь банкира тотчас узнала его, вытянула шею, заржала и начала бить копытами о землю; Джозеф Вильмот нежно погладил ее и начал шепотом уговаривать: «Тише, мальчик, тише». В углу маленькой конюшни висели два или три седла и несколько уздечек. Джозеф Вильмот выбрал, что ему было нужно, и начал седлать лошадь, опираясь на костыль. Грум, по приказанию его господина, спал теперь в доме, и никто не мог слышать шума в конюшне.

Через пять минут лошадь была оседлана, и Джозеф Вильмот повел ее в сад к калитке, выходившей в парк.

— Принеси мне пальто, — сказал он Маргарите, продолжавшей светить ему. — Ты найдешь его на кресле в спальне.

Маргарита молча отправилась в комнаты, где и нашла, как говорил отец, толстое пальто на меху. В той же спальне на туалетном столе лежал кошелек с золотыми монетами, блестевшими сквозь прозрачную ткань; девушка поспешно схватила его, думая в своем невинном простосердечии, что, может быть, у отца ее не было больше денег под рукой. Возвратившись к нему, она помогла ему снять халат и надеть пальто. Шляпу он сам захватил, выходя из дома.

— Вот ваш кошелек, отец, — сказала она. — В нем что-то есть, но я боюсь, что слишком мало. Где вы достанете денег, что вы сделаете, куда отправитесь?

— Не бойся, я все устрою.

Говоря это, он сел на лошадь с большим трудом, но, несмотря на свою слабость и сильный холод, почувствовал себя совершенно новым человеком теперь, когда он сидел на своей любимой мощной лошади, которая могла увлечь его на другой конец света. Он с торжеством взглянул на Маргариту и невольно дотронулся до своего кушака.

— Да, — сказал он, — у меня довольно денег.

— Но куда вы едете? — спросила Маргарита поспешно.

— Не знаю, — ответил Джозеф Вильмот. — Это будет зависеть от… Право, не знаю, от чего. Прощай, Маргарита, да благословит тебя Бог, хотя я не думаю, чтобы он внимал молитвам таких людей, как я. Если бы мои молитвы были услышаны, когда я старался стать честным человеком, то жизнь моя была бы совершенно иная.

Да, это была правда: убийца Генри Дунбара старался некогда быть честным человеком и молил Бога благословить его старания, но все эти попытки были отрывочны, непостоянны, и он, ожидая, что его мольбы будут услышаны в ту же секунду, роптал на провидение, которое не внимало его голосу. Ему недоставало великой добродетели — терпения, которое смиренно переносит все испытания, грудью встречает все непогоды, все бури человеческой жизни.

— Позвольте мне ехать с вами, отец? — сказала Маргарита, и в голосе ее слышалась сердечная мольба. — Позвольте мне ехать с вами. Я хочу быть при вас. Мне все постыло на свете; я желаю только одного, чтобы милосердный Бог простил вам ваши прегрешения. Я не хочу, чтобы вас окружали злые люди, которые еще более ожесточат ваше сердце; я хочу быть с вами, далеко от всех…

— Со мной? — медленно произнес Джозеф Вильмот. — Ты желаешь этого?

— От всей души!

— Твоя верность, твоя преданность безграничны, Маргарита, — воскликнул он, наклоняясь к ней и глядя ей в глаза, — ты готова на все, ты не боишься, ты не дрожишь перед опасностью! Ты много вынесла! Можешь ли ты перенести еще новое горе, новое страдание?

— Ради вас, отец, ради вас, я все перенесу, я ничего не боюсь. Я готова на все, чтобы спасти вас от…

И она вздрогнула при одной мысли об опасности, которая грозила ее отцу и от которой было только одно спасение — бегство. Нет, она не перенесла бы, если бы его отдали под суд и, страшно выговорить, казнили бы. Нет, не было жертвы, которую она бы ни принесла, чтобы отвести от него его роковую судьбу. Никакая сила, никакая надежда на милосердие Божие не могли заставить ее примириться с мыслью, что отец ее будет казнен.

— Я верю тебе, Маргарита, — сказал Джозеф Вильмот, схватив ее за плечи. — Я верю тебе! Разве я не видел твою мать в тот день, когда она узнала мою историю? Разве я не видел, как краска исчезла с ее лица и она стала бледна как полотно? Разве я не видел, как она через минуту обняла меня и, устремив на меня свои честные глаза, воскликнула: «Милый, я никогда не перестану тебя любить, ничто не может уменьшить моей любви»?

Он замолчал, но потом воскликнул с новой силой:

— Боже мой! Зачем я теряю время в пустой болтовне! Послушай, Маргарита, если ты хочешь проститься со мной, то приходи в вудбайнский коттедж близ Лисфорда. Кажется, это на лисфордской дороге. Я еду туда, и ты понимаешь, что буду там гораздо раньше тебя.

— Да, Вудбайн-Коттедж, Лисфорд. Я не забуду. Христос с вами, батюшка, Христос с вами!

«Бог милосерден к грешникам, — думала она, стоя у ворот и прислушиваясь к быстро удалявшемуся конскому топоту, — он даровал Каину долгую жизнь, чтобы тот мог раскаяться».

Она была очень утомлена, но не чувствовала этого; ее странствия еще не закончились. И, не бросив даже взгляда на Модслей-Аббэ, в роскошных покоях которого несчастный злодей так блистательно сыграл свою роль, так жестоко мучился в течение стольких месяцев, не бросив ни одного взгляда на этот ненавистный дом, Маргарита побежала по безлюдным аллеям парка к той же маленькой калитке, потому что это был единственный выход, где ее никто не заметил бы. Начинало уже рассветать, когда она встретила на дороге первого человека, у которого могла спросить, как пройти в Вудбайн-Коттедж.

Расстояние было немаленькое, и потому, когда она достигла жилища майора Вернона, уже был день. Дверь в прихожую была открыта настежь, и молодая девушка, войдя в нее, упала в объятия Джозефа Вильмота, который едва смог поддержать ее: достигнув своей цели, несчастная неожиданно потеряла последние силы и упала в обморок.

— Бедное дитя, бедное дитя, — сказал Джозеф Вильмот, — сколько она выстрадала. А я еще думал, что это преступление принесет ей пользу; я думал, что она возьмет от меня деньги и будет жить счастливо, не стараясь открыть роковой тайны. Мое бедное, бедное дитя!

Человек, убивший Генри Дунбара, залился слезами над дочерью, лежавшей без чувств на его руках.

— Ну полно дурить, — раздался резкий, грубый голос из полуоткрытой двери, — эк нюни распустил, нам нечего терять время на пустяки.

 

XVI

В Модслей-Аббэ

Мистер Картер не терял времени, но он не прибегнул к помощи телеграфа, посредством которого мог бы ускорить арест убийцы Генри Дунбара. Сыщик не прибегнул к помощи этого удивительного, современного изобретения, которое повесило многих великих злодеев, по той причине, что для этого надо было открыться во всем местной полиции, а он хотел закончить свое дело один, только при содействии одного скромного, преданного ему помощника.

Расставшись с Остином, он отправился в Лондон с почтовым поездом и, прибыв в шумную столицу, поехал прямо в квартиру своего скромного помощника, которого без всякой церемонии поднял с постели. Первый поезд в Варвикшир отходил в шесть часов, но это был тихий, пассажирский; почтовый отправлялся в семь часов, но приходил в Ругби только десятью минутами позже первого, поэтому мистер Картер вполне естественно предпочел ехать со вторым поездом; до тех пор он успел хорошенько позавтракать и подробно рассказать все дело своему помощнику. В разговоре со своим скромным другом мистер Картер выражался с полным сознанием своего превосходства, хотя и с любезным снисхождением. Его помощник был мужчина средних лет, очень почтенной наружности, с красным лицом в веснушках, карими глазами и светло-рыжими волосами. Он далеко не был красив и имел еще дурную привычку постоянно шевелить губами. Мистер Картер его очень уважал, но не столько за его ум, как за то, что он казался круглым дураком, почему его и прозвали Соня-Том. Он особенно был полезен в делах, когда требовалось уговорить или запугать какого-нибудь простака-поселянина или молодого человека.

— Вы возьмете с собой все, что нужно, Соня, — сказал мистер Картер и обратился к миссис Томас Тобльс — так звали жену Сони-Тома: — Если позволите, я съем еще кусок жареного хлеба и крутое яйцо.

Пока жена его помощника хлопотала возле камина, мистер Картер продолжал:

— Вы возьмете все, что нужно, Соня, потому что нельзя знать, какого труда нам будет стоить это дело. Молодец, который сумел так ловко поддерживать свою смелую роль в течение года, может решиться на все. Поэтому, хотя я имею полное основание полагать, что мы возьмем нашего приятеля так же тихо и мирно, как ребенка из колыбели, но все же мы должны приготовиться к худшему.

Мистер Тобльс, отличавшийся молчаливостью, наклонил голову в знак того, что вполне одобряет слова патрона.

— Я стряпчий, а вы мой писарь, — сказал мистер Картер. — Не забудьте этого. Мы едем в Шорнклиф к одному старому джентльмену, который, поссорившись со своими тремя дочерьми, вздумал переделать свое завещание. Вот что следует говорить, если спросят: куда и зачем мы едем. А теперь пора собираться в путь, Соня; наденьте приличный черный фрак и не забудьте побриться.

Мистер Тобльс кивнул в знак согласия.

Вскоре оба — мистер Картер и его помощник — явились на станцию железной дороги. Был час пополудни, когда они подъехали к чугунным воротам Модслей-Аббэ. Сердце сыщика весело билось в ожидании большой победы. Он вышел из кэба, чтобы самому переговорить с привратницей.

— Вы также лучше сошли бы, Соня, — сказал он. — Нам гораздо безопаснее пройти пешком по парку.

Мистер Тобльс молча повиновался с готовностью беспрекословно следовать за патроном.

Привратница была не одна: в ее комнатке целое общество громко и с жаром о чем-то рассуждало. Шум их голосов долетел до мистера Картера, когда привратница вышла из дому отворить ему ворота.

— Я желаю видеть мистера Дунбара по очень важному делу, — сказал он. — Вы можете сказать, что я прислан из конторы на улице Св. Гундольфа. Я привез письмо от младшего товарища фирмы, мне приказано отдать его лично, в руки мистеру Дунбару.

Привратница всплеснула руками и с отчаянием взглянула на мистера Картера.

— Извините, сэр, — сказала она, — но я решительно не знаю, что со мной делается; у нас случилось странное происшествие. Мистер Дунбар уехал из Модслея, но никто в доме не знает, когда он уехал, куда и зачем. Камердинер банкира нашел его комнаты пустыми сегодня утром, а грум, который спал недалеко от конюшни, сказал, что слышал конский топот и подумал, что любимая лошадь мистера Дунбара была неспокойна по причине перемены погоды. Сегодня же утром, когда он пошел в конюшню, то лошади в ней не было и на песке виднелись следы копыт. Кроме того, у садовой калитки нашли трость мистера Дунбара с золотым набалдашником; бедный джентльмен едва ходил по комнатам с костылем, и потому трудно себе объяснить, как он оседлал сам лошадь так, что никто в доме не слышал. Сегодня утром мы все ужасно переполошились и стали везде искать мистера Дунбара, но бесполезно, его и след простыл.

Мистер Картер побледнел и затопал ногой. Двести фунтов — цифра огромная для бедного человека, а ему приходилось не только проститься с ними, но и сама его слава должна была поблекнуть от этой неудачи. Человек, чье таинственное преступление он так блистательно раскрыл, улизнул от него, не оставив ни малейшего следа!

— Но ведь он хромал! — воскликнул мистер Картер. — Ведь он сломал себе ногу…

— Да, сэр, — поспешно ответила женщина, — в этом-то и вопрос. Мы все об этом только и толкуем: как больной человек, который едва шевелил рукой или ногой, мог вскочить ночью, оседлать лошадь и ускакать во всю прыть. Все уверяют, что, должно быть, мистер Дунбар сошел с ума; доктор, живущий в доме, узнав о бегстве своего больного, чрезвычайно испугался. Мисс Дунбар, виновата, леди Джослин, при первом известии об этом непостижимом происшествии, прискакала сюда вместе с мужем, сэром Филиппом. Если ваше дело действительно важное, то, может быть, вам будет угодно переговорить с ней…

— Да, — резко ответил сыщик и вполголоса обратился к своему товарищу: — Вы останьтесь здесь, Соня, и постарайтесь выведать все, что сумеете, а я пойду к леди Джослин.

Подойдя к дому, мистер Картер увидел в готическом портике целую толпу слуг. Один из них ему сказал, что леди Джослин в комнатах мистера Дунбара, и сыщик велел ей доложить, что некто, приехавший из Лондона по очень важному делу, желает ее видеть. Через несколько минут слуга вернулся с известием, что леди Джослин согласна принять неизвестного господина.

Сыщика провели в ту самую комнату, где пропавший человек провел столько несчастных дней и бессонных ночей. Лора стояла у одного из окон, выходивших на лужок, и с беспокойством смотрела на дорогу.

Она повернула голову, когда мистер Картер вошел в комнату, и провела рукой по лбу; ее веки дрожали и вообще она казалась сильно взволнованной.

— Вы принесли мне какое-нибудь известие об отце? — спросила она. — Я не могу опомниться от этого неожиданного несчастья!

И Лора с мольбой посмотрела на сыщика, но его серьезное, мрачное лицо испугало ее, и она воскликнула:

— Вы принесли мне весть о каком-нибудь новом несчастье!

— Нет, мисс Дунбар, виноват, леди Джослин, я не пришел вас известить о новом горе. Я прислан, чтобы отыскать джентльмена, который внезапно скрылся вчера ночью. Я должен его найти во что бы то ни стало. Все, чего я желаю от вас, это незначительной помощи. Будьте уверены, что он будет найден, и очень скоро, если только он жив.

— Если он жив! — воскликнула Лора с испугом. — Конечно, вы не думаете, вы не боитесь…

— Я ничего не думаю, леди Джослин, я должен найти исчезнувшего человека.

— Вы найдете моего отца? — сказала Лора, смотря с удивлением на сыщика. — Да, я очень хочу, чтобы его нашли, и если вы согласитесь принять награду за ваши труды, то я с большим удовольствием готова дать все, что вы спросите. Но скажите, почему вы здесь, почему вы так интересуетесь исчезновением моего отца? Вы, вероятно, присланы из конторы?

— Да, — медленно ответил сыщик. — Да, я прислан из конторы на улице Св. Гундольфа.

Сказав это, мистер Картер замолчал и начал подробно осматривать комнату — от узора занавесок и ковра до фарфоровых статуэток на камине. Единственная вещь, на которой остановился его взгляд, была лампа, которую погасила Маргарита.

— Я намерен задать вам один вопрос, миледи, — сказал он, наконец, смотря мрачно, почти сострадательно, на взволнованное лицо молодой женщины. — Вы, может быть, сочтете меня дерзким нахалом, но я надеюсь, вы поверите, что я человек Прямой и исполняю только свою обязанность. Вы очень беспокоитесь об исчезнувшем джентльмене; могу ли я спросить вас, искренне ли вы его любите? Я знаю, миледи, что это очень странный вопрос или он может показаться таким, но ваш ответ гораздо важнее, чем вы воображаете. Я был бы вам очень благодарен, если бы вы ответили мне чистосердечно.

Лора вспыхнула, и слезы показались на ее глазах; она быстро отвернулась от сыщика и, обтерев глаза платком, подошла к окну и несколько минут смотрела в него.

— Зачем вы задаете мне этот вопрос? — спросила она наконец, гордо выпрямляясь.

— Я не могу вам этого сказать в настоящую минуту, миледи, — ответил сыщик, — но даю честное слово, что без основательной причины я никогда бы не осмелился беспокоить вас.

— Хорошо, я вам отвечу откровенно, — сказала Лора, смотря прямо в глаза мистеру Картеру. — Я отвечу вам, потому что вы мне кажетесь честным человеком. Мы с отцом не питаем большой любви друг к другу. Это, может быть, несчастье, но тут нет ничего удивительного, потому что мы были разлучены в течение многих лет. И когда он приехал, то мы встретились как чужие люди, между нами была какая-то преграда, через которую мы никак не могли переступить. Одному небу известно, как пламенно я ожидала возвращения отца из Индии и как глубоко я была огорчена, когда открыла мало-помалу, что мы с отцом никогда не будем питать тех чувств, которые обыкновенно связывают отца с дочерью. Но не думайте, пожалуйста, что я жалуюсь на моего отца; нет, он всегда был добр, снисходителен и щедр по отношению ко мне. Последним его делом перед несчастным случаем на железной дороге было съездить в Лондон, чтобы купить бриллианты мне на ожерелье. Я упоминаю об этом не из-за того, что очень любила бриллианты, но мне приятно думать, что мой отец, несмотря на внешнюю его холодность, чувствует все же ко мне привязанность.

Мистер Картер не смотрел на Лору, но устремил свой взгляд в окошко.

— Бриллиантовое ожерелье! — пробормотал он сквозь зубы. — Гм, бриллиантовое ожерелье! Оно, вероятно, у вас, миледи?

— Нет, бриллианты были куплены, но еще не отделаны.

— Мистер Дунбар сам купил неограненные камни?

— Да и, кажется, на огромную сумму. Пока я была в Париже, мой отец писал мне, что он повременит с заказом ожерелья, пока не выздоровеет и не будет в состоянии поехать на континент, потому что лондонские рисунки ему не нравились.

— Конечно, — ответил сыщик, — они ему и не могли понравиться.

Лора вопросительно взглянула на мистера Картера. В его тоне слышалась какая-то далеко не почтительная ирония.

— Благодарю вас от всей души за вашу откровенность, леди Джослин, и поверьте, что я не упущу из виду и ваших интересов в этом деле. Я тотчас начну поиски и будьте спокойны: пропавший человек найдется.

— Не думаете ли вы, что он лишил себя жизни в каком-нибудь болезненном припадке?

— Нет, леди Джослин, — решительно ответил сыщик, — такая мысль далека от меня.

— Слава Богу.

— Могу я вас попросить, миледи, прислать сюда камердинера мистера Дунбара и оставить нас одних в этих комнатах? Он, может быть, в состоянии дать мне какие-нибудь сведения, которые могут навести меня на след вашего отца. Нет ли у вас его портрета, миниатюры, фотографии или чего-нибудь в этом роде?

— Нет, к сожалению, я не имею никакого портрета.

— Жаль, но делать нечего; мы должны суметь обойтись без этого.

Лора позвонила, и на пороге тотчас появился один из великолепных слуг, украшавших холл Модслей-Аббэ. Она послала его за камердинером мистера Дунбара и, пожелав доброго утра сыщику, отправилась на другую половину дома, где жила еще до замужества. Камердинер мистера Дунбара был очень рад поговорить о происшествии, которое так взволновало весь дом. Но с сыщиком трудно было болтать; он умел всегда срезать человека и неожиданным вопросом прекратить пустую болтовню; потому словоохотливый слуга был вынужден рассказать кратко, без всяких ненужных подробностей, все, что знал об отъезде своего господина.

— Гм, гм! Да, да! — бормотал сквозь зубы сыщик. — Вы говорите, что с вашим господином был на дружеской ноге только один человек, по имени Вернон, поселившийся недавно в вудбайнском коттедже на лисфордской дороге. Он приходил к вашему господину в любое время, отличался очень странными манерами и одевался чрезвычайно странно: сначала просто ходил в лохмотьях, а потом стал франтом и сорил деньгами в Лисфорде. Да, да, вы слыхали, как ваш господин говорил на повышенных тонах с этим джентльменом; то есть вам так показалось, а может быть, в сущности, они только громко и живо рассказывали друг другу анекдоты; это часто бывает. Позвольте, вы еще говорите, что ваш господин носил какой-то пояс под рубашкой, что вы сами его видели, укладывая мистера Дунбара в постель. Он никогда его не снимал и с беспокойством поглядывал на вас, сменяя рубашку. Вы полагали, что это какой-нибудь гальванический пояс или что-нибудь в этом роде. Вам однажды удалось ощупать его, и он весь состоял из маленьких горошинок, крепких как железо. Вот все, что вы имеете сказать, кроме того, что вы всегда полагали, что в его голове что-то неладно, и вы это приписывали подозрению, возбужденному против него во время винчестерской истории.

Выразив, таким образом, в нескольких словах все сказанное камердинером, мистер Картер сделал несколько заметок в своей записной книжке и, спрятав ее в карман, медленно прошел по всем комнатам, внимательно их осматривая.

— В каком платье уехал мистер Дунбар?

— На нем были серые панталоны и жилет, толстое пальто на собольем меху и небольшой плед.

— Пальто черного цвета?

— Нет, темно-синего.

Мистер Картер снова вынул свою записную книжку и записал слова слуги.

— Ну а наружность мистера Дунбара?

Камердинер подробно описал все черты и выражение лица.

— Да, да, — промолвил мистер Картер и записал: «высокого роста, широкоплечий, нос с горбом, злые глаза, каштановые волосы с проседью».

Кончив это, сыщик надел шляпу, но, прежде чем выйти из комнаты, остановился у стола, на котором стояла лампа.

— Эту лампу заправили вчера вечером? — спросил он.

— Да, сэр, ее каждый день наливали полную.

— А как долго она горит?

— Десять часов.

— Когда ее зажгли?

— В семь.

Мистер Картер снял стеклянный колпак с лампы, подойдя к камину, вылил находившееся в ней масло.

— Она, должно быть, горела до четырех часов утра, — сказал он.

Слуга посмотрел на мистера Картера с каким-то суеверным ужасом, словно на колдуна. Но сыщик слишком спешил, чтобы обратить на него внимание. Он узнал все, что ему было нужно, и теперь нельзя было терять ни минуты. Выйдя из Модслея, он побежал к воротам, где его ожидал мистер Тобльс, которого он тотчас послал на шорнклифскую станцию, приказав ему следовать за путешественником в темно-синем пальто на меху, если таковой явится, оставив у начальника станции записку для мистера Картера.

 

XVII

Служанка в Вудбайн-Коттедже

Оставив Модслей-Аббэ, мистер Картер отправился в вудбайнский коттедж, куда и приехал через четверть часа. Отпустив извозчика, он вошел в садик и позвонил у стеклянной двери. Ему долго не открывали, и он имел достаточно времени, чтобы подробно рассмотреть сквозь эту дверь коллекцию раковин и чучел птиц, украшавшую маленький холл. Он позвонил во второй раз, и, наконец, минут через пять появилась девушка с завязанным лицом. Сыщик спросил, дома ли майор Вернон, и девушка, без дальнейших разговоров, прямо провела его в маленькую гостиную.

Владелец коттеджа сидел в кресле перед камином. Комната эта была довольно темная, потому что единственное окошко, освещающее ее, выходило в крошечную оранжерейку, наполненную всевозможными кактусами, которые очень любил прежний владелец вудбайнского коттеджа.

Мистер Картер устремил пронзительный взгляд на джентльмена, сидевшего в кресле; он ему показался очень почтенной наружности, лет пятидесяти или шестидесяти, с седыми усами и блестящими глазами, выражавшими твердый характер.

— Я пришел вас расспросить об одном вашем приятеле, мистер Вернон, — сказал сыщик, — именно, о мистере Дунбаре, владельце Модслей-Аббэ, который исчез из дома сегодня ночью в четыре часа.

Майор, сидя в кресле, курил трубку, и, когда мистер Картер произнес, по-видимому, ничего незначащие слова «четыре часа», зубы мистера Вернона судорожно щелкнули об янтарный мундштучок.

Сыщик тотчас заметил это, и пришел к тому заключению, что майор, конечно, видел Джозефа Вильмота и знал, что он оставил Аббэ в четыре часа, потому-то он и вздрогнул, узнав, что час отъезда банкира известен не ему одному.

— Вы знаете, куда уехал мистер Дунбар? — спросил сыщик, смотря еще пристальнее на майора.

— Напротив, — ответил тот, — я думал сегодня вечером отправиться к нему в Аббэ.

— Гм, — пробормотал сыщик, — так мне совершенно бесполезно вас расспрашивать об этом предмете.

— Конечно. Вы говорите, что Генри Дунбар уехал из Аббэ; а я полагал, что он еще болен и не может встать с дивана.

— Это так и было; но, несмотря на все, он исчез.

— Что вы имеете в виду под словом «исчез»? Он уехал, вот и все. Он, кажется, имел право выезжать когда и куда хотел.

— Бесспорно.

— В таком случае тут нет ничего удивительного, — воскликнул майор, вытряхивая золу из трубки в камин, — ему просто надоело сидеть в четырех стенах. Но скажите, зачем вы отыскиваете его, словно он ребенок, убежавший от своих родителей? Вы, может быть, его доктор?

— Нет, я действую по приказанию леди Джослин, и надо вам откровенно сознаться, — сказал мистер Картер с самым простодушным выражением лица, — я не более и не менее как полицейский сыщик и нарочно приехал из Лондона, чтобы найти пропавшего джентльмена. Вот видите, леди Джослин боится, не произвели ли в нем маленького умственного расстройства продолжительная его болезнь и постоянное одиночество. Мне кажется, это очень вероятно, — прибавил мистер Картер с видом совершенно откровенного человека. — В подобном случае мы можем опасаться самоубийства. А вы что думаете об этом, мистер Вернон, вы — самый закадычный друг пропавшего джентльмена?

Майор улыбнулся.

— Даю вам слово, — сказал он, — вы, по моему мнению, не очень далеки от истины. Генри Дунбар, действительно, после несчастного случая на железной дороге отличался многими странностями.

— Именно так, — ответил сыщик, — я полагаю, вы ничего не будете иметь против того, чтобы я осмотрел ваш дом и сад? Ваш друг мог спрятаться здесь, ибо, если человек пускается на странности, им не может быть никаких границ.

Майор Вернон пожал плечами.

— Я не думаю, чтобы Дунбар мог попасть в мой дом без моего ведома, — сказал он. — Но сделайте одолжение, осмотрите этот дом, от чердака до подвалов, если это только вам доставит удовольствие.

С этими словами он позвонил, и сказал вошедшей девушке с перевязанным лицом:

— А, у вас опять болят зубы, Бетти? Это отличный повод, чтобы ничего не делать. Вот этот джентльмен желает осмотреть наш дом; покажите ему все, да пожалуйста, поскорей — пора обедать.

Бетти неловко поклонилась и повела мистера Картера в холл.

— Бетти! — воскликнул майор, когда девушка только что собиралась взойти на лестницу вместе с сыщиком. — Бетти, подите сюда!

Она повиновалась, и мистер Картер слышал, как майор стал с ней говорить шепотом. Последние слова его он расслышал очень ясно.

— Если ты не будешь держать язык за зубами, так ты мне поплатишься.

«Эге! — подумал сыщик. — Мисс Бетти должна держать язык за зубами — увидим!»

Девушка повела мистера Картера в две парадные гостиные в передней части дома. Это были маленькие, старомодные комнаты, очень низенькие, с большими, странного вида шкафами в углах. Мистер Картер заглянул в каждый из этих шкафов, из которых несло сальными свечами и ромом, любимым напитком прежнего владельца коттеджа.

Осмотрев с полдюжины шкафов, мистер Картер и его проводница отправились на верхний этаж, в спальню майора, где на мебели валялись всякого рода платья и множество трубок, а в воздухе стоял страшный табачный запах.

Бетти открыла дверцу маленького шкафа, находившегося в углу за кроватью, но, вместо того, чтобы осмотреть его, мистер Картер неожиданно бросился к двери, запер ее и положил ключ в карман.

— Нет, благодарю, мисс, — сказал он, — я не намерен более ломать себе шею, лазая по вашим шкафам. Пожалуйте-ка сюда, — прибавил он, подходя к окошку.

Девушка молча повиновалась. Она была бы очень хорошенькая, если б ее не уродовал пестрый платок, которым было повязано ее лицо, так что из-под него виднелись только ее живые глазки, быстро перебегавшие с предмета на предмет.

— Вы — очень ловкая и хитрая штука, — продолжал мистер Картер. — Вам совершенно поделом, что у вас болят зубы. Но скажите, что вам говорил сейчас ваш господин? Зачем он вам велел держать язык за зубами?

Бетти покачала головой и начала крутить кончик своего передника.

— Господин ничего мне не говорил, — сказала она.

— Господин ничего не говорил! Ай-ай, мисс Бетти, как вам не стыдно; но, конечно, вы заговорите по-другому, когда вас отдадут под суд за клятвопреступление, а за подобную вину ссылают на каторгу на всю жизнь, — прибавил мистер Картер.

— О сэр! — воскликнула Бетти. — Это не я, это — хозяин, он всегда ужасно божится и клянется; но он такой страшный, так ругается и запускает в меня чем ни попало, что я, право, не смею его ослушаться! Нет, уж лучше пускай меня сошлют на каторгу, если это только не очень больно.

— Не больно! — воскликнул мистер Картер. — Да молодых девушек возят на каторгу в кораблях, полных скорпионов и диких кошек!

— О! Так я вам все скажу, сэр, — жалостно промолвила служанка мистера Вернона. — Я лучше вам расскажу все, чем пойду под суд.

— Я так и думал, — ответил мистер Картер, — но вам немного придется мне рассказывать. Мистер Дунбар приехал сюда верхом сегодня утром между пятью и шестью часами, не правда ли?

— Нет, в десять минут седьмого, сэр; я тогда открывала занавеси.

— Так.

— Джентльмен приехал верхом, сэр, и едва держался: у него была боль в ноге. Он послал меня за хозяином и тот помог ему сойти с лошади. Пока приезжий джентльмен отдыхал в кабинете хозяина, меня послали за извозчиком в лисфордский трактир «Роза и Корона». Я тотчас исполнила приказание, и не было еще восьми часов, когда джентльмен уехал от нас.

«Еще не было восьми часов, а теперь четвертый», — думал мистер Картер, смотря на часы.

— Пожалуйста, не говорите только хозяину, что я вам сказала про все это; пожалуйста, не говорите, сэр, — умоляла девушка.

Нельзя было терять ни минуты, а сыщик стоял в нерешительности и обдумывал только что услышанное. Сказала ли правду служанка или это была сказка, сочиненная, только чтобы сбить его с толку? Нет, она, казалось, чистосердечно боялась своего господина, и теперь слезы, настоящие слезы текли по ее бледным щекам.

«Я, во всяком случае, могу узнать в «Розе и Короне», нанимал ли кто нынче утром извозчика», — подумал он и прибавил вслух:

— Скажите вашему хозяину, что я обыскал весь дом и не нашел его приятеля, но у меня, право, нет времени зайти к нему проститься.

С этими словами сыщик пошел вниз, и девушка, проводив его, растолковала, как ближе пройти в «Розу и Корону».

Мистер Картер пустился бегом по дороге; он почти сходил с ума от одной мысли, что Джозеф Вильмот мог от него улизнуть.

«Что с ним теперь поделаешь, когда он столькими часами меня опередил, — думал он, — моя единственная надежда на его больную ногу».

В «Розе и Короне» мистеру Картеру сказали, что в семь часов утра приходила девушка из вудбайнского коттеджа и взяла извозчика, который только недавно вернулся. По просьбе сыщика позвали извозчика, и он рассказал, что взял в вудбайнском коттедже джентльмена в меховом пальто, закутанного в большой шарф и сильно хромавшего. Джентльмен приказал отвезти его на шорнклифскую станцию, но, вероятно, опоздал к поезду, потому что через несколько минут вышел к извозчику и велел ехать в Манингсли, маленькую деревушку, в трех милях от Шорнклифа. Приехав туда, он вошел в кабачок и просидел там, попивая водку и читая газеты, до десяти часов.

— Он был настоящий джентльмен, — прибавил извозчик, — и не только заплатил за езду, но и велел дать мне поесть и выпить. В половине второго мы снова отправились на шорнклифскую станцию, откуда он и отпустил меня в два часа.

Узнав все, что было нужно, мистер Картер приказал извозчику заложить другую лошадь, чтобы отвезти его на шорнклифскую станцию. Пока закладывали, он потребовал стакан горячего пунша.

«А что, если Соня воспользуется превосходным случаем, — думал он, — и сам, представив Вильмота, получит награду?»

Это предположение было не очень приятное, и лицо мистера Картера приняло серьезное, мрачное выражение, но через минуту он улыбнулся.

— Нет, — сказал он сам себе, — Соня слишком хорошо меня знает, чтобы решиться на такое дело.

Через несколько минут экипаж был готов, и мистер Картер, бросившись в него, поскакал на шорнклифскую станцию. Там царствовала мертвая тишина, так как еще не скоро ожидали поезда. Ни в залах, ни в кассе не было никого видно, и только на платформе в углу спал, прижавшись к какому-то ящику, сторож, а неподалеку от него сидела на скамейке молодая женщина с целым ворохом вещей.

Мистера Тобльса, или Сони-Тома, не было нигде видно.

Мистер Картер разбудил сторожа и послал его к начальнику станции узнать, не оставил ли кто письма на его имя. Сторож, страшно зевая, отправился исполнить его приказание и скоро вернулся с известием, что у начальника станции есть, действительно, письмо, но что он его отдаст только лично мистеру Картеру.

Письмо это было следующего содержания:

«Человек в меховом пальто явился в два часа десять минут, взял билет первого класса в Дерби; я взял туда же, второго класса. Ваш покорный слуга. Т.Т.».

Мистер Картер положил письмо в карман и узнал у начальника станции, что первый поезд в Дерби отправлялся в семь часов вечера, так что ему приходилось ждать ровно три с половиной часа.

— Дерби, — пробормотал он, — Дерби. Значит, он пробирается на север. Какой черт его туда тянет?

 

XVIII

Преследование

Путешествие по железной дороге из Шорнклифа в Дерби в холодную весеннюю ночь, посреди мрака, подернувшего черным покровом унылые, голые поля, при заунывном вое ветра, не могло доставить особенного удовольствия. Эта нескончаемая плоская равнина, на которую мы смотрим ночью из окна вагона, кажется унылой степью, перенесенной из Центральной Африки по волшебству, чтобы придать ужас ночной поре, который исчезнет при первом пении петуха.

Мистер Картер никогда не путешествовал без толстого пледа и без карманной фляжки с водкой, потому, поддерживаемый этими внутренними и наружными предохранителями от холода, он уселся в угол вагона второго класса и устроился по возможности комфортабельно.

К счастью, не было тех трудностей, к которым бы сыщик не привык, и сидеть в вагоне второго класса, закутанным в толстый плед, казалось ему чрезвычайно приятным отдыхом в сравнении с его прежними похождениями. Он привык спать урывками, где Бог пошлет, и минуты через три после того как кондуктор захлопнул дверцы вагона, он уже громко храпел.

Но ему не дали долго спать. Дверь внезапно открылась, и громкий голос прокричал под самым его ухом ужасное известие, столь пагубное для отдыха путешественников: «Перемена вагонов!» Все путешествие от Шорнклифа до Дерби, казалось, только и состояло из перемены вагонов; и бедному мистеру Картеру чудилось всю ночь, что он переходит из одного вагона в другой, с одной линии железной дороги на другую, с временными остановками на сквозных платформах, которые обдают холодом измученного странника, путешествующего в ночное время.

Наконец после переезда, казавшегося бесконечным от частых тревог, которые всегда заставляют сонных людей терять счет времени, сыщик достиг Дерби. Он немедленно отыскал станционного смотрителя и получил от него другую маленькую записку мистера Тобльса, очень похожую на ту, которую ему вручили в Шорнклифе.

«Все благополучно до Дерби, — писал Соня-Том. — Молодец в меховом пальто взял билет в Гул. Я тоже и еду с ним вместе. Ваш покорный слуга Т.Т.».

Мистер Картер, не теряя времени, навел справки о том, как удобнее ему было догнать своего помощника и с ним хромого путешественника. Ему объявили, что надо будет обождать здесь часа два поезд, в котором он сможет доехать до Нормонтона, и что в Нормонтоне ему придется дожидаться около часа отхода поезда в Гул.

— Делать так делать, — воскликнул он с горечью, когда кассир сообщил эту новость. — Не можете ли вы еще как-нибудь проволочить время? Если ваша цель — взбесить человека, то, конечно, чем скорее, тем лучше.

Все это было произнесено вполголоса, и смотритель не смог расслышать этих слов, которые послужили только облегчением для накипевшего нутра сыщика.

«Соне повезло, — думал он, расхаживая по платформе. — Соне на этот раз выпали хорошие карты, и если он вздумает меня обмануть, но навряд ли он на это решится; мы — консерваторы и изменнику как раз укажем дорогу. Мы могли бы намекнуть, что ему следовало бы по причине болезни подать в отставку или написать ему вежливое письмо в этом духе, как это делают военные франты, чтобы отделаться от неприятного товарища».

В Дерби можно было достать все что угодно, и мистер Картер потребовал себе чашку дымящегося кофе и громадную пирамиду бутербродов. Покончив с ними, он удалился в залу, чтобы задать, как он выражался, выхрапку и приказал одному из сторожей разбудить себя за пять минут до отхода нормонтонского поезда, обещая дать ему на чай.

В зале топился камин и горела лампа. Какая-то леди, до половины закутанная в шаль и заваленная со всех сторон грудами картонок, спала в креслах перед огнем; при входе сыщика она вздрогнула, и, находясь в том состоянии полузабытия, когда каждая одинокая дама готова увидеть вора в каждом мужчине, она невольно схватилась за свои вещи.

— Гул, Гул, — бормотал сквозь зубы мистер Картер. — Он, конечно, намерен улизнуть в Роттердам, или Гамбург, или в Петербург — всюду, куда будет только отходить пароход. Он сядет на первое отходящее судно. Он — ловкий малый, очень ловкий малый; и если б не было Сони на станции, то мистер Джозеф Вильмот ускользнул бы из моих рук как нельзя лучше. Но если мистер Томас Тобльс не изменит мне, то мы его еще изловим и возвратим домой точно так, как нежные родители возвращают в школу беглого сына. Если только мистер Тобльс не изменит… но он не особенно много знает об этом деле и совершенно не ведает о добавочной награде и об улике, найденной в Винчестере, потому я надеюсь, что Томас Тобльс останется верным. Человеческая натура чрезвычайно благородная, — продолжал сыщик, — но я всегда замечал, что чем строже ее держишь, тем лучше она становится.

Наступило утро, солнце сияло, птицы пели, на зеленых лугах, окружающих дымный город, паслись коровы, поселяне толпами отправлялись на работу; по сторонам дороги лежала скошенная душистая трава, и новорожденный день, казалось, нес на себе отпечаток невинной молодости. Сыщик вышел на платформу, спокойный, сдержанный, решительный; он, по-видимому, ничем не отличался от энергичных, деловых людей, приехавших на одном с ним поезде и спешивших теперь к своим занятиям, ничто не говорило в нем, что он — безжалостная ищейка, преследующая убийцу. Он поспешно оглянулся. Нет, мистер Тобльс ему не изменил. Этот джентльмен стоял на платформе и следил за выходящими пассажирами. Лицо его казалось желтее прежнего, и он шевелил губами с еще большей энергией; мистер Картер, хорошо знавший привычки своего помощника, тотчас понял по этим признакам, что дело не удалось.

— Что же, — сказал он, хлопая по плечу Соню-Тома, — он улизнул от вас? Говорите же, я вижу по вашему лицу, что он улизнул.

— Да, вы отгадали, — ответил мистер Тобльс обиженным тоном. — Но, хотя он и улизнул, вам нечего смотреть на меня с таким презрением, будто это моя вина. Не выпустить из вида такого человека — все равно что не дать выскользнуть из рук угрю.

Сыщик взял под руку своего помощника и вышел с ним на безлюдную, мрачную площадку позади станции.

— Расскажите мне все, — сказал он, — не забудьте ни малейшей подробности да держите ухо востро.

— Я дожидался в кассе на шорнклифской станции и в начале третьего вижу, входит мой клиент и берет билет; слышу, как он говорит: «в Дерби»; только он вышел из кассы, я беру себе билет туда же. Приезжаем мы в Дерби, и, несмотря на частые перемены вагонов и на всякие остановки, каждый раз при перемене вагона я не упускаю из вида моего джентльмена, который ужасно хромает и подозрительно оглядывается, чтобы заметить, не следят ли за ним. Разумеется, за ним не следят — о нет, не было ничего подобного. Среди всех невинных молодых людей, подверженных соблазну этого злого света, никогда не бывало столь невинного младенца, как писец адвоката, который рассказывал соседу довольно громко, чтобы молодец в меховом пальто мог расслышать его слова, как его вызвал по телеграфу его хозяин, занятый делами выборов где-то за Гулем; при этом он ругал немилосердно своего хозяина, заставившего его ехать с таким скучным поездом. Наконец, мы приезжаем в Дерби, и мой молодец берет билет в Гул; приезжаем мы в Гул, и я вижу как он выходит на платформу; вижу, как он садится в наемную карету и слышу, как он кричит: «в отель “Виктория”», но было уже около десяти часов, наступила темнота и завыл ветер. Я вскакиваю позади кареты, и, таким образом, то бегом, то держась за нее руками, достигаю отеля «Виктория»; здесь я соскакиваю, и смотрю как мой молодец входит в отель, ужасно прихрамывая от боли. Он отправляется прямо в холл, и я за ним: гляжу, мой любезный греет перед огнем свою бедную, увечную ногу, а саквояж и теплый плед лежат рядом на столе; но вот он вдруг встает и, сильно похрамывая, выходит из комнаты; я слышу, как он расспрашивает о времени отхода поездов в Эдинбург; я спокойно продолжаю сидеть (впрочем, полагаю, что это продолжалось не более трех минут) для того, вы понимаете, чтобы он не заметил, что за ним следят. Спустя три минуты я выхожу из холла, вполне уверенный, что найду его в буфете; но ни в передней, ни в буфете его нет. Слуга объявил мне с очень торжественным и хладнокровным видом, что хромой джентльмен вышел на набережную полюбоваться видом и купить сигар и что он минут через десять вернется, так как он заказал себе к тому времени баранью котлетку. Я выхожу в ту же дверь, полагая, что хромой приятель где-нибудь поблизости; но прихожу на набережную, и нигде не вижу его следов; я бегаю по всем окрестным улицам, но все напрасно; через полчаса мне пришлось вернуться в «Викторию», усталому, как собаке. В зале лежали его саквояж и теплый плед на том же месте, куда он их положил, а около камина накрыт был для него маленький стол. О нем же самом не было ни слуха, ни духа; потому я опять вышел на улицу; пот градом катил по моему лицу, и я исходил этот прекрасный город по всем направлениям; смотрел вправо и влево, расспрашивал повсюду, где мог только предполагать, что подобный молодец спрячется — но все без малейшего результата. В час ночи я вынужден был возвратиться в «Викторию» на ночлег. Как только я проснулся сегодня утром, снова бросился на набережную узнавать об отходящих кораблях, но ни одно судно не собиралось отойти в это утро, и единственный корабль, который отходил в Копенгаген в следующую ночь, не принимал пассажиров; впрочем, судя по наружности шкипера, я уверен, что он готов принять любой груз, даже целое кладбище трупов, если только ему хорошо заплатить!

— Гм! Парусное судно, отходящее в Копенгаген; и шкипер подозрительной наружности, как вы говорите? — произнес сыщик, задумываясь.

— Никогда не видел более противной личности, — ответил мистер Тобльс.

— Да, Соня, разумеется, штука не удалась, но я уверен, вы сделали все, что от вас зависело.

— Да, я сделал все, что было возможно, — ответил его помощник обиженным тоном, — и, судя по тому, как мало вы мне доверились, вы не могли ожидать большего от меня.

— В таком случае, мне кажется, вам ничего не остается делать, как караулить на этой станции, а я переправлюсь на ту сторону реки и буду сторожить на другой станции, — сказал мистер Картер. — Поездка в Гул может быть предпринята только для того, чтобы нас сбить с пути, и наш клиент постарается проскользнуть между нами и вернуться в Лондон. Останьтесь же здесь, Соня, и смотрите не пропустите ни одного поезда, а я отправлюсь на другую сторону.

Мистер Картер нанял извозчика и поехал на пристань в конце города, откуда он переехал на лодке через Гумбер на линкольнширский берег. Здесь, на станции железной дороги, он разузнал все подробности о поездах, отходящих в Лондон, и простоял настороже, пока два или три поезда не ушли. Потом, так как оставалось еще несколько часов до отхода следующего поезда, он опять переехал через реку и принялся отыскивать следы исчезнувшего Вильмота. Сначала он пошатался по набережным и навел справки обо всех стоявших тут больших пароходах, ходивших в Лондон, Антверпен, Роттердам и Гамбург, и маленьких пароходах, осуществлявших сообщение по реке. Он все разузнал про эти суда: об их назначениях, когда и в какое время они предполагали отплыть, одним словом, за полчаса он узнал больше, чем другой человек мог бы узнать за целый день. Он также познакомился с кораблем, отходящим в Копенгаген, — черным, уродливым судном, названным очень кстати «Ворон», угрюмый шкипер которого лежал на кипах веревок на палубе и в полусне курил трубку. Мистер Картер постоял некоторое время на набережной, внимательно разглядывая этого человека.

— Наружность его непривлекательна; он, кажется, способен на все, шептал он, удаляясь. — Соня прав.

Он вернулся в город и, расхаживая по улицам, заглядывал в окна ювелиров своим быстрым орлиным взглядом, столь быстрым, что никто не успевал его заметить, столь проницательным, что он схватывал в одну секунду все подробности рассматриваемого им предмета. Мистер Картер заглядывал в лавки ювелиров до тех пор, пока не подошел к одной из них, хозяин которой был вместе с тем и ростовщиком. Мистер Картер здесь остановился и вошел в маленькую аллею, по которой, торопливо озираясь, проходили временами граждане Гула, стыдясь своего безденежья. Мистер Картер посетил, таким образом, трех ростовщиков и потерял много времени, прежде чем сделал хоть какое-нибудь полезное открытие; но у третьего ростовщика он достиг своей цели. Обращение его с этими господами было очень просто и бесцеремонно.

— Я — полицейский агент, — говорил он, — из Скотланд-Ярда и имею приказ арестовать одного человека, который скрывается в Гуле. Известно, что у него множество бриллиантов — они не краденые, не забудьте, и вам поэтому нечего опасаться. Я желал бы знать, не был ли подобный человек у вас сегодня?

— Бриллианты настоящие? — спросил ростовщик дрожащим голосом.

— Настоящие. Я вижу, что этот человек был у вас. Мне нет дела до бриллиантов: они — его собственность, и мы не за ними гонимся. Я хочу только навести справки о нем. Он был здесь, как я вижу. Вопрос: когда именно?

— Не более получаса тому назад; господин в темно-синем пальто, с меховым воротником…

— Да, и прихрамывает на одну ногу.

Ростовщик покачал головой.

— Я не видел, чтобы он хромал, — ответил он.

— Вы этого не заметили, или он, может быть, скрывал свой недостаток, пока был здесь. Он, вероятно, сидел у вас?

— Да, он все время сидел.

— Разумеется. Благодарю вас; этого достаточно.

С этими словами мистер Картер удалился, к большой радости ростовщика.

Сыщик взглянул на свои часы; было уже половина второго. В половине четвертого отходил в Лондон поезд со станции на линкольнширском берегу. Другая станция была безопасна, пока на ней караулил мистер Тобльс; таким образом, у мистера Картера оставалось два часа свободного времени для наблюдения. Он вернулся на набережную и узнал, что никакая лодка не отходила от берега в течение последнего часа. Поэтому Джозеф Вильмот непременно находился на йоркширской стороне; но если так, то где же он? Господин в темно-синем пальто с собольим воротником, сильно прихрамывавший, вероятно, повсюду обращал на себя внимание прохожих; и, несмотря на это, мистер Картер, при всей своей опытности, нигде не мог напасть на его след. Он потерял полтора часа, расхаживая по улицам, заглядывая во все трактиры и кабачки и видя, что все это ни к чему не ведет, снова переехал на линкольнширскую сторону, чтобы присутствовать при отходе поезда.

Но перед тем он еще раз взглянул на «Ворона», шкипер которого был все в том же положении с грязной, черной трубкой в зубах.

Мистер Картер подробно осмотрел всех уезжающих на лондонском поезде и, дождавшись его отхода, не теряя времени, переправился еще раз через реку и вышел на йоркширский берег, когда городские часы пробили четыре.

Он несколько утомился, но ему в голову даже не приходила мысль бросать свою работу. Он привык проводить большую часть своих дней в подобных трудных занятиях; он привык спать в вагонах и обедать в разное время, когда ему удавалось улучить минутку. Он теперь, однако, проголодался и отправился было в гостиницу «Виктория», чтобы заказать себе бифштекс и стакан пунша (мистер Картер никогда не пил пива, которое всегда наводит сон и затемняет ум), как вдруг переменил свое намерение и возвратился на набережную опять взглянуть на корабли и вторично посмотреть на палубу и на шкипера «Ворона». «Меня нисколько не удивит, если мой молодец спрятался под палубой этого судна, — думал он, медленно возвращаясь на набережную. — Не подвергнуть ли мне это судно осмотру?»

 

XIX

Погоня за «Вороном»

Мистер Картер до того уже ознакомился с местом, близ которого «Ворон» стоял на якоре, что прямо направился к этой части набережной и взглянул на реку, в полной уверенности, что увидит грязного шкипера, лежащего на палубе и курящего свою грязную трубку.

Но, к крайнему своему удивлению, он увидел совершенно незнакомое судно там, где ожидал увидеть «Ворона», и в ответ на беспокойные вопросы, заданные им гуляющим по набережной и лодочникам, ему объявили, что «Ворон» снялся с якоря около получаса тому назад и уже вышел в открытое море.

Матросы указали ему на неясное пятно далеко в море, — пятно, которое, как они его уверяли, было именно «Вороном», отправившимся на всех парусах в Копенгаген.

Мистер Картер спросил, ожидали ли, что он так скоро отойдет. Ему ответили отрицательно: корабль этот хотел отплыть не раньше следующего дня и еще не принял двух третей своего груза.

Сыщик спросил их, не показался ли им подобный поступок подозрительным.

— Да, — сказали матросы, — оно довольно странно; но вообще шкипер «Ворона» — лихой малый; не один несостоятельный должник бежал за границу на «Вороне».

Один из них заметил, что и теперь, по всей вероятности, шкипер поймал хорошую птицу, так как он видел, как какой-то джентльмен минут за десять до отплытия «Ворона» переехал на него в лодке.

— Кто возьмется догнать его? — воскликнул мистер Картер. — Кто из вас возьмется догнать его за два соверена?

Люди покачали головами.

— «Ворон» уже слишком далеко ушел, — говорили они. — И ветер ему попутный.

— Но есть надежда, что ветер переменится, когда стемнеет, — возразил сыщик. — Слушайте, ребята, не отказывайтесь от хорошего дела. Кто догонит «Ворона» за пять фунтов? Кто догонит его за пятифунтовую бумажку?

— Я! — воскликнул дюжий парень в красной матросской рубахе и в больших, блестящих сапогах, доходивших почти до его пояса. — Мы с товарищем догоним, не правда ли, Джим?

Джим был такой же дюжий парень в синей рубахе; оба были рыбаками и владели вместе маленькой лодочкой с бурым парусом. Молодые, рослые ребята побежали по набережной, и один из них вскочил в лодку, привязанную цепью к железному кольцу, вделанному в набережную. Другой отправился за веслами и за двумя потасканными куртками.

— Не захватить ли нам с собой чего-нибудь поесть и выпить, сэр? — сказал молодой человек, возвратившись с вещами. — Нам, может быть, придется пробыть всю ночь на морозе?

Мистер Картер дал ему соверен и приказал купить все нужное.

— Вы лучше взяли бы с собой что-нибудь потеплее накрыться, сэр, — сказал рыбак. — Вы замерзнете, когда стемнеет.

Мистер Картер согласился и поспешил купить себе в ближайшей лавке толстый плед; свой он оставил на станции у Сони-Тома.

Рыбак в синей рубахе уже сидел в лодке, которая была довольно крепко построена. Рыбак в красной рубахе появился спустя пять минут и принес с собою огромную глиняную бутыль с жестянкой, привязанной к ее горлышку, и плетеную корзину, наполненную разной провизией. Они поспешно поставили бутыль и корзину на дно лодки и пригласили мистера Картера сойти и занять указанное ему место.

— Умеете ли вы управлять рулем? — спросил один из них.

Мистер Картер умел управлять. За двадцать лет службы он всему понемногу научился.

Он взялся за руль, когда они вышли на средину реки, дюжие парни взмахнули веслами, и лодка понеслась к морю, где далеко-далеко виднелась черная точка, обозначавшая «Ворона».

«Но если это напрасная погоня, — думал мистер Картер, — впрочем, это невероятно. Если он хотел обмануть меня и вернуться в Лондон, то он поехал бы на одном из тех поездов, которые мы сторожили; если же он хотел спрятаться в городе, то пока бы еще не продавал бриллиантов; притом зачем же было «Ворону» отплыть вдруг, неожиданно, не приняв всего своего груза? Как бы там ни было, я не пеняю на себя за то, что рискнул догонять «Ворона». Это — смелая охота, но я рисковал не раз более чем сегодня и ловил преследуемую птицу.

Маленькая рыбачья лодка храбро боролась с морем, но даже с помощью весел, которыми споро работали рыбаки, она не настигала «Ворона» — черное пятно на горизонте становилось все бледнее и бледнее и, наконец, совершенно исчезло.

— Мы никогда не настигнем его, — сказал один из гребцов, выпивая чарку вина из глиняной бутыли и готовый впасть в отчаяние. — Нам не догнать его, если только ветер не переменится.

— Я уверен, что ветер переменится, когда стемнеет, — ответил другой рыбак, который чаще своего товарища обращался к бутылке и потому смотрел на все более оптимистично. — Я уверен, что он переменится, когда наступит ночь.

Говоря это, он пристально посмотрел в ту сторону, откуда дул ветер, и вскоре взял у мистера Картера руль, а этот джентльмен завернулся в свой новый толстый плед и прилег на дне лодки, имея под головой вместо подушки куртку одного из гребцов. Убаюканный монотонным плеском воды о киль лодки, он вскоре погрузился в приятный сон, приятности которого вредила только твердость досок, на которых он лежал.

Он спал недолго и, внезапно проснувшись, услышал радостную весть, что ветер переменился и «Красавица Полли» — так называлась лодка — настигала «Ворона».

— Через час мы поравняемся, — сказал один из рыбаков. Сон покинул мистера Картера, и он вскочил на ноги. Ночь была светлая, лунная, и лодка, прорезая воду, оставляла за собой волнистую, серебряную полосу. Далеко на горизонте виднелась неясная, белая точка, на которую один из парней указал пальцем. Это был грязный парус «Ворона», казавшийся серебристо-белым при лунном свете.

— Ветер так слаб, что едва ли в состоянии затушить огонь свечки, — сказал один из рыбаков. — Я думаю, мы, наверное, догоним.

Мистер Картер выпил чарку рому по предложению одного из своих товарищей и приготовился к делу, которое предстояло ему. Изо всех рискованных предприятий, в которых сыщик когда-нибудь участвовал, настоящее едва ли было не самое опасное. Он намеревался остановить в открытом море незнакомое судно, шкипер которого не пользовался хорошей репутацией, и встретиться с людьми, которые, по всей вероятности, походили на своего начальника; он намеревался захватить преступника, которому предстояло самое тяжкое наказание и который поэтому готов был решиться на самые крайние меры, чтобы избегнуть ареста. Но сыщик привык уже к смелым предприятиям, в которых все шансы были против него, и он так же спокойно обдумывал, что Джозеф Вильмот мог в рукопашной схватке сбросить его за борт, как будто утонуть было естественным концом человеческой жизни.

Раз только, стоя на корме лодки и вперившись в точку, видневшуюся на горизонте, мистер Картер вдруг сунул руку за пазуху и схватился за маленький револьвер; но, кроме этого действия, которое было почти непроизвольное, он не показал никакого вида, что озабочен предстоящей ему опасностью.

Луна светила все ярче посреди безоблачного неба, рыбачья лодка быстро неслась по гладкой поверхности моря, и ровный плеск весел словно держал такт какой-то неслышной мелодии. В этом ясном, лунном свете паруса «Ворона», казалось, становились все белее и больше при каждом взмахе весел, которые так легко мчали «Красавицу Полли» по синим водам океана.

Пока лодка догоняла корабль, мистер Картер сообщил рыбакам о цели поездки и что он имеет приказ арестовать беглеца.

— Надеюсь, вы поддержите меня, ребята? — спросил он.

— Да, — ответили рыбаки; они оказались готовыми стоять за него, пока живы. Мысль об опасности как будто подстрекнула их к новым усилиям, в особенности когда мистер Картер намекнул о возможности награды для каждого из них, если они помогут ему в поимке беглеца.

Наконец, они подошли под самый борт мрачного, подозрительного судна, и мистер Картер, стоя в лодке, громко закричал: «Ей! Ей! К борту!» Звучный, сильный голос его покрыл на минуту и плеск воды, и шум весел.

Человек с трубкой в руках выглянул через борт.

— Ау! Что тут за шум! — грозно воскликнул он.

— Мне нужно видеть шкипера.

— Зачем он вам?

— Это мое дело.

Другой человек с мрачным лицом и также с трубкой в зубах, выглянул за борт и вынул изо рта трубку, чтобы заговорить с сыщиком.

— Что за дьявол, зачем вы подошли к нашему борту? — воскликнул он. — Убирайтесь к черту, не то мы вас потопим.

— О нет, не потопите, мистер Спельзанд, — ответил один из парней в лодке. — Вы лучше прежде подумайте, чем вступать с нами в бой; забыли вы разве, как вы хотели увезти Джона Бомона, приказчика, который обокрал йоркширское соединенное страховое общество — помните, как вы старались увезти его и сами попали в беду?

Мистер Спельзанд крикнул что-то рулевому, и корабль повернулся так внезапно, что, если б дюжие ребята в лодке не были первоклассными моряками, они и мистера Картера, наверное, познакомили бы с водной стихией. Но они, кроме того что были отличные моряки, знали хорошо все привычки и манеры шкипера «Ворона», и потому, когда черная шхуна внезапно повернула, маленькая лодка быстро отошла от нее, и молодые гребцы громким смехом приветствовали шкипера.

— Я попрошу вас остановиться, чтобы я мог подняться на ваше судно, — сказал сыщик. — С вами уехал джентльмен, которого мне приказано арестовать. Ему все равно, возьму ли я его теперь или когда он прибудет в Копенгаген; арестую же я его во всяком случае; но вам будет не все равно, шкипер Спельзанд, если вы откажетесь повиноваться.

Шкипер раздумывал.

— Покажите ваш приказ, — сердито произнес он.

Сыщик, уезжая из Лондона, взял в Скотланд-Ярде открытый приказ об аресте подозреваемого. Он передал этот документ шкиперу «Ворона», и этот джентльмен, не отличавшийся большими знаниями в неморской науке чтения и письма, перевернул его и принялся задумчиво рассматривать при ярком лунном свете. Он ясно видел, что тут было огромное собрание грозных слов; это почти вполне убедило его в том, что документ подлинный и опасный для него.

— Лучше войдите наверх, — сказал он. — Вам не меня нужно, это верно.

Шкипер «Ворона» произнес эти слова совершенно равнодушно, и через минуту сыщик уже влезал на корабль с помощью каната, который ему бросил один из матросов «Ворона».

За мистером Картером последовал один из рыбаков, и с этим сильным товарищем он готов был встретить всякую опасность.

— Я загляну под вашу палубу, — сказал он, — если Вы дадите мне фонарь.

Эту просьбу удовлетворили не особенно охотно, и только после вторичного предъявления приказа мистеру Картеру удалось получить грязную, маленькую лампадку, очень тускло горевшую. Освещая себе дорогу этим мрачным светильником, он спустился в низкую, черную, закоптелую каюту с койками по стенам, напоминавшими своим непривлекательным видом полки, на которые ставят гробы в склепах.

На этих полках спало три человека, и мистер Картер принялся рассматривать их так же хладнокровно, как будто бы они действительно были трупы, сложенные в склепе. Один из них лежал, обернувшись лицом к стене; на нем было синее пальто и меховая шапка, похожая формой на шлем храмовника.

Сыщик схватил этого джентльмена за меховой воротник пальто и грубо тряхнул его.

— Вставайте, мистер Джозеф Вильмот, — сказал он. — Вставай, молодчик. Заставил же ты меня побегать; но все-таки попался, голубчик.

Человек слез с койки, вытянулся насколько позволял низкий потолок каюты и вытаращил глаза на мистера Картера.

— О чем ты болтаешь, проклятый дурак! — воскликнул он. — Что мне за дело до Джозефа Вильмота?

Сыщик не выпускал из рук мехового воротника своего пленника. Лица обоих находились очень близко друг против друга, едва освещенные неясным светом масляной лампады. Господин в меховом воротнике лукаво улыбнулся, выказав при этом два ряда волчьих зубов.

— Как вы смели разбудить меня? — спросил он. — Как вы смеете нападать на меня таким образом? Я сумею отплатить вам за это, милый мой. Вы — сыщик, не правда ли? Ловкий малый, разумеется; и вы преследовали меня от самого Варвикшира и следили за каждым моим шагом, и это, конечно, стоило вам большого труда? Почему же вы не смотрели за джентльменом, который остался дома? Почему вы не смотрели за бедным, хромым джентльменом, жившим в вудбайнском коттедже в Лисфорде, и который нарядил свою хорошенькую дочку служанкой, и сыграл комедию, чтобы надуть вас, мой ловкий сыщик? Возьмите меня с собой, господин сыщик; не дозвольте мне ехать за границу для приобретения новых познаний; да, возьмите меня, господин сыщик, и вы заплатите мне прекрасное вознаграждение за незаконный арест. Вот и все.

В вызывающем тоне этого человека было нечто, дававшее ему отпечаток правдивости. Мистер Картер заскрежетал зубами от беспомощной злобы. Обманут хорошенькой служанкой с завязанным лицом! Пошел по ложному следу, а преступник спокойно скрылся! Одурачен, осмеян после двадцати лет трудной службы! Это было слишком горько!

— Не Джозеф Вильмот! — проговорил мистер Картер. — Вы не Джозеф Вильмот?

— Не более вас, мой милашка, — дерзко ответил путешественник.

Оба они все еще стояли друг против друга. В дерзком голосе неизвестного господина было что-то знакомое сыщику, что-то напоминавшее давно прошедшее время. Это его озадачило. Он вдруг поднял лампу, пристально всматриваясь в лицо путешественника и все еще бессознательно шепча: Джозеф Вильмот! И поднес ее к самому его лицу.

— Нет, — воскликнул он с внезапным торжеством, — не Джозеф Вильмот, но Стивен Валлонс… негодяй Стивка, подделавший документы, мерзавец, убежавший с острова Норфолька после убийства сторожа, которого он забил до смерти железной палкой. Мы уже давно следили за вами, мистер Валлонс; но вам всегда удавалось ускользнуть от нас. Ваше дело уже старое, но, несмотря на то, за вас также дадут награду. Я, значит, не напрасно совершил такое дальнее путешествие.

С этими словами сыщик схватил мистера Валлонса другой рукой за плечо, но тот ударил его по руке своим сильным кулаком, и бросился по лестнице, наверх на палубу. Мистер Картер последовал за ним.

— Держи его! — закричал он одному из рыбаков. — Держи его!

Вероятно, инстинкт самосохранения побудил Стивена Валлонса броситься на палубу, хотя не было ему никакой возможности спастись с корабля посреди открытого моря. Когда он отступал от настигавшего его сыщика, один из рыбаков подскочил к нему с другой стороны, и, поставленный таким образом между двумя огнями и ослепленный лунным светом после мрачной темноты каюты, он быстро попятился к одному из отверстий в борте корабля, потерял равновесие и упал в воду.

В ту же секунду возникла суматоха на палубе, и матросы бросились к борту.

— Спасите его! — воскликнул сыщик. — На нем пояс, набитый бриллиантами!

Мистер Картер сказал это наугад, ибо он не знал, который из двух преступников носил с собой бриллиантовый пояс.

Один из рыбаков быстро скинул с себя башмаки и бросился в воду. Остальные жадно следили за двумя головами, мелькавшими над волнами, освещаемыми лунным светом, и за двумя парами рук, работавшими в воде. Сила течения отнесла обоих пловцов далеко от шхуны.

В течение нескольких минут, показавшихся вечностью, судьба их висела на волоске. Шхуна, которая до тех пор так медленно двигалась, казалось, теперь летела, несмотря на легкий ветерок. Наконец, послышался крик и показалась голова, медленно приближавшаяся к кораблю.

— Я его держу! — кричал рыбак. — Я его держу за пояс!

Он подплыл ближе к кораблю, сильно работая одной рукой и поддерживая другой какую-то тяжесть. Когда он достиг корабля, шкипер «Ворона» выкинул кабельтов, но, когда рыбак поднял руку, чтобы схватить его, он вдруг испустил дикий крик и с плеском поднял другую руку из воды.

— Пояс порвался и пошел ко дну! — воскликнул он с отчаянием.

Пояс лопнул, и из него брызнул какой-то блестящий дождь. Эти сверкающие при лунном свете капли, походившие на брызги водопада, были частью бриллиантов, купленных Джозефом Вильмотом, а Стивен Валлонс, он же негодяй Стивка, он же Гер Фон Фолтершокер, он же мистер Вернон, пошел как камень ко дну морскому.

 

XX

Махнули рукой

«Красавица Полли» вернулась рано утром в кингстонский порт, и мистер Картер вышел на берег, огорченный, чтобы не сказать униженный в своих собственных глазах ужасной неудачей. Сознавать, что его провела молодая девушка, которую любовь к отцу превратила в героиню, сознавать, что он так легко попался в сети, расставленные для него, было более чем обидно для первоклассного сыщика.

«И этот Валлонс еще утопился назло мне, — думал мистер Картер. — Хоть бы его удалось представить, все бы легче было. Я бы сумел придать этому важное значение. Нет, и тут неудача: мошенник нарочно бросается в воду, чтобы я не мог извлечь из него никакой пользы».

Теперь мистеру Картеру оставалось только одно: вернуться в Лисфорд и снова попытать свое счастье, но уже при самых неблагоприятных обстоятельствах.

— Как быстро я ни поеду, — рассуждал он, — я прибуду в Лисфорд сорока восемью часами после бегства Джозефа Вильмота. А чего не успеет он сделать за это время, если только он себе на уме и не наделает глупостей, как часто случается с подобными людьми в таких счастливых обстоятельствах. Как бы там ни было, я это дело не брошу, и чудо будет, если он не попадется в мои лапы. Кровь закипает во мне, моя слава, моя честь замешаны в этом деле. Я ничего не пожалею, даже в Америку поеду, если будет нужно!

Было холодное, мрачное утро, когда «Красавица Полли» пристала к гранитной набережной Кингстона-на-Гуле. Мистер Картер чувствовал себя в самом неловком положении, в самом несчастном расположении духа. Угрюмый, грязный, небритый вышел он на мокрые ступени гранитной лестницы и, отдав рыбакам обещанную пятифунтовую бумажку, быстро удалился, оставив бедных людей очень довольными ночной работой, несмотря на ее безуспешный результат.

Не найдя в такую раннюю пору извозчика, мистер Картер должен был дойти пешком до самой станции железной дороги, где ожидал найти мистера Тобльса или хоть весточку от него. Его надежда не была обманута; на пустой мрачной станции его преданный помощник ходил взад и вперед между пустыми вагонами.

Мистер Томас Тобльс был не в очень хорошем расположении духа, когда к нему подошел мистер Картер. Скрестив на груди руки и быстро шевеля губами, с каким-то непочтительным, презрительным видом он обратился к своему начальнику и сказал оскорбленным голосом:

— Хорошую вы со мной сыграли штуку, нечего сказать. Сказали, чтобы я вас подождал на станции, обещая скоро вернуться и дать мне хороший обед в здешнем трактире. Спасибо вам, вы и вернулись, и мы отлично пообедали, — иронически прибавил он.

— Ну, ну, Соня, не выходите из себя из-за такой безделицы, — начал уговаривать его мистер Картер.

— Я бы желал знать, кто бы это снес терпеливо, — ответил оскорбленный Тобльс. — Если бы ангелы служили в полиции, то и тех рассердило бы то, что я вытерпел. Помилуйте, целые день и ночь продежурить здесь на холоде, на сквозном ветру, заглядывать во все вагоны, чтобы как-нибудь вас не пропустить — это ужасно, это злая насмешка.

Мистер Картер повел своего рассерженного помощника в ближайший трактир и приказал подать самый сытный завтрак.

Мистер Тобльс скоро успокоился под благодетельным влиянием нескольких рюмок водки, бараньих котлет, ветчины, яиц, вареной рыбы и полдюжины чашек кофе.

Мистер Картер между тем рассказал ему, что потерял только время, попав на ложный след, и теперь намерен бросить дело и махнуть рукой. Соня-Том слушал его с каким-то недоверчивым видом и только молча шевелил губами, но принял деньги в уплату за свои труды и согласился уехать в Лондон десятичасовым поездом.

— Все, что я буду делать с этой минуты, буду делать один, — сказал себе мистер Картер, оставляя своего помощника.

В тот же вечер ровно в пять часов он уже был на шорнклифской станции и, наняв извозчика, поскакал в Вудбайн-Коттедж. Наружный вид хорошенького жилища покойного моряка нисколько не изменился со времени посещения мистера Картера; только на одном из окошек красовалось большое объявление, гласившее, что дом этот отдавался внаем — о подробностях узнать у мистера Гогсона, овощного торговца в Лисфорде. Мистер Картер свистнул.

— Птица улетела, — пробормотал он сквозь зубы. — Да и нечего было ей здесь оставаться.

Подумав с минуту, сыщик позвонил у ворот, но никто не явился на его зов; он позвонил еще раз, но опять напрасно. Тогда он обежал вокруг маленького заборчика, окружавшего сад, и толкнул калитку, находившуюся позади дома. Она была заперта, но мистер Картер без всякого труда перескочил через нее и отправился мимо кустов крыжовника и смородины прямо к дому. Он заглянул в окошки — все в доме было пусто. Он припал ухом к стеклу, но не слышно было ни человеческого голоса, ни человеческих шагов. Шторы были подняты, и он мог видеть все комнаты с их голыми стенами и холодными, нетопившимися каминами. Все это имело мрачный, угрюмый вид необитаемого жилища.

— Уехал, — пробормотал он, тяжело вздыхая, — уехал!

Бросившись в экипаж, он отправился в Лисфорд к мистеру Гогсону.

Тут он узнал, что ключи Вудбайнского коттеджа были принесены мистеру Гогсону вечером того самого дня, когда он видел Джозефа Вильмота в маленькой комнатке лисфордского коттеджа.

— Да, сэр, это было вчера вечером, — сказал мистер Гогсон. — Вдруг останавливается перед моей дверью кэб и из него выходит девушка, одетая очень просто, но прилично; лицо ее так было закутано, что едва виднелось из-за шарфов и платков. «Сделайте одолжение, — говорит она, обращаясь ко мне, — возьмите этот ключ от Вудбайн-Коттеджа, и будьте так добры, покажите его наемщикам; само собой разумеется, вы получите приличную награду. Мой господин уезжает на некоторое время в Девоншир, где поселился его сын, недавно возвратившийся из Индии». Она была очень милая девушка, и к тому же владельцы Вудбайн-Коттеджа, и старые и новые, были всегда отличными плательщиками, поэтому я охотно взял ключи и обещал сделать все, что от меня зависит. Если вы желаете посмотреть коттедж, сэр…

— Вы слишком добры, — ответил мистер Картер, едва сдерживая тяжелый вздох. — Нет, не стоит осматривать коттедж вечером. А скажите, в котором часу заезжала к вам молодая девушка?

— Между семью и восемью.

— Между семью и восемью. Ровно в то время, чтобы поспеть на почтовый поезд из Ругби. Как вы думаете, не был ли этот кэб одним из экипажей, содержимых «Розой и Короной»?

— Да, да. Это был лисфордский извозчик Тимбелинг; он даже поздоровался со мной и пожелал мне доброй ночи.

Выйдя из лавки мистера Гогсона, сыщик поспешил в «Розу и Корону», где потребовал извозчика, возившего его на шорнклифскую станцию. Этот человек рассказал ему, что в тот же вечер за ним пришла та же самая молодая девушка, которая его нанимала утром, и он отвез другого джентльмена, который так же был закутан, и прихрамывал, как первый, но он отвез его не на шорнклифскую станцию, а на петерингтонскую, в шести милях от Шорнклифа. Там джентльмен и молодая девушка взяли билеты второго класса в тихом поезде, отходившем в Ругби. Джентльмен говорил, смеясь, что молодая девушка — его служанка, и что он едет в Лондон, чтобы жениться на ней. Он был очень любезный, приятный джентльмен, — прибавил извозчик, — и расплатился очень щедро.

— Еще бы ему не платить щедро, — промолвил мистер Картер.

Он дал извозчику шиллинг за сообщенные им сведения и вернулся к экипажу, который привез его на станцию. Было уже семь часов, и прошло целых сорок восемь часов после отъезда Джозефа Вильмота. Мрачное отчаяние овладело сыщиком.

Он вернулся в Лондон с тем самым поездом, на котором ехали за двое суток перед тем Джозеф Вильмот и его дочь. На юстонской станции в Лондоне мистер Картер провозился целую ночь и большую часть следующего дня в тщетных стараниях напасть на след пропавшего человека. Джозеф Вильмот был только каплей в громадном океане лондонской жизни. Поезд, на котором он, по всей вероятности, прибыл в столицу, шел издалека, из северных провинций, и был полнехонек всевозможным народом. В общей суматохе и смятении трудно было заметить не только одного хромого, но и целую дюжину.

Мистер Картер расспросил всех кочегаров, сторожей, носильщиков, но ни один из них не мог сообщить ему ни малейшего сведения о Джозефе Вильмоте. Придя в совершенное отчаяние, сыщик вернулся в Скотланд-Ярд и рассказал своим начальникам все дело.

— Единственный способ изловить его, — прибавил он, — это напасть на след его бриллиантов. По-видимому, он не имел при себе денег, а только бриллианты, потому, конечно, будет вынужден их продать.

На другой день в «Таймсе» появилось объявление: «Ростовщикам и другим торговцам сим объявляется, что будет выдана значительная награда тому, кто представит какие-либо сведения о господине высокого роста, хромом, обладающем огромным количеством неоправленных бриллиантов, которые он, по всей вероятности, будет стараться продать».

Но это объявление осталось без всяких последствий.

— Нет, нам с ними не справиться, они слишком умны для нас, — заметил мистер Картер одному из начальников Скотланд-Ярда. — Тот, кому Джозеф Вильмот продал бриллианты, конечно, остался в выгоде и потому не выдает себя. Поверьте мне, ростовщики и все, кого касается наше объявление, считают его хитрой приманкой, ловкой западней.

 

XXI

Рассказ Клемента. До зари

«Я вернулся домой несчастным, убитым человеком. Я разгадал тайну непостижимого поступка Маргариты, которая воздвигла непреодолимую преграду между мной и женщиной, которую я любил.

Была ли какая-то надежда, чтобы она когда-нибудь стала моей женой? Нет; рассудок твердил мне, что это невозможно. Она видела теперь во мне человека, который добровольно решился преследовать ее отца и довести его до виселицы.

Могла ли она, зная это, любить меня по-прежнему? Могла ли она теперь взглянуть мне прямо в глаза, весело мне улыбнуться? Нет, даже мое имя с этой минуты должно быть ненавистно ей.

Я знал, как сильна любовь моей благородной Маргариты к ее преступному отцу. Я видел на опыте всю силу этой любви, которой не могли пошатнуть самые ужасные испытания. Я видел неописуемое горе, овладевшее ею при ложном известии о смерти Джозефа Вильмота; я видел то глубокое отчаяние, в которое ее повергло открытие роковой тайны.

Она быстрее бы отказалась от меня, чем от преступного отца, и, конечно, ненавидит теперь меня всем сердцем, меня, который служил главнейшим орудием к раскрытию возмущающего его душу преступления.

Да, это преступление возмущало мне душу, оно почти не имеет себе равного в судебных летописях. Подлая измена, предавшая в его злодейские руки несчастную жертву, была не так ужасна, не так отвратительна, как его дьявольская хитрость, набросившая преступную тень на честное имя убитого им человека.

Но я знал слишком хорошо, что как бы ужасно ни было преступление Джозефа Вильмота, Маргарита будет так же верна, так же нежна к нему, как в те давно прошедшие дни, когда только легкое облачко сомнения в честности отца омрачало ее детскую привязанность к нему. Я знал это, и потому не имел ни малейшей надежды, чтобы она когда-нибудь простила мне мое участие в предании суду ее отца.

Вот мысли, терзавшие меня в течение первых двух недель после возвращения моего из Винчестера; все это время я с нетерпением ждал весточки от мистера Картера об адресе Джозефа Вильмота, и мне ни разу не приходила в голову мысль, чтобы он мог избегнуть своего преследователя.

Я привык видеть, что полицейские сыщики торжественно побеждают хитрые, искусные планы самых смелых преступников, и потому если бы мне и представилась мысль о бегстве Джозефа Вильмота, то я почел бы это дело невозможным, неисполнимым. По всей вероятности, сыщик накрыл его в Модслей-Аббэ, когда тот еще не имел ни малейшего понятия о случившемся в Винчестере.

Я был так убежден в немедленном аресте Вильмота, что каждое утро с нетерпением просматривал газеты, ожидая найти в них уведомление о раскрытии тайны винчестерского убийства и аресте преступника.

Но это уведомление не появлялось, и я был очень удивлен, когда через неделю прочитал описание о перепалке на купеческом судне в нескольких милях от Гула между сыщиком и давно забытым преступником Стивеном Валлонсом, закончившейся смертью последнего. Сыщика звали Генри Картером. Неужели в небольшом числе лондонских полицейских было два Генри Картера? Или неужели мой Генри Картер отказался от такого богатого приза, как Джозеф Вильмот, и пустился преследовать по морям какого-то неизвестного преступника? Через неделю после этого непонятного случая мистер Картер явился в Клапгам очень мрачный, грустный.

— Стыдно, обидно, сэр, — сказал он, — но делать нечего, лучше откровенно признаться — меня, одного из опытнейших сыщиков, провела, обманула какая-то девчонка! Это оскорбительно не только для меня, но и для всех мужчин вообще.

Сердце у меня тревожно забилось.

— Вы не хотите сказать, что Джозеф Вильмот бежал? — воскликнул я.

— Да, сэр, — ответил он, — он улизнул, начисто улизнул. Я уверен, что он не уехал из Англии, потому что я обшарил все порты и гавани. Но что ж из этого? Если он не уехал из Англии и не намерен уехать, то тем лучше для него и тем хуже для нас. Бегство из Англии чаще всего предает преступников в руки правосудия. Я готов держать пари какое угодно, что он теперь живет припеваючи в каком-нибудь отдаленном городке, уважаемый всеми соседями.

Мистер Картер рассказал мне всю историю своей горькой неудачи. Я теперь понял все — фигуру, виденную мной и на винчестерской улице, и под деревьями в роще. Я понял теперь все, моя бедная, благородная Маргарита! Когда я остался один, то внутренне поблагодарил Бога за бегство Джозефа Вильмота. Я ничего не сделал, чтобы помешать делу правосудия, хотя знал очень хорошо, что наказание злодея поразит чистейшее и благороднейшее сердце, которое когда-либо билось в груди женщины. Я не смел поставить преграды между Джозефом Вильмотом и правосудием, но теперь я был душевно благодарен провидению, что оно дозволило несчастному избегнуть той роковой судьбы, которой общество подвергает вредного ему человека, считая это лучшим, разумнейшим средством отделаться от него.

Но что касается самого преступника, то, конечно, долгие годы раскаяния гораздо лучше искупят его злые дела, чем минутная агония на виселице на потеху бездушным зевакам.

Я рад был, что Джозеф Вильмот бежал, как ради него самого, так еще более потому, что в сердце моем снова родилась надежда назвать Маргариту своей женой.

Теперь, думал я, мое имя не соединено в ее памяти с каким-нибудь роковым воспоминанием. Она простит мне, когда узнает все подробности моего путешествия в Винчестер; она позволит мне увезти ее от отца, общество которого не может не тяготить ее, как бы она ни была предана ему. Она позволит мне назвать ее своей женой. Не успели эти мысли прийти мне в голову, как другие, грустные, быстро их оттеснили: я боялся, чтобы Маргарита не упорствовала исполнять свой долг — охранять преступного отца и убеждать его раскаяться и примириться с людьми и Богом. Я напечатал в «Таймсе» объявление, в котором уверял Маргариту в своей неизменной любви и преданности и просил ее ответить мне. Конечно, это объявление было написано очень осторожно, так что не было ни малейшего намека ни на ее имя, ни на ее положение, и самый опытный полицейский сыщик не смог бы ничего понять из этого письма, озаглавленного «К. к М.».

Но мое объявление осталось без ответа. Маргарита на него не откликнулась. Недели шли за неделями, месяцы за месяцами, и история об обнаружении платья убитого человека и о бегстве Джозефа Вильмота стала публичной. Она произвела много шуму, и сам лорд Герристон поехал в Винчестер, чтобы присутствовать при эксгумации Генри Дунбара.

Гроб вскрыли; лица покойника, конечно, нельзя было узнать, но возле мизинца левой руки лежало маленькое золотое кольцо. Во время следствия на это кольцо не обратили никакого внимания. Лорд Герристон объявил, что оно было индийской работы, и присягнул, что видел его на руке Генри Дунбара. Кольцо было довольно странное, крученое из золотых ниток и волос. Внутри была надпись: «В память возлюбленной жены Генри Дунбара». Выцветшие волосы принадлежали матери Лоры.

Тело Генри Дунбара перевезли из Винчестера в лисфордскую церковь и похоронили рядом с его отцом. Над могилой положили простую мраморную доску, на которой золотая надпись гласила о преждевременной его смерти. Памятник этот был воздвигнут по приказанию леди Джослин, находившейся с мужем за границей в то время, когда открылась тайна смерти ее отца.

Время летело быстро. Обнаружение преступления Джозефа Вильмота давало мне возможность вернуться снова к моим прежним обязанностям в конторе «Дунбар, Дунбар и Балдерби». Но у меня не хватало духа вернуться к старой работе, теперь, когда исчезли навсегда те надежды на счастье, которые освещали лучезарным блеском мою обыденную, трудовую жизнь. Мистер Балдерби, который иногда заходил к моей матери потолковать о политике, не успел узнать о причине моей отставки, как начал настаивать на том, чтобы я вернулся в контору. Теперь все дело принадлежало ему, так как единственная наследница Генри Дунбара, дочь его, леди Джослин, согласилась продать свою часть в фирме. После долгих колебаний я занял свое старое место; но я недолго на нем оставался, ибо через неделю после моего возвращения в контору мистер Балдерби сделал мне предложение, столь же щедрое, сколько и лестное для меня. Я принял его, хотя и не очень охотно, и стал младшим товарищем в фирме, которая теперь называлась «Дунбар, Дунбар, Балдерби и Остин». Имена Дунбаров были очень для нас важны, хотя последний представитель этого рода лежал под сводами лисфордской церкви; они нам были важны потому, что их уже привыкли видеть столько лет во главе одного из древнейших англо-индийских банкирских домов.

Моя новая жизнь потекла довольно мирно. Я был так занят целый день, на мне лежала такая тяжелая ответственность, так как мистер Балдерби с каждым днем все меньше занимался делами, что у меня немного было свободных минут для оплакивания моего горя. У человека делового, особенно коммерсанта, сердце может разрываться от несчастной любви, но только в свободные минуты; если он хочет быть честным человеком, то не должен предаваться отчаянию, не должен даже думать о своей возлюбленной в конторе или за делом.

Только гуляя после обеда по чистеньким дорожкам нашего сада и покуривая сигару, я позволял себе думать о моей бедной Маргарите, потерянной для меня навеки; я думал о ней и возносил к небу теплые, пламенные мольбы о ее счастье. И в эти мирные минуты, под невольным влиянием окружающей тишины, прозрачных сумерек, безоблачного неба, усеянного мириадами звезд, душистого аромата цветов, я утешал себя мыслью, что мы разлучены с Маргаритой не навсегда, что придет время, когда мы соединимся, но уже вечными, неразрывными узами. Мы так пламенно, так преданно любили друг друга! А что выше, сильнее, могущественнее любви? Я думал: где теперь моя бедная, милая Маргарита? Скрывается в каком-нибудь мрачном, уединенном местечке со своим преступным отцом, живет в постоянном ежеминутном общении с презренным каторжным, которого, конечно, гнетет, тяготит роковая память о совершенном убийстве. Я думал о геройском самопожертвовании Маргариты, думал о тех горьких, ужасных испытаниях, которые она переносила с таким терпением, с такой покорностью; я думал обо всем этом, и в сердце моем возникла твердая вера, что провидение пошлет этому благородному, чистому созданию дни счастья и покоя.

Моя мать поддерживала во мне эту веру. Она знала теперь историю Маргариты и сочувствовала моей любви и глубокому уважению к дочери Джозефа Вильмота. Женское сердце перестало бы быть женским, если бы оно не оценило возвышенного самопожертвования моей благородной Маргариты; к тому же моя мать никогда не отказывала в сочувствии тем, кто нуждался в ее сожалении или был достоин ее любви.

Таким образом, мы оба вечно сохраняли в памяти нашей прелестный образ Маргариты и часто говорили о ней, сидя вдвоем у камина в нашей маленькой гостиной. Вообще мы не вели уединенной, мрачной жизни, потому что мать моя очень любила общество веселых, приятных людей, да и я также оставался верен Маргарите, слушая вокруг себя веселую болтовню, шутки, смех, как если бы я заперся один в уединенную келью схимника.

В самую глухую пору зимы, последовавшей после бегства Джозефа Вильмота, случилось обстоятельство, которое произвело на меня впечатление, отчасти радостное и отчасти грустное. Я сидел однажды вечером в нашей маленькой столовой, когда вдруг позвонили у ворот. Было уже девять часов; ночь темная, глухая и, конечно, в эту пору я всего менее ожидал посетителей. Потому я продолжал спокойно читать газету, пока матушка терялась в догадках, кто бы это мог быть.

Через несколько минут в комнату вошла служанка и, положив что-то на стол, сказала торжественно: «Посылка, сэр». После этого она начала переминаться с ноги на ногу, ожидая, вероятно, что я тотчас полюбопытствую узнать, что в посылке и тем удовлетворю и ее интерес.

Я отложил в сторону газету и посмотрел на посылку; это был маленький, длинноватый ящик, на манер тех, в которых продают содовые порошки; он был очень аккуратно завернут в белую бумагу, запечатан в нескольких местах и наверху красовался адрес: «Клементу Остину, эсквайру. Клапгам».

Но не успел я взглянуть на этот адрес, как кровь бросилась мне в голову, сердце тревожно забилось. Я узнал милый, дорогой мне почерк.

— Кто принес посылку? — воскликнул я, выбегая в прихожую, как сумасшедший.

Удивленная служанка ответила, что посылку отдала ей какая-то дама, одетая вся в черное; лицо ее было скрыто под толстой, темной вуалью, и она тотчас села в кэб, дожидавшийся ее у ворот, и быстро уехала.

Я вышел на дорогу и стал смотреть во все стороны с отчаянием в сердце. Нигде не было видно следов кэба. Я с ума сходил от горя и злобы. Маргарита была у моей двери, и я не видел ее, я упустил этот счастливый случай.

Долго ходил я взад и вперед по пустынной дороге в каком-то бесчувственном состоянии; наконец, я вернулся в комнату, где матушка по очень извинительной слабости рассматривала с любопытством посылку.

— Это рука Маргариты! — воскликнула она. — Открой, открой поскорее! Что бы это могло быть?

Я поспешно сорвал бумагу, и моим глазам представилось то, что я именно ожидал найти, — обыкновенный картонный ящик. Он был перевязан в нескольких местах бечевкой; разрезав ее, я открыл крышку. Сверху лежало большое количество ваты; когда я ее снял, то матушка вскрикнула от удивления и восторга. В ящичке было целое состояние в виде огромной коллекции неограненных бриллиантов, ярко сверкавших при свете лампы.

В крышку была вложена свернутая бумажка, на которой были написаны следующие слова дорогой, незабвенной для меня рукой Маргариты:

«Милый, возлюбленный Клемент! Грустная, несчастная тайна, которая разлучила нас, теперь более не тайна. Ты знаешь все и, конечно, простил, может быть, даже отчасти забыл несчастную женщину, которая когда-то жила, дышала твоей любовью и для которой память об этой любви будет вечным утешением, вечным счастьем. Если бы я смела, то, конечно, умоляла тебя пожалеть о том несчастном человеке, тайна которого тебе теперь известна; но я не могу надеяться на такое милосердие со стороны людей, а жду его только от Бога, лишь его святое око проникает в сокровенные тайны сердца раскаявшегося грешника. Прошу тебя передать леди Джослин прилагаемые бриллианты. Они по праву принадлежат ей, и я с сожалением должна сознаться, что это только часть тех драгоценностей, который куплены на деньги, взятые из банка имени Генри Дунбара. Прощай дорогой, благородный друг, это — последнее слово, которое ты когда-либо услышишь от той, имя которой должно внушать ужас честным людям. Пожалей меня, милый, и забудь, и пускай более счастливая женщина будет тебе тем, чем я не буду никогда. М.В.».

Вот и все. Ничто не могло быть решительнее этого письма по его тону, несмотря на всю глубину нежного чувства, скрывавшегося под ним. Моя бедная Маргарита не могла верить, что я не почел бы бесчестием назвать своей женой женщину, имя которой было связано с такой позорной историей. Вне себя от досады и отчаяния, я снова прибег к помощи бесценного друга всех влюбленных, — газеты «Таймс».

В течение двадцати дней подряд появлялось следующее объявление:

«Маргарита, не возвращаю вам назад вашего слова и нисколько не считаю, что обстоятельства, заставившие нас расстаться, давали бы вам право нарушить ваше обещание. Величайшее зло, которое вы можете мне причинить — это отказаться и бросить меня. К.О.».

Это объявление, как и первое, осталось без всяких последствий, я тщетно ждал ответа.

Я тотчас исполнил поручение, данное мне Маргаритой. Я отправился в Шорнклиф и отдал ящик с бриллиантами стряпчему Джону Ловелю, потому что леди Джослин все еще находилась за границей. Он принял от меня этот ящик, и, прежде чем спрятал в железный, несгораемый сундук, попросил меня при свидетелях запечатать его своей печатью.

Исполнив это поручение и не видя никакого ответа на объявление в «Таймсе», я предался совершенному отчаянию. Она, вероятно, не видела моего объявления, ибо не могла быть такой жестокой, чтобы оставить его без ответа. Она не видела этого объявления точно так же, как и первого, и, конечно, не увидит, сколько бы я их ни печатал. Я имел полное основание предположить, что она находится в Англии, ибо вряд ли она поручила бы бриллианты чужому, но очень вероятно, что она именно привезла ко мне бриллианты накануне отъезда с отцом в какую-нибудь далекую страну.

Очевидно, что она приобрела совершенное влияние над отцом, думал я, иначе он никогда не согласился бы расстаться со своими бриллиантами. Вероятно, он оставил у себя достаточное их количество, чтобы заплатить за переезд в Америку за себя и Маргариту, и моя бедная голубка поселится со своим отцом в каком-нибудь отдаленном закоулке Соединенных Штатов и пропадет для меня безвозвратно, навеки. Я с горечью думал, как страшно велик мир и как легко будет женщине, которую я люблю больше самого себя, скрыться от меня навсегда.

Я предался мрачному отчаянию. Жизнь мне опостылела, она была пуста, бесцельна без Маргариты, и тщетны, напрасны были все мои старания храбро бороться с гнетущим меня горем. До того памятного вечера, когда Маргарита явилась к моей двери, я все еще питал надежду; даже более, я твердо верил, что наша разлука когда-нибудь окончится и мы заживем счастливо, но теперь эта надежда, эта вера — все исчезло и в уме моем мало-помалу закрепилось убеждение, что дочь Джозефа Вильмота уехала из Англии.

Я никогда ее больше не увижу — я был в этом уверен. Не знавать мне более радости в моей жизни, и ничего мне не оставалось, как примириться с однообразным существованием делового человека, который так занят, что у него нет ни минуты на пустые сетования. Горе мое составляло теперь неотъемлемую часть моей жизни; но люди, знавшие меня всего ближе, не понимали всей глубины этого горя. Для них я казался только серьезным, деловым человеком, преданным душой и телом практической деятельности.

Прошло восемнадцать месяцев с той холодной, зимней ночи, когда мне были вручены бриллианты, прошло восемнадцать месяцев, и так тихо, так мирно, что я начинал чувствовать себя совершенным стариком, даже старше других стариков, ибо я пережил единственную светлую надежду, привязывавшую меня к жизни. Была жаркая летняя пора, и в кабинете, в котором я уже теперь мог работать по праву товарища, царила страшная духота. Дела к тому же так меня утомили, что я был вынужден под страшными угрозами домашнего доктора матушки посидеть дома и отдохнуть дня три. Я согласился на это очень неохотно, ибо как ни было душно и пыльно в конторе, все же там было лучше: там я побеждал свое горе тяжелым трудом, лучшим помощником человека в битве с несчастьем.

Я, однако, согласился взять три дня праздника, и на второй же день, полежав несколько часов на диване, я встал, чтобы хоть каким-нибудь занятием разогнать грустные мысли.

— Я пойду, маменька, в другую комнату и разберу свои бумаги, — сказал я.

Матушка воспротивилась этому, напоминая, что мне приказано отдохнуть, а не возиться с бумагами и другими скучными вещами, которыми я успею заняться вдоволь и в конторе. Но я настоял на своем и отправился в небольшую комнату, полукабинет-полустоловую. В этой уютной комнатке, уставленной цветами, и на открытом окне которой висели клетки с певчими птицами, я сидел и в тот вечер, когда принесены были бриллианты.

По одну сторону камина стоял рабочий столик матушки, по другую — моя конторка, за которой я всегда занимался дома. Она была большая, старомодная, с бесчисленным количеством ящиков. Под ней стояла корзинка для ненужных бумаг и писем.

Я пододвинул мягкое кресло и принялся за работу. Она продолжалась очень долго; я привел в порядок множество бумаг, которые, быть может, этого и не стоили; во всяком случае, мои руки были заняты, хотя мысли по-прежнему сосредоточивались на одном грустном предмете.

Я просидел за этой работой около трех часов, так как давно не имел свободной минуты прибраться, а бумаг, писем, записок, счетов набралось страшное количество. Наконец все было готово; счета и письма пронумерованы и связаны в отдельные пачки, и я развалился в своем кресле с чувством удовлетворения.

Но не вся работа была еще окончена: я высыпал на пол корзинку с ненужными бумагами, желая удостовериться, действительно ли в ней нет ничего нужного, прежде чем приказать служанке убрать ее.

В этой куче грязных бумажек, лоскутков, объявлений от клапгамских торговцев, нашлось нечто, что я почел бы грехом выбросить. Это была бумага, в которою был завернут ящичек с бриллиантами, бумага, на которой был написан мой адрес дорогой, любимой рукой Маргариты.

Я, вероятно, забыл эту бумагу на столе в тот вечер, когда получил бриллианты, и прислуга бросила ее в корзину. Я поднял бумагу и аккуратно свернул ее; конечно, это незначительный сувенир, но он был для меня очень дорог, так как я имел очень мало вещей, которые остались мне от той, которую я так любил, той, которую я должен был назвать своей женой.

Свертывая бумагу, я совершенно машинально взглянул на штемпель в углу. Это был лист старинной, почтовой батской бумаги, с выбитым на нем штемпелем лавочника, который продал его — Джакинс, Кильмингтон. Кильмингтон! Да, я помнил, что такой город существовал в Гампшире. Кажется, там были минеральные воды. Так как бумага была куплена в Кильмингтоне, то, очевидно, Маргарита там.

Неужели это возможно? Неужели этот лист бумаги поможет найти любимую, но потерянную для меня женщину? Могло ли такое быть? Едва проснувшаяся надежда в одну секунду дала мне силы, энергию, воскресила меня к новой жизни. За пять минут до этого я был болен, утомлен, изнурен излишней работой; теперь я чувствовал в себе силу перевернуть весь мир.

Я положил сложенную бумагу в боковой карман пиджака и достал путеводитель Брадшо. Милый Брадшо, каким интересным сочинением ты казался мне в эту минуту! Да, Кильмингтон был в Гампшире, в трех с половиной часах езды от Лондона. Поезд отходил в половине четвертого.

Я посмотрел на часы — была половина третьего, у меня был всего час времени. Я вернулся в соседнюю комнату, где сидела за работой матушка, и она невольно вскочила, увидев мое лицо, — так оно просияло от новой надежды.

— Что с тобой, Клем? — сказала она. — Ты словно нашел клад в твоих бумагах. Посмотри, какое у тебя веселое лицо.

— Да, матушка, я действительно нашел клад, — ответил я. — Кажется, я нашел средство отыскать мою Маргариту.

— Неужели?

— Я нашел название города, в котором она, по всей вероятности, жила перед тем как привезла ко мне бриллианты. Я тотчас поеду туда, авось что-нибудь узнаю. Не беспокойтесь, маменька, путешествие в Кильмингтон и, главное, надежда, которая проснулась в моем сердце, более сделают мне добра, чем все лекарства мистера Бенгама. Приготовьте мне белья и уложите в мешок. Я, вероятно, возвращусь завтра к вечеру, потому что у меня всего три дня отпуска.

Через полчаса я уже был на железнодорожной станции.

 

XXII

Заря

Часы на кильмингтонской церкви пробили восемь, когда я вошел в маленькую деревянную калитку кладбища и очутился в тенистой аллее, усаженной дикими смоковницами, составлявшими славу Кильмингтона. Но часы эти сильно отставали, и по моим лондонским было двадцать минут девятого; солнце уже село, и небо на западе из блестяще-желтого цвета переходило мало-помалу в багровый.

Я приехал в Кильмингтон за полтора часа перед этим, и остановившись в лучшей гостинице, где все дышало стариной, приказал себе подать поесть. Я очень исправно съел все, но, право, не могу сказать, что это было — так овладела мной одна мысль, одна надежда, которая становилась все светлее и светлее. Потом я отправился в мелочную лавку, над дверьми которой все еще красовалось имя ее основателя Джакинса, хотя последний из Джакинсов давно уехал из Кильмингтона. Содержательница этой лавки — добрая старуха предоставила мне сведения, которые окончательно убедили меня в совершенной справедливости моих надежд.

Я начал с того, что спросил: не было ли в Кильмингтоне учительницы музыки и пения?

— Да, — ответила лавочница, — у нас две учительницы: одна Мадам Карнида, которая хотя иностранка только по имени, но учит в модной школе девочек в Гров-Гаузе. Другая, мисс Вильсон, берет гораздо дешевле за уроки и пользуется, сэр, всеобщим уважением. Точно так же весь город уважал и ее отца — вот был истинный джентльмен, истинно почтенной наружности со своей большой седой бородой, и такой набожный, сэр, не пропускал ни одной церковной службы.

Я невольно вздрогнул, услыхав эти слова.

— Мисс Вильсон живет со своим отцом? — спросил я поспешно.

— Она жила вместе с ним до его смерти.

— Как, разве он умер?

— Да, мистер Вильсон скончался в прошлом декабре от легкой болезни. Он тихо, незаметно угас на руках своего ангела дочери, которая нянчилась с ним с самой нежной любовью. В городе говорят, что он был прежде богатым человеком, но потерял все свое состояние в неудачных сделках; и эта потеря так сильно на него подействовала, что он предался самой мрачной меланхолии.

Лавочница открыла какой-то ящик и, пошарив в нем, достала запыленную карточку, обшитую полинялой, синей ленточкой. Это было объявление, написанное слишком знакомой дорогой мне рукой: «Мисс Вильсон из Эрмитажа дает уроки музыки и пения за треть гинеи».

Я только что хотел спросить о наружности молодой учительницы, но теперь и это было излишне.

— Мисс Вильсон именно та девушка, которую я желаю видеть, — сказал я. — Сделайте одолжение, укажите мне дорогу в Эрмитаж. Я отправлюсь туда завтра утром.

Лавочница, как все добрые старухи, вероятно, была немного сваха и потому очень значительно улыбнулась.

— Я вам скажу, где вы можете увидеть мисс Вильсон ближе, чем в Эрмитаже, и скорее, чем завтра, — ответила она. — Она трудится, голубушка, целый день, а каждый вечер, когда только позволяет погода, отправляется на кладбище. Это единственная прогулка, которую она себе позволяет. Она аккуратно каждый вечер проходит мимо моих окон, когда я закрываю ставни, и я вижу очень хорошо, как она входит в ворота кладбища. Нечего сказать, должно быть, очень грустно, даже страшно ходить там одной, в темноте, хотя некоторые уверяют, что кладбище — самая лучшая прогулка во всем Кильмингтоне.

После этого разговора я очутился под мрачной тенью диких смоковниц, когда на церковных часах било восемь.

Кладбище было четырехугольное, плоское место, окруженное со всех сторон низенькой каменной оградой, за которой расстилались поля, спускавшиеся незаметным образом к быстрой реке, изливавшей свои воды в океан недалеко от Кильмингтона.

На кладбище, кроме меня, не было ни души, и выйдя из тенистой аллеи на открытую поляну, я стал рассматривать скромные памятники, возвышавшиеся над густой зеленой травой.

С вниманием смотрел я на все новые могилы, пока не остановился перед одной из них, находившейся в самом отдаленном углу кладбища, под самой стеной. На скромном монументе была очень краткая надпись, но я тотчас понял, чьи бренные останки покоились под этой мраморной плитой.

Памяти Д. В.,

умершего 19 декабря 1833 года.

«Боже, помилуй мя грешного!»

Я все еще смотрел на эту надгробную надпись, как вдруг услышал шелест женского платья; я обернулся, и увидел мою милую, мою дорогую Маргариту. Она была очень бледна, задумчива, но в ее лице было что-то ангельское, и оно мне показалось прелестнее и восхитительнее, чем когда-либо. Она вздрогнула, увидев меня, но не упала в обморок, только побледнела еще больше и схватилась обеими руками за сердце, как бы желая удержать его тревожное биение.

Я протянул ей руку, она оперлась на мое плечо, и мы долго ходили взад и вперед по узкой тропинке, пока совершенно не стемнело и последний отблеск света не погас на небе. Как я ни старался доказать ей, что преступление ее отца ни мало не составляло преграды, которая могла бы разлучить нас навсегда, я не мог побороть ее решимости; тогда я стал говорить ей о своей разбитой, погибшей жизни, и тогда я увидел, что ее твердость поколебалась.

— Я желаю только твоего счастья, Клемент, — сказала она, — но я боюсь соединить неразрывными узами мою жизнь с твоей; подумай о моем несчастном прошлом. Подумай о позоре иметь такую жену; что скажешь ты в ответ тем, кто спросит имя твоей жены?

— Я скажу им, что у нее нет имени, кроме того, которое она сделала мне честь принять от меня. Я скажу, что она — благороднейшая, лучшая из женщин, что ее прошлое представляет геройскую повесть преданности и любви, которой нет ничего равного!

На другое утро я отправил телеграмму моей матери, и вечером она уже прижимала к своему сердцу свою будущую дочь. Долго сидели мы втроем в эту благословенную ночь, в маленькой мрачной хижине, на пустынном морском берегу.

Маргарита рассказала нам подробно, как искренно раскаялся ее отец.

— Да, Клемент, не было раскаяния чистосердечнее его, — говорила она, как бы боясь, что мы не поверим, чтобы такой закоренелый злодей мог действительно раскаяться. — Мой бедный отец… Мой бедный, несчастный отец! Да, Клемент, несчастный! Ты не должен забывать, что с самого начала с ним поступил несправедливо, подло тот самый человек, который после был убит. В первое время, когда мы переехали сюда, он только и думал что об этом и смотрел на свое преступление глазами дикого, который считает месть справедливым возмездием, священным делом, предписанным его языческой религией. Постепенно я успела навести его на другие мысли, и кончилось тем, что он стал думать о Генри Дунбаре только как о товарище, друге своей молодости, стал вспоминать счастливые времена их дружбы до роковой подделки векселей. Мысль о его старом господине уже не возбуждала в нем дикой злобы, он стал с нежностью говорить о нем, и с той минуты началось его раскаяние. Он стал сожалеть о том, что сделал, и как сожалеть! Слова не могут передать всей глубины этого страшного горя! Клемент, дай Бог, чтобы ты никогда не видел жестоких мук, неописанных терзаний преступной души! Бог милостив! Если бы мой бедный отец был схвачен и повешен, он умер бы ожесточенным, нераскаянным грешником. Милосердый судья сжалился над ним и дал ему время раскаяться!»