В один жаркий июльский день по тропинке в двадцати милях от Ливерпуля по направлению к Лондону шел какой-то человек. Блуза его была изорвана в клочья; толстые башмаки почти развалились, а войлочная шляпа перенесла, как видно, столько бурь и невзгод, что потеряла первоначальную форму. К палке его был привешен небольшой узелок — путешественник, должно быть, не раз подвергался разным превратностям судьбы. Если б не английские проклятия, то и дело слетавшие с его языка, вы бы могли принять его за уроженца Юга — до такой степени он загорел на солнце. Хотя вокруг него не было ни души, он шел, стараясь держаться поближе к плетням, как будто опасался встретиться лицом к лицу с каким-нибудь беспощадным врагом. Физиономия путника была не из числа приятных, и если бы он вдруг очутился перед вами в какой-нибудь пустынной местности, то вы, вероятно, имели бы основания опасаться за часы и цепочку, если не за себя самое! Даже дорога, выбранная этим странным субъектом, не внушала доверия, поскольку она была очень удобна для разбойничьих засад. В конце дороги находился пригорок с громадным дубом, на котором в доброе старое время был повешен не один злодей, продолжавший и после смерти наводить на окрестности такой же ужас, какой он наводил во время своей жизни; пригорок и поныне сохранил свое мрачное название «Жиббет-Гилль» («Косогор виселиц»).

Возле этого-то холма утомленный путник и бросился на землю, не переставая произносить проклятия, которые нарушали однообразие его одинокого пути. Вытащив из узла обглоданную кость, несколько кусков хлеба и складной ноле огромного размера, он принялся закусывать. Когда кость была очищена так тщательно, что самая голодная и жадная собака не позарилась бы на нее, он спрятал нож в карман, лег на спину и начал набивать закоптелую трубку, вытащив ее из-за ленты измятой шляпы.

— Остается пройти еще две сотни миль, — пробормотал он хриплым неприятным голосом, — я устал и голоден, мои ноги изранены, а в кармане осталось не более трех шиллингов. В таком положении нелегко, разумеется, пройти две сотни миль.

Полился бесконечный поток грубых ругательств; потом усталый путник закурил свою трубку и принялся сердито пускать клубы дыма, как будто злился на табак и старался скорее с ним покончить. Он выкурил трубку в несколько затяжек, а так как не большой запас благодатного зелья принуждал его к экономии, снова засунул трубку за ленту, и решил поспать, но через некоторое время был разбужен лаем. Открыв глаза, он проворчал одно из ругательств, приподнялся и увидел над собой пса, а рядом с ним — огромного роста цыгана, который сидел верхом на здоровенном осле, пристально всматриваясь в лицо спящего странника.

— Эй, товарищ! — крикнул цыган. — Позавидуешь вам, как вы славно храпите.

— Отзовите свою проклятую собаку! — взревел неожиданно разбуженный путник. — Или я раскрою ей башку.

Однако он был настолько утомлен, что гнев истощил последнюю его силу, и он снова повалился на густую траву, не в состоянии прибить даже собаку.

— Ваше пробуждение было чертовски неприятно, товарищ, — продолжал цыган, стуча ногами по бокам осла. — Вы, вероятно, устали от дороги.

— Да, я устал и зол, — ответил незнакомец. — Зачем вы разбудили меня? Я не спал целых четырнадцать часов! Я чувствую себя совершенно здоровым, когда я крепко сплю, потому что вижу очень приятные сны!

— Вам снится, что вы кушаете? — спросил цыган с усмешкой.

— О нет, — проворчал путник, — мне снится кое-что попривлекательнее, хотя и еда имеет для меня свою прелесть, между тем я недавно ел такую говядину, какую ни один джентльмен не даст своей собаке… Да, мне снится кое-что поприятнее еды, питья, денег, любви, даже приятнее жизни — мне снится, что я мщу заклятому и страшному врагу.

Он увлекся настолько, что приподнялся и с силой ударил своей палкой о землю.

— О черт! — воскликнул цыган. — Вы страшный человек, и я бы не желал оскорбить вас.

— Я советую всем, оскорбившим меня, бояться моей мести! — сказал угрюмый путник.

— У вас весьма болезненный и изнуренный вид, — заметил цыган, глядя ему в лицо.

— Да, я болен, — ответил он сурово. — Но я могу хворать вдвое сильнее, и все же я буду упорно идти к своей цели. У меня в дороге открылась лихорадка, которая целые сутки продержала меня на куче тряпья, да еще в таком месте, где, кажется, и собака не захотела бы лечь, и все-таки я упорно иду к цели. Я страдал ревматизмом, так что стал чистым скелетом, а все-таки, как видите, я иду к цели!.. И пусть я стану хромым и навеки ослепну, если я не дойду теперь, когда цель так близко от меня!

При последних словах его голос осекся, и он сильно закашлялся.

— Замечу вам, товарищ, что вы чересчур слабы, чтобы продолжать путь, — проговорил цыган. — Наши тут, поблизости, и смею уверить вас, они с удовольствием дадут вам приют на ночь, если я попрошу их об этом и если вы будете держать свой язык за зубами.

Бродяга нехотя принял предложение цыгана, и тот помог ему усесться на осла.

— Вы не можете идти, — сказал он, — между тем я достаточно силен и рад пройтись.

Цыганский табор находился за поворотом дороги, в миле от Жиббет-Гилля. Это было славное тенистое местечко, окруженное ольхой и осинами; посредине виднелось небольшое озеро, на берегу которого красовалась группа буков. На траве под кустами лежали двое или трое мужчин, лениво покуривали и плели рогожи; под навесом дремала свора собак, а на скамейке какая-то женщина чистила картофель. Другая, помоложе и покрасивее, спала на земле, положив под голову поношенный платок. Все, за исключением спящей, подняли головы при появлении цыгана и угрюмого всадника.

— Эй, Абрагам, кого это ты притащил? — спросил один из мужчин.

— Человека, которого я нашел у Жиббет-Гилля. Вы сделаете доброе дело, если накормите его и дадите ему ночлег.

— Мы сами не утопаем в роскоши, но живем по принципу: чем богаты, тем и рады… Не будите Британию! Бедняжка заснула, а это случается с ней нечасто.

Бродяга удивился, услышав, с каким чувством говорят о спавшей. Она была красива, но на лице ее лежала беспредельная грусть, бледные губы были судорожно сжаты, а под глазами ясно обозначились синие круги и морщины.

— Вы можете немножко помочь нам, пока поспеет суп, — сказал один из цыган, обращаясь к незнакомцу. — Кстати, как вас зовут?

Путник переминался с миной человека, не знающего, как ответить на этот вопрос.

— Джон Андреус, — ответил он сверх ожидания вежливо.

— Джон Андреус… Хорошо… А чем же вы живете, господин Андреус?

— То тем, то другим, я ничего не делал последние три месяца… Я умираю скорее от голода, а не от работы, но все же я приближаюсь к своей цели.

Он сказал это больше для одного себя, и его тусклые глаза засверкали диким огнем, как будто в его груди сидел злобный гений, подталкивавший его и дававший ему силу одолеть все преграды. Он сел и начал плести рогожи, пальцы его действовали крайне неловко, но он старался поскорее освоиться с непривычной работой. Через некоторое время женщина, чистившая картофель, сняла с огня, пылавшего вблизи навеса, котел с вкусной похлебкой, вынула из кошелки глиняный кувшин с пивом и объявила, что ужин готов.

Лицо Джона Андреуса прояснилось, когда он почувствовал приятный запах супа. Молодая женщина, спавшая весь вечер, проснулась при стуке ложек о миски.

— Британия, — сказал тот, которого цыгане называли Абрагамом, — подойди сюда, дочь моя; ты хорошо спала и теперь можешь покушать.

— Мне не хочется есть, — ответила она с заметным усилием. — Вы так добры ко мне… но я не хочу есть, я только хочу снова идти туда…

Сверкающими глазами она указала на пылавший небосклон; ее тонкие губы были судорожно сжаты и бесцветны, как и прежде, во время сна.

— Я хочу сойти вниз, — повторила она.

Цыгане переглянулись: как ни туманны были слова молодой женщины, они хорошо поняли их значение. Она с усилием съела кусочек хлеба, между тем как мужчины отдавали предпочтение похлебке, а Джон уплетал все, что попадало под руку.

— Ну, товарищ, — спросил его самый старый цыган, закуривая трубку, — какие у вас планы на завтрашнее утро?

— Продолжать свой путь, — ответил Джон Андреус.

— Пешком?

— Ну да, пешком.

— Не хотите ли идти вместе с нами? Вы можете быть нам полезным тем или иным образом… Я не думаю, чтобы у вас были какие-то занятия или труды.

— Нет, Боже ты мой, нет! — проговорил Андреус с печальной гримасой.

— Так почему бы вам не остаться с нами?

— Только потому, что для меня существует лишь одна дорога, по которой вы, вероятно, не захотите идти.

— Почему бы и нет? — сказал цыган, подумав. — Мы едем тихо, а если спешим двинуться в путь, то единственно для того, чтобы исполнить желание этой несчастной девушки, которая стремится скорее попасть куда-то по ту сторону Лондона.

— Ия тоже иду туда, — заметил Джон Андреус.

— Мы отправляемся в Суссекс, на Чильтонские скачки; мы были там во время прошлого листопада, но случилось несчастье, омрачившее мозг этой бедной девушки.

— В какой части Суссекса? — перебил Джон Андреус с нетерпеливым жестом. — Бог с нею, с этой девушкой!.. В какой части Суссекса это было?

— В Чильтонской долине, недалеко от Чичестера.

Стало уже темно, так что говорившие видели друг друга лишь при свете спичек, которыми они раскуривали трубки. Джон Андреус хранил глубокое молчание, а потом тихо сказал:

— Решено: я остаюсь с вами!

Все обменялись с ним крепкими рукопожатиями, цыгане — дружелюбно и искренне, Джон Андреус — недоверчиво и робко, как будто завладевший его душою демон запрещал ему всякое сближение с людьми.

Потом его внезапно озарила какая-то мысль, и он спросил:

— Зачем ваша молодая спутница идет в Чильтонскую долину?

— Чтобы посетить могилу своей родной сестры, — ответил Абрагам.

Молодая девушка услышала эти слова, хотя и не прислушивалась к общему разговору.

— Она была прелестной девушкой, — прошептала она. — Ей не было еще и восемнадцати… это было доброе, кроткое существо; Сюзанна! Моя бедная дорогая сестра!

Последние слова сменились глухим, болезненным рыданием.

— Почему она так горюет о сестре? — тихо спросил Андреус.

— Это длинная история, товарищ, — ответил Абрагам, — но я, может быть, когда-нибудь расскажу ее вам. Это драма, о которой не следует говорить с чужими.

Молодая женщина окинула присутствующих гневным взором и сказала с вызовом:

— Ее можно рассказать хоть целому свету!.. Эту низкую, грязную, ужасную историю! Ее можно рассказывать и под открытым небом! Но вы ведь доведете меня? — добавила она умоляющим тоном. — Вы клялись, Абрагам, что сделаете это!

— Я сдержу свое слово и доведу тебя, дитя.

— И поставите меня с ним лицом к лицу? Не так ли?

— Ну да, лицом к лицу.

— Да наградит вас Господь за вашу доброту! — ответила она.

И, снова дав волю горю, девушка с рыданием повалилась на траву.

— Она, как мне кажется, немного того? — спросил Джон Андреус, указывая на лоб.

— Да, это почти что так, — ответил Абрагам. — У нее такое горе, которое могло бы свести с ума даже самого разумного человека. Бедняжка!.. Я хочу жениться на ней, и мне тяжело видеть ее в подобном состоянии.

Мужчины разделили между собой пиво, и когда на небе загорелись звезды, стали болтливее и откровеннее друг с другом. Джон Андреус, казалось, забыл о своем демоне и тоже оживился, по примеру прочих. Время от времени он прерывал беседу, чтобы повторить цыганам:

— Я остаюсь, друзья мои, да, я остаюсь с вами!