1. ДОЧЬ ПАПЫ

Рим, 26 августа 1492 года. Изнуряющая жара. Из базилики Святого Петра по пышно украшенным улицам ехал только что избранный папа Александр VI. Путь его лежал в Ватикан, в базилику Сан Джованни. По мнению искушенных придворных, нынешняя интронизация понтифика затмила пышностью все, что довелось им увидеть на своем веку. С площади Святого Петра выступили тринадцать эскадронов. Нарядные кони, всадники в полном воинском облачении. Следом кардинальская свита. Слепил глаза шелк, малиновый, пурпурный и розовый, золотая и серебряная парча, бархат, зеленый и цвета меда. Поражали воображение и сами кардиналы, в парадных мантиях, увенчанные митрами, покачивавшиеся на попонах из белой камчатой ткани. В руке у графа Лодовико Пико делла Мирандола личный штандарт папы: с одной стороны багряный бык на золотом фоне, а с другой — три черные полосы, трехвенечная тиара и ключи святого Петра. Позади, из замка Святого Ангела, раздавался гром пушек, римляне кричали в упоении «Борджиа! Борджиа!». Такого энтузиазма впоследствии они уже не испытывали. Улицы выстлали синей тканью, разбросали по ней цветы, украсили дворцовые стены великолепными коврами, начертали на триумфальных арках верноподданнические слова: «Рим был великим при Цезаре, ныне же стал величайшим; царствует в нем Александр: тот — человек, этот — бог». Напротив палаццо Сан Марко из фонтана в виде быка вода изливалась из рогов, рта, глаз, ноздрей и ушей, а из лба текло «самое изысканное вино». Жара изнурила всех, в особенности грузного папу: в Латеранской базилике он потерял сознание. Такие обмороки, впрочем, случались у него и раньше. Пришлось плеснуть ему в лицо водой. По мнению очевидцев, это было плохим предзнаменованием.

Шестидесятилетний Родриго Борджиа, каталан из Валенсии, южного королевства Испании, вступил на могущественнейший из мировых постов. На папу смотрели как на наместника Бога на земле и с религиозной, и с гражданской точки зрения. В наследство Борджиа достались духовный авторитет святого Петра и земная власть императора Константина. После Великого раскола, за шестьдесят два года до интронизации Борджиа, понтифики вернулись из Авиньона и Рим снова стал центром христианского мира. Неопрятный средневековый город, прилепившийся к античным руинам, начал преображаться. Сменявшие друг друга папы считали себя наследниками имперской славы. Они строили мосты, выравнивали дороги, приводили в порядок базилику Святого Петра и Ватикан. Кардиналы — князья Церкви (папы назначали их на должность больше за лояльность и политические связи, нежели за духовные добродетели) — возводили дворцы, стараясь превзойти друг друга в пышности и великолепии. Рим взял курс на классицизм. После захвата турками Константинополя (1453 г.) в Италию хлынули классические тексты, потянулись ученые, специализировавшиеся в древнегреческом и латинском языках. В качестве примера для подражания люди брали себе античных героев Древней Греции и Рима, а не святых и патриархов. Раскопки в городе явили миру изумительные постройки имперского Рима, такие как Золотой дворец Нерона, и это укрепило веру горожан в то. что они являются наследниками республики и империи. Папы были арбитрами не только в Европе. В марте 1492 года Колумб высадился на Эспаньо-ле, и Александр VI наблюдал за формированием стран Нового Света. Понтифику также принадлежало символическое право — короновать императора и подтверждать либо отказывать в инвеституре на Неаполитанское королевство. Понтифик имел право заключать союзы и призывать к крестовым походам против мощной Османской империи. Сам он контролировал большую часть Центральной Италии — Папское государство, или «наследство Святого Петра», жалуя здешние земли местной знати — папским викариям.

Родриго Борджиа родился в 1431 году. С малых лет он находился в центре хитросплетений борьбы за власть. Он переехал в Рим из родного городка Хатива в Валенсии, еще будучи подростком, и оказался в каталонской свите дяди, кардинала Алонсо де Борджиа, брата матери Изабеллы. Алонсо получил хорошее образование: учился в отличной школе гуманиста Гварино да Верона. Это учебное заведение создано было специально для родственников выдающихся священнослужителей. По окончании школы Алонсо в Болонском университете изучал каноническое право. В 1455 году Алонсо избрали папой и нарекли Каликстом III. Это обстоятельство изменило жизнь Родриго. За один год, в возрасте двадцати пяти лет, он был назначен кардиналом, а потом Каликст назначил его вице-канцлером, вторым человеком после папы. Родриго не только уцелел после чистки, которую в 1458 году после смерти Каликста устроили каталанам взбешенные римляне, но сохранил и свой пост, и богатства, накопленные предшествующими папами за время правления. Жизнь папского окружения он изучил до тонкости, отлично разбирался в международной обстановке и укрепил собственное положение, получив ключи от папских крепостей, окружавших Рим. В самом городе он жил как князь Возрождения, имел 113 человек прислуги, построил один из красивейших дворцов, который является доминантой палаццо Сфорца-Чезарини на улице Виктора Эммануэля. Это величественное здание с башней и трехэтажными лоджиями напоминало папе Пию II Золотой дворец Нерона. На кардинала Асканио Сфорца этот дворец также производил сильное впечатление, а уж он как-никак происходил из миланской правящей семьи и входил в число самых богатых кардиналов Рима, так что к его мнению следует прислушаться:

Дворец великолепно украшен: стены огромного вестибюля увешаны шпалерами с изображением исторических сцен. Из этого помещения вы попадете в небольшую гостиную. Она также украшена отличными шпалерами. Ковры на полу гармонируют с мебелью, среди которой стоит отметить роскошную дневную кровать под балдахином из красного шелка и сундук с выставленным на нем замечательной работы сервизом из золота и серебра. За гостиной расположены еще две комнаты. В первой из них стены затянуты шелком, на полу ковры, и снова балдахин, под ним кровать, застеленная александрийским бархатным покрывалом, в другой комнате, еще более нарядной, кушетка покрыта золотой парчой. Посреди этой комнаты стоит стол с лиловой скатертью из александрийского бархата, стол окружают прекрасные резные стулья.

Родриго Борджиа отличался незаурядным умом и способностями, был хитер и безжалостен, алчен до денег и имущества и в то же время обладал неотразимым обаянием, тонким чувством юмора, жизнелюбием, тягой к красивым женщинам и потрясающей сексуальной притягательностью. «Он красив, на редкость приятен и весел, наделен даром увлекательной и изысканной беседы, — так описал его бывший учитель. — Он умеет обольстить понравившихся ему красавиц, они тянутся к нему, словно железо к магниту». Папа Пий II рассказывает о празднестве, устроенном в сиенском саду. Родриго было тогда двадцать девять лет. Праздник перерос в оргию, туда пригласили непристойных женщин, все танцевали и вели себя разнузданно. Сиенцы шутили, что если бы зачатые в ту ночь дети родились в унаследованной от отцов одежде, то все они оказались бы в рясах священников и кардиналов. Спустя тридцать три года Родриго Борджиа все еще был привлекательным мужчиной. Вот что написал о нем Иероним Порций в 1493 году: «Высокий, волосы русые, глаза черные, губы полные. Здоровье отличное, он прекрасно справляется с усталостью. Он обладает даром красноречия и от природы ему дарованы самообладание и отличные манеры». Родриго выделялся на фоне окружающих: внушительная фигура, крупный орлиный нос, властность и умение держать себя, чуть грузное, но атлетически сложенное тело. Он был страстным охотником. Сила воли у него была необыкновенная, и ни для кого, даже для своих детей, он никогда не отступал от собственных намерений.

Он стал отцом восьми (а возможно, и девяти) детей, имена матерей первых троих не сохранились. Педро Луис родился примерно в 1468 году, Иеронима (вышла замуж за римского аристократа Хуана Андреа Чезарини), и Елизавета (в том же году вышла замуж за папского чиновника Пьетро Матуцци). Еще два мальчика, о матерях которых ничего не известно, родились после избрания Родриго папой, но главной любовницей Александра VI и матерью троих самых любимых им детей — Лукреции и двух старших ее братьев Чезаре и Хуана — была Ваноцца Катанеи, дочь художника Якопо Пинктори. Считается, что она родилась и выросла в Риме, но ее родители, видимо, мантуанского происхождения. Судя по всему, она была сильной личностью, коль скоро так долго удерживала возле себя такого человека, как Родриго Борджиа. Можно не сомневаться и в ее женской привлекательности: поддерживая связь с кардиналом, она дважды выходила замуж. Взаимоотношения ее с Родриго закончились вскоре после рождения Лукреции, и хотя она заявляла, что отцом последнего ее ребенка, Жофре, родившегося в 1481 году (по некоторым данным, в 1482-м), был Родриго, сам кардинал в этом сильно сомневался и подозревал, что отцом мальчика был второй муж Ваноццы — миланец Джорджио делла Кроче, за которого она вышла замуж перед рождением ребенка. Связь с всесильным кардиналом Борджиа принесла Ваноцце большие дивиденды: она стала состоятельной женщиной, хозяйкой постоялых дворов в богатых районах Рима и домов, которые она сдавала ремесленникам и женщинам легкого поведения. Судя по нескольким сохранившимся после нее письмам, человеческие качества ее оставляли желать лучшего. Ради достижения цели и завоевания высокого положения в обществе эта алчная женщина готова была пойти на что угодно. С Александром она поддерживала отношения и после того, как их связь закончилась. К этому времени она вышла замуж в третий раз за Карло Канале. Собственные дети ее мало интересовали. Исключением был лишь старший сын, Чезаре, а к Лукреции мать относилась весьма прохладно.

Лукреции было двенадцать, когда ее отца избрали папой римским. Родилась она 18 апреля 1480 года в крепости Субьяко. В том, что родилась она не в Риме, виден тонкий расчет Родриго: в начале карьеры он не хотел обнародовать факт наличия у него нелегитимной семьи. В результате нам мало известно о детстве Лукреции. Возможно, первые годы она провела в доме своей матери на пьяцца Пиццо-ди-Мерло в римском квартале Понте, а образование получила в доминиканском монастыре Сан-Систо на Аппиевой дороге, месте, где впоследствии всегда находила приют в трудные моменты жизни. Годы, сформировавшие ее характер, провела не с матерью, а в обширном палаццо Орсини Монтеджордано под присмотром Адрианы де Мила, овдовевшей двоюродной сестры отца, покойный муж которой происходил из влиятельного римского рода. Главной фигурой в жизни Лукреции был, без сомнения, ее отец. Троих детей, рожденных от Ваноццы, этот «самый чувственный из мужчин» — как отозвался о нем кто-то из современников — любил так пылко, что позднее ходили слухи о его инцесте с Лукрецией.

После своего избрания Александр VI перевез Адриану и Лукрецию в палаццо Санта-Мария-ин-Портико возле Ватикана. На Лукрецию сразу же обратили внимание враждебно настроенные к Борджиа хронисты — их можно уподобить современным журналистам из желтой прессы — и представители итальянских государств при папском дворе, важная составляющая обязанностей которых заключалась в донесении интимных подробностей жизни понтифика своим властителям. Частную жизнь Лукреции, доселе никого не интересовавшую, выставили напоказ. Девочка росла в обстановке папского гарема и в атмосфере мужского всевластия. Женщины полностью подчинялись воле и желаниям Родриго. Во главе гарема стояла Адриана де Мила, беззаветно служившая интересам хозяина. Она опекала Лукрецию и в то же время одобряла связь Родриго с женой собственного сына, девятнадцатилетней красавицей Джулией Фарнезе Орсини, которую в Риме называли просто La Bella (Красавица). Обманутого мужа Джулии, рогоносца Орсино Орсини, по прозвищу Одноглазый, спровадили в имение Бассанелло.

Саму же Лукрецию, единственную дочь Родриго от связи с Ваноццей, отец бесконечно баловал и, по выражению хронистов, любил «слишком пылко». В отличие от братьев, волосы у нее были светлыми. Возможно, черта эта досталась ей в наследство от матери, родившейся на севере Италии. Никколо Каньоло из Пармы написал о Лукреции, когда ей было чуть более двадцати: «Она среднего роста, отлично сложена. Лицо продолговатое, нос правильный, волосы золотистые, глаза неопределенного цвета [вероятно, сероголубые]. Довольно большой рот, белоснежные зубы, красивая стройная шея, великолепный бюст. Всегда весела и улыбчива». Современники отмечали ее длинные золотистые волосы и осанку: «Она несет свое тело настолько грациозно, что кажется, едва движется». Нелишне заметить, что мода на гуманистические традиции античности не обошла и Родриго. и даже имя, которое он взял себе, став папой, неслучайно: его героем был Александр Македонский, да и собственного сына он назвал Чезаре в память о Цезаре, а дочь — Лукрецией в честь римской матроны, избравшей смерть, дабы избежать позора изнасилования. Имя, символизирующее женскую чистоту, станет впоследствии предметом незаслуженных насмешек над его новой обладательницей. Лукреция Борджиа была женщиной своего времени, хорошо образованной, начитанной: свободно говорила поитальянски, по-каталонски, по-французски и знала латынь. Мало того, она сочиняла стихи на этих языках, понимала греческий, была обучена искусству красноречия, умела поддержать изысканную беседу. Любила музыку, испанскую и итальянскую поэзию, собирала испанские канцоны, произведения Данте и Петрарки. Как и положено представительнице высшего общества, она выучилась прекрасно танцевать, ибо балы составляли большую часть времяпрепровождения придворных.

Лукреция выросла в мире, где мужское верховенство воспринималось как должное. Ее брат Чезаре разделял мнение Альберта — «мужчина может делать все, что он пожелает». О положении женщины можно судить по тому, что сестра Лоренцо Великолепного, НаннинаРучелаи, писала в 1470 году матери: «Тому, кто хочет поступать по-своему, не следует родиться женщиной». Лукреция унаследовала от отца очарование, изысканные манеры и административные способности, а также его гибкость мышления и понимание силы власти. Подобно отцу, она хорошо умела повернуть дело к своей выгоде и, принимая сложившиеся обстоятельства, шла собственным путем, огибала препятствия, однако никогда не отступала. В ее характере удивительно сочетались набожность, чувственность и пренебрежение общепринятыми нормами сексуального поведения, что являлось отличительной чертой ее семьи, а в целом она была доброй и сострадательной женщиной.

Более всего она была дружна с Чезаре. Ее брат родился в 1476 году и был самым одаренным и безжалостным из всех Борджиа, включая и своего отца. Чезаре явился злым гением Лукреции: их любовь и преданность друг другу были столь сильны, что его, как и отца, подозревали в инцесте и даже в убийстве, причиной которого стала сильная любовь к сестре. Обвинение в инцесте следует рассматривать с долей скепсиса: в те времена подобные сексуальные отклонения были любимой темой итальянских сплетен. Они, впрочем, иногда имели под собой основания. Современник Чезаре, Хуан Паоло Бальони, правитель Перуджи, нимало не смущаясь, принимал послов, лежа в постели с собственной сестрой.

Чезаре был одним из самых красивых мужчин своего времени. Венецианский посол Поло Капелло, имевший причины его ненавидеть и бояться, описывает двадцатипятилетнего Чезаре: «[Он] физически необычайно красив… высок и хорошо сложен». Мантуанский посол Боккаччо, в марте 1493 года посетивший Чезаре во дворце в квартале Борго рядом с Ватиканом, описал его, в то время семнадцатилетнего юношу, герцогу Феррары: «Он обладает острым умом и природным очарованием. Имеет великокняжеские манеры, к тому же подвижен, весел и общителен…» Родриго начал готовить сына к карьере священнослужителя, когда ребенку исполнилось семь лет. Когда Чезаре исполнилось пятнадцать, отец, несмотря на возмущение будущей паствы, назначил сына епископом Памплоны, древней столицы Наваррского королевства, хотя тот еще не был посвящен в духовный сан. Став папой, Александр VI передал Чезаре свою бывшую должность архиепископа в Валенсии с огромным доходом 16 тысяч дукатов в год. Когда Боккаччо посетил Чезаре, то заметил, что единственным признаком, указывавшим на духовный статус молодого человека, была «маленькая тонзура, как у простого священника: одет же он был для охоты в светский шелковый костюм, а на боку у него висела шпага». «Архиепископ Валенсии, — заметил посланник, — никогда не испытывал склонности к церковной службе».

Чезаре и в самом деле не унаследовал набожности, отличавшей его семью: Александр VI чтил Деву Марию, и Лукреция была глубоко религиозной натурой, внучатый племянник Чезаре, внук младшего его брата Хуана, даже стал святым. А вот Чезаре, похоже, не было дела ни до Бога, ни до религии. Он являлся порождением Ренессанса и верил в эгоцентричный мир, а образцом для подражания избрал своего тезку Цезаря. Следуя ренессансной концепции античного мира, он верил, что главной целью человеческой жизни является не унаследование царства на небесах, а слава и власть на земле, и цели этой он добьется с помощью таланта и отваги — только так можно покорить непредсказуемую силу судьбы. Фортуны, правящей миром. И действительно, все в Чезаре указывало на то, что ему уготована другая карьера, а не та, на которую рассчитывал отец. Он был блестящим студентом, и даже враждебно настроенный к нему историк Паоло Джовиопризнал, что в университете Пизы, в котором Чезаре учился после того, как окончил университет Перуджи, он «добился таких успехов, что свободно обсуждал поставленные ему вопросы как в области церковного, так и в области гражданского права». А в мире, ценившем военную отвагу и искусство владения оружием, он отличался и силой, и способностью побеждать. Он разделял страсть своего отца к охоте, лошадям и охотничьим собакам. Искусству торреро сын понтифика обучился в Испании. У него было все для успеха, а самое главное — за его спиной стоял отец, обладавший огромной властью. Но отец был не вечен, и полностью полагаться на его постоянную поддержку не стоило. Будучи уверен, что умрет молодым, Чезаре шел по жизни, сметая и сокрушая всех, кто стоял у него на пути. И по мере его продвижения рождалась легенда о чудовище Чезаре Борджиа.

В семнадцать лет он, однако же, показался посланнику Боккаччо «очень скромным», тот похвалил его осанку — «гораздо лучше, чем у герцога Гандийского, его брата…» Другой, старший брат Лукреции, Хуан Борджиа. родившийся в 1478 году, был тщеславным, высокомерным, неумным, распутным юношей, внешностью не хуже, чем у Чезаре, однако никаких талантов за ним не водилось. Несмотря на это, у отца он слыл любимчиком. Третий муж Ваноццы, Карло Канале, поведал об этом Франческо Гонзага, маркизу Мантуи. Маркиз изучал подходы к понтифику, чтобы тот назначил кардиналом Сиджизмондо ГЪнзага, брата Франческо. Канале, служивший ранее секретарем у предыдущего кардинала Гонзага, дяди нынешнего маркиза, посоветовал Гонзага сделать все, чтобы снискать расположение Хуана Гандийского, например, подарить ему одну из своих знаменитых на всю Европу лошадей. «Потому что, — писал он, — в переговорах с Его Святейшеством нет лучшего посредника, нежели Его Светлость, ведь он у Его Святейшества — свет в окошке». Младший член квартета, Жофре Борджиа, по меньшей мере на год моложе Лукреции, играл куда меньшую роль в ее жизни, и Александр VI благоволил ему заметно меньше, нежели троим старшим детям, используя, впрочем, в качестве пешки в своих политических играх. Хронисты того времени едва отмечают существование Жофре в своих документах. В молодости Александр скрывал от всех наличие у него детей и так преуспел в этом, что в феврале 1493 года мантуанский посол Флорамонте Броньоло в письме Изабелле д'Эсте, жене Франческо Гонзага, осторожно называет Чезаре и Хуана «племянниками брата Его Святейшества».

Хотя Лукреция и ее братья наполовину были итальянцами да и родились в римских владениях, их каталонское происхождение раздражало. Итальянцы умели различать каталонское и испанское. Во главе Арагонского королевства во времена Александра стоял искусный политик король Фердинанд. Королевство его простиралось по западному побережью Средиземного моря через Барселону и окрестности до бывшего мавританского королевства Валенсии на юге и острова Мальорка, где проживало особенно много каталанов. Их считали прижимистыми торговцами и безжалостными воинами, итальянцы смотрели на них как на людей чуждой национальности и религии, в особенности это касалось Валенсии, недавно завоеванного мавританского королевства, в котором мавры и евреи жили бок о бок с арагонцами. Мавританское королевство Гранада сдалось испанцам в 1492 году при Фердинанде Арагонском и его жене Изабелле Кастильской. В этом же году произошло избрание на папство Александра VI. Итальянцы презрительно называли валенсианских каталанов маранами, подозревая в них тайных иудеев. В Риме при Каликсте на семейство Борджиа, и впоследствии на Александра, смотрели как на чужестранцев, с собственными обычаями и собственным языком (смесь латыни и провансальского). Оба папы Борджиа — Каликст и Александр — набрали в преторианскую гвардию валенсианских родственников и земляков каталанов и обошлись без итальянцев. Общались при папском дворе по-каталонски, на этом же языке разговаривали дома. Борджиа и их свойственников было при дворе Александра даже больше, чем при его дяде Каликсте. Хуан де Борджиа Наварра, архиепископ Монреале, был первым кардиналом, которого Александр назначил 31 августа 1493 года. Другие Борджиа слишком многочисленны, чтобы их упоминать, пришлось бы для этого заполнить не менее дюжины страниц. Итальянцы презирали маранов, о чем свидетельствует канцлер Джованни де Медичи (будущий папа Лев X, в 1491 году однокурсник Чезаре в университете Пизы). Он так отозвался о родственниках Чезаре: «Окружение его — мелкие людишки, понятия не имеющие о хороших манерах, да и внешне все они — настоящие мараны».

Ксенофобское отношение со стороны итальянцев сплачивало род Борджиа: «Мы — против всего мира». Единственными людьми, которым они могли доверять в потенциально враждебной среде, были их родственники и соотечественники. Независимость и безопасность папства в самом Риме и крепостях Римской Кампании находились под угрозой, исходящей от баронских семей Колонна, Орсини и их более мелких союзников. Понтифику помогала править и контролировать ситуацию в городе и в окрестностях вражда между баронами. Другие знатные семьи Италии были связаны друг с другом династическими браками и договорами, заключенными сотни лет назад. Цепь брачных союзов соединяла Орсини с родом Медичи; д'Эсте — с родом Сфорца; Гонзага — с Монтефельтро. Генеалогические древа, разветвляясь, заканчивались тоненькими веточками — мелкопоместными аристократическими семьями. «Генеалогические древа так сплелись ветвями, — писал историк, — что если бы невзначай кто-то отломал ветку одного из них, непременно повредил бы другое». Вот эту семейную сеть, преследуя амбициозные планы, и атаковали чужаки Борджиа, основав в Италии свою мощную династию.

Инструментами, с помощью которых Александр осуществлял свою политику, стали его дети. К незаконнорожденным в те времена относились спокойно, предпочитая их иногда родным детям. Семейственность у ренессансных пап была не в новинку. Итальянцы той поры смотрели спокойно на то, что каждый папа вскоре после избрания предоставлял своим родственникам важные посты, обеспечивающие власть и богатство, — все это способствовало укреплению династии. Сам Каликст, человек безупречный в частной жизни, был повинен в проявлениях семейственности. Александр не знал меры ни в чем, и его личные качества в полной мере проявились в детях — амбициозность, яркая внешность, одаренность. Сексуальная свобода священнослужителей и, уж само собой, мирян воспринималась как должное. Так продолжалось, пока короли и принцы не почувствовали, что политика Александра угрожает их интересам, и началось противодействие. Но в момент избрания Родриго Борджиа на папство его повсеместно приветствовали. Никто, кроме набожной королевы Изабеллы Кастильской, не возражал против его аморального образа жизни, недостойного человека, занимающего высший церковный пост. Когда позднее королева высказала возмущение папскому нунцию Деспарту (еще одному каталону) в связи с похвальбой Александра VI своими детьми, нунций ответил, что королева, должно быть, не изучала жизненный путь предшественников Александра VI, таких как Иннокентий VIII и Сикст IV, а если бы она это сделала, то не стала бы осуждать нынешнего папу. «И я открыл ей некоторые эпизоды из жизни папы Сикста и папы Иннокентия, которые доказывали, насколько достойнее вели себя Вы, Ваше Святейшество, чем упомянутые мною понтифики», — так изворотливый нунций писал своему патрону Александру.

Ближайшее будущее Лукреции связывалось со сложным династическим планом, разработанным ее отцом. На этот план влияли изменения, произошедшие в договорах с союзниками. До избрания на папство Александр связывал упрочение благосостояние своего рода с родной Валенсией, с ее богатыми земельными феодальными владениями, а также с герцогством Гандия и другими светскими привилегиями, появившимися в результате сложных взаимоотношений с католическими королями Испании — Фердинандом Арагонским и Изабеллой Кастильской. Род Борджиа зародился в Арагоне, однако вот уже несколько сотен лет проживал на территории бывшего арабского королевства — Валенсии. В XIV веке началось социальное восхождение семьи мелкопоместных землевладельцев. Расцвет наметился, когда в XV столетии племянница Каликста Джоана, сестра Родриго, вышла замуж за знатного аристократа. Расцвет этот достиг кульминации благодаря усилиям Каликста (он пригрел четырех сестер и многочисленных родственников) и Александра в бытность его кардиналом, а потом и папой. В 1485 году Родриго получил для старшего сына, Педро Луиса, герцогство Гандию, и это обстоятельство стало косвенным подтверждением принадлежности семьи к высшей знати. Приобретение этого статуса и земли в придачу, за которые кардинал Борджиа выложил крупную сумму, впоследствии не только оправдалось, но и способствовало росту благосостояния. С этой операции началась династия Борджиа в Испании. Король Фердинанд Арагонский и Родриго — как каталан с каталаном — проводили взаимовыгодную политику, и похоже, что герцогство стало наградой Родриго за то, что он повлиял на Сикста IV и в 1471 году тот задним числом дал разрешение на брак Фердинанда Арагонского с его двоюродной сестрой Изабеллой Кастильской, в результате чего произошло объединение Кастилии с Арагонским королевством. Педро Луис, которого Родриго определил опекуном кХуану, в 1488 году умер во дворце Родриго в Риме, не оставив наследников. Титулы и его испанские владения перешли к Хуану, который унаследовал и его невесту, Марию Энрикес, кузину короля Фердинанда.

В то время Лукреции было восемь лет, и от единокровного брата, которого она почти не знала, ей достались 10 тысяч дукатов. Так как отец продолжал использовать испанские связи, в десятилетнем возрасте, 26 февраля 1491 года, ее просватали за Керубино де Сентеля. сына графа Олива. В контракте о Лукреции написали: «Родная дочь преподобного кардинала и сестра почтенного господина, дона Хуана де Борджиа, герцога Гандийского». Через два месяца, 30 апреля 1491 года, после того как жених обручился с кем-то другим, отец Лукреции, которой уже исполнилось одиннадцать лет, просватал ее за дона Гаспара де Просида, сына графа Альменара. Этот брачный контракт был аннулирован 8 ноября 1492 года: в связи с избранием на папство, и Родриго, взявший имя Александр VI, не видел будущего для дочери в Испании. Пытаясь сохранить независимость папства в условиях столкновения различных интересов, новоизбранный понтифик был вынужден принимать трудные решения, и Лукреция стала жертвой переменчивых обстоятельств.

2. ГРАФИНЯ ПЕЗАРО

На папство Александра избрали единогласно, отвергнув двух его главных соперников, кардиналов Джулиано делла Ровере (будущего папу Юлия II), представлявшего интересы Неаполитанского королевства, и Асканио Сфорца, выступавшего от Миланского герцогства. Заметив, куда дует ветер, Асканио Сфорца передал Родриго Борджиа своих телохранителей, а наградой ему стала бывшая должность Борджиа: он стал вице-канцлером и в придачу получил дворец благодетеля, крепости и поместья. Поначалу, как всегда, посыпались обвинения в симонии — дескать, Родриго Борджиа купил голоса кардиналов и таким образом был избран на папство. Секретарь римского сената Стефано Инфессура писал в своем дневнике, что из дворца Борджиа во дворец Сфорца тянулся целый караван груженных серебром мулов, однако доказать ничего не удалось: обычные, мол, финансовые махинации, сопровождающие любые папские выборы. Проанализировав документы конклава, самый авторитетный знаток истории Борджиа, Майкл Малетт, заключил, что победил Александр по заслугам.

На Александра VI смотрели как на «главу исполнительной власти», способного провести Церковь через опасные времена. Даже флорентийский историк Франческо Гвиччардини, не питавший к Борджиа теплых чувств, признавал его способности: «Александр VI обладал исключительной хитростью и дальновидностью, рассудительностью, удивительной способностью убеждать и умением выходить из сложных ситуаций», — писал он. («Однако эти качества, — добавлял он, — затмевались пороками: непристойнейшим поведением, неискренностью, бесстыдством, ложью, бесчестием и безбожием, алчностью и непомерными амбициями, варварской жестокостью и ненасытным сладострастием, не зря же наплодил он столько детей. Среди них было несколько таких, кто не уступал в пороках папаше…»)

Третью помолвку Лукреции (а позднее брак) с Джованни Сфорца, правителем Пезаро, заключили 2 февраля 1493 года. Оформили сделку по доверенности: Сфорца в то время находился в Пезаро. Можно только подивиться безжалостности Александра, распорядившегося дочерью, являвшейся ребенком даже по стандартам того времени. Это был очередной политический ход: выдав дочь за родственника Асканио Сфорца, он не только публично возвращал долг в знак благодарности за свое избрание, но одновременно и наказывал врага Сфорца — Ферранте, Неаполитанского короля, за враждебное проявление в сентябре. Итальянскую высокую политику можно уподобить сложному менуэту либо припомнить поговорку — «око за око и зуб за зуб». Король Ферранте, обозленный союзом Александра с Асканио, в сентябре 1492 года поддержал финансами семью Орсини, и они приобрели замки Черветери и Ангвиллара в окрестностях Рима. Так они попытались взять Александра за горло в первые недели его папства. За месяц до помолвки Лукреции произошла новая перестановка итальянских сил: лига под эгидой Святого Марка объединила папство с Венецией и Миланом. Невесту-ребенка Лукрецию отдавали Сфорца в качестве залога, а для враждебно настроенных политиков этот брак стал символом независимости Александра. Письмо Асканио Сфорца брату Лодовико с сообщением о подписании брачного контракта и последовавшей за ним церемонии указывает на большое значение, которое Сфорца уделяли этому браку: «Папа — человек чувственный. Плоть и кровь свою любит до самозабвения. Привязанность Его Святейшества к нашему роду столь велика, что у того, кто задумал бы отдалить его от нас и привлечь к себе, ничего не выйдет». Послы неаполитанского короля, как рассказал он Лодовико, всеми силами старались не допустить брака Борджиа со Сфорца, предлагали в качестве мужа для Лукреции сына герцога Калабрии, внука Ферранте (позднее он все-таки стал вторым ее мужем) и прельщали папу большими материальными выгодами. Неаполитанцев перехитрили и по просьбе папы устроили тайком брачную церемонию по доверенности. Присутствовали на ней только кардинал Монреале, Чезаре, Хуан, Асканио, миланский посол Стефано Таберна, четверо папских камерариев и нотариус, оформивший контракт. Джованни Сфорца наделили кондотой, которую оплачивал герцог Милана. Лукреция принесла с собой приданое в 31 тысячу дукатов.

С династической точки зрения этот брак нельзя было назвать блестящим. Джованни Сфорца был незаконнорожденным сыном Костанцо Сфорца, графа Котиньолы: ветвь старинная, но не такая мощная, как та, к которой относились Лодовико иль Моро и Асканио. Пезаро — красивый город на Адриатическом побережье Италии. Рядом проходила стратегически важная дорога Виа Эмилия. Дед Джованни, Алессандро, захватил город в 1445 году. Алессандро отличался жестокостью по отношению к своим женам: он дважды пытался отравить, а потом задушить вторую свою жену. Попытки не удались, и в конце концов он сослал ее в монастырь. В других отношениях его следовало бы назвать человеком цивилизованным: у него работали лучшие архитекторы и художники, украсившие город. Двор Пезаро был знаменит своими празднествами. Алессандро установил связи со всеми знатными семьями Италии, а также основал превосходную библиотеку. Его сын Костанцо стал отцом Джованни и приходился двоюродным братом Асканио Сфорца. Двор Пезаро стал центром, где свободно творили поэты и ученые. Женившись на Камилле Арагонской, племяннице короля Ферранте, Костанцо породнился с королевской семьей Арагона. Брак, однако, не принес наследников, и в 1483 году Джованни, старший из двух незаконнорожденных сыновей Костанцо, унаследовал титул. Его годовой доход равнялся 12 тысячам дукатов, но, как и многие аристократы, которым надо было содержать двор, он постоянно нуждался в деньгах, а потому зарабатывал себе на жизнь как кондотьер. Джованни Сфорца был красив, обладал полезными связями, и не только с миланскими родственниками Сфорца, но и с родственниками своей первой жены Маддалены Гонзага, которая была сестрой Франческо Гонзага, маркиза Мантуи, и Елизаветы, жены Гвидобальдо Монтефельтро, герцога Урбино. Он, однако, полностью зависел от влиятельных родственников Сфорца — Асканио и Лодовико, а потому ему, как и Лукреции, свободы выбора брачного партнера не предоставляли. Он сделал то, что велели ему старшие Сфорца, и вынужден был сыграть незначительную роль в жизни Лукреции.

Брачный договор Сфорца заключили под покровом секретности, и это было характерной чертой маневров Александра VI. 4 ноября 1492 года мантуанскии посол Якопо д'Атри сообщил, что Джованни Сфорца тайно остановился в доме кардинала из Сан Клименте и что переговоры о браке с Лукрецией идут успешно. Секретность была необходима, так как предыдущий жених Лукреции, де Просида. также приехал в Рим, чтобы заявить права на свою невесту. Он объявил, что о его браке хлопотал король Испании. «Ходят слухи о свадьбе в Пезаро, — написал посол Феррары своему хозяину, герцогу Эрколе д'Эсте. — Первый жених все еще здесь, он поднял большой шум, как настоящий каталан…» По странному капризу судьбы человек, который должен был стать третьим мужем Лукреции, Альфонсо д'Эсте, сын герцога Эрколе, гостил в то время в Ватикане и нанес визит Лукреции. В конце концов Просида признал свое поражение. Обиду папа скомпенсировал предоставлением кондоты, которую субсидировал герцог Милана. Таким образом было куплено молчание и открыта дорога для Джованни Сфорца. На следующий год в Валенсии он вошел в ближайший круг свиты Хуана Гандийского.

Свадьбу Лукреции и Джованни Сфорца 12июня 1493 года отпраздновали в Ватикане с должной помпой. За два дня до этого события Сфорца торжественно въехал в Рим, а потом вернулся в Пезаро. Время его прибытия и, конечно же, время свадьбы было отсрочено, так как Асканио Сфорца послушался астрологов, предложивших ему более благоприятную дату. Это вызвало раздражение папы. Как выяснилось, от выбора астрологов ничего не зависело: звезды этому браку не благоволили. Впервые юная Лукреция увидела будущего мужа у палаццо Санта-Мария-ин-Портико, куда он приехал, чтобы издали выразить ей свое почтение. Должно быть, жених показался ей старым: ему было двадцать шесть, и он уже успел овдоветь. Впрочем, был он довольно красив — длинный прямой нос, модная бородка и развевающиеся на ветру волосы. Лукреции только что исполнилось тринадцать, но наивной она не была, так как тесно общалась с юной любовницей отца Джулией Фарнезе.

Папа не поскупился на наряды для дочери. В приданом, по слухам, имелось платье, стоившее 15 тысяч дукатов. Джованни занял у Гонзага драгоценности, дабы не ударить в грязь лицом. На бракосочетание он прибыл в длинном платье из золотой парчи в турецком стиле, а на шею повесил позаимствованную у Гонзага золотую цепь. По приказу папы в Ватикан его сопровождали римские бароны и свита епископов. В большом зале дворца толпились римские аристократы. Чезаре и Хуан прошли через потайную дверь. Младший брат оделся со свойственной ему показной роскошью: на нем, как и на женихе, было длинное турецкое платье из золотой парчи. Рукава расшиты крупными жемчужинами. Цена рубинов и жемчуга, которыми был расшит берет герцога, составляла около 150 тысяч дукатов.

Невеста, по отзывам очевидца, была очень красива в роскошном платье и драгоценностях. С одной стороны от нее стояла дочь Никколо Орсини, графа Питильяно, жена Анджело, брата Джулии Фарнезе, а с другой — сама Джулия, затмевавшая невесту. Очевидец описывал ее как «редкую красавицу, по слухам, фаворитку папы». Невеста и жених опустились перед папой на колени, и пока граф Питильяно держал над молодыми обнаженный меч, архиепископ совершал брачный обряд. После папа повел их в другое помещение. Там представили изящную пастораль Серафино. за которой последовала комедия Плавта «Два менехма» на латинском языке. Спектакль наскучил Александру, и он приказал его прекратить. Вслед за тем началась презентация свадебных подарков, и в том числе серебра тончайшей работы. Среди дарителей были Чезаре. Асканио и герцог Феррары. После легкого угощения бароны, прелаты и дамы сопроводили молодую пару в палаццо Санта-Мария-ин-Портико. Вечером папа устроил роскошный приватный обед для знати, где Асканио Сфорца и его миланский союзник, кардинал Сансеверино, присутствовали в качестве почетных гостей. Брачной ночи, по обычаю того времени, не было, так как папа отложил до ноября официальное объявление о свадьбе, то ли из соображений юного возраста новобрачной, то ли — и это весьма вероятно — чтобы оставить возможность расторгнуть брак, если по какой-то причине он вступит в противоречие с планами.

Выдав Лукрецию замуж, хитроумный Александр сразу же принялся плести дипломатические сети. К нему явился дон Диего Лопес де Харо и засвидетельствовал почтение от имени короля и королевы Испании. Визит этот стал первым шагом, целью которого было привлечение Александра в Неаполь. Лопес де Харо сказал Александру, что король Фердинанд «рассматривает дела Неаполя как свои собственные», и подбросил папе приманку: восстановление брачного контракта между Борджиа и королевской семьей Арагона. Такой союз уже планировался, но ему помешала смерть Педро Луиса. Хуан Гандийский занял место покойного своего брата в качестве жениха кузины короля, донны Марии Энрикес. Александр жадно проглотил наживку, надеясь, как он сказал сыну Хуану, не только на родство с королем, но и на возможность обретения через Изабеллу бывших мавританских поместий в недавно захваченном королевстве Гранада. Каталонская сделка между королем и папой привела к прекращению конфликта между Испанией и Португалией, оспаривавшими друг перед другом право исследовать открытый Колумбом Новый Свет и организовывать там колонии, о чем в Риме узнали в марте.

По горячим следам испанского посла к папе прибыл Федериго Арагонский, второй сын неаполитанского короля Ферранте (король умер в январе 1494 года). Федериго хотел помешать инвеституре Неаполитанского королевства, обещанной Александром французскому королю Карлу VIII, и предложил папе заключить тайный брак Жофре Борджиа и Санчи, незаконнорожденной дочери герцога Калабрии Альфонсо, ставшего преемником Ферранте. Сделал он и другое предложение: договориться о мире с Вирджинио Орсини, получившим кондоту у неаполитанского короля. Орсини намеревался выплатить папе крупную сумму в обмен за инвеституру замков Черветери и Ангвиллара. Между Александром и Джулиано делла Ровере состоялось примирение. За несколько недель все устроили: Хуан Гандийский уехал в начале августа на свадьбу в Барселону, вскоре после опубликования так называемой Александрийской буллы, разрешившей вопрос Нового Света на благоприятных для Испании условиях, а 17 августа Жофре по доверенности женился на Санче. Дипломатия Александра одержала легкую победу: детям он устроил выгодные браки, сам же получил новые богатства и независимость. Хотя он и намеревался остаться в хороших отношениях со всеми своими партнерами, его новая проарагонская позиция ничего хорошего Сфорца не предвещала.

«Этот герцог [Гандийский] уезжает с драгоценностями, деньгами, серебром и другим ценным имуществом. Говорят, что через год он вернется, однако все свое добро оставит в Испании, а сюда явится за новым урожаем», — докладывал мантуанский посол. В архивах Валенсийского собора имеется документ, озаглавленный «Перечень собственности, которую Его Святейшество приказал положить в ларцы господина герцога». Список этот производит ошеломляющее впечатление, позволяя оценить истинные богатства семьи Борджиа. Множество ящиков с роскошным бархатом, камчатым полотном, серебряной парчой, шелками и мехами. Все это и, кроме того, гардины, подушки, постельное белье и шитые золотом покрывала, балдахины из белой парчи с золотой бахромой и алой шелковой подкладкой, шпалеры с вытканными на них сюжетами из жизни Александра Великого и Моисея, огромное количество столового серебра с выгравированными на нем герцогскими гербами погрузили на корабль. В отдельный ящик уложили драгоценности Хуана и его герцогини. Шляпа герцога была украшена большим изумрудом, огромным бриллиантом и крупной жемчужиной. В золотой крест, инкрустированный жемчугом и бриллиантами, папа собственной рукой поместил кусочек подлинного Христова распятия. Крест этот предназначался герцогине.

Перед отъездом Хуана Александр проинструктировал сына, чтобы тот был внимателен к испанской королевской семье и особенно к королеве: непременно надо было заполучить прекрасное поместье, которое вполне могло им достаться, по словам Лопеса де Харо. Столь же строги были наказы Александра казначею Генису Фира и секретарю Жоме де Пертуза, поскольку от испанских грандов он ожидал для сына больших постов, предполагая, что его сделают маркизом Дении в Валенсии, а может, и правителем Гранады. А может, и оба поста достанутся, ведь одно не исключает другого.

Однако в радостной и жадной спешке Александр забыл о своей обычной осторожности. Хуан прибыл в Барселону 24 августа, и ему оказали достойный прием. Александр подготовил последнюю и самую важную буллу, открывавшую дорогу Кастилии в покорении любых земель на западе, не оккупированных пока другими христианскими силами. Буллу обнародовали 25 сентября, однако, занявшись другими делами, ни Фердинанд, ни Изабелла не почтили присутствием бракосочетание Хуана. Католичка Изабелла полагала, что ей не подобает оказывать честь незаконнорожденному сыну папы, а Фердинанд рассматривал Хуана в качестве удобного заложника, обеспечивавшего ему лояльность Александра: папа будет помалкивать, если король вмешается в дела Неаполя. Александр был унижен.

Еще хуже стало, когда к нему стали поступать рассказы о дурном поведении Хуана, о том, что на жену он не обращает внимания, и даже обвинение (впрочем, не подтвержденное) в пренебрежении супружеским долгом. Все это привело папу в ярость. Даже Чезаре, только что назначенный кардиналом Валенсии, написал брату письмо, где на валенсианском каталонском наречии упрекал его за недостойное поведение:

Как ни велика была моя радость по поводу назначения на кардинальскую должность, она тотчас померкла, стоило мне услышать, что Его Святейшество получил отзывы о твоем недостойном поведении. В письмах, направленных Его Святейшеству, было написано, что по ночам ты шатаешься по Барселоне, убиваешь кошек и собак, посещаешь потаскух, играешь в азартные игры и проигрываешь большие деньги, грубишь почтенным людям, не слушаешься дона Энрико и дону Марию [свекор и свекровь Хуана] и вообще ведешь себя не так, как полагалось бы человеку твоего положения.

Недостойное поведение Хуана и, более того, сообщение о несоблюдении им супружеского долга напугало и обеспокоило Александра. Не порадовал его и отчет нунция Деспрэ, который рассказал о своей беседе с королевой Изабеллой, которая, по его словам, «выразила сильное раздражение и неудовольствие в отношении некоторых вещей, касающихся Вашего Святейшества, и в особенности тех, что вызвали скандал, а именно: торжеств по случаю замужества доны Лукреции и назначения кардинала Валенсии [Чезаре Борджиа] и кардинала Фарнезе [брат Джулии, Алессандро]…» Нунций посоветовал папе не принимать близко к сердцу дела Хуана.

Среди поручений, данных Хуану, были и те, о которых просила его «дорогая сестрица» Лукреция и отец, которому для украшения апартаментов Борджиа в Ватикане нужна была мозаика. В бухгалтерской книге (с 27 января по 29 июня 1494 года) перечислены траты на подарки для Лукреции, в перечне упоминаются золотые ювелирные украшения и туфли: «три ладони голубого шелка для изготовления двух пар сандалий для достопочтимой госпожи Лукреции».

В Риме все внимание уделялось мужской половине семьи, Лукреция же оставалась в тени. Наблюдатели отмечали, что Джованни Сфорца, испугавшись выявленного в городе случая заболевания чумой, покинул дворец и 4 августа уехал на побережье Адриатики. Осталось неизвестным, отправилась ли вместе с ним Лукреция. В конце месяца Александр также вознамерился оставить Рим — подышать здоровым воздухом подальше от чумы. В Ватикане он, как и «наши дети» (nostri nepoti), чувствовал себя неуютно. Чезаре в Риме не было: в августе он уехал в Капраролу [пригородное владение семьи Фарнезе], а потом в Витербо. На бурно проходившем заседании консистории папе удалось навязать свою волю сопротивлявшимся священнослужителям и протолкнуть на кардинальские посты Чезаре и Фарнезе, а также пятнадцатилетнего Ипполито д'Эсте. В остальных случаях при назначении кардиналов Александр VI был беспристрастен. Неаполитанский король Ферранте пребывал в ярости, поскольку остался не у дел.

Но точно известно, что Лукреция в начале ноября находилась в Риме, поскольку Катанео сообщал, что Джованни Сфорца собирается «засвидетельствовать почтение Его Святейшеству и с надлежащим вниманием разделить общество своей жены». Отсюда вывод: Сфорца разрешили супружеские отношения, впрочем, это — единственное документальное упоминание о консумации брака. Тринадцатилетняя Лукреция была не по годам умна. Катанео говорил о ней как о «в высшей степени достойной даме, благожелательно настроенной к делам нашего синьора» (к продвижению на пост кардинала Сиджизмондо Гонзага). Друзья Гонзага, сообщал он, очень рекомендовали маркизу обращаться с Лукрецией как с сестрой и невесткой и уделять ей отныне больше внимания, «особенно потому, что она дочь папы и расположена к роду Гонзага».

Прямой путь к папским милостям проходил через палаццо Санта-Мария-ин-Портико, и это хорошо знали итальянские князья и их посланники. Просителей направляли к Адриане де Мила, а Лукреция и Джулия — женщины, которых Александр любил больше других, — добивались результата. 21 октября 1493 года Джиролама Фарнезе, сестра Джулии, написала своему мужу, Флорентину Пуччо Пуччи: «ТЫ получишь письма <… > и узнаешь <…> все, что устроила Джулия <…> будешь очень доволен». Брат Пуччи, Лоренцо, бывший в ту зиму в Риме, оставил яркое описание домашней сцены в Санта-Мария-ин-Портико. Джулию он посетил в Сочельник. Она сушила у камина волосы, рядом с нею сидели Лукреция и Адриана. Лоренцо поблагодарил за оказанную его семье милость. Джулия ответила, что «такой пустяк не требует благодарности. Она сказала, что если потребуется, поможет мне в будущем по-настоящему. Мадонна Адриана поддержала ее и сказала, что я могу быть в том уверен… благодаря мадонне Джулии я получил милости от папы… Мадонна Джулия с неприкрытым интересом осведомилась о господине Пуччо и сказала: “Мы постараемся, чтобы он приехал сюда в качестве посла, и хотя, когда он был здесь, мы не смогли, как ни старались, устроить это, сейчас мы все устроим без труда”». В комнате была и дочь Джулии, Лаура, родившаяся год назад. О ней говорили, без особых на то оснований, что она — дочь папы. Чадолюбивый Александр никогда не проявлял ни малейшего интереса к этому ребенку. Свидетельство тому — ревнивое письмо, которое он написал Джулии. В нем он сообщил о своей уверенности, что Лаура — дочь Орсино. Пуччи описал Джулию как «самое прекрасное создание. Она распустила волосы, и они упали до пят; никогда раньше не видел я ничего подобного: у нее самые роскошные волосы на свете. Затем надела красивый головной убор, а поверх него — легкую, как воздух, сетку, с пропущенными сквозь нее золотыми нитями. Волосы сияли, как солнце!» Лукреции, похоже, не понравилось столь явно выказанное Пуччи восхищение красотой Джулии. Она вышла из комнаты, чтобы переодеться, «…сменила платье, сшитое, как у Джулии, по неаполитанской моде, и вскоре вернулась в платье из фиолетового бархата».

Джованни Сфорца тоже хвастался мантуанскому послу Броньоло, что «дамы, имеющие доступ к понтифику», весьма полезны, но более других — его жена. «Я отовсюду слышу. — сообщал Броньоло Франческо Гонзага, — что она [Лукреция] имеет самое большое влияние и для своего возраста чрезвычайно умна… Я специально хотел доложить об этом Вашему Сиятельству, чтобы вы понимали: большинство из тех, кто хочет добиться милости (от папы], проходят через эту дверь. Мне намекнули, что неплохо было бы выказать при этом благодарность…» Гонзага послал папе в качестве подарка рыбу, пойманную в озере Гарда, и сыр. Такую пищу можно было употреблять во время великого поста. Александр велел отдать все Чезаре «и дамам». Но необходима была твердая валюта, которой в Мантуе всегда не хватало. Несколько дней спустя Броньоло напрямик сказал об этом Изабелле д'Эсте, жене Франческо. Деньги были предложены, однако по причинам, известным ему одному, Александр приказал послу придержать их у себя. Драгоценности — другое дело. Джованни Сфорца посоветовал Франческо не дарить драгоценности Джулии, «ибо папа может истолковать такой жест неправильно».

Джованни Сфорца дорожил своим браком и Лукреци-ей: ведь она являлась важнейшим звеном, связывавшим его с папой, тем более что с его точки зрения ситуация, в которой он оказался, становилась все опаснее. Король Ферранте Неаполитанский в январе скончался, а 22 марта 1494 года Александр объявил, что инвеститура Неаполитанской короны произойдет не в пользу Карла VIII, как того требовал французский король, а в пользу сына покойного короля Ферранте, Альфонсо, герцога Калабрии, и короновать его будет кардинал Хуан Борджиа. Теперь вторжение французов в Италию стало неотвратимым. Весной 1494 года Сфорца чувствовал себя страшно неловко. В письме патрону Лодовико он рассказал о своем разговоре с папой:

Вчера Его Святейшество сказал мне в присутствии монсеньера (Асканио): «Ну, Джованни Сфорца! Что ты можешь мне сказать?» Я ответил: «Святой отец, все в Риме считают, что Ваше Святейшество заключило соглашение с королем Неаполя, врагом Миланского герцогства. Если это и в самом деле так, то я оказываюсь в затруднительном положении, так как я служу и Вашему Святейшеству, и государству, которое я упомянул [Милан]. Если все так и пойдет, то и не знаю, как я смогу служить одной стороне, не подводя другую… Я прошу Ваше Святейшество определить мое положение, потому что не хочу нарушать данные мною обязательства как Вашему Святейшеству, так и высокочтимому правителю Милана…

Александр с холодком ответил, что выбирать, кому служить, следует самостоятельно. Несчастным правителем Пезаро хотели управлять и папа, и миланский герцог. Асканио в шифрованном письме написал брату о сложившейся обстановке. Папа хотел, чтобы Милан заплатил ему за предоставление кондоты. Асканио посоветовал Джованни в интересах семьи Сфорца пожить в Пезаро, подальше от давления папы.

Желая угодить обеим сторонам, Джованни старался сохранять нейтралитет. 18 апреля 1494 года он ответил на послание Хуана Гандийского, с которым был давно дружен. Поблагодарив его за письмо (Хуан выражал в нем радость по случаю теплого приема, оказанного другу понтификом), Джованни сообщил, что отправляется в Пезаро: надо, мол, привести в порядок дела, провести смотр наемных отрядов, заплатить солдатам. Известил также, что Лукреция едет вместе с ним. В постскриптуме, дабы подсластить пилюлю, пообещал добыть у короля Неаполя сицилианских лошадей. которыхХуану давно хотелось заполучить. В следующем месяце Александр VI делает очередной блестящий ход — женит в Неаполе сына Жофре Борджиа на дочери Неаполитанского короля, и на детей Александра лавиной обрушиваются деньги и титулы. Новый король Альфонсо в день своей коронации (8 мая) подарил Хуану Борджиа принципат Трикарио, графства Каринола, Кьярамонте, Лаурия и другие земли, каждая из которых приносила доход 12 тысяч дукатов в год. Через три дня после коронации отпраздновали свадьбу Жофре и внебрачной дочери Альфонсо, принцессы Санчи. Невеста была старше жениха по меньшей мере на три года. «Он вступил в супружеские отношения с сиятельной донной Санчей, и все прошло как нельзя лучше, хотя ему всего лишь тринадцать лет». Так Александр написал Хуану.

Хотя Хуан и исполнил супружеский долг и жена его теперь была беременна, поведение его по-прежнему отличалось экстравагантностью, и Александру, осыпавшему сына деньгами и новыми титулами, это весьма не нравилось. Всепоглощающая любовь папы к деньгам и недвижимости заметна на примере такого письма Хуану:«… поверенные спокойно и быстро переписали на твое имя принципат Трикарио, графство Каринола, Кьярамонте и Лаурия, а также все другие твои земли. Все они, в соответствии с их описаниями, принесут еще больший доход, чем обещал король, легко соберут тебе более 12 тысяч полновесных дукатов». Вскоре Александр, добившийся в жизни всего сам, придет в ярость, узнав, как легко сын транжирит его средства.

Хуан затосковал по семье, ему хотелось вернуться в Рим, и это видно по его письму Лукреции, находящемуся в архивах Валенсии (письмо, судя по всему, так и не отправлено):

Мне страстно хочется услышать о тебе весточку, я так давно не получал от тебя писем. Ты и представить себе не можешь, сестренка, какую радость доставляют мне твои письма, я так тебя люблю. Сделай милость, напиши мне, успокой. Вот и герцогиня, моя жена, жалуется на тебя за то, что ты не отвечаешь на все написанные нами письма. Она требует, чтобы мы заставили тебя писать. Жена сейчас беременна, на седьмом месяце. Вот уже два года, как я уехал. Я написал Его Святейшеству, чтобы он позволил мне приехать, и день ото дня жду его распоряжения… Передаю привет правителю Пезаро, моему дорогому брату, а также госпоже Адриане и госпоже Джулии…

Приблизительно в то же время (сентябрь 1494) он послал похожее письмо Чезаре. Умолял, чтобы брат вступился за него перед папой, просил выслать за ним галеры, чтобы уехать в Италию. «Каждый день для меня словно год. Я все жду кораблей, которые Его Святейшество обещал в скором времени за мною прислать…»

Несмотря на сложную политическую ситуацию, Джованни Сфорца был все еще в хороших отношениях с Борджиа: в мае Александр разрешил Лукреции, Адриане и Джулии в первый раз приехать в Пезаро. В замке Святого Ангела есть личные бумаги понтифика, они хранились в архивах более ста лет. Документы эти показывают, как сильно зависел папа от «своих женщин», видно, как горячо любил он Лукрецию и прекрасную молодую любовницу. Дамы приехали в Пезаро 8 июня. Был сильный ливень, но приняли их тепло. В письме отцу Лукреция сообщила, что им отвели «прекрасный дом со всеми удобствами и окружили заботой». В тот же день написала и Адриана, расхваливая Пезаро и предупредительность тактичного хозяина, исполнявшего все пожелания дам. Обе женщины встревожились, однако, из-за известия, принесенного им господином Франческо. Они узнали от него об опасном положении, в котором оказался Александр, и дело было даже не в чуме, а в профранцузски настроенном окружении (в особенности опасен был Колонна). «Господин Франческо подтвердит вам, — писала Лукреция, — мы поняли, что в настоящее время дела в Риме идут плохо. Мы все огорчены, что вы. Ваше Святейшество, вынуждены там находиться. Умоляю вас, уезжайте, а если не хотите уехать, то по крайней мере будьте осторожны, берегите себя. Не сочтите мои слова за бесцеремонность, я просто слишком люблю вас. Знайте, Ваше Святейшество, что душа моя не будет покойна, если я не буду получать о вас известий». Адриана ее поддержала. Она выражала озабоченность в связи с тем, что Александр остался в Риме перед лицом грозившей ему опасности. Со своей стороны она заверила папу, что беспокоиться ему не следует, потому что дамы (Лукреция и Джулия) послушно выполняют все его предписания и во всем поддерживают друг друга. Орсино, который, должно быть, сопровождал свою неверную жену в Пезаро, также просил передать наилучшие пожелания Его Святейшеству. Джулия Арагонская, представительница многочисленной королевской семьи Неаполя, рассказала о приеме и празднествах в Пезаро, где она, Джованни, Лукреция и Джулия Фарнезе танцевали, поражая толпу великолепными нарядами. Но при этом она заверила Александра, что, несмотря на внешнее безудержное веселье в Пезаро, его женщины считают дни, когда снова будут вместе с ним. Упомянула она и своего брата, кардинала Луиджи Арагонского. Луиджи был так доволен переговорами папы с новым королем Неаполя, что ему даже показалось, «будто папа снова сделал его кардиналом». Похоже, ни одна женщина, когда-либо писавшая Александру, не могла удержаться, чтобы не выпросить у него какую-нибудь для себя услугу. Четыре дня спустя Джулия Арагонская обратилась к понтифику и попросила, чтобы он даровал ее брату место недавно убитого епископа. В постскриптуме она намекнула на задание, данное ей папой. Можно не сомневаться: он попросил ее приглядывать за Джулией Фарнезе, которую папе не терпелось увидеть как можно скорее. Александр написал Адриане длинное письмо. В нем он спрашивал, когда дамы намерены вернуться и будет ли их сопровождать Джован-ни Сфорца, или же он останется в Пезаро. Ожидал он их в конце июня — начале июля и готов был вернуться в Рим, чтобы лично встретить. Он предполагал, что Джованни Сфорца останется в Пезаро и будет вместе с кондотьерскими отрядами защищать государство, а вот женщинам оставаться там нежелательно: того и гляди, нагрянут французы.

Лукреции в Пезаро было очень весело, а потому она писала отцу не слишком регулярно, приводя разные оправдания: что они с Джулией дожидались ответов Александра; что в воскресенье они должны были торжественно встретить знаменитую красавицу Катерину Гонзага. Борджиа и раньше наслышаны были о красоте Катерины. В начале года некий Якопо Драгони написал Чезаре, кардиналу Валенсии, шутливую поэму на латинском языке, посоветовав «взять в осаду город Сан Лоренцо», где живет Катерина со своим мужем (то есть соблазнить Катерину). О муже ее, Оттавиано, высказался презрительно. Неизвестно, последовал ли Чезаре его совету. А вот и нелестное высказывание Лукреции о Катерине:

Во-первых, она выше мадонны Джулии. У нее красивая кожа и руки, фигура тоже хороша, зато рот некрасив, а зубы просто безобразны. Глаза большие и светлые (серые?), нос, скорее, некрасив. Лицо длинное, цвет волос нехорош, и во всем облике есть нечто мужеподобное. Я хотела увидеть, как она танцует, она и тут меня разочаровала. В целом она не достойна того высокого пьедестала, на который ее вознесли. Ей далеко до дамы, к которой я отношусь как к матери [Адриана], и до мадонны Джулии, на которую смотрю как на сестру...

Лукреция и Катерина тем не менее подружились, причем последняя в полной мере этой дружбой воспользовалась. Примерно в то же время (начало июля 1494 г.) она написала папе письмо — формально послание шло от Лукреции, однако написано рукой Катерины — подписались под ним обе женщины. В письме этом они настоятельно просили Александра защитить от врагов мужа Катерины, графа Оттавиано да Монтеведжо. По возвращении домой Катерина послала в Сан Лоренцо еще одно письмо. В нем она восхваляла Лукрецию, ее характер, ум и «манеры настоящей дамы», говорила, что чрезвычайно дорожит ее дружбой. Когда муж, которого Катерина считала уже погибшим, вернулся к ней из Рима, она вновь обрела душевное равновесие. И опять Катерина искала у Александра поддержки, просила защитить от деверя, Роберто да Монтеведжо, и от врагов, забравших ее ренту и угрожавших ей убийством.

Джулия Фарнезе также описывала своему пожилому любовнику красоту Катерины и получила от него такой ответ:

Джулия, милая дочь наша, письмо, которое мы получили от тебя, длиннее, чем обычно. Нам было приятно читать его, хотя зачем было утруждать себя, описывая красоту женщины, не стоящей твоих подметок. Мы знаем, как она себя ведет. Большой скромностью не отличается. Знаем тоже, как знает и любой другой, что рядом с тобой она, словно фонарь возле солнца. Да, она хороша, зато ты — само совершенство, и в этом мы никогда не сомневались. Мы желаем, чтобы ты, как и мы, была в этом уверена… нет ни одной женщины, которую бы так любили. А когда придешь к такому убеждению, если уже не осознала, признаем, что ты так же мудра, как и прекрасна…

Так как он знал, что женщины (Адриана, Лукреция и Джулия) читают все письма, которые он направляет каждой из них, то заключил, что нет нужды сообщать другие новости.

К Джулии Александр питал сильную любовную страсть, но свою дочь папа просто обожал, а потому ударился в панику, когда в конце июня по Риму поползли слухи, будто Лукреция не то умерла, не то на краю гибели. «Донна Лукреция, возлюбленная дочь моя! — писал он. — Как же ты напугала нас: четыре-пять дней мы страшно горевали и беспокоились, услышав новость, распространившуюся здесь, в Риме. Говорили, что ты умерла или неизлечимо заболела. Можешь представить, как подействовал на меня такой слух, ибо любовь моя к тебе безмерна. И я не находил себе места, пока не увидел письмо, которое ты написала своей рукой. Написано нетвердой рукой, стало быть, чувствуешь ты себя все еще неважно. Возблагодарим Господа и Пресвятую Деву за то. что ты избежала опасности. Но мы не успокоимся, пока не увидим тебя лично». Джованни Сфорца, «наш дорогой сын», написал понтифику и пожаловался, что брат не дал ему денежного содержания (кондоты). ничего, кроме слов. Александр, в последнее время отвернувшийся от Милана, от французов и от Сфорца и твердо принявший сторону неаполитанского короля, предложил Джованни последовать его примеру и служить королю Неаполя Альфонсо, с которым ему, Александру, предстояло вскоре повстречаться. Кардинал Асканио, доложил он Лукреции, уехал из Рима «из страха» перед королем Альфонсо.

Папа страшно разгневался, когда узнал, что в середине июля Джулия в сопровождении Адрианы и без его на то разрешения отправилась из Пезаро к заболевшему брату Анджело в семейное поместье Каподимонте. Когда они туда прибыли, Анджело был уже мертв. Эта трагедия привела Джулию и ее брата, кардинала, в такое отчаяние, что они и сами заболели. Папа послал им одного из личных врачей, но высказал свое возмущение Лукреции: «Поистине господин Джованни и ты совершенно обо мне не подумали, когда попустительствовали тому, чтобы мадонна Адриана и Джулия уехали без нашего разрешения. Ты должна была знать — ведь это твой долг, — что внезапный отъезд, о котором нас никак не известили, вызовет наше величайшее неудовольствие…»Лукреция немедленно ответила на сердитое письмо отца:

Относительно отъезда вышеупомянутой госпожи [Джулии], не следовало бы Вам, Ваше Святейшество, гневаться на моего мужа и на меня. Дело в том. что когда до нас дошла новость о серьезной болезни синьора Анджело, мадонна Адриана и донна Джулия решили во что бы то ни стало немедленно уехать. Мы всеми силами пытались разубедить их, говорили, что лучше было бы дождаться совета Вашего Святейшества. И только в этом случае, получив Ваше согласие, уехать. Но горе их было столь велико, а желание увидеть его еще живым так сильно, что никакие доводы не помогли нам удержать их на месте. С большими трудностями я убедила их подождать немного, надеясь, что их тревога и решимость отправиться в путь немного ослабеют. Когда же гонцы приехали с новостью, что больному стало еще хуже, никакие убеждения, доводы и мольбы не помогли: они немедленно приказали подать лошадей и отбыли вопреки нашему с мужем желанию. Уж слишком тяжко переживали они грядущую потерю. Скажу вам честно: если бы не ваш запрет, я последовала бы за ними. Уверяю Вас, Ваше Святейшество, велика была горечь в моем сердце от того, что мы можем потерять синьора, к которому я относилась как к брату, И от того, что не успели мы получить Ваш совет и все происходит без согласования с Вами. И кроме прочего, я на время утратила общество милых и близких мне друзей. Как бы то ни было, нет у меня власти над поступками других людей. Они сами могут быть свидетелями: я сделала все от меня зависящее, чтобы они не уезжали. Прошу Вас, не воспринимайте случившееся как проступок. Не осуждайте нас за то, в чем мы с мужем не виноваты.

Перейдя к политическим вопросам, она с необычайной для женщины ее возраста проницательностью поздравила Александра с успехом его переговоров с королем Альфонсо. Встреча состоялась 14 июля 1494 года в Виковаро, близ Тиволи. Затем Лукреция выразила надежду на заключение соглашения с Колонной.

Несмотря на оптимистичный тон письма Лукреции, положение Александра в Риме становилось все опаснее. Главный его враг и соперник в папском окружении, Джулиано делла Ровере, бежал во Францию и потребовал созыва церковного собора, чтобы сместить Александра по обвинению в симонии. «Если кардинал Джулиано сделается союзником Франции, — написал 2 мая миланский посол Стефано Таберна, — против папы будет выковано мощное оружие». 17 марта Карл VIII объявил о своем намерении войти в Италию. Новость о том. что Джулиано стал его союзником, и его призыв созвать церковный собор серьезно обеспокоили Александра. В конце июня Асканио Сфорца бежал в Рим, присоединился к Колонне и сумел отговорить его от союза с Неаполем. Асканио тоже потребовал созыва собора с целью смещения папы. Александру угрожали со всех сторон. На встрече 14 июля с королем Альфонсо Неаполитанским решили, что глава клана, Вирджинио Орсини, должен оставаться в Римской Кампании и не выпускать из вида Колонну, а неаполитанские войска под командованием старшего сына Альфонсо, Феррантино, при поддержке союзников, флорентийцев, направятся на север. Короля Франции все это не остановило: уверенный в нейтралитете Венеции и Милана, он перешел границу Франции и Савойи и двинулся в южном направлении.

Сколь бы сложным ни было положение, Александра не оставляло желание увидеть любовницу. Джулии Фарнезе тоже было нелегко. Ее муж, Орсино Орсини, вряд ли был доволен скандальной связью жены с папой. Под предлогом болезни он остался в Читта-дель-Кастелло, к неаполитанской армии не присоединился, а настаивал, чтобы Джулия вернулась к нему в Бассанелло. Александр же потребовал от Вирджинио Орсини, чтобы Орсино явился в военный лагерь герцога Калабрии. Папа пригрозил отдать Остию врагам рода Орсини — клану Колонна и Савелии, и в отношении своего несчастного родственника Вирджинио вынужденно принял сторону Александра. 21 сентября 1494 года Вирджинио под диктовку написал письмо Орсино (в секретных архивах Ватикана сохранился черновик, написанный рукой папы). Сначала письмо приписывали Александру, однако по смыслу и тому, что отправлено оно было из Монтеротондо, крепости Орсини, следует: текст был предварительно согласован во время римской встречи. Александр просто сохранил черновик в своем архиве.

В этом письме Вирджинио сообщил Орсино, будто герцог Калабрии разгневался, узнав, что Орсино уже совершенно здоров. «А потому взываю к твоей чести и прошу немедленно явиться к герцогу, который, я уверен, примет тебя благожелательно», — написал он, после чего прибавил, что надеется увидеть в Риме Адриану и Джулию, «твою мать и твою жену». Он хотел бы просить их не покидать папу: это необходимо для неаполитанского короля и его государства, а также для блага рода Орсини. Он полагал, что король то же самое написал и Адриане: «А потому необходимо, мы о том молимся и настоятельно просим тебя, немедленно напиши госпоже [Адриане], попроси ее, а жене — прикажи, чтобы вместе они немедленно отправились в Рим, а приехав, с присущим им тактом и умением настояли, чтобы папа оставался тверд в своем решении…» Ввиду срочности дела он направил с письмом своего курьера и попросил дождаться ответа, подтверждающего, что Орсини приказ получил.

Можно с полной уверенностью утверждать, что это письмо вызвано было донесением поверенного Александра, Франческо Гасета. Рассказ его привел папу в ярость. Франческо сообщил, что Адриана приехала в имение Фарнезе, Каподимонте, и рассказала кардиналу Фарнезе о недавнем решении Александра, а именно, что Джулия должна ехать в Рим, а архидиакона необходимо прислать к Орсино. чтобы тот убедил его исполнить волю папы. Фарнезе (впоследствии стал папой Павлом III, а пока его называли «юбочным кардиналом», потому что его назначению способствовала сестра), как человек гордый и умный, сопротивлялся, не желая очередного скандала. И дело не в Орсино, которого он бы «подставил», оказывая услугу Его Святейшеству, а в том, что кардинал Фарнезе не хотел поступиться честью и опозорить свой род. По предложению Гасета Вирджинио следовало вмешаться и уговорить Орсино приехать в неаполитанский лагерь, тогда после его отбытия женщины смогли бы прибыть в Рим. Кардинал же, подчеркнул он, не имеет права возражать против требования Орсино вызвать к себе жену в Бассанелло. Фра Тезео, монах в услужении Джулии, написал ей из Бассанелло письмо и сообщил, что никогда еще не видел Орсино таким рассерженным, так что он ей ни в коем случае не советует ехать в Рим.

Александр обладал невероятной силой характера. Он поступал как считал нужным невзирая ни на какие обстоятельства, а потому послал три разгневанных письма — Джулии, Адриане и кардиналу Фарнезе:

Неблагодарная и вероломная Джулия, Наваррико привез нам от тебя письмо. В нем ты объявляешь о своем решении не приезжать сюда без позволения Орсино. И хотя в этот момент мы понимаем грешные мысли, одолевающие тебя и тех, кто тебя окружает, но, раздумывая над твоими притворными, лицемерными словами, могли ли мы ожидать, что ты отнесешься к нам с черной неблагодарностью и предашь нас после стольких клятв? Ты говорила, что будешь в полном нашем распоряжении и никогда не примиришься с Орсино. А сейчас хочешь поступить вопреки своим же словам и отправиться в Бассанелло с опасностью для жизни. Делаешь ты это для того, чтобы снова нырнуть в воду Бассанелло [19] , а не по какой-то другой причине…

Он надеялся, что и она, и «неблагодарная» Адриана одумаются и покаются. Тем не менее под страхом отлучения и вечных мук он приказал ей не покидать Каподимонте и уж тем более не ехать в Бассанелло.

Адриане он написал приблизительно то же самое: обвинил ее в коварстве и подлости, которые будто бы сквозили в каждой строчке ее письма, доставленного ему Наваррико. Как могла она советовать Джулии не ехать в Рим без согласия Орсино?! Затем он запретил ей покидать Каподимонте без его высочайшего повеления. Письмо к Алессандро Фарнезе написано более сдержанно. Он напомнил ему, как много он, папа, для него сделал, а тот обманул его доверие, как же он мог предпочесть ему Орсино?! Затем сказал, что извинит его, если только Джулия не поедет в Бассанелло.

Этим, однако, дело не кончилось: сдаваться Александр не собирался, так он Гасету и объявил. Папа видел письмо фра Тезео к Джулии, в котором монах советовал ей ехать в Бассанелло, а не в Рим («Знаю я этого монаха!» — сказал он с угрозой в голосе). Он ответил Орсино запиской, в которой приказал ему в течение трех дней отправиться в лагерь герцога Калабрии либо приехать к нему в Рим. В случае неисполнения приказа угрожал серьезными неприятностями. Не выдержав Такого напора, Орсино капитулировал: попытка сохранить честь оказалась недолгой. 28 ноября он запросил у папы денег: надо было расплатиться с наемными отрядами. 29 ноября Джулия вместе с Адрианой и сестрой Джироламой выехала из Каподимонте в Рим. Было, однако, уже поздно, и снова нетерпеливому Александру пришлось дожидаться: на группу возле Витербо напал французский разведывательный отряд под командованием смелого капитана Ива д'Алегре. За пленниц у папы потребовали выкуп в 3 тысячи дукатов. Александр страшно взволновался. Он обратился к бывшим своим союзникам, Асканио Сфорца и кардиналу Сансеверино, чтобы они вступились за него перед королем Франции. Его просьба была удовлетворена, и 1 декабря дамы приехали в Ватикан, где их приветствовал каталан Хуан Маррадес, папский камерарий. Говорили, что Джулия переночевала в его доме.

Пристрастия и тщеславие стареющего папы стали объектом язвительных замечаний многих его врагов, в том числе и Лодовико Сфорца. Джакомо Тротти, посол Феррары при дворе Милана, передал реакцию Лодовико Сфорца герцогу Эрколе д'Эсте:

Он серьезно упрекнул мессера Асканио и кардинала Сансеверино за то, что они уступили мадонну Джулию, мадонну Адриану и Джироламу Фарнезе Его Святейшеству, ибо, если и вправду эти дамы «свет очей» папы, то с их помощью можно было заставить его сделать все что угодно, так как он ни за что не согласился бы потерять их. Захватившие их французы получили в качестве выкупа жалкие три тысячи дукатов, тогда как папа с радостью выложил бы пятьдесят тысяч и больше, лишь бы забрать их обратно. До герцога [Сфорца] дошли из Рима подробности <…> Когда дамы приехали. Его Святейшество вышел их встретить. На нем был черный камзол, окаймленный золотой парчой, красивый испанский пояс с пристегнутыми к нему по испанской моде мечом и кинжалом. Сапоги тоже испанские, на голове бархатная биретта [20] . Герцог спросил у меня, смеясь, что я обо всем этом думаю. Я сказал, что был бы я миланским герцогом, как он, так попытался бы вместе с французским королем под предлогом установления мира устроить Его Святейшеству ловушку и с помощью красивых слов, которые он и сам привык расточать, взял бы в плен и его, и кардиналов. Сделать это совсем нетрудно.

Лукреция тем временем оставалась в Пезаро. Жизнь там была приятная — дворец на главной площади и красивая вилла на горе Сан Бартоло рядом с городом. Общество в Пезаро, хотя и не такое космополитичное, как в Риме, но далеко не скучное и не провинциальное. Самое главное — безопасность: французская армия, двигаясь на юг, не встречала на своем пути сопротивления. Они торопились дойти до Рима и взять Неаполь. Отец ее в Риме находился в изоляции. Поддерживал его только Чезаре. Хуан до сих пор жил в Испании, Жофре и Санча — в Неаполе. Орсини предал Александра: сдал замок Браччано французскому королю, и неаполитанской армии пришлось отступить на юг для защиты королевства. 31 декабря Карл VIII во главе войска вошел в Рим через врата дель Пополо. Александр тайным ходом вышел из Ватикана в замок Святого Ангела. Он прихватил с собой личные документы (включая письма, процитированные в этой главе), которые раскрыли много тайн о его семейных делах. Борджиа оказались в безвыходном положении.

3. ВОЗРОЖДЕНИЕ БОРДЖИА

В конце весны 1495 года ситуация драматизировалась. Не имея никакого оружия, кроме дипломатических способностей и сильного характера, Александр сумел перехитрить французского короля, за спиной которого стояла мощная армия. Кроме красивых слов, Карл ничего от папы не дождался. Король направился в Неаполь, прихватив с собой Чезаре в качестве заложника (тем самым он надеялся гарантировать смирение его отца). Какова же была его ярость, когда по заранее составленному плану Чезаре, переодевшись грумом, сбежал в Веллетри! Когда обнаружили, что в его сундуках вместо багажа были камни, король вышел из себя. «Все итальянцы — грязные собаки! — воскликнул он. — А святейший папа — самый гнусный из «их!» Спустя несколько месяцев после отбытия из Рима король понял, какого коварного врага он обрел в лице Александра VI. Папе удалось объединить против него все силы. 31 марта 1495 года против французов был собран мощный союз — Священная лига. В нее вошли Милан, Венеция, Испания, Ватикан и император.

Тем временем Карл утратил контроль над ситуацией в Неаполе. Поначалу его приветствовали, потом возненавидели. Несмотря на безобразную наружность — «походил на монстра, а не на человека», как сказал о нем один из очевидцев, — Карл был падким до женщин. «[Он] отличался редкостным сладострастием, то и дело совокуплялся, при этом, добившись близости с одной женщиной, тотчас утрачивал к ней интерес и обращал внимание на другую…» — писал о нем другой современник. Солдаты его были ничуть не лучше: «Французы похожи на шутов, грязные и развратные люди… Их постоянно заставали в момент прелюбодеяния». Когда основная часть французской армии в мае покинула королевство и направилась домой, то унесла с собой не только добычу, но и сифилис, ужасную новую болезнь, распространившуюся по Европе подобно лесному пожару.

Французские войска, продвигаясь на север, приблизились к Риму, а Александр и Чезаре с девятнадцатью кардиналами, большим папским войском, миланскими и венецианскими отрядами совершили стратегическое отступление сначала в Орвието, а затем в Перуджу. Поняв, что, оставаясь в Италии, он ничего не добьется, а, напротив, будет изолирован и загнан лигой в ловушку, Карл вновь двинулся на север. В Форново на реке Таро он встретил войско Священной лиги под командованием Франческо Гонзага. Итальянцы одержали знаменитую победу, и, чтобы запечатлеть исторический момент, Гонзага заказал своему любимому художнику Андреа Мантенье картину «Мадонна делла Виттория» («Мадонна Победы»). Факт остался непреложным — Карл бежал, оставив на поле боя награбленное добро, включая и альбом с портретами дам, благосклонностью которых он пользовался в Неаполе. В конце июня Борджиа вернулись в Рим.

Победу папа и его семейство отпраздновали в Ватикане, где Бернардино Пинтуриккьо закончил отделку апартаментов Борджиа (они существуют и поныне). В декоре явно прослеживаются испанские мотивы. Стены и потолок усыпаны эмблемами Борджиа — от короны Арагона, символизирующей королевский дом, расходятся устремленные вниз солнечные лучи и языки пламени, а мирно пасущийся вол превращен во вставшего на дыбы разъяренного дикого быка.

Дворцовые залы словно бы переносят в Испанию: облицованные плиткой полы украшены двойной арагонской короной, фрески Пинтуриккьо заключены в лепные цветные рамы, напоминающие работы мавританских мастеров Гранады и Севильи. На одной из фресок выделяется мощная фигура Александра, облаченного в мантию, расшитую драгоценностями. Повернутое в профиль лицо исполнено не одухотворенной отрешенности, а земных страстей. На фресках в соседнем зале Санти изображены дети папы — Чезаре, Лукреция и Хуан Гандийский.

Весной 1495 года Лукреция все еще пребывала в Пезаро, когда Джованни Сфорца после обмена визитами между Пезаро и Урбино написал Гонзага письмо. В нем он похвалялся, что после Пасхи отправит жену в Рим, «оттуда она не уедет, пока не добьется всего, чего мы желаем [назначения Сиджизмондо кардиналом], ибо никто, кроме нее, не сможет сделать этого лучше. Я посылаю ее, и она охотно соглашается послужить Вашему Сиятельству, ведь она вам предана…»Но, несмотря на хвастовство, Сфорца не доверял семейству Борджиа, как и показали написанные им в Пезаро и адресованные к Лодовико Моро жалобные письма. 18 марта он направил Лодовико письмо, в котором сообщил, что утром на рассвете прибыл гонец от папы. Александр запретил ему покидать дом, а затем приказал поступить к нему на службу. Сфорца планировал совсем другое — поехать в Милан, броситься к герцогу и попросить у Лодовико зашиты. Интересно, чего же он все-таки опасался?

Как ни похвалялся Джованни Сфорца, Лукреции не удалось добыть для Сиджизмондо Гонзага кардинальскую шапку. Об этом его брат Франческо Гонзага с сожалением сообщил Лодовико Сфорца. Франческо назначили главнокомандующим войск Священной лиги. В марте 1496 года, проезжая по дороге в Неаполь через Рим, он посетил Лукрецию и Чезаре. За заслуги перед лигой Александр наградил его Золотой Розой. Собственное же положение папа предпочитал укреплять, назначая близких друзей на должности кардиналов. Он был уверен в лояльности двоюродного брата, Хуана де Борджиа-Лансоля, валенсианцев Хуана Лопеса, Бартоломео Марти и каталана Хуана де Кастре-Пиноса. Однако Франческо Гонзага, человек, одержавший победу в Форново, темноволосый красавец главнокомандующий, произвел на Лукрецию сильное впечатление. В ее жизни он сыграет впоследствии большую роль. В то время Гонзага был женат на выдающейся женщине. Изабелле д'Эсте, и имел любовницу, с которой прижил троих детей, а что он думал о пятнадцатилетней графине Пезаро, неизвестно. Зато мнение об ее отце, без сомнения, совпадало с мнением его корреспондента, Флориано Дольфо. В длинном послании тот писал о «нашем папе, благодаря которому роза [Золотая Роза] источала зловоние. Виной тому были обманы, семейственность и раздоры, так что нежный аромат благородного цветка совершенно выдохся…»

Джованни Сфорца в Риме не было (хотя в январе он туда приезжал). Он пребывал в Пезаро. Прежде чем присоединиться к Гонзага, он вел переговоры с папой и миланским герцогом, стараясь добыть денег для наемных отрядов. В Рим он приехал 16 апреля и оставался там десять дней, обсуждая с папой денежный вопрос и сопротивляясь попыткам заставить его уехать. Что-то было не так в его отношениях с Лукрецией. Мантуанский посол Джанкарло Скалона делал темные намеки относительно причины отъезда Сфорца 28 апреля: «Возможно, дома у него что-то такое, о чем другие не подозревают». Затем добавил, что уехал Сфорца в отчаянном настроении, «оставив жену под апостольской мантией», и не вернется. Фразу эту интерпретировали как предположение об инцесте. Но ни намека о чем-либо подобном мы не находим в переписке Асканио Сфорца и миланского посла Стефано Таберна, который, будучи в близких отношениях с Джованни, должен был бы знать о таких вещах.

От Джованни Сфорца благополучно избавились. Лето 1496 года ознаменовалось серией семейных визитов, отмеченных обычной пышностью. В мае вернулись в Рим Жофре и Санча. Александр и Чезаре, умевшие пустить пыль в глаза, организовали им торжественную встречу. Супруги въехали в город через Латеранские ворота, их приветствовали все кардиналы, командующий ватиканской гвардией с двумя сотнями солдат, послы Испании, Милана, Неаполя, Венеции, сенаторы, знать и именитые граждане Рима. Лукреция, опасаясь, что невестка затмит ее красотой, о которой была много наслышана, постаралась превзойти гостью пышностью наряда. Жофре и Санча подъехали к дворцу, откуда Александр, предварительно рассмотрев молодых в щель между ставен, спустился вместе с Чезаре, чтобы поприветствовать их. Вокруг имени Санчи витал ореол чувственности, и в описании, оставленном Скалонои, можно уловить ревнивые нотки, присущие окружению Борджиа:

На самом деле она не так хороша, как ее описывают. Госпожа Пезаро [Лукреция] намного красивее. Все ее [Санчи] поведение и жесты напоминают о покорности овцы, смиренно отдающей себя волку. С собою она привезла несколько дам, ни в чем ей не уступающих, симпатичное получилось стадо… Ей более двадцати двух лет, она природная брюнетка, с блестящими глазами, орлиным носом, очень искусно себя подает, и в желаниях ее, на мой взгляд, невозможно ошибиться…

О Жофре Скалона отозвался несколькими словами: «Смуглый юноша с длинными, слегка рыжеватыми волосами… лет четырнадцати-пятнадцати».

Поведение и репутация Санчи вызвали недовольство, так что в начале июня 1494 года каталан, управляющий дворцом Сквиллаче, счел необходимым сделать клятвенное заявление в присутствии дюжины свидетелей: «Я, Антоний Гурреа, утверждаю, что в семье князя Сквиллаче поведение дам отличается столь высокой честностью и благопристойностью, что лучшего и желать невозможно. В покоях принцессы не был принят ни один мужчина…». Жофре был слишком юн и неопытен, чтобы удовлетворить Санчу. Спустя несколько месяцев она нашла в Чезаре человека, больше соответствовавшего ее вкусам. С Лукрецией они очень скоро стали близкими подругами. Во время службы в базилике Святого Петра две молодые женщины шокировали папского церемониймейстера, когда во время долгой и утомительной проповеди забрались на хоры, предназначенные для каноников, смеялись там и болтали, подавая пример другим дамам.

В августе, когда из Испании приехал Хуан Гандийский, семья Борджиа собралась в полном составе. Двадцатилетний герцог разоделся в пух и прах: на нем был алый берет, расшитый жемчугом, камзол из коричневого бархата, сверкавший драгоценностями, черные чулки с вышитой на них эмблемой — золотой короной Гандии — и длинный турецкий плащ из золотой парчи. Не забыл он украсить золотой бахромой и своего гнедого жеребца, с каждым шагом которого раздавался мелодичный звон серебряных колокольчиков. Сопровождали герцога шестеро оруженосцев, включая мавра, разодетого в парчу и алый бархат. Двенадцать пажей следовали верхом на великолепных конях, а за ними — толпа карликов и шутов. Роль, которую отвел Хуану любящий отец, заключалась в сокрушении Орсини, которому не простили предательства в последние дни 1494 года. Влияние Орсини на Римскую Кампанию представляло серьезную угрозу независимости папства. Теперь же, когда глава клана Вирджинио со старшим сыном Джанджордано находились в тюрьме Неаполя, у Александра появился шанс. И стратегию, и момент он выбрал правильно, а вот с Хуаном, не имевшим военного опыта юнцом, серьезно ошибся. Александр поставил его во главе войска, хотя отвечал за все образованный, но слабохарактерный Гвидобальдо Урбинский, герцог Монтефельтро, главный капитан папских войск.

26 октября под пение труб в базилике Святого Петра герцога Гандийского возвели в ранг главнокомандующего и гонфалоньера (знаменосца Церкви). Александр был сам не свой от радости и гордости. Скалона иронизирует: «Папа раздулся от важности за сына и уже не знает, что бы ему этакое придумать. Сегодня утром пожелал вставить в шляпу перо и собственноручно пришил к ней баснословной цены камень…» Неудивительно, что военная кампания провалилась. Женщина, Бартоломеа д'Альвано, жена одного из самых талантливых капитанов Орсини, сумела удержать крепость Браччано. Орсини буянили у ворот Рима, высмеивали гандийского герцога: доставили в папский лагерь большого осла с плакатом на шее «Я — посол герцога Гандии», а грубое письмо, адресованное ему же, повесили под хвост животного. В январе в Сориано папскую армию разбили, а Гвидобальдо взяли в плен. Хозяевами Римской Кампании остались Ореини, и Александру пришлось заключить мир в феврале 1497 года. Ореини достались все замки за исключением Черветери и Ангвиллары, эти крепости и 50 тысяч дукатов отошли к понтифику. Выкуп за Гвидобальдо Александр платить отказался, а Хуану отдал большую часть выплаченных Ореини репараций. С помощью великого испанского генерала Гонсальво Кордовского в марте Хуан отвоевал Остию у единственного остававшегося на итальянской земле французского гарнизона.

Выступление испанцев на стороне Александра плохо закончилось для Сфорца. В ту же неделю, в конце марта, Джованни Сфорца, пребывавший с середины января вместе с Лукрецией в палаццо Санта-Мария-ин-Портико, бежал из Рима в Пезаро, не оповестив об этом ни Асканио, ни дядю Лодовико. С начала года было ясно, что брак Сфорца складывается неудачно. 7 января Джованни писал об этом из Пезаро Лодовико Сфорца. Папа, сообщал он, оказывает на него давление, заставляя вернуться в Рим, но он отказался, сославшись на недомогание. Тогда к нему прислали нарочного: Александр приказывал Джованни прибыть в Рим в течение восьми дней. Сообщение Скалоны в Мантую о том, что Сфорцау папы на хорошем счету, а Лукреция всем довольна и влюблена в мужа, оказалось далеко от истинного положения дел. Поспешность и секретность отъезда — Джованни притворился, будто отправляется на праздничную церемонию, проходившую за городскими воротами Рима, а на деле его поджидал дорожный экипаж — говорят в пользу предположения, что Джованни услышал нечто такое, чего испугался. Возможно, были сделаны намеки — Чезаре или кем-то другим, — что он как муж не годится для Лукреции. Скалона сообщает, что, по слухам, Борджиа собираются отравить Джованни, но сам он эти слухи считает необоснованными. Моро ни в коем случае не хотел разрыва отношений с папой. Хотя Александра он презирал и не доверял ему, однако нуждался в его политической поддержке. Должно быть, Лодовико Сфорца предвидел нежелательную перспективу развода, когда писал к послу: «Мы хотим, чтобы Его Сиятельство объяснил нам причины, побудившие его столь поспешно покинуть Рим. Произошло ли это потому, что он до сих пор не осуществил консумацию брака? Дайте ему понять, что это дело можно поправить. Мы хотели бы выслушать объяснения…» Несчастный Сфорца ответил, что папа на него разгневан и требует его возвращения, угрожая, что если он не вернется по своей воле, то его привезут силой. Он добавил, что папа использует его отсутствие как повод для расторжения брака, хотя никакой причины для этого нет, а требование, чтобы Лукреция ехала вместе с мужем в Пезаро, — справедливо.

4 мая Лодовико узнал — вероятно, от миланского посла Стефано Таберно — причину побега Сфорца: тот испугался угроз Борджиа. Моро удивился еще больше, когда ему сообщили просьбу папы — воздействовать на Джованни, чтобы тот вернулся в Рим. Лодовико обратился к племяннику с недоуменным вопросом: он хотел знать истинные причины как внезапного отъезда его из Рима, так и отказа туда возвращаться. Он просил ответить ему либо письмом, либо устно, если на бумаге излагать эти причины было опасно. Он пообещал Джованни, что не будет заставлять его возвращаться в Рим. Племянник, все еще не оправившийся от панических настроений, заверил Лодовико в своем уважительном к нему отношении, но сказал, что посылает в Рим надежного человека и через него будет просить Александра, чтобы тот разрешил Лукреции приехать в Пезаро, как и подобает супруге. Если же папа впоследствии захочет, чтобы они оба вернулись в Рим, то он с удовольствием это сделает. Затем гонца с ответом для папы отправили к Лодовико с объяснением, почему Джованни не хочет вернуться в Рим. К 1 июня Лодовико получил из Рима письмо от Асканио, в котором он сообщал о твердом желании папы расторгнуть брак дочери. Джованни поехал в Урбино проконсультироваться с Гвидобальдо. которого к тому моменту освободили из тюрьмы под залог. Вернулся он в Пезаро «недовольным». Через пять дней Джованни в панике бежал в Милан к Лодовико, так как Александр послал в Пезаро фра Мариано. Представитель Мантуи в Урбино, Сильвестро Каландра, сообщил 6 июня Франческо Гонзага. что Джованни «уехал инкогнито и страшно спешил». Гвидобальдо отправил к маркизу доверенного слугу с сообщением «о плохом поведении папы, который во что бы то ни стало намеревается осрамить синьора Джованни…» Еще одним свидетельством, указывавшим на преследование Сфорца, стало заключение соглашения папы с врагом и соперником Асканио — Джулиано делла Ровере. Папа предложил ему вернуться из Франции в Рим, пообещал простить все прежние обиды и вернуть отнятые привилегии.

Тем временем невинная жертва, Лукреция, 4 июня покинула Ватикан и в сопровождении прислуги удалилась в доминиканский монастырь Сан Систо. Такие решения она не раз принимала в драматические моменты своей неспокойной жизни. Похоже, никто не знает, каковы в то время были ее чувства, но, должно быть, в душе ее зрел протест. Один современник отмечал, что она покинула отца «как нежеланный гость», другими словами, поссорилась с понтификом и, по всей видимости, из-за процедуры развода. Другой очевидец утверждал, что со своим мужем она рассталась несколько месяцев назад и отношения у них были «недружелюбные». Каландра сообщил из Урбино, что отец послал вслед за ней барджелло (капитана полицейской стражи), чтобы тот забрал ее из монастыря, однако она отказалась подчиниться. Очень может быть, что в монастырь она уехала по собственному желанию, чтобы освободиться от давления отца и братьев. Оба брата заявили, что к Сфорца она не вернется. Слухи о разводе и причины развода стали достоянием гласности. Об этом написал хорошо информированный венецианский хронист Марино Санудо. сообщавший, что, по слухам, папа послал Лукрецию в монастырь «по двум причинам: первая в том, что брак нелегитимен, поскольку сначала она была просватана за другого человека, испанского аристократа [Просида], а уж потом выдана замуж за правителя Пезаро. Вторая причина, опять же по слухам, что с тех пор как ее выдали замуж, этот синьор так и не вступил с ней в супружеские отношения, ибо был импотентом. И он [папа] начинает процесс расторжения брака…»Согласно еще одному сообщению, Хуан Гандийский увез сестру с собой в Испанию. Папа, мол, так хотел объявления брака недействительным, что даже позволил Джованни Сфорца не возвращать приданого. 14 июня Асканио Сфорца написал Лодовико, что расставание Лукреции и Джованни неизбежно, будто папа при поддержке Чезаре и Хуана объявил: оставаться с этим человеком Лукреция более не может, брак их так и не состоялся, а потому должен быть аннулирован. Из Милана феррарец Антонио Костабили в письме доложил своему хозяину, герцогу Эрколе, что Джованни Сфорца был у них и хотел, чтобы герцог Лодовико уговорил папу позволить Лукреции вернуться к нему. Папа решительно отказал по причине недействительности брака, официально продолжавшегося несколько лет. «А когда Его Светлость спросил, верно ли утверждение папы о неспособности его [Джованни Сфорца] осуществлять супружеские обязанности и о том, что брак его с Лукрецией является по сути фиктивным, он категорически возразил. Напротив, с женой он имел частые сношения. Однако папа отобрал у него Лукрецию, чтобы самому ею воспользоваться. В завершение он высказал все, что думает о Его Святейшестве». В ответ на это Лодовико предложил: пусть папа отправит Лукрецию в поместье Асканио Непи, где к ней присоединится Джо-ванни и наглядно продемонстрирует брачные отношения. Тогда, мол, папа и оставит с ним жену. Сфорца предложение отклонил, его возмутило то, что он должен доказывать свою мужскую состоятельность в присутствии папского легата. Тогда Моро спросил: отчего они сочли его импотентом, если от него забеременела сестра маркиза Мантуи (покойная жена Сфорца, Маддалена Гонзага, умерла при родах в 1490 году). На это Джованни ответил: «Ваша Светлость, разве вы не слышали, они утверждают, будто она забеременела от другого». Эта беседа, добавил Костабили, заставил Лодовико задуматься: может, эти разговоры и вправду небезосновательны, ведь если Джованни не импотент, он должен бы стремиться доказать свою состоятельность. Раз папа оставляет у него приданое, то Сфорца, должно быть, не будет сильно возражать против развода.

Насколько правдивы были эти слухи? О том ведали лишь несколько человек из семейства Борджиа. Лукреция все еще находилась в Сан Систо, а на Рим обрушилась трагедия. Пока Лукреция была в опале, Александр изливал свою любовь на ее братьев: 8 июня на заседании консистории он объявил Чезаре легатом на коронации короля Федериго в Неаполе. Это явилось откровенным проявлением семейственности: слишком молод и неопытен был его сын для такого назначения. Но это были еще цветочки: на другом, секретном заседании консистории, состоявшемся накануне, понтифик сообщил, что отдает во владение Хуану княжество Беневенто и города Террачину и Понтекорво. Передача важных папских территорий в наследственную собственность герцогу Гандийскому вызвала страшное негодование представителей этих городов, присутствовавших на собрании. Они расценили заявление папы как скандал. Цэубый и высокомерный Хуан успел к тому времени нажить себе влиятельных врагов, теперь же он стал главной мишенью враждебно настроенной к Борджиа оппозиции.

14 июня, в среду, ровно через неделю после заседания консистории, Хуан Гандийский исчез. Вечером того дня вместе с Чезаре и кардиналом Хуаном Борджиа Монреальским он присутствовал на обеде у своей матери Ваноццы. Прием она устраивала в саду в Сан-Марино-деи-Монти. Возвращаясь ночью, они остановились на мосту Святого Ангела, по дороге к Ватикану. Хуан сказал остальным, что должен их покинуть, так как ему нужно ехать куда-то одному. Оба кардинала и слуги Хуана, по словам Скалоны, пытались отговорить его ехать в одиночку: улицы Рима небезопасны ночью для одинокого богатого молодого человека, особенно когда враги Хуана не дремлют. Однако Хуан был непреклонен. Единственное, на что он согласился, — послать одного из своих грумов в апартаменты в Ватикане, чтобы тот взял его легкое «ночное оружие» и дожидался бы его на пьяцце Джудеа. Хуан попрощался с Чезаре и кардиналом Борджиа и развернул своего мула в сторону гетто. Видели, как сразу же скрывавшийся неподалеку мужчина в черном плаще и в маске уселся на мула и пустился следом; двое других ехали за ним на небольшом расстоянии.

Чезаре и кардинал Борджиа, обеспокоенные всей этой таинственностью, ждали некоторое время у моста возвращения Хуана. Когда же он не появился, поехали домой, «испытывая сильную тревогу и сомнения». На грума Хуана, отправленного за оружием, по дороге напали: слуга получил легкие ножевые ранения, но так как, по словам Скалоны, «был он человеком сильным», ему удалось уйти от нападавших и он вернулся на пьяцце Джудеа, чтобы дождаться хозяина. Так и не дождавшись герцога Гандийского, он вернулся в Ватикан, решив, что Хуан проводит ночь с какой-нибудь римлянкой, как это часто случалось. Ни грум, ни Чезаре не сообщили папе в ту ночь об эскападе Хуана.

На следующее утро слуги Хуана доложили Александру, что их хозяин так и не вернулся. Папа сначала не слишком волновался, поскольку привык к любовным похождениям Хуана, однако тревога возросла, когда сын в течение дня так и не появился. Вечером Александр послал за Чезаре и кардиналом Борджиа и потребовал рассказать ему, что случилось. Они сообщили ему то, что узнали от грума Хуана, на что Александр, по свидетельству Скалоны, сказал, что «если Хуан мертв, то ему понятны и причина, и следствие». Затем «охваченный смертельным ужасом», по выражению немца Иоганна Бурхарда, папского церемониймейстера, он приказал начать поиски. Папские агенты рыскали по улицам, вселяя в горожан ужас. Опасаясь вендетты, многие римляне закрыли свои лавки и забаррикадировали двери. Колонна, Савелли, Орсини и Каэтани выставили возле дворцов стражу, а разъяренные испанцы все носились по улицам со шпагами наголо. Наконец 16 июня, в пятницу, после лихорадочных поисков, услышали рассказ торговца лесом по имени Джорджио Скьяви, который приглядывал за лесом, сложенным на речном берегу возле больницы Сан Джироламо дельи Скьявони. Вот что он рассказал:

…Было около двух часов ночи. Я сторожил свой лес, лежа в лодке. Двое мужчин вышли из переулка слева от больницы Святого Иеронима и приблизились к реке. Они оглядывались по сторонам и, никого не увидев, вернулись назад. Вскоре из этого же переулка вышли двое других мужчин, они так же внимательно оглядели всю территорию, после чего подали знак своим товарищам. И тут появился всадник на белой лошади, за его спиной было перекинуто тело: голова и руки трупа свисали с одной стороны, ноги — с другой. Тело поддерживали слуги, чтобы оно не упало на землю. Добравшись до места, в которое у нас обычно бросают в воду всякий хлам, всадник развернул лошадь хвостом к реке. Затем слуги, взявши труп за руки и за ноги, столкнули тело в реку. Когда всадник осведомился у них, утонуло ли тело, они ответили: «Да, синьор». Всадник посмотрел на реку и увидел, что на поверхности воды плавает что-то. Он спросил, в чем дело, и слуги ответили: «Синьор, это его плащ». Тогда он стал бросать туда камни, и плащ ушел под воду. Покончив дело, все пятеро, включая двоих, что вышли проверить обстановку, вернулись в переулок, ведущий к больнице Святого Иеронима.

Когда торговца спросили, отчего он не рассказал об этом инциденте властям, Джорджио ответил просто: «В жизни мне довелось увидеть чуть ли не сотню трупов, которых сбрасывали по ночам на том самом месте, и шума из-за этого никто не поднимал».

После его рассказа всем рыбакам и лодочникам Рима было приказано обшарить реку, пообещали вознаграждение. Сначала обнаружили тело неизвестного человека, затем примерно в полдень возле церкви Санта-Мария-дель-Пополо рыбак по имени Баттистино да Талья вытянул сеть с телом молодого человека. Тот был полностью одет, на руках перчатки, на поясе кошелек с дукатами. Насчитали девять ножевых ран — на шее, голове, туловище и ногах. Это был Хуан Гандийский.

Тело Хуана перевезли в замок Святого Ангела, обмыли, нарядили в парчу с эмблемой гонфалоньера Церкви. Похороны проводились со всеми почестями. Процессия с двенадцатью факелоносцами во главе, папскими клириками, оруженосцами «двинулась без всякого порядка, рыдая и завывая», из замка Святого Ангела к церкви Санта-Мариядель-Пополо, как описывал историк Бурхард. Погребли Хуана в семейной часовне. «Тело уложили на великолепные носилки, так чтобы каждый мог видеть покойного. Казалось, что герцог спит», — завершил комментарий Бурхард. Другой очевидец заметил, что Хуан «выглядел много красивее, чем при жизни». Изысканную речь на панихиде по покойному герцогу произнес гуманист Томмазо Ингирами, известный как Федра.

Горе Александра невозможно описать словами. Даже холодный, не страдавший сентиментальностью Бурхард был тронут:

Когда понтифик услышал, что сын убит и сброшен в реку, словно отбросы, его охватило отчаяние. Испытывая невыносимую сердечную боль, он заперся в своей комнате и горько рыдал. Кардинал Сегорбе (Бартоломео Марти, кузен Родриго) и несколько слуг подходили к двери, умоляли папу открыть, однако он смог прийти в себя лишь спустя много часов. С вечера среды и до субботы папа не ел и не пил, а с четверга и до воскресенья не знал ни минуты покоя.

К понедельнику 19 июня Александр пришел в себя настолько, что смог созвать заседание консистории. На собрании он прочувствованно говорил о смерти сына: «Гандийский герцог мертв. Его смерть доставила нам огромное горе. Не может быть большей боли, чем наша, ибо мы любили его больше всего на свете, более папства или чего бы то ни было. Да если бы нам предложили, мы охотно отдали бы семь тиар, только бы вернуть его к жизни. Господь послал нам это, возможно, за какой-то наш грех. Сам герцог не заслуживал такой ужасной смерти. Мы не знаем, кто убил его и кто сбросил его в Тибр».

По городу расползлись слухи относительно заказчика или заказчиков преступления. Упоминались имена Джованни Сфорца, Гвидобальдо да Монтефельтро и Асканио Сфорца. Однако после того, как Александр реабилитировал тех, кого подозревали, дознания в течение недели прекратились. Похоже, Борджиа прекрасно знали, кто стоял за этим преступлением, и лишь ожидали удобного момента для нанесения удара. Самыми вероятными кандидатами были Орсини, вражда которых по отношению к Борджиа началась с первого года папства Александра, когда они, договорившись, захватили замки Черветери и Ангвиллара. Александр не мог простить им их предательства и перехода на сторону французов в конце 1494 года. Он отомстил им в 1496 году, попытавшись отобрать их земли для Хуана, но искрой, по-настоящему воспламенившей гнев Орсини, стала смерть вождя их клана, Вирджинио Орсини, посаженного в 1494 году за предательство в тюрьму Неаполя и умершего там 13 января 1497 года. Семья была уверена, что произошло это не без участия Борджиа. По законам вендетты смерть Вирджинио требовала отмщения, а что может быть лучше, чем убийство любимого сына понтифика? Согласно венецианскому источнику, оглашенному в конце года, «Папа замыслил погубить Орсини, потому что Орсини убили его сына, герцога Гандийского». Вендетту с большой осторожностью и жестокостью продолжит через несколько лет Чезаре.

Горе и гнев не помешали, однако, Борджиа осуществить намеченные политические и династические цели. На том же заседании консистории, на котором папа оплакивал смерть Хуана Гандийского, Александр вернулся к теме развода Лукреции и Джованни Сфорца. Еще до убийства он с Чезаре замыслил для Лукреции новый брак. Папа назначил сына легатом на коронации короля Федериго в Неаполе, и Чезаре вознамерился выжать из благодарного короля все что можно. Сюда входило и неаполитанское замужество Лукреции, как только будет оформлен ее развод с Джованни. Убийство Хуана замедлило осуществление плана. Чезаре покинул Рим через шесть недель после убийства брата. Коронация Федериго в Капуа состоялась 11 августа. Король и легат вместе предавались всем сомнительным удовольствиям Неаполя. Когда Чезаре 5 сентября вернулся в Рим, агент Изабеллы д'Эсте сообщил: «Господин Валенсии вернулся после коронования короля Федериго, заболев французской болезнью [сифилис]». Еще до его возвращения Асканио Сфорца написал в шифрованном письме Лодовико, что между папой и князем Салерно идут переговоры: «Выдать донну Лукрецию… за сына князя на определенных условиях, которые — если все это соответствует истине — не пойдут на пользу ни королю, ни Италии…»

Вторым мужем Лукреции должен был стать Альфонсо, законный сын Альфонсо II Неаполитанского и брат Санчи. Чезаре смотрел на этот брак как на первую ступень к осуществлению собственных амбиций. Смерть Хуана изменила все: далеко идущие планы семьи связаны были теперь с Чезаре и сосредоточились в 1497 году на его женитьбе на Карлотте, законной дочери короля Федериго. В сентябре комиссия под председательством двух кардиналов объявила о разводе Лукреции и Джованни по причине импотенции мужа. Борджиа насели на Джованни Сфорца, вынуждая его согласиться с разводом. Не желая испортить отношения с папой, старшие Сфорца не стали отстаивать позицию родственника. Всю осень они старались заставить его подписать договор и согласиться с условиями папы, то есть признать, что консумации брака не было. Несчастный Джованни Сфорца отнекивался как мог. Он хотел, чтобы расторжение брака произошло по другой причине: очень уж унизительно звучала для него нынешняя формулировка. Джованни хотел также вернуть себе собственность, находившуюся в руках Лукреции, и не желал отдавать приданое, настаивал также на включении в договор фразы о гарантии невозвращения приданого бывшей жене и будущим ее наследникам.

Подписав документ о расторжении брака по причине отсутствия консумации, он хотел тут же жениться, чтобы оправдать себя в глазах окружающих. Посланный за новым брачным контрактом советник Лодовико, Томассино Тормелли, устало сказал своему хозяину, что если он покажет эту бумагу папе. Александр разъярится. Лодовико надоело нытье Джованни, и 12 декабря он твердо сказал племяннику, чтобы тот следовал решениям Асканио. 21 декабря Лодовико получил от Тормелли письмо. Советник сообщал о радости папы по случаю завершения дела и объявления развода. Папа выразил глубокую благодарность Лодовико за его пособничество. «Радость, которую вы ему доставили, так велика, словно бы вы подарили ему 200 тысяч дукатов». У Александра были причины радоваться: он обрел все, чего хотел, — подтверждение Джованни Сфорца о том, что консумации брака не состоялось (подписано в Пезаро 18 ноября), да и приданое ему вернули в размере 30 тысяч дукатов. Письмо усталого Асканио Сфорца поведало о трудных переговорах, стоявших за окончательным решением: Джованни Сфорца вернули лишь подаренные им Лукреции драгоценности и вещи. По свидетельству папы, стоило все это несколько тысяч дукатов. Лукреция, похоже, не жалела о вынужденном расставании с мужем, с которым она прожила более четырех лет. 20 декабря 1497 года она явилась в Ватикан для оглашения развода и произнесла там красивую речь. Таберна отмечал, что красноречие ее не уступает ораторскому искусству Цицерона. Через полгода Лукреция вышла замуж во второй раз.

4. ТРАГИЧЕСКАЯ ГЕРЦОГИНЯ БИСЕЛЬИ

Александр, возможно, и получил все. чего хотел, однако расплатился за это репутацией дочери. Мало кто верил в то, что консумации брака не произошло, или же в то, что Джованни Сфорца оказался импотентом. Все знали, что первая его жена умерла при родах (кстати, в третьем браке жена родила ему двоих детей). Заявление о том, что Лукреция — девственница (для второго брака это было необходимо), воспринималось как смехотворное. Как выразился Матараццо, летописец из Перуджи, недоброжелательно настроенный к семейству Борджиа, «такое заявление рассмешило всю Италию… кто не знает, что и раньше, и сейчас она — главная блудница Рима». Предположение Джованни, что Александр забрал от него жену, чтобы самому с нею спать, тотчас стало известно всем. Вполне возможно, что Сфорца и сам этому верил. Чрезмерная любвеобильность Борджиа делала обвинение в инцесте вероятным, даже Хуана Гандийского обвиняли в интимных отношениях с сестрой. И Александр, и Чезаре любили Лукрецию с непонятной посторонним пылкостью. Похоже, что она была единственной женщиной, к которой Чезаре испытывал нежные чувства.

После развода Лукрецию вовлекли в новый любовный скандал. 14 февраля 1498 года в Тибре обнаружили тело красивого молодого испанца Педро Кальдерона, более известного как Перотто, который служил посыльным у папы. Приведем свидетельство Бурхарда: благодаря своей должности папского церемониймейстера он знал все придворные сплетни. 9 февраля ночью Перотто «упал не по своей воле в Тибр… об этом происшествии много говорили в городе». Марино Санудо добавил, что из реки выловили и тело Пантасильи, служанки Лукреции. Представляется вероятным, что Чезаре убил их обоих из-за сестры: Лукреция почти наверняка имела роман с Перотто, а потому в июне предыдущего года Александр и Чезаре удалили ее в монастырь Сан Систо, а сами тем временем готовили развод Лукреции с Джованни. Незадолго до обнаружения тела Перотто в феврале 1498 года Христофор Подокно, корреспондент рода Бентивольо из Болоньи, сообщил о таинственном исчезновении Перотто и предположил, что его заточили в тюрьму за то, что он «сделал дочь Его Святейшества Лукрецию беременной». В марте 1498 года феррарский посланник герцога Эрколе заявил, что Лукреция родила ребенка. Так как в этот момент велись переговоры о втором браке Лукреции, Чезаре необходимо было прекратить все разговоры о недостойном поведении сестры, а потому он расправился с Перотто. Никто не должен был помешать его планам в отношении Лукреции, тем более что эти планы были тесно связаны с его собственной карьерой.

Примерно в то же время на свет появился мальчик, Джованни Борджиа, вошедший в историю как «римский инфант». Он-то уж точно был сыном Александра. Поначалу, правда, отцовство приписывали Чезаре. Впоследствии, в секретной булле от сентября 1502 года, Александр признал, что это его сын. Дата рождения вызвала, однако, подозрение, что мальчик — сын Лукреции. Некоторые говорили даже, что родила она его от папы. Тот факт, что спустя годы Джованни привечали в семье третьего мужа Лукреции и считали ее сводным братом, делает такие слухи неправдоподобными. Что случилось с ребенком Лукреции, если вообще этот ребенок был, так и осталось невыясненным. Впрочем, убийства Перотто и Пантасильи такое предположение вроде бы подтверждают. Должно быть, он умер во время родов или вскоре после них: беременности у Лукреции всегда проходили трудно.

Безумие, жестокость и опасности римской жизни иллюстрирует описанный Бурхардом инцидент, случившийся примерно в то же время.

В те дни в тюремную камеру заточили куртизанку Курсетту. В числе ее слуг был мавр, любивший расхаживать по улицам в женском платье. Называл он себя при этом Барбарой, испанкой. И человек этот знал Курсетту плотски, не ведаю, каким способом. За такое преступление их обоих провели по городу. На Курсетте было длинное платье из черного бархата, рук ей не связали. Мавра обрядили в женское платье, руки связали за спиной. Подол его платья задрали до талии, чтобы все видели его гениталии и не обманывались относительно его пола. Когда они совершили круг по городу, Курсетту освободили, а мавра бросили в тюрьму. В субботу седьмого апреля его вместе с двумя грабителями вывели из башни Торре ди Нона. Впереди на осле ехал коннетабль, в руке он держал палку, к которой привязаны были яички, отрезанные у иудея, сношавшегося с христианкой. Процессия подошла к Кампо ди Фьоре, где двух воров повесили. Мавра привязали за шею к столбу, сильно затянули веревку, зажгли факелами положенные загодя у столба дрова, но так как накануне шел сильный дождь, огонь не разгорелся как следует. Впрочем, ноги мавра сгорели полностью.

Сожжение у столба было обычным наказанием за содомию или ересь (в конце апреля 1498 года так, например, казнили во Флоренции Джироламо Савонаролу, настоятеля доминиканского монастыря). Способ умерщвления мавра и подсказал, возможно, Бурхарду странную фразу «этот человек знал Курсетту плотски, не ведаю, каким способом». В тот же день надели колодки на шестерых крестьян, прогнав их предварительно кнутами по улицам за отвратительное мошенничество: они продали оливковое масло больным, страдавшим сифилисом. Те искупались в нем в надежде исцелиться, после продавцы влили это же масло в свои кувшины и продали его ничего не подозревавшим покупателям.

Александр с большой охотой принял евреев, изгнанных из Испании фанатичной «патронессой» католиков королевой Изабеллой. Папа считал их не только полезными гражданами, но и потенциальным источником дохода. Требовались крупные суммы денег в обеспечение новых планов Чезаре. В то лето на площади Святого Петра совершили публичное обращение трехсот евреев-маранов в католичество. Свидетелями знаменательного события стали Лукреция и Санча. Санудо полагал этот шаг папы очередной финансовой операцией. «Из писем я понял, что папа приказал примерно тремстам испанским маранам, облаченным в желтые одеяния и со свечой в руке, проследовать к Минерве [церковь Санта-Мария-сопра-Минерва)… таким было их публичное наказание. Весь секрет заключен в их деньгах, и сделал это презренный епископ Калахорра [Педро де Аранда, арестован и обвинен в ереси 21 апреля 1498 года]». Другими источниками пополнения доходов понтифика были поместья умерших или попавших в немилость священнослужителей: когда папский секретарь Бартоломео Флорес, архиепископ Козенцы, был арестован по обвинению в подделке папских бреве, Александр конфисковал его имущество и апартаменты в Ватикане со всей мебелью и коврами. Все это он отдал одному из своих советников Хуану Маррадесу, а должность архиепископа — другому фавориту, камергеру Джакомо Казанове. В мае 1498 года умер кардинал Генуи, и папа отправил одного из своих испанских камергеров, Хуана Феррера, забрать имущество покойного и передать его должность брату Асканио Сфорца.

Должность архиепископа, вероятно, была последней милостью, которую клан Сфорца мог ожидать от папы. Александр задумывал второй брак Лукреции, желая породниться с королевской арагонской семьей Неаполя, к которой Сфорца относились враждебно. К тому же 7 апреля скончался король Франции Карл VIII, событие это предвещало опасность как для Сфорца, так и для Арагона. Преемник Карла, Людовик XII, унаследовал притязания Карла не только на Неаполь, но и на Миланское герцогство. Более того, он хотел, чтобы папа разрешил ему развестись с законной женой, Жанной Французской, и жениться на вдове своего предшественника, Анне Бретанской: так он удержал бы во Франции ее герцогство Бретань. В то время и папа, и Чезаре все еще связывали свое будущее с Неаполем, но возросшее влияние нового французского короля заставляло менять тактику в соответствии с его потребностями и амбициями.

Александр немедленно принялся искать детям партию в Неаполе. Для этого он вступил в переговоры с королем Федериго, предлагая Лукрецию в качестве жены для Альфонсо, незаконнорожденного сына герцога Калабрии и брата Санчи. Но главной задачей Александра была женитьба Чезаре на Карлотте, законнорожденной королевской дочери. Федериго же, к ярости понтифика, сопротивлялся. Благодаря Борджиа он добился легитимации восхождения на трон, но породниться с внебрачными детьми папы, отдать им деньги и земли своего королевства желания не испытывал. Асканио Сфорца с тревогой наблюдал за неаполитанскими переговорами. В начале мая в письме к Лодовико он рассказывал о гневе папы: Федериго негативно относился к предлагаемым Александром бракам. Королю не хотелось отдавать Альфонсо огромное поместье, и папа был унижен проявленным к нему пренебрежением, в особенности потому, что о сватовстве стало всем известно. Тогда Александр пустил слух, будто собирается выдать Лукрецию за Франческо Орсини, герцога Гравины (спустя пять лет Чезаре его казнит).

После этого Альфонсо тайно приехал в Рим. «Сегодня утром [15 июля] сюда явился дон Альфонсо, — сообщал Асканио брату, — и хотя до Марино он ехал на 50 лошадях, сюда он забрал с собой только 6 или 7, так как Его Святейшество хотел сохранить этот визит в тайне. Ужинал он со мной во дворце (Ватикан), затем отправился на аудиенцию к Его Святейшеству, который очень тепло его принял. Сегодня вечером он остановится в доме принцессы, своей сестры [Санчи], опять же тайно. На самом деле, — добавлял Асканио, — почти всем в Риме было известно о его приезде». На следующий день Чезаре пригласил будущего шурина в свои апартаменты, выказал ему величайшее расположение. На третий день папа встречал его вместе с Лукрецией в присутствии Асканио, кардинала Перозы и представителей Неаполитанского королевства.

Наконец король Федериго и папа договорились. Король передавал Альфонсо герцогство Бисельи и земли Корато в обеспечение приданого Лукреции (папа давал за нее 40 тысяч дукатов). Согласились также на том. что Альфонсо на год останется в Риме и Лукреция не обязана будет тотчас ехать в Неаполь.

И вновь Лукреция играла роль политической пешки: ее замужество было ступенькой для более важного брака — Чезаре и Карлотты Неаполитанской: с замужеством сестры статус Чезаре в королевстве повышался. Лукреция, впрочем, казалась довольной новым мужем, красивым семнадцатилетним юношей. 21 июля состоялось скромное бракосочетание в присутствии членов семьи Борджиа, кардинала Асканио Сфорца и Хуана Лопеса. В соответствии с обычаем Хуан Сервиллон, капитан папской гвардии, держал обнаженный меч над головами молодых. Церемонию провели за закрытыми дверями. Бурхард непременно присутствовал бы на бракосочетании, будь оно публичным, а так он лишь сообщил, что Альфонсо вступил в брачный союз с Лукрецией в палаццо Санта-Мария-ин-Портико, после чего «успешно осуществил консумацию брака».

Имеется, однако, свидетельство и непосредственного участника и очевидца. Борджиа не поскупились на праздник в тесном семейном кругу. Подробно поведала обо всем Санча, сестра жениха, ставшая к тому времени любовницей Чезаре. В воскресенье 5 августа в палаццо Санта-Мария-ин-Портико состоялась торжественная свадебная месса, рядом с новобрачными стояли Санча и Жофре. Санча описала великолепное платье Лукреции, отметила дороговизну тканей — а как же иначе — красота и богатство костюма указывают на высокое положение человека в обществе. И рукава шелкового платья невесты, и пояс расшиты были драгоценными камнями, золотая парчовая накидка оторочена алым бархатом. На шее ожерелье из крупного жемчуга редкой красоты. Прекрасные волосы распущены по плечам, на голове сверкающая самоцветами шапочка с затейливой вышивкой и золотая диадема. От Альфонсо также нельзя было отвести глаз: черная парча оторочена алым шелком, на голове черный бархатный берет с брошью. Брошь — подарок Лукреции — на ней в виде эмблемы золотой единорог и украшенный драгоценными камнями золотой херувим. Сопровождали Лукрецию три дамы и Иеронима Борджиа, сестра кардинала. Все они тоже были роскошно одеты.

Пиршество во дворце Ватиканадлилось весь день. В одиннадцать часов вечера папа пригласил всех гостей в зал понтифика. Там сел на трон, Лукреция, Альфонсо, Санча и Жофре расположились у его ног, но он велел всем танцевать. По повелению папы Лукреция танцевала сначала одна, а затем — вместе с Альфонсо. После обедали, во главе стола — папа, за другим столом Лукреция, Альфонсо, кардиналы Борджиа и Перуза, протонотарий капеллан и Иеронима Борджиа. Санча удостоилась чести подавать папе вино. Кардиналы Монреале и Перузы, а также дон Альфонсо поднесли кушанья папе, а затем и сами присоединились к пиршеству. Знатные придворные выступали в роли пажей. После обеда, длившегося три часа, папа подарил Лукреции великолепный серебряный сервиз, а кардиналы поднесли другие серебряные предметы и драгоценности. Празднество продолжилось: папа вместе с гостями удалился в апартаменты Борджиа. В первом помещении Чезаре устроил великолепное зрелище — фонтан, украшенный фигурами кобр и других змей. В другом зале был устроен настоящий лес, и по этому лесу бродили семь человек, представлявшие животных: Жофре, например, изображал дикого гуся, приор Людовико Борджиа, брат кардинала Борджиа, — слона, приятель Чезаре представлял лисицу, а еще один — лося. Были здесь еще лев и жираф. Сам Чезаре предстал в образе единорога. На молодых людях были шелковые костюмы, окрашенные в масть представленного ими животного. Они подходили по очереди, по одному, и танцевали перед папой. Наконец Чезаре попросил позволения танцевать с Лукрецией, и вслед за ним все новоявленные актеры протанцевали с дамами. Праздник длился до рассвета, затем папа приказал Лукреции и Альфонсо идти к себе. Их сопровождала вся компания за исключением Чезаре, оставшегося с отцом.

Понедельник, 6 августа, все спали, а во вторник Чезаре дал прием в большой лоджии виллы Бельведер в садах Ватикана (построена папой Иннокентием VIII и украшена фресками Мантеньи). Чезаре сидел подле Александра, на нем было светское платье по французской моде — камзол из алого шелка и белой парчи, белые высокие башмаки, плащ и черная бархатная шляпа с золотыми кисточками и белым плюмажем, украшенная золотым медальоном с женской головкой. Лукреция, Чезаре и Санча танцевали вместе, затем к ним присоединились и остальные. В час ночи уселись ужинать. Чезаре, еще раз переодевшись, разыгрывал перед папой роль церемониймейстера. Самые знатные придворные обслуживали стол, а остальные предстали в роли пажей. Они носили зажженные факелы, среди них был и оруженосец Чезаре, мрачный дон Мигель де Корелла. Поужинав, компания наблюдала «шутов, представлявших всякие трюки». Чезаре танцевал с Лукрециеи еще раз, после чего восемь раз пригласил на танец Санчу. Затем папа велел Чезаре, Лукреции и Санче танцевать вместе. После них все присутствующие закружились в танце, ну а потом, утомившись, отправились спать. С утра празднество возобновилось в лоджии, гостям были предложены сласти, а их было не менее сотни видов, и Чезаре снова выступал в роли распорядителя празднества. Чезаре представил «удивительную и очень красивую новинку» — сахарные скульптуры. Одну скульптуру он поставил перед папой. Это было изображение женщины с яблоком в руке. Фигурка символизировала власть папы над миром. Альфонсо подали скульптуру Купидона со стихами в руке, Лукреции — женскую фигурку, римскую благочестивую матрону Лукрецию, а Чезаре — рыцаря с оружием, подаренным ему богиней войны. Жофре получил фигурку спящего человека. Возможно, намек на то, что шашни жены были ему неведомы, а Санче — совсем уж неуместно — единорога, символ целомудрия. Угощение на этом завершилось, и папа отправил Альфонсо, Лукрецию и всех остальных по домам, сам же вместе с Чезаре удалился к себе в апартаменты.

На этом праздники не закончились. Организовывал их все тот же Чезаре. 12 августа, в воскресенье, он устроил в парке при вилле кардинала Асканио бой быков. Присутствовали десять тысяч зрителей. На великолепно украшенном возвышении, задрапированном коврами и шелком, сидели почетные гости — Лукреция с Альфонсо, Санча с Жофре и их свита. Чезаре вышел на поле с двенадцатью рыцарями. Санчу так восхитила его одежда (некоторые детали ее она сама подарила ему в тот же день), что она посвятила немало строк ее описанию. Не забыла даже о его коне, белом жеребце со сбруей, украшенной драгоценными камнями, и чепраком из белой парчи, красивее которого она ничего доселе не видела. В одной руке Чезаре держал копье, отделанное серебром и золотом (тоже подарок Санчи), в другой руке сжимал вожжи от восьми отличных лошадей, покрытых великолепными чепраками. Два пажа ехали верхом, они держали копья и знамена с вышитым на них золотым солнцем. Перед Чезаре шествовали двенадцать мальчиков, одетых в двухцветные, желто-красные шелковые костюмы, и двенадцать всадников, также в одежде, подаренной им Чезаре. Во время боя Чезаре убил всех быков. Празднество продолжилось: были устроены скачки. Смеркалось, когда зрители поехали во дворец Санчи. Там они поужинали и шесть часов предавались пению и другим удовольствиям.

Но пока Лукреция и Альфонсо весело праздновали свадьбу, общий ход событий изменил направление. Амбиции Чезаре и международная политика Александра претерпевают в это лето новый поворот. Со смертью Карла VIII стало ясно, что в Италии назревает конфликт между испанским монархом Фердинандом Арагонским и Людовиком XII. Александр почувствовал, что в данный момент ему выгоднее будет приблизиться к французскому королю и отдалиться от старого своего патрона Фердинанда, который чинил ему препятствия, не давая осуществить планы в отношении Чезаре. Он поддерживал короля Федериго Неаполитанского, отказывавшего Чезаре в руке своей дочери, и выступал против намерения Чезаре снять кардинальскую мантию. Не хотел он также, чтобы земли покойного Хуана Гандийского в Валенсии перешли Чезаре. С другой стороны, Франция обхаживала Александра, лишь бы получить у него разрешение на развод Людовика с Жанной Французской и благословение на брак со вдовой его предшественника Анной Бретанской. В конце лета между королем и папой было подписано секретное соглашение, согласно которому Людовик обещал поддержать брак Чезаре с Карлоттой Арагонской (она была в то время при французском дворе) и отдать ему графства Валенсию и Диуа. Валенсия становилась теперь герцогством с доходом в 20 тысяч золотых дукатов. Людовик к тому же финансировал большой отряд тяжелой кавалерии численностью почти две тысячи человек. Он отдал его под начало Чезаре и обязался выплачивать ему по 20 тысяч золотых франков в год. После покорения французами Милана Чезаре становился правителем Асти. Кроме того, ему вручили высшую награду Франции — орден Святого Михаила.

17 августа 1498 года Чезаре снял кардинальское облачение. В начале лета для него изготовили великолепной работы парадный меч. Оружие символизировало его новые амбиции, ибо на нем были изображены сцены из жизни Юлия Цезаря. С ним идентифицировал себя Чезаре. Он и подписывался обычно «Cesar», испанское написание имени было ближе всего к римскому оригиналу. Позднее он взял себе девиз «Aut Caesar aut nihil» — «Или Цезарь, или ничто». В тот же день посол Людовика, барон де Транс, приехал в Рим и привез королевский декрет, согласно которому бывший кардинал Валенсии именовался теперь герцогом Валентинуа. Для итальянцев оба иностранных титула звучали почти одинаково: Валенсия стала отныне «иль Валентине». Всех возмутил неприкрытый цинизм Борджиа: 17 августа перед небольшой аудиторией Чезаре сделал заявление, и в тот день даже испанские кардиналы постарались уехать из Рима. Но Александр все же достиг своего. Пять дней спустя на заседании другой консистории он добился согласия кардиналов на возвращение Чезаре Борджиа к светскому образу жизни. Власть Чезаре в Риме уже почувствовали: «Папа у него в руках», — написал один посол за два года до этого события. Чезаре держал железной рукой не только папу, но и папских кастелянов как в Риме, так и на прилегающих территориях.

Его отъезд во Францию 1 октября стал еще одной публичной демонстрацией власти Борджиа и великолепия, оплаченного двумястами тысячами дукатов. Деньги — как говорили — взяли из конфискованного имущества епископа Педро де Аранда (впоследствии осужденного за ересь), ограбили и три сотни евреев, чье обращение в христианство Лукреция наблюдала на площади Святого Петра. Римские запасы богатых тканей, драгоценностей, золота и серебра полностью исчерпали, так что пришлось обратиться к богатствам Венеции и других городов. Чезаре попросил Франческо Гонзага и Ипполита д'Эсте прислать ему из их знаменитых конюшен таких лошадей, чтобы «перед французами не было стыдно». Лошадей подковали серебряными подковами. Чезаре даже взял с собой дорожный туалет, «покрытый золотой снаружи и алой изнутри парчой, с серебряными ночными горшками». С расходами не считались: очень уж надо было поразить французов. Возможно, Чезаре хотелось как-то заглушить смущение, вызванное собственной наружностью: на его красивом лице появилась сыпь, свидетельствовавшая о второй стадии сифилиса. От поездки во Францию на французском корабле очень зависела его военная карьера, и это не ускользнуло от внимания послов. Мантуан Катанео иронично высказался по этому поводу: «Италия точно погибнет… судя по планам, составленным отцом и сыном, но многие верят, что Святой Дух участия в этом не принимал…» Не имел Святой Дух и отношения к планам Чезаре в отношении сестры. Она была довольна и счастлива с молодым супругом в палаццо Санта Мария.

В ту осень после отъезда Чезаре все внимание Александра VI сосредоточилось на Лукреции. Ее опекал Асканио Сфорца, как всегда чуткий к настроению понтифика. 23 октября, по сообщению Санудо, Асканио находился в Риме. В Ватикан его папа не позвал, однако он «пребывал с дочерью понтифика, угождая всем ее желаниям». В конце года доверенный человек Лодовико сообщил ему, что Лукреция и кардиналы Капуи и Борджии — люди, к мнению которых папа прислушивается. Со стороны все выглядело спокойно на церемонии, проходившей 8 сентября в Ватикане. Сын Паоло Орсини, Фабио. женился на Иерониме Борджиа, сестре кардинала Хуана Борджиа-младшего. Муж Лукреции держал обнаженный меч над головами молодоженов.

Но даже Лукреция, забеременевшая от Альфонсо, не могла не почувствовать, как вокруг мужа сгущаются тени. В конце декабря из Испании прибыли послы, их беседа с Александром длилась четыре часа. Испанцы выразили недовольство переговорами папы с французами, припомнили ему старые обвинения в симонии и пригрозили, что на церковном совете потребуют его смещения. Они бестактно заметили, что смерть Хуана Гандийского была карой Господней за его грехи. Александр же гневно ответил, что Господь наказал и испанских соверенов, отняв у них сына. Напомнили они ему об обете (данном сразу же после убийства Хуана) реформировать папство и удалить от церковных дел своих детей. Эту тему Александр отказался обсуждать. В следующем месяце состоялось еще одно бурное выяснение отношений с послами Испании в зале дель Папагалло в присутствии шести кардиналов. Они потребовали от него отозвать из Франции Чезаре и заставить его снова принять кардинальский сан. Александр же, по словам Санудо, припугнул, что сбросит их в Тибр.

В феврале у Лукреции случился выкидыш. В прекрасный весенний день, сбегая с холма, она споткнулась и упала, а следовавшая за ней придворная дама повалилась на нее. В результате Лукреция потеряла «плод женского пола». Вскоре она, однако, снова забеременела, но политика и Чезаре лишили спокойствия жизнь ее мужа. 23 мая в Рим приехал специальный курьер. Он принес новость: Чезаре женился, но не на Карлотте Арагонской, которая решительно ему отказала, а на кузине французского короля, сестре короля Наваррского. Шарлотта д'Альбре, тремя годами моложе Лукреции, была признанной красавицей, даже критически настроенные итальянские посланники называли ее «прекраснейшей дочерью Франции». Король Людовик заверил папу, что консумация брака состоялась. Чезаре в постели оказался столь хорош, что превзошел даже его: в первую брачную ночь они с королевой Анной совершили два «причастия», а Чезаре целых шесть, — поведал Катанео, после того как по приказу пришедшего в восторг папы прочитал все письма. Александр — как, впрочем, испанцы, миланцы и неаполитанцы — сидел до этого времени как на иголках, ожидая исхода французской авантюры Чезаре. Результат оказался опасен для династии Сфорца и Арагонской ветви неаполитанских королей.

В честь свадьбы брата Лукреция разожгла возле дворца костер, однако радость ее вряд ли разделяли муж и золовка. Прошло немного времени, прежде чем стало известно: в качестве командующего эскадроном тяжелой кавалерии Чезаре отправился вместе с Людовиком в Италию. Когда к середине июля эта новость просочилась в страну, жертвы профранцузской политики Борджиа покинули Рим. Первым это сделал Асканио: 13 июля он в спешке уехал в крепость Колонны в Неттуно. Неделей позже Лодовико перехватил одного из слуг Чезаре по дороге в Лион с секретными письмами от папы. Асканио немедленно оставил Милан и присоединился в Неттуно к брату. В пятницу 2 августа Альфонсо, ставший — как выразился хронист — «непрошеным гостем», «до рассвета тайно покинул город… и отправился к Колонне, а оттуда — в Неаполитанское королевство, не получив на то разрешения у понтифика». Он оставил обливавшуюся слезами Лукрецию на шестом месяце беременности. Не может быть никакого сомнения в том, что они любили друг друга: из Дженаццано Альфонсо писал жене, умоляя приехать. Ему следовало бы проявить большую осмотрительность: ватиканская разведка не дремала, и все письма попали в руки папы. Александр заставил Лукрецию написать мужу и потребовать, чтобы он вернулся. Для большей безопасности папа выпроводил Лукрецию из Рима, сделав ее при этом правительницей Сполето. Лукреции в ту пору было лишь девятнадцать, но такое назначение вряд ли стоит рассматривать как насмешку. Впоследствии она докажет, что унаследовала от отца административный талант. В отсутствие Чезаре Александр смотрел на нее как на единственного человека, способностям и лояльности которого он мог доверять. Жофре в то время пребывал в замке Святого Ангела. Он вызвал гнев отца тем, что ввязался в драку с городским патрулем, в результате чего был ранен. Гнев Александра перекинулся и на Санчу. Темпераментная принцесса вздумала защищать Жофре! Ее вслед за Альфонсо выпроводили в Неаполь, полагая потенциальной шпионкой.

Назначение Лукреции на должность наместника Сполето должно было подтвердить влияние рода Борджиа на Папское государство к северу от Рима. Лукреция получала независимость, власть и деньги. Жофре сочли неспособным исполнять такую роль, однако приказали сопровождать сестру в поездке. Александр написал высшим должностным чиновникам Сполето рекомендательное письмо, в котором выразил непоколебимую уверенность в способностях Лукреции:

Возлюбленной нашей дочери во Христе, благородной Лукреции Борджиа, герцогине Бисельи [sic], вверяем правление этим замком, как и городами нашими, Сполето и Фолиньо, как и землями вокруг сих городов. Будучи совершенно уверенными в разумности, преданности и честности герцогини, о чем писали мы в предыдущих наших письмах… Верим, что, как и повелевает вам долг ваш, примете вы герцогиню Лукрецию в качестве правителя вашего со всеми почестями и будете слушаться ее во всем… как все вместе, так и по отдельности, в соответствии с законом и обычаем города вашего. Верим, что все, чего потребует она от вас, исполните быстро и точно, как если бы это приказали вам мы.

Лукреция приехала в огромный замок Сполето с кортежем из сорока трех экипажей и повозок, нагруженных вещами, предназначенными демонстрировать ее величие. Тем временем Александр, стараясь, по-видимому, исполнить данное дочери обещание, прежде чем она покинула Рим, отправил в Неаполь Хуана Сервильона, одного из самых верных сторонников Борджиа, с тем чтобы тот убедил короля отправить назад Альфонсо. «Они найдут сотню тем для обсуждения, стараясь обдурить друг друга, — высказался мантуанский посол, — однако ни папа не доверяет королю, ни король — папе». В Риме произошло таинственное убийство испанского сержанта гвардии, любимца Чезаре, «бывавшего с ним во многих переделках». Из воды вынули его труп со связанными руками и веревкой на шее. В мешок положили тяжелый камень, однако тот, кто сделал это, хотел, чтобы тело нашли, так как мешок привязали к столбам ограды, окружавшей виноградник. Возможно, это было предупреждение, предназначенное папе и Чезаре: знайте, мол, что у вас есть могущественные враги. Чезаре в ту пору был в Лионе с французской армией, готовившейся войти в Италию. Мантуанский посол, всегда готовый приукрасить преступление или тайну, добавил: «Он слишком много знал».

Король Федериго, возможно, не желая обидеть папу в сложившейся для него критической ситуации, согласился отправить Альфонсо назад к Лукреции. Объехав стороной Рим, молодой человек в Сполето воссоединился со своей женой, дохаживавшей последние месяцы беременности. Вместе с Жофре они 25 сентября приехали к Александру в мощную крепость Непи, расположенную с точки зрения стратегии очень удачно — между двумя главными дорогами — Фламиниевои и Кассиевои. Александр забрал замок у отсутствующего Асканио Сфорца, укрепил его, а теперь передал Лукреции вместе с городом и землями. Лукреция владела, таким образом, двумя главными замками и территориями Папского государства к северу от Рима, но только надолго она здесь не задержалась. 14 октября она вернулась в Рим вместе с Альфонсо и Жофре. Там среди прочих их приветствовали актеры и шуты папского двора. Чувствуя, что время родов приближается. Лукреция перебралась в свой дворец, палаццо Санта-Мария-ин-Портико. В Ватикане было полно вооруженных людей, в воздухе витали тревога и страх. 11 октября Людовик XII триумфально въехал в Милан. За ним на коне следовал кардинал Борджиа, через два ряда от него — Чезаре и герцог Эрколе д'Эсте, позади них — маркиз Мантуанский. Прошло несколько дней, и папа лишил статуса папского викария на основании неуплаты ценза род Малатеста, правителей Римини, Риари из Имолы, Варани из Камерино, Манфре-ди из Фаэнцы и Гвидобальдо да Монтефельтро. Среди прочих был и Джованни Сфорца герцог Пезаро. Путь Борджиа был открыт: он завладел большой территорией Папского государства, в том числе и Романьей. Чезаре действовал во имя Церкви, опираясь на французские войска и ссуду в 45 тысяч дукатов, выделенную миланской общиной под гарантию кардиналов Борджиа и Джулиано делла Ровере.

1 ноября Лукреция родила сына, названного Родриго в честь деда. Его крестили 11 ноября в базилике Святого Петра, в день Святого Мартина. Церемония прошла с большой помпой. Дверь дворца Лукреции украсили шелком и парчой. Под звуки труб и гобоев, сознавая, что ему оказывают великую честь, Хуан Сервиллон внес в базилику малютку, одетого в платье из золотой парчи, подбитой мехом горностая. К ребенку приблизились послы Англии, Неаполя, Венеции, Савойи и Флоренции. Франческо Борджиа, кардинал Козенцы, доставил младенца к серебряной с позолотой купели, и кардинал Караффа совершил обряд крещения. В знак возобновления дружбы между Орсини и Борджиа Паоло Орсини отнес ребенка домой, в Санта-Мария-ин-Портико. Испугавшись громких труб, младенец Родриго, молчавший во время церемонии, начал громко плакать.

Как бы ни окружал папа любовью и уважением Лукрецию, отец ребенка, Альфонсо, не чувствовал себя в безопасности.

Внимание Чезаре обратилось на Романью, где при политической и военной поддержке Людовика он предполагал провести легкую кампанию. Почти без исключения правители Романьи представляли собой людей, с которыми можно было не считаться. Подданных своих они беззастенчиво эксплуатировали, и те их ненавидели. Как впоследствии скажет Макиавелли: «Прежде чем Александр VI изгнал управлявших ею властителей, Романья была рассадником худших преступлений. Незначительного повода хватало для вспышки безудержных грабежей и убийств. Происходило это из-за низкой морали правителей, а не из-за порочности — как они утверждали — их подданных. Князья не обладали средствами, а жили, как богачи, потому жестокости не было предела…»

Для Чезаре, как и для Александра, политика была искусством возможного. Слова кардинала Борджиа иллюстрируют ход мыслей Чезаре:«… он не хотел Феррару, так как это было большое государство, а старый его правитель любим народом. К тому же у правителя того было трое сыновей, которые не оставят Чезаре в покое, если он вздумает завладеть страной. Он хотел Имолу, Форли и Пезаро, ибо взять эти государства было нетрудно…»

Но прежде чем приступить к Форли, Чезаре вынужден был 18 ноября спешно и секретно выехать в Рим. Правительница Форли, Катерина Сфорца Риарио, знаменитая красавица, бывшая к тому же храброй воительницей, попыталась предупредить нападение Чезаре и отравить папу. В тот день кардинал Риарио неожиданно выехал из Рима под предлогом охоты и не вернулся. По словам Бурхарда, один из музыкантов Жофре Борджиа, уроженец Форли, был вызван в замок Святого Ангела. Дело в том, что преступники замышляли убить папу с помощью писем, смоченных ядом. Документы эти предполагалось подать Александру под видом петиции. Согласно другой версии, Катерина Сфорца обернула письма в ткань, снятую с тела человека, умершего от чумы. Попытка отравления не удалась, и Чезаре через три дня снова уехал на север продолжать кампанию. Города Катерины сдались ему, по выражению Санудо, «словно шлюхи». Одна только Катерина удерживала крепость Форли.

В отсутствие брата, проводившего кампанию в Романье, Лукреция в середине декабря с ужасом услышала об убийстве еще одного соратника Борджиа — Хуана Сервиллона, человека, который еще месяц назад нес малютку Родриго к купели. Как и многие другие преступления того времени, эту смерть приписали Чезаре, но, по словам Бурхарда, «у него было много врагов», и убийство это мог совершить любой из них. Чезаре был совсем уж невероятным кандидатом.

О том периоде жизни Лукреции в Риме мало известно. Отцу и брату было сейчас не до нее: они сосредоточились на исполнении сложных планов Чезаре. Хронисты отмечали, что она с Альфонсо участвовала в процессии, следовавшей в Латеран. Вместе с нею ехала сотня всадников, включая мужа Джулии Фарнезе, Орсино Орсини. Все они участвовали в торжествах по случаю наступления юбилейного 1500 года, объявленных понтификом 24 декабря. В планах Александра Лукреции все еще отводилась заметная роль. В этот раз за счет семьи Каэтани ей достались земли Сермонеты и другие территории к югу от Рима. Владения эти Александр экспроприировал у главы клана, Рульельмо Каэтани, дяди Джулии Фарнезе. В феврале 1500 года Лукреция владела не только землями к северу от Рима, но и стала правительницей Сермонеты. Через пять месяцев Гульельмо Каэтани был отравлен ядом. Обращала ли внимание Лукреция на все эти ужасные события? Возможно. Протестовала ли? Почти с полной уверенностью можно сказать «нет». Только когда насилие коснулось ее ближайшего окружения, она взбунтовалась против безжалостности отца и брата.

Как и раньше, судьба Лукреции и ее близких тесно связывалась с планами и амбициями Чезаре. В последнюю неделю февраля брат с триумфом вернулся в Рим. Вступление его в город было тщательно срежиссировано, и город, забитый паломниками и иностранными гостями, с восторгом наблюдал за торжествами встречи Нового года.

Представление вызвало радостные чувства горожан, упивавшихся римским триумфом. По широкой виа Лата (сейчас виа Корсо) от ворот дель Пополо прошествовали высшие чины ватиканской курии. Кардиналы в пурпуре и горностае, со свитой в богатой ливрее, послы из всех стран христианского мира, тоже со свитой. А вот организация праздника за вратами дель Пополо довела папского церемониймейстера Бурхарда чуть ли не до отчаяния. Люди подходили к дороге из всех деревень и присоединялись к шествию. В результате вместо парада получилась неорганизованная толпа, никакого внимания к папскому протоколу! То же и с наемниками Чезаре, швейцарцами и гасконцами. Пять их групп с собственными штандартами отказались подчиниться указаниям Бурхарда и «неприлично» влились в процессию, заняв места, на которые не имели права. Наиболее упорядоченную часть колонны составляли повозки Чезаре, мулы под алыми с золотом попонами, затем два глашатая, один из них наряжен в одежду, повторявшую цвета французского флага, другой — в ливрею Чезаре. За обозом следовала тысяча пехотинцев в полном боевом облачении и сотня телохранителей с серебряной надписью «CESAR» на груди. За пятьюдесятью пышно одетыми придворными проскакала кавалерия, возглавляемая прославленным кондотьером Вителлоццо Вителли. И далее шествовал сам Чезаре с кардиналами Орсини и Фарнезе, чуть позади — Альфонсо Бисельи и Жофре.

На Чезаре был простой костюм из черного бархата. Единственное украшение — золотая цепь ордена Святого Михаила, символ нового высокого ранга. Простое платье драматически подчеркивало внешность, не то что яркие шелка, в которые полтора года назад он был одет перед отъездом во Францию. С тех пор его почти всегда видели в черном, и цвет этот, казалось, отражал его душу, которая день ото дня становилась все темнее.

Александра переполняла отцовская гордость. Послы, присутствовавшие на приеме в зале дель Папагалло, обратили внимание на то, что папа чрезвычайно растроган: он то плакал, то смеялся, нежно обнимал Чезаре и даже тепло приветствовал пленницу сына, Катерину Сфорца, женщину, пытавшуюся его отравить. Он удобно устроил ее в Ватикане. (Когда же она не подписала документ, согласно которому ей и ее детям надлежало отказаться от прав на Имолу и Форли, Катерину перевели не в столь приятное помещение — темницу замка Святого Ангела.) На следующий день Чезаре поставил аллегорическое шествие, посвященное триумфам Цезаря, и папа пришел в восторг и настоял, чтобы процессия дважды прошла под его окнами. 29 марта он вручил Чезаре золотую розу, знак высшего отличия, даруемый Церковью ее защитникам, и сделал его гонфалоньером и капитаном Церкви. Внимательные послы расценили эту номинацию как полный переход Церкви под начало Борджиа. В руках отца были духовные и светские полномочия папства, а сын управлял папскими войсками. Борджиа забирали власть в Романье, и будущее представлялось потенциально опасным.

5 февраля 1500 года в Милан вернулся Лодовико, и французы потерпели поражение в Ломбардии. Без помощи французов Чезаре пока не мог завоевать Романью, и Борджиа взяли паузу. Однако в апреле в Новаре французы разгромили Моро, взяли его в плен и заточили в замок Лохес в Турине, где он через восемь лет скончался. Печальный конец для некогда великолепного миланского герцога, погубившего как самого себя, так и свою страну. Леонардо да Винчи написал в записной книжке эпитафию по случаю смерти бывшего своего патрона: «Герцог потерял состояние, государство и свободу, не завершив ни одного из своих начинаний». Новость эту встретили криками «Урсо [Орсини]» и «Франция», сторонники Орсини зажгли костры возле дворца Орсини Монтеджордано и на площади у пантеона. Асканио тоже был схвачен и препровожден в тюрьму Бурже. Папа вручил 100 дукатов гонцу, принесшему весть о поражении Лодовико. Такую же сумму он выложил за Асканио, бывшего своего союзника. По свидетельству Бурхарда:

Папа получал от него [Асканио] жалкие письма, в которых он перечисляет, как за три дня потерял брата, страну, честь, имущество и свободу. Он умолял Его Святейшество, чтобы тот каким-нибудь удобным ему способом освободил его. В конце письма поставил подпись: «несчастный и отчаявшийся Асканио». На коллегии кардиналы обсудили этот вопрос, и папа своего мнения не выразил, соглашаясь на словах с тем человеком, с которым он в этот момент разговаривал. Сочувствия он, однако, не выказывает…

Уж какое там сочувствие, Александр немедленно воспользовался несчастьем Асканио, присвоив его художественную коллекцию и передав его полномочия новым союзникам, в частности Джулиано делла Ровере.

Убрав Сфорца с дороги, Борджиа возложили надежды на Францию и Людовика XII, которые, отвоевав миланское герцогство, смотрели в сторону Неаполитанского королевства. В этом случае представители Арагона, включая Альфонсо Бисельи, будут устранены, как и Сфорца. Решение, принятое Александром в начале апреля, показало, откуда дует ветер: он не поддержал родственницу Альфонсо, Беатриче Арагонскую, королеву Венгрии, дочь короля Ферранте, чей муж, Владислав Ягайло, отказался от нее, и она попросила признать этот акт недействительным. Интересно проследить расстановку сил в разрешении этого вопроса: император, короли Испании и Неаполя и Милана высказались в ее пользу; французы и Венеция заняли противоположную позицию. Альфонсо Бисельи горько жаловался на решение папы. Антонио Малегонелле доложил синьории Флоренции: «Мне представляется очень важным решение, принятое в отношении королевы Венгрии еще и потому, что, находясь в зале Папагалло, я стал свидетелем того, как герцог Бисельи в разговоре с послом Неаполя выражал по этому поводу негодование, не заметив, что я услышал его слова…»

Сестра Альфонсо, Санча, не стала скрывать свои чувства, когда бургундец и француз рассорились из-за знамени и бургундец вызвал француза на дуэль. Когда Чезаре услышал об этом, он предложил бургундцу 20 дукатов, платье из парчи и новое знамя при условии, что он откажется от дуэли. Предложение было отвергнуто, 9 апреля дуэль состоялась, и бургундец победил. В знак неповиновения Чезаре Санча одела двенадцать своих оруженосцев в ливрею с крестом Святого Андрея в честь бургундца. «Говорили, — писал Бурхард, — что он [Чезаре] скорее потеряет 20 тысяч дукатов, чем увидит побитых французов». Роман Чезаре с Санчей давно закончился: в то лето он вступил в связь с красивой, богатой и умной куртизанкой, флорентинкой Фьямметтои де Мишли. У Фьямметты в Риме было три дома, включая один возле пьяцца Навона, названный в ее честь, а также вилла за городом. Ее можно назвать типичной представительницей высшего класса куртизанок, любивших продемонстрировать свои интеллектуальные способности. Фьямметта говорила на латыни, декламировала наизусть Овидия и Петрарку, замечательно пела, аккомпанируя себе на лире. О ее взаимоотношениях с Чезаре всем было известно, и даже ее завещание, сохранившееся в городских архивах, озаглавлено «Завещание Фьямметты иль Валентино». Лукреция, однако, приняла сторону сестры любимого мужа. Она не готова была отказываться от своей привязанности и следовать за отцом и старшим братом. Зная, что отец по-прежнему ее любит, она была уверена в том, что сможет защитить Альфонсо.

В конце июня 1500 года Борджиа пережили драматические события: папа чудом избежал смерти, когда на Ватикан налетела страшная гроза, вызвавшая обрушение крыши тронного зала, где в то время находился понтифик.

Сиенский банкир Лоренцо Чиги, с которым он в то время разговаривал, погиб на месте. Кардинал Капуи и тайный папский камерарий Гаспар Пото спаслись тем, что укрылись в оконных нишах. Александра уберег балдахин, висевший над папским троном, однако понтифик получил удар по голове и потерял сознание. В апартаментах этажом ниже Чезаре покинул комнату незадолго до обрушения, а вот три человека, оставшиеся в помещении, погибли. Разнесся слух, что папа умер, и вооруженные люди сбежались в Ватикан, но, несмотря на то, что Александр потерял тринадцать унций крови, он быстро поправился. Санудо, первый посторонний человек, посетивший папу после трагедии, обнаружил его в окружении семьи — Лукреции, Санчи, Чезаре и Жофре. Если там и был Альфонсо Бисельи, хронист его не упомянул. Однако он заметил возле кровати семидесятилетнего понтифика одну из фрейлин Лукреции, фаворитку папы. Молодые Борджиа осознали в этот раз, насколько их судьба зависела от жизни отца. Несмотря на необычайную энергию, Александр был подвержен обморокам и лихорадкам, должно быть, он страдал от высокого кровяного давления. Плохо только, что эта его слабость стала общеизвестна.

Через две недели, в среду 15 июля, на Альфонсо Бисельи напали «неизвестные люди» прямо на ступенях базилики Святого Петра. Франческо Капелло сообщил во Флоренцию на следующий день:

Вчера в три часа ночи [он] покинул дворец и в сопровождении всего лишь двоих слуг пошел домой. Дом его находится на площади возле базилики Святого Петра. На ступенях базилики Святого Петра, под балконом, его неожиданно атаковали четверо до зубов вооруженных мужчин и нанесли ему три удара: один — по голове (рана очень глубокая), другой — по плечу. Любой из этих ударов мог оказаться смертельным. Еще одно ранение в руку опасности не представляет. Лекарь счел раны очень серьезными и призвал положиться на волю Божью. Вечером консилиум осмотрел раненого и подтвердил, что положение тяжелое. О том, кто мог его ранить, никто не говорит. В Риме шушукаются, что сделано это кем-то из своих, слишком уж много во дворце ненависти, и старой, и новой, много зависти и ревности по политическим и иным причинам. Как всегда, обстоятельства таких происшествий пытаются скрывать. Рассказывают, что раненого герцога унесли назад, во дворец, что папа встал с постели и пошел проведать его, а мадонну Лукрецию долго не могли привести в сознание.

По свидетельству Бурхарда, нападавшие сбежали по ступеням базилики Святого Петра, где их уже ожидали сорок всадников. Все вместе выехали через ворота Порта Пертуза. Катанео написала Изабелле д'Эсте, что нападавшие тащили некоторое время Альфонсо с собой, возможно, для того чтобы сбросить его в реку, однако их спугнула охрана. Папа, по его словам, был расстроен, а раненого зятя подняли наверх на тридцать ступеней в комнаты, этажом выше его апартаментов. Через три дня сообщили, что Лукреция слегла с лихорадкой, вызванной нервным срывом.

И снова, как и в случае с убийством герцога Гандийского, нападение на Бисельи, «племянника покойного короля и сына здравствующего короля и, кроме того, зятя папы», приписали кому-то очень могущественному, «кому-то с большей, чему него, властью». Санудо заявил: «Неизвестно, кто ранил герцога, но говорят, что это тот, кто убил и сбросил в Тибр герцога Гандийского…» Город охватил страх: Чезаре издал указ, запрещавший носить оружие в Борго, на территории между замком Святого Ангела и собором Святого Петра. Подозрения усиливались, но люди не смели называть имена. Бывший учитель Альфонсо, Рафаэль Брандолини Липли, получавший гонорар в папском дворе, написал в Феррару на следующий день после нападения: «Чьей была рука, направлявшая убийц, все еще неизвестно. Я, во всяком случае, не стану повторять имена, которые называют, потому что нельзя такие опасные сведения вверять бумаге».

Одно имя, однако, в ближайшие двадцать четыре часа после покушения на Бисельи было произнесено. И имя это было — Чезаре. 16 июля Винченцо Кальмета, поэт и папский секретарь, написал своей бывшей патронессе, герцогине Урбино, подробный отчет о событии, заканчивавшийся словами: «Кто мог приказать такое? Все думают, что это — герцог Валентинуа». «Раны Альфонсо не смертельны, — заметил он многозначительно, — если не произойдет нового несчастного случая». Другие увидели в этом событии руку Орсини, так как Альфонсо был заодно с настроенной пронеаполитански семьей Колонна. Хотя Орсини являлись наиболее заинтересованной стороной и могли организовать покушение, вполне вероятно, что Чезаре знал об этом их намерении. Более того, у него имелись собственные причины, ради которых он хотел убрать с дороги шурина, и уж скорее у него, чем у Орсини, была точная информация о передвижениях Альфонсо. Говорят, он сказал: «Герцога ранил не я, но если бы это был я, то он того заслуживал». Единственное, что позволяет снять вину лично с Валентинуа в этом эпизоде, это то, что у него был верный слуга, который всегда успешно исполнял приказы хозяина, и дальнейшие события вскоре это доказали.

Лукреция и, вероятно, Александр проявили огромную осторожность. Только врачу, посланному королем Неаполя, разрешено было навещать больного. Лукреция готовила мужу пищу своими руками, опасаясь яда. 18 августа, через месяц после нападения, Альфонсо уже оправился и сидел в постели в своей комнате в Башне Борджиа. смеясь и болтая с женой, сестрой, дядей и послом, когда произошло внезапное нападение. Вот свидетельство Брандолини:

…В комнату ворвался Микелотто [Мигель Корелла], самый мрачный министр Чезаре Валентинуа. Он схватил дядю Альфонсо и королевского посла [Неаполя] и. связав им руки за спиной, передал их вооруженным людям, стоявшим за дверью, приказав отправить их в тюрьму. Лукреция, жена Альфонсо, и Санча, его сестра, ошеломленные неожиданностью и жесткостью нападения, закричали на Микелотто, возмущаясь тем, как он смеет так вести себя в их присутствии. Тот извинился и заявил, что выполняет приказание, что в обязанности его входит исполнение приказов начальства, а дамы, если пожелают, могут пойти к папе, им легче будет добиться освобождения арестованных. Разгневанные и обуреваемые состраданием… обе женщины отправились к папе и настояли на том, чтобы он выпустил пленников. Тем временем Микелотто, этот самый подлый из преступников и самый преступный из негодяев, задушил Альфонсо, упрекавшего его за арест невиновных людей. Вернувшиеся от папы женщины обнаружили возле дверей вооруженных людей. Они не позволили им войти и объявили, что Альфонсо умер… Женщины, придя в ужас, обезумев от страха и горя, огласили дворец громкими воплями и стенаниями, одна призывала своего мужа, другая — брата, и слезы их лились без конца.

На этот раз уже никто не сомневался, кем было отдано приказание: Микелотто, внебрачный сын графа Корелла и наперсник Чезаре, был известен как «палач» Чезаре. Еще при первом нападении Франческо Капелло подозревал его: «Сделано это кем-то из своих, слишком уж много во дворце ненависти, и старой, и новой, много зависти и ревности по политическим и иным причинам…». Междоусобная борьба между сторонниками Франции и приверженцами Арагонской династии уже велась некоторое время в Ватикане, целью было — переманить папу на свою сторону.

Можно не сомневаться, что в то время как Чезаре был во Франции, арагонская партия, сплотившаяся вокруг Альфонсо и Санчи, попыталась вернуть Александра к его прежним союзникам, к Испании. А обещания Людовика отвернули Чезаре от Арагонского двора. Когда после продолжительного отсутствия Чезаре вернулся в Рим, он быстро почуял в семейном кругу подводное течение, противоречившее его интересам. Санча и Жофре, Альфонсо и Лукреция очень сблизились друг с другом, с тех пор как Альфонсо прошлой осенью воссоединился с семьей в Сполето, а Санче зимой позволено было вернуться в Рим. Эта дружная компания питала симпатию к Арагонской династии. Жофре во всем слушался волевую жену, а Лукреция, так горько плакавшая, когда Альфонсо уехал из Рима, до сих пор любила мужа.

Такой самолюбивый и амбициозный человек, как Чезаре, не мог допустить оппозиции в собственной семье, тем более что противостояние угрожало его собственным интересам, и не только политическим, связанным с французским альянсом, под удар ставилось его личное положение в Ватикане. Рушилась тесная связь с самыми близкими — отцом и сестрой. Начало карьеры зависело от отца как источника власти, Чезаре требовалось, чтобы Александр шел по пути, отвечавшему его интересам. Никому не дозволялось встать между ними. Сильная привязанность Чезаре к Лукреции всем была хорошо известна, однако ее проарагонские симпатии могли повлиять на отца, не чаявшего души в дочери. Ревность к Альфонсо, которого Лукреция горячо любила, могла возбудить в нем ненависть к шурину. Чезаре смотрел на Альфонсо как на угрозу своим интересам, а потому герцога Бисельи следовало уничтожить. Сначала он хотел сделать это руками Орсини, однако не сладилось, и Чезаре выжидал, думая, что Альфонсо умрет от ран. Убедившись, однако, что он выздоравливает, Чезаре предпринял грубый и недвусмысленный шаг, чтобы покончить с Альфонсо.

В оправдание такого жестокого убийства он заявил, что Альфонсо, мол, пытался застрелить его из лука, когда он прогуливался по саду. Необходимо было убедить в этом Александра — тот поначалу очень расстроился, надо было доказать, что зять заслуживал смерти. Похоже, Александр, в отличие от всех остальных, такому объяснению поверил. Брандолини выносит вердикт убийству Бисельи: произошло оно, — пишет он, по причине «невероятного властолюбия Чезаре Валентинуа Борджиа».

Лукрецию, однако, такое объяснение не устроило. Она горевала по Альфонсо и негодовала против действий отца и брата. Такое открытое проявление горя беспокоило и раздражало Александра, и в начале сентября Лукрецию спровадили в Непи: пусть плачет там, где ее никто не видит. 4 сентября Катанео сообщил в Мантую, что папа «отослал дочь и невестку и всех остальных, кроме Валентинуа, потому что все они его раздражают». Чезаре, с показной заботой о личной безопасности, посетил Лукрецию, после того как несчастного Альфонсо торопливо и без лишней помпы похоронили. По свидетельству Катанео, «Валентинуа ходит повсюду с большой и хорошо вооруженной охраной. На следующий день после похорон дона Альфонсо Валентинуа отправился с визитом к донне Лукреции. Ее дом находится рядом с жилищем Валентинуа, который вошел в ее дворец в окружении ста охранников, вооруженных алебардами, и в полном боевом облачении. Похоже, он опасается семейства Колонны и короля Неаполя. Видно, что дружбе меж ними пришел конец». Простила ли Лукреция брату убийство мужа, неизвестно. Должно быть, чувство пылкой любви к сестре вынудило Чезаре явиться к ней столь скоро. Возможно, он попытался оправдаться и сообщил, что Альфонсо замышлял убить его. Вероятно, рассказал и о будущей своей военной кампании, в которой он надеялся уничтожить ее первого мужа, Джованни Сфорца Пезаро. Возможно, даже поведал о планах, которые вынашивали они с отцом относительно ее дальнейшей судьбы. В день, когда Лукреция уехала в Непи, говорят, понтифик обдумывал ее третье замужество, собирал деньги для приданого у людей, которым обещал кардинальские должности.

Намеренное и жестокое убийство Бисельи произвело сильное впечатление. На Борджиа, и в особенности на Чезаре, смотрели теперь со страхом. Флорентиец Франческо Капелло направил своим правителям шифрованное письмо, в котором сообщил о смерти Бисельи: «Я прошу Ваши Сиятельства принять то, что я пишу, на заметку и не показывать никому, ибо они (Борджиа] — такие люди, за которыми нужен глаз да глаз. Ведь они совершили тысячу преступлений, и у них повсюду шпионы». В ту осень венецианский посол Поло Капелло написал длинный отчет касательно Борджиа. «Папе, — сообщал он — семьдесят лет, но с каждым днем он будто становится все моложе. Тревоги длятся у него не дольше дня: он любит жизнь, по натуре жизнерадостен и делает все, что захочет». Власть понтифика Александра VI была в Риме абсолютной: «Кардиналы без папы ничегошеньки не могут»: только Джулиано отмечен был как опасный человек. Жизнестойкость Александра поистине достойна изумления: ни его чудесное избавление от неминуемой смерти под завалами, ни убийство зятя, ни даже горе дочери ничуть на нем не отразились. В августе к нему вернулась овдовевшая Джулия Фарнезе, муж которой погиб под обрушившейся крышей дворца во время бури. Зато Чезаре в описании Капелло выглядит куда более зловеще: «Папа любит и боится своего сына. Ему сейчас двадцать семь, физически он прекрасен, высок и хорошо сложен… щедр, даже расточителен, и папе это не нравится». Уже в июле проницательный Катанео распознал амбициозные замыслы Борджиа в отношении Чезаре. «Папа намерен сделать его великим человеком, королем Италии, если получится, — написал он, — и с моей стороны это не пустые фантазии из разряда “бумага все стерпит”, но чтобы не подумали, что с головой у меня не все в порядке, более ничего не скажу..» Капелло придерживался того же мнения: «Он будет, если останется жив, правителем Италии». Признавая талант и физическую красоту Чезаре, Капелло высказался о нем как о жестоком убийце, под прикрытием мантии понтифика безнаказанно всадившем меч в Перотто, кровь которого запятнала и Александра. Герцог Валентинуа также приказал убить своего брата, герцога Гандииского, да и вообще: «Каждую ночь в Риме убивают людей, по четыре-пять человек, епископов, прелатов и прочих…»

Тут же Капелло обвиняет Чезаре в инцесте с Лукрецией: «И говорят, что этот герцог (спит coj своей сестрой». За исключением инцеста, Лукреция ни в чем предосудительном не замечена. Эта бывшая папская фаворитка «мудра и добра, но папа уже любит ее не так сильно, поскольку отправил в Непи. Впрочем, подарил ей Сермонету, которая стоит 80 тысяч дукатов, правда, герцог тотчас забрал у нее город, молвив при этом: “Она женщина и не сможет управлять им”». Был инцест или нет, но факт тот, что Чезаре и Лукреция до конца своих дней любили друг друга более, чем кого-либо еще. Лукреция была единственным исключением для Чезаре, презиравшего женщин. Епископу Флоренции Содерини. который обвинил его в изнасиловании смелой, жестокой, сексуально ненасытной и замечательной во всех отношениях женщины, Катерины Сфорца, Чезаре заявил, что «женщин вообще в расчет не принимает».

Убийство Бисельи поселило страх в сердцах итальянских аристократических семейств. Безжалостность Чезаре и его сила заставили задуматься, кто станет следующей его жертвой. Семья Гонзага делала безуспешные попытки найти защиту у императора Максимилиана. Они невольно сравнивали себя и знакомых аристократов с обреченными людьми, беспомощно наблюдающими, как их друзей вешают одного за другим. Ранее, чтобы обезопасить себя от атаки Чезаре, Гонзага начали переговоры, пытаясь устроить брак Чезаре с Шарлоттой д'Альбре. дочерью короля Наваррского. 29 июля после нападения на Бисельи Изабелла д'Эсте написала письмо мужу, Франческо Гонза-га. Из этого письма ясно, с какой нервозностью обратились они к Чезаре: она не знала, поступили ли они разумно, отправив посланника к Валентинуа, с тем чтобы тот обсудил с ним приданое невесты, «потому что он [Чезаре] мало меня уважает, и даже меньше, чем Вас, Ваше Сиятельство. Решено было воспользоваться услугами замечательной госпожи Лукреции, как советовал нам герцог Урбинский…» Получается, только Лукреция имела влияние на Чезаре.

2 октября Чезаре в сопровождении телохранителей и свиты, составленной, как обычно, из поэтов, певцов и музыкантов, выехал из Рима и направился в северном направлении по дороге Виа Фламиния. Так он начинал свою вторую военную кампанию. Впереди него шла армия — примерно 10 тысяч человек, 200 лошадей и 6 тысяч гвардейцев — испанцев, итальянцев, гасконцев и швейцарцев, артиллерия под командованием кондотьера и правителя Читта ди Кастелло Вителлоццо Вителли. Капитанами его были испанские профессионалы — Мигель да Корелла «Микелотто», Хуан де Кардона, Уго де Монкада. Его итальянские кондотьеры, Паоло и Карло Орсини, Джанпаоло Бальони и Эрколе Бентивольо, поджидали армию в районе Умбрии и Романьи. По пути на север он сделал остановку — посетил Лукрецию в замке Непи.

5. ПОВОРОТНЫЙ ПУНКТ

За два месяца ссылки (октябрь и ноябрь 1500 года) в Непи Лукреция написала много писем Винченцо Джордано, доверенному человеку, исполнявшему, по всей видимости, обязанности дворецкого. Некоторые ее письма пронизывает грусть, другие кажутся загадочными. Первое послание, датированное 15 сентября, подписано собственноручно — «самая несчастная принцесса Салерно». Титула своего, для большей выразительности, она не указала. Написано письмо вскоре после прибытия в Непи. Судя по содержанию, она уехала из дома в спешке и многих нужных ей вещей не захватила. Удивляться нечему: она была в безутешном горе после неожиданной смерти Альфонсо и не запаслась черной одеждой и траурным убранством дома. Особо отмечено «покрывало на кровать — из черного шелка, отороченное черным бархатом». Лукреция вложила в письмо список и других вещей, туда же входил щелок для стирки, который требовался как можно скорее, так как запасы его истощились. В другом письме она настаивала, чтобы Джордано немедленно прислал черную одежду, которую она заказывала для служанки, чтобы и она соблюдала траур. Еще в одном письме она просит Джордано договориться с кардиналом Козенцы о проведении панихид о душе Альфонсо Бисельи. За эту услугу Лукреция заплатила 500 дукатов.

В конце октября, через шесть недель после отъезда из Рима, к Лукреции постепенно стало возвращаться присущее ей жизнелюбие. Письма ее к Джордано стали сугубо практическими. В них видна властная и домовитая хозяйка. 28 октября она приказала выслать одежду для сына Родриго, ребенку скоро должен был исполниться год. В список включены маленькие туники [tunicelle), она вложила фасоны этой одежды и приказала Джордано, чтобы он как можно скорее отдал все Лоренцо, ее груму, подателю письма. Кроме того она послала Джордано подробное описание изысканного надкроватного балдахина из черной тафты. Упрекала слугу за то, что прислал ей некоторые предметы туалета раньше, чем она дала ему точные мерки: придется теперь ее выпускать. «Мы удивляемся тому, что вещи эти столь дороги. Прежде чем делать покупки, подсчитай, во что все обойдется, и сообщи нам… Старайся делать все как следует, чтобы мы имели о тебе хорошее мнение…» Затем Лукреция подробнейшим образом написала, как надо шить ту или иную одежду и покрывала. Швы должны быть закрыты полосой черного шелка, шляпы необходимо украсить черной шелковой бахромой.

Интересно, что примерно в это время письма ее приобретают секретный характер, в них есть намеки на интриги в Ватикане. В письмо, цитата из которого приводилась выше, она вложила шифрованное послание для Катерины Гонзага, той самой соблазнительницы, о которой летом 1494 года Лукреция писала из Пезаро. Теперь Катерина стала союзницей и, возможно, даже «фавориткой» папы. Лукреция просила, чтобы она ответила ей письменно, «потому что это очень важно». Винченцо не должен удивляться тому, что письмо Катерине зашифровано, «сделано это во избежание скандала». Вместе с письмом Лукреция послала шапочку (capi). завернутую в бумагу. По неизвестной причине такие шапочки должны были «скрытно» передаваться Катерине или некоей Стефании. Второе послание еще более загадочно: «Письмо, о котором я тебе говорила, отдай ей тайком, потому что касается оно тем, о которых нельзя говорить открыто. И касательно письма, которое отдашь ей, не говори ничего troccio [Франческо Троке, конфиденциальный корреспондент, много работавший на папу и Чезаре, впоследствии убит по приказу Чезаре], тому есть причина. Отошли побыстрее этого гонца».

Катерина Гонзага действовала как доверенное лицо Лукреции в Риме. То ли она жила в Ватикане, то ли часто посещала его, поведение ее тоже представляет загадку. Она жаловалась Винченцо Джордано на трудности осуществления связи с Лукрецией. И так сильно беспокоилась из-за ее писем и из-за своих посылок Лукреции, что даже страдала от четырехдневной лихорадки. Она просила Джордано подойти во двор, к тому месту, где находилась канцелярия. Если он получил письма и посылки, он должен был кивнуть головой, если нет — почта до него не дошла.

Это будет завтра, в понедельник, в десятом часу, потому что в это время мы будем у окна, а ты, умоляю, будь там, не заставляй меня страдать… если получишь все семь, уведоми меня… у меня для госпожи есть очень важное письмо. Я не послала ей его, не будучи уверена, что другие письма получены. Как я тебе уже объяснила: если ты не получил прежних писем, надо будет поразмыслить, что делать с тем, о котором я тебе сказала.

Я напишу, что тебе следует сделать, чтобы я точно знала, все ли ты получил. Напишу на листке бумаги, вложу письмо в пакет, так что никто его не найдет.

Вскоре она упрекает в письме:

Винченцо, я тебе просто удивляюсь. Я так и не поняла, получил ты письма или нет, и что ты в конце концов сделал с ними… Дай мне знать как можно скорее… получил ли ты два письма для мессера де Веноза [епископ Венозы, врач папы] и Корберана [надежный человек Борджиа] и еще одно для нашей госпожи [Лукреции]. Может статься, очень скоро я покину Рим, потому что находиться здесь мне очень опасно…

Чего опасалась Катерина Гонзага, которая, похоже, была довольно истеричной и глупой женщиной, письма не открывают. Вскоре она исчезла из жизни Лукреции, и история о ней умалчивает. Лукреция явно настраивалась на возвращение в Рим, причем на собственных условиях, однако по-прежнему желала до времени сохранить все в секрете. Она выразила удовольствие от хода переговоров Джордано с «нашим господином» [предположительно папой) и просила устно сообщать ей все подробности, которые нельзя доверить бумаге. Вместе с этим письмом она послала через Лоренцо письмо для Катерины и просила передать его ей как можно скорее. «Он также везет чрезвычайно важное письмо для кардинала Капуи [Хуана Лопеса]. Оно касается дела, о котором Вам известно. Постарайтесь выбрать способ и час, когда рядом с ним не будет папы, и отдайте ему письмо либо попросите Лоренцо, чтобы он передал его как можно скорее. Самое главное, сделайте так, чтобы в этот же вечер он поговорил о нем с папой, потому что дело не терпит отлагательства». Она послала письмо кардиналу Козенце относительно Спаннокки [сиенские банкиры Борджиа], и Джордано должен сам поговорить с кардиналом о «делах первой необходимости» (предположительно об оплате заказанных товаров, которые она получила).

Среди последних ее писем встречается еще одно загадочное послание Джордано касательно ее возвращения в Рим. Она разочарована тем, что не получает вестей от «Фарины» (биограф Лукреции, Фердинанд Грегоровиус, высказывает догадку, что здесь имеется в виду кардинал Фарнезе). Упоминает она и «Рекса» (опять же, Грегоровиус полагает, что это Александр).

Насколько грустным было мое последнее письмо к тебе, настолько радостнее пишется мне сегодня, потому что в эту минуту приехал Робле, живой и невредимый. Просто чудо какое-то. Верно то, что привез он с собой приказ, запрещающий мне ехать в Рим. Но я это дело поправила тем, что послала сегодня утром господина Луиса (?] Касаливио. Тебе, полагаю, это уже известно. Итак, как мне кажется, все идет хорошо, и у нас есть причина благодарить Господа и пресвятую Богородицу. Думаю, очень скоро отслужу благодарственную мессу. Мне так приятно писать тебе все это. Тем самым утешу тебя и отчасти развею твои страхи.

Проследи, пожалуйста, чтобы немедленно принялись за работу, которую ты приказал сделать. Все должно быть готово в обещанное время, тем более что он вернется не так скоро. Я хочу, чтобы все было готово к Рождеству.

В конверт я вложила письмо, которое Робле привез для Рекса. Быстро отдай ему и доложи от моего имени, что я благодарна ему за то, что он прислал Робле. Скажи, что я в ужасном настроении и очень беспокоюсь по поводу своего возвращения в Рим. Не знаю даже, как описать эти чувства, скажу лишь, что постоянно рыдаю. Все эти дни из-за того, что Фарина не отвечает на мои письма, я не могу ни есть, ни спать… слезы не просыхают. Фарина мог бы все исправить, однако не сделал этого. Ну да ладно. Бог ему судья. Если смогу, прежде чем уехать, вышлю вперед Робле… Да, постарайся ни под каким предлогом не показывать это письмо Рексу…

Лукреция, должно быть, придавала своим таинственным письмам из Непи такое большое значение, что по возвращении в Рим постаралась вернуть их и впоследствии держала их при себе вместе с остальными важными документами, даже когда, выехав из Рима, направилась к третьему мужу. Они были обнаружены среди ее бумаг в Модене, в архивах Эсте, и хотя Грегоровиус на них ссылался (он, однако, не упомянул ни Катерину Пжзага, ни Франческо Троке), известный современный биограф Лукреции, Мария Беллончи. о них ничего не пишет. Месяцы, которые Лукреция провела в Непи после убийства Альфонсо Бисельи. стали поворотным пунктом в ее жизни. В какую бы интригу ни была она вовлечена в то время, важно, что она не хотела, чтобы Франческо Троке знал о ее письмах, а из этого можно сделать вывод, что она держала в неведении также и отца, и брата. Похоже, что в эти месяцы уединения она решила сама управлять своей жизнью, захотела выйти из тени отца и брата. Она писала о «плохом настроении и беспокойстве», связанными с возвращением в Рим, где родные опять могли использовать ее в своих планах.

Прежде чем Лукреция вернулась в Рим, возможно, это было в конце ноября или в начале декабря 1500 года, вездесущий Мантуан Джанлюсидо Катанео услышал разговоры не просто о третьем браке, но о поистине блестящем браке — с Альфонсо д'Эсте, сыном и наследником герцога Феррары. Эрколе. В этот раз Борджиа замахнулись на великую цель. Эсте были одной из самых старых и знатных семей Италии, род происходил из Ломбардии и в течение девяти столетий управлял различными территориями, получив имя от города Эсте, что близ Падуи, где правили в XI веке. Стольным градом Эсте стала Феррара, этим городом в качестве папских викариев они управляли с 1242 года, со временем к их владениям прибавились Модена. В период наивысшего расцвета владения семьи пополнились графством Ровиго, заключенным между реками По и Адидже. Земли Эсте протянулись через всю северную Италию — от Адриатики до Апеннин. В 1452 году Борсо д'Эсте получил от императора Фредерика III титул герцога Модены и Реджо, а в 1471 году от папы Павла III — титул герцога Феррары. В XV веке двор Эсте в Ферраре был одним из самых роскошных и блистательных в культурном отношении в ренессансной Италии. В отличие от большинства современных им правителей, они пользовались репутацией господ великодушных, любимых народом и пользующихся авторитетом у местных аристократов. Эсте заключали отличные династические браки: матерью Алыронсо д'Эсте была Элеонора Арагонская, дочь неаполитанского короля Ферранте, покойная ныне жена герцога Эрколе. Сестра Алыронсо, Изабелла, вышла замуж за Франческо Гонзага, маркиза Мантуи, а ушедшая из жизни в 1497 году сестра Беатриче была замужем за миланским герцогом ЛоДовико Сфорца. Гербы Эсте отражают их королевские и императорские связи: к первоначальному белому орлу Эсте добавили французскую королевскую лилию, пожалованную Карлом VII, и черного двуглавого императорского орла, дарованного императором Фредериком III. Рядом со всем этим великолепием пасущийся вол Борджиа выглядел убого. Но в этом, как и в предыдущих браках Лукреции, мощь ее отца и брата сокрушила установившееся международное равновесие. И снова предназначение брака Лукреции состояло в том, чтобы помочь карьере Чезаре.

Из таинственной переписки Лукреции с Римом можно вывести, что в начале октября, заехав к сестре по пути в Романью, Чезаре обсуждал с нею возможность брака с Альфонсо д'Эсте. К середине октября он с легкостью изгнал из Пезаро бывшего ее мужа, Джованни Сфорца, а из Рими-ни — Пандольфо Малатеста. Чезаре был уже правителем Имолы и Форли в Романье, а поражение Фаэнцы являлось делом времени. На горизонте замаячила Болонья. Чезаре намерен был присоединить Феррару к своему королевству. Она находилась на северной границе Папского государства, а потому могла служить буфером, отделяющим его территории от мощной, агрессивной Венеции. Пока Эрколе д'Эсте в поисках защиты оглядывался на Францию, политический маятник снова качнулся в сторону Борджиа. 11 ноября был подписан секретный договор между Людовиком XII и Фердинандом Арагонским, согласно которому они поделили Неаполитанское королевство. Людовик XII должен был стать королем Неаполя, Терра-ди-Лаворо и Абруцци. Фердинанду вместе с титулом «великий герцог» достались Апулия и Калабрия. Оба короля должны были получить эти земли в феодальное владение от Церкви, и, следовательно, папа выступал в роли ключевого игрока. В сложившейся обстановке королю Франции важнее было угодить папе, а не герцогу Феррары.

Лукреция, можно не сомневаться, хотела этого брака так же страстно, как и ее отец и брат. Стать герцогиней столь славного государства, как Феррара, означало достичь самого высокого положения, о котором она могла только мечтать. Разве можно это сравнить с положением какой-то графини Пезаро или герцогини крошечной Би-сельи! Подобно Александру и Чезаре, Лукреция была амбициозной, умной и прагматичной. Рим ее подавлял, а тамошние места постоянно напоминали о событиях, о которых хотелось забыть. Появился шанс утвердить себя в жизни, перестать быть пешкой в игре Александра и Чезаре. Как и Чезаре. она знала: ее шансы заключить этот брак зависят от жизни отца и поворотов международной политики.

Пока Лукреция все еще была в Непи. папа предложил Эрколе д'Эсте подумать над браком Лукреции и Альфонсо. Эрколе оторопел, и было от чего: Борджиа, выскочки-иностранцы, вздумали навязывать его блестящему семейству внебрачную дочь папы, и при том, что репутация Лукреции самого дурного свойства! В марте 1498 года феррарский посол принес Эрколе весть о рождении внебрачного ребенка Лукреции, а герцогу хорошо были известны обстоятельства развода Лукреции с Джованни Сфорца и, разумеется, убийства Альфонсо Бисельи. У двадцатилетней женщины имелось шокирующее прошлое. Эрколе, как умел, уворачивался от объятий Борджиа.

Находясь, по всей видимости, в неведении относительно секретного договора между Фердинандом Арагонским и Людовиком XII, напуганный Эрколе старался устроить брак Альфонсо с француженкой. В декабре его посол во Франции, пожилой Бартоломео де Каваллери, старческими каракулями писал о разговоре с королем, выразившим желание пригласить дона Альфонса ко двору, где он подыщет для него подходящую невесту. Каваллери сообщил Эрколе, что для Альфонсо имеются две хорошие партии: дочь недавно усопшего графа Фуа, которая вышла впоследствии замуж за Фердинанда Арагонского, и Маргарита Ангулемская, сестра наследника французского престола, будущего Франциска I. В феврале 1501 года Александр сделал еще одну попытку пристроить Лукрецию. Эрколе, не желая обидеть папу, ответил, что сам он в этом деле не волен, все зависит от короля Франции. Эрколе начал давить на Каваллери, чтобы тот подтвердил правдивость его высказывания: «…так как мы не хотим, чтобы Его Величество уступил желанию папы, сделаем вид, что он уже решил в пользу другого брака». Он просил, чтобы Каваллери постарался убедить короля и не требовать у него, чтобы он отдал своего сына Лукреции: «Скажите ясно Его Величеству [королю Франции Людовику XII], что мы ни за что не согласимся выдать мадонну Лукрецию за дона Альфонсо [д'Эсте], да и дон Альфонсо на это никогда не пойдет».

Через десять дней он повторил Каваллери свои слова, сказав, что папа послал к нему епископа Эльны, своего племянника и папского уполномоченного из лагеря Чезаре для переговоров о браке. Французский король, убеждал он, не станет в этом вопросе угождать понтифику, потому что папа нуждается в нем более, чем Людовик в папе («разве король не дает войска и деньги Чезаре?»). Он понуждал Каваллери сделать все возможное, чтобы король «освободил нас от этой беды и угрозы».

И в самом деле, этого брака Людовик желал не больше Эрколе. В умении хитрить и изворачиваться король был искусен не менее Александра. В укреплении позиции Борджиа выгод для себя он не видел: ведь тогда в переговорах семья получит преимущество. В марте он сказал Каваллери, что Эрколе было бы неразумно соглашаться на брачный договор: папа того и гляди скоро умрет. И тут же пообещал отдать за Альфонсо любую невесту на выбор. Весь апрель и в начале мая король подогревал надежды Эрколе на выгодный французский брак, а Борджиа тем временем усиливали давление на несчастного герцога Феррары. По приказу Александра кардинал Модены Джованни Феррари писал Эрколе письма, в которых обращал его внимание на преимущества брака с дочерью Борджиа: в этом случае в Романье он обретает защиту и дружбу герцога Валентинуа, не говоря уж о дружеском расположении самого папы! Александр отправил также своего самого верного агента Франческо Троке ко двору французского короля просить Людовика оказать давление на Эрколе, чтобы тот согласился на брак сына с Лукрецией. В результате де Роган, получивший благодаря Чезаре кардинальскую шапку, посоветовал Каваллери написать своему хозяину с рекомендацией обдумать предложение Борджиа. Чезаре, со своей стороны, оказывал давление и на герцога, и на короля, направлял послов, высказывавшихся в пользу Лукреции.

Эрколе, все еще надеявшийся на то, что если у него не вышло с первой невестой, мадемуазель де Фуа (ее просватали за короля Венгрии), то есть еще в запасе Маргарита Ангулемская. Письмо Каваллери от 26 мая, дошедшее до него лишь 9 июня, ошеломило герцога. Новость о том, что король поддерживает теперь сторону папы, вызвала в нем гнев, и он ударился в панику. Чувства эти он излил на трех страницах письма своему посланнику, где повторил все предыдущие аргументы: «Более того, когда в беседе с послами понтифика мы говорили, что дело наше находится в руках самого христианского короля, мы и в самом деле полностью ему доверяли, теперь же Его Величество пишет, что нам ничего не остается, как исполнить желание папы. Мы не знаем, как поступить, потому что с самого начала не хотели вступать с понтификом в подобные отношения. Представляется нецелесообразным говорить ему напрямую, что такого контракта мы не желаем, потому что недружественный ответ вызовет враждебное к нам отношение…» Заключил Эрколе свое письмо патетическим призывом к милосердию короля, «ведь это для нас чрезвычайно важно…» В отчаянном постскриптуме на двух страницах он обвинил Каваллери в том, что тот не предотвратил такого пассажа, и настоятельно просил, чтобы король сказал папе: мол, переговоры о французском браке зашли далеко, и другая сторона будет крайне недовольна, если контракт расторгнут. Вот потому брак Лукреции с Альфонсо совершенно невозможен. «И это должно быть сделано в ближайшее время, потому что, по нашему мнению, папа не замедлит послать нам королевские письма и будет наставать на заключении сделки…» Каваллери обязан повлиять на короля с тем, чтобы все уладилось, и папа при этом бы «на нас не разгневался…»

Все оказалось напрасно: 13 июня, через несколько дней после того как было написано процитированное письмо, Чезаре приехал в Рим и обсудил с отцом способ воздействия на Эрколе. В качестве доказательства своей полезности французскому королю он вместе с французским маршалом д'Обиньи провел быструю, жестокую и победоносную кампанию по завоеванию Неаполитанского королевства. Результат беседы двух Борджиа немедленно ощутили в Ферраре: на Эрколе со всех сторон набросились представители короля, папы и Чезаре. Эрколе сообщил Каваллери: «Вчера в Феррару приехал архидьякон Шалона, доверенное лицо короля в Риме. Прислал его королевский посол, господин де Агримон и дон Ремолинес, первый камергер герцога Валентинуа. Вместе с ними явился господин Агостини, папский легат в лагере Чезаре. Он передал нам [Эрколе] письмо от господина де Агримона и письмо короля герцогу Валентинуа. Король призывает нас заключить брачный контракт [с Лукрецией]…» Эрколе пришел в негодование, оттого что эти папские легаты выступили в чужой роли, передавая волю французского короля (travestiti) — пожаловался он Каваллери). Несмотря на давление, Эрколе все еще не намерен был сдаваться под напором Борджиа, однако в то же время хотел, чтобы ответственность за отказ взял на себя король Людовик XII. Он придумал план, согласно которому король должен прислать приглашение Альфонсо к французскому двору. Тогда Эрколе немедленно отправит сына: надо же узнать, что задумал король. «В этом случае выиграем время: папа будет лелеять надежду на то, что дона Альфонса вызвали во Францию специально для обсуждения брачного контракта. Его Величество сможет использовать папу в своих целях, если на данный момент в нем нуждается… возможно, таким способом Господь явит Его Величеству какое-нибудь хорошее и разумное средство, чтобы оно вывело бы нас из затруднения, в котором мы сейчас пребываем». Людовик должен понять, что если он не сделает этого, «папа немедленно станет нашим врагом и будет искать любой возможности погубить нас и причинить нам зло…»В постскриптуме он настаивал на французской невесте для Альфонсо, если не одной из девушек, которые предлагались ранее, то какой-нибудь другой. Короче, пусть будет кто угодно, лишь бы не Лукреция Борджиа. Во втором взволнованном письме, написанном в тот же день, он настоятельно подчеркивал: «Его Величество не должен открывать этого папе или людям из его окружения… нам грозит большая опасность, если папа узнает о наших мыслях… это очень опасно…»

И снова патетические воззвания Эрколе не нашли отклика. 22 июня Каваллери направил Эрколе письмо, в котором более или менее ясно сообщалось, что игра проиграна: Людовик XII категорически отказался делать то, что предлагал Эрколе, и напротив, в четырех строках собственноручно подтвердил содержание письма папского посланника. Король заметил, что герцог Эрколе стар и мудр и даже во сне знает больше, чем он [Людовик] во время бодрствования. И цинично посоветовал: если против этого брака Эрколе возражает не слишком сильно, то посвататься д'Эсте надлежит первым: неудобно же папе самому идти с таким предложением. Чтобы подсластить пилюлю, посол Людовика, Луи де Вильнев, барон де Транс, сообщил Каваллери, что Эрколе получит 200 тысяч дукатов приданого, будет полностью освобожден от папского налога, его второй сын Ферранте получит в дар поместье, и кардинал Ипполито — земельные владения. Король поддержит также желание Эрколе вернуть утраченные земли Полезине ди Ровиго. Кроме того, король сообщал через посла, что за возведение Людовика на трон Неаполитанского королевства папа просит 50 тысяч скудо плюс доход в 18 тысяч скудо для Чезаре, а также государства для «племянников» (вероятно, имелись в виду Джованни Борджиа и Родриго Бисельи). Понтифик, добавил он, со дня на день может умереть, и неизвестно, проявит ли его наследник заинтересованность в Италии, так что деньги, которые пала предлагает сейчас Эрколе, обеспечат будущее как его самого, так и его государства. Излагая все это в письме к Эрколе, Каваллери одобрил Его Святейшество, заявив, что папа произнес «мудрые слова».

К тому моменту Эрколе осознал, что дальнейшее сопротивление невозможно: в письме Каваллери от 22 июня, заверенном собственноручной подписью герцога, было написано: ввиду заинтересованности Людовика в содействии понтифика и желая, со своей стороны, оказать Его Величеству услугу, он готов дать согласие на брак. Король тем временем вступил с папой в жестокий торг относительно Неаполя. Не придя к удовлетворительному решению, Людовик обратился к Каваллери: он хотел, чтобы тот посоветовал Эрколе потянуть с подписанием брачного договора как можно дольше. 7 июля Каваллери сообщил: папа сказал королю, что буллу на инвеституру отдал кардиналу Сансеверино, и за это Людовик и король Испании должны в три месяца заплатить 150 тысяч дукатов. Чтобы иметь возможность влияния на папу, Людовик повторил свой совет Эрколе — потянуть переговоры о браке и даже обратился к первоначальному проекту о мадемуазель де Фуа и Маргарите Ашулемской. Король извинился за письмо, поддерживавшее папу в его желании устроить брак Лукреции, сказав, что написал его из-за необходимости в добром расположении к нему понтифика. Если дон Альфонсо приедет во Францию, добавил Каваллери. он надеется, что «все будет хорошо».

Увиливанию, однако, наступил конец: к началу июля Эрколе опустил руки и со смирением принял судьбу, свою и Альфонсо. Каваллери сообщил Людовику, что «прагматизм [герцога] одержал победу над благородством», и король этому решению порадовался, впрочем, приманку в виде французской невесты на всякий случай еще оставил. Людовик добавил, что даже если Альфонсо и женится на Лукреции, то он будет знать, что совершено это против воли д'Эсте. Торговались, стараясь друг друга перехитрить, все три стороны: Эрколе сердито отреагировал на обвинение в том, что он, дескать, подступал к понтифику с «наглыми требованиями». Он приказал Каваллери закончить переговоры, согласившись на приданое в 100 тысяч дукатов, а остальные предложения оставить на совести папы. Затем, словно оправдываясь, добавил, что если бы не желание его служить королю, дело можно было решить еще три месяца назад. Чуть позднее Ремолинес, камергер Чезаре, один из главных переговорщиков, вернулся из Феррары с портретом Альфонсо, который преподнес Лукреции. Мантуанский посол Катанео отметил 11 августа, что Лукреция уже сняла траур (хотя года со дня убийства Альфонсо Бисельи еще не прошло): «Вплоть до настоящего времени донна Лукреция, согласно испанской традиции, пользовалась фаянсовой и глиняной посудой. Теперь ест с серебра, словно она уже и не вдова».

В начале августа Эрколе написал записку человеку, который, возможно, сыграл главную роль в его решении и чьей враждебности он очень боялся — Чезаре Борджиа: «Ваша Светлость, должно быть, слышали, что мы решили заключить брак между почтенной мадонной Лукрецией, сестрой Вашей Светлости, и почтенным доном Альфонсо, нашим первенцем…»К такому решению он пришел из глубокого уважения к папе и добродетелям Лукреции, но «более всего из любви и почтения к Вашей Светлости…»

Теперь Борджиа были уверены в своей победе. Брачный договор был подписан в Ватикане 26 августа, и Александр собственной рукой вписал туда условия. Брачный союз был заключен ad verbapresente [28]В настоящее время на словах (лат.).
в палаццо Бельфьор 1 сентября. 5 сентября Эрколе направил Каваллери письмо, в котором изложил, в чем состоит приданое Лукреции: 100 тысяч дукатов наличными плюс замки и земли Ченто и Пьеве с годовым доходом около 3 тысяч дукатов. Ввиду того, что замки являлись частью епархии Болоньи, их нельзя было передать немедленно, а потому Чезаре отдал в залог свои замки в Фаэнце, пока сделка не завершится окончательно. Любая недостача дохода должна быть восполнена папой — неудивительны слова Александра по этому поводу: герцог Феррары «торгуется, как лавочник». Кроме всего вышесказанного, папа снизил налог, который Эрколе до сих пор платил за Феррару. Налог этот понизился с 4500 дукатов до 100 дукатов в год. Мысленно потирая руки, Эрколе сказал Каваллери, что общую сумму сделки он оценивает в 400 тысяч дукатов.

Тем не менее Эрколе хотелось, чтобы все понимали: только желание услужить королю Франции и сохранить хорошие отношения с папой побудили его «снизойти до столь неравного брака». Так он 5 сентября и написал Каваллери. Из-за преданности королю Франции, добавил герцог, противостоял он сердитой оппозиции императора, не желавшего этого брака. Он подчеркнул, что причиной, побудившей его подписать брачный договор, было главным образом желание французского короля. В письме, написанном позже, Эрколе признал, что сыграл свою роль и страх перед Борджиа: «…отказавшись, мы превратились бы в главного врага Его Святейшества, к тому же наше государство граничит с обширными владениями герцога Романьи [Чезаре]. Можно не сомневаться, что Его Святейшество смог бы нанести нам огромный урон…»

Написал он любезное, хотя и лукавое письмо Лукреции, в котором заявил об окончании переговоров относительно предстоящего брака: «Мы весьма довольны, потому что с первого взгляда полюбили вас за исключительные ваши добродетели. К тому же мы с глубоким уважением относимся к Святому Отцу и заверяем вас как сестру достойнейшего герцога Романьи, что теперь и он стал нам дорогим братом. Мы любим вас как свою дорогую дочь, надеемся, что благодаря вам продлится наш род. Сделаем все, чтобы вы были с нами как можно скорее…» 

Можно не сомневаться, Лукреция понимала настроение человека, это письмо написавшего. Она не могла не знать о трудностях, которые стояли перед отцом и братом, выбивавшими согласие на брак у сопротивлявшегося изо всех сил герцога. В июле отец доверил ей вести дела в Ватикане, пока сам осматривал Сермонету и земли, отнятые недавно у Каэтани. В это лето он экспроприировал также земли других римских баронов: Колонны, Савелли и Эстувиль. Бурхард свидетельствует: «Прежде чем Его Святейшество, господин наш, покинул город, он передал дворец и все свои дела дочери Лукреции, поручил ей открывать всю приходящую на его имя корреспонденцию…»На этот раз она уже была не пешкой в игре, затеянной отцом и братом, а заинтересованным и активным участником переговоров о предполагаемом браке. Это подтвердил и сам Эрколе в постскриптуме к письму, которое написал ей 2 сентября: «Госпожа Лукреция! Касательно вопроса о Вашем приданом… одна статья в договоре передана была Вам, чтобы вы и ваш брат, почтенный герцог Романьи, ознакомились с нею и вынесли решение. Просим Вашу Светлость не торопиться с заявлением, пока вы не обсудите ее с нашими представителями, которые в настоящее время к вам направляются».

Историк Гвиччардини — к друзьям Борджиа его не отнесешь — вынес свой вердикт относительно этого брака:

Хотя брак этот совершенно недостоин рода Эсте, до сих пор заключавшего самые благородные союзы, и тем более недостоин, потому что Лукреция — внебрачный ребенок и женщина с запятнанной репутацией. Эрколе и Альфонсо согласились на этот брак, поскольку французский король, желавший потрафить папе, оказывал на них сильное давление. Кроме того, ими двигало желание обезопасить себя, чему способствовали военная мощь и амбиции герцога Валентинуа (если при вероломстве последнего на это можно было рассчитывать). Валентинуа представляет собой сейчас влиятельную фигуру — деньги, авторитет папы и милости от французского короля. Он наводит страх на большую часть Италии, и всем известно, что алчность его не знает предела.

6. ПРОЩАНИЕ С РИМОМ

О браке Лукреции в Риме узнали 4 сентября «примерно в час вечерни». Отметили это событие выстрелом пушки из замка Святого Ангела. На следующий день Лукреция в платье из золотистой парчи, украшенном витым золотым шнуром, ехала из дворца Санта-Мария-ин-Портико в церковь Санта-Мария-дель-Пополо в сопровождении трехсот всадников. Перед ней шествовали четыре епископа, а заключала процессию большая свита новобрачной. «В тот же день, — свидетельствовал Бурхард, — с начала ужина и до третьего часа ночи звонил большой колокол Капитолия, по всему городу зажгли огни и маяки, самый большой огонь горел на башнях замка Святого Ангела и Капитолии. Все веселились и радовались. На следующий день две придворные актрисы, которым Лукреция подарила свое золотое платье, стоившее 300 дукатов, и другую одежду, шли по городу, выкрикивая: «Да здравствует самая знаменитая герцогиня Феррары! Да здравствует папа Александр!»

15 сентября Чезаре вернулся из Неаполитанской Кампании, и на следующий день семья Борджиа принялась праздновать радостное событие по-настоящему. Флорентийский посол Франческо Пепи сообщил 17-го сентября: «Хотя и вчера и сегодня я ходил во дворец повидаться с папой, аудиенции он никому не дал, потому что накануне весь день был занят: отмечал предстоящее бракосочетание мадонны Лукреции. Гремела музыка, все пели и танцевали…» Александру чрезвычайно нравилось смотреть на танцующих красавиц, и в особенности на свою дочь. Как-то раз он пригласил к себе послов из Феррары, чтобы те взглянули на нее, и пошутил: «Пусть, мол, убедятся, что герцогиня не хромая». И Чезаре, и Лукреция утомились от нескончаемых увеселений, организуемых их неуемным отцом. 23 сентября Джерардо Сарацени, феррарский посол, сообщил, что Чезаре принял их полностью одетым, однако при этом лежал на кровати: «Я боялся, что он заболел: накануне вечером он танцевал без передышки. Сегодня вечером во дворце понтифика ему опять придется выплясывать, ведь в честь высокочтимой герцогини (Лукреции) устраивают званый ужин». Спустя два дня он же написал о Лукреции: «Сиятельная госпожа по-прежнему недомогает, она крайне утомлена… Его Святейшество скоро уедет, и отдых пойдет ей на пользу, ну а покуда она в папском дворце, танцевать ей приходится до двух-трех часов ночи, и это страшно ее измучило». Лукреция, похоже, унаследовала от отца способность быстро восстанавливать духовную энергию, а вот физической крепости ей недоставало: здоровьем она похвастаться не могла. Александр же не уставал никогда. Как-то раз понтифик сильно простудился, к тому же ему вырвали зуб, однако он заявил послу из Феррары: «Если бы здесь был герцог (Эрколе], то даже с подвязанной щекой я пригласил бы его поохотиться на кабана».

25 сентября Александр и Чезаре покинули Рим, чтобы проинспектировать фортификационные сооружения замков Непи и Чивита-Кастеддана, к северо-востоку от Рима. И снова Лукреции в отсутствие Александра поручили управление Ватиканом. Сарацени и другой посол, Берлингуэр, постоянно посещали ее, пытаясь, как они сказали Эрколе, найти через нее подход к папе. Они рассказали о состоянии ее здоровья:

Достопочтенная мадонна все еще не оправилась. Она утверждает, что со здоровьем у нее все в порядке, просто испытывает небольшую слабость. Занимается, как обычно, делами, дает аудиенции. Мы полагаем, недомогание ее долго не продлится, потому что Ее Светлость внимательно следит за своим здоровьем. Мы также верим, что, отдохнув за несколько дней, она совершенно оправится. Дело в том, что последнее время, посещая дом отца, сиятельная госпожа Лукреция танцевала до восьми-девяти часов утра, и это сильно утомило Ее Светлость.

Лукреция покорила феррарских послов тем, что неизменно выражала желание поскорее у них оказаться: «Ее Светлость каждый день спрашивает у нас, когда, по нашему мнению, она сможет уехать из Рима. Каждый час здесь, по ее заверениям, превращается для нее в вечность. Ей не терпится поскорее приехать в Феррару и выразить уважение Вашей Светлости, увидеть достопочтенного дона Альфонсо… дома она. похоже, чувствует себя, как в тюрьме… столь велико ее желание приехать к нам. Она страшится плохой погоды [это обстоятельство может отсрочить ее путешествие]. Она хочет знать точно, когда Ваша Светлость пришлют за ней…» Лукреция слишком хорошо знала, что все может сорваться: Эсте она не доверяла. Замужество зависело от могущества ее отца и брата. В благополучном исходе она не была уверена. Только бы добраться до Феррары, а после подтвердить консумацию брака. Альфонсо по-прежнему упорно выдерживал дистанцию. Упорствовал и Эрколе: он хотел, чтобы невеста оставалась в Риме, покуда он не вырвет из папы все, что наметил. Когда Лукреция сообщила, что «сгорает от нетерпения» покинуть Рим, послы ответили, что приезда ее ждут и феррарцы, хотя «присутствие ее в Риме крайне необходимо: Лукреция имеет большое влияние на Его Святейшество, и без нее им не довести до благополучного завершения все договоренности».

Одно невысказанное условие ее брака было для нее самым трудным. 27 сентября, после обеда, Лукреция предложила послам экскурсию по Ватикану. Ее сын, Родриго Бисельи — малышу не исполнилось еще и двух лет — отправился вместе с матерью. Когда послы тактично затронули вопрос о будущем ребенка, она ответила, не выказав при этом никаких эмоций, что мальчик останется в Риме с годовым содержанием в 15 тысяч дукатов. Можно заключить из этого: Эсте предпочитали, чтобы Лукреция приехала в Феррару как невинная девица, отстранившись от опыта прежней жизни. Дух убитого Альфонсо Бисельи витал над его сыном как неприятное напоминание о скандальном прошлом Лукреции. Должно быть, герцогиня чувствовала себя ужасно — трудно расстаться с сыном, до сих пор с нею не разлучавшимся! — однако, будучи Борджиа и женщиной своего сурового времени, она безропотно приняла это условие. Младенец Родриго играл свою роль в династических планах Борджиа: он консолидировал их власть над Римом за счет местных баронов. В сентябре 1501 года ребенка вверили опекуну, Франческо Борджиа, кардиналу Козенцы. Его сделали герцогом Сермонеты с поместьями, включившими в себя земли Каэтани, приобретенные Лукрецией, и некоторые недавно конфискованные земли Колонны в новом герцогстве Борджиа. Джованни Борджиа, родившийся в 1498 году, также поучаствовал в разделе земель Борджиа. Вызвано это было переездом Лукреции в Феррару. Права ребенка были заявлены в двух буллах: первая булла провозгласила его сыном Чезаре (было это еще до его брака), во второй булле Александр заявил, что Джованни его сын. Как подчеркнул историк Майкл Малетт, судя по времени появления этих булл, можно предположить, что выпустили их ради опровержения слухов о том, что Джованни Борджиа — внебрачный сын Лукреции. Копии этих документов были обнаружены среди многих документов, которые осторожная Лукреция взяла с собой в Феррару. И снова, желая избежать неловких воспоминаний, папа потребовал, чтобы Джованни Сфорца, несмотря на его родственные отношения с семьей Эрколе, не присутствовал в Ферраре в день бракосочетания Лукреции. Среди выдвинутых другой стороной условий было и такое: Эрколе хотел, чтобы сниженные налоги платили впоследствии и его наследники. Папа, однако, не пожелал изменить буллу. Посланники обратились к Лукреции и Чезаре с просьбой воздействовать на Александра: «Герцогиня накануне говорила с ним об этом, но безуспешно. В другой раз она снова затронула эту тему». Папа, очевидно, сказал ей, что для того, чтобы собрать приданое, придется заложить ее драгоценности, поскольку Эрколе настаивал, чтобы полный расчет произошел до визита Борджиа в Феррару. Драгоценности она отдать отказалась: пусть пайа найдет другой способ собрать нужную сумму. Послам же находчиво ответила, что, мол: «Его Святейшество начал подозревать ее в том, что она чрезмерно печется об интересах Эсте».

Лукреция постаралась произвести такое же впечатление и на Эрколе, заверяя его в своих письмах, что сделает все возможное, лишь бы услужить ему. «Что до подробностей переговоров с Его Святейшеством, я делаю все от меня зависящее для исполнения своего долга по отношению к Вам. К Вашим приказаниям отношусь с глубоким почтением и немедленно исполняю их, впрочем. Вам, должно быть, подробно расскажут об этом Ваши посланники…» — написала она 28 сентября. 8 октября она направила будущему родственнику еще более проникновенное письмо. Воспользовавшись отъездом посланника в Феррару, она собственноручно написала Эрколе несколько строчек: «С помощью Господа я буду служить Вам, это мое единственное желание. Касательно других вопросов, которые в данный момент обсуждаются, я уверена. Вашу Светлость известят Ваши самые преданные посланники…».

В ответ от будущего свекра Лукреция получила самое любезное послание:

Так велика любовь и расположение, которые мы питаем к Вам, Ваша Светлость, и так приятно нам все, что Вы делаете, что получение Вашего письма от 8 сентября (лучше, чтобы Вы пожаловали к нам сами) принесло нам большее удовольствие и восторг, чем визит любого другого человека. Читая столь приятное письмо Вашей Светлости, казалось, будто мы видим Вас и говорим с вами. Вашего присутствия мы жаждем более всего на свете. Мы хотим встретить Вас как возлюбленную дочь нашу. Насколько Вы видите, мы не виноваты в том, что Ваш приезд пока откладывается…

За сладкими словами скрывался, однако, торг между папой и герцогом. Лукреция также разыгрывала роль, уверяя Эрколе. будто она на его стороне. Выслушав посланников, она поняла, как велико желание Эрколе передать льготные налоги третьему поколению своих наследников.

Став преданной и послушной Вашей дочерью, признаюсь, сколь велико мое желание сделать для Вас все что только в моих силах… На днях с большою настойчивостью просила [об этом] Его Святейшество, и, хотя дело это весьма затруднительно. Вы, Ваша Светлость, можете быть уверены, что со своей стороны сделаю все, чтобы убедить Его Святейшество. Тогда Вы узнаете, сколь велико мое желание услужить Вам. Ради этого я беседовала сегодня с кардиналом Модены, человеком чрезвычайно Вам преданным, и начала этот вопрос улаживать, так что надеюсь: по возвращении Его Святейшества смогу Вас чем-то порадовать. Желание у меня одно — лишь бы Вы, Ваша Светлость, оставались покойны.

Занявшись приготовлениями к пышному приему невесты в Ферраре, Эрколе послал в Рим разузнать подробности родословной Борджиа. Согласно обычаю, сведения эти использовали в поздравительных речах во время проведения свадебных торжеств. Поспешно сотворили фальшивое генеалогическое древо, и Борджиа вдруг стали потомками дона Педро де Атареса, феодала Борджиа и претендента на трон Арагона. Такое притязание было ни на чем не основано, ибо дон Педро умер, не оставив наследников. Об этом, впрочем, в то время никто так и не узнал. Послы доложили, что, хотя род Борджиа в Испании древний и благородный, героических деяний, свершенных их предками, найти не удалось. Главное внимание решили уделить достижениям двух римских пап — Каликста и Александра. Так как рассказы о подвигах и рыцарских приключениях (как у Ариосто в «Неистовом Роланде», живописавшем род Эсте) составляли важную часть истории благородных семейств, то Борджиа, не сумевшие предъявить ничего, кроме сомнительной принадлежности к не известному никому дону Педро, выглядели, мягко сказать, не лучшим образом. Пропасть в социальном статусе между двумя этими семьями становилась всем очевидна.

Гонцы неутомимо курсировали между Феррарой и Римом, пока шло обсуждение различных вопросов: в каких, например, денежных знаках будет исчислено приданое. Папа хотел, чтобы это были флорины [fiorini di camera), a герцог требовал полновесных «больших дукатов» [ducati larghi). Лукреция тем временем изыскала способ заслужить благодарность Эрколе. Герцог отличался исключительной набожностью и любил общаться с монахинями. Монахини, на теле которых обнаруживались стигматы, или раны, подобные тем, что обрел на кресте Христос, почитались им превыше всего. Неизвестно, что думают о таком феномене современные католики, а вот люди глубоко религиозные, такие как Эрколе, считали стигматы зримым воплощением сопричастности к страданиям Христа: «Такие раны, — писал он, — которыми Создатель отмечает тела слуг Своих, утверждают и усиливают веру нашу, побеждают неверие жестокосердных нечестивцев». Таким монахиням поклонялись, места, в которых они проживали, посещали путешественники. Тремя знаменитейшими женщинами того времени были сестра Колумба Риети, жившая в монастыре Перуджи, сестра Осанна Андреасси из Мантуи и особенно почитаемая Эрколе сестра Люсия Брокаделли из Нарни. В то время она находилась в монастыре Витербо. Эрколе даже попытался убедить свою дочь, Изабеллу д'Эсте, чтобы она привезла в Феррару сестру Осанну (позднее монахиня эта предсказала, к всеобщему удовольствию, что правление Чезаре в Романье будет «подобно пылающей соломе»). От просьбы отца Изабелла постаралась увильнуть. Он же, после серии подвигов «плаща и шпаги», сумел контрабандой доставить сестру Люсию в Феррару из доминиканского монастыря в Витербо. Случилось это 7 мая 1499 года. Прошло чуть менее месяца, и он заложил первый камень в строительство монастыря, который пообещал для нее построить. 29 мая 1500 года Эрколе добился у Александра буллы, в которой папа разрешил ему построить монастырь третьего ордена Святого Доминика для сестер, последовательниц святой Катерины Сиенской. Специальные привилегии переданы были «нашей возлюбленной дочери во Христе, Люсии да Нарни…» К лету 1501 года слава сестры Люсии докатилась даже до французского двора, и королева забрасывала Эрколе письмами, в которых просила, чтобы «сестра Люсия вознесла молитвы Богу и Он послал бы королеве сына». Для того чтобы порадовать Люсию, Эрколе решил доставить к ней на короткое время некоторых ее прежних друзей, монахинь из Нарни и Витербо, однако приор доминиканцев категорически ему в этом отказал. Тогда Эрколе обратился к единственному человеку, который, как он знал, имел влияние на папу, — к Лукреции.

Эрколе отправил в Рим Брешано с письмом, датированным 28 сентября. Послание было криком о помощи. Гонец прибыл 11 октября. Лукреция произвела на него глубокое впечатление, его поразила ее готовность помочь: «Госпожа приняла Ваше письмо близко к сердцу, она искренне хочет помочь Вашей Светлости. Я вижу, что она всей душою предана Вам, большего и желать нельзя. Надеюсь, вы. Ваша Светлость, будете довольны высокочтимой мадонной, ибо она в высшей степени любезна и обходительна. Мысли ее заняты лишь одним: как бы наилучшим образом услужить Вам». Дело приняло оттенок фарса, когда две монахини, которых Брешано привез в Рим, отказались ехать в Феррару под ничтожным предлогом, а власти в Витербо и Нарни, в свою очередь, не отпустили женщин, которых вызвала к себе сестра Люсия. Лукреция устроила им крепкую выволочку, и главы доминиканского ордена, напуганные гневом дочери понтифика, приказали монахиням согласиться. В потоке взволнованных, почти истерических писем Эрколе умолял Лукрецию о помощи, на что она, нацеленная на брак и желающая угодить будущему свекру, с готовностью согласилась. 28 октября она написала, что берет это дело в свои руки, успокаивая, уверяла, что понтифик удовлетворит просьбу Эрколе. «Не волнуйтесь, — заклинала она, — как в этом, так и во всех других делах, касающихся Вас, я надеюсь достигнуть всего, чего Вы желаете». К декабрю все монахини, которых вызывал Эрколе, были в дороге: они направлялись в Рим. Оттуда их должны были вывезти в Феррару. Письма Эрколе Лукреции были полны благодарности: «Мы слышали… что все сестры, присутствия которых мы желали, находятся сейчас в Риме и собираются ехать к нам, — написал он 28 декабря. — Мы получили исключительное удовольствие и огромное удовлетворение. Не знаем, как и благодарить Вас, Ваша Светлость. С Вашей энергией и настойчивостью Вы сумели довести это дело до конца…» Лукреция не могла найти лучшего способа завоевать его сердце.

Судя по всем сообщениям, направленным феррарскими послами Эрколе, ясно, что Лукреция сама вела переговоры, и феррарцы предпочитали говорить с ней, зная, что через нее лучше всего найти подход к папе. Роль посредницы придавала вес ее статусу в глазах феррарских послов. Было ясно, что все уступки со стороны папы стали возможны благодаря ее заступничеству. В ту осень Александр и Чезаре дважды выезжали из Рима: в конце сентября они посещали Непи, Чивита-Кастеддана и другие крепости Борджиа, а с 17 октября делали смотр бывшим владениям Колонны. В Ватикане всеми делами заправляла Лукреция.

Она принимала участие в обсуждении всех вопросов — начиная от требований Эрколе (он добивался должности архиепископа Болоньи для Ипполита д'Эсте) и до споров о доходах замков Романьи, которые должны были передать в качестве залога за консигнацию Ченто и Пьеве, а также о финансовых соглашениях относительно приданого. Сарацени и Беллингьери сообщили Эрколе о трудностях, возникших у них в ходе переговоров с банкиром Якопо де Джиануцци. Тот категорически отказал выдать в Феррару некую денежную сумму. И тогда, сказали они, в дело вмешалась Лукреция и разрешила ситуацию: «Когда достопочтенная госпожа услышала о наших трудностях, она тотчас поняла, что в этом случае задержится ее отъезд [в Феррару]. Она послала за синьором Якопо и долго с ним беседовала». В результате банкир согласился представить деньги в трехдневный срок и при этом не взял комиссионных. Шли споры и о драгоценностях: папа спрашивал в шутку, чего ему следует ждать от Эрколе? Может, ему самому и не придется тратиться на драгоценности? Послы отвечали так же шутливо: мол, с драгоценностями, которые у Лукреции уже есть, да теми, которые папа собирается ей подарить, да с теми, которые подарит ей Эрколе, «она станет самой драгоценной дамой Италии». Александр осведомился о качестве парчи, которую Эрколе намерен был ей подарить, и услышал, что ей подарят четыре отреза самой прекрасной золотой парчи. «Папа смеялся и шутил, прочитав эти строки», — доложили послы.

И в самом деле, Его Святейшество пребывает в отличном настроении: ему приятно внимание, которое оказывают сиятельной госпоже [Лукреции]. Он испытывает радость, которую и описать невозможно, ему приятно, что во всех вопросах на нее смотрят как на главную персону. Более того, когда ему напомнили о налогах Феррары и о епархии Равенны. Его Святейшество промолвил, что высокочтимая госпожа разговаривала с ним об этом и что все будет сделано в лучшем виде. Он прибавил: отдавайте письма герцогине, потому что она — лучший ваш представитель.

Александр никогда не упускал возможности указать феррарским послам на достоинства Лукреции. Когда они пожаловались, что не смогли добиться аудиенции у Чезаре, папа им посочувствовал и сказал, что Чезаре однажды в течение двух месяцев заставлял послов из Римини дожидаться аудиенции. «Он сокрушенно заметил, что [герцог] превратил ночь в день, а день — в ночь. В общем, ведет себя так, что понтифик уже сомневается, сохранит ли сын после смерти отца все то, что отвоевано. А вот благоразумная герцогиня Лукреция, напротив, всегда охотно принимает людей. Он похвалил ее за то, как она управляет Сполето, за то, что умеет найти путь к его сердцу, и все вопросы, которые она с ним обсуждает, решаются в ее пользу…» В другой раз восхитился ее красотой и благоразумием и сравнил дочь с герцогиней Урбино и маркизой Мантуи, обе эти женщины прославились умом и просвещенностью.

Как бы пристально ни наблюдали четверо феррарских послов в Риме за жизнью Лукреции, тем не менее ни один из них не упомянул о необычном эпизоде, рассказанном Бурхардом, об оргии, которая, по его словам, произошла в Ватикане 30 октября, через пять дней после возвращения папы и Чезаре из инспекционной поездки в Чивита-Кастеддана.

Воскресным вечером, в последний день октября, в Апостольском дворце у герцога Валентинуа состоялся званый ужин. Приглашены были пятьдесят куртизанок. После ужина они танцевали со слугами и другими гостями, сначала одетые, а потом — нагие. Зажгли канделябры и, сняв со стола, поставили на пол. Разбросали там же каштаны, и куртизанки, ползая между свечей, должны были их собирать. Папа, герцог и его сестра Лукреция наблюдали за этим зрелищем. Под конец раздавали призы — шелковые плащи, обувь и другие предметы, обещанные тем, кто превзойдет других в числе совокуплений с блудницами…

То, что Чезаре давал званый ужин в Ватикане, подтверждено другим источником, флорентийским послом Пепи. 4 ноября он сообщил, что папа не посетил мессу в базилике Святого Петра, из-за недомогания не было его и в День Всех Святых, и в День поминовения усопших. Дело в том, добавил он в шифрованном тексте, что «сказалось на нем празднество, устроенное им в Ватикане в канун праздника Всех Святых: герцог привел во дворец певцов, куртизанок, и всю ночь они предавались удовольствиям, танцевали и веселились…» Из двух рассказов об «ужине с каштанами» повествование Пепи выглядит более похожим на правду. Куртизанки высшего разряда, такие как Фьямметта, были неотъемлемой частью веселого дружеского ужина в Риме в начале XVI века. Присутствовала ли на нем Лукреция, Пени достоверно не знает. С другой стороны, она была истинной Борджиа, а потому такое зрелище ее вряд ли бы шокировало. А пировать она любила, ей нравилось танцевать и петь, и феррарские послы, рассказывая об утомленном виде герцогини после затянувшегося празднества у Александра, это косвенно подтверждают. Жареные каштаны — традиционное осеннее угощение, а что до наготы и сексуального соревнования, то единственным свидетелем тому был Бурхард. Смотрел, должно быть, одним глазом в замочную скважину, а другим — в историю. Через две недели Бурхарду посчастливилось описать другой «инцидент», снова сильно приправленный эротизмом. Падает тень при этом и на Лукрецию.

Через ворота Порта Виридариа крестьянин вез на лошадях срубленный лес. Лошади с телегами приблизились к площади Святого Петра, и навстречу им вышли несколько стражников из дворца, они разрезали веревки, стащили седла и поклажу и увели кобыл во внутренний двор. В это же время освободили от упряжи и выпустили из папских конюшен четырех жеребцов. Они немедленно кинулись к кобылам и тут же яростно стали между собой за них сражаться, кусаться, бить копытами, нанося соперникам серьезные раны. Папа и мадонна Лукреция радостно смеялись, наблюдая за всем происходящим из дворцового окна.

Хотя Бурхард описывает этот эпизод с явным неодобрением, большинство людей того времени обладало приземленным чувством юмора, а потому вышеописанную сцену они. скорее всего, нашли бы забавной. Более жесткий вариант этой истории читаем у Матараццо из Перуджи, хрониста, чьи кровожадные хозяева, Бальони, имели все причины ненавидеть Борджиа: «И словно бы всего этого было ещё недостаточно [папа], вернувшись в зал, погасил огни, и все находившиеся в помещении — женщины и мужчины — скинули одежды, и началась безумная оргия».

Примерно к этому же времени относится еще один злобный выпад против Борджиа. Истоки его, скорее всего, в Венеции, где укрылось несколько врагов Чезаре. Речь идет о ходившем по рукам письме, адресованном Сильвио Савелли. одному из сосланных римских баронов. В письме говорилось, что все Борджиа «хуже скифов, коварнее карфагенян и жестокостью превосходят Калигулу и Нерона», выдвигались против семьи понтифика обвинения во всех преступлениях, явных и неявных, включая убийство Бисельи и Перотто, а также в инцесте. «Ужин с каштанами», описанный Бурхардом, и жеребцы также не были забыты (то ли анонимный автор почерпнул эти сведения у Бурхарда, то ли Бурхард сам ими воспользовался для оживления своей книги, об этом можно лишь гадать). Слова, описывающие нравы Александра и Чезаре, отличались особой язвительностью:

Отец обожает его [Чезаре], потому что тот обладает всеми его пороками и столь же жесток. Трудно определить, кто из этих двоих более ужасен. Кардиналы все это видят, однако помалкивают, льстят и выражают восхищение папе. При этом все боятся его, но более боятся его сына, который, будучи кардиналом, стал братоубийцей. Живет он, как турок, окружил себя блудницами. Постоянно ходит с вооруженной охраной. По его приказу убивают людей и сбрасывают в Тибр, отравляют и отбирают имущество.

Примечательна реакция Александра — сия злобная диатриба вызвала у него смех, и когда Сильвио Савелли годом позже приехал к нему в Рим, он встретил его с исключительным гостеприимством. Чезаре, в отличие от отца, не столь легко относился к оскорблениям. В первую неделю декабря, вскоре после публикации письма, по городу ходил человек в маске и распускал скандальные слухи о Валентинуа. Человек этот по приказу Чезаре был арестован и заточен в тюрьму. Там ему отрезали правую кисть и часть языка. Руку эту со свешивавшимся с мизинца языком выставили в окно. Александру нравилось сравнивать собственную толерантность с мстительностью сына: «Герцог, — говорил он Бельтрандо Костабили, — человек с добрым сердцем, однако терпеть не может оскорблений… я бы с легкостью мог сделать вице-канцлером [Асканио Сфорца] и убить кардинала Джулиано делла Ровере, но я не хочу никому вредить…» Любопытное замечание в устах папы.

В связи со всеми этими рассказами феррарский посол Джанлука Поцци почувствовал себя обязанным уверить Эрколе д'Эсте в добродетели его будущей невестки: «Мадонна Лукреция в высшей степени умна и прекрасна, а также исключительно любезна. Она скромна, у нее нежное сердце и прекрасные манеры. Более того, она истинная, богобоязненная христианка. Завтра она идет на исповедь и во время рождественской недели примет причастие. Она очень красива, однако ее очаровательные манеры поражают еще больше. Короче, характер ее таков, что невозможно обнаружить в ней и следа греховности…»

Наконец в октябре, после бесконечных инициированных Эрколе отсрочек, герцог выслал папе согласованный список задействованных в торжествах придворных и слуг, и 9 декабря из Феррары выехал свадебный эскорт. Возглавлял его четвертый сын Эрколе, кардинал Ипполито д'Эсте, который вместе с герцогским канцлером Джованни Дзилиоло вез с собой для невесты шкатулки с драгоценностями и их перечень, каждая страница которого накануне была подписана Эрколе. Остальные драгоценности герцог собирался отдать Лукреции только по приезде в Феррару, причем Ипполито, везший в Рим часть подарков, был строго проинструктирован: столь сильно Эрколе не доверял Борджиа.

Ответом Эсте со стороны Борджиа стала демонстрация невиданного богатства. Приданое Лукреции, включавшее в себя платья и драгоценности, превзошло великолепием самое богатое приданое последних лет, а именно Бианки Марии Сфорца, вышедшей в 1495 году замуж за императора Максимилиана. Незадолго до замужества Лукреции скончался папский камерарий и оставил после себя 13 тысяч дукатов в деньгах и имуществе. Лукреция попросила, чтобы его отдали ей, и просьбу ее удовлетворили. Наследство камерария стало дополнением к ее приданому. Судя по инвентарному списку ее гардероба, сделанному в Ферраре в 1502–1503 годах, она сохранила свои свадебные подарки, как и приданое, оставшиеся после предыдущих ее браков. Среди упомянутых в списке вещей, взятых ею в Феррару, был великолепный серебряный сервиз, подаренный ей Асканио Сфорца в 1493 году по случаю замужества с Джованни. К приданому в 30 тысяч дукатов, которое тогда за нее отдали, присовокупили имущество, оцененное в 10 тысяч дукатов и состоящее из платьев, драгоценностей, посуды, украшений и «вещей, без которых не обходятся знатные женщины». Приданое, отданное за ней во втором браке с Альфонсо Бисельи, оценивалось в 40 тысяч дукатов, половину этого приданого Александр выдал в виде драгоценностей, платьев и прочего. Лукреция была женщиной своего времени, а женщины эти придавали огромное значение нарядам и имуществу, и потому ее платья, драгоценности и домашнее добро призваны были поразить д'Эсте богатством и престижем ее семьи.

Она заказала более пятидесяти нижних платьев из роскошнейших материалов: золотой парчи, отделанной изумрудной тафтой, рукава во французском стиле, отороченные алым шелком; одно платье было у нее из шелка в золотую и фиолетовую полоску, с каймой из тафты, наполовину изумрудной, наполовину зеленой. Числились в списке и платье с широкими по французской моде рукавами, опять же отороченными фиолетовым шелком, и другое — из черного бархата, расшитое золотыми пуговицами, соединенными друг с другом золотым шнуром, и с подкладкой из изумрудного камчатого полотна. Другие наряды изготовлены были из «таби» (мокрого шелка) и черного бархата со вставками из серого шелка. Были там и бесчисленные баски, нижние юбки, парадные платья, плащи, пелерины, среди которых две отличаются особенным великолепием — одна из фиолетового шелка, отороченная горностаем и украшенная рубинами (84 штуки), двадцатью бриллиантами и ста пятнадцатью жемчужинами; другая — из алого шелка, также с горностаем, и расшитая рубинами (61 шутка), бриллиантами (55 штук), а также крупными жемчужинами (5 штук), жемчугом среднего размера (412 штук) и мелким (114 штук). Не забыли включить в этот список и сундуки с золотыми и эмалевыми украшениями, богато вышитыми скатертями, постельным бельем: балдахинами, изысканными подзорами и покрывалами из алого шелка, золотой парчи, небесно-голубого бархата с вышивкой золотыми и серебряными нитями. Там же значились подушки, подкладываемые под спину, драпировки для стен, ковры и портьеры с изображением библейских сцен, большие подушки для сидения, сделанные из дорогих материалов, и шпалеры с цветами и деревьями. Это еще не все — упряжь для лошадей и мулов, изысканные бархатные попоны и чепраки, конская упряжь с серебром и золотом плюс двадцать два маленьких колокольчика. От лошадей снова перейдем к людям, итак: веера, один из них состоял из ста страусовых перьев, ну а как обойтись без изящных шкатулок и шкафчиков? А обувь?.. Тут тебе бархатные и шелковые туфельки, двадцать семь пар кожаных с позолотой башмачков из Валенсии. Ну и, конечно, посуда — хрустальные кубки с крышками и на золотой ножке, огромное количество серебра и серебра с позолотой (на некоторых предметах стоял герб Асканио Сфорца), оплетенные бутылки с узким горлом, блюда, подсвечники и канделябры, посуда для десерта, солонка с гербом Арагона (вероятно, это досталось ей после брака с Альфонсо Бисельи). Не обошлось и без богатых предметов, предназначенных для личной капеллы Лукреции, туда входило большое хрустальное распятие с фигурами Мадонны и Святого Иоанна, реликвии из порфира, золотые потиры, амфоры и вазы; алтарные покрывала, подушки, два молитвенника на пергаменте в бархатных переплетах с серебряными и золотыми застежками и образа.

Лукреция забрала с собой и маленькую библиотеку. В нее входила испанская рукопись с позолоченными миниатюрами, переплетенная в алый бархат с серебряными уголками и застежками; печатный томик посланий Святой Катерины Сиенской в переплете из голубой кожи с медными уголками и застежками; печатная книга писем и Евангелий, изданная на итальянском языке; книга на валенсианском наречии, озаглавленная «Двенадцать христианских заповедей». Она взяла с собой и рукописный сборник испанских песен различных авторов, переплетенный в красную кожу с медными украшениями и начинающийся с пословиц Иньиги Лопеса, а также рыцарский роман «LAquila Volante» Леонардо Бруни; исторические сочинения «Supplementum Chronicarum» Якоба Филиппа де Бергамо; книгу на итальянском языке «Зеркало веры». В библиотечке были томик Данте с комментариями в фиолетовом кожаном переплете, философский трактат и жизнеописания святых на итальянском. Положила она в свой багаж книгу святого Бонавентуры, школьный учебник латыни Донатуса, написанную по-испански «Жизнь Христа» Лудольфа Саксонского, а также небольшую, переплетенную в красную кожу рукопись Петрарки. В Ватикане все были наслышаны о знаменитой библиотеке Эсте, и Лукреция взяла дорогие ей книги вовсе не потому, что опасалась недостатка в чтении, а просто не хотела с ними расстаться. Кроме того, нам известно, что с собой она увезла и важные семейные документы, включая письма Винченцо Джордано.

Флорентийский посол Пепи был поражен (либо сделал вид, что поражен) вычурной роскошью Борджиа. «Для празднеств они затребовали неслыханные вещи. Герцог обул своих знаменосцев в башмаки из золотой парчи, то же сделал папа для своих грумов. Они с герцогом соперничают: кто кого превзойдет в пышности, но папа явно берет верх». Навстречу феррарскому кортежу, возглавляемому братьями Альфонсо — Ипполито. Ферранте и Сиджизмондо, — выехал Чезаре в сопровождении четырех тысяч безупречно одетых всадников на нарядных лошадях и пехотинцев. Сам герцог сидел на «самой прекрасной сильной лошади, у которой, казалось, были крылья… снаряжение коня было никак не меньше 10 тысяч дукатов, потому что не видно было ничего, кроме золота, жемчуга и других драгоценных камней». Феррарцы заметили, что всадники Чезаре демонстрировали умение верховой езды: гарцевали, склонялись вбок или откидывались назад. Чезаре поприветствовал Ипполито (в свое время оба были кардиналами), затем двух других братьев д'Эсте. После двухчасовой церемонии обмена приветственными речами — необходимым элементом ренессансного ритуала (должно быть, на холоде всем это изрядно надоело) — процессия со свитой из девятнадцати кардиналов и послов Франции, Испании и Венеции прошла по улицам Рима под оглушительный гром барабанов и пенье труб и гобоев. У моста Святого Ангела перед Ватиканом грохот пушек из замка был таков, что напугал лошадей. Александр поприветствовал гостей, и Чезаре повел братьев д'Эсте через площадь к дому Лукреции.

Изабелла д'Эсте требовала от делегации феррарцев самого подробного описания наряда Лукреции. Дотошно подготовленные отчеты по этому вопросу составлял некто, известный нам под именем Иль Прете, человек этот находился в свите поэта и придворного Никколо да Корреджо, доверенного лица Эрколе д'Эсте по свадебным переговорам с понтификом. Благодаря им мы до мелочей знаем, как была одета новобрачная и как себя при этом вела. По свидетельству Ферранте, чье описание короче и не такое цветистое, как у Иль Прете (тот пообещал Изабелле, что будет следовать за Лукрецией, «как тень за телом»), Лукреция спустилась и встретила их на нижней ступени лестницы, ведущей в ее апартаменты. На ней было платье ее любимого темно-вишневого цвета. Узкие рукава — с прорезями, по испанской моде — «такие носили десять лет назад», съехидничал Иль Прете. Мантилья из золотой парчи оторочена по плечам соболем. На светлых волосах шелковая зеленая сетка, украшенная золотым ободком и двумя нитками жемчуга. На шее — нить крупного жемчуга и кулон из рубина («не слишком крупный, да и цвет невыигрышный», — снова прокомментировал Иль Прете). Для большего эффекта и для того чтобы оттенить красоту своего платья и драгоценностей, она оперлась на руку пожилого господина с золотой цепочкой на шее, одетого в отороченный соболем черный бархат. «Она — очаровательная и грациозная дама», — признал наконец Иль Прете. Лукреция затем предложила им то, что Бурхард назвал «прекрасным легким ужином с вручением множества подарков». Лукреция, в длинной накидке из византийской золотой парчи, вместе с братьями д'Эсте посетила мессу в базилике Святого Петра. Там же папа вручил Альфонсо шпагу и биретту.

Последний римский карнавал Лукреции начался через день после Рождества. По приказу Александра Чезаре и все гостившие д'Эсте надели маски и проехали по улицам, где, по свидетельству Иль Прете, «не увидишь ничего, кроме куртизанок в масках». Рим вежливо называли «la terra da donne», то есть «город женщин», хотя Аретино выразился прямо, грубо и определенно: «Рим всегда был и будет городом шлюх». Богатые куртизанки, великолепно одетые на деньги любовников, часто являлись в город в костюмах мальчиков, ездили по улицам, швыряя в прохожих наполненные розовой водой позолоченные яйца, и до двенадцати часов ночи позволяли себе всяческие вольности, после чего, согласно закону, им надлежало удалиться. Жизнь куртизанок была опасной: всегда был риск, что в случае мщения их изувечат — порежут лицо, а вместе с красотой лишат и средств к жизни. Таким же страшным, если не более ужасным, было массовое изнасилование — Tren-tuno — в нем участвовал тридцать один человек, а то и Tren-tuno reale — тут уже несчастную женщину насиловали семьдесят девять мужчин.

26-го декабря Лукреция дала в своем дворце бал. Подробности этого мероприятия прилежно записал все тот же Иль Прете.

Первыми вышли танцевать аристократ из Валенсии и придворная дама Никкола. За ними последовали дон Ферранте и мадонна [Лукреция]. Танцевала она с исключительной грацией и живостью. На ней было платье из черного бархата с золотой каймой… Грудь прикрыта до подбородка тонкой золотой вуалью. На шее нитка жемчуга, на голове — зеленая сетка и цепочка из рубинов… Две или три дамы из ее свиты очень хороши собой… одна из них, Анджела [Борджиа, незаконнорожденная кузина Лукреции]… понравилась мне больше других.

В последующие дни состоялись традиционные гонки для различных категорий — кабаны, буйволы, блудницы, евреи, молодые мужчины, старики и мальчики. Затем состоялись скачки для трех пород лошадей — арабских, привезенных через Неаполь из Марокко (они славятся своей скоростью), легких «испанских» лошадей и тяжелых кавалерийских жеребцов. Как обычно, много было скандалов и мошенничества, особенно преуспела в этом конюшня Чезаре.

Тридцатого декабря, под звуки труб и других музыкальных инструментов, Лукреция в платье из золотой парчи с длинным шлейфом, который несли ее фрейлины, и в сопровождении Ферранте и Сиджизмондо явилась в Ватикан для церемонии и принятия обручального кольца. Действо это Ферранте исполнил «чрезвычайно изысканно и почтительно». После епископ Адрии затянул утомительную речь, но Александр тут же велел ему ее сократить. Затем Ипполито приказал внести стол для презентации драгоценностей, привезенных из Феррары в дар Лукреции.

Наш преподобный кардинал, — с таких слов Поцци и Сарацени начали описывать Эрколе эту церемонию, — провел презентацию драгоценностей чрезвычайно эффектно, и Его Святейшество заметил, что подарки, мол. хороши, но Его Преподобие сделал их еще прекраснее. В презентации Его Преподобию очень помогал казначей Джованни Дзилиоло. Он проявил себя подлинным экспертом и заявил, что дары поистине драгоценны. Высоко отозвались о подарках и Его Святейшество, и преподобные кардиналы и достопочтенная мадонна Лукреция. Оценили их все примерно в 70 тысяч дукатов. Высокочтимый дон Ферранте взял на себя труд продемонстрировать дары, так чтобы все увидели красоту камней, а мадонна Лукреция обратила особое внимание на работу ювелиров, создавших достойное обрамление редкостным сокровищам, заметив при этом, что у них в Риме нет столь замечательных мастеров…

По свидетельству Бурхарда, Ипполито подарил Лукреции «четыре дорогостоящих перстня с бриллиантом, рубином, изумрудом и бирюзой». Затем он вынул из шкатулки диадему со вставленными в нее четырнадцатью бриллиантами, таким же количеством рубинов и примерно ста пятьюдесятью большими жемчужинами. Достал четыре ожерелья, опять же из драгоценных камней и жемчуга, и множество браслетов, четыре из них баснословно дорогие. Продемонстрировал подвеску, ее можно было носить и на груди, и на голове. Изготовлена она была из крупных драгоценных камней: вслед за этим Ипполито достал четыре длинные нити крупного жемчуга, четыре красивых креста из бриллиантов и других драгоценных камней и, наконец, еще одну диадему, похожую на первую.

Все, однако, было сложнее, чем казалось. Ипполито получил от отца инструкции: какими словами должен он сопровождать дарение (подготовил их для него Джанлука Поцци). Суть заключалась в том, что если бы Лукреция вздумала изменить Альфонсо, то драгоценности остались бы у Эсте. В длинном сообщении посла о церемонии от 30-го числа было подчеркнуто: «касательно упомянутой deponatione (передачи) поставлено определенное условие, и вне всяких условий отдано лишь обручальное кольцо. Передача всего остального состоялась лишь на словах и с оговоренными условиями… значит, и писать об этом не следует, так что Вашей Светлости не о чем беспокоиться».

После презентации драгоценностей, церемонии, в которой Александр принимал радостное участие, — понтифик брал в руки ювелирные шедевры и любовался ими вместе с дочерью, все подошли к окну, чтобы посмотреть на игры, устроенные внизу на площади. В число этих игр входила потешная осада замка. Восемь молодых людей защищали укрепление от равного числа нападавших, во время сражения пять человек были ранены. Затем вся компания поднялась в зал Папагалло, и празднества продолжались там до пяти часов утра. На Лукреции было великолепное, по французской моде, золотое платье с широкими рукавами до полу, поверх платья — плащ из алого шелка, отороченный горностаем, в глубоком вырезе видна богатая бахрома и вышивка, украшенная драгоценными камнями. Шею обвивала нитка жемчуга, грудь украшала подвеска с изумрудом, рубином и еще одной жемчужиной. На голове золотая шапочка, коса, длиною до пят, перевита черным шнуром и покрыта шелком в золотую полоску. По просьбе папы Лукреция танцевала с Чезаре, а ее фрейлины танцевали попарно друг с другом. Представлены были две эклоги, «одна из них очень скучная, неинтересная», а другая, придуманная Чезаре, — поживее: тут тебе и леса, и фонтаны, и горы, и животные, и пастухи, и два молодых человека — Альфонсо и Чезаре. Они владели землями по разные стороны реки По. Затем гостям показали балет, а потом танцевать начали гости.

Римский карнавал того года, по свидетельству феррарских послов, был роскошнее обычных празднеств. Состоялся парад вооруженных римских всадников, прогромыхали тринадцать триумфальных колесниц. Управляли ими люди, представлявшие Цезаря, Геркулеса и Сципиона Африканского. В следующие два дня площадь огородили: состоялись бои быков, а ночью Борджиа, д'Эсте и их гости снова танцевали и вовсю веселились.

За фасадом веселых улыбок, торжественных слов, блестящих церемоний шли деловые переговоры. Булла, касавшаяся снижения налогов, была «очень хорошей», Борджиа выполнил все условия Эрколе, скрепив их папской печатью. Подписались под документом и кардиналы. Все они готовы были вместе с Лукрецией отправиться в Феррару. Приданое также было в порядке, «за исключением, — сообщили послы, — 8000 дукатов. Суммы этой недостает, и пока она не будет уплачена, мы отсюда не уедем. Вина, — утверждали они, — лежала не на папе, а на его министрах. Они еще с начала января спорили, как должно быть выплачено приданое. Папа сумел добиться своего: пообещал Эсте сделать дона Джулио епископом, а Ипполито — архиепископом Болоньи. В настоящий момент отношения между Эрколе и Борджиа были благостными как никогда.

Все же при разговоре с Джанлукой Поцци накануне отъезда Лукреции Александр в последнюю минуту выразил беспокойство за любимую дочь: как, мол, будут к ней относиться вдали от родного отца? По просьбе Эрколе, Поцци поднял вопрос о браке между наследником Гонзага и дочерью Чезаре от Шарлотты д'Альбре. Александр от этой темы уклонился, сказав, что Чезаре на данный момент ничего не станет делать без разрешения и доброй воли короля Франции. Затем опять сказал Поцци, что «любит мадонну [Лукрецию] за ее добродетель и скромность. Она всегда была ему послушна, и если в Ферраре к ней будут хорошо относиться, он им ни в чем не откажет».

Шестого января 1502 года, в именины Епифании, Лукреция прощалась с городом, в котором прожила всю свою жизнь. Отныне ее будущее связывалось с Феррарой. Долго простояла она на коленях возле отцовского трона в зале Папагалло, где вдвоем они о чем-то толковали, пока наконец Александр не позвал Чезаре. В документах нет упоминаний о том, как Лукреция расставалась с Родриго. Мальчику только что исполнилось два года. Должно быть, сердце ее разрывалось из-за разлуки с сыном, но не из-за Ваноццы: мать мало значила в жизни Лукреции. Как только папа дал знак, Лукреция в сопровождении Ипполито и Чезаре оставила Ватикан. По свидетельству Ферранте, на ней было платье из золотой гофрированной парчи с алой отделкой и подбитый горностаем плащ, тоже золотистого цвета. На шляпе из алого шелка золотые украшения и подвеска с большим драгоценным камнем. Шею обвило ожерелье из крупного жемчуга. Внизу, у ступеней дворцовой лестницы, Лукреция уселась на «очень красивого мула в богатой упряжи, украшенной чеканным золотом, и покрытого темно-красной бархатной попоной». Пелена снега скрывала удалявшийся кортеж. Александр переходил от одного окна к другому, чтобы подольше видеть возлюбленную дочь.

7. ДОРОГА ДО ФЕРРАРЫ

Список, хранящийся в архиве Модены, подробно перечисляет всех, кто сопровождал Лукрецию в ее долгом и трудном путешествии на север. Она ехала то на муле, то на белой ослице, ну а когда уставала, ее усаживали в паланкин, заранее приготовленный для нее заботливым отцом. Сопровождали Лукрецию ее старые друзья и родственники — Иеронима Борджиа, Адриана де Мила и фрейлины, каждая со своей персональной служанкой. В числе дам была прекрасная Анджела Борджиа, Елизавета Сиенская и ее дочь, Елизавета Перуджийская, Катерина Испанская, Александра, Иеронима. Иеронима вышла впоследствии замуж за любимого врача Лукреции Лодовико Боначчьоло. Продолжим список: Никкола (вышла замуж за одного из сыновей аристократического семейства Тротти), Камилла, Катеринелла (любимая чернокожая служанка Лукреции), а также четыре горничные, неаполитанка с двумя дочерьми, Самаритана, гречанка Камилла и две швеи. В кортеже следовала также «мадонна Иоанна» (возможно, Иоанна де Монкада, вышедшая замуж за одного из племянников Александра) с четырьмя личными служанками. В архивном списке не упомянута женщина по имени Друзилла, возможно, это упущение феррарского хрониста Дзамботти. По слухам, она была любовницей Чезаре. Единственное упоминание об этой Друзилле содержится в эпиграмме поэта Фаусто Эванджелисто Маддалене, озаглавленной «О горе Чезаре по поводу отъезда Лукреции Борджиа и Друзиллы». Биограф Чезаре, Руставо Сакердот, выдвинул предположение, что Друзилла, возможно, была матерью двух его внебрачных детей, Джироламо и Камиллы, которые также отправились с Лукрецией в Феррару.

Так как Ипполито должен был вернуться в Рим, кардиналу Козенцы пришлось провожать Лукрецию до Руббио. Вместе со свитой герцогини ехали три епископа, один из них, епископ Венозы, был любимым врачом Александра. В свиту входил также дворецкий Лукреции (он вез с собой меч и биретту — дар Альфонсо от папы); «господин Христофор» Пиккимини. секретарь Лукреции. Был среди прочих ill bacilliere — это звание означало, скорее всего, «бакалавра», то есть выпускника высшего учебного заведения. Возможно, во время путешествия он читал Лукреции что-нибудь по ее просьбе или же сочинял для нее красивые речи. Не обошлись и без церемониймейстера и двух капелланов (очень может быть, что они были и певчими в часовне). Не оставили дома и главного конюха герцогини. Находим в списке хранителя гардероба Vincentio guardaroba (возможно, это тот самый Винченцо Джордано, которого она упоминает в письмах из Непи). Еще один конюх, Санчо, и виночерпий Бальдассаре. В свите был также специалист, отвечавший за ножи, другой человек заведовал посудой. Взяли с собой привратника, в списке упомянут «Мартин, который читает книги»; отправились с ней десять пажей, десять грумов, ответственный за часовню, свечник. Смотрим далее по списку: человек, отвечающий за кухонные расходы; портной; обивщик мебели; ответственный за винные запасы; два повара; ювелир по имени Альфонсо; простые конюхи; возница; кузнец; шорник. Не забыла Лукреция и испанца Наваррико, верного человека, доставлявшего корреспонденцию из Ватикана. В одной только ее свите было сто пятьдесят экипажей, множество мулов и пятьдесят погонщиков.

Кроме упомянутой свиты, с Лукрецией отправились в путь восемь аристократов, находившихся на службе у папы, почти все они были испанцы, кроме того, группа римских баронов (пока еще не изгнанных Александром). Были среди них: Франческо Колонна с супругой; племянник папы Гильен Рамон, являвшийся капитаном папской гвардии, а также Рануччио дельи Оттони (вскоре Александр лишит его владений в Мачерате в пользу младенца Джованни Борджиа). Это еще далеко не все: в путешествие пустились четверо римских послов, восемь римских аристократов, в том числе смелый Ив д'Алегре, а также правая рука Чезаре — Уго де Монкада и множество других известных итальянских знатных людей, таких как генуэзец Оттавиано Фрегосо (Бальдассаре Кастильоне в своей книге «Придворный» изобразил его среди прочих персонажей). Всю эту компанию сопровождали тридцать трубачей, шестеро шутов и «музыкант Никколо». Санудо не поленился и подсчитал всех, получилось 753 человека, 426 лошадей и 234 мула.

Во главе полутысячной феррарской делегации стояли Ферранте и Сиджизмондо д'Эсте. и к ним примыкало много свойственников и родственников Эсте, таких как Аннибал Бентивольо. женатый на внебрачной дочери герцога Эрколе, Лукреции. Не забыть бы и племянника герцога со стороны его брата, сына Сиджизмондо. Был здесь и Никколо да Корреджо, в девичестве мать его носила фамилию Эсте (как и мать Лодовико Пикко делла Мирандола). В списке значится Угуччоне ди Контраре, первый барон герцогства, известный в Ферраре человек, женатый на Диане д'Эсте, дочери старшего Сиджизмондо… да и многие другие представители знати, с кем впоследствии познакомилась Лукреция и кто стал частью новой ее жизни. Среди них были как феррарцы, так и местные господа, связанные с Эсте не только родством и военной службой, но и подаренными им землями и дворцами. В делегации этой находились и два феррарских посла — Джанлука Поцци и Джерардо Сарацени.

Ипполито д'Эсте, которого и Чезаре, и Лукреция знали как молодого кардинала, остался в Риме. Третий сын Эрколе, родившийся в браке с герцогиней Элеонорой Арагонской, всего на год старше Лукреции, был самым умным среди братьев Эсте и самым безжалостным. Его, как и Чезаре, предназначали для церковной карьеры, и потому на третий год своего рождения он получил аббатство Касальново, что было весьма ранним стартом даже для тех дней. В семилетнем возрасте благодаря тете, Беатриче Арагонской, королеве Венгрии, он приобрел епархию в ее стране, которая приносила ему ежегодный доход в 50 тысяч дукатов. В 1493 году Александр в его отсутствие (Ипполито находился в то время в Венгрии) назначил его кардиналом. Позднее Ипполито провел некоторое время в Милане с Лодовико Сфорца, где также получил епархию с 5 тысячами дукатов годового дохода. В отсутствие Лодовико ему доверили управлять городскими делами, однако большую часть времени он проводил за охотой и празднествами в городских окрестностях. Как и Чезаре, он совершенно не годился для церковной службы, как и он, своим кардинальским делам предпочитал военную службу и политические интриги. Его отец, герцог Эрколе д'Эсте, часто пенял ему и за то, что вместо сутаны он носит оружие, и за все его недостойное поведение. В 1493 году Эрколе заклинал пятнадцатилетнего кардинала «вести себя так, чтобы к тебе относились как к мудрому и рассудительному кардиналу.. чтобы производить впечатление благонравного человека, каким и должен быть прелат твоего ранга, тем более поднявшийся до высочайшей должности — кардинала». Новость о том, что Ипполито заказал себе у миланского мастера белые доспехи, с тем чтобы воевать за Лодовико в 1499 году, ужаснула его отца, и он скомандовал ему «воздерживаться от замашек военных и постараться жить как добрый архиепископ и достопочтенный кардинал». Гордый, высокомерный и сладострастный, но при этом наделенный огромным личным обаянием и фамильной страстью к музыке, Ипполито стал добрым другом и советчиком Лукреции в Ферраре.

Ферранте д'Эсте, второй сын Эрколе от Элеоноры, родился в Неаполе в 1477 году, и Джулиано делла Ровере стал крестным отцом мальчика. В 1493 году Эрколе отправил его на службу ко двору французского короля Карла VIII. В дорогу с ним отправились четверо благородных спутников и восемьдесят лошадей. Заботясь, чтобы его сын произвел хорошее впечатление, Эрколе сказал Ферранте, чтобы он преподнес ароматы (cose odorifere) королю и королеве, а также важным персонам при дворе, для этого отрядил с ним курьера с мускусом и «двумя кубками из рога, наполненными цибетином». Ферранте, однако, вскоре разочаровал отца: он был тщеславным, ленивым и нерешительным, к тому же не показал достаточного усердия в службе королю. Предпочитал отлынивать и проводить время в забавах. «Мы знаем, что человек ты весьма талантливый, к тому же тебе известно, в чем состоит твой долг, и что если ты того пожелаешь, все тебя будут уважать», — писал ему встревоженный отец. И все же Эрколе испортил сына: посылал ему без конца деньги, а когда в конце года Карл VIII вторгся в Италию, Ферранте, вместо того чтобы проявить свою доблесть и отправиться в Неаполь с французской армией, прохлаждался в Риме. Выгораживая себя, он заявлял, что не смог исполнить свой воинский долг, потому что, мол, Карл не выплатил ему жалованье. Возмущенный Эрколе отправил своего секретаря, чтобы тот силой вытащил Ферранте в Неаполь, выдал ему аккредитив в 500 дукатов, сопроводив суровым письмом:

Все эти вещи произошли по причине собственного твоего небрежения, желания лениться и избегать труда. Если бы ты последовал за всехристианнейшим королем, как повелевал тебе твой долг и к чему склонялись намерения наши, то получил бы уже свое жалованье… Но ты хотел остаться в Риме, отдохнуть там, и потратил больше, чем в том случае, если бы сразу поехал за королем. Если ты из-за лени и небрежения потеряешь поддержку всехристианнейшего короля, то со временем горько пожалеешь об этом… Если по собственной своей вине начнешь так свою карьеру, не надейся получить что-либо от нас. Тебя будет ждать плохой прием и жесткое обращение…

Получив выговор, Ферранте вместе с французской армией направился в Неаполь и попытался снискать расположение короля. Эрколе написал сыну и похвалил его: «Ты начал вести себя как подобает, проявил усердие… продолжай в том же духе, старайся, служи королю верой и правдой, будь расторопен при дворе…»В то время как Альфонсо д'Эсте оставался с Лодовико Сфорца и, стало быть, входил в антифранцузский союз, Ферранте вынужден был следовать за Карлом. Он сражался в битве при Форново и вернулся в Италию лишь в 1497 году. Венеция призвала его в кондотьеры, так как она боролась против Пизы, однако Ферранте, как обычно, был недоволен, жаловался на недостаток денег, угрожал оставить службу, в результате получил от отца еще одно сердитое письмо. Несмотря на очевидные факты, Эрколе продолжал верить в очарование Ферранте и в его успех при французском дворе, а потому в 1499 году поехал вместе с ним и Альфонсо в Милан, чтобы повстречаться с Людовиком XII. Ферранте, однако, не оправдал отцовских ожиданий: при французском дворе он наделал столько долгов, что бедный Бартоломео де Каваллери, посол Эрколе и переговорщик о браке с Борджиа, не мог больше получить кредита и вынужден был обратиться к Эрколе в поисках средств. У Людовика сложилось очень неблагоприятное мнение о Ферранте. Он сказал, что тот «неглуп, но ленив и безответствен». (Сиджизмондо д'Эсте, младший сын Эрколе, родившийся в сентябре 1480 года, лишенный амбиций и менее других детей доставлявший отцу неприятности, играл второстепенную роль в жизни Феррары. Как Альфонсо и Ферранте, в 1496 году он подхватил сифилис, но в то время как братья его излечились, он так и не избавился от болезни и в результате стал неспособен вести нормальную жизнь.)

Продвижение огромной кавалькады было исключительно замедленным: скорость задавала Лукреция — ужасные зимние условия и плохие дороги она находила крайне утомительными. Феррарские послы Поцци и Сарацени, которым Эрколе дал поручение доставить невесту в Феррару к определенной дате, пришли в отчаяние. Через неделю после отъезда из Рима они из Фолиньо доложили Эрколе:

Из Нарни мы написали Вашей Светлости, что проследуем из Терни до Сполето и сюда из Сполето без остановки. Тем не менее сиятельная герцогиня и ее придворные дамы очень утомились. Прибыв в Сполето, они решили отдохнуть там целый день. Здесь они тоже намерены задержаться, так что выедем мы отсюда только завтра. А в Урбино прибудем не ранее следующего вторника (это будет 18-го), потому что завтра мы едем в Ночеру. В субботу будем в Гвалдо, в воскресенье в Руббио, в понедельник в Кальи, во вторник в Урбино, где проведем еще один полный день (и это будет среда). Оттуда 20-го отправимся до Пезаро, а затем из одного города до другого, как мы уже и докладывали Вашей Светлости. Мы уверены, что герцогиня во многих местах будет проводить по целому дню, а потому нисколько не сомневаемся, что в Феррару не приедем ранее последнего дня месяца. Возможно, это будет первое число, и не исключено, что даже второй или третий день следующего месяца.

Они предупредили Эрколе, что ему, возможно, придется отложить большой прием в Ферраре на день или два. Попросили дать знать, что им теперь делать: «Причина изложенного выше, состоит в том, что достопочтенная мадонна Лукреция — женщина деликатного сложения и не привыкла ездить верхом. То же можно сказать и о ее придворных дамах. Мы понимаем: ей не хочется приехать в Феррару изнеможденной трудным путешествием».

Куда бы Лукреция ни приезжала, встречали ее с огромным воодушевлением. У ворот Фолиньо, города, правительницей которого она являлась недолгое время, но никогда в нем не бывала, герцогиня увидела живописный орнамент, изображавший римскую Лукрецию с мечом в руке и стихами, рассказывающими, как уступила она дорогу этой Лукреции, превосходящей ее чистотой, скромностью, разумностью и постоянством. Увидела она возле площади и триумфальную колесницу, а подле нее Купидона. На самой колеснице стоял Парис с золотым яблоком Гесперид в руке. Он объявил, что яблоко это отдал Венере, однако Лукреция настолько превзошла красотой, мудростью и богатством всех трех богинь, что окончательный выбор он сделал в ее пользу. Наконец в центре площади все увидели военную галеру с турками (во всяком случае, люди на ней одеты были в турецкое платье). Стоявший на носу галеры человек продекламировал стихи, смысл которых сводился к тому, что великий их султан узнал, какой силой обладает в Италии Лукреция, стало быть, она сможет хорошо провести переговоры по вопросу заключения мира, и посему он предлагает ей христианскую территорию, которой владеет. «Стихи записывать не стали, потому что автору их было далеко до Петрарки, — прокомментировали послы, — да и галера не вполне турецкая. Впрочем, особого значения это не имеет». Оба посла были, однако, поражены, увидев, что весь клан Бальони собрался в четырех милях от Фолиньо, дабы засвидетельствовать Лукреции свое почтение. Правда, старший Бальони не сообщил, сделал он это из уважения к даме или же из страха перед ее братом.

Лукреция, как доложили послы, упорствовала в своем желании добраться из Болоньи до Феррары по воде, дабы избежать дискомфорта езды по тяжелым дорогам. Папа так беспокоился о здоровье Лукреции, что «каждый день и каждый час хотел знать о ее передвижении. Она должна была собственноручно писать ему из каждого населенного пункта и сообщать о своем здоровье, и это подтверждает то, о чем я уже докладывал Вашей Светлости: Его Святейшество любит ее более всех остальных своих детей…».

В Урбино они прибыли 18-го. В двух милях от Губбио их приветствовала Елизавета, герцогиня Урбино, которую Лукреция знала в бытность свою герцогиней Пезаро. Они приехали к дворцу при свете факелов. Повсюду были гербы папы, короля Франции, Борджиа и Эсте, да и собственный герб Лукреции. В Урбино Лукреция и все Эсте поселились в великолепном герцогском дворце Монтефельтро, а герцог Гвидобальдо с герцогиней остановились вне города.

Елизавета Гонзага да Монтефельтро, герцогиня Урбино (1471–1520), считается одной из самых знаменитых женщин своего времени. Она приходилась сестрой Франческо Гонзага и невесткой Изабелле д'Эсте, с которой, кстати, была очень дружна. Елизавету восхваляли за святое терпение: она терпела брак с Гвидобальдо, импотентом и инвалидом. Муж страдал от болезни, которую называли «подагрой», на самом деле это, скорее всего, был ревматоидный артрит, деформировавший его тело с юного возраста. По свидетельству архивиста Луцио, несмотря на импотенцию (это держали в секрете до 1502 года), Гвидобальдо был постоянно эротически возбужден, так что Елизавета каждый день боялась, что у мужа произойдет рецидив болезни. Елизавета являлась героиней романа «Придворный», в котором описывался ученый симпозиум при ее дворе, проходивший предположительно в 1507 году в течение четырех дней. Ее, как всегда, сопровождала верная компаньонка, остроумная, веселая Эмилия Пио, дочь Марко Пио из Капри, вышедшая замуж за незаконного брата Гвидобальдо.

У Елизаветы Гонзага было мало причин любить Бор-джиа, как из-за отношения Александра к Гвидобальдо, капитана в войне Орсини (он отказал ему в выкупе и оставил его томиться в неволе), а также из-за возмутительного поведения Чезаре, который год назад похитил одну из ее протеже, Доротею Малатеста, жену Джованни Баттиста Каррачьоло. неаполитанского капитана инфантерии в Венеции. Инцидент получил скандальную известность. Двадцатитрехлетняя Доротея, законная дочь Роберто Малатеста Римини, выросла при дворе Елизаветы в Урбино. Там ее брак оформлен был по доверенности. Она ехала под защитой венецианцев с вооруженным эскортом, предоставленным ей Чезаре, чтобы воссоединиться с мужем. Стоило компании проехать венецианскую территорию, как Доротею похитили. Все обвиняли Чезаре. Он же, как всегда, был высокомерен и делал вид, что совершено ни при чем, обвинял при этом одного из своих капитанов. Диего Рамиреса, который, по его словам, завел роман с Доротеей во время карнавала в Урбино. На Чезаре посыпались протестующие письма из Венеции, от папы, от короля Франции, даже от Франческо Гонзага. Чезаре, однако, не наказал Рамиреса, не вернул он и Доротею. Есть свидетельство, что он держал ее при себе. В конце декабря 1502 года Санудо доложил: «При герцоге, когда он уезжал из Имолы, была жена нашего капитана инфантерии». Эскапады Чезаре вряд ли помогли Лукреции наладить взаимоотношения с герцогиней Урбино. Елизавета, будучи подругой Изабеллы, отнюдь не обманывалась относительно Лукреции, а потому презирала свою невестку Борджиа.

Ферранте д'Эсте. по всей видимости, получил от Изабеллы выговор за то, что не описал подробно наряды Лукреции. В Урбино он поспешил исправить свою оплошность. Написал письмо, в котором в качестве оправдания заметил, что во время путешествия Лукреция не слишком часто меняла туалеты, но после бала во дворце, данного в ее честь герцогом и герцогиней, он может сообщить некоторые подробности. «Лукреция, — писал он, — появилась в платье из черного бархата, сшитом, должно быть, по ее собственному фасону. Сверху донизу по платью проходят золотые полосы. На шее небольшое жемчужное ожерелье. На голове чепец, также с золотыми полосками, и на лбу, под вуалью, бриллиант. На талии золотой пояс с большими шелковыми кистями, золотыми и белыми. Наряд ее произвел на меня столь сильное впечатление, что я решил тебе его описать». Когда она танцевала, за нею следовали два испанских шута, восклицавших: «Взгляните на эту знаменитую даму, как красиво ее лицо и как хорошо, как грациозно она танцует!»

Феррарские послы отметили исключительное гостеприимство, оказанное Лукреции Елизаветой и Гвидобальдо. Вскоре брат невесты грубо вытолкнет их из семейного рая. На сей раз они писали Ипполито, «поскольку нам известно, как сильно ты любишь нашу высокочтимую герцогиню, мы уверены, что тебе будет очень приятно услышать о ней все подробности. Спешим сообщить, что герцогиня здорова, путешествует в хорошем настроении, и если Ее Светлость устает от езды, на следующее утро она уже весела…»В тот же день написали они и длинное письмо Эрколе, в котором предположили день прибытия Лукреции в Феррару. Касательно того, преодолеют ли они последний отрезок пути от Болоньи по воде или по суше, то Лукреция заявила им, что решение зависит от папы. Хотя сама она предпочитает передвигаться по воде, «она полагается на Его Святейшество в любой мелочи, потому что послушна ему, поскольку по природе своей она почтительна и не хочет идти собственным путем, а следует пожеланиям и прислушивается к мнению людей, занимающих более высокое положение, чем она».

Из Урбино Лукреция ехала вместе с Елизаветой в отличном паланкине, который предусмотрительно подготовил папа. Это оказалось намного комфортнее, чем езда верхом по грязной дороге. К такому решению их побудило трудное двухдневное путешествие, вымотавшее не только Лукрецию и ее дам, но даже лошадей и мулов. В Пезаро они прибыли совершенно изможденные. Должно быть, Лукреция испытывала странное чувство, въезжая в город, в котором, будучи женой Джованни Сфорца, она когда-то была графиней. Сейчас ее встречали как почетную гостью отсутствующего на тот момент брата, который, когда бывал в городе, занимал апартаменты Джованни Сфорца. Сотня детей, одетых в одежду цветов Чезаре — желтую с красным, — с оливковыми ветвями в руках встречали ее криками: «Герцогиня, герцогиня, Лукреция, Лукреция». Дамы высшего света, бывшие ее подданные, тепло встретили ее во дворце, в котором она когда-то жила, «со столь явным проявлением любви и уважения, что и желать нельзя большего», — отметили послы. Лукреция позволила своим придворным дамам и фрейлинам танцевать в малом зале, сама она, правда, при этом не присутствовала. Очевидно, за теплым на вид приемом Лукреция почувствовала некоторую сдержанность. «Она уединялась в своих комнатах, чтобы вымыть волосы. Впрочем, по характеру человек она замкнутый и одинокий».

Теперь Лукреция проезжала через графство Чезаре в Романье, останавливалась во дворцах, из которых брат ее так грубо выгнал прежних хозяев — Джованни Сфорца (он находился в ссылке в Венеции) и Пандольфо Малатеста Римини. Катерина Сфорца, бывшая правительница Имолы и Форли, выпущенная из застенков замка Святого Ангела, сильно постарела, перенеся лишения по милости Борджиа. Сейчас она, овдовев, жила довольно комфортно на вилле Медичи в Фьезоле. Отняв у юного и смелого правителя Фаэнцу, которую он самоотверженно защищал, Чезаре заточил Асторре Манфреди в казематы замка Святого Ангела, оттуда он уже не вышел. Куда бы Лукреция ни направлялась, на всем лежала тень Чезаре. 24 января из Чезены послы передали Ферранте тревожный слух, будто в этих местах находится Каррачьоло и герцогиню могут похитить в отместку Чезаре за похищение Доротеи. В каждом городе Романьи, через который проезжала Лукреция, по распоряжению Чезаре ее встречали толпы детей, одетые в ее цвета — желтый и багровый. Они размахивали оливковыми ветвями. Во всех дворцах, совсем недавно покинутых прежними хозяевами, в которые приезжала Лукреция, залы сверкали роскошным убранством. Местная знать почтительно выходила ее встречать. Мрачный наместник Романьи, дон Рамиро де Лорка, по приказу Чезаре выровнял и отремонтировал дороги. Стоимость проезда обошлась брату в 8 тысяч дукатов. В Имоле Лукреция снова настояла на однодневном отдыхе, так как перед встречей с правителем Болоньи Бентивольо ей необходимо было вымыть волосы. Прошлым летом Чезаре угрожал этому городу, и Бентивольо спас всех, прибегнув к защите французского короля. Жена Бентивольо, Джинерва, была теткой Джованни Сфорца. Феррарские послы пришли в отчаяние из-за решения Лукреции задержаться в Имоле. «Показав ей письмо от 25-го числа, мы убеждали достопочтенную герцогиню, что завтра нам нужно покинуть это место, с тем чтобы к последнему дню месяца прибыть в Борго Сан Лука (окрестности Феррары], как и желает Ваша Светлость… Она ответила, что всегда склоняется перед Вашей волей, однако на этот раз просто вынуждена задержаться. Причину этому она, мол, сообщила заранее: ей необходимо вымыть волосы, а сделать это в Болонье будет весьма непросто…»

Сейчас может показаться странным столь большое внимание Лукреции к мытью волос, однако следует подчеркнуть, что женщины Ренессанса считали эту процедуру главной в наведении красоты. Маринелло, авторитетный специалист XVI века по части здоровья и красоты, отвел пять страниц своего сочинения изложению рецептов, согласно которым можно осветлить волосы. Для этого использовали разные виды воды, пепел от сгоревшей виноградной лозы кипятили с соломой ячменя, очищали от коры корни лакричника, после чего мелко его рубили, а можжевельник строгали ножом. Снадобьями натирали голову и оставляли подсохнуть, это «заставляло волосы блестеть, как золотые нити». В число других ингредиентов входил шафран, соскребыши с лошадиных копыт, тмин, мирра и квасцы. Лбы красавиц должны были быть высокими, белыми и безмятежными. Лишние волосы убирали с помощью пасты или мастики, которые накладывали на ночь. Возможно, самым революционным был способ отбеливания кожи лица, шеи, рук и других частей тела, «белее алебастра» (позаимствован также у Маринелло): «Возьми двух молодых белых голубей, отрежь им головы, ощипай и вынь внутренности, смели их с четырьмя унциями персиковых косточек и таким же количеством вымытых дынных семечек, смешай с двумя унциями очищенной ртути, ложкой фасолевой муки и размолотыми камешками, полежавшими в течение суток в молоке. Возьми также два молоденьких капустных кочешка, свежий сыр, приготовленный в тот же день или час, четырнадцать белков свежих яиц, пол-унции камфары и равное количество буры; четыре размолотые и смешанные друг с другом луковицы белой лилии. Положи все в сосуд, смешай с водой и используй, как тебе будет угодно». Он посвятил еще восемь страниц рецептам отбеливания кожи. Без этого в те дни женщина не могла считаться красивой. Кто же удивится после этого, что дамы тратили целые дни на поддержание своей красоты?

Наконец 29 января Лукреция и Елизавета об руку с Ферранте и Сиджизмондо торжественно вступили в Болонью. В трех милях от города Лукрецию приветствовали четверо сыновей Бентивольо. Сам правитель Джованни Бентивольо оказал ей честь: спешился и подал ей руку. У окон, выходивших на улицу, столпились зрители. На стенах висели гербы Ватикана рядом с гербами Болоньи, французского короля, рода Эсте, рода Борджиа и герцога Романьи. В том же дворце, где остановилась Лукреция со своими придворными дамами, Джованни Бентивольо дал в ее честь бал и пригласил на него самых красивых женщин Болоньи. К Лукреции было приковано внимание всех присутствующих, и к вечеру она так устала, что на следующий день долго спала. Поцци сообщает Эрколе, что у него не хватило духу разбудить ее, когда курьер прибыл с его письмами и инструкциями.

Лукреция понимала, что с нее не спускают глаз каждый день и каждый час путешествия. Ферранте, возможно, не столь усердно докладывал о своих наблюдениях, зато другой корреспондент Изабеллы, Иль Прете, не терял ни минуты. В Кальи он даже умудрился проникнуть в комнату, в которой спала Лукреция, и рассмотреть ее ночную одежду. Он написал, что Лукреция была придирчива в выборе туалетов, это ее качество распространялось даже на упряжь лошадей и мулов. Он сообщил интимные подробности о ее придворных дамах: «во-первых, мадонна Иеронима Борджиа, сестра кардинала (говорят, она страдает французской болезнью). Другую зовут мадонна Анджела [Борджиа]. Думаю, вам будет интересно услышать, что она моя любимица. Она, кстати, родная сестра мадонны Иерони-мы. Еще есть Каталина из Валенсии. Некоторые ею восхищаются, другим же она не нравится. Еще одна Каталина, красивая девушка из Перуджи. Две неаполитанские девушки: одну зовут Синтия, другую опять же Каталина. Они не слишком хороши собой, зато грациозны. И еще мавританка… такой красавицы я в жизни не встречал. Она весела и хорошо одета. Носит золотые браслеты и жемчуг… Мне кажется, она самая любимая камеристка мадонны». И все-таки самое большое впечатление производила на Иль Прете Лукреция, хотя Изабелле это было явно не по нраву. Как и всем остальным, кто встречал ее, она казалась совершенно не похожей на порочную и развратную женщину, как о ней отзывалась молва. «Заверяю вас, женщина эта выглядит скромной: волосы тщательно убраны, грудь прикрыта, как и у ее придворных дам. День ото дня она производит на меня все лучшее впечатление. У нее быстрый ум: приходится держать с ней ухо востро. В общем, я считаю ее женщиной мудрой, и это не только мое мнение, но и всех остальных…»

Все эти полные энтузиазма высказывания о невесте возбудили любопытство Альфонсо д'Эсте. До сих пор он намеренно держался в стороне и был зол. оттого что приходится жениться. 31 января Лукреция и Эсте въехали в Вентивольо, намереваясь, согласно решению папы, добираться до Феррары водным путем на кораблях, предоставленных им Эрколе. 31 января Альфонсо без предупреждения приехал в Вентивольо вскоре после прибытия туда Лукреции.

В 11 часов вечера, вскоре после прибытия сиятельной госпожи, явился дон Альфонсо. Случилось это столь неожиданно, что он поднимался по ступеням дворца, прежде чем герцогиня успела это заметить. Мессер Аннибал [Аннибал Вентивольо, зять Эрколе] увидел его первым, о чем тут же всех и известил. Во дворце началась радостная суматоха, послышались аплодисменты, все кричали «Альфонсо». Герцогиня, хотя и сильно удивилась неожиданному явлению дона Альфонсо, тем не менее приняла Его Сиятельство с большим почтением и изяществом. Должно быть, событие это произвело на нее хорошее впечатление. Невозможно описать радость, которую испытывали все присутствовавшие. Дон Альфонсо вел себя в высшей степени доброжелательно и естественно, и все мы не могли не оценить этого по достоинству.

Во втором письме, написанном в тот же день, послы добавляют, что Лукреция и Альфонсо беседовали друг с другом «на разные приятные темы», а затем поручили Поцци и Сарацени объявить: они решили, что лучше будет добираться до Феррары по суше, потому что дорога здесь хорошая, а если они поплывут по воде, то приедут слишком поздно. «Решение это было нам совершенно необходимо, — сказали многострадальные послы, — лишь бы только Их Светлости вовремя выехали».

Лукреции и в самом деле понравился неожиданный поступок жениха, она расценила его как романтический жест со стороны Альфонсо, который до сих пор демонстрировал недовольство из-за навязанного ему брака. Он был на четыре года старше нее, родился в Ферраре в 1476 году и являлся старшим сыном Эрколе от герцогини Элеоноры. Назвали его Альфонсо в честь прадеда по материнской линии. Современник, биограф и личный секретарь Бонавентура Пистофило описывает его внешность: «высокий, с продолговатым лицом, вид серьезный и важный, настроен скорее меланхолично и сурово, нежели весело и счастливо». Судя по портрету на медали, отчеканенному к его свадьбе, лицо его несколько тяжеловато, и — что необычно для того времени — у него нет бороды. Человеком он был неразговорчивым, себе на уме. но, несмотря на внешнюю сдержанность, способен был на сильные эмоциональные реакции. Его отличала физическая сила, он был хорошо сложен, физические упражнения доставляли ему удовольствие, он, например, занимался греблей, плавал в озере в парке при феррарском замке (зимой он устанавливал лодку на полозья и катался по льду), играл в джидоко (итальянский теннис того времени). Охота была его страстью, как и большинства современников. Он хорошо разбирался в оружии, лошадях и птицах. В красноречии и придворных манерах отцу своему он уступал, зато отличался природной храбростью и был настоящим командиром. Все эти качества сослужили ему хорошую службу во время войны, обрушившейся в скором времени на Феррару. Он был вдовцом: его первая жена, Анна Сфорца, умерла при родах в ноябре 1497 года. В то время, по свидетельству феррарского хрониста, Альфонсо вследствие сифилиса был так обезображен прыщами, что не смог даже прийти на похороны жены. Он всегда любил компанию блудниц и гуляк. Несмотря на отсутствие интереса к литературе и гуманитарным наукам, от отца он унаследовал страсть к музыке и архитектуре. Отлично играл на альте. Проявлял интерес к коллекционированию античных вещей и был меценатом Беллини и Тициана. Альфонсо освоил ремесленные навыки: научился работать на токарном станке, построил в саду литейную мастерскую, где отливал бронзу и собственными руками изготавливал пушки. Его вполне можно назвать искусным артиллеристом. Делал он также вазы и блюда из терракоты и пользовался ими в быту. Разбирался и в хитросплетениях внешней политики и с ловкостью опытного лоцмана вел свой корабль-герцогство через опасные подводные течения межгосударственных отношений. Он не любил толпы, но был добр к домочадцам. Скорее всего, он не был тем человеком, к которому инстинктивно потянуло бы Лукрецию. Вряд ли Лукреция сохранила верность ему, а он — ей, однако во все годы брака супруги питали друг к другу взаимное уважение, и по меньшей мере со стороны Альфонсо чувство это переросло в глубокую любовь.

В Риме тем временем Александр тревожился, насколько хорошо обращаются с Лукрецией новые родственники. Бельтрандо Костабили, феррарский посол, оставшийся в Риме для завершения переговоров с Александром, сообщил Эрколе о разговоре его с папой: «Папа прослышал, что дон Альфонсо избегал исполнения супружеских обязанностей с первой своей женой. Понтифик будет очень раздосадован, если Альфонсо не разделит ложе с герцогиней Лукрецией…» Так как первая жена Альфонсо умерла при родах, то эта трагедия может вызвать у него старый страх и он не совершит консумацию брака. Это же беспокоило папу и при женитьбе Хуана Гандийского. Возможно, он подозревал, что Эсте попытаются по этой причине расторгнуть брак, как и сам он проделал с Джованни Сфорца. Беспокойство о благополучии Лукреции в ее, по сути, насильственном браке не оставляло понтифика. Три дня спустя в беседах с Костабили о Ченто и Пьеве Александр, «разговаривая о связях своей семьи с Эсте, заявил, что если они будут хорошо обращаться с герцогиней Лукрецией, он постарается найти способ сделать их великими…»

В конце концов Лукреция и Эсте поехали все же в Феррару не по суше, а по воде — в роскошном буцентавре, пожалованном им Эрколе. Неудивительно: обычно в этой местности передвигались по реке. Система рек и каналов связывала в те времена крупные города Ломбардии — Эмилию, Венецию, Болонью, Модену и Ардженту. К большинству своих вилл семейство Эсте добиралось из Феррары по воде. Река По являлась главной водной артерией Северной Италии. Буцентавр был оснащен мачтой с парусом и веслами. По мелководью судно тащили лошади. На корабле имелось несколько просторных кают, увешанных шпалерами и картинами (здесь потрудились большие художники).

Послы нервничали, так как необходимо было уложиться в расписание, запланированное Эрколе. Наследующий день до рассвета им удалось отправить своих подопечных.

В Малалберго Лукрецию встретила ее новая золовка, одна из самых знаменитых и выдающихся женщин Италии, Изабелла д'Эсте, маркиза Мантуи и жена Франческо Гонзага. Ни одна из женщин этой встречи не жаждала. Лукреция была достаточно умна, чтобы понимать: Изабелла не хотела видеть ее в качестве родственницы. Все последующие праздничные дни Изабелла кипела от злости: разве могло ей понравиться то, что не она, а Лукреция была в центре внимания? Она написала мужу, что, к большому ее неудовольствию, она вынуждена была подняться чуть свет и идти к пристани встречать новобрачную. Лукреции было двадцать два года, а Изабелле — двадцать восемь, и замужем она была уже двенадцать лет. Роста она была среднего, со склонностью к полноте, глаза темные, а волосы светлые, с рыжим отливом. Изабелла отличалась большим умом, коллекционировала античные предметы и художественные произведения. Она получила хорошее образование, много читала, пела и аккомпанировала себе на лютне. Изабелла привыкла к комплиментам известных писателей. Никколо да Корреджо называл ее «первая дама мира». («la prima donna del mondo»). Изабелла опекала самых выдающихся художников своего времени, и даже Леонардо да Винчи запечатлел ее на рисунке. К своему высокому происхождению она относилась с большим трепетом. Была она старшей дочерью герцога Феррары и Элеоноры Арагонской, дочери неаполитанского короля Ферранте. Гордость ее была уязвлена, когда она узнала, что выскочка Борджиа займет место ее королевы-матери, что Лукреция сделается герцогиней Феррары. Как и большинство аристократов того времени. Изабелла была ужасно высокомерна. Надпись, сделанная возле ее студии, провозглашала статус хозяйки — внучка короля, дочь герцога и жена маркиза. Ей было горько, что Лукреция, став герцогиней Феррары, приобретет более высокий статус, чем она. Мантуя была небольшим и не самым значительным государством, ее никак нельзя было сравнить с большой и богатой территорией Феррары. Доходы Изабеллы не поспевали за ее изысканным вкусом. Франческо Гонзага пополнял семейный бюджет тем, что был кондотьером, исполнял по контракту те или иные военные задания внутри Италии. Письма ее Франческо (муж не был на бракосочетании по просьбе Эрколе: возможно, потому, что папа громогласно обвинял его в укрытии врагов Чезаре, таких как Джованни Сфорца) отражают недовольство браком с представительницей Борджиа.

Изабеллу сопровождал Джулио, самый красивый из братьев Эсте, внебрачный сын Эрколе, рожденный им в 1478 году от придворной (замужней) дамы его жены — Изабеллы Ардуино. Из письма Изабеллы к мужу, Франческо Гонзага, узнаем, что при встрече женщины со счастливым видом обняли друг друга, после чего проследовали к Торре-делла-Фосса: там со всей своей свитой поджидал невестку Эрколе. Когда Лукреция спустилась на берег, Эрколе взял ее руку и приложился к ней губами, хотя она и попыталась опередить его и первой поцеловать ему руку. Затем они поднялись на большой герцогский буцентавр, где уже находились многочисленные послы. Среди них и посадили Изабеллу и Лукрецию. Альфонсо и Эрколе поместились на корме: там они развлекались, слушая шутов, которые на феррарском диалекте и на испанском языке представляли эклоги, посвященные Лукреции и Альфонсо. Под рев труб и артиллерийский салют буцентавр причалил к дому внебрачного брата Эрколе, Альберто д'Эсте. Здесь Лукреция остановилась на ночь. На следующий день ей предстояло торжественно въехать в Феррару. «Не стану тебе описывать ее внешность, потому что, насколько мне известно, ты ее уже видел», — написала Изабелла Франческо, после чего очень подробно описала наряд Лукреции: на ней было платье из золотой парчи с отделкой из алого шелка, рукава в кастильском стиле; отороченный соболем плащ с прорезями, выставлявшими напоказ темно-красный шелк. На шее ожерелье из крупного жемчуга и подвеска из рубинов с грушевидной жемчужиной. На голове золотая шапочка без вуали.

Лукреция впервые увидела своего свекра, которого до сих пор она так усердно обхаживала на расстоянии. В семьдесят один год Эрколе был хоть куда: высокий, с четкими чертами лица, орлиным носом и тонким, жестким ртом. Он появился на свет в октябре 1431 года у маркиза Никколо III и его третьей жены Рикардии да Салуццо. Молодые годы — от четырнадцати и почти до тридцати лет — он провел при неаполитанском дворе. Там они с братом Сиджизмондо получили гуманитарное образование вместе с будущим королем Неаполя Ферранте. Фактически они находились в ссылке: их выставили из Феррары, чтобы сводные внебрачные братья, Леонелло и Борсо, могли стать наследниками. Повзрослев, Эрколе стал известным кондотьером, сначала служил королям Арагона, потом анжуйской династии в Неаполе и, наконец, — Венеции. Хитрый и безжалостный, он добился того, что в 1471 году стал герцогом вместо избранного наследника Никколо, которого он до этого безуспешно пытался отравить. Пять лет спустя, когда Никколо попробовал захватить Феррару, Эрколе приказал его обезглавить, а затем, чтобы не уронить престиж семьи, инсценировал естественную смерть и пышные похороны, распорядился, чтобы голову пришили на место, а тело нарядили в золотую парчу. Далекая история рода Эсте столь же кровава, как и у большинства итальянских семей. Это сплошная череда заговоров, следовавших один за другим, экзекуций и пыток. Все это Лукреция выяснила впоследствии. Злоумышляли друг против друга свои, а не чужие, в чем не было ничего необычного, однако все это имело трагические последствия в начале правления Альфонсо.

Эрколе был хитроумным и осторожным правителем, но, как отмечал историк из Феррары, полагаться на него не следовало. В Неаполе он предал представителей арагонской дистанции в пользу их предшественников, анжуйцев, затем женился на Элеоноре, дочери Ферранте, друга детства. Ферранте он тоже предал. После этого предал венецианцев, которые помогли ему завладеть герцогством, в результате разразилась война (1482–1484) и были потеряны Полезино и Ровиго. Эрколе был безраздельным хозяином Феррары и пользовался авторитетом у народа, хотя в прошедшие годы безудержность, с которой он увлекался искусством, архитектурой, театром, музыкой и музыкантами, привела, говоря современным языком, к административным злоупотреблениям, таким, например, как продажа должностей. Самым большим его достижением как правителя можно считать успех в вовлечении горожан Феррары в организацию театральных спектаклей, турниров, религиозных и благотворительных мероприятий. Бернардино Дзамботти, человек довольно пристрастный, автор «Diario Ferrarese» («Дневник Феррары»), писал о нем: «…этот герцог Феррары мудростью, проницательностью, опытом, тактом и добротой превосходил всех людей в Италии, а потому все итальянские правители его любили, кроме венецианцев. Те не хотели и слышать его имени». После кончины в 1492 году Лоренцо Великолепного, поражения в 1500 году Лодовико Моро и уничтожения арагонской ди настии в Неаполе Эрколе и в самом деле стал первым лицом Италии. Несмотря на недостатки — нерешительность и небрежение к рутине управления, — будущий свекор Лукреции был значительной личностью.

Феррара, на которую Лукреция смотрела из окон дома Альберто д'Эсте, раскинулась на противоположном берегу реки По. Это был прекрасный город, стены и башни его украшали фрески с изображением рыцарских сцен либо были просто окрашены в геральдические цвета рода Эсте: красный, белый и зеленый. В центре возвышалось мрачное здание из темно-красного кирпича — Кастелло (Кастель Веккьо, или Старый замок). Замок был окружен рвом, имел четыре башни, а под землей — мрачные темницы и сообщался скрытым проходом с изящным палаццо дель Корте, украшенным арками и лоджиями из белого камня в стиле венецианского Дворца дожей. Окна дворца смотрели на собор и главную площадь, которую можно было уподобить театральным подмосткам, ибо здесь проходили публичные мероприятия: рыцарские поединки, турниры и. что менее приятно, казни. К северу от Кастелло по распоряжению Эрколе вырос новый квартал, так называемый Терра Нова, построили новые улицы, площадь, дворцы, церкви и монастыри, зашумели сады. Все это произошло в течение последних двадцати лет. Город был хорошо защищен крепостными валами, редутами и еще одним замком, Кастель Ново, со стороны реки По. Герцоги Эсте сумели воплотить в камне и продемонстрировать всем свою мощь и высокий статус. Благодаря их инициативе Феррара XV столетия стала едва ли не главным центром ренессансного театра, музыки и изобразительных искусств. Двор считался одним из самых блистательных в Италии. Дворцы богато убраны шпалерами, шелковыми занавесями, восточными коврами, лепниной. Комнаты украшены фресками и картинами. Великолепие Феррары бросало вызов Флоренции Медичи и далеко превосходило не только современный ему папский двор и тем более провинциальное Пезаро, но даже величественный герцогский дворец в Урбино. Эсте демонстрировали свое богатство и власть даже за пределами города: в окрестностях располагались великолепные виллы и охотничьи домики. Именно это могущественное государство должно было стать своим для Лукреции Борджиа, внебрачной дочери испанца понтифика.

8. НОВАЯ ЖИЗНЬ

Феррара расположена на севере Италии, в долине реки По, окаймленной реками и болотами. Климат здесь не очень отличался от Рима, находившегося южнее на двести миль. Осенью улицы раскисали от сильных дождей. Зимой над разделившими город каналами поднимались туманы. Ярко раскрашенные фортификационные сооружения и золоченые башни делали Феррару похожей на средневековую миниатюру. 2 февраля 1503 года, в день, назначенный для торжественного въезда Лукреции в город, который должен стать ее домом до конца жизни, Феррара нарядно играла всеми цветами радуги.

Приезд невесты, будущей герцогини Феррары, готовили несколько месяцев: нужно было поразить великолепием герцогов д'Эсте не только Лукрецию и ее свиту, но также и послов всех стран, да и самих горожан. Лукреция въехала по мосту, перекинутому через По, в ворота Кастель Твдалдо, где ее поджидали ученые из университета Феррары, чтобы поднять над нею балдахин из белого шелка. Она сидела на великолепном коне, покрытом попоной из золотой парчи, с позолоченной упряжью. Сопровождали ее восемь пеших придворных Альфонсо, и это было весьма кстати, ибо через несколько минут лошадь, испугавшись выстрела, сбросила Лукрецию. Придворные помогли ей. и она, смеясь, пересела на мула, которого заблаговременно приготовил Эрколе д'Эсте. Рядом верхом следовал посол французского короля, в знак того, что брак свершается с монаршего благословения.

По улицам города неспешно текла нарядная свадебная процессия, возглавляли ее семьдесят пять конных стрелков Альфонсо в красно-белых ливреях и в беретах с белым плюмажем на французский манер. За ними следовали восемьдесят трубачей и двадцать четыре музыканта, игравших на деревянных духовых инструментах, затем свита герцогини Урбино в нарядах из черного атласа и бархата. Альфонсо с шурином, Аннибале Бентивольо, замыкали эту группу. Альфонсо ехал на большом гнедом коне, украшенном алым бархатом и золотыми пластинами. На самом герцоге была туника из серого бархата, расшитая пластинками из чеканного золота, на голове черный бархатный берет с белым пером и золотыми украшениями, на ногах короткие сапоги из мягкой серой кожи неродившихся телят. За этой группой следовал кортеж Лукреции: десять испанских воинов, вооруженных аркебузами, ослепительно сияли золотой парчой, черный бархат тоже был выше всяких похвал. За воинами шли пятеро епископов, феррарские аристократы и придворные вместе с итальянскими послами. Лукреция ехала позади, затем — бок о бок — Эрколе и герцогиня Урбино, далее Иеронима Борджиа и Адриана де Мила. Следом в двадцати повозках, украшенных золотой парчой и белым шелком, с впряженными в них белыми лошадьми, проследовали знатные дамы и девицы Феррары и Болоньи. Эрколе пригласил их в качестве подружек невесты.

Сама Лукреция была ослепительна. Ее наряд подробно описала Изабелла в одном из ежедневных писем мужу, Франческо Гонзага. Новоявленная герцогиня предстала жителям Феррары в платье с длинными — по французской моде — рукавами. Оно было оторочено горностаем и отделано чередующимися лентами из золотого и фиолетового атласа. В прорези накидки из золотой парчи виднелась подкладка из горностая. Сердце Изабеллы горестно сжалось, когда на шее Лукреции она увидела колье из бриллиантов и рубинов. Украшение принадлежало некогда ее матери, герцогине Элеоноре. Голову Лукреции венчала диадема, та, что послал ей в Рим Эрколе. Эта семейная драгоценность сверкала рубинами, бриллиантами, сапфирами, оттененными очень крупными жемчужинами. По свидетельству Бернардино Дзамботти, «ювелиры оценили стоимость диадемы в 30 тысяч дукатов». Поразил Бернардино и обоз, насчитывавший семьдесят двух мулов. Животных нарядили в двухцветные попоны из желтого и багрового атласа (фамильные цвета Лукреции). Мулы тащили на себе ее богатое приданое, оценивавшееся по меньшей мере в 200 тысяч дукатов, и это не считая 100 тысяч дукатов наличными. Большое впечатление на Дзамботти произвела и внешность невесты (по его мнению, ей было года двадцать четыре, хотя на самом деле Лукреции исполнилось лишь двадцать два). Поскольку и другие авторы прибавляли ей года, Лукреция, должно быть, выглядела старше, чем на самом деле. «У нее, — писал он, — на редкость красивое лицо, живые, смеющиеся глаза, великолепная осанка, к тому же она умна, набожна, мудра, весела, приятна и дружелюбна в обращении». По его словам, людям она нравилась и они надеялись на помощь и благоволение правительницы, рассчитывали, что городу герцогиня принесет большую пользу, тем более что за ней стоит авторитет понтифика, а он «любит свою дочь больше всего на свете, и он продемонстрировал это приданым и замками (Ченто и Пьеве), которые уступил дону Альфонсо». По окончании трудного путешествия в Феррару Лукреция получила от семьи Эсте дорогостоящие ювелирные украшения и зеркало в серебряной с золотом раме со вставками рубинов и бриллиантов.

По петляющим улицам, мимо возвышений, где стояли горожане и воздавали хвалу Лукреции и папе, процессия приблизилась к площади с собором и палаццо дель Корте. В то же мгновение с двух башен спустились по веревкам два акробата и, к великому изумлению толпы, одновременно оказались у дверей собора. Возле дворца Лукреция спешилась, и стрелки Эрколе и Альфонсо принялись сражаться за мула и балдахин невесты. Победу в этом поединке одержали стрелки жениха. На верхней ступени мраморной лестницы (которая сохранилась до сих пор) Лукрецию встретила Изабелла. Вместе с маркизой новобрачную поджидали: Лукреция Бентивольо, трое внебрачных детей Сиджизмондо д'Эсте, брата Эрколе, в том числе графиня Диана Контрари, и другие придворные дамы. Все вошли в Большой зал, украшенный драгоценным шелком, золотыми и серебряными шпалерами. Вход в зал с обеих сторон охраняли гигантские статуи с булавами в каменных руках. 1Ъсти проследовали в апартаменты Эрколе. Покои эти специально приготовили для новобрачных, в то время как Эрколе переехал в недавно отделанные комнаты замка.

Очень скоро Лукрецию с Альфонсо оставили впервые наедине. Каким бы насильственным ни казался поначалу этот брак, Альфонсо Лукреция пришлась по вкусу, и в ту ночь, согласно письму Изабеллы ее супругу Франческо Гонзага. новобрачный трижды за ночь проявил супружеский пыл. С тех пор Альфонсо каждую ночь исправно приходил в спальню к молодой жене. Неизвестно, сказались его чувства к жене на прежних привычках, очень может быть, что он по-прежнему днем развлекался с простыми гуляками и простолюдинками в таверне, но ночные подвиги Альфонсо обрадовали отца Лукреции. Бельтрандо Костабили, феррарский посол в Риме, сообщил: «Папа слышал, что дон Альфонсо развлекается на стороне, однако Его Святейшество утверждает, что тот поступает правильно».

Эрколе также в свою очередь известил папу, что Альфонсо и Лукреция «доставляют друг другу удовольствие», впрочем, это отнюдь не означало, что между ними возникла любовь. Брак был делом государственным, один из супругов принял его с восторгом, а другой — неохотно. Лукреции не нравились грубые манеры Альфонсо, была не по душе его скрытность, зато она рассчитывала удовлетворить свои амбиции и вознамерилась сделать успешную карьеру в качестве герцогини Феррары. Для укрепления положения Лукреция призвала все свое обаяние и такт. Она сумела одержать победу над мужской половиной Эсте и даже сделала попытку завоевать Изабеллу, однако здесь ее встретил вежливый, хорошо скрытый отпор. Изабелла считала, что гордость семьи уязвлена: в их гнездо попал молодой кукушонок. Ей было горько сознавать, что место матери заняла особа с таким прошлым. В канцелярии Эсте у Изабеллы был собственный шпион, Бернардино ди Проспери, преданный ей человек. Он сообщал ей новости о действиях Лукреции ежедневно. Сохранилось несколько тысяч этих писем, и современные историки считают их лучшим источником сведений о жизни Лукреции в Ферраре.

Письма Изабеллы мужу описывают празднества, продолжившиеся после свадьбы, и в словах ее заметна горечь. Она не скрывает: феррарские карнавалы ее не развеселили. После брачной ночи не устраивали традиционных хвастливых представлений, придворные не будили молодых рискованными шутками. Как ни старайся, а невесту, только что утратившую девственность, не изобразишь, — решили Эсте. По разным свидетельствам, Лукреция «утомилась после ночных развлечений с мужем», из покоев своих не выходила, пока наконец Изабелла не зашла за ней после обеда со своими дамами и не увела танцевать в Большой зал. Лукреция, Изабелла, герцогиня Урбано, а также римские и феррарские дамы уселись на возвышении, украшенном коврами и драгоценными тканями. Позже в письме супругу Изабелла пожаловалась, что в зале слишком много народу, так что и танцевать было почти невозможно. После двух танцев Эрколе вывел 110 актеров, одетых в классические костюмы, играть комедии Плавта. Все присутствующие перешли по крытому коридору в более просторный Дворец правосудия (палаццо делла Раджоне). На сцене уже стояли декорации: раскрашенные деревянные дома и замки. Зрители расселись на установленных рядами креслах. Первая комедия, «Эпидик», всегда считалась посредственной, вскользь заметила мужу Изабелла, а затем сообщила много подробностей: рассказала о постановке военных сцен, об артистах, представлявших солдат и арабов. Описывать постоянно меняющиеся наряды Лукреции не хватит времени, — съязвила она. Тут же Изабелла пожаловалась на орудовавших во дворце карманников, один вор прятался под кроватью в палаццо Скифаноя: у посла Чезаре он украл дорогую золотую цепь, за что на следующий день был повешен в назидание прочим преступникам.

Озлобленный тон и пренебрежительное отношение к Лукреции и ее окружению заметен во всех письмах Изабеллы. Маркиза Котронская настолько переусердствовала в своем низкопоклонстве, что в письме к Франческо Гонзага изобразила звездой праздника его жену. «В день приезда Лукреции, — писала она, — Изабелла превзошла всех своей красотой, элегантностью и грацией». По ее словам, это было так очевидно, что Лукреции следовало бы ходить в сопровождении зажженных канделябров. «В ночь бала, — продолжила она, — как только блистательная супруга Ваша появилась в зале, все взгляды следовали за ней, куда бы она ни шла. Ее можно было уподобить солнцу, а присутствовавших на бале дам — звездам. Сияние солнца с неизбежностью затмевало лучи звезд… Во время вечера два изящно наряженных — благодаря маркизе [Изабелле] — актера громогласно восхищались ее королевской статью. На самом деле за проведение самих празднеств всем следует благодарить отличную патронессу и супругу Вашего Сиятельства…»

Изабелла приходила в ярость, оттого что Лукреция слишком поздно встает и долго занимается своим туалетом. Она жаловалась Франческо:

Вчера всем нам пришлось оставаться в своих комнатах до двадцати трех часов, потому что донне Лукреции никак не подняться и не привести себя в порядок… ведь по пятницам танцы не устраивают. В двадцать три часа началась комедия Вакхиды. Оказалась она затянутой и скучной, да и интермеццо были неинтересны. За это время не раз пожалела, что я не в Мантуе. Кажется, с тех пор прошло тысячелетие. Так хочется поскорее вернуться, повидать маленького сына, выбраться из этого постылого места. Ваше Сиятельство не должны завидовать мне из-за того, что я здесь, на этой свадьбе. Здесь веет таким холодом, что я, напротив, завидую всем тем, кто остался в Мантуе.

Эти слова она повторила и в написанной в тот же день записке деверю. Сиджизмондо Гонзага.

Изабелла не упускала случая отпустить Лукреции сомнительную похвалу. Писать собственноручно у нее не было времени, потому что — как сообщила она мужу — целый день ее не покидали братья и придворные молодые люди. Дело в том, что они не могли видеть Лукрецию, которая спускалась в зал слишком поздно. «Встречаемся мы в пятом часу вечера, а в семь и в восемь идем спать. Только представьте, каково мне здесь, и пожалейте меня». Дабы подчеркнуть свое превосходство в сравнении с поведением молодой золовки, она приписала гордый постскриптум:

«Не удержусь и скажу, что лично я встаю и одеваюсь раньше всех в доме».

Ключевое слово следующего ее отчета — «холодность»: «Суббота прошла под знаком холодности: новобрачная не появлялась. Целый день провела она в своих апартаментах — мыла волосы и писала письма…» К этому греху Изабелла прибавила еще один: золовка вечером, без свидетелей, передала Эрколе папское распоряжение, отменяющее налог. Впрочем, Изабелла с Елизаветой нашли, чем себя занять: ездили по городу вместе с Ферранте, Джулио и Никколо да Корреджо, а вернувшись, развлекали французского посла, приехавшего к ним пообедать. После обеда дамы, «несколько французов и испанцев» танцевали «танец со шляпами», и наконец, по требованию всех присутствующих, — так написано в письме — Изабелла пела, аккомпанируя себе на лютне. В воскресенье в соборе папский легат преподнес Альфонсо меч и берет, благословленные папой. В тот вечер Изабелла с Елизаветой и с братьями Эсте увлекли Лукрецию в бальный зал и танцевали там два часа. С одной из придворных дам Лукреция исполнила французский танец («очень благородно», как вынуждена была признать сама Изабелла). Затем представили еще одну комедию, «Хвастливый воин», и интермеццо.

На следующий день Лукреция и ее свита наблюдали с дворцового балкона за рыцарским турниром. На площади сражались мантуанский и болонский рыцари. Во время поединка лошадь болонца была убита. По мнению Изабеллы, мантуанец одержал победу. Он восклицал: “Turco! Turco!” — боевой клич Гонзага. За кровожадным представлением последовала еще одна комедия, «Ослы», и мантуанское сочинение знаменитого певца и композитора Тромбончино, который на следующий день снова исполнил интермеццо к комедии «Касина» и спел в честь новобрачных. Затем играли шесть виол, среди музыкантов был сам Альфонсо. В то утро, 6 февраля. Эрколе, по словам Изабеллы, подарил Лукреции «все оставшиеся в наличности драгоценности», включавшие в себя бриллианты, рубины, бирюзу и жемчуг, в оправах из золота или вставленные в корону. Следом за Эрколе и послы преподнесли ей свадебные подарки — отрезы дорогих тканей, алый венецианский бархат, флорентийскую гофрированную золотую парчу и две сиенские серебряные вазы.

Комедию «Касина» Изабелла заклеймила: «пьеса непристойная и безнравственная», впрочем, игра Альфонсо и Джулио ей понравилась (братья принимали участие почти во всех интермеццо). В целом праздники маркизе наскучили, и она старалась держаться в тени. Франческо она написала: «Я более чем уверена: от писем моих Вы получаете больше удовольствия, нежели я от самих празднеств. Нигде еще мне не было так скучно, как здесь…»В субботу в сопровождении Елизаветы Изабелла д'Эсте уедет в Мантую. На следующий день отправятся в путь и все послы. Останутся лишь римские дамы, прибывшие вместе с Лукрецией, потому что им так повелел понтифик. Возможно, — подумала Изабелла, — их отправят во Францию за женой Чезаре, Шарлоттой д'Альбре. (Шарлотта, в отличие от брата, кардинала Жана д'Альбре, так и не приехала. Он, «будучи молодым, очень увлекался танцами»). «Как это понравится моему отцу. Вы, Ваше Сиятельство, можете себе вообразить», — добавила она саркастически. Секретарь Гонзага, Бенедетто Капилупо, был намеренно ироничен, когда сравнивал стиль и грацию, с которой Изабелла и Елизавета отвечали на официальные приветствия венецианских послов, с манерами Лукреции. Изабелла отвечала на речи послов «так красноречиво и разумно, что ей позавидовал бы профессиональный оратор», — написал он Франческо. Что же касается Лукреции, то «хотя опыта обращения с мужчинами у нее было побольше, чем у Вашей жены или сестры, но сравнения с вышеупомянутыми дамами она явно не выдерживает…»

Начался Великий пост, праздники закончились, и неизвестно было, чем себя занять. Неразлучные Изабелла и Елизавета прогуливались по улицам Феррары, прежде чем отправиться на обед к Лукреции, в апартаменты покойной герцогини Элеоноры. Теперь там новые хозяева — невестка и Альфонсо. По обыкновению. Изабелла жаловалась на медлительность Лукреции: подумать только, двадцать три часа, а она лишь сейчас закончила одеваться. 11 февраля Эрколе оказал Лукреции великую честь: взял ее и Изабеллу к своей любимой монахине, сестре Люсии. Изабелла писала об этом: «Она лежала на постели в трансе из-за сильного волнения, которое испытала накануне, и никого не узнавала, даже собственных родственников из Витербо. Поразительный случай!».

Прошло несколько дней. Эрколе поистине был очарован своей невесткой, а главное, тем, что она разделяла его интерес к монахиням. Свекор лично зашел за ней и снова пригласил посетить сестру Люсию, ибо там ожидало их еще одно событие: приехала монахиня из базилики Святого Петра. Что бы там ни думала его дочь со своими придворными дамами, невесткой своей Эрколе был доволен, о чем и написал Александру:

Еще до приезда достопочтенной герцогини, общей дочери нашей, твердым намерением моим было обласкать и почтить ее, как это и подобает свекру Теперь, когда Ее Светлость уже здесь, Лукреция столь сильно восхитила меня своими добродетелями, что я лишь укрепился в добром и почтительном к ней отношении. В собственноручно написанной Вашим Святейшеством записке сквозит отеческое беспокойство, и это располагает меня к Лукреции еще сильнее. Прошу Ваше Святейшество не волноваться, потому что отныне и навсегда я буду относиться к высокочтимой герцогине как к самому дорогому существу на свете.

Лукреция, чью замкнутость и склонность к уединению отметили послы, сопровождавшие ее в Феррару, часто по разным причинам не выходила из своих апартаментов в Кастелло. Она знала, что за ней наблюдают, шпионят и сравнивают с представительницами рода Эсте, не столько с Изабеллой, сколько с ее предшественницей, герцогиней Элеонорой. Некрасивая, но умная Элеонора отлично управлялась с делами и пользовалась большим авторитетом: все восхищались ее способностями и благочестием. Даже после смерти была она идеалом, к которому следовало стремиться Лукреции. Привыкнув к интригам и уловкам при дворе Борджиа в Риме, где за каждым ее шагом наблюдали шпионы, Лукреция знала, что действовать ей нужно крайне осторожно и никому не доверять. Вот и здесь на нее многие смотрели с подозрением и враждебностью: слишком хорошо была им известна репутация Борджиа. Бернардино ди Проспери докладывал Изабелле, что Лукреции нанесли визит жена венецианского представителя и некоторые другие аристократки, впрочем, «их было немного». Мадонна Леонора, графиня Мирандола, пришла к ней в дом, однако Лукреция ее не приняла. По слухам, графиня вернулась крайне возмущенной. Впервые Проспери разговаривал с Лукрецией 18 февраля. Она оказалась столь милой и разумной, что превзошла все ранее услышанные им благоприятные отзывы. По свидетельству мадонны Теодоры, важной придворной дамы, Лукреция «в высшей степени добра и очень терпима к тем, кто ее обслуживает». «И думаю, — добавляет Проспери, — что когда она получше разберется в здешней обстановке, то почувствует себя у нас, как дома».

Для Лукреции это было трудное время. Ее прислугу Эрколе распустил и заменил феррарцами по своему выбору. Как ни старался Проспери ради Изабеллы выяснить, что же происходит, ничего у него не получалось. Он думал, что они ожидают указаний от Александра VI, но тем временем многие уехали, а другие готовились к отъезду. В комнату с балконом к Лукреции приходило несколько благородных дам, но очень мало мужчин, — докладывал Проспери Изабелле. Неделю спустя он сообщил, что уехали Иеронима Борджиа, красавица Катерина с двумя певицами и большая часть испанских слуг. Адриана де Мила, Анджела Борджиа и неаполитанки, сестры с матерью, остались с Лукрецией.

Трудности, испытываемые Лукрецией, компенсировались безоблачностью ее взаимоотношений с Альфонсо и Эрколе. Альфонсо взял ее с собой в находившееся неподалеку от замка огромное охотничье угодье с озером. Специально обученных соколов и pardi (леопардов, возможно, гепардов) натравливали на зайцев, а на волка охотились гончие. Охота прошла успешно. По возвращении Эрколе сам вышел к воротам и сопроводил Лукрецию к замку. На следующий день он вместе с невесткой отправился в повозке на встречу с монахинями любимого им монастыря Корпус Домини, а на другой день, опять же вместе, они присутствовали на мессе в Сан Видо. «Знаменательная вещь — явное расположение и уважение, которое он ей оказывает», — прокомментировал эти события Проспери. Еще важнее то, что Альфонсо каждую ночь наведывался к жене, а также старался угодить ей и порадовать. «Вчера он украсил Zardino del bagno [купальню]. Там она и трапезничает, и моет волосы, а [его фаворит] Бароне, тот, что неразлучен с Его Светлостью и ест с ним за одним столом, провожал ее к замку».

Имеются сведения о комнатах и саде, принадлежавших ранее Элеоноре, а позднее — Альфонсо. Джованни Сабадино дельи Ариенти, болонский писатель и ученый, который подарил Эрколе прекрасную рукопись, описывающую свадьбу Альфонсо и Лукреции, оставил очаровательное описание этого сада. У Лукреции там было несколько купален и банных помещений, отделанных мрамором: мраморные скамейки и мраморные ступени, ведущие в бассейн, чашу бассейна для большего комфорта устилали льняной тканью. Купание, как и наведение красоты, было светским занятием. Лукреция вместе с придворными дамами проводила долгие часы либо в воде, либо за разговорами в теплой комнате (обогревалось помещение печью). Кроме воды из подземных городских источников, ей доставляли бочонки с целебной грязью и водой из Абано и Сан Бартоломео, что возле Падуи. В самом саду, окруженном живой изгородью, росли фруктовые деревья и кустарник. Центральный павильон венчала позолоченная статуя Геркулеса. Свинцовая крыша здания покоилась на шестнадцати белоснежных мраморных колоннах, а пол был сделан из цветного мрамора. Из пастей позолоченных львов в мраморную чашу изливалась вода. Четыре ведущие от бассейна дорожки были вымощены керамической плиткой. Ивы с обвившими их ветви розами укрывали дорожки от знойных солнечных лучей. В саду росли не только фруктовые деревья, но и высокие кипарисы, и кусты жасмина. По стенам вился вырвавшийся из зарослей розмарина виноград. В цветниках цвели лилии, фиалки, гвоздика и белая бирючина, а огородник ухаживал за зеленью и овощами. В пруду разводили рыбу. Летом выставляли на белую мраморную лоджию столы, украшали их цветами, там и обедали. В ту зиму Лукреция занимала комнаты, которые оформили специально для нее. Находились они в башне Торре Маркезана, а одна из комнат Альфонсо помещалась в башне Сан Паоло. Лукреция чувствовала себя в своих покоях как дома. Стены украшали медальоны с гербами папы, Чезаре и короля Франции, а лазурный потолок — гербы Альфонсо и Лукреции.

Мария Беллончи, биограф Лукреции, полагает, что даже в такой роскошной обстановке ее героиня тосковала и была недовольна из-за того, что многих из ее окружения вынудили уехать. Факт этот вызывает сомнение, ибо в те времена такова была традиция: местные слуги и придворные заменяли сопровождение невесты. Самые необходимые слуги Лукреции и, что еще важнее, придворные дамы, остались при ней, включая Анджелу Борджиа, любимую Никколу, обожаемую ею негритянку Катеринеллу, Елизавету Сиенскую и некоторых других, приехавших с ней из Рима. Судя по записям расходов на одежду, оставались они с ней и в 1507 году, хотя Дзамботти насчитывает не менее двенадцати женщин — дам и служанок, — оставшихся в Ферраре. Из мужской половины ее римских слуг при ней было не менее двадцати человек. Можно выделить таких важных людей, как ее секретарь, мессер Христофор; капеллан, епископ Орты; Винченцо Джордано, занимавшийся ее гардеробом; Санчо, стюард, распорядитель застолья; такие работники, как кладовщик, главный конюх, портной и повар. Среди мужчин, которых послал ей в услужение Эрколе, были два придворных, Якопо Бендедео, бывший при ней сенешалем, а также повара, врачи, счетовод, швейцары и прочие. В служанки ей отрядили шесть феррарских женщин, а также двенадцать девушек — донзелл, — не старше восемнадцати лет. В их число входили дочери местных аристократов, торговцев и ремесленников. В списке значилась «дочь ювелира, некогда еврея», и Виоланта, также «некогда еврейка». Двор Лукреции должен был стать школой для этих девочек. Донзелл учили рукоделию, танцам, манерам и Христовым заповедям. Лукреция подыскивала им мужей, упиравшихся женихов частенько разыскивала и за городскими пределами. Всего Лукрецию обслуживали 120 человек.

Проспери, который, конечно же, изначально настроен был не в пользу Лукреции, постепенно начал испытывать к ней симпатию. Он, например, отрицал, что она устроила скандал из-за того, что у нее отняли прислугу. Так он Изабелле и написал: «Насколько я понимаю. Ее Светлость высказывается [относительно этого] в высшей степени сдержанно. Ни разу не выказала она недовольства и даже сказала, что рада тому, что некоторые ее люди остались, а что касается остальных, то ничего она так не желает, как угодить герцогу и своему мужу. Все ее поведение говорит о доброте и благоразумии. Возможно, благодаря таким манерам многие ее люди остались при ней». Женственная и умная Лукреция прекрасно понимала, как добиться своей цели: она использовала природное очарование и в конфронтацию не вступала.

Зато между Александром и Эрколе шли яростные споры из-за размера ежегодной ренты Лукреции. Как и раньше, в трудные времена. Лукреция под предлогом Страстной недели поспешила в монастырь Корпус Домини, а Альфонсо отправился в Чертозу. Александр VI из Рима даровал Лукреции и ее двору отсрочки по долгам, а в адрес Эрколе слал гневные письма. Проспери сообщил, что рента Лукреции будет, вероятно, равняться 10 тысячам дукатов в год. Этими деньгами должны были возместить расходы на одежду, пропитание и жалование слуг. Александр требовал 12 тысяч дукатов, а Эрколе, начав с суммы в восемь тысяч, уперся на десяти, аргументируя это тем, что ему нужно думать и о дочери. Изабелле.

В конце марта пошли слухи, что Лукреция беременна. Подтверждением этому стал ее плохой аппетит: «Она почти ничего не ест и по этой причине редко трапезничает на людях, редко выходит из дома, хотя родственники, а также люди из благородных семей наносят ей визиты», — докладывал Проспери маркизе 2 апреля. Зато остроты шута Фертеллы, евшего с нею за одним столом, Лукреция находила чрезвычайно забавными. Иногда она принимала приглашения на обед, например, от состоятельного Рицо дель Тартюфо или деверя Ферранте д'Эсте. Она и сама дала обед в честь Эрколе, продемонстрировав при этом великолепный серебряный сервиз. Лукреция наблюдала также крестный ход, который специально отклонился от обычного маршрута и прошел под ее окнами; присутствовала на традиционных гонках в день Святого Георгия, но чувствовала себя, однако, неважно, и из осторожности Эрколе папу о ее беременности не извещал вплоть до 21 апреля.

Эрколе приказал Альфонсо ехать к королю Франции, чтобы принять подарок — графство Котиньола, пожалованное Людовиком семейству Эсте, решившемуся породниться с Борджиа. 3 мая, в сопровождении брата Сиджизмондо. он отправился в путь. Лукреция также покинула Феррару и отправилась в Бельригуардо, великолепную виллу Эсте, которая стала для нее одним из любимых пристанищ. 4 мая, на следующий день после прибытия, она написала Эрколе, что вилла оказалась «намного прекраснее, чем я могла ее представить…» Бельригуардо славилось на всю Италию и располагалось в восьми милях к юго-востоку от Феррары. Сегодня от него мало что осталось. Поместье было большое и, по словам Сабадино. обошлось Эрколе в «гору золота». Там имелась конюшня на пятьсот лошадей, подземные ходы, величественные залы, мраморные лоджии, окруженные живой изгородью сады и церковь, расписанная знаменитым Козимо Тура. Длинную анфиладу просторных залов украшали фрески, со стен смотрели портреты мыслителей, далее можно было видеть портреты Эрколе и его придворных, их родовые гербы, следующий зал демонстрировал успехи Эрколе, и это помещение начала 90-х годов XV века можно уподобить современным справочникам «Кто есть кто». В соседнем зале Эрколе был представлен кавалером ордена Подвязки в окружении придворных. Самым знаменитым был зал Психеи с огромными фресками на сюжеты древнеримских мифов. «Какой же там дивный broilo [сад с растениями в кадках], в каком безупречном порядке содержатся фруктовые деревья, и этот огромный парк, окруженный высокими красивыми стенами — белые парапеты, красные бойницы, а какой чудный дворец, ажурные решетки на окнах… думаю, обойти его весь — расстояние будет поболее мили!» — захлебывался в восторге Сабадино.

Лукрецию в Бельригуардо сопровождал Ферранте, ленивый, но забавный молодой человек. Ей он очень нравился — «как мы смеялись над Вашими письмами», — писала она ему позднее. Получала она и регулярные послания от Сиджизмондо: тот докладывал об их с Альфонсо путешествии во Францию (сам Альфонсо писать не любил). Лукреция, отвечая, благодарила его и извинялась, что способна написать ему собственноручно лишь постскриптум — «причина — моя беременность».

Несмотря на дружелюбные и бодрые письма, Лукреция чувствовала себя все хуже. Впрочем, в душе она испытывала облегчение, оттого что уехала из Феррары, от постоянно шпионивших придворных вроде Проспери, который, кстати, ее поездку не одобрял. «Она не покинула Бельригуардо, — сообщил он Изабелле в письме от 9 мая, — и с большим удовольствием там осталась». Еще того хуже: ей, кажется, нравилось проводить время с такими приятельницами, как Анджела Борджиа. Анджела до поры не выходила из своих комнат, ссылаясь на болезнь, а вот с Лукрецией, своей патронессой (lapatrona), тут же отправилась в путь. Лукреция, похоже, «радуется жизни только с нею и другими испанскими дамами, которых привезла с собой. Насколько я слышал, недавно мессер Никколо [Никколо Корреджо] хотел повидаться с ней, но ему сказали, что она спит. Он так и ушел ни с чем. Если это так, то оставляю Вашему Сиятельству думать, что бы это значило». Комментарии Проспери о поведении lapatrona становятся все более критическими:

Чтобы Вы, Ваше Сиятельство, разобрались в происходящих у нас событиях и в разнице между одной patrona [герцогиней Элеонорой] и другой [Лукрецией], докладываю: во вторник, около двадцати двух часов. Его Светлость, Ваш отец, выехал верхом вместе с большой компанией придворных и стрелками к мосту Святого Георгия встретить мадонну. Она же по пути из Бельригуардо остановилась в Когомаро и преспокойно отобедала у Антонио Гварнери… так что у моста она появилась в двадцать четыре часа. Ваш отец, встретив мадонну, препроводил ее в апартаменты дона Альфонсо, где в настоящий момент она и находится. После вечерни он зашел за ней, и они отправились вместе к сестре Люсии. Вот, Ваше Сиятельство, и подумайте, в каком мы все сейчас положении…

Эрколе и мужская половина семьи Эсте, в отличие от Изабеллы, были очарованы Лукрецией. Первоначальные попытки Лукреции установить дружеские взаимоотношения с суровой золовкой, которая, как было ей известно, оказывала серьезное влияние на братьев, наткнулись на глухую стену. В письме к невестке с обращением «госпожа Лукреция Борджиа» — явно избегая называть ее именем Эсте, — Изабелла сообщила, что она благополучно вернулась в Мантую, и известила Лукрецию о «выздоровлении» Франческо Гонзага (тот, не желая ехать на свадьбу, в качестве оправдания своего отсутствия выдвинул плохое самочувствие). Письмо Изабеллы было вежливым и даже грациозным, но отстраненным. Совсем не так написала она в тот же день кузине Лукреции, Иерониме Борджиа. В этом своем послании она заверила ее в «любви и дружбе, которые родились между ними», и выразила надежду, что Иеронима ей напишет: нельзя же, чтобы «наше взаимное расположение кануло в небытие». Лукреция ответила Изабелле благодарственным письмом и многозначительно подписалась: «Lucretia esten de borgia». В мае, все еще из Бельригуардо, она отправила Изабелле письмо, в котором отрекомендовала ей некоего «Джо Джакомо, скульптора», недавно приехавшего из Рима, и попросила золовку ему позировать, с тем чтобы он изваял ее бюст и подарил Лукреции.

Теперь же, по возвращении в Феррару, Лукреция, возможно, настроенная Александром, заняла более жесткую позицию. Беременная и больная, сознающая, что, возможно, подарит Эсте долгожданного наследника, Лукреция взбунтовалась. Отсюда и поздний ее приезд, когда Эрколе два часа дожидался ее у дороги. Привыкнув к интригам двора Борджиа, Лукреция хорошо знала, как следует вести игру, и одержала победу, не позволив отобрать у себя самых близких друзей. 26 мая Проспери, рассказывая о прибытии герцогини в Феррару, сообщил новость: четверо людей, «самых лучших», поставленных прислуживать Лукреции, попросили Эрколе позволения оставить службу. Он ответил, что им следует дождаться возвращения Альфонсо. «Произошло это, — писал Проспери. — оттого, что с ними дурно обращались. Привечает она только испанцев, и я подозреваю, что мало кто из наших людей [феррарцев] останется с ней: они не забыли прежнюю великую свою госпожу [герцогиню Элеонору], от которой видели только добро…»

Лукреции очень хотелось опять уехать из Феррары, в этот раз на виллу Эсте в Меделане, однако отъезд был отложен из-за опасной болезни любимой ею Анджелы Борджиа. Она осталась, перебравшись в другой дворец — палаццо Бельфьор на северо-восточной оконечности Феррары. Произошло это, возможно, из-за работ декораторов в ее апартаментах в Кастелло. Бельфьор использовался по большей части как летняя резиденция, там спасались от нездоровой жары и зловония центральной части Феррары. В настоящее время от этого здания остались лишь покосившиеся мраморные колонны, которые стояли когда-то на острове в Барко. Место это было описано болонским писателем Джованни Сабадино дельи Ариенти как «обиталище великолепной и удивительной красоты и самой прекрасной архитектуры, которую когда-либо создала инженерная мысль». Не осталось следов от центрального двора с лоджиями, расписанными фресками. Они изображали Альберто д'Эсте и его придворных во время охоты, празднества в полях, охотничьи домики. Другие залы также посвящены были охотничьим мотивам: тут и олени, и львы, и кабаны, и даже слон, которого, по всей видимости, привозили в Феррару. Самые главные фрески прославляли герцогиню Элеонору и ее придворных. Их художник запечатлел танцующими под пение труб и бой барабанов, за игрой в шахматы, во время пиршеств. Не забыли и официальное прибытие Элеоноры в Феррару в качестве невесты и свадебную церемонию.

В июне Лукреция все еще жила здесь, когда ее брат Чезаре снова в полной мере проявил свою натуру: совершил молниеносный налет на Урбино. Гвидобальдо был застигнут врасплох: он считал, что Чезаре в ста пятидесяти милях от него осаждает Камерино. Пришлось бежать, не дожидаясь, пока Чезаре вступит в Урбино. Произошло это утром 21 июня. Новость о захвате Урбино поразила сердце каждого итальянского правителя, не исключая Мантуи и Феррары. Ночью в сопровождении всего лишь четырех всадников Гвидобальдо примчался в Мантую, где все еще гостила его жена Елизавета. Остановку он сделал лишь у виллы Монастироло, чтобы посоветоваться с находившимся там Эрколе. Проспери написал Изабелле: «Печальная новость о достопочтенном герцоге Урбинском вызвала [здесь] такое изумление у каждого, что два дня прошло, прежде чем этому поверили, однако покорное принятие случившегося со стороны властей жителям очень не понравилось». Лукреция, по его свидетельству, расстроилась больше всех: она не забыла теплый прием и почести, которые ей оказал Гвидобальдо. Очень жалела она герцогиню. «Не верю, что она притворяется, — добавил он, — потому что за такой поступок на том свете отправят в ад; ее испанцы придерживаются того же мнения». В тот же день Изабелла написала своей невестке, Кьяре Гонзага. Она рассказала о том, как явился к ней Гвидобальдо «в одном камзоле», хорошо хоть спас свою жизнь. Нападение Чезаре она назвала «неслыханным и проклятым», сказала, что все «мы потрясены, ошеломлены и едва понимаем, где находимся».

Изабелла ударилась в панику: как бы и ей не разделить судьбу золовки. Тот факт, что она, хотя бы и ненадолго, предоставила укрытие семье герцога Урбинского, мог вызвать у Чезаре подозрения. Приезд посла Чезаре (Изабелла в письме назвала его «Франсезе», но, вероятно, то был Франческо Троке, доверенный человек Чезаре) напугал ее еще сильнее. Убежденная в том, что Троке шпион. Изабелла немедленно написала Франческо Гонзага (муж в то время уехал к французскому королю) и попросила, чтобы он прислал ей письмо с лестными словами о Чезаре, тогда она покажет его этому человеку. Гонзага, как обычно, не спешил с ответом, а потом написал таки письмо, которое Изабелла забраковала. Тогда она сочинила письмо сама и отправила мужу при условии, что он сохранит это в секрете. В этот раз в число подозрительных лиц наряду с Чезаре она включила и Лукрецию: «Надо, чтобы эти вещи не дошли до ушей герцога и герцогини, иначе они не поверят словам, которые я вставила в письмо, относительно нашей преданности Валентинуа».

Макиавелли, приехав в Урбино с флорентийской делегацией 24 июня, постарался сразу же переговорить с Чезаре. Двадцатипятилетний герой произвел на него сильное впечатление. Позднее он написал о нем в VII главе «Государя»: «Этот человек поистине великолепен и величествен: на войне любая великая цель для него мала. В погоне за славой и землями он не знает усталости, ему неведом страх. Он приезжает в одно место прежде, чем кто-либо узнает, что он уехал из другого. Солдаты его любят, и войско его собрано из лучших людей Италии. Все это делает его непобедимым и опасным, тем более что ему постоянно сопутствует удача».

Выпад Чезаре вызвал у Лукреции противоречивые чувства, так как и Эрколе, феррарцы и, конечно же, Гонзага, относились к ней самой с подозрением. Тем не менее можно не сомневаться, что в душе она гордилась успехами брата. Феррара могла не волноваться: Лукреция являлась гарантом безопасности города. С другой стороны, герцогиня чувствовала себя в изоляции. Она полагалась лишь на испанскую часть своего окружения. Альфонсо в это время был у французского короля, Эрколе тоже направлялся туда, а Лукреция тяжело переносила очередную беременность. Пошла вторая половина лета, а здоровье Лукреции все ухудшалось. В середине июля Феррару настигла эпидемия, и Лукреция, будучи ослаблена, заразилась. 11 июля Проспери доложил, что в субботу Лукрецию стошнило после того, как она немного поела. У нее началась лихорадка, и «вечером все очень о ней забеспокоились». Оповестили Эрколе и Альфонсо. «Да хранит ее Бог, поскольку не годится, чтобы умерла она именно сейчас». — цинично добавил корреспондент Изабеллы. 13 июля из Бельфьора Лукреция написала Эрколе, благодарила за письмо, которое прислал он ей из Пьяченцы по пути в Милан: «Если что и сможет дать мне быстрое облегчение от моего недомогания, так это Ваше дружелюбное письмо». Начиная с субботы она мучилась от лихорадки и чувствовала себя слишком плохо, чтобы сообщить ему о своей болезни, поэтому Эрколе проинформировал Джанлука Поцци (он всегда был рядом в надежде получить от ее отца кардинальскую шапку). Лукреция страдала от судорог, которые то приходили, то отступали. Альфонсо приехал утешить ее, а следом за ним — Сиджизмондо. 24 июля судороги и лихорадка не прекращались. Врачи делали все, чтобы помочь ей и спасти ребенка. Альфонсо спал в соседней комнате, и Лукрецию кормили в его присутствии. По дороге от французского короля к папе к ней заехал Франческо Троке. Александр прислал из Рима своего любимого врача, епископа Венозы, а из лагеря Чезаре прибыл Франческо Ремолинс, известный итальянцам как Ремолино.

Эрколе, папа и Чезаре приказали врачам не отходить от постели больной, и Лукреция надеялась скорее поправиться с их помощью. Александр, никогда не забывавший о своих интересах, воспользовался болезнью дочери и в переговорах с Эрколе вновь поднял вопрос о ренте. Он заявил, что болезнь случилась из-за недостаточного обеспечения, и потребовал поднять его с 10 до 12 тысяч дукатов. 20 июля Чезаре написал сестре письмо из Урбино и сообщил о неминуемой сдаче Камерино и всех его правителей. Правителями были Варани, свойственники Эсте. То, что он сообщил ей об этом, свидетельствует, что вряд ли Лукреция была так шокирована военными вылазками брата, как она это старалась показать.

Сиятельная синьора и дорогая сестра, знаю, в теперешнем Вашем состоянии не может быть лучше лекарства, чем новость, которую я Вам докладываю. Я только что получил известие: Камерино сдается. Мы верим, что, узнав эту новость. Вы быстро пойдете на поправку и немедленно известите нас об этом. Ваша болезнь мешает нам в полной мере ощутить радость победы. Просим Вас сообщить достопочтенному герцогу дону Альфонсо. Вашему мужу и нашему шурину, что из-за недостатка времени мы не смогли написать ему об этом.

Брат Вашей Светлости, любящий Вас более, чем самого себя.

Радостная новость, однако, не излечила Лукрецию: состояние ее в последующие дни ухудшилось. 31 июля Проспери сообщает, что она очень слаба, и врачи полагают, что оба — и сама она, и ребенок — погибнут. Она страдала от сильного носового кровотечения, после которого, казалось, наступило облегчение, причем до такой степени, что герцогиня выразила желание ехать в Бельригуардо. Врачи уклонились от советов по этому вопросу. Многие ее придворные дамы, по свидетельству Проспери, также были больны, а мадонна Цецарелла скончалась. 3 августа, когда к постели больной примчались Чезаре и Альфонсо, Лукреция почувствовала себя лучше и даже смогла, одевшись, принять их, лежа на кровати. Об этом три дня спустя она сообщила Эрколе. Переодевшись в костюм рыцаря Святого Иоанна, Чезаре вместе с тремя другими всадниками (в том числе с Троке и Ремолинсом) сделал большой крюк, чтобы увидеть любимую сестру, рискуя опоздать в Милан на тайную и очень важную встречу с Людовиком XII. Альфонсо прибыл вскоре после него, и, по словам Лукреции, все трое насладились «приятной двухчасовой беседой».

Улучшение состояния больной при виде брата и мужа продлилось недолго. Болезнь снова захватила ее: лихорадка и рвота продолжились, хотя бодрые письма Лукреции к свекру не содержали и намека на опасность ее положения. Многие ее врачи тоже заболели: серьезно захворал Франческо Кастелло, а Франческо Карри впоследствии скончался. К началу сентября Лукреция была серьезно больна, каждый день озноб и жар сменяли друг друга. Франческо Кастелло доложил Эрколе, что только роды облегчат ее состояние. Епископ Венозы писал в Рим об упадке духа герцогини и истерических явлениях. 3 и 4 сентября приступы болезни были столь сильными, что Кастелло мог уповать только на милость Бога. Вечером 5 сентября у нее начались судороги, корчившие в муках тело. Пронзительно вскрикнув, она родила мертвую семимесячную девочку. Началась родильная горячка, и врачи впали в отчаяние. Через два дня, на рассвете 7 сентября, неожиданно явился Чезаре: он вновь примчался из Милана как бешеный, в сопровождении шурина, кардинала д'Альбре и тринадцати всадников. В это же утро врачи приняли решение пустить Лукреции кровь. Чтобы хоть как-то отвлечь сестру, Чезаре держал ее ступню и шутил. Ему удалось рассмешить больную, однако ночью ей стало хуже. Кастелло не спал, боялся оставить ее, а утром Лукрецию причастили. Тем не менее утро прошло, и ей стало лучше. Измученный Кастелло, отвечая на расспросы Проспери, сказал: если все пойдет, как сейчас, то она выживет. Чезаре. ободренный надеждой на выздоровление обожаемой им сестры, исчез так же быстро и тайно, как и появился. Курьеры метались между Феррарой и Римом, принося свежие известия о Лукреции. 8 сентября в Риме Костабили сообщил, что Александр «с глубоким прискорбием услышал о рождении у дочери Лукреции мертвого ребенка, однако заключил, что горевал бы куда больше, если бы младенец был мальчиком». Сарацени, который также был на приеме у папы, добавил, что «он очень хвалил герцога Альфонсо за нежное отношение к дочери». Эрколе же, судя по письму, надиктованному Лукрецией 4 сентября, не прекращал давить на нее, с тем чтобы она похлопотала за его фаворита, Джан-луку Поцци, и понудила бы папу дать ему кардинальскую шапку. Тем не менее при известии о мертворожденном ребенке герцог кинулся к постели больной из Реджо, где на тот момент он совещался с Валентинуа.

Лукреция долга своего не исполнила: не подарила Эсте наследника, однако страдания ее на этом не закончились. 13 сентября болезнь вернулась, причем приступ был таким сильным, что, пощупав собственный пульс, Лукреция воскликнула: «Как хорошо, я умерла!» В завещание, которое она привезла с собой из Рима, Лукреция добавила пункт в пользу Родриго Бисельи. По Италии поползли слухи, что ее отравили. Предполагалось, что неудача Лукреции подарить Эсте наследника дала им шанс избавиться от ненавистных Борджиа. Такие разговоры были несправедливы: Альфонсо и Эрколе искренне беспокоились о здоровье Лукреции, Альфонсо даже поклялся, что если Лукреция останется жива, он пешком совершит паломничество к святилищу мадонны Лорето. Под конец он изменил свое намерение: и хотя и совершил паломничество, но не пешком, а более комфортно, на корабле, заручившись при этом разрешением Александра отступить от данной им клятвы. К началу октября Альфонсо уехал в Лорето, а Лукреция, оправившись от болезни, поселилась вместе с придворными дамами на три-четыре дня в монастыре Корпус Домини, подальше от любопытных глаз. Она хотела исполнить зарок, данный ею во время болезни, — носить только серую одежду.

Семья Лукреции достигла в это время вершины власти. К концу года Чезаре совершил еще один устрашающий поступок, названный его современниками «самым красивым обманом». Никто не знает, было ли Лукреции в разгар ее болезни летом 1502 года известно о планах Чезаре расширить и укрепить свое положение в Италии и о том, какими рискованными и опасными были эти планы. Со дня своего назначения гонфалоньером брат задумал забрать земли Церкви. К концу июня 1502 года в его руках была большая часть земель к северу от Кампании, принадлежавших ранее викариям. Камерино приготовилось сдаться, а Синигалию, городок на Адриатике, планировалось уничтожить. Все земли римских баронов в предместьях Рима, за исключением тех, что принадлежали семейству Орсини, бывших на тот момент его союзниками, отошли Борджиа. Внутри Папского государства пока только Болонья, Перуджа, Читта-дель-Кастелло были неподконтрольны Чезаре, а коли так — являлись очевидными мишенями. Молниеносная атака Чезаре на Урбино чудесным образом привела правителей этих городов (большинство служило капитанами в войске Чезаре) к мысли, что такая же судьба может постигнуть и их. Встретившись на Тразименском озере, вскоре после бегства Гвидобальдо, Вителлоццо Вителли из Читта-дель-Кастелло и Джанпаоло Бальони из Перуджи (оба капитаны Чезаре), произнесли высокие слова о «великом предательстве» [Урбино], совершенном герцогом [Чезаре], и о том, что они начали «распознавать его арабскую сущность».

И снова желание Людовика заполучить Неаполитанское королевство стало для Борджиа ключом, открывавшим двери к заветной цели. Весь июль и август папа открыто порицал Орсини и Вителлоццо Вителли, в то время как Чезаре, таинственный и неуловимый, занавесив от гнуса тонким шелком лицо, охотился с леопардами в лесных окрестностях Урбино. Франческо Троке изо всех сил убеждал Людовика не защищать Орсини и Бентивольо. В обмен на это Борджиа обещали королю помощь в неаполитанской кампании. Изабелла д'Эсте, куда более проницательный и хладнокровный политик, нежели ее супруг, уловила эти настроения и предупредила Франческо, чтобы тот вел себя осторожно:

Все считают, что Его Христианское Величество в хороших отношениях с Валентинуа, поэтому прошу Вас, будьте осторожны, не употребляйте слов, которые могут ему передать, ибо в наши дни мы не знаем, кому можно верить. Ходят разговоры… будто Вы, Ваше Сиятельство, произнесли резкие слова о Валентинуа перед всехристианнейшим королем и слугами папы. Слова эти, без сомнения, дойдут до ушей Валентинуа, а он уже доказал, что не церемонится даже с людьми одной с ним крови [намек на гибель герцога Гандийского], так что я уверена, он не промедлит и в этом случае… нет ничего легче, чем отравить Ваше Сиятельство…

Сама Изабелла по отношению к «гнусному» преступлению Чезаре против Гвидобальдо и Елизаветы оказалась куда циничнее: за день до письма к Франческо она написала в Рим своему брату Ипполито. Ей хотелось, чтобы тот поговорил с Чезаре и попросил уступить ей две статуи Венеры и Купидона, стоявшие во дворце Урбино. Чезаре, который на тот момент занимался упаковкой сокровищ Гвидобальдо, включавших и знаменитую библиотеку его отца Федериго, легко согласился и отправил человека с облюбованными Изабеллой скульптурами.

Неожиданное появление Чезаре при дворе короля в Милане и подчеркнуто дружеский прием, оказанный ему Людовиком, перепутали собравшихся там правителей. Даже Франческо Гонзага. который в день приезда Чезаре неосторожно похвастался венецианскому послу, что готов вступить в единоборство с «папским бастардом», почтительно его приветствовал. «Сегодня мы обнялись друг с другом, словно братья, и вместе с Его Христианским Величеством провели весь этот день, танцуя и веселясь…» — заверил он обеспокоенную Изабеллу.

Следующей целью Чезаре были Бентивольо, родня Эсте и правители Болоньи, еще одного папского наместничества. Пока Чезаре строил планы следующей кампании, Александр в Риме задумывал длительную вендетту: он хотел отомстить за смерть Хуана Гандийского. 25 сентября Джулио Орсини сказал ему в лицо, что французы предупредили в Милане кардинала Орсини, будто папа намерен уничтожить их род. На следующий день клан устроил семейный совет в Тоди. За ним последовало собрание в замке кардинала Орсини в Маджоне. Туда пришли не только старшие представители семьи Орсини (один из них, Паоло, был на службе у Чезаре), но и мощная группа капитанов Чезаре, боявшихся за свои владения, а именно: Вителлоццо Вителли из Читта-дель-Кастелло, Оливеротто да Фермо и Хуан Паоло Бальони из Перуджи, а правители из городов, которым угрожала непосредственная опасность, — Гвидобальдо да Монтефельтро, Джованни Бентивольо и Пандольфо Петруччи Сиенский — прислали своих представителей. Бальони предупредил заговорщиков, что если они не примут превентивных мер против Валентинуа, «дракон сожрет их всех по одному». Складывалась опасная для Чезаре ситуация. 7 октября в крепости Сан Лео в Урбино произошел мятеж, побудивший людей из Маджоне к действию: 9 октября сформировали союз против Чезаре.

Макиавелли вместе с флорентийской делегацией был у Чезаре в Имоле, когда до них дошла весть о созданном в Маджоне союзе. Чезаре, похваляясь, сказал: «События покажут, кто они и кто я». Действовал он быстро: собрал войска и заключил сепаратные союзы с замышлявшими против него капитанами. Те даже пообещали помочь ему вернуть Урбино. Гвидобальдо, вернувшемуся в Урбино после восстания в Сан Лео, едва хватило времени прихватить то небольшое имущество, которое Чезаре ему оставил. На этот раз он бежал в Венецию. Камерино также было захвачено, восьмидесятидвухлетний Джулио Чезаре Варано задушен. Его владения, ставшие герцогством, Александр передал сыну, Джованни Борджиа. Чезаре заключил сепаратные соглашения с Бентивольо, Орсини и другими капитанами. Все они согласились сражаться за него. Макиавелли оценил мрачную ситуацию со свойственной ему проницательностью:

Что же до предположений, то я не авгур. Когда я рассматриваю шансы сторон, то вижу, с одной стороны, герцога Чезаре, энергичного, смелого, уверенного в себе, чрезвычайно удачливого, пользующегося поддержкой папы и короля… Противостоит ему группа правителей, которые даже когда находятся в дружеских с ним отношениях, беспокоятся за свою собственность, страшатся все возрастающей его власти. Те же, кто причинили ему вред и кого он открыто назвал своими врагами, занимают, естественно, круговую оборону. Поэтому я отказываюсь понимать, как те, кто причинил вред сильной стороне, могут рассчитывать на прощение…

Но как бы ни был проницателен Макиавелли, намерений Чезаре он так и не разгадал. Валентинуа выехал из Имолы в сильную метель, чтобы встретить Рождество в Чезене, столице провинции Романья. Рождественским утром люди увидели обезглавленное тело бывшего губернатора Романьи, многолетнего соратника Чезаре, дона Рамиро де Лорка. Тело выставлено было на площади, рядом торчала надетая на пику чернобородая голова. Официальная причина казни: Рамиро якобы плохо обращался с населением Романьи, потому его и убили в назидание другим властителям. А настоящей причиной экзекуции, как позднее признался Александр венецианскому послу, стало то, что Чезаре счел Рамиро предателем: губернатор будто бы участвовал в заговоре против Валентинуа. Что ж, это был еще один намеренный акт устрашения. Чезаре знал: настало время поставить точку, и устроил западню в Синигалии, которую капитаны от его имени согласились отобрать у сестры Гвидобальдо, Джованны, управлявшей городом в качестве регента своего сына, Джованни Мария делла Ровере.

26 декабря Чезаре с личной охраной направился по дороге Виа Эмилия на встречу с капитанами. Выслал небольшие отряды в южном направлении, чтобы обмануть заговорщиков: пусть думают, что силы его не столь велики. Затем приказал вывести войска из города и разместил там собственную охрану. Велел также запереть все входы и выходы, оставив открытыми только одни городские ворота. За городом кондотьеры вышли к нему навстречу и занервничали, увидев, что он в полном боевом облачении, хотя сражение вести не предполагалось. Чезаре сердечно их встретил, проехал с ними в Синигалию мимо сомкнутых линий тяжелой кавалерии. Ворота плотно за ними закрылись. Настороженные, однако не подозревающие подвоха конспираторы прошли за Чезаре в дом, специально выбранный Микелотто для этой цели. Там заговорщиков схватили и связали им за спиной руки, лишь только они расселись за столом. В два часа ночи, в первый день нового года, Оливеротто и Вителлоццо, по приказу Микелотто, посажены были на скамью спиной друг к другу и удавлены. Чезаре взял с собой троих Орсини — Паоло (свекра Иеронимы Борджиа), Франческо, герцога Гравины (некогда кандидата в мужья Лукреции) и Роберто. По дороге в Рим им уготовили такую же смерть: удавили в замке Сартеано 18 января 1503 года. Уезжая, Чезаре наткнулся на Макиавелли. «Именно это, — сказал он, — я и хотел сказать вам в Урбино, только секрета я никому не доверяю, пока не сделаю дело». В Риме воодушевленный успехом Чезаре Александр арестовал престарелого кардинала Орсини вместе с другими родственниками, включая Ринальдо Орсини. архиепископа Флоренции, и отправил их в тюрьму замка Святого Ангела.

К действиям Чезаре в Италии отнеслись не просто как к возмездию, в результате которого преступники понесли заслуженное наказание, а и как к блестящему, мастерскому ходу. Макиавелли назвал его «восхитительным деянием», а король Франции — «подвигом, достойным древнего римлянина». Позднее Паоло Джовио, историк, враждебно настроенный к Борджиа, дал другое определение — «прекраснейший обман». Изабелла д'Эсте поспешила поздравить Чезаре и прислала ему в подарок сотню разноцветных шелковых карнавальных масок. «После тяжких усилий и трудностей, которые претерпели Вы, совершая славные Ваши деяния, следует найти время и для развлечений». У Изабеллы тогда в разгаре были переговоры по поводу будущего брака между ее сыном, двухлетним Федерико (родившимся 17 мая 1500 года), и его ровесницей Луизой, дочерью Чезаре. Однако настоящие чувства маркизы отразил Проспери в осторожном письме от 6 января 1503 года. В этом документе упомянута «печальная новость из Романьи».

В Ферраре никто не высказался о реакции Лукреции на все эти события. Само ее существование защищало семейство Эсте от нападения Чезаре. Вместе с Альфонсо она танцевала и веселилась в первые дни карнавала. Борджиа достигли своего расцвета, а успехи Чезаре подчеркивали необходимость примирения. Для Лукреции эти события закончились положительно: вопрос о ежегодной ренте решен был в ее пользу.

9. ЗАГОВОР БОГОВ

Молодая (ей не исполнилось еще двадцати трех лет), красивая и оправившаяся от болезни Лукреция и наиболее преданные ей придворные дамы — Анджелой Борджиа, Никколой и Елизаветой Сиенскими — находилась в центре придворной жизни. Поскольку Эрколе был вдовцом, Лукрецию называли герцогиней, и вся Феррара внимательно за ней следила. Уверившись в собственных силах, понимая, что чудом избежала смерти, Лукреция со всей полнотой ощутила красоту жизни. Долгие споры с Александром относительно ренты закончились: Эрколе сдался. Проспери доложил: отныне Лукреция будет получать 6 тысяч дукатов в год. Точно такую же сумму Эрколе выделил на одежду и зарплату ее слугам. Теперь Лукреция могла чувствовать себя спокойно. Часто ее усаживали на почетное место, как, например, 19 февраля, когда она вместе с Эрколе присутствовала на комедии Плавта в Большом зале герцогского дворца. Они сидели в ложе вдвоем, а за ними находились две другие ложи. Одну из них занимали женщины знатного происхождения, а другую — знатные мужчины и прочие горожане. Кто-то из местных хронистов отметил, что Лукреция была одета «очень богато, и драгоценные камни на ней были на редкость крупные».

Главный шпион Изабеллы, иль Прете, находился в Ферраре во время карнавала, очевидно, сопровождал хозяина, Никколо да Корреджо. Иль Прете умел рассказать Изабелле именно то. что та хотела услышать, чаще всего дискредитируя Лукрецию. На бал в дом Роверелла она явилась в плохом настроении, «впрочем, в последнее время она. кажется, постоянно раздражена». Беседовала только с доном Джулио, возможно, своим любимцем, отец тоже любит его больше других детей. Танцевала с Ферранте танец с факелами (ballo la la torza), потом — с Джулио, а последний танец с Альфонсо. Иль Прете непременно отмечал капризы Лукреции: обедала она лишь в компании любимой своей Анджелы Борджиа, а вот к феррарским дамам настроена недружелюбно. «Однажды, — сказал он, — две из них отказались надеть маски, и она так их разбранила, что довела до слез». Более честный Проспери, не такой подхалим, как иль Прете, сообщал ранее об усилиях Лукреции сродниться с Феррарой. Обедает она в монастыре Сан Джорджо и в Чертозе и «каждое воскресенье посещает один из монастырей, чтобы как следует познакомиться с нашим городом». Даже невестка Изабеллы, Лаура Бентивольо, жена Джованни Гонзага, дала о Лукреции благоприятный отзыв. «Ее манеры и поведение кажутся мне дружелюбными, изысканными и приятными», — написала она и прибавила, что Лукреция выразила пожелание, чтобы Изабелла иногда писала ей «и не была бы при этом слишком сдержанной».

Довольно странно, но в предыдущем году обвинение в излишней формальности Изабелла выдвигала самой Лукреции: «Не следует использовать по отношению ко мне столь почтительную лексику, ведь я любящая Вас сестра». Тем не менее соперничество между двумя женщинами продолжилось, особенно в отношении одежды. Лукреция с пристрастием расспрашивала Лауру Бентивольо о гардеробе Изабеллы, в особенности о том, как она украшает волосы. В ту весну Изабелла провела в Ферраре две недели. Перед ее приездом, согласно ехидному отчету, впоследствии написанному Катанео, Лукреция заложила некоторые драгоценности, чтобы расплатиться за великолепные наряды. Ей хотелось ослепить золовку. Она попросила отца выдать причитавшиеся ей деньги — доход феррарской епархии. Изабелле был оказан сердечный прием, Лукреция организовала испанские танцы под аккомпанемент тамбуринов, устроила соревнование между органистами Винченцо да Модена и Антонио Органо. Вместе с Изабеллой посетила несколько изящных представлений, которые по распоряжению Эрколе проходили в соборе. После отъезда Изабеллы в Мантую Лукреция написала ей вдогонку подчеркнуто дружелюбное письмо: «Трудно выразить исключительное удовольствие и утешение, которые доставило мне Ваше письмо, — написала она 17 мая, — особенно мила моему сердцу весть, что обратная дорога была приятна и Вы благополучно добрались до дома». Затем настойчиво повторила, что скучает по Изабелле, особенно сейчас, когда Альфонсо уехал в Марину.

На самом деле в отсутствие Изабеллы и, что важнее, Альфонсо Лукреция вовсе не чувствовала себя одинокой. Красивая молодая герцогиня будто магнит привлекала ко двору молодых литераторов. Эрколе в преклонном возрасте больше интересовали музыка и театр, а Альфонсо, хотя и получил гуманитарное образование, увлекался более изобразительными видами искусства, а литература его не занимала. Еще во время помолвки Лукреции Джованни Сабадино дельи Ариенти в честь предстоящей свадьбы сочинил «Беседы о городе Ферраре» («Colloquium ad Ferrarum urbem») и прислал две великолепно иллюстрированные копии своего произведения: одну Эрколе, а другую — Лукреции. Когда Лукреция в ноябре приехала в Феррару, замужество ее послужило поводом для самых экстравагантных поэтических эпитетов. Сам Лудовико Ариосто сочинил по этому поводу стихи, а позднее изобразил Лукрецию в рыцарской поэме «Неистовый Роланд». Приезд ее был отпразднован отцом и сыном, Тито и Эрколе Строцци. В литературное окружение Лукреции вошел и пользующийся дурной славой поэт Антонио Тебальдео (в то время он был на службе у Ипполито, а позднее стал секретарем Лукреции). Литераторами круг ее общения не ограничивался: к ней был приближен великий венецианский издатель Альд Мануций (он сделал ее душеприказчицей своего завещания) и известный гуманист Джанджорджио Триссино. Лукреция с долей скепсиса воспринимала эклоги, в которых ее называли «прекраснейшей девственницей» и сравнивали с лебедем со знаменитых фресок палаццо Скифаноя, тем не менее она подружилась с Эрколе Строцци, а через него завязала страстные отношения с одним из самых знаменитых молодых писателей Италии, Пьетро Бембо.

Эрколе Строцци являлся членом флорентийской семьи банкиров, сосланных Медичи и поселившихся в Ферраре. Несмотря на хромоту (ему приходилось ходить с тростью), он был большим поклонником женщин и настоящим романтиком, обожавшим опасные любовные приключения. Десять лет он был влюблен в женщину, которая не только была замужем, но к тому же имела любовника, человека, наделенного властными полномочиями, которого современники называли vir magnus [40]Великий человек (лат.).
. Строцци был покорен Лукрецией и скоро стал ближайшим ее другом, посредником в ее романе со своим другом. Дело это было опасное, возможно, именно потому через пять лет его убили. Эрколе унаследовал после отца (которого народ ненавидел за вымогательство) пост председателя административного совета Феррары, а потому — как почетный горожанин — он всегда имел влияние на судей.

Строцци стал незаменимым во всех делах Лукреции. У них были одинаковые пристрастия: он, как и она, обожал экстравагантные наряды и, хотя происходил из богатой семьи, денег ему вечно не хватало. Он часто наезжал в Венецию (город этот все еще, после падения Константинополя, оставался главным источником тканей из Оттоманской империи) и покупал там восхитительные ткани для ее гардероба. Это можно проследить по повторяющимся записям в ее расходных книгах. Начало им положено в июле 1503 года: тогда он привез отрезы высоко ценившегося шелка таби. К огромному гардеробу, привезенному Лукрецией из Рима. Строцци добавляет весомую часть, что отражается почти на каждой странице книги счетов за 1502–1503 годы. Возможно, Лукрецию вдохновила уступка Эрколе, поднявшего ей ренту, и она безудержно приобретает все новую одежду: 19 июня 1503 года она купила четыре камзола для лютнистов Чезаре и платье для одной из своих музыкантш. В том же году она заказала два камзола из желтого бархата для музыкантов, играющих на духовых инструментах, и отправила эти костюмы Чезаре. Были в списке юбки и другая одежда для Анджелы Борджиа, Джироламы, Николы, Катеринеллы и Камиллы. 9 августа 1502 года были заказаны два плаща из пурпурного атласа для Джованни Борджиа и Родриго Бисельи. Похоже, Лукреция, ссужая деньги Строцци, черпала из того же источника.

15 января 1503 года Строцци дал в ее честь бал, и на этом балу она повстречала Пьетро Бембо (до этого она с ним мало была знакома). Человек этот стал самым знаменитым ее любовником. Выходец из знатной венецианской семьи, Бембо был известен в Ферраре: отец его, Бернардо, занимал важный пост у феррарского герцога, и горожанам, помнящим историю поражения 1484 года в войне с Венецией, это было весьма неприятно. Пьетро некоторое время оставался в Ферраре, когда отец его вернулся в Венецию. Культурная атмосфера двора Эрколе подходила его темпераменту: это тебе не меркантильная, практичная Венецианская республика. Ближайшим другом Бембо в Ферраре был Эрколе Строцци. От него он слышал о Лукреции задолго до того, как ее повстречал. С октября 1502 года он оставался в Остеллато, на вилле Строцци, и в середине ноября немного развлек герцогиню. Эрколе он написал, что Лукреция «чрезвычайно красивая и элегантная женщина, лишенная предрассудков». После январского бала похвастался своему брату Карло: герцогиня, мол. сделала ему много комплиментов. «Каждый день, — писал он, — я нахожу в ней все больше достоинств, она превзошла все мои ожидания, а ожидания эти были велики, ведь я столько слышал о ней, и больше всего от синьора Эрколе». Рассказы Эрколе, которые Бембо назвал «письмами о Лукреции», продолжились и после того, как Пьетро снова уехал в Остеллато. Согласно одному источнику, Бембо в честь Лукреции написал мадригалы, и они были тайно переданы ей его литературными друзьями в Ферраре — Ариосто и Эрколе Строцци.

Строцци намеренно раздувал пламя страсти Бембо. Романтическое обожание Лукреции превратилось в культ для двух молодых поэтов. Очень возможно, что он и Лукрецию подталкивал к более близким взаимоотношениям с влюбленным. Романтическая интрига волновала его, позднее стало очевидно, что к Альфонсо он настроен враждебно. Лукреция с восторгом принялась поддразнивать Бембо: 24 апреля Бембо получил конверт, надписанный ее рукой, когда же он открыл его, в нем оказалось письмо от Строцци. Месяц спустя, 25 мая, Лукреция собственноручно переписала любовное стихотворение арагонского поэта XV века Лопеса де Эстуньиги «Я думаю, что если я умру..» («Yo piense si me muriese…»).

Бембо ответил собственным стихотворением на тосканском наречии, языке своего кумира Петрарки. В нем он изобразил себя запутавшимся в силке прекрасных светлых волос Лукреции, что, распустившись, упали ей на плечи. Упомянул и «невиданной красоты» руки, уложившие на место непокорные локоны и ненароком привязавшие к себе его сердце. Через триста лет в Амброзианской библиотеке Милана лорд Байрон прочтет эти послания, назовет их «самыми прекрасными любовными письмами в мире» и украдет волосок из локона Лукреции, который она, должно быть, послала Бембо в подарок за страстные стихи. С этим и другим сонетом Бембо послал Лукреции первый том знаменитой своей поэмы в прозе «Азоланские беседы». Лукреция в ответном письме попросила его предложить девиз для медальона, на котором ювелир изобразил пламя. Бембо прислал с гонцом письмо в тот же день. «А что до золотого медальона, который Ваша Светлость прислали мне с просьбой, чтобы я сочинил для него девиз, то нет, на мой взгляд, более благородного предложения, чем душа. Поэтому предлагаю выгравировать на нем: EST ANIMUM…»

Переписка пылкая, но, очевидно, все еще платоническая: вскоре после этого письма Бембо приехал в Феррару, встретился с Лукрецией, и у них произошел разговор, вероятно, они признались друг другу в любви. Об этом можно судить из следующего письма Бембо, написанного им из Остеллато 19 июня: «Заглядывая все эти дни в магический свой кристалл [сердце], о котором мы. Ваша Светлость, говорили с Вами в последний вечер, я прочел тлеющие в глубине его строки, которые сейчас Вам посылаю…» Сонет «Poi ch'ogni ardir» исполнен плотским томлением, пока еще не удовлетворенным. Ответ Лукреции во многом лишь отблеск чувств поэта: «Господин мой Пьетро, что же хотите Вы от меня услышать? Ваш кристалл — это мой, а, вернее, наш кристалл. Не знаю даже, что еще можно сказать, кроме, разве, того, что ничего подобного еще не было в моей жизни… Да будет так во веки веков». Ситуация складывалась серьезная, даже опасная. С этого момента письма их помечались секретным символом «f.f.». Бембо ответил страстным письмом: «Теперь мой кристалл [сердце] дороже мне всех жемчужин Индийского океана. Вы поступили в высшей степени милосердно, уподобив свое сердце моему. Господь знает, ни одно живое существо не было мне дороже Вас…» Относительно точного значения символа «f.f.» высказывалось множество догадок. Два года спустя у Лукреции появился медальон с портретом. С обратной стороны этого украшения выгравирован привязанный к дубу купидон с повязкой на глазах, а также буквы «FPHFF». С некоторой долей достоверности можно предположить, что необходимость использовать псевдоним отразила возраставшую глубину взаимоотношений и опасность, грозившую обоим любовникам в Ферраре, городе всесильных Эсте.

Представим себе поэта, ничем не связанного, страстного, живущего в роскошной обстановке виллы Строцци. Вокруг прекрасный пейзаж Остеллато, с реками и равнинами. Есть где разгуляться романтическим настроениям. Лукреция же находится под постоянным наблюдением шпионов, жизнь ее ограничена тесными рамками двора. Отец и брат — на значительном от нее расстоянии, но тем не менее постоянно на нее воздействуют. В следующем письме из Остеллато, написанном в конце июня, Бембо делает упор на «неприятности» Лукреции, на ее «огорчения» и «слишком пристальное к ней внимание». Неясно, связано ли все это с возвращением Альфонсо в Феррару (в мае он отсутствовал), либо дело здесь во взаимоотношениях Лукреции со своими родными.

В начале 1503 года судьба Чезаре, казавшаяся со стороны такой светлой, была на перепутье. До сих пор успехи его зиждились на союзе с Людовиком XII, теперь же король преградил ему дорогу: Чезаре забрал слишком много власти, и Людовику не хотелось позволить ему расширять владения, подгрести под себя Болонью и тем более Флоренцию. Венеция и удерживаемое французами миланское герцогство не давали Валентинуа двигаться на север. У Чезаре оставался единственный выход — повернуть на юг. И, как всегда, Неаполитанское королевство выступало в качестве первостепенной задачи. Испания тоже не давала покоя. После серии апрельских побед французов потеснили испанские отряды под командованием блестящего их предводителя Гонсальво Кордовского. 13-го числа Гонсальво вошел в Неаполь. Александру, в душе своей испанцу, не слишком нравился союз с французами, да и Людовику он не очень доверял. Болонскому послу папа ясно дал понять, что не стоит французам рассчитывать на Борджиа: они не станут отвоевывать им королевство. «Мы решили не терять того, что приобрели. — сказал он и вежливо добавил: — Потому что видим: Господь распорядился, чтобы испанцы одержали победу. Если. Господь того желает, мы не смеем Ему противиться».

В отличие от отца Чезаре помалкивал: ему надо было думать о будущем. Макиавелли впоследствии напишет о нем в «Государе»: «Когда герцог добился большой власти и частично обезопасил себя от угроз, ибо он и вооружился так, как хотел, и частично уничтожил врагов, он тем не менее по-прежнему шел к задуманной цели. Ему предстояло решать проблему французского короля, потому что он знал: король, слишком поздно увидевший свою ошибку, не потерпит соперничества. По этой причине герцог искал новых альянсов и не спешил помогать Франции…»Впервые мысли Чезаре стали очевидными в начале мая. при номинации новых кардиналов: пятеро из девяти были каталонцами, причем либо родственниками, либо людьми, полностью зависящими от Борджиа. Ни одного француза среди них не было.

Лукреция, естественно, имела собственные источники информации в лагере Борджиа, хотя маловероятно, что консультировал ее Чезаре. Сейчас брат играл доминирующую роль в отношениях с отцом. В феврале у Лукреции появился новый информационный источник в лице кардинала Ипполито д'Эсте, только что возвратившегося из Рима, где у него был пылкий роман с Санчей, пока ее, по неизвестной причине, Александр снова не заключил в замок Святого Ангела. Ходили, как всегда, слухи, что не обошлось без Валентинуа, что Ипполито бежал из Рима, опасаясь гнева Чезаре. Впрочем, вряд ли Чезаре волновало, что делает Санча, ведь у нее и власти-то никакой не было. Александр, напротив, восторженно отозвался о дружбе Лукреции с Ипполито: «Ночи она проводит с доном Альфонсо, а дни — с кардиналом д'Эсте: он сопровождает ее повсюду», — сказал он с гордостью Костабили и прибавил, что эта троица составляет «три тела и одну душу».

Лукреция очень сблизилась с Ипполито, как и со всеми братьями Эсте. Это был важный фактор в окружавшей ее опасной действительности. Первым вышедшим наружу знаком беды явилось убийство Франческо Троке, считавшегося до сих пор верным приверженцем Борджиа. В ночь на 8 июня Троке был задушен в лодке, стоявшей на причале у берега Тибра. По свидетельству Костабили, Чезаре допросил схваченного Франческо Троке, и затем «Его Светлость уселся в месте, откуда все мог видеть, а его самого не было видно. Троке был удавлен руками дона Микеле…» (Микелотто). Все это очень напоминало убийство Альфонсо Бисельи. Граф Лодовико Пико делла Мирандола, в то время один из капитанов Чезаре, написал в письме Франческо Гонзага, что смерть Троке должна открыть королю Франции переговоры Борджиа с Испанией. Поскольку Троке настроен был профранцузски, пришлось с ним разделаться: он знал планы Чезаре и представлял собой опасность. Валентинуа продолжил акцию устрашения, казнив на рассвете того же дня известного римского аристократа Якопо ди Санта Кроче и выставив его тело на мосту замка Святого Ангела. Никаких объяснений по поводу экзекуции дано не было, но, поскольку Кроче был арестован во время захвата Синигалии наряду с кардиналом Орсини и другими людьми и заключен вместе с ними в тюрьму замка Святого Ангела, высказывалось предположение, что Кроче подозревают в соучастии в заговоре Орсини, направленном против Чезаре Борджиа.

Будущее представлялось Лукреции опасным: слишком хорошо она знала брата, к тому же черпала информацию у послов Эсте. На грядущую кампанию отец и сын Борджиа собирали огромные суммы. На секретном собрании 29 марта Александр создал восемьдесят новых официальных постов и предлагал их кандидатам по цене 760 дукатов. Чезаре сам установил расценки для номинации новых кардиналов. Борджиа боялись быть раздавленными в предстоящей схватке Франции и Испании, а потому наметили устранение богатых людей, и делали они это с помощью яда, средства, которое, как признал Гвиччардини, представляет традицию, скорее, итальянскую, нежели испанскую. По этой причине итальянцы всегда приписывали смерть выдающихся людей воздействию яда, тогда как обычно они умирали от заразной болезни либо от недоброкачественной пищи. Смертность среди кардиналов, скончавшихся при Александре, не превышала среднего показателя времен правления прежних понтификов. Чезаре обычно расправлялся со своими противниками по-испански — с помощью удушения. Теперь же пользовались, по всей видимости, белым мышьяком, и один случай — смерть кардинала Джованни Микеле, епископа Порто и патриарха Константинополя, — почти наверняка произошла в результате намеренного отравления. Как только Александр услышал о его смерти, то он, по свидетельству Джустиниани, велел вывезти в Ватикан все богатства дома Микеле: «Смерть этого кардинала принесла ему более 150 тысяч дукатов». В начале июля Александр издал буллу, в соответствии с которой наместничество Вителлоццо Вителли, Читта-дель-Кастелло, перешло к Чезаре. Он потребовал, чтобы жители Перуджи сделали его правителем вместо Бальони. Переговоры с вечно нуждавшимся императором Максимилианом о передаче Чезаре Лукки, Пизы и Сиены продвигались успешно. К северу от Рима все примолкли, ожидая молниеносной атаки Чезаре, однако июль сменился августом, а Валентинуа не сделал ни шага. На самом деле «сына Фортуны» разрывали сомнения. В Гаэте французы под началом старого его товарища по оружию Ива д'Алегре все еще сопротивлялись испанцам, в то время как в Ломбардии большие французские отряды шли к югу на подмогу.

К середине июля, когда Чезаре бездействовал в Риме, роман между Бембо и Лукрецией разгорался все сильнее, любовные чувства обуревали поэта:

Я счастлив: каждый день Вы подбрасываете свежее топливо в сжигающий меня костер. Вот и сегодня увидел я огонь, полыхающий вкруг Вашего чела [предположительно, диадема в виде языков пламени]. Если Вы поступаете так, оттого что и сами слегка разогрелись, значит, хотите еще раз обжечь меня. Не стану отрицать, каждая искра Вашей Этны [первый напечатанный опус Бембо назывался «Этна» («De Aetna»)] бушует в моей груди. Если же делаете это, потому что привыкли доставлять страдания людям, то кто посмеет обвинить меня, узнай он о причине моей страсти? На мне нет греха: просто я верю в чудеса. Пусть Любовь отомстит за меня, если огонь пылает лишь на челе, но не в сердце Вашем.

Четыре дня спустя, перед самым отъездом из Феррары, страсти все еще полыхали: «Я уезжаю, о жизнь моя, и в то же время не уезжаю и никогда не уеду.. И если Вы, кто останется здесь, на самом деле не остаетесь, не смею говорить за Вас, но все же: “Блажен тот, кто никого не любит!”… Всю эту долгую ночь, то ли во снах, то ли просыпаясь, был я с Вами…» Он просил ее прочесть свою книгу, «Азоланские беседы», и обсудить ее с «моей милой и святой Елизаветой». «Сердце мое целует руку Вашего Сиятельства. Очень скоро приеду и поцелую ее губами, которые не устанут повторять Ваше имя…» После прощания он не удержался от последних строчек: «Пишу не для того, чтобы рассказать о нежной горечи, которую испытываю от расставания, а для того, чтобы Вы. свет моей жизни, берегли себя…»

После того как он уехал, Лукреция чувствовала себя неважно и даже перенесла два приступа малярии, однако оправилась и успела очаровать Ариосто, который, как потом доложил ей Бембо, «воспламенился от исключительных достоинств Вашей Светлости, вспыхнул костром». Лукреция в письме с похвалой отозвалась о его «Азоланских беседах», упомянула и Ариосто: «Господин Лодовико [Ариосто] пишет мне и говорит, что нет необходимости возить это [«Азоланские беседы»] по свету, чтобы снискать славу, ибо большей славы, чем сейчас, и быть не может…» В начале августа Бембо вернулся в Феррару очень больным. У него была высокая температура, и навестить Лукрецию он не мог. Она же, не убоявшись, сама пришла к его постели и провела рядом с ним, по его свидетельству, долгое время. «Поистине визит Ваш совершенно уничтожил все следы моей болезни… одного лишь Вашего явления и простого пожатия руки моей хватило, чтобы вернуть утраченное здоровье. Вы, однако, добавили к этому милые слова, полные любви и сочувствия».

В то время как Пьетро Бембо изощрялся в любовных посланиях, Лукрецию поджидал самый опасный период жизни. 11 августа ее отец праздновал одиннадцатую годовщину своего восшествия на папский престол, однако наблюдатели заметили, что он был далеко не так весел, как обычно. Его сильно угнетала смерть племянника, произошедшая 1 августа, предположительно от малярии. Племянником его был кардинал Хуан Борджиа Лансоль, архиепископ Монреальский (его называли Хуан Борджиастарший, чтобы не путать с тезкой, младшим братом). Кардинал был очень толстым человеком, и, когда похоронная процессия проходила под окнами дворца, Александр, думая о собственном грузном теле, заметил: «Этот месяц убьет многих тучных людей». Римский август и в самом деле был опасным месяцем: три предшественника Александра — Каликст, Пий II и Сикст IV — умерли в августе, а Иннокентий VIII — в конце июля. Август 1503 года выдался исключительно жарким. Александр остался в Риме из-за трудной политической обстановки: Гаэта все еще удерживала позиции, огромное французское войско приближалось к Риму. Обычно папский двор выезжал из города и перебирался в прохладные албанские горы, чтобы не подхватить малярию (malaria perniciosa), переносимую комарами, плодившимися в болотах римской Кампании и в самом Тибре. Болезнь наносила удар без предупреждения, сопровождаясь рвотой и приступами лихорадки. Лихорадка эта поднимала температуру тела на несколько часов и превышала 40°С. В субботу 12 августа у Александра начались рвота и жар. Чезаре, собиравшийся 9 августа покинуть Рим и ехать договариваться с французами, заболел в тот же день и с теми же симптомами.

Послы кружили по Ватикану, безуспешно пытаясь собрать хоть какую-нибудь информацию. Прошло два дня, прежде чем Костабили сумел донести Эрколе о серьезной болезни папы. Лишь тринадцатого числа узнал он, что произошло накануне. Двери дворца плотно закрыли, и оттуда никого не выпускали. «Весь двор в страхе из-за болезни Его Святейшества, и много ходит разных разговоров», — сообщил он. «И все же я использую любую возможность, чтобы выяснить правду, однако чем более я стараюсь, тем чаще слышу, что ничего нельзя узнать наверняка, потому что не выпускают наружу ни врачей, ни фармацевтов, ни хирургов. Имеется подозрение, что болезнь серьезная. Достопочтенный герцог Романьи — как доносит мне надежный источник — все еще серьезно болен, у него лихорадка и рвота». Два дня спустя он мог лишь сообщить, что папе стало лучше, а состояние Чезаре ухудшилось. Испанцы отошли от Гаэты, а войска Чезаре находились возле Перуджи, о французах новостей нет. Вечером 18 августа 1503 года Александр скончался. Когда Костабили в конце дня писал Эрколе, он все еще не знал об этом, заметил лишь, что дворец по-прежнему заперт и охраняется сильнее, чем обычно. Лукреция была информирована лучше него: любимый ею кардинал Козенца и ее мажордом, возможно, Санчо Спаньоло (часто упоминается, что он был у нее на службе), — оба были в Ватикане и знали правду. Она не только потеряла любимого своего отца, но, принимая во внимание серьезную болезнь Чезаре, оказалась и сама в опасной ситуации: случись что, эпохе всевластия Борджиа придет конец, и это угрожает ее будущему.

21 августа Бембо нашел Лукрецию на вилле Эсте в Меделане, неподалеку от Остеллато. Она удалилась туда со своими приближенными, спасаясь от вспыхнувшей в Ферраре чумы. Он приехал, чтобы выразить свои соболезнования, но «…как только я увидел Вас лежащей в темной комнате, в черном одеянии, в слезах и в муке, чувства меня переполнили. Долгое время стоял я, не в силах вымолвить ни слова, не зная даже, что сказать… в голове моей при виде такого зрелища царил хаос. Язык прилип к гортани, и, спотыкаясь, я ретировался, как вы заметили или, возможно, не заметили…»

Затем он дал ей мудрый совет — собраться с духом и продемонстрировать выдержку. Именно этого ожидают от нее люди:

Не знаю, что еще можно сказать, прошу лишь вспомнить, что время лечит и облегчает наши страдания. Вам же, от кого ожидают все редкостного самообладания, ибо ежедневно при всех неприятностях Вы доказывали присутствие духа. Вам следует немедля и решительно взять себя в руки. Хотя Вы понесли тяжелую потерю, лишившись великого отца Вашего… это не первый удар, который обрушился на Вас по воле жестокой и злой судьбы. Душа Ваша должна бы уже привыкнуть к таким ударам, вы так много их испытали.

«А еще, — добавил он, — не обращайте внимания на тех, кто посмеет предположить, что Вы оплакиваете не столько Вашу потерю, сколько ухудшение собственного Вашего положения…»

Лукреция оказалась в изоляции. Она хорошо знала, что, кроме членов семьи Борджиа, никто не станет оплакивать смерть ее отца или злую судьбу брата. Знала она, что в числе таких злопыхателей были родственники ее мужа. Письмо Эрколе к его послу в Милане, Джанджорджио Серени (город в то время находился во власти французов), ясно отражает чувства герцога: «Понимая, что многие сейчас спрашивают у Вас, какое впечатление произвела на нас смерть папы, сообщаю: неприятных чувств это событие у нас не вызвало», и с поразительной неблагодарностью Эрколе добавил:

Ни от одного папы не получали мы столь мало милости, как от этого… С огромными трудностями добились от него того, что он обещал, на большее он не расщедрился. Ответственность за это возлагаем мы на герцога Романьи. Он поступал с нами, как хотел, обращался, как с посторонними, чужими ему людьми. Никогда не был он с нами откровенным: не делился своими планами, в то время как мы постоянно сообщали ему о своих намерениях. И, наконец, его всегда тянуло к Испании, мы же оставались добрыми французами. Не ждали мы ничего ни от папы, ни от Его Сиятельства. А посему смерть понтифика не стала для нас горем, и от упомянутого герцога в будущем нам ждать нечего…

Серени должен был показать это письмо Шомону (французу, губернатору Милана) в качестве доказательства преданности Эрколе, однако говорить на эту тему надо было осторожно, а письмо вернуть через Джанлуку Поцци. Эрколе все еще раздумывал, куда податься, если Чезаре вдруг поправится и укрепит свою власть. Людовику, однако, он говорил то, что и хотел от него услышать французский король. Лукрецию же не навестил, хотя и был в Бельригуардо. неподалеку от Меделаны.

В начале сентября Бартоломео де Каваллери. посол Эрколе в Маконе, сообщил о многозначительной реакции французского короля: «Его Христианское Величество спросил меня, знаю ли я о чувствах мадонны Лукреции, выказанных ею по случаю смерти отца. Я ответил, что мне это неизвестно. Тогда он добавил: “Я знаю, вы всегда были недовольны этим браком”. Я ответил, что так оно и есть, и если бы Его Христианское Величество сделал то, что обещал, и не стал бы писать Вашему Превосходительству с целью вынудить Вас дать согласие, брак этот никогда бы не состоялся. Он заметил: “Все, что ни делается, к лучшему”, — и добавил, что мадонна Лукреция неверна дону Альфонсо…»

Положение Лукреции действительно стало опасным. Проспери писал Изабелле: «Вижу, что донна очень расстроена, это событие нехорошо для нее с любой точки зрения. Вы, Ваше Сиятельство, и сами это прекрасно понимаете…» Скончался папа, источник власти и влияния, защита и опора. Брат серьезно болен и не смог прийти к ней на помощь, правда, оставаясь правителем Романьи, в расчетах Эсте он по-прежнему присутствовал, хотя никто не взялся бы предугадать, каким станет его положение после избрания нового понтифика. Что же до собственного положения Лукреции в качестве жены Альфонсо, то государственных причин, подтолкнувших герцога Феррары к заключению этого брака, более не существовало, к тому же король Франции выступил против Чезаре. Более того, все понимали, что причина развода ее с Джованни Сфорца, якобы из-за несостоявшейся консумации, являлась фарсом. Развод этот можно было оспорить, а потому, как заявил Людовик, брак ее с Альфонсо был незаконным. Хуже всего, с точки зрения Лукреции, была неудачная попытка подарить Эсте наследника. В настоящий момент неопределенность будущего Чезаре играла ей на руку, однако то, что герцог Эсте не делал попытки расторгнуть брак, говорило в ее пользу: она показала себя в Ферраре с хорошей стороны и по праву заняла там достойное место. Все Эсте (единственное исключение — Изабелла) искренне ее полюбили. Нет ни одного свидетельства, что когда-либо они задумывали от нее избавиться. Впрочем, если бы они на это решились, им пришлось бы вернуть ей огромное приданое. В этом ли было все дело или в чем-то другом, но такой вопрос ни разу не поднимался. По свидетельству Проспери, Эсте не оставили ее в горестном положении: Ипполито приехал из Меделаны, чтобы сообщить Лукреции трагическую новость о смерти отца, и даже если Эрколе немедленно не навестил ее, то, прежде чем ехать в Бельригуардо, это сделал Альфонсо. Можно не сомневаться, что прежде он проконсультировался с отцом.

Неизвестно, знала ли Лукреция о печальных и страшных подробностях смерти отца и его похорон. Ходили слухи об отравлении. Некоторые утверждали даже, будто на обеде 5 августа Борджиа по ошибке отравили друг друга. На тот обед их пригласил друг, Адриано да Корнето, недавно назначенный кардиналом. Чезаре и Александр, по слухам, вознамерились отравить хозяина и завладеть его имуществом, однако произошла путаница с бокалами вина, и они, мол, выпили яд, предназначавшийся для их жертвы. Разговоры эти иллюстрируют страшную атмосферу, окружавшую Борджиа, если люди верили в такой фарсовый сценарий. Франческо Пэнзага, находившийся в то время на острове Фарнезе, послал Изабелле отчет о смерти Александра, к которому присовокупил рассказ, согласно которому покойный понтифик, словно Фауст, заключил договор с дьяволом:

Когда он [Александр] заболел, то стал говорить странные слова. Тот, кто не знал, что у него на уме. решил, что понтифик бредит, хотя на самом деле был он в полном сознании. Слова, что он произнес, были такие: «Иду, иду, только погоди еще немного». Те же, кто знал секрет, рассказывают, будто на конклаве, собранном после смерти Иннокентия, Александр заключил договор с дьяволом и продал ему свою душу за папство. В числе пунктов этого соглашения был один, согласно которому ему дозволялось занимать папский престол двенадцать лет [в действительности одиннадцать], так это и произошло с добавкой четырех дней. Уверяли также, будто бы за минуту до смерти у изголовья его появилось семь бесов. Как только он умер, тело его начало разлагаться, а на губах появилась пена… Тело раздулось настолько, что утратило человеческую форму. В ширину оно стало таким же, как и в длину. К могиле его потащили без всяких церемоний: носильщик привязал к ноге его веревку, да так и поволок к месту, где его должны были похоронить, ибо все отказались к нему притрагиваться. Погребение было таким жалким, что похороны карлицы в Мантуе были по сравнению с этими на редкость пышными. Каждый день в отношении него сочиняют скандальные эпиграммы.

То, что образованный человек, аристократ, такой как маркиз Мантуи, способен был поверить россказням о договоре с дьяволом, показывает, что блестящая, но тонкая поверхность классического Ренессанса едва скрывала средневековые суеверия. Мрачные факты погребения были до некоторой степени подтверждены Бурхардом: он отвечал за организацию этой церемонии. Как только больному, но находившемуся в сознании Чезаре, лежавшему в комнате над покоями понтифика, сообщили о смерти отца, он тут же послал Микелотто с отрядом вооруженных людей в папские апартаменты и приказал вынести оттуда серебро, драгоценности и наличные деньги. Стоимость этого добра оценили в 300 тысяч дукатов (в спешке они пропустили еще один тайник, хотя и того, что им удалось найти, было достаточно для того, чтобы обеспечить ближайшее будущее Чезаре). Папские слуги обшарили затем комнаты и шкафы и вытащили все. оставив лишь папский трон, несколько подушек и балдахины. В четыре часа пополудни открыли двери и объявили о смерти папы. Бурхард, явившись, чтобы позаботиться об усопшем, обнаружил дворец более или менее пустым. Ни одного кардинала ему не встретилось. Он приказал облачить усопшего в красную парчу и накрыть красивым покрывалом. Тело положили на стол в зале Паппагалло, бывшем свидетелем столь многих празднеств Борджиа. Подле стола горели две свечи, но дежурства возле покойного никто не нес. На следующий день похоронные дроги миновали кучку нищих у базилики Святого Петра, вспыхнула драка: это охранники пытались отнять дорогие восковые свечи у сопровождавших тело монахов. В потасовке о теле понтифика все забыли. Бурхард с помощью нескольких человек оттащил дроги в пределы алтаря и запер решетку из опасения, что враги Александра могут осквернить тело.

На следующий день, по свидетельству Гонзага, под влиянием жаркой погоды тело начало разлагаться. Бурхард наблюдал ужасное зрелище: «Его лицо сделалось темно-багровым, покрылось черными пятнами. Нос распух, рот раздулся, так как язык стал вдвое толще, а губы заняли все свободное пространство. Такого устрашающего лица я еще не видел и свидетельств о том, что когда-нибудь такое бывало, нигде не встречал…» Во время похорон обнаружилось, что гроб слишком короток и слишком узок. Шестеро носильщиков, отпуская богохульные шутки о покойном папе и ужасной его наружности, «завернули тело в старый ковер и кулаками затолкали его в гроб. При этом не было зажжено восковых свечей, не было рядом ни священников, ни других людей».

По свидетельству Бембо, Лукреция не могла позволить себе на людях долго выказывать горе. Как истинная Борджиа, она отличалась жизнеспособностью, а потому поняла, что нужно действовать быстро, спасать то, что оставалось от власти семьи, то есть Чезаре. Несмотря на слабость после перенесенной болезни, Чезаре разыграл карты со свойственным ему мастерством и шулерским талантом. С точки зрения денег и военной силы он до сих пор занимал в Италии главную позицию, а потому от него зависело, куда качнется страна — в сторону Франции или Испании. Большая часть Романьи стояла за него. Столь же важной была уверенность французов и испанцев в том, что Чезаре с подвластными ему кардиналами повлияет на выбор следующего папы. И что бы там ни думал про себя Эрколе д'Эсте, он опасался больше всего того, что учудит старый его враг Венеция, если власть Чезаре над Романьей вдруг ослабеет. Сначала Чезаре заключил соглашение с Просперо Колонной и испанской стороной, а потом перехитрил их, вступив в новое соглашение с французами, после чего двинулся к Непи. 5 сентября французы направили в Романью письма в его пользу: мол, герцог Валентинуа «жив, здоров и является другом короля Франции». Событие это положило конец поднимавшейся к нему в Рома-нье вражде. На тот момент Гвидобальдо вернулся в Урби-но, Хуан Паоло Бальони — в Перуджу, а уцелевший Вителли — в Читта-дель-Кастелло. 1 сентября Венеция заняла Порто-Чезантико. 3-го числа Джованни Сфорца отправили обратно в Пезаро, а 6 сентября в Малатесту уехал Пандольфо. Попытки завоевать Чезену, Имолу и Фа-энцу провалились, венецианцы отступили, и осторожный Эрколе написал Чезаре письмо, в котором поздравил его с выздоровлением и похвалил за то, что тот повернулся в сторону Франции.

Лукреция действовала решительно: надо было помочь брату. 27 сентября Санудо доложил, что в Ферраре она сформировала отряды, заплатив по 20 дукатов каждому из двадцати бомбардиров. Согласно свидетельству от 7 октября, на помощь брату Лукреция послала в Фаэнцу и Форли 50 кавалеристов. 20 октября новое сообщение: из Феррары в Чезену выступил отряд, насчитывающий 150 германцев. Большая часть военнослужащих направлена была герцогом Феррары на деньги Лукреции.

Чезаре, однако, был не единственным Борджиа, по кому у Лукреции болело сердце. В опасные времена, наступившие после смерти Александра, два маленьких Борджиа, Родриго Бисельи и Джованни Борджиа, ради безопасности отправлены были в замок Святого Ангела. Некоторое время спустя за ними последовали внебрачные дети Чезаре, Джироламо и Камилла. Последний ребенок Александра, Родриго, родившийся от неизвестной матери в последний год его папства, не упомянут. Возможно, потому, что ребенок был еще очень мал и остался с матерью. 2 сентября, уезжая в Непи, Чезаре взял с собой Ваноццу, детей Борджиа и Жофре. Тот после смерти Александра продемонстрировал незаурядную отвагу. Санчу, заключенную по неизвестной причине с октября 1502 года в тюрьму замка Святого Ангела, освободили и отправили в Неаполь вместе с Просперо Колонной. В скором времени она стала его любовницей. 3 октября Чезаре вместе с семьей вернулся в Рим. Он вознамерился дать бой своим врагам и оказать давление на недавно избранного понтифика, старого и больного кардинала Франческо Пикколомини, ставшего папой Пием III. Кардинал Козенца и Ипполито д'Эсте назначены были опекунами двух старших мальчиков. В этот момент Козенца. по всей видимости, написал Лукреции письмо, которое до нас не дошло. В нем он предлагал ради безопасности отправить Родриго в Испанию, отсюда следует, что в то время как Джованни и другие маленькие Борджиа могли быть благожелательно приняты в семью Эсте, бедному Родриго, которого Лукреция не видела более года, такого приема оказывать не собирались. Во встревоженном письме, до сих пор не опубликованном, Лукреция, столь часто обвинявшаяся в отсутствии материнской любви к Родриго, обращалась с мольбой к Эрколе. К посланию своему она приложила письмо Козенцы. Ее — как мать — угнетала мысль, что ребенок будет от нее так далеко:

Мой долг сообщать Вам как опту и единственному моему покровителю обо всех делах и в особенности о столь важных для меня интересах дона Родриго, моего сына. Поэтому и пишу Вам сейчас.

По мнению достопочтенного кардинала Козенцы, дона Родриго следует переправить в Валенсию по причинам, которые Ваша Светлость поймет, когда прочитает вложенное в конверт письмо. Мне как матери, крайне тяжело пережить разлуку с ребенком, тем не менее я согласна принять Ваш. как всегда, мудрый совет. Смерть Его Святейшества случилась так внезапно, что он [Родриго] не успел получить подобающего ему статуса. Низко кланяюсь Вашей Светлости. Знаю, Вы не только выскажете свое мнение, но и подскажете мне, что могло бы улучшить его положение и обеспечить безопасность. Буду вечно признательна Вам за этот совет, как и за многие другие, которые Вы мне давали.

Эрколе ответил доброжелательным, рассудительным, почти отеческим письмом. В нем он заявил, что к благоразумному совету кардинала следует прислушаться и что Лукреция должна быть благодарна «…кардиналу Козенцы за проявление столь сердечной любви к Вам и к замечательному Вашему сыну, дону Родриго: ведь благодаря ему он остался жив. И хотя дон Родриго будет вдали от Вашей Светлости, куда лучше находиться в безопасности, ибо здесь такой гарантии никто ему дать не может. Но ведь взаимная любовь ваша не станет меньше от разлуки. Когда он подрастет, то сможет, в зависимости от обстоятельств, сам решить, ехать ему сюда или остаться в Испании».

Эрколе считал, что предложение кардинала — продать итальянскую собственность Родриго в залог будущего его обеспечения — весьма разумно (после смерти Александра герцогство Непи от него заберут и оставят ему лишь отцовские его поместья в Неаполитанском королевстве). «Тем не менее, — подытожил Эрколе, — если Вы, Ваша Светлость, которую я знаю как женщину в высшей степени благоразумную, решите иначе, мы изменим наше решение».

Материнские чувства Лукреции вынудили ее отказаться от советов Эрколе и Козенцы. Она не могла отправить своего первенца — и на тот момент единственного ребенка — в Испанию. Был достигнут компромисс, согласно которому Родриго забрали родственники его отца. Сначала его отвезли в Неаполь (возможно, то была Санча, его тетка), а затем после ее смерти в 1506 году мальчика взяла сводная сестра по отцу. Изабелла Арагонская Сфорца, герцогиня Бари, законная дочь Альфонсо II. Неаполитанские поместья остались за ним. Последнее решение, возможно, подсказано было торжественным обещанием, данным католическим королем Фердинандом и королевой Изабеллой 20 мая 1502 года. Согласно этому обещанию, Чезаре, Жофре и сына Хуана Гандийского (его тоже назвали Хуаном) объявляли владельцами всех неаполитанских государств. Этот важный документ Лукреция привезла с собой из Рима, и он до сих пор находится среди ее бумаг в архивах Модемы. Хотя, судя по всему, ей не позволили взять с собой Родриго в Феррару. Лукреция продолжала о нем заботиться, и в книгах счетов есть много записей об одежде для «дона Родриго». Сводный брат Лукреции, младенец, также названный Родриго и родившийся в последний год жизни ее отца, очевидно, воспитывался в Неаполе, в то время как Джованни Борджиа и двоих внебрачных детей Чезаре отправили на Капри, неподалеку от Феррары.

Кроме всех прочих неприятностей, между Лукрецией и Пьетро Бембо произошла ссора: она, кажется, обвиняла его в ослаблении чувства и в том, что он оставил ее и уехал в Венецию. Роман Бембо с Лукрецией биограф поэта называет «самым амбициозным и значительным, но в то же время и самый опасным и тревожным» в его жизни. Представляется вероятным, что на Пьетро оказал давление его отец, хорошо знакомый с ситуацией в Ферраре. Он хотел, чтобы сын ради своей же пользы вернулся в Венецию, и постарался (безуспешно) этот роман прекратить, подыскав для него пост в посольстве Франции. Бедный Бембо испытывал душевные муки. 5 октября он написал:

Во-первых… я готов пожертвовать любыми сокровищами, только бы еще раз услышать то, что Вы сказали мне накануне… хотя — раз уж мы поклялись быть искренними друг с другом — Вы могли бы сказать мне об этом и раньше. Во-вторых, до тех пор, пока теплится во мне жизнь, жестокой судьбе не погасить огонь, который зажгли во мне f.f. и фортуна. Ни один любовник не пылал таким чистым и жарким пламенем. Однажды этот огонь станет маяком для всего мира. <…>

Можете думать обо мне как о бесчестном человеке, можете не верить правде, однако придет день, и Вы поймете, что напрасно меня осуждали. Бывают времена, когда боюсь я не столько того, что Вы поверите наветам, а того, что и сами Вы так думаете. А если это так, надеюсь, что девиз, который прочитал я несколько дней назад среди Ваших бумаг, окажется истиной: quien quiere matar perro ravia le levanta [тот, кто убил собаку, сам впал в бешенство]. Можете спокойно сжечь все мои письма… оставьте одно лишь это послание в качестве залога того, что я Вам пишу.

Когда Лукреция жила в Меделане, а Бембо в Остеллато, влюбленные наслаждались романтическими свиданиями. Он вспомнил об этом в письме, отправленном 18 октября из Венеции. С тех пор как восемь дней назад он расстался с Лукрецией, не проходило и часа, чтобы он о ней не думал: «Часто вспоминаю… слова, сказанные мне, — некоторые на балконе, с единственным свидетелем — луной, другие — у окна, на которое всегда буду смотреть с радостью…»И все же Лукреция оказалась права, поставив диагноз: пыл ее любовника угас, а может, что более вероятно, возросло беспокойство по поводу собственной безопасности. Сохранившиеся письма Бембо, написанные им в том году, не менее пылки, однако в них он то и дело приводит причины, по которым не мог с ней встретиться. 25 октября он написал к «f.f.» с виллы своего отца в Нониано, что ему придется на два дня уехать в Венецию, после чего обещал ей вернуться,

…чтобы еще раз увидеть дорогую свою половину, без которой я не просто неполный человек, но и не существую вообще: ведь это не просто половина меня, но все, что я есть и чем надеюсь стать. Не может быть для меня судьбы более сладостной, не смогу завоевать я ничего более драгоценного. Остаток жизни проживу с одной мыслью: если два сердца бьются, как одно, то огонь любви будет гореть так долго, как сердца эти пожелают, и неважно, что небеса устроили против них заговор. А сделать это они смогут, потому что глазам посторонних не постичь их мыслей. Не в человеческих силах преградить дорогу, по которой идут они, потому что увидеть их невозможно. 

Бембо был настроен чересчур оптимистично: небеса действительно вознамерились устроить заговор против влюбленных. В ноябре 1503 года Бембо нашел у Строцци пристанище в Ферраре, хотя Лукреция все еще была в Меделане. «потому что в Остеллато, — пишет он, — как я говорил Вам, нет возможности приютить Его Сиятельство дона Альфонсо, если он пожалует с визитом…» Но Бембо, скорее всего, не хотел навлечь на себя гнев Альфонсо тем, что тот увидит его в обществе Лукреции. Хотя Лукреция была в Ферраре по меньшей мере с середины декабря, встретились они только раз. И это была последняя их встреча. Бембо вызвали в Венецию: брат его, Карло, скончался 30 декабря. Необходимость утешить престарелого отца и инстинктивная мысль, что в Ферраре вряд ли встретят его приветливо, раз туда вернулся муж Лукреции, — все это понудило его остаться в Венеции и написать, чтобы ему выслали его книги. Стало ясно: он останется там надолго. Он заверил ее, что «будет верным Гелиотропом, для которого она навечно останется солнцем».

10. ЧЕРНЫЙ МАРКИЗ

Начиная с середины лета и всю осень 1503 года в Ферраре бушевала чума. Те, кто побогаче, уехали из города. Эсте со своими свитами разъехались по загородным виллам. Бедняки и artisanelli (буквально «мелкие ремесленники») стали главными жертвами, и около 850 человек умерли. К ноябрю болезнь вышла за городскую черту. 4 ноября Проспери доложил, что, по слухам, в свите Лукреции заболело пятьдесят семь человек. И Лукреция, и Альфонсо находились за пределами города: Лукреция — в Меделане, Альфонсо — в Остеллато.

Тем временем в Риме произошло событие, вызвавшее серьезные последствия для Чезаре, Эсте и самой Лукреции. В ночь на 17 октября, через двадцать шесть дней своего правления, скончался добрый, но слабый физически папа Пий III, который благоволил Чезаре и покровительствовал ему. 8 октября, в день своей коронации, он назначил его капитаном и гонфалоньером Церкви. Чезаре готовился уехать в Романью, когда его враги — Орсини, Хуан Паоло Бальони и Бартоломео Альвиано — собрались в Риме. Даже Колонна присоединился к ним. Чезаре попытался бежать, но Орсини узнали о его планах, и после яростной борьбы Чезаре вынужден был вернуться в Ватикан. Но и там не чувствовал он себя спокойно, так как Орсини и их приспешники носились по Борго с криками: «Убьем еврейскую собаку!». Под защитой кардиналов и смотрителя замка Святого Ангела, сторонника Борджиа, Чезаре бежал через подземный ход к замку вместе с маленькими мальчиками — Родриго Бисельи, Джованни Борджиа и двумя своими внебрачными детьми. Два дня спустя Пий скончался, а Чезаре в безвыходном положении оставался в замке Святого Ангела. Новость о трудном положении Чезаре повлекла за собой крушение его государств в Романье. К концу месяца у него осталось лишь несколько городов и замков. В Риме он все еще надеялся путем подкупа заручиться поддержкой испанских своих кардиналов и на конклаве избрать нового папу. Увы, имелся только один кандидат — пожизненный враг Борджиа, Джулиано делла Ровере.

1 ноября 1503 года Джулиано стал папой и взял себе имя Юлий II. Чезаре заключил с ним соглашение, но долгосрочный прогноз взаимоотношений был неутешительным. Джулиано делла Ровере было шестьдесят, когда он взошел на папский престол, добившись цели, к которой стремился всю жизнь. О нем говорили, что у него душа императора, величественная осанка и властные манеры. Этот вулканического темперамента человек действовал с исключительной энергией. Он был подвержен приступам ярости, особенно если их подогревало вино. Гвиччардини написал, что он от природы отличался тяжелым характером и в обращении с людьми был суров, долгую свою жизнь провел в неустанной деятельности, постоянных интригах, при этом обрел и ярых врагов, и верных друзей. Венецианские послы — Липпомано и Капелло — говорили о нем как о человеке на редкость умном, но горячем: «Невозможно описать, каким сильным и страстным, и трудным человеком он является. Великан — и телом, и душой». У него была репутация человека, умеющего держать слово, ему верили даже Борджиа. но на деле он был хитрым, готовым на все ради достижения цели. Чезаре сильно его недооценил. Наблюдательный, как всегда, Макиавелли заметил: «Он не любит Валентинуа, но тем не менее держит его при себе, во-первых, в знак признательности за папство, во-вторых, как полагает Его Святейшество, с герцогом [Чезаре] ему легче противостоять Венеции».

Неприятности брата вызвали напряжение во взаимоотношениях Лукреции с мужем. Альфонсо не нравилось то, что она поддерживает Чезаре. Эрколе полагал, что как правитель Романьи Чезаре не так опасен Ферраре, как мощная Венеция, Альфонсо же вел себя осторожнее и через посла делла Пинья заигрывал с Венецией. По свидетельству Санудо, 21 октября Альфонсо пожаловался Пинье, что венецианская синьория «относится к нему плохо, и он не знает почему. Уж не потому ли, что Лукреция послала людей на помощь Валентинуа? Что до него, то сам он не дал Чезаре ни одного чентезимо…» Посол заключает, что «было бы неплохо действовать вместе с доном Альфонсо. раз он испытывает вражду к Валентинуа…» Эрколе, стараясь изо всех сил войти в доверие к новому папе, отправил к нему 3 ноября на коронацию Ипполито и Ферранте, папского крестника.

Как бы сильно ни отличалось отношение к Чезаре (не исключено, что Альфонсо вел с венецианцами закулисную игру), какое бы сильное отвращение ни испытывал Альфонсо к литературному окружению Лукреции, физически его тянуло к жене — с первого года их брака и до самой ее смерти. Лукреция почти постоянно была беременна, и желание сделать ее беременной превратилось у Альфонсо едва ли не в одержимость. Чем больше у человека было детей, тем выше оценивалась его потенция. У деда Альфонсо, Никколо III, было столько детей, законных и внебрачных, что официальные составители генеалогического древа, дойдя до шестнадцати, сдались, добавив после шестнадцатого, Бальдассаре: «…и много других внебрачных». У Эрколе было восемь детей. 17 ноября Проспери доложил Изабелле, что, по слухам, Лукреция из-за новой беременности чувствует себя неважно. То, что это так и есть, подтвердилось в конце месяца. Прошел год с тех пор, как она родила мертвую девочку. Тогда Альфонсо пообещал ей ещё ребенка. Она очень на это надеялась, однако на следующий год у нее случился выкидыш. Единственное письменное свидетельство этому содержится в сентябрьском письме от 1505 года, присланном ей Бембо. Там говорится о «сильном разочаровании и напрасных надеждах прошлого года».

Тем временем дела Чезаре в Риме шли из рук вон плохо. Юлий II был воинственным папой с большими амбициями. Как и Александр, он намеревался взять папское государство под свой контроль и расширить свое влияние там, куда не успели добраться Александр и Чезаре. На Чезаре он смотрел как на расходное средство, от которого избавится, как только с его помощью добьется своей цели. Несколько месяцев играл папа с Валентинуа в кошки-мышки: он хотел, чтобы тот сдал ему последние свои крепости в Романье. 1 декабря пришло известие, что кавалерийские отряды Микелотто взяты в плен возле Ареццо. По свидетельству Макиавелли, сообщение это привело папу в восторг: «Ему казалось, что, взяв в плен этого человека, он раскроет все грабежи, кражу церковного имущества и другие злодеяния последних одиннадцати лет, совершенные в Риме против Господа и человека». На радостях Юлий сказал Макиавелли, что с нетерпением ожидает разговора с Микелотто, хочется «узнать о его фокусах: в дальнейшем это поможет ему лучше управлять Церковью». Расстроенный Чезаре пообещал передать Юлию некоторые свои крепости в Романье. Тем не менее, когда папский представитель явился в Чезену, братья Рамирес, кастеляны, состоявшие на службе у Чезаре, избили гонца и повесили его на стене замка, после чего послали папе издевательское письмо. Юлий рассвирепел и 20 декабря заключил Чезаре в башню Борджиа, в ту самую комнату, в которой Микелотто три года назад убил Альфонсо Бисельи.

В начале января 1504 года Чезаре получил еще один удар: по дороге в Феррару захватили две его повозки с имуществом. Одна повозка следовала из Чезены, другая — из Рима. В повозке из Чезены было много добра из комнат Александра, взятого Микелотто в день смерти понтифика. Там была инкрустированная драгоценными камнями каминная доска из базилики Святого Петра, запрестольные образа, золотые чаши и драгоценные камни, восемьдесят огромных жемчужин и «кот из золота с двумя великолепными бриллиантами вместо глаз». Переправляли эти вещи от имени Ипполито, а это доказывает, что под влиянием Лукреции Эсте до сих пор готовы были помогать Чезаре. Ипполито и Лукреция делали это активно, как явствует из апрельского письма 1504 года, адресованного Ипполито, но упоминающего Лукрецию. Автор письма — Хуан Артес, командир галер Чезаре. В качестве «хорошей новости» Артес сообщил, что достигнуто соглашение, в результате которого кастеляны Валентинуа передадут папскому представителю его крепости, после чего Чезаре выпустят из Остии и он беспрепятственно приедет в Неаполь. В Неаполе Чезаре, и сам большой обманщик, оказался жертвой двойного предательства. Менее всего ожидал этого Валентинуа от «великого капитана», Гонсальво Кордовского. 26 мая, накануне отбытия корабля в Тоскану, Чезаре пришел проститься и был арестован капитаном, хотя до сих пор в отношении к нему Шнсальво не было и намека на подобное развитие событий. Чезаре стал жертвой международной интриги между папой и королевской четой Испании. Папа боялся выпущенного на свободу Валентинуа, а короли всячески угождали папе, желая добиться от него двух вещей: во-первых, разрешения на брак Катерины Арагонской с братом покойного ее мужа, будущим английским королем Генрихом VIII, а во-вторых, инвеституры на Неаполитанское королевство. Кроме того, имеются сведения, что вдова Хуана Гандийского, убежденная в том, что Чезаре убил ее мужа, лично обратилась к королю Испании с просьбой вернуть Валентинуа и казнить за его совершенное им преступление. В августе Чезаре лишился последней своей собственности в Романье. и преданный ему кастелян, Гонсаль-во де Мирафуэнтес, выехал из крепости Форли с поднятым вверх копьем. С этого момента Чезаре потерял все, ибо в Форли хранилось у него добро, награбленное в Урбино, включая и знаменитую библиотеку. Со слезами на глазах Гвидобальдо вернул себе утраченную собственность, а папские агенты схватили остальное имущество. Несколько дней спустя арестованного Чезаре переправили на корабле в Испанию.

Лукреция сокрушалась о судьбе брата. Эрколе написал ей письмо, из которого видно, какую симпатию завоевала у него невестка: «Не печальтесь, мы любим Вас искренно и нежно, как родную дочь, а потому не оставим его. Мы хотим быть ему добрым отцом и хорошим братом». Тем не менее Эрколе мало что мог сделать, разве что «уповать на Господа нашего, который не бросает тех, кто в Него верит».

И в самом деле, когда пришло письмо Артеса, понапрасну ее обнадежившее, Лукреции не к кому было обратиться, кроме свекра, состояние здоровья которого сильно ухудшилось. 13 апреля Альфонсо уехал в продолжительное путешествие по европейским дворам. За это время он посетил Париж, в Брюсселе познакомился с будущим Карлом V, а в Англии его «обласкал» король Генрих VII. Ипполито успел поссориться и с отцом, и с понтификом. Гонец, прибывший к Ипполито, привез ему распоряжение папы, чтобы он передал некоторые свои феодальные владения другому лицу. Ипполито рассвирепел и избил несчастного гонца. Когда возмущенный Эрколе приказал ему написать папе письмо с извинениями, тот в грубой форме отказался и был сослан в Мантую, после чего отец и сын обменялись сердитыми письмами. «Поскольку ты был дерзок и неблагодарен, не удивляйся, что мы выслали тебя из нашего государства. Мы думаем, что такое поведение не дает тебе права быть подле нас», — так 24 апреля ответил Эрколе на оскорбительное письмо сына. В тот же день по реке По прибыл Франческо Гонзага, с тем чтобы примирить Эрколе и Ипполито. Вмешательство его оказалось успешным, и кардинал успел к устраиваемым каждый год в Ферраре скачкам в честь святого Георгия. Лошадь Изабеллы выиграла в тот раз первый приз — Палио.

Несмотря на прощальные слова Бембо. обращенные к Лукреции в январском письме 1504 года, она продолжала с ним переписываться. Бембо все еще посылал издалека романтические письма, обращаясь к ней как к «f.f.», но уже не навещал, ссылаясь на «недомогание». В конце мая она тоже «недомогала». Очень возможно, что тогда у нее случился выкидыш. В июле он планировал навесить ее в Ферраре, но все оттягивал, так что она не вытерпела и уехала в Модену в то самое время, когда он совсем уже собрался. И он удалился на свою виллу в Падуе, «чтобы закончить те вещи, которые я для Вас начал, — написал он ей. — если вдруг ощутите в ушах Ваших звон, то это значит, что я общаюсь со всеми темными силами, ужасами и слезами Вашими или пишу о Вас то, что прочтут через сто лет после нашей смерти». Вероятно, он имел в виду «Азоланские беседы», когда писал Лукреции письмо, датированное 1 августа 1504 года. Эрколе Строцци по-прежнему был посредником между влюбленными, а со стороны Лукреции участвовали ее придворные дамы — Никкола, вышедшая замуж за феррарского аристократа ди Тротти, Елизавета Сиенская и мадонна Джованна. В качестве гонца выступал еще один друг Бембо, Альфонсо Ариосто, родственник Лодовико. «Альфонсо Ариосто, — писал Бембо, — ужасно хочет с Вами познакомиться и засвидетельствовать свое почтение. В его груди горит костер, а воспламенили его Ваши несравненные достоинства: я столько ему о Вас рассказывал…» В конце сентября Лукреция послала Бембо стихотворение общего их друга, Антонио Тебальдео, ставшего ее секретарем. В октябре Бембо написал, что собирался приехать к ней в Феррару, но услышал, что Гонзага будет там в связи с серьезным рецидивом болезни герцога Эрколе, и это обстоятельство помешает выказать ей свое почтение «так неторопливо, как мне бы того хотелось».

Длинное и очень интересное письмо из Венеции, датированное февралем 1505 года и адресованное «Мадонне N» (Никкола Тротти), предназначенное, однако, Лукреции, кажется, свидетельствует, что Бембо с ней все-таки повидался, и страсть их вспыхнула с новой силой. «За всю мою жизнь, — написал он, — не получал я еще такого чудесного письма, как то, что Ваша Светлость отдали мне при прощании. Я уверился в том, что я Вам небезразличен… Вы должны знать: с первого часа, как я Вас увидел. Вы поселились в моем сердце и никогда уже его не покинете…» То, что любовь их была «несчастной», лишь придавало ей очарования.

Злая судьба моя, как никогда, сейчас ко мне жестока, тем не менее страха я не испытываю. Боюсь лишь одного: если перестану вдруг любить Вас, не смогу назвать госпожой своего сердца, своей жизни. Я вечно буду служить Вам, любить самой преданной и чистой любовью — вот то, что я могу предложить женщине, которую ценю выше всего, что ни есть на земле. Умоляю Вас, не меняйтесь, не растеряйте эту любовь, несмотря на препятствия, которые не дают осуществиться нашим желаниям… Впрочем, препятствия лишь воспламеняют любовь. Чем тяжелее нам, тем крепче решимость… несмотря на злую судьбу, я Вас люблю, и… ничто не сможет отнять у меня этого чувства. Мечтаю, что и Вы не перестанете меня любить. Кто знает, придет день, мы расправимся с ополчившимися на нас обстоятельствами и будем счастливы. Когда же наступит этот день, оглянемся назад и будем счастливы, оттого что были верными и преданными любовниками.

Несомненно, Бембо сильно тревожился из-за того, что переписка их будет раскрыта. «Более всего, — умолял он ее, — будьте осторожны: пусть никто не узнает и не обнаружит Ваших мыслей, иначе тропинки, по которым прокладывает себе путь наша любовь, будут еще недоступнее, чем сейчас. Никому не доверяйте, ни единому человеку. Я приеду к Вам перед Пасхой, если буду еще жив…» Предъявителю его письма она могла верить и через него же передать ответ. «Прошу Вас, сделайте это, поскольку у нас нет возможности прямого общения, то Вы должны подробно написать мне обо всех происходящих с Вами событиях, поведать обо всех Ваших мыслях, рассказать мне, человеку, которому Вы доверяете, что Вас волнует и что приносит успокоение. И непременно соблюдайте осторожность, поскольку мне точно известно, что за Вами пристально наблюдают». Поцеловав «одни из прекраснейших, самых ярких и прелестных глаз, которые пронзили меня в самое сердце, став первой прекрасной, но не единственной причиной моей страсти», он попросил ее принять от него образок с изображением агнца, который ранее носил он на груди. «Если не можете носить его днем, то, из любви ко мне, надевайте его иногда на ночь, чтобы он лежал на нежном алтаре Вашего сердца. Я с радостью отдал бы жизнь за то, чтобы поцеловать это сердце. По крайней мере я буду счастлив от мысли, что образок с моей груди перекочует на Вашу…»

Похоже, Бембо все-таки виделся с ней однажды в апреле, как и обещал: он проезжал через Феррару по дороге в Рим как участник посольской делегации от Венеции. Возможно, повстречался с ней и на обратном пути в июне: тогда в Мантуе его должны были представить Изабелле. С уверенностью можно сказать лишь то, что с тех пор Лукрецию он больше не видел, хотя до самой ее кончины они время от времени переписывались.

Шесть лет провел Бембо при дворе Урбино. Кастильоне в книге «Придворный» изобразил его среди персонажей, рассуждающих о любви. Оставшуюся жизнь поэт прожил в Риме, где стал секретарем папы Льва X.

Лукреция, или «f.f.», брала на себя огромный риск, вступая в эти взаимоотношения, даже если, по модной традиции «придворной любви», они были скорее платоническими. Об их романе знали несколько человек — ее придворные дамы, Никола и Джованна, Эрколе Строцци и Альфонсо Ариосто. Эсте в подобных ситуациях имели репутацию людей безжалостных. Одна из четырех башен замка, Маркезана, та самая, где были апартаменты Лукреции, стала свидетельницей любви, закончившейся трагически, — любви Уго и Паризины. За восемьдесят лет до Лукреции, в ночь 21 мая 1425 года, дед Альфонсо, Никколо III д'Эсте, приказал обезглавить в подземелье замка вторую свою жену. Паризину Малатеста, и любимого внебрачного сына, Уго Альдобрандино, за то, что они совершили адюльтер. Но к опасности Лукреция, как истинная Борджиа, уже привыкла. Возможно, даже испытывала от этого особое удовольствие: с ее опытом и обаянием она могла справляться с трудными ситуациями.

Когда роман ее с Бембо начал увядать, Лукреция вступила в совершенно иные и гораздо более смелые отношения. Впервые она встретила Франческо Гонзага — героя битвы при Форново, — когда в марте 1496 года он проезжал через Рим и нанес визит ей и Чезаре. Тогда она была еще графиней Пезаро. Франческо родился в Мантуе в 1466 году. Отцом его был Федерико I, третий маркиз Мантуи, матерью — Маргарита Виттельсбах. В права наследства он вступил, когда ему еще не исполнилось восемнадцати, а на шестнадцатилетней Изабелле д'Эсте женился в 1490 году. Красотой он не отличался: это можно увидеть, взглянув на бюст работы Хуана Кристофоро Романо в герцогском дворце Мантуи. Мы видим человека сладострастного, с полными, чувственными губами, выпуклыми глазами и густыми, жесткими волосами. Хотя он и патронировал Андреа Мантенью, художником, писавшим великие картины для семьи Гонзага, интеллектуалом Франческо не слыл. Самым большим его увлечением, помимо секса, были лошади. Конюшня его прославилась на всю Европу. Гонзага оказывался победителем на всех скачках Италии. Как и большинство аристократов своего времени, помимо военных дел и политики, он занимался лошадьми и охотился с собаками и соколами. Франческо отличали несомненный талант военного и невероятная сексуальность. До 1497 года он открыто держал любовницу, Теодору Суарди, которая родила ему троих детей. К стыду Изабеллы, он часто появлялся с Теодорой на публике. Его сексуальные пристрастия не ограничивались женой и любовницей — он любил молоденьких девушек, которых впоследствии выдавали замуж за покладистых мужчин. Не меньшим спросом пользовались у него юные мальчики. Лодовико (Виго) ди Кампосампьеро, с которым несколько лет он поддерживал скабрезную переписку, был его сводником, а потому Изабелла с полным основанием могла его ненавидеть. Одной из задач Виго была поставка для Гонзага мальчиков. В октябре 1506 года, когда Франческо принимал участие в очередной кампании, Кампосампьеро написал ему из Рима, что вышлет ему мальчика: «Так как Вы сейчас на войне и лишены обычного комфорта… возможно. Вы сочтете его не слишком красивым, но тем не менее он в Вашем распоряжении…»

Вито упивался раблезианскими, часто порнографическими письмами известного болонского юриста Флориа-на Дольфо. Темой многих писем Дольфо была содомия, как гомо-, так и гетеросексуальная. Дольфо и сам любил мальчиков и презирал женщин. Особенно нравилось ему заниматься сексом в банях Порретта-Терма. недалеко от Болоньи. Он восторженно описывал инцидент с Баттиста Рануцци, местным правителем, «который на днях пошел в бани вместе с монахиней. Баттиста возжелал совершить с ней в воде содомский грех. Подготовившись к анальному акту, они уселись, а он слегка приподнялся, чтобы лучше сделать свое дело, как вдруг оба ушли под воду. Однако благодаря Господу, который справедлив и знает, что грех этот заслуживает геенны огненной, а не воды, спаслись…» «Любовь к мальчикам, — написал Дольфо, — менее утомительна, не слишком опасна и дешевле обходится, чем любовь к женщинам». Хотя он и был осторожен: не говорил ничего, что могло бы повредить Изабелле, все же не мог удержаться, чтобы не пошутить на ее счет. Посочувствовав Франческо из-за того, что первым его ребенком оказалась девочка, он в то же время его «утешил», сказав, что девочка при своем рождении доставила «сиятельной маркизе меньше боли, не так растянула ей влагалище, а потому в дальнейшем Гонзага будет испытывать прежнее удовольствие. Вот если бы родился мальчик, “проход” стал бы куда просторнее и сам акт можно было бы уподобить гороху в решете или языку в колоколе». В те времена содомия с лицом любого пола считалась не просто грехом, а преступлением, за которое приговаривали к сожжению на костре. Только богачи, такие как брат Франческо, Джованни, женатый на Лауре Бентивольо, но практикующий тем не менее гомосексуальные связи, могли откупиться, заплатив большой штраф. Неудивительно, что при беспорядочной сексуальной активности Франческо, как и Альфонсо, и Чезаре, и даже папа Юлий II, были больны сифилисом.

Обладая мошной эротической притягательностью, Франческо умел очаровать. Он любил флиртовать с женщинами и знал, как с ними разговаривать. Лукреции нравились такие мужчины (они напоминали ей ее отца и Чезаре) больше, нежели рафинированный, красноречивый Бембо. Биографы называли ее взаимоотношения с Бембо «великой любовью ее жизни», однако при изучении дошедших до нас документов выясняется, что скорее Франческо был ее страстью. Тот факт, что он был мужем Изабеллы, лишь добавляло перцу их отношениям. Франческо восхищался своей женой за трезвый и тонкий политический инстинкт, столь необходимый для сдерживания его импульсивного темперамента и привычки попадать во всякие передряги. Он гордился супругой, знаменитым коллекционером античных скульптур и других предметов искусства. Изабелла была меценатом, умела устроить увлекательные мероприятия, обладала безукоризненным вкусом в одежде. Все эти ее увлечения стоили ему больше, чем мог позволить получаемый от Мантуи доход, хотя и пополнявшийся за счет успешной карьеры кондотьера. Изабелла далеко превосходила его в интеллектуальном отношении, тем не менее через несколько лет интерес его к ней как к женщине пропал, а после того как она родила ему восьмерых детей, включая долгожданного наследника Федерико (родившегося в мае 1500 года), супружеские их отношения полностью прекратились. К тому же его раздражали ее властность, тщеславие и холодность по отношению к дочерям, особенно к Элеоноре, а также чрезмерная любовь к сыну. Однажды она написала: «Дай-то Бог, чтобы он не унаследовал пороки отца». Франческо недолюбливал своего шурина Альфонсо. Тот отвечал ему взаимностью, и это придавало роману Лукреции и Гонзага дополнительную пикантность.

Первые послания Лукреции к Франческо датируются весной 1502 года. В отличие от писем того же периода к Изабелле, написаны они не секретарем, а ее четким и резким почерком. В первом послании, написанном 11 апреля, сквозит кокетливая нотка. Поскольку она ссылается на полученное им письмо, в переписку они уже вступили.

Достопочтенный синьор, — пишет она, — собираясь в исповедальню, получила от Вас письмо. Целую за него Вашу руку и прошу прощения за заминку с ответом, хотя вызвана она была нежеланием потревожить Ваше Сиятельство, пребывающее в эти святые дни в молитвах [ссылка на Пасхальную неделю], а посему отвечаю Вам насчет «вашего сокола» так коротко, насколько возможно. Мне сказали, что чувствует он себя очень хорошо, а судя по наружности, еще лучше. Его часто осматривают другие люди, которые узнали от духовника о некоторых недавних происшествиях… больше всего хочется мне услышать, что Вы. Ваше Сиятельство возродились духовно и отныне будете служить Господу. Что до меня, то я, пусть и недостойная, патронирую много замечательных братьев. Хочу, чем могу, помочь падре. Знаю, Вы, Ваше Сиятельство, смеетесь надо мной и над моими проповедями, а в этом вина сестры Ефросиньи и сестры Лауры. Они хотят, чтобы я сделалась проповедницей и мученицей. Благодарю Ваше Сиятельство за другие подробности Вашего письма, о которых граф Лоренцо [Строцци] рассказал мне лично со всей точностью. Рассказ его доставил мне огромное удовольствие. Но добрые слова Ваши мне не подходят, ведь я смотрю на Вас как на брата и господина…

Это загадочное письмо явно рассчитано на то. чтобы понял его только Франческо: личная переписка с известными людьми была рискованным занятием. Можно предположить, что шифр был известен Строцци, ключом к письму являлось слово «сокол». Во втором послании, написанном в тот же день, Лукреция настойчиво рекомендовала Лоренцо. брата Эрколе Строцци. Она просила Франческо продолжить его протекцию: «…с этой целью посылаю к Вашему Сиятельству подателя сего письма, чтобы он разъяснил Вам мои чувства к упомянутому графу». Лоренцо Строцци, как и Эрколе Строцци, станет посредником между Лукрецией и Франческо. Зная, что корреспонденция просматривается, Лукреция и Франческо соблюдали осторожность и важные письма переправляли через доверенных эмиссаров, таких как Строцци. В нескольких письмах того периода имеются просьбы к Гонзага: она хлопотала за Лоренцо Строцци. Письмо к Франческо того года, написанное 30 декабря, содержит игривую нотку:

Возблагодарим же Господа за то, что Вы, Ваше Сиятельство, вынуждены будете иногда появляться в наших краях, ибо, сказать по правде, слишком давно Вас здесь не было. Я не шучу, синьор, но я не смогла Вам быть более полезной, как мне бы того хотелось. Это было невозможно по причинам, о которых написал Вам граф Лоренцо, но если они Вас не удовлетворяют, примите от меня тысячу извинений, ибо я жажду оказать Вам любую услугу. Благодарю Вас от всей души за то, что Вы сделали в отношении упомянутого графа…

С 1503 года сохранилось лишь одно письмо, написанное рукой секретаря. В нем изложена просьба к Франческо помочь одному из членов ее окружения в деле, связанном с Мантуей. В этом же году Лукреция написала девять писем Изабелле. Все они носят деловой характер, возможно, по той причине, что большую часть года Франческо находился в рядах французской армии, наступавшей на Неаполь, а в Мантуе заправляла всем Изабелла.

Весной и летом 1504 года, когда Альфонсо не было дома, а герцог Эрколе болел, Лукреция, следуя примеру герцогини Элеоноры, занялась рассмотрением петиций, а потому большая часть ее корреспонденции посвящена была делам. В большинстве писем она просила помиловать или освободить арестантов, содержавшихся в тюрьмах Мантуи. Если Пшзага не реагировал, она настойчиво повторяла свою просьбу, пока ее не удовлетворяли. В Ферраре он пообещал ей освободить некого Бернардино делла Публика, осужденного за убийство. Когда он этого не исполнил, она несколько раз напомнила ему, а спустя пять месяцев, рассердившись, написала: «Прошу Вас исполнить свое обещание… освободить [Бернардино делла Публика] и прислать его ко мне как можно скорее…» Ее отношение к делам, должно быть, поразила Франческо. потому что в одном письме она поблагодарила его за теплые слова, которые он сказал о ней герцогу Эрколе, а тот их ей повторил.

К концу апреля Франческо Гонзага (вместе с Изабеллой) снова посетил Мантую. Там проходили знаменитые ежегодные скачки. После этого он получил ряд игривых писем от Лукреции и ее придворных дам с выражением сожаления по поводу его отъезда. С самого начала, как только Пшзага покинул Мантую, Лукреция вместе с придворными дамами договорились очаровывать его. 8 мая 1504 года ее дамы написали шутливую жалобу по поводу его отбытия из Феррары, сообщили, что они не живут, а только существуют, поскольку «лишились божественных и ангельских добродетелей Вашего Сиятельства». Анджела Борджиа и Полиссена Мальвецци особенно хотели исполнять его приказания: «Случилось это после того, как мы заметили расположение к Вам нашей замечательной герцогини: она во всех наших разговорах непременно Вас поминает». Письмо было подписано: «Самые преданные дамы непревзойденной герцогини». В тот же день отправила ему послание и Полиссена. Описывая празднества, она прибавила: «Ничто не радовало Ее Светлость и меня, которая ей служит, поскольку там не было Вашего Сиятельства».

Лукреция готова была угодить деверю, как только для этого представится случай. Во время майского визита Франческо дал понять Лукреции, что ему хотелось бы приобрести отличных лошадей Чезаре из конюшни Форли. За лошадями ходил кастелян, Мирафуэнтес. Лукреция немедленно связалась с кастеляном, и об этом она сообщила Гонзага в письме от 11 мая, вложив туда ответ Мирафуэнтеса: «Прошу Вас дать знать, не нужно ли Вам еще чего в таком же роде, могу ли я чем-то Вам помочь. Заверяю Ваше Сиятельство, что во мне Вы всегда найдете человека, готового Вам услужить». В конце июля, в ответ на последующие просьбы Франческо относительно лошадей, она сказала ему, что немедленно написала обо всем кастеляну, и выражала уверенность, что он получит то, что хочет.

В 1502 году Лукреция взяла под свою опеку прекрасную Барбару Торелли. С нею плохо обращался ее муж, Эрколе Бентивольо, сын Джованни, правителя Болоньи. Барбара была образованной и умной женщиной из благородного семейства Феррары. Она попросила пристанища в Ферраре, потому что Эсте дружили с ее родителями и потому что двор Эсте с его культурными традициями отвечал ее душевным потребностям. Похоже, характер у нее был трудный, и монахини, у которых она поначалу поселилась, жаловались Лукреции и говорили, что не могут более ее переносить, несмотря на все к ней сочувствие. Лукреция уговорила некого господина Альфонсо Калаканьино взять ее к себе в дом. Два года спустя Франческо Гонзага взялся за дело Эрколе Бентивольо, находившееся в судебной инстанции его брата, Джованни Гонзага, родственника Бентивольо со стороны жены, Лауры. Франческо направил верного слугу, Маркантонио Гатто, с просьбой к Лукреции: забрать у матери дочь Бентивольо, Констанцу, и привезти ее в Мантую, в дом Джованни Гонзага. Лукреция ответила (письмо написано каллиграфическим почерком Тебальдео), что она немедля сделала то, о чем он просил, хотя Барбара Торелли и находится под ее опекой. «И в этом случае мне пришлось нелегко. Тем не менее, удовлетворяя пожелание Вашего Сиятельства, я устроила так, что мать ее, мадонна Барбара, согласилась на это, пусть и неохотно. Девочка уедет с Маркантонио. Ведь Вы прислали его сюда с этой целью…»

В разгар лета содержание писем стало более насыщенным. Они обменивались стихами (об этом упомянул Луцио), к сожалению, до нашего времени они не дошли. 10 июля Франческо написал: «Я болен, будучи лишен воздуха Феррары, который действует на меня благотворно, мне недостает беседы с Вашей Светлостью, доставляющей мне огромное удовольствие». Извинился за то, что не может написать собственноручно или послать обещанные ей сонеты. «Я получил Ваше письмо и догадался, что заминка с ответом вызвана Вашим недомоганием, и это меня огорчило». Лукреция ответила: «Ни к чему писать мне такие слова: я уверена в добром Вашем расположении, за что всегда Вам буду благодарна. И очень одобряю то, что Вы проводите время в удовольствиях, как Вы мне об этом написали. О нашем времяпрепровождении рассказывать нет нужды, поскольку Ваше Сиятельство прекрасно знает, каковы наши развлечения. Вы над нами подшучиваете, и я рада, раз это доставляет Вам удовольствие. И я, и другие дамы думаем, что Вы правы. Мадонна Джованна, донна Анджела [Борджиа] и я целуем Вашу руку..» Пять дней спустя она строит планы на новую встречу: Эрколе, оправившись после серьезной болезни в июне, совершал паломничество во Флоренцию, во исполнение данного им обета. Он пригласил Лукрецию встретить его на границе с Моденой, когда будет ехать назад, и это обстоятельство показалось Лукреции удобным предлогом для свидания с Франческо. То. что она действительно ездила в Модену, явствует из письма от 25 июля, хотя там нет упоминания о свидании. Она лишь благодарила его за новость об Альфонсо. Муж сам написал ей из Парижа и сообщил, что вернется в Феррару 12 августа.

Франческо сделал, однако, осторожную попытку повидаться с ней, свидетельство этому — письмо от 3 октября, которое Альфонсо написал Изабелле. Послание немного раскрывает маневры маркиза. До этого Изабелла сообщила брату, что муж хочет поехать в Комаккьо, на виллу в дельте реки По. Эсте обычно там охотились, а главное — занимались рыбной ловлей. Очевидно, Франческо сказал, что не хочет беспокоить Альфонсо, лечившегося в то время на водах («questa mia aqua da bagnl») и принимавшего грязевые ванны. Узнав об этом, Альфонсо заявил, что сильно расстроится, если не будет сопровождать Гонзага в Комаккьо. Раньше речь он об этом не заводил, потому что не знал, захочет ли поехать с ними Лукреция. Вот отрывок из письма Альфонсо к Изабелле:

Вчера утром вместе с дядей Сиджизмондо и большой компанией дам и придворных она [Лукреция] отправилась в Комаккьо. Бели принять во внимание потраченное на дорогу время, путешествие продлится дней десять-двенадцать. Как только она вернется, я дам знать, и ты скажешь маркизу, когда он может уехать оттуда [из Мантуи?] и прибыть в Феррару, потому что я непременно буду его сопровождать [в Комаккьо]. Курс лечения закончу через несколько дней, так что пусть Его Сиятельство подождет немного: вместе нам будет веселее. К тому же размешу я его там с большими удобствами, чем это получится у него… Пожалуйста, напомни: чем меньше людей он возьмет с собой, тем комфортнее ему там будет.

Вероятно, Франческо надеялся, что в Комаккьо Лукреция будет с ним без надзора мужа. Если так, то он (а возможно, и она) был разочарован.

Есть соблазн предположить, что Альфонсо специально хотел отложить поездку Франческо Гонзага в Комаккьо, чтобы он не встретился там с Лукрецией. Судя по фразе из письма от 28 октября, написанного Лукрецией по возвращении ее в Феррару, так все и выглядит: «Свидеться с Вашим Сиятельством в Комаккьо не представилось возможным, как бы мне этого ни хотелось…»Она послала к нему с просьбой своего мажордома. Просьба эта была странная: освободить некоего Антонио да Болонья, придворного, которому ранее доверяли и Франческо, и Изабелла. Гонзага осудил его за то, что тот заказывал для себя дорогую одежду, говоря, что приобретает ее для маркиза и его семейства. Похоже, что Гонзага отказал Лукреции в этой просьбе. Она написала ему собственноручно и выдвинула страстное требование, чтобы он распорядился сделать так, как она просит. Отчего она так хлопотала за Антонио да Болонья, остается загадкой. Согласно другим источникам, Антонио был очаровательным молодым человеком. Гонзага, должно быть, освободил его, потому что вскоре Антонио тайно женился на Джованне Арагонской, герцогине Амальфи, ставшей главным действующим лицом драмы Вебстера. В 151З году ее убили сторонники Гонзага, возможно, по приказу брата Джованны, кардинала Луиджи Арагонского, кузена и сподвижника Эсте.

Альфонсо приехал в Феррару 8 августа — раньше, чем ожидали. Причиной поспешного возвращения была серьезная болезнь Эрколе. Ходили слухи о соперничестве братьев Эсте относительно наследования. Взаимные подозрения усилились по прошествии следующих двух лет. 7 июня Санудо сообщил: «Из Феррары пришла новость: герцог болен, дон Альфонсо во Франции и собирается в Англию, а потому к нему послали гонца, чтобы он вернулся домой. Отец его в серьезной опасности, и если он умрет раньше, чем Альфонсо появится в Ферраре, правителем станет второй брат, популярный в народе дон Феррандо [Ферранте)». Ферранте вернулся из Рима, прием, оказанный папой, его крестным отцом, вскружил ему голову. Такое явное предпочтение взбесило его брата Ипполито. Похоже, он лелеял надежду, что папа в отсутствие Альфонсо передаст герцогство ему. Бернардино Дзамботти сообщил также, что Альфонсо заторопился назад, «полагая, что ему не стать правителем Феррары, если отец умрет до его возвращения». Пересуды о наследовании шли в Риме и в Венеции. 29 июня венецианский посол в Риме, Юстиниан, сообщил дожу: «Говорят, есть письма из Феррары. В них пишут, что у герцога рецидив болезни, жизнь его в опасности. О том. что произойдет в случае его смерти, ходят разные слухи, однако все сходятся во мнении, что сыновья его рассорятся. Отсутствие дона Альфонсо выгодно кардиналу: феррарцы его любят…»

Лукреция рассчитывала на то, что Франческо придет к ней на помощь, если Эрколе умрет до возвращения Альфонсо. Она взяла с Гонзага обещание, об этом свидетельствует письмо, которое Маркантонио Гатто послал Франческо. Гатто был одним из доверенных гонцов, которых наняли в том году Лукреция и Франческо. Доверять свои мысли бумаге они не рисковали. 6 июня, день, в который ухудшилось состояние Эрколе, Гатто написал Франческо и напомнил об обещании, которое тот дал Лукреции. Если ей срочно понадобится его помощь, он должен ехать в Ревере, место неподалеку от Феррары. «В случае смерти герцога все предлагают госпоже поддержку, клянутся жизнью и душой своею, что будут ей преданно служить. Громче других заверяет ее в этом кардинал [Ипполито]… хотя большинство ему не верит», — написал Гатто. — «Много других подробностей сообщу Вам лично, ибо не хочу утверждать на бумаге, что весь город будет стоять за госпожу, а кричать на площади будут «Turcol»… Верьте Гаттино, синьор. Вы один сможете сделать в этом городе больше, чем вся семья Эсте…» Письмо это отражает лихорадочную атмосферу, царившую в Ферраре: все понимали, что правлению Эрколе приходит конец. На самом деле Гатто был мелким игроком, всего лишь гонцом. Тем не менее письмо отражает опасения Лукреции: она не знала, что будет с ней, когда умрет главный ее защитник Эрколе, ведь Альфонсо в этот момент за границей, Чезаре — вне игры, а главный враг Борджиа — на папском троне.

Последнее письмо этого года написано Лукрецией 17 декабря. Гатто лично отвез его в Мантую. В письме Лукреция просила Франческо доверять ему так же, как ей самой (традиционная формула конфиденциальных посланий): «Смотрите на него как на преданнейшего слугу, каким он в действительности и является», затем напомнила о его обещании, о том, что он возьмет его (Гатто) к себе на службу. Письмо написано, когда Эрколе лежал при смерти. Содержание переданного Гатто устного сообщения никогда не станет известно, однако ясно, что речь шла о сложившейся ситуации и возможных опасных ее последствиях. Гатто был глупцом, забредшим ненароком в глубокую воду. Лукреция же преданных слуг любила, сочувствовала им, а потому считала, что для Гатто лучше будет выехать из Феррары и остаться под защитой Гонзага. Ипполито ни минуты бы не колебался и уничтожил бы его, узнай он содержание письма, которое Гатто вез Франческо.

Десятью днями ранее, 8 декабря, посол Венеции Юстиниан предупредил Лукрецию, чтобы в случае смерти Эрколе они с Альфонсо были осторожнее:

Письма из Феррары свидетельствуют: герцог Эрколе серьезно болен, его ждет скорая смерть. По этому поводу кардинал Реджино сказал венецианскому трибуну, что донна Лукреция, супруга господина Альфонсо, является его сomare [в буквальном смысле — крестная мать, в те времена это предполагало более тесную связь, чем сейчас], она со всем уважением относится к почтенной венецианской синьории, что служит она Вам [венецианскому дожу) с большой охотой, ибо дама она добродетельная, и сам кардинал относится к ней с искренней любовью. С некоторой сдержанностью произнесены были и другие слова, под которыми подразумевалось, что в случае смерти упомянутого герцога она [Лукреция] и муж ее будут представлены Вашему Высочеству. Те же, кто не разбирается в делах Вашего Высочества, придерживаются мнения, что после смерти герцога она совершит изменения в политике государства.

С момента смерти Александра VI и интронизации папы Юлия II Феррара снова стала государством, от которого папа ожидал политики экспансии, у Венеции же были на этот счет свои соображения. Юлий II дал ясно понять, что пока Эрколе у власти, он не является другом Феррары и правящей там семьи. Он благоволил Ферранте, и это предпочтение заставило Ипполито в гневе покинуть Рим. Используя Ферранте как инструмент, папа мог вызвать большие неприятности. Альфонсо решил сделать ставку на Венецию, предпочтя ее непримиримому папе. В сентябре он ездил в Венецию с целью получения поддержки от дожеской синьории. В критический момент, связанный с приближавшейся смертью Эрколе, супруга поддержала Лукреция. Она хорошо знала, как пользоваться своими все еще сильными связями. Близилось Рождество 1504 года, Лукреция надеялась занять высокое положение, к которому давно стремилась, — стать настоящей герцогиней Феррары. В первый раз они с мужем стали настоящими союзниками, и снова Лукреция была беременна.

11. ГЕРЦОГИНЯ ФЕРРАРЫ

В субботу 25 января, после пяти дней сильной лихорадки, Эрколе скончался. Проспери написал Изабелле, что вечером в пятницу у него случился удар, вызванный, по его мнению, тем, что утром того дня ему дали auro potabile (воду, смешанную с золотом). С того самого часа состояние герцога ухудшилось. Альфонсо и Джулио не отходили от его постели, и утром он тихо скончался в присутствии сыновей и брата. Беспорядка и ссор, которых ожидали и боялись, между братьями Эсте не было и в помине. Проспери написал о смерти Эрколе и наследовании Альфонсо: «С одной стороны, я приношу Вашей Светлости свои соболезнования, а с другой — поздравляю Вас в связи с тем, что все прошло в мире, единении и любви…»

Получив известие о смерти Эрколе, глава совета старейшин Тротти приказал звонить в дворцовый колокол и вскоре пригласил членов совета старейшин в свой кабинет. Он подготовил золотой скипетр и меч для интронизации Альфонсо. Объявили о смерти Эрколе и провозглашении новым герцогом его старшего сына, и все проследовали в апартаменты Альфонсо и вошли в Большой зал. Альфонсо ожидал на троне в подбитом мехом плаще из белой камчатой ткани. Белый берет и воротник украшены золотом и драгоценными камнями. Началась торжественная церемония. Тротти произнес речь, и Альфонсо вручили скипетр (bacheta), символ власти, и меч, символ обороны и защиты государства. Затем новоявленный герцог произнес ответную речь, в которой пообещал быть достойным и справедливым правителем, любить своих подданных. Последовали приветственные крики: «Альфонсо, Альфонсо, герцог, герцог!». Несмотря на метель, герцог на коне проехал по городским улицам под пение труб, звон колоколов, гром пушек и приветственные возгласы горожан. Ипполито скакал верхом на коне справа от Альфонсо, представитель Венеции — слева, братья герцога, Джулио и Ферранте, держались чуть позади. Возле кафедрального собора Альфонсо спешился и принес присягу.

Итак, все тревоги и опасности остались позади и Лукреция стала полновластной герцогиней Феррары. Пока народ приветствовал Альфонсо, Лукреция принимала поздравления от знатных женщин Феррары. Одета она была роскошно: плащ из алого бархата, платье из белого шелка с длинной золотой бахромой; головной убор украшен драгоценными камнями. Она с балкона наблюдала, как народ на площади приветствует ее мужа. Затем спустилась встретить его. Для обоих настал момент триумфа. По свидетельству Проспери, лица их светились счастьем. Лукреция склонилась, намереваясь припасть к руке герцога, но Альфонсо, не дав ей этого сделать, обнял ее и поцеловал. Затем вместе они вышли к народу, после чего Лукреция проследовала в свои апартаменты, а Альфонсо продолжал благодарить людей за поздравления. Затем он присоединился к Лукреции, супруги уселись за обеденный стол, а шут Бароне при этом развлекал их.

Похороны Эрколе состоялись через два дня. Через весь город к церкви Санта Мария дельи Анджели проследовала похоронная процессия с телом герцога, кавалера ордена Подвязки, награжденного английским королем. Историк двора Гарднер писал: «Я не преувеличу, если скажу, что из всех итальянских правителей эпохи Борджиа Эрколе д'Эсте — самая достойная фигура, вызывающая более всего симпатий». Хитроумный и лукавый, несмотря на набожность, Эрколе создал процветающую Феррару. При нем город вырос чуть ли не вдвое, поднялись мощные крепостные валы, а на севере появился новый квартал с дворцами и широкими улицами. По приказу Эрколе отреставрировали церкви и монастыри. У него работали известные художники, такие как Козимо Тура и Эрколе Роберти, а главным его архитектором был Бьяджо Россетти. Работу закончили перед самой его смертью. В последующие века в «городе безмолвия» можно было видеть великолепно украшенные дворцы, здания с яркими гербами, произведения искусства, однако все это — лишь бледная тень Феррары времен Эрколе. Тот город наполовину уничтожен землетрясениями, сильно повредило ему и изгнание семьи Эсте, и все же в главном он остается детищем Эрколе. При нем двор Эсте считался самым культурным двором Италии, центром театра и музыки. Он собрал самых лучших в Италии музыкантов и певцов. Он даже начал строить театр, но при Альфонсо эта работа остановилась. Дети Эрколе не унаследовали от отца набожности, и обязанности покровителя религии в городе легла на плечи Лукреции. Более всех других пострадала от смерти Эрколе сестра Люсия: падение ее произошло в ту же минуту. Монахини не любили ее за привилегированное положение. Они обвинили ее в том, что она специально вызывала воспаление своих стигматов. Какую-либо власть в монастыре Люсия полностью утратила. В то время ей не было и тридцати. Монахини держали ее в изоляции до самой смерти, которая наступила через сорок лет.

Вернувшись в Феррару, Альфонсо взял на себя обязанности по управлению делами города еще при жизни отца, а умирающий герцог утешал себя музыкой: слушал хор мальчиков и игру на клавесине. Став герцогом, Альфонсо тут же продемонстрировал умение управлять как собственной семьей, так и подданными. Братьев заверил в том, что денег у них достаточно, а потому они могут в свое удовольствие жить во дворцах, построенных для них отцом. Он быстро разобрался в экономическом положении Феррары. Государство было ослаблено войной против Венеции, а также весьма дорогостоящим увлечением Эрколе — строительством нового города. Кроме того, требовалось платить налоги. Последние годы правления Эрколе можно назвать временем дурного администрирования. Чтобы достать денег, он прибегнул к продаже подсобных помещений и к бесконечному штрафованию подданных. Санудо говорил о вымогательстве, и даже преданный Проспери писал о «преступлениях, которые следует назвать коррупцией». Альфонсо отменил многие введенные отцом налоги и отказался от продажи подсобных помещений. По утрам молодой герцог по-прежнему вместе с братьями участвовал в соколиной охоте. Но большую часть своего времени герцог отводил реформированию государства. «Герцог думает лишь о том, как бы по мере возможностей удовлетворить нужды подданных», — сообщает Проспери. Альфонсо уволил нескольких чиновников и освободил горожан от некоторых налогов. Затем послал в Венецию людей для закупки зерна, чтобы предотвратить угрозу надвигавшегося голода. А в мае он сам нанес официальный визит синьории дожей, взяв с собою Ферранте и Джулио. Дож оказал герцогу исключительные почести. С самого начала Альфонсо проявил внимание к административным способностям Лукреции. 31 июня была учреждена комиссия по рассмотрению частных петиций, и Лукреция ее возглавила. Помогали ей Ник-коло Бендидео, ставший ее секретарем, и Иероним Маньянимо. С делами своими, по свидетельству Проспери, справлялась она отлично, проявляя «ум и такт».

Одним из первых распоряжений Альфонсо было сооружение крыши над «скрытым проходом», существовавшим еще при Эрколе. Проход соединял палаццо и замок. Выйдя с восточной стороны дворца, он по мостику надо рвом вел к равелину и от башни, через подъемный мост, подходил к замку. Во время бунта Никколо д'Эсте, Альфонсо, в бытность свою ребенком, спасся вместе с матерью, воспользовавшись этим проходом, чтобы укрыться в замке. Сейчас Альфонсо соединил новые комнаты палаццо с апартаментами Лукреции в замке, чтобы сообщение с нею было более простым и незаметным для окружающих. Биограф Лукреции, Мария Беллончи, постоянно чернившая взаимоотношения Лукреции с мужем, утверждала, что причиной создания этого перехода была ревность Альфонсо. Он, дескать, шпионил за женой и хотел застать ее врасплох. На самом деле, кроме удобства общения с женой, Альфонсо хотел личной свободы. Он унаследовал от отца страсть к перестройке и украшению города и занимался этим несколько первых мирных лет правления. Итак, над проходом он поставил новую крышу, заменил подъемный мост и на этом новом мосту выстроил галерею с колоннами и множеством окон. 4 февраля Проспери сообщил Изабелле: «Полагаю, Ваше Сиятельство, слышали о проходе между дворцом и замком, но он [Альфонсо] приказал также построить винтовую лестницу [lumage quadra], по которой Его Светлость днем и ночью может спускаться на площадь, не заходя ни во дворец, ни в замок». Делал он все это вовсе не для того, чтобы следить за Лукрецией: Альфонсо хотел облегчить жизнь самому себе и развлекаться на стороне, не привлекая внимания.

После смерти Эрколе поменялись и придворные, что совершенно естественно. Как всегда, сплетничали о Лукреции. Проспери старался, как мог, ради Изабеллы что-нибудь разнюхать, но не слишком преуспел, ибо Лукреция близко его к себе не подпускала. 1 января он написал, что, став герцогиней. она взяла на себя контроль за расходами двора, «поскольку ее окружение выказало полную неспособность правильно распоряжаться деньгами». Она наложила опалу на Полиссену Мальвецци и отказала ей от дома: «Причины никто не знает, но, думаю, что таковая причина была, потому что человек она весьма разумный». Полиссена, та самая дама, которая вместе с Лукрецией охотно поддержала флирт с Франческо Гонзага, оказалась жуткой сплетницей. Возможно, по этой причине Лукреция ее и удалила. Друзья Бембо, Эрколе Строцции Антонио Тебальдео, которого он вместе с Лукрецией вывел в своих «Азоланских беседах», были, по свидетельству Гарднера, «сильно напуганы» герцогом Альфонсо в начале его правления. Секретарь Изабеллы, Бенедетто Капилупо. написал ей 3 февраля, что Эрколе Строцци угрожает сильная опасность, потому что он восстановил против себя всех людей и попал в немилость герцогу. Он намекнул, будто знает что-то, но сказать это может лично ей. В начале апреля ударившийся в панику Тебальдео написал Франческо. В письме он просил его предоставить ему пост в Мантуе, потому что «этот герцог меня ненавидит, и я не знаю за что. Мне опасно оставаться в этом городе». Вероятно, Лукреция его защищала, по крайней мере пока они оставались в Ферраре. Бембо написал в феврале Лукреции длинное страстное послание, в котором призывал ее к осторожности: «Не доверяйте никому… И постарайтесь сделать так, чтобы никто не видел Вас за письмом, потому что я знаю: за Вами следят…»Одним из шпионов мог быть Джироламо да Сестола по кличке Колья. Официально при дворе он считался музыкантом и учителем танцев, но, по свидетельству феррарского историка, он был одновременно «придворным, всадником, танцором, музыкантом, шпионом, сплетником и лазутчиком». На бракосочетании Лукреции выступил в роли хореографа, а до этого исполнял щекотливые поручения Эрколе, Альфонсо, Ипполито и служил информатором у Изабеллы. Шпионом мог быть и гасконец Жиан, придворный певец, его все звали «Жиан Канторе». Он привлек ко двору Эрколе знаменитого композитора Жоскена Депреи был у Альфонсо доверенным лицом и сводником, одновременно шпионил по заданию других братьев. Возмож: но, Бембо намекал и на других придворных, таких как Беатриче де Контрари, близкую подругу Изабеллы.

Проспери неоднократно сообщал Изабелле о переменах в кругу приближенных Лукреции. В мае он сообщил, что некий Бенедетто, ученик Иеронима Дзилиоло, назначен распорядителем гардероба Лукреции, «говорят, все ее испанцы уйдут». В июне написал: «Похоже, желание хозяина состоит в том, чтобы мадонна Елизавета и все иностранцы, включая неаполитанцев, мужчины и женщины, составляющие свиту его сиятельной супруги, покинули Феррару. Ваше Сиятельство может себе представить, в каком они находятся положении. Думаю, Ваше Сиятельство догадывается о причине такого решения. Кстати, графа Лоренцо Строцци освободили от должности сенешаля…» Он добавил, что мадонна Беатриче де Контрари, фаворитка Эсте (и в особенности Изабеллы), «войдет, по слухам, в свиту Лукреции и будет жить во дворце… а Тромбончино [знаменитый певец и композитор] и Тебальдео вынуждены будут уйти…»

Проспери не всегда является достоверным источником. Несколько людей, об увольнении которых он доложил Изабелле, состояли в свите Лукреции и год спустя. Лукреция страстно любила музыку, и Бартоломео Тромбончино, сочинитель фротолл, лютнист и самый знаменитый и высокооплачиваемый музыкант, который в том году покинул двор Изабеллы (к возмущению последней), в 1506–1507 годах оставался с Лукрецией до тех пор, пока в годы войны она не утратила способность платить ему жалованье, поскольку необходимые деньги забрал себе Ипполито. Примечательно, что Тромбончино был единственным из итальянских музыкантов, живущих за пределами Рима или Неаполя, который сочинял фротоллы на испанские тексты, то есть он в этом случае хотел угодить Лукреции. Ей как женщине не разрешалось держать собственный церковный хор, зато у нее были музыканты, исполнявшие светскую музыку. Среди них можно упомянуть Дионисио да Мантова, «Папино». Вероятно, Изабеллу раздражало то, что он был мантуанским лютнистом и композитором (как и другой музыкант, Паоло Поччино, поступивший на службу к Лукреции в 1505 году). Римлянин Никколо Падова, «Никколо Канторе», пел, играл на лютне и сочинял фротоллы. Служил у Лукреции и Ричьярдетто Тамбурино, игравший на трубе и небольшом барабане (тамбурине). Была при ее дворе певица, Далида де Путти, ставшая впоследствии любовницей Ипполито. В письме от 20 июня Проспери написал, что испанцы из свиты Лукреции готовятся к отъезду, а о дамах на данный момент ничего не известно. 23 июня он сообщил, что на место Лоренцо Строцци заступил Джованни Валенго, и, кроме него, Бенедетто и духовника, ни одному человеку из свиты Лукреции в замке жить не разрешили. Позже он сообщил, что Эрколе Строцци уволили, и «о нем говорят всякое». К тому же ходили слухи, что он и его брат Гвидо испытывают серьезные финансовые затруднения.

В письме, которое уже цитировалось, Бембо захотел «смягчить страдание, доставленное моим письмом мадонне». Страдания Лукреции связаны были с Чезаре, который прибыл в Испанию в конце сентября 1504 года. По иронии судьбы, это был тот самый валенсианский порт. Вильяну-эво-дель-Грао. из которого некогда отбыл его великий дядя Альфонсо. будущий папа Каликст. положивший начало правлению Борджиа в Италии. Чезаре заточили в крепость Чинчилла. в горах на высоте 700 футов. Несмотря на изоляцию, у него были друзья, выступавшие в его защиту: испанские кардиналы, Лукреция и шурин Жан д'Альбре (его тронуло горе сестры Шарлотты, жены Чезаре). Все они просили Фердинанда Арагонского освободить пленника, однако тени убиенных Хуана Гандийского и Альфонсо Бисельи мешали этому. К тому же королева Изабелла была непримиримым врагом Чезаре. Когда она умерла в Медине дель Кампо 26 ноября 1504 года, это событие внушило защитникам Чезаре некоторую надежду. Сам Чезаре пытался бежать, но безуспешно. В 1505 году по Италии распространился не основанный ни на чем слух о том, что Валентинуа освобожден и будто бы Фердинанд оказал ему теплый прием. Говорили, что он надеялся использовать его в Италии для собственных целей. Изабелла д'Эсте услышала об этом от Бенедетто Капилупо: 3 февраля из Феррары он написал ей о таких слухах. Лукреция быстро выяснила, что слухи эти ничего общего с действительностью не имеют. Она горевала о брате и упорно пыталась добиться его освобождения. В числе тех, к кому она обращалась, был Франческо Гонзага: он приезжал в Феррару на похороны Эрколе. Несколько дней спустя Проспери нанес Лукреции визит вежливости. Герцогиня беседовала со Стефано делла Пиньей, известным венецианским послом, знаменитым астрологом и другом Гонзага.

Лето в Ферраре было ужасным: сильная жара, чума и вдобавок голод. В начале мая Лукреция написала срочное официальное письмо Франческо Гонзага: она просила его ускорить провоз по его территории зерна и продуктов, которые Альфонсо заказал в Пьемонте. В июле Проспери сообщил, что в связи с эпидемией чумы в городе началась паника, горожане бежали, остались только бедняки и торговцы. Каждый день хоронили по пятьдесят-семьдесят человек. В августе, писал он, жертвами чумы пали 1500 человек, а от голода умерли еще больше. Эсте разъехались по загородным виллам и дворцам. В середине июня Альфонсо уехал было в Бельригуардо, но из-за зернового кризиса быстро вернулся (возможно, одновременно он хотел внести изменения в свиту Лукреции). Ипполито был в Ви-гонце. Лукреция отправилась в Модену вместе с дядей Альфонсо, Альберто д'Эсте. Она активно переписывалась с Франческо Пэнзага. Иногда отправляла свои послания через Альберто Пио, гуманиста и библиофила, правителя Карпи и друга Альдуса, Бембо и Строцци. Сына Чезаре, Джероламо, она доверила Строцци. 19 июля письменно поблагодарила его за шапочки (scotie), которые тот ей послал: «Благодарю от всей души, шапочки замечательные, но еще больше рада я тому, что, вспоминая меня так часто, Вы даете мне повод быть благодарной Вам каждый день…»

Чума добралась до Модены, однако мысли Лукреции целиком были заняты Чезаре. Побег не удался, и из Чинчиллы его перевели в большую крепость — замок Мота в Медина дель Кампо, сердце Кастилии. Считалось, что из этого замка не убежать: тут и крепость, и четыре крепостные ограды, и единственные ворота, и глубокие рвы, однако, с точки зрения Чезаре, здесь у него появился шанс. Он больше не был изолирован. Медина дель Кампо была центром Кастильи: здешние ярмарки привлекали банкиров, купцов и торговцев со всей Европы. Здесь была также одна из резиденций испанского двора.

Лукреция возобновила хлопоты по освобождению брата, и Альфонсо готов был помочь ей. В Модену приехали два гонца от Чезаре и попросили ее выполнить его просьбу — отправить в Рим посла. Когда Никколо Корреджо туда отправился, она передала ему для Альфонсо записку. Ответ пришел быстро: 1 июля она поблагодарила Альфонсо за письмо, которое тот написал Бельтрандо Костабили, феррарскому послу в Риме: «Он сможет похлопотать об освобождении сиятельного герцога, моего брата. Я прочитала письмо, и оно пришлось мне по сердцу, лучше нельзя и написать. Затем я запечатала его печатью, которую Вы мне прислали, и отправила в Рим…»

Письма, которые она писала Альфонсо, были гораздо официальнее, чем те, что получал Гонзага. Мужу она писала о деньгах и об административных делах, о назначении нового градоправителя Модены, спрашивала совета: надо ли осудить некоего подданного; сообщала ему о местных раздорах и просила обеспечить продуктами монахинь монастыря Корпус Домини, иначе чума вынудит их просить милостыню. 9 июля она сообщила, что у нее лихорадка и диарея: возможно, все дело в плохой воде и жаркой погоде. После благодарила его за беспокойство и за предложение прислать врача, который, впрочем, ей не нужен, потому что ей стало лучше. В другом письме рассказывала, какие усилия предпринимает для спасения «мавра Вашего Сиятельства», которого герцог с нею оставил. Она вызвала ему своего любимого врача, Лодовико Боначчьоло. Врач высказал предположение, что у мавра чума: у него была высокая температура, распух левый бок и в области паха имелась огромная опухоль. Лечение не помогло, и мавр скончался. Лукреция, будучи на позднем сроке беременности, переместилась из своих апартаментов в бывший дом Рангони, однако из города не уехала, не желая вызвать паники. Она приняла посланника короля Франции и обсудила с ним вопрос о Ченто и Пьеве, не разрешенный со времени назначения ей приданого. Вопрос этот и сейчас являлся предметом резких разногласий между папой и Ипполито. Позднее, в сопровождении французского судьи, ее навестил главнокомандующий Франции, Ла Палисс. От короля и королевы Франции он привез очень добрые письма для нее и Альфонсо. По временам Лукреция считала необходимым умиротворить Альфонсо: она просила его смягчить наказания курьеров, если некоторые письма приходили не так быстро, как он того желал: «Я была бы Вам за это очень благодарна». Тон ее писем к мужу был хотя и не страстным, но дружелюбным: «Я прошу Бога, чтобы Он на долгие годы сохранил Вам здоровье и ниспослал всяческое благополучие. Письма Ваши доставили мне неизмеримое удовольствие, поддержку и утешение», — писала она из Модены 26 июля.

В середине августа Лукреция снова просила Гонзага помочь Чезаре. «Я всегда отмечала, что несмотря на все трудности и невзгоды Вы, Ваше Сиятельство, проявляли исключительное расположение к герцогу, моему брату», — писала она с поразительным пренебрежением к фактам.

Сознавая, что Вы хотите сделать все для облегчения его участи, словно для родного брата, и веря в Вас всей душой, прошу Вас помочь его освобождению. В настоящее время я веду переговоры с Римом: надо послать кардинала Реджино к Его Католическому Величеству с разрешением от Его Святейшества. Когда достопочтенного кардинала спросили, согласен ли он ехать, он любезно ответил, что будет счастлив исполнить эту миссию: все, что ему остается, — это разрешение и благословение папы. А потому, зная о любви, которую питает к Вашему Сиятельству Его Святейшество, умоляю Вас написать ему, с тем чтобы он дал разрешение кардиналу, а после быстро оповестить католического короля, чтобы он освободил герцога. Я уверена: то, чего пожелает Его Святейшество, будет исполнено.

Бедная Лукреция в своем стремлении спасти брата витала в облаках: первое, чего точно не хотел папа, — это освобождения Валентинуа. Зачем ему новые неприятности? А в том, что Чезаре тут же их устроит, можно не сомневаться. С еще более невероятным отсутствием понимания действительности она предположила, что Франческо напишет человеку, которого Чезаре оскорбил более всех остальных. — Гвидобальдо Монтефельтро. Она просила Франческо написать эти письма и послать их ей с курьером. Затем она переправит их в Рим. Еще она просила, чтобы Гонзага обратился к одному из своих друзей, который способен повлиять на папу: «Достопочтенный герцог, мой брат и я будем вечно помнить Вашу доброту..»В то же время она писала Ипполито, попросила его написать понтифику и похлопотать о миссии кардинала Реджино, и, запечатав послание своей печатью, отослала его в Рим. Ипполито ответил «очень любезным письмом».

Помимо этого. Лукреция отправила в Испанию верного, давно у нее служившего мажордома Санчо, чтобы тот разузнал о Чезаре. Связь настолько была затруднена, что записку от 5 сентября из Сеговии она получила лишь 20 октября, да и то Санчо всего лишь сообщил, что герцог Альба оказал ему теплый прием, а навестить Чезаре он пока не сумел.

14 августа Лукреция вместе со свитой переехала из Модены в Реджо, а 19 сентября в 11 часов она родила там сына, названного в честь деда Александром. Тут же послали курьеров. Об этом событии поспешили оповестить не только Альфонсо, но и Франческо Гонзага. Через час после родов Лукреция почувствовала холод в ногах. Принесли теплые одеяла, у роженицы началась лихорадка, продолжавшаяся пять часов. Бедный маленький Александр был слабым ребенком, он отказывался брать грудь. Лукреция предупредила Альфонсо, и он примчался на почтовых лошадях, чтобы до возвращения в Бельригуардо повидать жену и ребенка.

Пьетро Бембо прислал из Венеции очаровательное письмо с поздравлениями по случаю рождения Александра. «Вы и представить себе не можете, как обрадовала меня Ваша новость. События этого ожидал я с большой тревогой ввиду разочарования и напрасных надежд прошлого года». Бембо, по всей видимости, откликнулся на публичное объявление о рождении наследника, но, похоже, Лукреция и лично написала ему об этом. 30 сентября он ей ответил, сообщил, что рад тому, что и она, и ребенок здоровы. Из его письма явствует, что Лукреция и Бембо расстались навсегда, поскольку он с ностальгией вспоминает «дни, проведенные в доме господина Эрколе в Остеллато. там осталась часть моей души…»

Прошло чуть менее месяца, и состояние ребенка ухудшилось настолько, что Альфонсо послал за самым лучшим врачом. Франческо Кастелло. 13 октября Лукреция написала Альфонсо и вложила в конверт диагноз врача. Появление Кастелло вызвало у нее и у остальных надежду на то. что все будет сделано «для выздоровления маленького сына». В Мантуе в то время плохо почувствовала себя беременная Изабелла. Она попросила вызвать к себе Беатриче Контрари и кормилицу, которые в это время хлопотали возле Лукреции и ребенка. Лукреция, как сказала она потом Альфонсо и Франческо, согласилась отправить в Мантую Беатриче в сопровождении Лоренцо Строцци, однако после консультации с Кастелло поняла, что кормилицу отпустить не может. «Наш мальчик на днях серьезно заболел, — написала она Франческо, — и хотя, благодарение Богу, начал брать грудь, состояние у него такое, что без кормилицы ему не обойтись…» Три дня спустя, после нескольких приступов и судорог, Александр умер. За три года Лукреция потеряла второго ребенка, рожденного ею от Альфонсо. Она испытала страшное горе, причем расстраивалась еще сильнее оттого, что младенца этого она выносила полный срок, родился он живым и к тому же оказался мальчиком. Он мог бы стать наследником Эсте. Новость о смерти Александра дошла до Бембо лишь в конце ноября. Тогда Туллио, слуга Бембо, принес ему письмо от Лукреции. Пытаясь хоть как-то ее утешить, он послал ей астрологический прогноз, который составил в Венеции на мальчика: «Как только услышал я о рождении ребенка, сразу заказал у человека, искусного в своем деле, астрологический прогноз. Ваше Сиятельство, возможно, найдет слабое утешение в том, что нашими жизнями управляют звезды…»С тех пор он не писал к ней более семи лет.

Роман этот для Лукреции остался в прошлом. Через десять дней после смерти ребенка она получила письмо от Альфонсо. Он написал, что хотел бы встретиться с ней в Бельригуардо, и она решила по пути к нему заехать в Боргофорте и повидаться с Франческо. Согласно биографу Изабеллы, Луцио, который не слишком жаловал как Франческо, так и Лукрецию, маркиз был «вне себя от радости при этом известии». 25 октября он написал в письме, которое до наших дней не дошло: «Ради этой встречи мы отказались бы от любого сокровища…» Луцио пишет, что встреча Лукреции с Франческо в Боргофорте стала началом их любовного романа. Посредником снова стал Эрколе Строцци, старый друг Гонзага. 27 октября он написал шуточное приглашение: позвал на свою виллу в Остеллато, где в течение восьми дней они будут охотиться на диких птиц. Луцио, похоже, думал, что роман у них был платонический: слишком много препятствий имелось для встречи, однако трудно поверить в то, что Франческо и Лукреция, имея за плечами большой сексуальный опыт, не воспользуются представившейся им возможностью и не удовлетворят свою страсть. Несмотря на все трудности, любовь их была взаимной и долгой. Франческо дал в Боргофорте обед в честь Лукреции и ее свиты и, несмотря на ее «сопротивление», настоял на том, что будет сопровождать ее в Мантую, как неискренне написала она об этом Альфонсо:

Ваша Светлость поймет из моего письма, что достопочтенный господин маркиз буквально боролся со мной, настаивая на том, чтобы я нанесла визит госпоже маркизе. Я сопротивлялась изо всех сил. Тем не менее вынуждена была покориться, так что завтра я туда направлюсь. Маркиз послал за повозками и лошадьми. Сказал, что без промедления отвезет меня в замок, и завтра я окажусь в компании маркизы, а на следующее утро он усадит меня в свой буцентавр, и я поеду туда, куда планировала, а именно: через Стеллату и Бондено — в Монастироло и Бельригуардо. Маркиз оказал мне здесь достойный прием и поселил в доме, принадлежащем Иерониму Станга…

Вернувшись в Бельригуардо и соединившись с мужем, она тут же написала Франческо письмо, в котором благодарила его за теплый прием, который он оказал ей не только в Боргофорте, но также и в Семиде (на границе Мантуанского и Феррарского герцогства), и на своем корабле.

Пять дней спустя она снова написала ему, поблагодарила за письмо, которое расценила как еще одно доказательство доброго его расположения. В числе тем, которые они обсудили, был, разумеется, и вопрос, связанный с судьбой Чезаре. Франческо пообещал отправить в Испанию посла. Лукреция страшно обрадовалась, потому что с этим человеком она могла передать два письма: одно королю Испании, другое — Чезаре. Она пользовалась любой возможностью, пускала в ход все средства, лишь бы добиться освобождения брата. Предложила Франческо, чтобы он тоже написал королю и другим «авторитетным людям королевства». Она надеялась вскоре вернуться в Феррару, так как в последние дни «обстановка там вроде бы наладилась».

В Ферраре, однако, дела шли не так хорошо, во всяком случае в том. что касалось семьи Эсте. После необычайно жаркого лета, чумы и голода очередной бедой стали раздоры и обострение конкуренции, способные утопить правящее семейство в темном омуте истории. Этот период получил название «Conglura» («Заговор»). Причина неприятностей коренилась в гордом, постоянно настроенном на соперничество характере Эсте. На этот раз раздоры начались из-за музыкантов. В числе музыкантов, любовно взращенных Эрколе (некоторым исполнителям присвоен был статус капелланов), служил некий дон Ринальдо. В 1504 году он работал на Джулио, самого музыкального из братьев Эсте, однако Ипполито хотел переманить его в свою капеллу. Когда в конце 1504 года Эрколе лежал при смерти, Ипполито пришел с предложением к дону Ринальдо, и тот согласился перейти в его хор. Затем дон Ринальдо пропал, и все решили, что он умер. На самом деле Ипполито увез его в Рокка Джессо, крепость, принадлежавшую Джованни Боярдо, графу Скандиано и племяннику знаменитого поэта Маттео Мария Боярдо, автору «Влюбленного Роланда».

В конце мая 1504 года Джулио, будучи не в силах успокоиться из-за поступка сводного брата-кардинала, обнаружил местонахождение дона Ринальдо. Не сказав о причине, он попросил Альберто Пио да Карпи и Энеа Фурлано по прозвищу Кабальеро дать ему вооруженных людей и стрелков (во всяком случае, так потом рассказывал Пио). Затем вместе с Ферранте поехал в местечко Ламе, что возле Карпи. Оттуда махнул в Рокка Джессо, забрал дона Ринальдо и вернулся с ним в Ферранте. Узнав, что произошло, Ипполито взбесился и пожаловался Альфонсо, пользуясь тем, что был на тот момент его правой рукой. Альфонсо приказал Джулио явиться к нему в Модену и исключил его из феррарского государства на основании того, что тот нанес оскорбление Боярдо. Ферранте тоже был вызван в Модену. Ему приказано было не выезжать из города, под арест его, правда, не взяли. По свидетельству историка Рикардо Баччелли, сделанного им в августе 1505 года, Лукреция попыталась стать посредницей и призвала Джулио и Ферранте отправить дона Ринальдо от греха подальше в крепость Кастельгранде. Альфонсо написал Лукреции суровое письмо, смысл которого сводился к тому, что незачем ей вмешиваться в это дело: Джулио сильно его обидел, а потому Альфонсо распорядился сослать его в поместье Бресчелло, где каждый день он должен будет являться в комиссариат и не отходить от места ссылки далее чем на две мили. «Мы хотим, чтобы наше решение Вы довели до сведения Никколо Бендидео, нашего секретаря. Пусть предупредит дона Джулио: он должен нам подчиниться. Если же он этого не сделает, знайте. Ваша Светлость, мы прибегнем к другим мерам». Лукреция более поделать ничего не могла, да и несчастный Джулио вынужден был смириться. Преданного Проспери, старинного приспешника Эсте, этот инцидент встревожил, о чем он и доложил Изабелле. Он был уверен, что дон Джулио не осмелится навредить брату-герцогу. Альфонсо и Ипполито, однако, на тот момент очень сдружились, к тому же один жил в Бельригуардо, а другой поблизости, в Вигонце. Виделись они каждый день, и такое единение было для Джулио неблагоприятно.

Изабелла делала все, что могла, старалась смягчить возникшие разногласия. Воспользовавшись рождением Александра, написала Альфонсо, и в этом письме она просила извинить Джулио ради счастливого события, говорила, что «брат не злонамеренно, а по недомыслию совершил ошибку. Сейчас не время, — продолжала она, — копить обиды, и я хочу напомнить об этом достопочтенному кардиналу». Франческо Гонзага тоже вступился за Джулио, и 24 сентября Ферранте написал ему из Реджо благодарственное письмо. Дель Форно (семья этого человека дружила с Альфонсо и Ипполито) рассказал ему об усилиях, которые прилагал Гонзага, заступаясь перед Альфонсо за дона Джулио. Приехав в Реджо, Ипполито попросил Франческо послать верного эмиссара, который бы официально положил конец вражде между ним и Джулио. Благодаря заступничеству Гонзага и согласно написанному 12 октября письму Проспери к Изабелле, Джулио освободили и позволили ему вернуться в Феррару. Проспери оптимистично добавил: «Полагаю, дело это закончено, прежде всего благодаря Вашему Сиятельству».

В этом случае желаемое он принимал за действительное. До завершения тяжбы было далеко: ненависть и соперничество между властным кардиналом и бесшабашным младшим его братом вылились в новый инцидент, не имевший ничего общего с певчими. Анджела Борджиа, по отзывам воздыхателей, была самой красивой и очаровательной, грациозной и элегантной дамой Лукреции. Ей исполнилось восемнадцать, и назрела необходимость замужества. В том же году, в марте, после визита Гонзага в Феррару, Лукреция написала маркизу: «После отъезда Вашего Сиятельства я разговаривала с подателем этого письма относительно донны Анджелы…» Возможно, что у Анджелы и Джулио начался роман, и зашел разговор о браке. На следующий год в письме от 18 января 1506 года Проспери доложил Изабелле, что Анджела Борджиа «родила на корабле», но точную дату этого события не указал, а роды, похоже, случились несколькими неделями раньше, чем он о том узнал. Анджела до сих пор оставалась незамужней, отец ребенка неизвестен, однако произошедшие вслед за тем трагические события указывали на того, кто мог бы им быть.

Лукреция вернулась в Феррару. Прошло немного времени, 3 ноября 1505 года в приятном расположении духа Джулио ехал по дороге, ведущей в Бельригуардо, как вдруг на него напали. Засаду подстроил Ипполито. Его слуги стащили Джулио с лошади и выкололи глаза. Официальная версия, которую Альфонсо в письме от 5 ноября сообщил Изабелле, гласила, что совершили это staffieri — стремянные конюхи — по собственной инициативе. «Возможно, они хотели угодить хозяину либо кто-то из них в свое время был обижен на дона Джулио…» В постскриптуме, однако, он сказал правду: Ипполито при всем этом присутствовал, он же и приказал устроить нападение: «Дон Джулио, как я и докладывал, встретил, возвращаясь с полей, достопочтенного кардинала, нашего брата. При кардинале были четверо staffieri Он им скомандовал: “Убейте этого человека, выколите ему глаза”». Надежды спасти левый глаз Джулио, похоже, не было, да и за правый его глаз никто не смог бы поручиться.

Альфонсо поступил неосторожно, сообщив Изабелле обе версии. На следующий день он написал Франческо и приказал ему постскриптум сжечь и разрешить огласить лишь официальную версию, согласно которой вся вина лежала на staffteri, а Ипполито оставался ни при чем.

То, что князь Возрождения доверил бумаге столь опасную информацию, служит доказательством шока, который испытывал Альфонсо. Он нуждался в поддержке семьи и близких людей. Поступок этот не вяжется с характером сдержанного и уравновешенного человека, умеющего скрывать свои чувства и намерения. Если бы одно из его писем попало в чужие руки — а за курьерами часто следили, — ему и его семье грозили бы страшные неприятности. Как бы то ни было, случай этот взволновал Италию, и официальному объяснению не поверили. Юлий II сгорал в Риме от любопытства и смущал Бельтрандо Костабили неудобными вопросами. Костабили написал Ипполито взволнованное письмо, в котором сообщил, что папе не терпится узнать причину нападения на дона Джулио. Он спрашивал у кардинала, что ему следует сказать. 14 ноября Костабили сообщил, что переслал папе письма Альфонсо и Ипполито, и понтифик заявил, что случай этот «совершенно возмутительный», после чего приказал отыскать и схватить преступников. (Человек, который в XIX веке перевел это письмо лорду Актону, не смог удержаться от комментария: «Потрясает наглость кардинала Ипполито, главного преступника: он отдал приказ убийцам, и все из-за того, что одна дама предпочла ему дона Джулио».) Пять дней спустя Костабили доложил Ипполито, что папа не верит в правдивость доложенного ему сообщения. «Он считает: то, что случилось, произошло совсем не так, как докладывала ему Ваша Светлость». Не стоит и говорить, что четверо преступников так никогда и не предстали перед судом. Ходили слухи, что они сбежали в Венгрию.

Изабелла и Франческо были страшно возмущены этими событиями и послали к Джулио своего хирурга, господина Андреа, и еще одного врача. Джулио растроганно благодарил их за доброту, «которая облегчила боль, хотя она и в самом деле почти непереносима». Альфонсо отправил мантуанских врачей обратно, поскольку сын Гонзага, Федерико, был в это время болен. Джулио мог видеть левым глазом, сохранялись и некоторые надежды на то, что зрение частично вернется к правому глазу. Спустя две недели Проспери навестил Джулио и доложил Изабелле, что брат ее смутно видит силуэты людей и предметов, но пока не может еще открыть веки без помощи рук, так как повреждена мышца, которая за это отвечает. Правым глазом он может лишь отличать свет от тьмы, к тому же до сих пор испытывает сильную боль. «Господь да поможет ему, — добавляет Проспери, — да подарит Он ему любовь и мир, которые должны быть между братьями, да сохранит Он честь знаменитого рода…» Альфонсо решил, что в данном случае лучший способ действия — не делать ничего и в особенности не выступать против Ипполито. Тем не менее обстановка в семье стала натянутой и полной подозрений. Ипполито без предупреждения поехал к Изабелле в Мантую. Франческо нервно оповестил об этом Альфонсо. Тот ответил, что благодарен Гонзага за твердое решение — не принимать никого, кто плохо относится к нему в Ферраре. «Но в случае с Ипполито Ваше Сиятельство должны знать, что ничуть нас не обеспокоите, приняв у себя кардинала, потому что, согласно нашей воле, он может ехать и оставаться там, где захочет. И более того. Ваше Сиятельство поступили хорошо, что приняли его, поскольку нас он ничем не обидел», — писал он.

Приблизительно в это же время произошло убийство, которое, возможно, связано было в какой-то мере с затаенной враждой, существовавшей между старшими братьями Эсте и Франческо Гонзага. Убили фаворита Гонзага, придворного Антонио Регацци да Сан-Секондо, прозванного Миланцем. Убил его Энеа Фурлано по прозвищу Кабальеро. Энеа был женат на одной из внебрачных дочерей Франческо. После недолгого заключения его выпустили из тюрьмы и выслали из Мантуи. Баччелли недвусмысленно заявляет, что Миланца убили по приказу или подстрекательству со стороны Альфонсо и Ипполито. Фурлано часто потом видели в компании Альфонсо, а после смерти Франческо Гонзага Изабелла даже отменила приговор о его ссылке.

Альфонсо как ни в чем не бывало продолжал исполнять свои обязанности, принимать секретарей и более никого, за исключением братьев и самых близких друзей. Они с Лукрецией занялись вплотную переоформлением и косметическим ремонтом своих покоев. Герцог часами не выходил из сада: наблюдал за тем, как работают садовники. Чума отступила, и народ потянулся в город. Лукреция постоянно ездила из Феррары в Бельригуардо, проверяла, как идут ремонтные работы в ее апартаментах. «Вчера я видел комнаты герцогини [в башне Маркезана], они превосходны. — докладывал Проспери 6 декабря, — столь же хорош и маленький салон в комнате с балконом. А из комнат Его Светлости, ее супруга [в палаццо Корте] можно пройти в апартаменты Ее Светлости, и с площади этого никто не увидит. В настоящее время Ее Светлость занимает комнаты в замке…» Джулио для большей безопасности переместили из роскошного дворца на улице Ангелов в палаццо Корте. Еще Проспери сказал, что. по словам Антонио Костабили, Альфонсо решил устроить примирение Ипполито и Джулио, а потому хотел, чтобы кардинал с этой целью вернулся в Феррару. 24 декабря Проспери сообщил, что примирение произошло.

Альфонсо послал Костабили за кардиналом, и тот явился в сопровождении графа Лодовико Пико делла Мирандола. Они поужинали в кабинете Альфонсо. Затем герцог послал Иеронима Дзилиоло к искалеченному брату и попросил передать, что ему очень хочется, чтобы он примирился с кардиналом, попросил сказать Джулио, что он надеется на его согласие. Встреча состоялась, и Альфонсо прежде всего говорил о раскаянии, которое испытывает кардинал, о горьком его сожалении и о том. что отныне он желает Джулио только добра, «затем и кардинал добавил несколько добрых и покаянных слов и пообещал, что будет добрым и любящим братом». Тогда Джулио обратился к Альфонсо: «Синьор, Вы видите, каков я теперь, — а затем, повернувшись к кардиналу, сказал, что он должен благодарить Бога и Богоматерь, даровавших ему зрение. — И хотя поступили со мной жестоко и бесчеловечно без всякой на то моей вины, тем не менее я прощаю Ваше Сиятельство и не перестану быть Вам добрым братом, каким был и раньше». Ипполито сказал в ответ любезные слова. Альфонсо был глубоко тронут, так что «от волнения не мог даже много говорить, сказал лишь, что будет за них молиться: пусть они любят друг друга и счастливо живут в его стране». Предупредил, что если они не послушаются, он заставит их подчиниться. Не в силах говорить далее, он повернулся к Никколо да Корреджо, и тот продолжил речь от его имени. Под конец Ипполито и Джулио обменялись официальным примирительным поцелуем. «Дай-то, Господи, чтобы с этих пор все уладилось», — воскликнул Проспери, оптимистичный, как всегда.

Лукреция держалась в стороне от семейных ссор Эсте, так как муж заранее предупредил ее попытки посредничества. Ссора была опасная, и, как оказалось, дело этим не кончилось. Первый год пребывания Лукреции на посту герцогини Феррары был, не считая ее романа с Франческо, не слишком счастливым. Тревожное настроение, связанное с сомнениями в способности родить здорового наследника, усугубило известие, что Изабелла в ноябре благополучно родила второго сына, Эрколе. А горше всего ее мучила мысль о том, что Чезаре продолжает сидеть в тюрьме.

12. ЗАГОВОР

После примирения Джулио и Ипполито Лукреция и Альфонсо устроили в замке карнавал с танцами. Все обратили внимание на одежду Альфонсо: хотя официальный траур по Эрколе еще не закончился, наряд герцога был праздничным: плащ по турецкой моде, подбитый мехом волка и соболя, испанский берет и изысканная туника с орнаментом из полосок шелка. Альфонсо, по словам Проспери, «казался гораздо веселее обычного». Вероятно, он почувствовал облегчение — и оттого что закончился первый его год на посту герцога, и оттого, что удалось загладить семейные разногласия.

Проспери, однако, в отчете от 6 января 1506 года обратил внимание на то. что с момента примирения ни Альфонсо, ни Ипполито не заговаривали о Джулио, не встречались с ним. «не прибавили они ему и довольствия, как следовало больному человеку». По его словам. Джулио был обижен. Ипполито снизошел до того, что послал к Джулио своего секретаря, сам же не появился, а Джулио, стесняясь причиненного ему уродства, не выходил из своих комнат. Тем не менее, по свидетельству Проспери, при дворе каждый день устраивали маскарады, «словно бы все тут были самыми счастливыми в мире». Никколо да Корреджо сочинил эклогу. Лукреция заказала комедии «о трех типах любовников», в основу одной из пьес легли сюжеты из «Декамерона» Боккаччо. Проспери осудил комедию как «крайне непристойную». Танцевали в замке до рассвета. 13 февраля устроили «яичное сражение», а на площади мужчины с завязанными глазами и длинными палками под пение труб соревновались друг с другом: кто из них убьет привязанную к столбу свинью. «Цыган», любимец Альфонсо, в кандалах и с завязанными глазами ходил по натянутой над площадью веревке. Лукреция, прикрыв лицо маской, частенько выезжала на городские улицы в сопровождении Бароне или Никколо да Корреджо.

В свите Лукреции были юные феррарские девушки из хороших семей. Герцогиня занималась их образованием и подыскивала им мужей. Новеньким должно было быть не более двенадцати лет. «А воспитываются они не так. как прочие, — докладывал Проспери, — их учат рукоделию и прививают благонравие». Кандидаты в мужья часто оказывались упрямцами, но Лукреция заставляла их держать обещание. «Сегодня намечено официальное бракосочетание Далары и сына Иеронима Ариминалдо, — сообщил Проспери Изабелле, — но жениха никак не отыщут. Возможно, молодой человек пожалел о том, что дал слово герцогине. Но Ее Светлость не допустит ослушания. Она заручилась обещанием — и его, и его родителей, — и я думаю, что вечером в дом пошлют приказ, согласно которому он должен прибыть для брачной церемонии, иначе заплатит штраф в тысячу дукатов». Карнавал на масленицу предшествовал Великому посту, и в это время Лукреция торопилась выдать замуж своих девушек, включая и дочь Федерико Маффеи. «Синьора подыскивает дома для своих юных дам», — писал Проспери. «Каждый день синьора выдает замуж по одной девушке, — доложил он 8 февраля, — но она пока не подыскала партии для неаполитанки». К Франческо Гонзага отрядили Гектора Берлингуэра, чтобы он договорился о браке дочери Эрколе Бентивольо, рожденной им от Барбары Торелли, с братом Эрколе Строцци, графом Лоренцо.

2 февраля 1506 года Лукреция занялась браком грешницы Анджелы Борджиа и Алессандро Пио да Сассуоло, мелкого землевладельца, человека, преданного семье Эсте. Зашел разговор о приданом: после смерти Александра Борджиа семейные финансы были не те, что прежде. Лукреция написала брату Анджелы, кардиналу Лудовико Борджиа — результат оказался нулевым. Эсте должны были увеличить приданое Анджелы. Лукреция отвечала за ее гардероб, она и прежде не скупилась на ее одежду. Произошел комичный интимный эпизод: Лукреция пригласила к себе счастливую пару и заперла их в одном помещении, с тем чтобы они осуществили консумацию брака. Через два часа, весело смеясь, они вышли оттуда. Бракосочетание должны были хранить в секрете, как и судьбу несчастного ребенка Анджелы. Властная мать Алессандро Пио, дочь Джованни Бентивольо, не позволила бы сыну жениться, и услышала она обо всем, только когда в декабре официально сыграли свадьбу. Анджела и тогда, и после оставалась в Ферраре и, как обычно, принимала участие в придворной жизни Лукреции. В мае к ней присоединился Алессандро Пио.

21 февраля еще один Пио, из другой семейной ветви, Альберто Пио да Карпи, приехал на карнавал в Феррару и привез с собой сына Чезаре, Джироламо, которого Лукреция поручила его заботам. Подыскивая опекуна ребенку, Лукреция сделала выбор в пользу Альберто Пио, и это можно понять. На эту роль он годился как никто другой: Пио занимал высокое социальное положение, славился интеллектом и входил в круг Лукреции и Франческо: мать его была из рода Гонзага. Дружба Лукреции с Альберто Пио демонстрирует ее независимость в выборе друзей, ибо Пио ни в коем случае нельзя назвать другом Альфонсо. В конце года он вступил в активную оппозицию к герцогу, интриговал против него. Несколько лет не утихала вражда между Альберто Пио и Лодовико Пико делла Мирандола, родственника Эсте, находившегося под покровительством Альфонсо. Альберто Пио пытался натравить друг на друга Франческо Гонзага и Альфонсо. Он побуждал Гонзага написать Альфонсо и сообщить, что дела его (Пио) герцога не касаются: «И дайте понять: вам не нравится, что он корчит из себя правителя Италии. Вы, Ваша Светлость, старше его годами, к тому же принц, как и он, и с точки зрения воинских доблестей ничуть ему не уступаете… да и герцог в наши дни не самый главный, то же самое касается и его глашатая, синьора Никколо Корреджо».

Целью Альберто Пио было добиться независимости Карпи от Феррары, и для этого ему требовалась поддержка Гонзага. Гонзага, однако, не хотелось вмешиваться в это дело: как бы ни презирал он Альфонсо, вступать с ним в войну ради Альберто Пио он не намеревался. В марте 1506 года вражда между Альберто и Мирандолой вылилась в открытую войну. Альфонсо направил на помощь Мирандоле отряд легкой кавалерии под командованием Мазино дель Форно, а Гонзага помог своими силами Альберто Пио, и хотя недоразумения между Пио и Мирандолой в конце концов были улажены с помощью того же Гонзага, злоба осталась. То, что Франческо Гонзага приютил летом Джулио и не захотел его выдавать, свидетельствовало о том, что, во-первых, на Джулио он смотрел как на орудие против Альфонсо, а во-вторых, что шурина своего [герцога] Гонзага глубоко презирал. В этих запутанных отношениях и скрытой враждебности Лукреция, хотя и тайно, отдавала предпочтение Альберто Пио и Франческо Гонзага, людям, настроенным против ее мужа. Приехав на масленичные празднества в Феррару, Альберто Пио постарался сблизить Джулио и Франческо Гонзага. 23 февраля он сообщил, что посетил Джулио и заверил его в дружеском расположении к нему Франческо, на что Джулио поклялся, что считает себя скорее слугой Гонзага, «чем герцога, господина моего и брата». «Достопочтенный кардинал, — добавил он, — пока меня не навестил. День и ночь проводит он в маскарадах и других удовольствиях».

Из своих комнат он слышал веселый шум, но с изуродованным лицом и слепым на один глаз делать ему на празднике было нечего, и это еще сильнее растравляло обиду Джулио. Он не простил Альфонсо того, что тот не только не наказал Ипполито, но и продолжал оказывать ему всяческие милости. Пока Альфонсо и Лукреция веселились на карнавале 1506 года, Джулио вместе с Ферранте вступил в братоубийственный заговор — Congiura. Ферранте сам хотел стать герцогом. Они объединились против Альфонсо и, в меньшей степени, против Ипполито, а поддержали их другие, недовольные сложившимся положением вещей — Герардо Роберти и Альбертино и Роберто Боччетти, боявшиеся утратить свои владения. В 1504 году Альфонсо находился в отъезде. Согласно прошедшему впоследствии допросу заговорщиков, Герардо Роберти, зная, что голову Ферранте кружит мечта унаследовать герцогский титул, предложил ему создать группу и убить Альфонсо. Годом позже Герардо Роберти и Альбертино Боччетти сказали Ферранте, что они убьют Альфонсо во время карнавала 1506 года. В группу заговорщиков вошел и любимый певец Альфонсо — Жиан Канторе. Мотивы такого его поступка кажутся непонятными. Возможно, он надеялся на большие милости от Джулио, страстного меломана. Ферранте и Роберти посетили Джулио в его апартаментах в палаццо Корте. Целью заговорщиков было убийство Альфонсо и возведение на престол Ферранте. С Ипполито тоже надо было расправиться. Поступило предложение убить Альфонсо в публичном доме: там он меньше всего будет ожидать нападения.

Заговорщики, однако, не могли договориться между собой и проявили полную некомпетентность в способе осуществления своих намерений. Ферранте хотел прежде всего убить Альфонсо; Джулио — отомстить Ипполито. Герардо и Сиджизмондо, сын Альбертино. действуя на основании информации, полученной от Жиана Канторе, ночью, с отравленными кинжалами поджидали герцога на улице Феррары. Дважды они его упускали, и дважды не хватало им смелости осуществить свое намерение. Альфонсо был крупным мужчиной и хорошо владел оружием, к тому же под камзолом он носил кольчугу. Конспираторы перессорились друг с другом, обновляли яд на кинжалах и никак не могли договориться.

В апреле Альфонсо уехал в Венецию: по всей видимости, докладывал о намерении совершить паломничество к Лоретской богоматери. Кроме того, герцог хотел заручиться у синьории поддержкой своего государства. Предполагалось, что визит будет коротким: после Венеции он собирался ехать в Испанию. На время своего отсутствия герцог вручил Лукреции бразды правления. Теперь она должна была не только рассматривать петиции, но и проводить аудиенции, издавать приказы. Решение Альфонсо означало не просто признание им административных талантов Лукреции, но и высокую степень доверия. Кроме жены, герцог доверял только кардиналу (Ипполито остался в Ферраре) и Никколо Корреджо (тот сопровождал его в Венецию). Более того, по свидетельству Проспери, Альфонсо дал право Лукреции принимать самостоятельно решения по всем вопросам «за исключением дел, от которых зависит существование государства». В целях большей безопасности Лукреция готовилась переехать в комнаты Альфонсо в палаццо Корте, а наемные ландскнехты охраняли замок. В день, назначенный для отъезда Альфонсо, Лукреция поехала в монастырь Корпус Домини, поскольку была Страстная неделя, и там она сильно заболела с лихорадкой и ознобом. По словам Проспери, болезнь ее перешла в опасную стадию, и Альфонсо отложил отъезд, сохранив, как всегда, в секрете день, в который он действительно хотел уехать. Уехал он 19 апреля, на рассвете, потому как не хотел привлекать к себе внимание горожан: они непременно бросились бы к нему лобызать руку. Вернулся Альфонсо в конце месяца. Приветствовали его Лукреция и Ипполито, с ними он обедал в саду. В середине мая герцог снова уехал в Венецию и на Адриатику.

Джулио находился в своем дворце на улице Ангелов, проверяя действие ядов на кошках, собаках и голубях. В конце апреля Лукреция, любившая Джулио, почувствовала, должно быть, неладное и, возможно, по этой причине, а может быть, из страха, что Ипполито может ему навредить, безуспешно пыталась заставить Джулио уехать из Феррары. Альфонсо, возможно, по ее наущению послал Хуана Луку Поцци к Джулио с приказом уехать из города, но Джулио снова отказался и по-прежнему оставался на месте, когда в мае Альфонсо снова уехал из Феррары. Про-спери, ранее оптимистически докладывавший Изабелле, что Альфонсо может спокойно уезжать, «потому что мадонна и Ваши братья настроены мирно», через какое-то время сделал любопытное замечание о Джулио: он, мол, волен ехать и идти куда захочет, однако нигде не появляется, сидит в своем палаццо или в саду, либо проводит время в конюшне.

С помощью шпионов Ипполито собрал кое-какую информацию. 24 мая Проспери сообщил, что по приказу кардинала арестовали одного из слуг Джулио, некоего Иеронима. Причина задержания Проспери была неизвестна, да он и не собирался ее выяснять, предположив, что это — очередной эпизод проявления вражды одного брата к другому: «Да поможет Господь разрешить эти разногласия!» 13 июня пришло сообщение: по приказу Ипполито арестовали в Романье и привезли в Феррару слугу дона Ферранте, Андреа делла Матта. Иероним уже сидел в тюрьме замка. «Да возложит Господь руку свою на всех нас с любовью и миром» — такова была реакция Проспе-ри на арест. Кроме слуги Джулио и слуги Ферранте, в заговор вовлечен был еще один человек по имени Туттобоно. Его тоже арестовали. Очень скоро Андреа и Туттобоно выпустили на свободу. Арест последнего человека по неизвестной причине ужаснул Ферранте. Он написал отчаянное письмо Изабелле, умолял ее забрать Джулио из Феррары и дать ему убежище в Мантуе. Историк заговора подозревал, что Туттобоно являлся агентом-провокатором. Подослал его, скорее всего, Ипполито. Задачей агента являлось раскрытие заговора. Освобождение провокатора вместе с Андреа сделано было ради обмана Джулио: необходимо было, чтобы он поверил в свою безопасность. 19 июня Проспери сообщил, что лучников послали арестовать Жиана Канторе: «Причина, как я понимаю, в том, что под предлогом морской болезни он отказался ехать с герцогом на корабле. После он бежал, не сказав никому ни слова, и герцога это обеспокоило. Другие, — добавлял он, — считают, что побег его вызван раздорами между кардиналом и доном Джулио, а распри эти дошли до такой точки, что я ничуть не верю в их примирение». Кажется, что Жиан Канторе, взявшись сопровождать Альфонсо, задумал отравить герцога во время путешествия, однако нервы у него сдали, и он сбежал, чтобы конспираторы не заставили его навсегда замолчать.

Тем временем Альфонсо, засвидетельствовав Венеции свое почтение, продолжил путешествие. 15 мая он сел на корабль и в сопровождении большой компании, в том числе Никколо да Корреджо и врача Франческо Кастелло, поплыл по каналам. Они хотели посетить ярмарку, проводимую каждый год в Ланчано. Там устраивали праздник с потешными боями, грубыми развлечениями, и Альфонсо был до всего этого охотник. В Ланчано он повстречал двух венецианцев, капитанов военных галер, после чего, распустив большую часть своей компании, продолжил вместе с ними путешествие по Адриатике. С Лукрецией он поддерживал постоянную связь. Высадившись инкогнито в Трани (Апулия), прежде чем двинуться в Бари, он обозрел с колокольни местность. В Бари жила сейчас его кузина. Изабелла Арагонская, вдова Джангалеаццо Сфорца. Лукреция доверила ей своего сына, Родриго Бисельи. Видел ли его Альфонсо, осталось неизвестно. Вместе с двумя венецианскими капитанами Альфонсо отбыл в Рагузу, на побережье Далмации, а затем — в Корфу. Гонялись за пиратскими кораблями, надеясь захватить их. У Альфонсо, впрочем, была другая цель: он хотел понять, какую позицию занимают венецианцы на Адриатике. Узнав об этом, в Венеции разъярились: двух своих капитанов посадили в тюрьму, а посла Альфонсо, Никколо да Корреджо, отослали. Корреджо заявил о своей невиновности, ссылаясь на то, что Альфонсо вручили верительные грамоты. Попытки Альфонсо сблизиться с Венецией провалились, теперь он на собственном опыте убедился в высокомерии синьории. Пришлось вернуться, и 2 июля он прибыл в Феррару, как всегда, быстро и неожиданно, так что выехавшие ему навстречу Ипполито и Ферранте с ним разминулись.

Уступив совету Изабеллы, а возможно, и Лукреции. Джулио уехал от греха подальше в Мантую. Но ни Ферранте, ни другие заговорщики, похоже, не подозревали о близкой опасности. Альфонсо в дружеской манере написал письмо Боччетти и предложил ему разные милости. Все думали, что подозрение падает в основном на Джулио. Изабелла и Франческо послали в Феррару Капилупо с миссией примирения, однако Альфонсо потребовал, чтобы Джулио лично вернулся в Феррару и объяснил ему свои поступки. 22 июля он послал Джулио ультиматум: «Если в течение двух дней Вас здесь не будет, мы решим, что возвращаться Вы не хотите, и тогда мы возбудим в отношении Вас дело». Через Никколо Корреджо Джулио ответил, что ехать отказывается, дескать, «у него есть все причины опасаться, не зря же он покинул Феррару», к тому же Изабеллу предупредили, что, если он не уедет, ему будет плохо. Предупреждение это было сделано, по-видимому, по наущению Ферранте во время ареста Туттобоно.

Гонзага попросил о гарантиях безопасности для Джулио либо о предоставлении по меньшей мере двух дней отсрочки. Альфонсо в письме от 25 июля написал, что он, разумеется, гарантирует Джулио безопасность: зла ему никто не причинит, а в особенности Ипполито, однако, если докажут, что Джулио злоумышлял против него, он от такой гарантии откажется.

События развивались бурно: следствие началось 22 июля; 25-го арестовали и отправили в тюрьму Альбертино Боччетти, 26-го, струсив, Ферранте донес герцогу на Джулио. В паническом письме сообщил он об этом Франческо Гонзага и попросил за себя вступиться:

Если Ваша Светлость не поможет и не спасет меня, я погибну, потому что вчера утром меня вынудили раскрыть заговор дона Джулио против сиятельного герцога, моего брата. Зная, что Джулио заслуживает самого сурового наказания за организацию заговора, я в свое время помог ему бежать, теперь же прошу Вашу Светлость выдать дона Джулио моему брату, высокочтимому дону Сиджизмондо, и синьору Антонио де Поставили. Поступив так, Ваша Светлость, Вы, подарите мне жизнь. В этом случае герцог смягчит наказание, которого я заслуживаю. Еще раз прошу Вашу Светлость побеспокоиться о моей безопасности и не выгораживать более дона Джулио…

Гонзага, однако, -отказался передать Джулио Костаби-ли и Сиджизмондо и получил от Альфонсо взволнованное письмо. Герцог слег в постель с лихорадкой: так растревожили его эти события. Без сомнения, он испытал сильный шок, когда узнал, что братья готовили против него заговор. В письме Гонзага он написал, что в отношении Ферранте раскрылось много других фактов, а потому он посадил его в тюрьму замка. Наивно веря в дружеское расположение к нему Франческо Гонзага, герцог напомнил ему об обязательствах, которые они дали друг другу как правители соседних государств — «быть заодно друг с другом во всех испытаниях». Доверял он Франческо напрасно — два дня спустя Гонзага написал племяннику папы, Галеотто делла Ровере, кардиналу собора Сан-Пьетро-ин-Винкула, с просьбой выступить в защиту Жиана Канторе: «Я всегда считал его [Жиана Канторе] хорошим человеком, такого же мнения придерживался о нем достопочтенный герцог Эрколе, покойный мой свекор». Причину такого поступка Гонзага трудно понять: к тому времени соучастие Канторе в заговоре и предательстве его хозяина, Альфонсо, были безусловно доказаны. По мнению Баччелли, объяснялось это враждебным отношением Гонзага как к Альфонсо за его провенецианскую политику, так и к Никколо да Корреджо, который всячески этой политике способствовал. Рим разделял чувства Гонзага, к тому же братоубийственная война в семействе Эсте произвела там на всех крайне неприятное впечатление.

3 августа по приказу Альфонсо начался суд над заговорщиками. Проходил он без огласки, в доме Сиджизмондо д'Эсте. Сначала вынесли приговор в отношении Альбертино Боччетти, Герардо Роберти и Францискино Боккаччо да Рубьера. Обвинение против Ферранте и Джулио огласили соответственно 25 августа и 9 сентября. Судьями были самые известные в Ферраре люди. 9 сентября старший судья, Антонио Костабили, прочитал обвинительный приговор. То, что заговорщиков привлекли к суду, показало приверженность Альфонсо данному им слову — соблюдать закон. Суд вынес в отношении преступников разные, хотя и суровые решения. Ферранте находился под арестом с 29 июля. Альфонсо сам тогда препроводил его в замок и поместил в башне Маркезана. Четыре дня спустя окна тюремного помещения наполовину заложили, чтобы Ферранте не мог выглянуть наружу.

В тот же день по распоряжению Альфонсо из Карпи доставили Герардо Роберти. С большой площади его вывели на пьяцетту, где уже собралась любопытная толпа. Из окон герцогских апартаментов за этим эпизодом наблюдали Альфонсо, Лукреция и Ипполито. После герцог навестил Роберти в темнице замка. Во время допроса Альфонсо рассвирепел, схватил палку и нанес узнику такой удар, что чуть не выбил тому глаз. Роберти заковали в кандалы и посадили в глубокую подземную тюрьму Большой бал пни. Раскрытие заговора и заключение преступников в тюрьму отметили звоном всех колоколов. В тот вечер по всему городу пылали костры. Так продолжалось три дня. Лукреция вместе со знатными женщинами Феррары выстояла в соборе торжественную мессу, слушала хор. После по извилистым городским улицам прошел крестный ход. В шествии приняли участие Альфонсо, Ипполито, аристократы и большинство жителей Феррары.

Лукреция, без сомнения, тяжело переносила последние события, напряжение в семье и общая атмосфера при дворе действовали на нее угнетающе. Она хорошо относилась и к Ферранте, и к Джулио. Ферранте на церемонии в Ватикане исполнял по доверенности роль ее мужа и сопровождал ее в долгом путешествии в Феррару. А когда летом она уезжала на одну из вилл Эсте, спутником ее частенько бывал Джулио, к тому же она отдавала ему предпочтение как отличному партнеру в танцах. Ипполито был безжалостен и на уговоры не поддавался, Альфонсо реагировал бурно и эмоционально. 19 августа, не выдержав напряжения, Лукреция на несколько дней уехала в Бельригуардо. Альфонсо нервничал и смотрел на всех с подозрением. Он отдал приказ, согласно которому доступ в замок имела только его охрана. Должно быть, он обидел Лукрецию, выставив ее из красивых, недавно отремонтированных апартаментов замка и переместив в покои палаццо Корте, те самые, которые занимала она во время его отсутствия. Проспери докладывал Изабелле:

Полагаю, главная причина в том, что Его Светлость хочет запретить доступ в замок всем, кроме собственной охраны, потому и мадонну переселил он в палаццо Корте. Себе Его Светлость оставил кабинет с двумя camere dorate [позолоченными комнатами], теми, что смотрят на пьяцетту. Из этих помещений он может пройти в салон с балконом и в Большой зал. Каждый день он принимает новое решение, но тем не менее решительно сказал мадонне, что на данный момент она не может любоваться красивыми комнатами, которые она по своему вкусу оформила (над ними, впрочем, еще работают) и на которые истратила тысячи дукатов.

Дабы показать свою власть и силу, Альфонсо навел ревизию в легкой кавалерии и провел чистку в охране.

Франческо Гонзага все еще упирался: отказывался возвращать Джулио. Сиджизмондо д'Эсте и Костабили, которым Никколо да Корреджо дал в поддержку двадцать пять лучников, не сумели убедить его выдать им Джулио и после горячей ссоры вернулись в Феррару не солоно хлебавши. Гонзага продолжал требовать гуманного отношения к Джулио, а также и к Ферранте, хотя, как заметил Баччелли, у последнего, в отличие от Джулио, не было даже оправдания за совершенное им предательство. В Ферраре, однако, придворные насели на Альфонсо: давали ему советы, как следует наказать узников. Антонио Костабили напомнил, что в Древнем Риме предателей сажали в мешок вместе с животными и бросали в Тибр. Альфонсо пообещал Пэнзага, что ни Джулио, ни Ферранте не будет причинен какой-либо физический вред, однако они должны сидеть в тюрьме. Тем временем Жиан Канторе в римском замке Святого Ангела признался папским и феррарским представителям, что примкнуть к заговорщикам принудили его братья Эсте. Канторе пока еще не выдали Ферраре. Альфонсо выгнал семью Боччетти из их родового замка Сан-Чезаре; а несчастную дочь Боччетти заставили уйти в монастырь. Имущество Джулио конфисковали, а сам он теперь не выходил из комнат замка в Мантуе. Отчаявшись, написал он письмо Альфонсо, просил прощения, объяснял, что пошел на преступление из-за Ипполито и из-за того, что Альфонсо не только не наказал его, но еще больше приблизил к себе. Такое объяснение вряд ли пошло ему на пользу. Более того, Ипполито пришел в ярость: как он смеет перекладывать вину на него! Однако действовал он хитро, исподтишка. Он даже поучал Ариосто, которого взял к себе на службу, не упоминать роль, которую он сыграл в сочиненной поэтом эклоге «Congiura».

Альфонсо поставил себе цель — вернуть в Феррару Джулио, и Франческо Гонзага не мог более сопротивляться. Папа назначил Франческо гонфалоньером. 6 сентября с двумястами кавалеристами, лучниками и stradiots (албанскими легкими кавалеристами, доставленными в Италию венецианцами) он заехал в Феррару по пути к Юлию II. Встреча их должна была состояться в Урбино. Папа задумал военную кампанию против Бентивольо. Гонзага навестил Лукрецию и провел в городе два дня. Поселили его в палаццо Корте. Из Феррары он выехал 8 сентября. 9 сентября Джулио заковали в цепи и, по распоряжению Изабеллы, передали представителю Альфонсо в Мантуе. На следующий день доверенные люди Альфонсо и Ипполито, братья Мазино и Джироламо дель Форно, привезли его в Феррару, где по приказу Альфонсо посадили в самую глубокую темницу башни Леони. Было Джулио в ту пору всего двадцать шесть лет.

Казнь заговорщиков, не принадлежавших к клану Эсте, была публичной: из замка их в повозке привезли на площадь и подняли на специально построенное возвышение, после чего прочитали приговор. Первым должен был отмучиться Францискино да Рубьера. На глаза ему надели повязку, палач оглушил его обухом топора, и. когда тот свалился, подтащил его к колоде, отрубил голову и четвертовал. Боччетти и Герардо постигла та же участь.

Нахлобученные на пики головы подняли на башню дворца Раджоне, а другие части тела развесили на трех городских воротах. 8 октября огласили смертный приговор Ферранте и Джулио, однако Альфонсо тут же отменил казнь и распорядился заточить преступников в башне Леони. Жиана Канторе наконец-то доставили в Феррару. Его посадили на лошадь со связанными за спиной руками, ноги тоже были связаны под животом лошади. Впереди Хуана ехал палач, он держал веревку, накинутую на шею певчего. Когда несчастного провозили по улицам, население плевало ему в лицо, дергало за бороду и наносило под ребра удары. В тюрьме замка пробыл он до 6 января 1507 года, после чего его посадили в железную клетку и подвесили на башню Леони. Бывший певчий одет был в тонкие лохмотья, трясся на ледяном ветру, кормили его хлебом и вином. Так продолжалось до 13 января. Неизвестно, повесился ли он сам или сделал это палач. С покойника сняли одежду и, схватив за ноги, поволокли по улицам за телегой. Тело повесили вниз головой на мосту замка Тедальдо, том самом, по которому Лукреция впервые въехала в город.

На этом история с членами семьи Эсте завершилась. Джулио и Ферранте сидели в башне Леони, а жизнь при дворе продолжалась, словно бы братьев никогда и не было. Имущество их роздали фаворитам Альфонсо, при этом Никколо Корреджо достался великолепный дворец Джулио на улице Ангелов. Ферранте умер в феврале 1540 года в возрасте шестидесяти трех лет, проведя в тюрьме тридцать четыре года. За все это время никто из семьи его не посетил. Внук Альфонсо, Альфонсо II, всходя на престол, выпустил из тюрьмы Джулио после пятидесятитрехлетнего его заточения. Феррарцы с изумлением смотрели на восьмидесятиоднолетнего старца. По свидетельству хронистов, «это был невероятно красивый человек», явившийся из прошлого: у него была длинная борода и одежда, которую модники носили полвека назад.

Тем временем Юлий II возобновил кампанию Александра VI: ему тоже хотелось взять под свой контроль Папское государство. Главной его целью стали Бентивольо из Болоньи. Когда Чезаре, выступая от имени Церкви, хотел завладеть Болоньей, Бентивольо спаслись тем, что дали ему значительную взятку. Их лишили статуса папских викариев города. 14 октября 1506 года к дверям феррарского собора прикрепили копию интердикта в отношении Болоньи. Документ гласил: тому, кто убьет жителя Болоньи, будут отпущены грехи и выдана папская индульгенция вместе с имуществом жертвы. Любой священник, не выехавший из Болоньи, лишится сана. Автор этого христианского документа, воинственный алкоголик Юлий II, держал путь на север. Ему уже сдался Хуан Паоло Бальони из Перуджи. и сейчас со своей армией, в состав которой входил Франческо Гонзага, понтифик приближался к Имоле. Семья Бентивольо была уже выслана. Альфонсо и Ипполито через женитьбу были связаны с Бентивольо. Понимая, что папа зол на них за то, как обошлись они с крестником его, Ферранте, они поспешили засвидетельствовать ему свое почтение. 28 октября Лукреция написала мужу, что очень обрадовалась, услышав, как хорошо приняли его папа и кардиналы. Альфонсо, однако, не хотел совсем уж унизить своих друзей и 5 ноября по возвращении в Феррару издал распоряжение, согласно которому тот, кто забирал у жителя Болоньи скот и других животных, обязан был зарегистрировать их в совете старейшин. В случае неповиновения такому человеку грозил штраф или tracti de сomda. (Под этими словами подразумевалась особо мучительная пытка: жертве связывали за спиной руки и поднимали, дергая за веревки, обхватывающие запястья. В результате у человека смещались ключицы.) Отказался Альфонсо и от приглашения понтифика сопровождать его при торжественном въезде в Болонью.

Бентивольо разбежались кто куда, не дожидаясь появления папы. 9 ноября, перед самым приездом сводной сестры Лукреции Бентивольо, Альфонсо дипломатично удалился в Бельригуардо и Остеллато. Сестра его вместе с детьми бежала в Феррару. Герцогиня Феррары тоже держалась подальше от своей тезки: об этом Проспери 12 ноября доложил Изабелле: «Вчера вечером сиятельная мадонна Лукреция [Бентивольо) хотела встретиться с герцогиней, но Ее Светлость вместе с кардиналом, синьором Сиджизмондо и прочими придворными отмечала день Святого Мартина». Все же вместе с Никколо Корреджо она приняла беглянку и имела с ней длительный разговор, который, по ехидному замечанию Проспери, не принес облегчения Лукреции Бентивольо: «Я не заметил, чтобы по возвращении в свои апартаменты она выглядела спокойнее, чем была, и дело тут не в ее несчастьях, а в причинах, о которых я не могу писать. Ваше Сиятельство, надеюсь, услышит об этом от нее самой…» Свекровь Лукреции Бентивольо и золовка прибыли в тот день и поселились за городскими стенами. В город их не пригласили. Ипполито не видел сводную сестру свою Лукрецию с момента ее приезда, хотя и заходил, однако ему сказали, что она обедает. Несколько знатных феррарских дам ее навестили, однако все понимали: правящая семья не рискует навлечь на себя гнев папы за то, что дает приют его врагам. 11 ноября Юлий II торжественно въехал в Болонью.

Что же чувствовала Лукреция во время семейного кризиса Эсте? Будучи предупрежденной Альфонсо, старалась держаться в стороне, хотя, без сомнения, знала обо всем, что происходит. Уцелело единственное письмо, написанное ею в том году Альфонсо — наверняка их было больше. — датировано оно 28 октября, когда ужасам Congiura пришел конец. В письме она, как уже упоминалось, выражает радость по случаю теплого приема, который Юлий II оказал ее мужу и Ипполито. В то время воинственный папа шел на север, намереваясь захватить Болонью. Не сохранилось ни одного ее письма к Ипполито, но, поскольку большую часть того года они оба были в Ферраре, то удивляться нечему. Много писем отправила она Франческо Гонза-га, некоторые из них она передала с верными гонцами, такими как Тебальдео, Альберто Пио да Карпи и Гектор Берлингуэр. Ее сообщения они часто передавали устно. Другие недвусмысленные письма носили в основном административный характер: просьба смягчить кому-либо наказание; либо она просила его принять меры в связи с уменьшением подачи воды на земли Карпи. Обстоятельство это вызвано было тем, что мантуанские граждане построили выше по течению водяную мельницу. Она передала ему просьбу Альфонсо вернуться к исходному положению. Лукреция всегда страстно защищала интересы своих граждан и друзей, взялась, например, за дело некоего Амато Кустаро, пострадавшего от утраты доверия к нему Гонзага. Теперь его несправедливо преследовал градоправитель Сермиды: «Умоляю Ваше Сиятельство не отказать мне в этой милости, потому что я горячо люблю синьора Амато и боль, которую причиняют ему, испытываю, словно собственную. Я смотрю на него как на редкого слугу, преданного мне и достопочтенному моему супругу…» В декабре она собственноручно написала Гонзага и попросила за Эрколе Строцци: «Ваше Сиятельство знает, какое расположение испытываю я к синьору Эрколе Строцци. Я благодарна ему за поступки, доказывающие исключительные его добродетели. Он приедет к Вам просить о милости и объяснит все сам. Рекомендую его от всей души и молю, что ради любви ко мне Вы сделаете для синьора Эрколе все, что. я уверена. Вы сделали бы для меня, потому что по причинам, на которые я сослалась, желаю я ему благополучия так же сильно, как желала бы самой себе. Те милости, которые Вы окажете ему, я приму как свои…»

Проходившая с переменным успехом эротическая карьера Анджелы Борджиа. несмотря на противодействие свекрови, подошла наконец к счастливому завершению. В июне Проспери доложил, что в Феррару явился Алессандро Пио и «еще раз женился» на Анджеле. В начале декабря, писал он Изабелле, Анджела поссорилась с мужем из-за золотого плаща, который ей хотелось приобрести и за который, как он сказал, будет заплачено из ее приданого. Ссора эта была решена несколькими днями позднее: Анджелу с большими церемониями доставили в арендованный для нее и для ее мужа дом. Вместе с ней приехала Лукреция. Альфонсо, Ипполито и придворные верхом на лошадях прибыли на церемонию под пение труб. Невеста наряжена была в дорогую парчу, а экипаж ее затянут шелком и отделан полосками из черного бархата. «Все это великолепие, — сплетничал Проспери, — лишь слегка уступало размеру ее приданого». Последовало угощение, подали изысканный десерт, затем состоялись танцы.

Большим событием для Лукреции в тот необычный год стала новость, дошедшая до нее в последнюю неделю ноября: Чезаре снова на свободе. В ночь на 25 октября он устроил драматический побег из замка Ла-Мотт, сломав при этом ногу: когда спускался, веревку наверху обрезали, и пленник свалился в ров. Чезаре взял курс на Наварру, ко двору шурина, Жиана д'Альбре. Дорога была очень трудная, но только таким способом он избежал пленения. 3 декабря он прибыл в Памплону. По пути умудрился дать весточку Лукреции. О его побеге она узнала 26 ноября и немедленно написала Гонзага, рассчитывая, что он разделит ее радость. К концу декабря о местонахождении брата Лукреция услышала от его советника Федерико. Она послала Федерико к Гонзага со счастливой новостью и письмом от Чезаре. (Написал он и Ипполито, а вот Альфонсо такой чести не удостоил.) «Я уверена, — лицемерно писала Лукреция, — что новость обрадует Вас. Вы будете довольны этим не меньше, чем герцог (Чезаре)… ведь Вы любите его как родного брата…»

И еще один важный человек явно не разделял радости Лукреции: это был Юлий II, с триумфом въехавший в Болонью. Когда Федерико проезжал через Болонью, папа его арестовал. Лукреция расстроилась и в письме к Гонзага попросила его обратиться к понтифику, чтобы тот освободил гонца. Она уверяла, что Чезаре не хотел причинить папе какой-либо вред, и сама она не верит в то, что Федерико мог быть замешан в каких-либо темных незаконных делах, «потому что он самый преданный и верный слуга Его Блаженству, как и мой супруг. Я знаю, что приехал он лишь для того, чтобы передать мне новость о его [Чезаре] освобождении». Этот арест мог повредить ее брату и ей самой, так как создавалось впечатление, будто они у папы под подозрением. Поэтому она и просила Франческо добиться быстрого освобождения Федерико. Фактически Юлий II мог не опасаться Чезаре. Хотя Валентинуа до сих пор подписывал свои письма «Чезаре Борджиа Французский, герцог Романьи», все это были лишь пустые слова. Как, посмеиваясь, заметил Юлий II: «У Чезаре в Романье не осталось ни одного крепостного вала». У него теперь фактически было пусто в карманах: Юлий II секвестровал деньги, которые его банкиры распределили по ведущим итальянским банкам, как и сокровища, которые захватили Флоренция и Бентивольо. Людовик XII отказал Валентинуа в реституции герцогства и не захотел снова взять его к себе на службу. И все же харизматичного Чезаре рано было сбрасывать со счетов: кто может быть уверен, что с ним все кончено? Как написал хронист Дзурита, известие о его побеге «сильно обеспокоило папу, потому что герцог — такой человек… одного его присутствия достаточно, чтобы во всей Италии вспыхнули новые волнения. Любили Чезаре не только солдаты, но и большинство населения Тосканы, и другие государства». А в Ферраре у него была преданная и любящая его сестра, готовая пойти на все, лишь бы помочь ему.

13. «УЖАС И СЛЕЗЫ»

Новый 1507 год начался так же, как закончился старый — балами, празднествами и подарками. Лукреция послала Изабелле ящики с соленой рыбой и устрицами из лагун Комаккьо. Сама Изабелла заказала себе несколько фунтов засахаренных фруктов, в том числе фирменные феррарские цитроны (cedri) от знаменитого кондитера Лукреции, Винченцо Морелло Наполи. В честь французского командующего Ла Палисса Лукреция дала бал и исполнила на этом балу танец с факелами (il ballo de la torce).

Лукреция снова была беременна, Проспери узнал об этом 3 января от Бароне, которому, в свою очередь, подтвердил этот факт один из священнослужителей Лукреции. Несмотря на печальный опыт — выкидыши и трудные беременности, — герцогиня погрузилась в веселье празднества. Франческо Гонзага приехал 9 января с двумя жизнелюбивыми молодыми кардиналами, братом Сид-жизмондо Гонзага и двоюродным братом Альфонсо — Луиджи Арагонским. Они немедленно посетили Лукрецию и Альфонсо. Большой зал в преддверии карнавала украсили шпалерами и шелками. Энтузиазм Лукреции оказался роковым для ее беременности: в середине января у нее снова случился выкидыш. Альфонсо был взбешен, он возложил всю вину на Лукрецию: «Несчастью этому способствовали несколько причин, — докладывал Проспери. — Долгие часы была она на ногах, разъезжала в тряских экипажах, совершала увеселительные прогулки, ходила по крутым ступеням (из одного длинного помещения она сделала себе два двухуровневых)». Зародыш оказался слишком маленьким, непонятно, какого пола, возможно, было ему шесть недель, — терялся в догадках Проспери. Лукрецию тоже очень расстроила «случившаяся с ней незадача» — третья попытка подарить Эсте наследника. Возможно, она винила себя за то, что потеряла над собой контроль на радостях, оттого что приехал Гонзага. Душевная боль усугублялась тем, что Изабелла в то время снова была на сносях. Вскоре она благополучно родила третьего сына, которому, возможно демонстративно, дала имя Ферранте. Скрытое соперничество между двумя женщинами продолжалось.

Врожденное жизнелюбие Лукреции позволило ей быстро прийти в себя, хотя она все еще не выходила из своих покоев. К началу февраля она пришла в нормальное состояние и приняла участие в уличных маскарадах. И снова по вечерам в ее апартаментах устраивались танцы и концерты. На них бывал Луиджи Арагонский и другие кардиналы, включая Джованни Медичи, будущего папу Льва X. Лукреция в роскошных нарядах блистала на светских приемах. Она побывала на званом ужине у Антонио Костабили, сама дала обед с последовавшими за ним танцами. Сбежав от скучного двора Юлия II, кардиналы каждый день веселились до рассвета, пока не закончился карнавал. К концу февраля Проспери доложил, что маскарады и танцы отставлены, и «теперь мы посещаем проповеди фра Рафаэле да Варезе». Лукреция специально пригласила его в Феррару. Любовь к легкомысленным беседам, танцам и пению не мешала Лукреции быть воистину набожным человеком. К религии герцогиня относилась серьезно. В ее душе нашли отклик призывы фра Рафаэле «умерить тягу дам к показному блеску», запретить одежду из дорогих тканей, косметику (женщины в качестве основы наносили на лицо белый крем, на который накладывали румяна, приготовленные из цветной обожженой глины — майолики). Глубокие декольте также были запрещены. Феррарские дамы взбунтовались, решив, что герцогиня зашла слишком далеко, и потребовали, чтобы им было разрешено поступать по собственному желанию. Лукреции и проповеднику пришлось отступить.

В то время как Лукреция пыталась вместе с монахом приструнить придворных дам, Чезаре Борджиа отправился в последнюю свою кампанию: вместе с шурином, королем Наварры, он выступил против мятежного графа Бомона. 12 марта 1507 года Чезаре был убит из засады возле городка Виана. Нападавшие, прельстившись пышностью доспехов и платья, сорвали их с убитого, а нагое тело оставили на земле истекать кровью. Чезаре исполнилось тридцать лет. Он на два года пережил возрастной рубеж — двадцать восемь лет, который сам себе когда-то назначил, — и умер за три дня до 15 марта, рокового дня своего героя, Юлия Цезаря.

Лукреция узнала о том, что случилось, лишь через шесть недель после его гибели. Верный друг Чезаре, Хуанито Гарсиа, принес эту новость в Феррару 22 апреля. Явился он к Ипполито, а тот, зная, что. как выразился один из корреспондентов Изабеллы, Лукреция «любила своего брата, словно была его матерью», не в силах был объявить ей об этом, а потому делегировал на эту миссию фра Рафаэле. Для Лукреции смерть брата была самым большим горем в жизни, которая и без того отмечена была трагедиями. Она, как говорят, горестно воскликнула: «Чем более стараюсь я угодить Господу, тем сильнее Он испытывает меня…», после чего заперлась в своих покоях «и горевала день и ночь», повторяя имя брата и не в силах скрыть свою боль. Проспери писал: «Мало кто из людей осмеливался выразить ей свои соболезнования из-за ее замкнутого характера». На публике, так же, как и после смерти Александра, она держала себя в руках. 22 апреля Санудо свидетельствовал: «…о смерти герцога Валентинуа сообщил мадонне Лукреции монах Рафаэле, во время поста он выступал там с проповедями. Для нее это был страшный удар, тем не менее она держалась стоически и не позволила себе заплакать». Во времена Ренессанса, как и в Древнем Риме, особенно ценили силу духа. Альфонсо гордился женой и был благодарен Ипполито за проявленный им такт. «Мы безмерно благодарны Вашему Сиятельству за то, как бережно сообщили Вы нашей супруге о судьбе ее брата, герцога, — писал он к Ипполито 27 апреля из лагеря возле Генуи, — нам кажется, что Вы, Ваше Сиятельство, действовали в этом случае в согласии с присущим Вам благоразумием и опытом. Столь же довольны мы тем, что, по Вашим словам. Ее Светлость, наша супруга, стойко приняла этот удар…»

Только в конце месяца заставила она себя встать с постели и принять соболезнования окружающих. Навестили ее и несколько людей со стороны. Из Болоньи приехал известный гуманист Агапито да Амалия, он давно служил у Чезаре доверенным секретарем. Теперь он стал секретарем папского легата. С Лукрецией у него был многочасовой разговор, они вспоминали прошлое. Кроме Анджелы Борджиа, приехавшей из Сассуоло, чтобы утешить ее, не было никого, с кем бы она искренне могла разделить свое горе. И в самом деле, никто, кроме членов семьи Борджиа, не оплакивал смерть ужасного Валентинуа. Альфонсо был далеко: оказывал содействие Людовику XII в подавлении мятежа в Генуе. В письмах муж пытался утешить ее, писал, что Чезаре «уже одерживал победу над врагами своего шурина», когда его настигла смерть.

Смерть Чезаре вдохновила на творчество кружок поэтов: Эрколе Строцци написал эпитафию на смерть Валентинуа и посвятил ее «божественной Лукреции Борджиа». В стихах он не жалел эпитетов для Чезаре: «…гордость нации… ваш брат, могучий в мире, могучий в войне, слава его и в деле, и в имени не уступает великому Цезарю…» «И сейчас все стараются обуздать свою великую скорбь», — добавил он с вполне извинительным в этом случае преувеличением. Иероним Касио из Болоньи, знавший Чезаре, написал столь же неискренне:

Макиавелли сказал, что жизнь «Цезаря Ренессанса» закончилась, став примером на редкость жестокой судьбы. Так написал он в главе VII книги «Государь», где Чезаре выведен героем: «Итак, подводя итог всему, что сделал герцог, я не могу его осуждать. Думаю, я был прав, когда выдвинул его в качестве примера всем тем, кто добился власти благодаря счастливой судьбе и могучим покровителям. Он был человеком огромного мужества и великих амбиций, и жизнь свою он не мог прожить иначе. Планам его не суждено было сбыться только потому, что умер отец его, Александр, и сам он в этот момент был болен… Если бы тогда он был здоров, судьба его сложилась бы иначе».

Однако враги высмеивали самого Чезаре и его знаменитый девиз: «Или Цезарь, или ничто». В Мантуе Изабелла д'Эсте злорадно вспоминала предсказание сестры Осанны о том, что судьба Чезаре будет «подобна горящей соломе». Некоторые вспоминали его с симпатией: «На войне он был смелым человеком и верным товарищем» — так сказал о нем один французский капитан. В историю он вошел как чудовище, и определенные основания для этого имеются. В нем смешались свет и тьма: личностью он был безжалостной, аморальной, притягательной и блистательной. Солдаты любили его. и те, что были рядом, остались верны до конца. В Романье он пользовался уважением, ведь там он начал выстраивать систему, основанную на правосудии. История не была к нему благосклонна: он нажил себе много врагов и в конце концов потерпел поражение. Тем не менее устремленность к цели, к собственному высокому предназначению — это черты, присущие гению.

Лукреция горячо любила брата. Какими бы ни были их отношения, был инцест или нет, Чезаре являлся частью ее самой, и ни один мужчина не смог заменить его. Дабы унять свое горе, она искала утешения у двух других близких людей: мужа Альфонсо и любовника Франческо Гонзага. Бембо. написав ей последний раз осенью 1505 года, возможно, удалился в Урбино, когда узнал о ее связи с Гонзага. Во взаимоотношениях с мужчинами Лукреция была столь же виртуозна, сколь и в замысловатых па танца с факелами. Она умудрялась сохранять любовь и уважение своего мужа, не прекращая отношений с Гонзага в самых трудных и опасных обстоятельствах. Похоже, она занимала особое место в сердцах этих двоих мужчин, которые обычно не слишком уважали женщин.

Лукреция писала Альфонсо почти ежедневно, говорила, как довольна она тем, что Людовик оказал ему теплый прием в лагере, тем, что муж ее в добром здравии и хорошем расположении духа. Она приняла Хуана Луку Поцци, который подробно отчитался перед ней о событиях под Генуей, но лишь 30 апреля получила она собственноручно написанное Альфонсо письмо о Чезаре (послание не сохранилось). Она горевала, и ей требовалось его ободряющее присутствие: «Постоянно молю Господа, чтобы Он сохранил жизнь и доброе здоровье Вашей Светлости, а также чтобы дела под Генуей быстро и благополучно разрешились, тогда Ваша Светлость сможет вернуться домой, чего я всем сердцем желаю». В отсутствие Альфонсо через Ипполито она узнавала о передвижениях Бентивольо, которого папа подозревал в намерении возвратить Болонью. После смерти Чезаре она несколько месяцев никому не писала, даже Гонзага, а если и писала, то письма эти не сохранились. Генуя сдалась французскому королю, и 9 мая Альфонсо вернулся, и, хотя ее он навестил в первую очередь, много времени с нею не провел, а отправился к Ипполито.

С момента гибели Чезаре слухи о беременности Лукреции на протяжении лета вспыхивали и затихали. 18 мая Проспери писал, что большую часть времени она лежит в постели, чтобы «сохранить беременность», но со 2 августа, после отъезда Альфонсо в Венецию и Комаккьо, она снова приступила к исполнению его обязанностей: «Мадонна, как повелось, заправляет делами, а, стало быть, слухи о беременности не подтвердились», — доложил Проспери. В августе Лукреция поехала в Модену, а Альфонсо, оставшись в Ферраре, занялся цехом, обслуживающим артиллерию. Он часто обедал в компании Ипполито. В письме от 16 сентября Проспери рассказывает о бракосочетании Эрколе Строцци и Барбары Торелли. Написал он. что в Феррару на несколько месяцев приехала с мужем Анджела Борджиа. Дотошный Проспери нашел акушерку Фрассину и выспросил у нее, на самом ли деле герцогиня беременна: «Надеются, что это так и есть». На этот раз слухи оказались верны: 7 ноября Фрассина подтвердила беременность и сказала, что ребенок должен появиться на свет через четыре месяца.

В поисках утешения после постигшей ее тяжкой потери — гибели обожаемого брата — Лукреция сблизилась с Гонзага. Летом 1507 года тайные их отношения стали еще более страстными. Эрколе Строцци снова взял на себя опасную обязанность посредника (ранее он содействовал развитию ее романа с Пьетро Бембо, теперь же доставлял корреспонденцию Гонзага). Гонзага был старым его другом и хозяином, в то время как Альфонсо — человеком, относившимся к нему с неприязнью. Вдобавок он отобрал у него доходное место. А вот к Лукреции Строцци относился с нежностью, и биограф его, Уиртц, возможно, с преувеличением назвал это чувство любовью. Под псевдонимом Зилио (лилия) Строцци руководил перепиской между Гвидо (это было имя одного из его братьев, но в данном случае имелся в виду Франческо Гонзага) и мадонной Барбарой, но и это была не Барбара Торел-ли, предмет его страсти, а Лукреция. В письме Гонзага от 23 сентября 1507 года, где Строцци объявляет о своем бракосочетании с Барбарой Торелли, он игриво уточняет: «Моя мадонна Барбара» — и посылает привет «Вашей мадонне Барбаре». Главный архивист Мантуи, Алессандро Луцио, нашел, однако, более раннее письмо среди нескольких документов, сохранившихся в архиве Гонзага, начиная с лета 1507 года: «Я не отправил назад гонца, потому что изо всех сил стараюсь получить ответ на письмо синьора Гвидо. Если бы мадонна Барбара не испытывала столь сильные душевные муки [вероятно, имеется в виду траур Лукреции по брату], все давно было бы сделано, потому что Зилио всегда к услугам…»

Обстановка осложнилась: Лукреция чувствовала скрытое недоброжелательство, которое питали друг к другу Альфонсо и Франческо Гонзага. В сентябре 1507 года в официальной переписке с Гонзага. которую она восстановила в отсутствие мужа, Лукреция считала нужным подчеркнуть, что письма Альфонсо, как и его поступки, демонстрировали «отличное отношение к Вашему Сиятельству».

Узнав, что забеременела, Лукреция заранее подготовилась к карнавалу по случаю празднования нового, 1508 года. Большой зал увешали лучшими шпалерами. Люди предвкушали удовольствие, которое принесет им маскарад. Вместе с придворными Лукреция наблюдала из окна за турниром: всадники поражали копьем столб со щитом на перекладине. Вечером в Большом зале устроили бал, затем последовали новые празднества и новые балы. Анджела Борджиа, по слухам, была беременна, однако «сочла необходимым танцевать». Лукреция повела себя на этот раз разумнее и в пляс не пустилась, тем более что Франческо Гонзага на празднике не было. Во время карнавала веселились от души, несмотря на то что священник грозил всем адским огнем. Молодые придворные начали готовиться к большому турниру, назначенному в день святого Матвея, и 13 февраля в Большом зале исполнили эклогу. С накрытого коврами возвышения за представлением наблюдали Альфонсо и Итаюлито, «оба в масках», и Лукреция с дамами. Сочинил эклогу Эрколе Пио, брат Эмилии, одной из героинь «Придворного» Кастильоне. Это был диалог влюбленных, пастуха и пастушки, которые восхваляли великих женщин Старого Завета, античных времен и трех дам, здравствовавших и поныне: Лукрецию. Изабеллу д'Эсте и Елизавету, герцогиню Урбино. За эклогой последовало выступление акробатов, девушки-канатоходки, затем музыканты кардинала играли на лютнях, а певцы пели хвалу «мадонне Борджиа». В жертвенный огонь бросили благовоние, и закончился вечер танцами. Эклоги, заказанные Альфонсо и Лукрециеи, исполнили 8 марта, неуспехом они не пользовались, зато первое представление комедии Ариосто «La Cassria», заказанной Ипполито. Проспери одобрил: «Изысканное и восхитительное представление, одно из лучших, что я когда-либо видел». Гарднер назвал комедию «шумной и беззаботной», двор ее встретил с большим одобрением. Понравились и музыка, и декорации, выполненные придворным художником герцога Пеллегрино да Сан Даниеле. Совместная презентация эклог и комедий символизировала новое единство семьи Эсте после драматичного заговора, а в то же время в глубоких темницах башни Леони проживали свои жизни в полной изоляции и молчании Ферранте и Джулио.

Ну а пока Эсте намерены были наслаждаться карнавалом. Устраивались турниры; часто видели, как Ипполито с приятелем расхаживают в масках и в турецких костюмах из золотой парчи, украшенных аппликациями из шелковых черных цветов. Прикидывали, что костюмы эти стоят никак не меньше 200 дукатов каждый. Маски никого в заблуждение не вводили, комментировал Проспери, ведь кроме этих двоих никто не мог позволить себе такой богатой одежды. Ипполито отреагировал с характерной для него жестокостью на непослушание своего камерария, некого Альфонсо Честателло, которому он приказал не принимать участия в последнем карнавальном вечере. Тот не подготовил должным образом все, что требовалось кардиналу для маскарада, грубо ответил ему на замечание и явился на вечер, где его при всех схватил за волосы Мазино дель Форно. Честателло посадили в тюрьму, а после Ипполито сослал его в Капую на шесть месяцев.

Было отмечено, что в последние дни карнавала Лукреция участия в танцах не принимала: рассказывали, что у нее семимесячная беременность и что она будто бы наняла красивую молодую кормилицу. И Лукреция, и Анджела Борджиа дохаживали последний срок, обе заказали роскошные колыбели и сделали необходимые приготовления. 25 марта Проспери заявил, что роды непременно произойдут. Из палаццо делла Раджоне убрали подальше книги и документы, опасаясь, чтобы они не пропали в суете, когда родится наследник. 29 марта Анджела Борджиа произвела на свет сына, а родов Лукреции ожидали со дня на день. 3 апреля Альфонсо с флотилией выехал в Венецию — улаживать возникшие там недоразумения. Находился он там и 4 апреля, когда Лукреция родила сына. Мальчика назвали Эрколе в честь деда. У ребенка была светлая кожа, он был красивым и здоровым — все это, по свидетельству Проспери, видевшего его, когда младенцу было три недели от роду: «Самый красивый ротик, который мне приходилось видеть, носик немного курносый, а глаза — не слишком темные и не слишком большие».

27 апреля Проспери отправился навестить Лукрецию в ее покоях. Лежа в постели, она беседовала с Ипполито. «Ее Сиятельство чувствует себя очень хорошо. Я слышал, что на Святой неделе она присутствовала в капелле на богослужении. Я также видел ее сына, который показался мне еще более красивым и живым, чем раньше…» Он описал апартаменты Лукреции:

Вчера посетил я покои герцогини… описываю убранство апартаментов. В гостиной — salotto — один огромный ковер покрывает стол и диван; в большой спальне на кровати — покрывало из темно-красного шелка, с вышитыми на нем цветами, оно принадлежало еще Вашей матери [герцогине Элеоноре]. На стенах — от пола и до потолка — красивые шелковые и шерстяные шпалеры, среди изображенных на них сцен — «Суд Соломона». В Каминном зале — Camera de la Stufa Grande — стены затянуты шелком в павильонном стиле [им придана форма тента], ткань прикреплена к позолоченному карнизу по периметру комнаты.

В первой комнате драпировки заказаны герцогиней Элеонорой, в том числе и гардины из алого атласа с гербами Эсте. В комнате герцогини Лукреции, там, где находится она сейчас, драпировка из серебристой ткани с золотой бахромой, гардины в этой комнате из алого бархата с гербами Эсте. В примыкающей к этому помещению комнате устроена детская. Ребенок спит в кроватке, покрытой атласным покрывалом в разноцветную полоску. Стены детской затянуты атласом. Напротив кроватки стоит и колыбель. Она столь великолепна, что я даже не знаю, как ее описать. Представьте себе прямоугольную площадку — шесть футов в длину и пять в ширину. Находится она на небольшом возвышении: к ней ведет ступенька, накрытая белой тканью. Окружают площадку колонны, выполненные в античном стиле. Резная гирлянда соединяет друг с другом четыре архитрава. Все это великолепие позолочено, на колоннах занавеси из белого атласа образуют роскошный балдахин. В центре площадки — колыбель, сплошь позолоченная. Покрывало из золотой парчи, шерстяное одеяльце и льняное белье, украшенное изумительной вышивкой.

В соседних комнатах всегда наготове Беатриче Контрари и акушерка Фрассина, а на полу, рядом с другими шутами, сидит Бароне.

Официальной ролью Эрколе Строцци при переписке с Гонзага было улаживание отношений между Альфонсо и Ипполито. с одной стороны, и Франческо Гонзага — с другой. На оптимистическое послание Эрколе Строцци, датированное 2 января 1508 года, пришел сердитый ответ Франческо Гонзага (14 января), возмущенного тем, что его беглые слуги находят радушный прием в Ферраре. 13 марта он заявил, что под прикрытием дружелюбных протестов оба его деверя не перестают подавать ему повод для новых конфликтов. Исполненные надежд усилия Бенедетто Бруджи и Бернардино Проспери были в равной степени неэффективными. По свидетельству Луцио, отношение Альфонсо к Франческо было таково, что, уезжая в Венецию перед самым рождением сына, он приказал, чтобы Лукреция не оповещала об этом событии маркиза Мантуи.

Как раз перед запретом Альфонсо и появилось первое письмо Зилио. с этого года и началась переписка с использованием псевдонимов. Альфонсо назывался Камилло, Ипполито — Тигрино (намек на его взрывной характер). В соответствии с письмом, датированным 23 марта 1508 года, Франческо (Гвидо), по всей видимости, отправил обратно инкриминирующие письма: Строцци отдал Лукреции ее письмо, а остальные сжег. Часть письма посвящена причине налаживания отношений между Гонзага и братьями Эсте. Поступило предложение, чтобы Гонзага приехал в Феррару и примирился. Из текста ясно, что в этом заинтересована была Лукреция. Гонзага отговорился тем, что болен. Хотя он и страдал от сифилиса, это был предлог, которым он часто пользовался, чтобы избавить себя от неприятностей, и Лукреция, похоже, прекрасно это понимала: «Она выражает Вам сочувствие по поводу болезни, тем более что Ваше недомогание помешало Вам написать и уж тем более приехать сюда. Ваш приезд для нее значит больше, чем 25 тысяч дукатов. Не могу описать Вам ее гнев — так уж хотелось ей Вас увидеть — и разочарование из-за того, что Вы ей не ответили. Очень бы хотелось ей знать причину этого». Строцци советовал ему «примириться» с Альфонсо и Ипполито, даже если они и взяли к себе его слугу (паж, очевидно, бежал из Мантуи и был взят на службу Ипполито). Если же Франческо этого не сделает, «они каждый день — так или иначе — будут искать повода Вас обидеть». Мадонна Барбара поручила ему написать от своего имени, чтобы он (Франческо) последовал совету Строцци: «Никакого вреда Вам от этого не будет, а будет польза, ну а если и пользы не будет, так по крайней мере мадонна Барбара будет довольна. Заверяю, она Вас любит, и ей не нравится, что Вы не слишком тепло к ней относитесь. Впрочем, она довольна тем, что Вы держите все в секрете, и это одно из многих качеств, которые она в Вас ценит». Он еще раз сказал о недоумении Лукреции в связи с тем, что Франческо ей не ответил: «Если Вы согласитесь, то вот Вам повод: сюда едет мой шурин, и с ним Вы можете передать Ваше письмо».

Эрколе Строцци еще раз написал о желании Лукреции увидеть Франческо: «Она говорит. Вы должны сделать все, для того чтобы она с Вами встретилась». Следующее письмо написано было в канун родов Лукреции. Факт этот поразил Луцио, доверенного человека Изабеллы. Гонзага написал мадонне Барбаре, что у него лихорадка. Она просила его сообщить Строцци о своем самочувствии и чтобы он был подружелюбнее. «Каждый день мы говорим о Вас, — писал Строцци, — и умоляем сделать все для примирения с Камилла, потому что, с любой точки зрения, мир лучше ссоры». Альфонсо, сообщил он, накануне уехал Венецию, однако о наказе Камилло своей жене — не сообщать Гонзага о родах — он не упомянул. Лукреция же об этом написала, просила простить и поверить в «доброе ее отношение». Официально Бернардино Проспери был направлен Лукрецией в Мантую, чтобы объявить Изабелле, и только Изабелле, о рождении маленького Эрколе. На следующий день Альфонсо направил из Венеции официальное уведомление Гонзага. Даже Проспери считал более чем странным то, что его не отправили с письмом к Франческо. «Насколько мне известно, все огорчены, что мне не дали такого же письма для высокочтимого маркиза…»

9 апреля Лукреция, отчаянная и страстная, продиктовала текст письма Строцци для передачи Гвидо. Она пожаловалась, что Альфонсо и Ипполито не хотят сообщить ему о рождении ребенка. Такое их желание она почти истерически отвергла и заявила: она официально пошлет гонца в Мантую, пусть Франческо об этом узнает. Она хотела отправить Строцци, он же, если судить по его письму Гонзага, весьма твердо отказался под следующим предлогом:

Будет неловко, если я поеду сейчас: все решат, что я поехал лишь с этой целью. Вы не поверите, как она была недовольна поведением Камилло. Она хочет, чтобы Вы знали: она — Ваша, ветреность ей не присуща. Вы можете ею повелевать, она была бы счастлива Вас увидеть, только бы представилась такая возможность. Она говорит, что Камилло уезжает завтра во Францию, так что Вы можете воспользоваться случаем. Дайте ответ, когда приедете сюда. Я об этом спрашивал Вас в прошлом письме и повторяю тот же вопрос.

Любоваться первенцем Альфонсо было недосуг: он уехал по делам, на этот раз к королю Франции. Надо было заверить его в своей лояльности. Дело в том, что в апреле понтифик наградил его золотой розой, да и с Венецией герцог примирился, все это могло вызвать у Людовика подозрения. Гонзага не навестил Лукрецию в отсутствие герцога, вместо этого он поспешил уладить отношения с Альфонсо, воспользовавшись рождением его наследника. Он срочно отправил своего секретаря, Бенедетто Капилупо, чтобы тот передал от него поздравления и заверения в братской дружбе. Альфонсо растрогался и сказал Капилупо, что он благодарен и охотно принимает поздравления и пожелания. Затем он пригласил Капилупо посмотреть на сына, попросил, чтобы при нем его перепеленали: пусть посмотрит на обнаженного младенца, «какой он красивый, и все у него так, как полагается». Строцци передал маркизу новые страстные излияния Лукреции и требование, чтобы Франческо Гонзага приехал к ней. Вместо этого Франческо отправил с одним из своих гонцов письмо, написанное рукой секретаря. В нем говорилось, что он по-прежнему болеет. Он не решался написать собственноручно: в те дни послания, написанные собственной рукой, считались доказательством интимных взаимоотношений. Зная, что шпионы в Ферраре не дремлют, он предпочитал диктовать свои письма секретарю. Тем не менее исчез даже такой безобидный документ, хотя многочисленные письма Лукреции хранятся в архивах Гонзага в Мантуе. (Писем ей от Франческо за 1518–1519 годы в архивах Эсте совсем немного.) «Не могу описать страстную привязанность к Вам мадонны Барбары, большей любви просто и быть не может…» Строцци продолжает: «Она любит Вас значительно сильнее, чем Вы предполагаете, потому что если бы Вы поверили в то, что я Вам всегда говорю. Вы относились бы к ней с большей теплотой, заверяли бы ее об этом в письмах и искали бы предлога с нею встретиться…» Строцци побуждал Франческо сделать все возможное и навестить Лукрецию, «…тогда Вы увидите, как сильно она Вас любит, Вы это сами поймете…»

Лукреция хотела задержать гонца, чтобы успеть написать ответ собственноручно, однако роды слишком ее ослабили. Она утверждала, что примирение с Альфонсо стало бы хорошим поводом для его приезда в Феррару и что до своего отъезда Альфонсо будто бы сказал, что ждет такого шага со стороны Гонзага. О своих чувствах она не могла заявить яснее: «[Она] говорит, что вы должны сделать это [примириться), потому что тогда Вы сможете свободно к ней приезжать». Противоречивые чувства обуревали Лукрецию: в одну минуту она хотела поторопить Строцци в дорогу, а в следующую — просить, чтобы он задержался и составил ей компанию. «В любом случае напишите ей, чтобы она не подумала, что Вы к ней охладели», — внушал Строцци маркизу. Это было последнее дошедшее до нас письмо Строцци… Отреагировал ли на него Гонзага, неизвестно. Впрочем, используя болезнь как предлог, он оставался в Мантуе, должно быть, все еще остерегался Эсте. Альфонсо в городе не было, зато Ипполито, враждебный и безжалостный, не трогался с места. Он часто навещал Лукрецию. Альфонсо, впрочем, вернулся из Франции на удивление быстро. 13 мая он поспешил к Лукреции и ребенку.

Насилие было не редким явлением в жизни Лукреции. Даже когда она радовалась новорожденному сыну и наследнику рода, исполнив долг герцогини Феррары и сразу упрочив свое положение, убийство двух близких людей напомнило ей о жизни ее в Риме. 5 июня она написала Франческо Гонзага: «В ночь на воскресенье был убит дон Мартино, испанец, капеллан покойного герцога, моего брата. Он был у меня в услужении, и некий ревнивый мавр предательски нанес ему смертельные раны в голову и лицо…» Податель сего письма опишет внешность убийцы, и если такой человек окажется на территории Мантуи, то, просила она, в соответствии с соглашением, которое Гонзага заключил с Альфонсо, пусть его арестуют и передадут ей как «убийцу и предателя». Молодой священник, по свидетельству Проспери, помог бежать из заточения герцогу Валентинуа. Отобедав у Лукреции, он направлялся в свой дом, поблизости от монастыря Сан Паоло, когда на него напали. Убийцу так и не нашли.

В ту же ночь, с 5 на 6 июня, спустя три недели после возвращения Альфонсо. было совершено еще более злодейское преступление. Утром 6 июня посреди дороги неподалеку от церкви Святого Франциска обнаружили тело Эрколе Строцци. У него были вырваны волосы и нанесено двадцать два ножевых ранения, рядом валялась трость покойного. На убитом были шпоры, по-видимому, он ехал на муле и спешился, чтобы подышать свежим воздухом, когда из засады на него напали неизвестные люди. Несмотря на ужасные раны, крови на земле не было. Скорее всего, убили его в другом месте, а тело бросили возле церкви. Это был акт устрашения. В свое время Чезаре Борджиа мог бы устроить нечто подобное, не задумываясь, однако, зачем понадобилось это сейчас, и кто это сделал.

Прошла неделя, но Проспери пребывал в полном неведении относительно убийц Эрколе Строцци. Вдова Строцци, Барбара Торелли, была до него вдовой Эрколе Сайте Бентивольо, с которым очень не ладила. Назывались разные имена, в том числе и родственников Бентивольо, однако вряд ли в то время они могли совершить это преступление. Среди подозреваемых был муж Анджелы Борджиа, Алессандро Пио Сассуоло, а поводом назвать его послужило лишь то, что его темпераментная мать происходила из рода Бентивольо. Косились даже на брата Джованни Сфорца, Галеаццо, женившегося на одной из дочерей Барбары. Он поссорился с тещей из-за собственности жены в Болонье. «Смерть синьора Эрколе Строцци обсуждают все кому не лень. Указывают одни — в одну, другие — в другую сторону, но из страха никто не решается высказать жуткое обвинение», — писал Проспери.

Братья Эрколе, Лоренцо и Гвидо Строцци (первый из них женился на другой дочери Барбары. Костанце), от имени Барбары объявили о его смерти Франческо Гонзага и предложили маркизу устроить вендетту против убийц такого верного друга, каким был для него Эрколе. Барбара, недавно оправившаяся от родов (от убитого Эрколе у нее родилась дочь), также смотрела на Гонзага как на защитника. Гонзага пообещал стать крестным отцом ребенка Барбары и осторожно попросил Тебальдео разобраться со смертью Эрколе. Любопытно, что Строцци не обратился к герцогу Феррары, которому бы в подобных обстоятельствах надлежало начать расследование смерти человека, бывшего судьей и старшим управляющим, особо приближенным к Лукреции, к тому же известным поэтом и литератором. Хода делу дано не было, как не последовало ничего и за смертями Хуана Гандийского и Бисельи. Биограф Эрколе Строцци, Мария Виртц, цитирует письмо, написанное через двадцать четыре дня после убийства. Написал его некий Джироламо Комаччо, и адресовано это послание Ипполито д'Эсте. В нем он назвал зачинщиком преступления Мазино дель Форно. У Форно вошло в привычку хватать своих жертв за волосы. На это обратили внимание во время ареста камерария Ипполито, Честателло. Мазино дель Форно был одним из самых преданных и в то же время безжалостных приспешников старших братьев Эсте. Так что если считать автором преступления его, то действовал он по их указке, потому и убийцу не нашли. Два года спустя, в июне 1510 года, Юлий II открыто обвинил в преступлении посла Альфонсо, Карло Руини. Юлий II был человеком взрывного темперамента, на тот момент враждебно настроенным к Альфонсо, при этом исключительно хорошо информированным, и только папа мог выдвинуть такое обвинение, не опасаясь последствий.

Мария Виртц считает, что именно Альфонсо приказал убить Эрколе Строцци и сделал он это из ревности, потому что сам был влюблен в Барбару. С тех пор как поэт женился, прошло тринадцать дней, и факт этот имеет значение. Однако уже за год до этого, 16 сентября, Проспери сообщил, что Эрколе женился на Барбаре Торелли. Сам Строцци написал об этом браке Гонзага в письме от 23 сентября, причем в послании этом нет и намека на романтизм. Похоже, что Виртц и большинство других историков этого не знают, а ведь в таком случае теория о ревности Альфонсо в связи с браком Строцци и Барбары тут же рассыпается. Ревность у Альфонсо, возможно, и была, но Барбара Торелли тут ни при чем, скорее все дело в Лукреции. Альфонсо никогда не любил Эрколе Строцци, и отказал ему от места, как только у него появилась такая возможность. Однако главная причина неприязни вызвана была тем, что Строцци являлся посредником в романе Лукреции и Гонзага. Вероятно, убийство это было предупреждающим сигналом для Франческо. Сдержанный и скрытный Альфонсо не подавал виду, что знает о переписке жены с шурином, однако невозможно поверить в то, что об этом не пронюхали шпионы Ипполито. Знала ли об этом Изабелла, подозревала ли? Вполне возможно. В те времена Феррара по ночам была так же опасна, как любой другой итальянский город, однако не верится, что такое жестокое убийство совершил обыкновенный преступник, тем более что тело демонстративно выбросили на центральную улицу города. Если бы это было обыкновенное преступление, Эсте возбудили бы уголовное дело. Они этого делать не стали. Могли они также сделать так, чтобы Строцци просто исчез. Жестокий характер преступления и причастность к нему Мазино дель Форно прямо указывают на Ипполито и Альфонсо. которые не только были враждебно настроены к Франческо Гонзага, но и ревниво относились к чести Эсте: они не могли потерпеть, чтобы имя жены Альфонсо, матери наследника Эсте. и имя их сестры Изабеллы было задето.

Луцио считает Альфонсо непричастным к убийству, он называет виновниками семью Бентивольо и приводит цитату из письма, которое Барбара Торелли в начале следующего года написала из Венеции: «Тот. кто отобрал у меня моего мужа, лишает его детей наследства, угрожает лишить меня жизни и охотится за моим приданым…» Буквально в следующий момент Луцио заявляет, что Альфонсо вовсе не кровожадный, как об этом толкуют, но ни одно преступление не остается у него безнаказанным. В заключение Луцио говорит, что Бентивольо убили Эрколе за то, что Барбара отдала ему свое приданое. Эрколе Строцци при поддержке Лоренцо Строцци принял сторону Барбары в споре о приданом ее дочерей, но так как Лоренцо впоследствии принял сторону пасынка Барбары, Галеаццо Сферца, и выступил против нее, то вряд ли он подозревал последнего в соучастии в преступлении. И кому бы пришло в голову защищать Бентивольо, лишившихся средств к существованию, к тому же и врагов папы? Хотя братья Гвидо и Лоренцо Строцци обратились вместе с Барбарой к Франческо Гонзага с просьбой организовать вендетту против убийцы (или убийц) Эрколе, сведений о том, что это было сделано, не имеется. По прошествии пятисот лет преступление так и не раскрыто. Уж слишком важным человеком был убийца, чтобы вслух произнести его имя. Все это указывает на Эсте — то ли как на зачинщиков, то ли на соучастников убийства Эрколе Строцци. Очень вероятно то, что главным лицом здесь был Ипполито, но если это и в самом деле так, сделать он это мог только при согласии Альфонсо, а в момент преступления Альфонсо был в Ферраре. Убийство Эрколе Строцци не охладило страсть Лукреции к Гонзага, зато Франческо с неохотой теперь шел на риск. Как мы заметили, Лукреция поступала безоглядно, шла напролом к своей цели. Ее, истинную Борджиа, опасности не пугали. Онасчитала, что всегда сможет увернуться. Лукреция знала, что Альфонсо привязан к ней, тем более что недавно она подарила ему долгожданного сына. Она считала — возможно, не без основания. — что сможет поддержать гармонию в семье и в то же время сохранить любовную связь. Надо только соблюдать осторожность. В любом случае, в отсутствие Альфонсо она поддерживала официальную переписку с Гонзага, обсуждая с ним административные вопросы. Каким-то образом ей удалось уговорить Лоренцо Строцци занять место покойного брата и быть посредником между нею и Франческо. 30 июня 1508 года по пути в Реджо, всего за несколько недель до гибели Эрколе, она написала рекомендательное письмо Лоренцо для передачи его Пэнзага. Он должен был лично привезти его в Мантую: «Поскольку граф Лоренцо Строцци не менее преданный Вам слуга, чем синьор Эрколе, его брат, я не могла не написать эти строки — как для того, чтобы напомнить о моем добром к Вам расположении, так и для того, чтобы отрекомендовать графа. Вы можете во всем на него положиться. Кроме того, Вы услышите от него то, что я лично хочу Вам сказать. Прошу верить ему так же, как мне». Так Строцци стал пользоваться расположением и Франческо, и Лукреции. В письме от 19 октября, написанном ее собственной рукой, она благодарила Франческо за милость, которую он оказал Строцци в каком-то вопросе, сказала, что очень этому рада, «потому что любит графа за его добродетели».

В этот раз псевдонимы не были использованы, и стиль письма был более сдержанным: не хотелось вызывать подозрений. Строцци подписывал письма собственным именем, но, читая между строк, можно понять: Лукреция страстно хотела увидеть своего неподатливого любовника. В Реджо ее сопровождал Строцци. Там он и написал Гонзага, стараясь выманить его на рандеву с Лукрецией. Язык послания официальный, но намерение ясное. Он сообщил, что достопочтенная герцогиня хочет, чтобы Гонзага знал: через восемь-десять дней ей надо быть в Ферраре, потому что герцог уезжает по делам. Так как Ее Светлость хочет лично поговорить с маркизом, она просит его приехать в Реджо, потому что ничто не доставит ей большего удовольствия». И далее: «Я напомнил ей, что Ваше Сиятельство приковано к постели. В ответ она сказала, что будет молиться за скорейшее выздоровление Вашего Сиятельства и ждет Вас к себе в гости. И если будет позволено, то ей совсем не трудно нанести Вам визит. Она сожалеет о Вашей болезни не менее, чем если бы сама была больна. Более того, она и не знала, что Ваше Сиятельство не встает с постели, иначе она направила бы Вам сочувственное письмо, и это она непременно сделает». Затем он написал Фран-ческо, что Лукреция и сама очень болела. У нее была дизентерия, и это мешало ей писать собственноручно, но сейчас она поправилась. Она умоляет его приехать в Реджо. «Я извинился от Вашего имени, сказал, что Вы не в состоянии пускаться в дорогу, но Ее Светлость приказала мне, чтобы я в любом случае Вам написал. Поэтому я сделал то, о чем она просила…» Лукреция, сообщил он, с таким нетерпением ждет ответа, что герцог Франческо Гонзага должен либо тут же откликнуться на его письмо, либо с надежным человеком переслать свой ответ в Феррару.

Гонзага, похоже, и в самом деле был не на шутку болен. Он продиктовал своему секретарю нежное, красивое письмо. Секретаря звали Толомео Спаньоли. В глазах Изабеллы он был betenoire [49]Предмет особой ненависти (фр.).
, a потому — ей в отместку — он не имел ничего против амурных похождений своего хозяина. Гонзага написал, что только лишь болезненное состояние помешало ему увидеться с сиятельной герцогиней Феррары. Он смотрит на нее как на любимую сестру, ее молитвы и пожелания принесли ему значительное облегчение. Он с горечью узнал о ее болезни: «Такое красивое тело необходимо беречь от каких-либо изъянов». Он попросил Строцци, чтобы тот заверил ее: главное, чего он хочет, — это избавиться от болезни, чтобы поскорее ее увидеть.

Даже один из шутов Лукреции, Мартино де Амелия, включился в игру и написал из Реджо, обращаясь к Франческо как к «высокочтимому господину маркизу Мантуанскому». Он рассказал, как загримировался под Гонзага, чтобы утешить герцогиню и развлечь герцога и кардинала. Лукреция, по его словам, хотела навестить его, но передумала (возможно, из-за приезда Альфонсо и Ипполито).

Подписал он письмо так: «Мартино, Ваш раб, поскольку моя госпожа герцогиня сильно Вас любит». Лукреция через три дня тоже вместе с письмом от Альфонсо передала Франческо свою записку. Гонец должен был известить его, когда она уедет из Реджо. И в октябре, и в ноябре Лукреция под предлогом расследования убийства Строцци продолжала посылать Гонзага официальные письма. Иногда собственноручно писала ему несколько строчек под прикрытием письма от Лоренцо Строцци. Иногда Лоренцо устно сообщал Гонзага то, что «не могло быть предано бумаге». Гонзага тем не менее оставался в Мантуе, а в ноябре Изабелла посетила Феррару без него.

Отношения Франческо с Изабеллой были, как и прежде, напряженными и вздорными. Несколько лет, примерно с того момента, как у Лукреции с Франческо завязался роман, брак их утратил какую-либо теплоту. Переписка супругов отличается «сдержанной официальностью», и обсуждают они в письмах домашние дела. 1 октября 1506 года Франческо в письме другу, собиравшемуся жениться, пожаловался на собственный брак: ему казалось, что женат он уже двадцать пять лет, а не семнадцать, как это было на самом деле. А 5 октября этому же человеку пожаловалась Изабелла: она написала, что в последнее время он ее, как видно, разлюбил. Теперь почти по каждому, самому ничтожному поводу Лукреция и Франческо, при поддержке Лоренцо Строцци, объединялись против Изабеллы. Ее, в свою очередь, поддерживали Альфонсо и Ипполито. Первая ссора произошла после посещения Изабеллой Феррары: тогда она настояла, чтобы братья и Лукреция взяли к себе в услужение девушку, которую Франческо (возможно, по недостойным мотивам) хотел оставить в Мантуе. По повелению троих Эсте Лукреция послала в Мантую за девушкой. Она не могла противостоять желаниям Альфонсо, как бы ни хотелось ей угодить Франческо. В письме она извинилась и пошутила, сказав, что девушка станет залогом, благодаря которому Франческо приедет все-таки в Феррару: «В самом деле. Ваше Сиятельство, я не могла услужить Вам больше, чем получилось. Сделать это было невозможно по причинам, о которых напишет Вам граф Лоренцо…» Строцци защитил ее перед Гонзага: сказал, что Альфонсо и Ипполито настояли на том, чтобы она взяла девушку, заставили ее послать для этой цели всадника к Изабелле: «Это не было желание Ее Сиятельства…»

Второй casus belli [50]Формальный повод к объявлению войны и началу военных действий (лат.).
связан был с темпераментной вдовой Барбарой Торелли. Она находилась в Венеции, и Изабелла взяла ее под свою защиту. Когда Лоренцо Строцци попросил ее помощи — примириться с Галеаццо Сфорца, с тем чтобы, объединившись, они могли выступить против Барбары и потребовать приданое. Изабелла грубо ему отказала. Торелли хотела вернуться в Феррару, в свой дом, а Строцци категорически возражал против этого. И он, и Лукреция думали, что Изабелла поддерживает Барбару, к тому же она «убедила герцога и кардинала оказать ей всяческую помощь». Гонзага, очевидно, был на стороне Строцци, однако трое Эсте оказались сильнее и не позволили Лукреции вмешаться. «Сиятельная герцогиня готова сделать для Вас больше, чем для кого-либо на свете, — писал Строцци, — но в этом случае она умывает руки…»

14. ВОЕННЫЕ ГОДЫ, 1509–1512

В следующие три года Лукреция фактически управляла Феррарой. Город переживал опасные времена: во-первых, в Италии шла война, во-вторых, Ферраре угрожали враждебные амбиции папы Юлия II. Альфонсо почти не было дома: он воевал с наседавшими на него со всех сторон врагами. Герцогиня проявила недюжинные административные способности и понимание военной обстановки. Удивляться тут нечему: она воспитывалась и росла в семье Борджиа. Она была также главой двора и матерью наследника, отвечала за его образование и безопасность. Дополнительная сложность: большую часть времени Альфонсо и Франческо Гонзага воевали друг против друга. Гонзага возглавил папскую кампанию против Феррары. От Лукреции потребовалось много дипломатического умения, чтобы тайно поддерживать Франческо.

10 декабря 1508 года был подписан договор в Камбре. Как и с большинством таких договоров, официальные документы были подобны вершине айсберга: под ними скрывалось огромное множество различных соглашений, за которыми стояли заинтересованные властные фигуры, а в их числе Альфонсо д'Эсте и Франческо Гонзага. Официально договор в Камбре подписан был как мирное соглашение между французским королем Людовиком XII и императором Максимилианом, слабым и неспособным, но все еще правителем многих итальянских городов. Согласно договору, Милан становился наследственным феодальным владением французского короля, и он якобы готовился к крестовому походу против турок. На самом деле он затевал начало военных действий против Венеции. После гибели Чезаре Романья стала разваливаться, и ее города прибрала к рукам самоуверенная Венеция, не сомневавшаяся в счастливом своем будущем.

Высокомерные и жадные венецианцы обидели всех, и это привело к созданию беспрецедентной коалиции, в которую вошли и большие и малые силы. Между папой и королем Испании был подписан второй договор, на этот раз секретный. Согласно этому документу, Венеция обязана была вернуть папе все города Романьи, а побережье в Апулии — королю Испании. Роверето, Верона, Падуя, Виченца, Тревизо и Фриули должны были отойти императору; Брешиа, Бергамо, Крема, Кремона, Гвиара д'Адда и бывшие владения Милана — королю Франции. Венгерский король должен был получить назад все свои бывшие владения в Далмации и Хорватии; герцог Савойи дожидался возвращения Кипра, а Феррара и Мантуя готовы были вернуть земли, которые отняли у них венецианцы. Фактически договор означал распад Венецианской империи.

Альфонсо попытался найти подход к Венеции, но получил отпор. Геральдический лев святого Марка хлестнул его хвостом за то. что он посмел без разрешения вторгнуться в его владения. Альфонсо умиротворил понтифика тем, что пресек попытку Бентивольо вернуть себе Болонью. После возобновил семейную политику сближения с Францией. 20 апреля 1509 года папа назначил Альфонсо гонфалоньером (Гонзага отнесся к этому с презрением). Затем понтифик отлучил Венецию от Церкви, и началась война. 14 мая в сражении при Аньяделло огромная венецианская армия, насчитывавшая 50 тысяч наемников, была разбита французскими и папскими войсками. Хотя противник в полной мере этого еще не осознал, притязаниям Венеции на власть в Италии пришел конец. Макиавелли осудил венецианцев «за кичливость богатством и трусость перед превратностями судьбы».

Они полагали, — писал он, — что богатство пришло к ним благодаря их способностям, а на самом деле особенными талантами они не отличались. Они задирали нос, смотрели на французского короля как на сына, недооценивали силу Церкви, считали, что вся Италия мала для удовлетворения их амбиций, и хотели создать империю, подобную Римской. Когда же судьба повернулась к ним спиной и французы их разбили… они потеряли большую часть территории не только из-за предательства своих людей, но из-за собственной трусости. Большую часть того, что ранее завоевали, они сдали папе и королю Испании.

Война была стихией Альфонсо: при обороне своего государства он выказал храбрость, целеустремленность и политическую мудрость. Воинственный кардинал, Ипполито умело помогал ему. Первым делом герцог удалил ненавистный символ венецианского владычества — вицедоминуса, представитель дожа на подвластных Венеции землях, — занозу, что засела в боку Феррары в последнюю войну с Венецией. Затем он вежливо отозвал из Венеции своего посла. Венецианцы ответили тем, что конфисковали его дворец. Более важным для экономики Феррары стало то, что герцог вернул земли, захваченные венецианцами. В число этих земель входил и Эсте. по названию этого города семья получила свое имя. В Комаккьо он возобновил добычу соли: венецианцы запрещали там этот промысел. Затем Альфонсо повысил пошлину на товары, идущие через Феррару из Болоньи и Романьи. Венецианцев взбесила такая наглость, и в декабре они направили против него флот по реке По. Флот этот потерпел унизительное поражение. Сила Альфонсо зиждилась на тесном его союзе с Людовиком (не самый, надо сказать, надежный союзник), да и понтифику этот союз очень не нравился. Папа обрушил свою злобу, ксенофобию и агрессию на герцога Феррары.

Авот к Гонзага война благосклонности не проявила: 9 августа 1509 года венецианцы взяли в плен и посадили в тюрьму бывшего своего главнокомандующего. Лукреция горевала, а вот Эсте ничуть не обеспокоились, в особенности Изабелла: она дала волю своему административному таланту и политическим интригам, теперь ей не мешало присутствие все более враждебно настроенного к ней супруга и его окружения. Впоследствии папа заявил, что Гонзага посадили благодаря закулисным действиям Альфонсо и Ипполито. По свидетельству Гонзага, писала ему только Лукреция (все ее письма к нему пропали), лишь она беспокоилась о нем, пока он сидел в венецианской тюрьме.

В отсутствие мужей Лукреция и Изабелла обменивались военными новостями. В начале июня маленький Эрколе сильно болел, и его врач, Франческо Кастелло, очень беспокоился о нем. Альфонсо также слал по два письма в день, справлялся о здоровье ребенка. Лукреция снова была беременна, и снова она занялась реконструкцией дома: в этот раз начала ремонт комнат, которые ранее занимала Изабелла.

В мае Лукреция часто писала к Альфонсо, обсуждала с ним военное положение, сообщала последние новости, спрашивала его мнение по разным вопросам. Время было опасное: войска часто перемещались. Как-то в один день она написала ему трижды: один раз, чтобы сообщить о том, что к Ферраре подходит отряд численностью примерно в 1500 человек. Ее просили дать им проход, солдаты уверяли, что идут воевать за короля Франции. Второй раз она сообщила о том, что взят в плен отряд венецианской пехоты, а в третьем письме спрашивала у него совета, должна ли она вернуть оружие отряду, которому она при условии разоружения разрешила пройти через город. 31 мая она получила письмо от градоначальника Кодигоро. В нем сообщалось о присутствии вооруженных венецианских кораблей, которые они преследовали на расстоянии восьми миль. Градоначальник просил у Альфонсо артиллерию, но Лукреция посоветовала ему думать лишь о собственной обороне, незачем начинать перестрелку, ведь дело кончится тем, что венецианцы пригонят сюда другие корабли. Вечером того же дня в Феррару пришла новость о победе Альфонсо: он отвоевал у Венеции свое владение — Полезино. Лукреция написала ему письмо, в котором горячо поздравила мужа. В Феррару прибыли послы Франции и императора Священной Римской империи. Лукреция оказала им достойный прием. Не будет ли Альфонсо так добр сообщить, прибудет он в Феррару встретить их или же они сами поедут к нему для переговоров? 1 июня, получив ответ, она сказала послам, что он назначил им встречу в аббатстве: там он осаждает две башни. Лукреция как заботливая жена послала туда «серебряную посуду и шпалеры, чтобы их немного поддержать». 4 июня пришло известие от правителя Равенны, брата легата понтифика в Болонье: он пожаловался, что люди из Кодигоро напали на них по дороге и отобрали ее посылку. Она немедленно написала и потребовала вернуть похищенное добро, а потом тактично уладила этот вопрос: в письме губернатору она сказала, что Альфонсо такие акции не одобряет, но он намерен жить в дружбе со своими соседями и в особенности с папскими чиновниками.

10 июня под гром пушек и рев труб Альфонсо с триумфом вошел в город. На площади отслужили мессу. Маленький Эрколе выздоровел. Проспери видел его играющим в комнате матери. Лукреция отдыхала там, не обращая внимания на шум в других помещениях здания. В тот месяц в палаццо Корте случился пожар, уничтоживший зал Паладинов и несколько других комнат вместе со шпалерами и гардинами. В июле Альфонсо снова уехал: венецианцы стремились вернуть земли, которых они лишились после сражения при Аньяделло. Им удалось захватить Падую, а затем и Эсте — «сердце мое сжимается от боли», — написала ему Лукреция. Она получила несколько писем от градоначальника Лендинары с призывом о помощи и ответила, что ему нечего опасаться: она уже выслала подкрепление нескольким крепостям. С такими делами она привыкла справляться и будет продолжать это делать, пока Альфонсо не вернется в Феррару, «а это, — писала она, — как я надеюсь, скоро произойдет. Я же, со своей стороны, приложу все усилия, чтобы у вас все было хорошо».

В конце июля, по свидетельству Проспери, Лукреция пригласила акушерку: должно быть, скоро должны были произойти роды. Беременность у нее была трудная, начался август, роды не наступали, а она испытывала боли. Приехала Анджела Борджиа составить ей компанию. Через несколько недель, желая вырваться из дома, а возможно, и с целью помолиться за Гонзага (весть о его пленении дошла до нее накануне), она отправилась в монастырь Корпус Домини. Тряская дорога в экипаже едва не вызвала у нее роды в монастыре. Она успела вернуться во дворец, и там, в бывших комнатах Изабеллы, 25 августа родила еще одного сына. Мальчика назвали Ипполито, в честь дяди-кардинала. «Он беленький, хорошо сложенный и похож на отца», — доложил Проспери.

В ту осень Венеция усилила давление на Феррару, и оба брата Эсте не отлучались с полей сражений. В конце ноября венецианцы захватили бастион Лендинара. В донесениях Проспери ощущалось предчувствие беды, страх перед осадой. Венецианцы старались с помощью кораблей перекинуть мост через реку По, произошла схватка, когда феррарцы попытались им помешать. «Мы в опасности, надо, чтобы французы и император отвлекли их в другом направлении», — написал он и попросил Изабеллу убедить их помочь ее братьям. Феррару охватил страх, и, чтобы не случилось паники, Лукреция, по совету Альфонсо, отменила намеченную поездку в Модену. где она должна была встретить овдовевшую герцогиню Урбино, Елизавету, вместе с племянницей ее и невесткой, Леонорой Гонзага, вышедшей замуж за нынешнего герцога Франческо Мария делла Ровере. Лукреции нельзя было допустить, чтобы отъезд ее люди восприняли как побег. «Решение герцога в высшей степени благоразумно, — одобрил Проспери, — я вижу, каким ужасом охвачены горожане». Ариосто отправили к папе за помощью, но в Остии Юлий так разгневался на него, что посланец в страхе бежал, боялся, что его сбросят в море. В Ферраре Лукреция продолжала вести дела. Чтобы добыть денег, распорядитель гардероба, по ее приказу, заложил нить крупных жемчужин, принадлежавших некогда герцогине Элеоноре, и несколько красивых собственных ее украшений. Туда же ушло и изрядное количество серебра.

Венецианцы все-таки перебрались через реку по мосту, составленному из кораблей, захватили Комаккьо, вошли в Полезино и двинулись по направлению к Ферраре. Многие жители погибли, включая и союзника Эсте, графа Лодовико Пико делла Мирандола: пушечным ядром ему снесло голову. Это событие ужаснуло итальянцев, не привыкших к потерям, вызванным артиллерийским огнем. Большой венецианский флот стоял у Полезеллы в боевой готовности. Ипполито пришло сообщение: ему обещали славную битву, если он, конечно, согласится. Вызов он с готовностью принял. Венецианские корабли стояли на По. Река разбухла от недавних дождей, и, по прикидкам Ипполито, суда являлись легкой мишенью для феррарской артиллерии. На рассвете 22 декабря он начал неожиданную атаку. В результате обстрела потонуло много кораблей, немало судов взяли в плен, и лишь двум галерам удалось скрыться. Венецианцы были уничтожены армией Феррары, как только приблизились к берегу. Тринадцать их галер стали добычей торжествующего города. 27 декабря Альфонсо и Ипполито торжественно въехали в город на борту самого большого трофейного судна, на флагштоках гордо развевался герцогский штандарт и знамя гонфалоньера, а венецианские флаги были опущены. Гудели трубы, пели кларнеты, гремели барабаны, грохотали пушки, когда победители высадились у Сан Паоло. Лукреция встречала их вместе с дамами, сидевшими в пятидесяти экипажах. Процессию возглавили: Альфонсо — на боевом коне, в роскошной тунике, сверкающих воинских доспехах и сидящий на муле по правую от него руку Ипполито — ради такого случая он облачился в кардинальскую мантию. Все торжественно и шумно проследовали к собору, где по случаю победы отслужили мессу и воздали почести Пресвятой Деве и двум святым покровителям Феррары — святому Мурильо и святому Георгию. В довершение триумфа семьи Эсте все услышали, как их святая предшественница, блаженная Беатриче Эсте, несколько дней била по стенам своей гробницы в Санто Антонио, должно быть, и она праздновала великую победу.

К несчастью для Эсте и для блаженной Беатриче, за этим последовал самый опасный год, который когда-либо переживали Альфонсо и Лукреция. Юлий II возобновил политику Александра VI, намереваясь установить папскую власть над всей Папской областью, включая и Феррару. С призывом «Долой варваров!» он дал сигнал: гнать французов из Италии, хотя в бытность свою кардиналом он был одним из первых, кто пригласил их в страну. На Венецию он смотрел как на единственную итальянскую силу, способную противостоять французам, а потому в начале нового, 1510 года заключил с республикой секретный договор о мире. Он был зол на Альфонсо из-за его дружбы с Францией, об этом он сказал венецианскому послу: «Да свершится воля Господа: герцог Феррары будет наказан, а Италия освобождена от французов». Кардинал Арагона предупредил Альфонсо, что кампания против французов начнется с нападения на Феррару, и в кампании этой примет участие Юлий в союзе с Венецией и испанским королем Фердинандом. «Папа хочет занять главенствующее положение в этой международной игре», — предупредил синьорию 1 апреля 1510 года венецианский посол Доменико Тревизан.

В июле 1510 года началась кампания Юлия II против Феррары. Возглавить ее должен был освобожденный в тот месяц (благодаря, как говорили, вмешательству султана, которому он продавал лошадей) Франческо Гонзага. Юлий П назначил его вместо Альфонсо д'Эсте гонфалоньером Церкви. Сына Гонзага, десятилетнего Федерико отправили в Рим; он стал заложником папы в обмен на хорошее поведение отца. 26 июля Лукреция отправила Бернардино Проспери с собственноручно написанным эмоциональным посланием к Франческо Гонзага. Она поздравила его с «долгожданным освобождением» и поблагодарила за письмо, которое он передал ей через падре. Лукреция не только поздравила Франческо, она обратилась к нему с мольбой о помощи: «Я молю Господа сохранить Ваше Сиятельство на многие годы, да окажет Он милость нам в наших трудностях, как и в ваших, потому что я болею за них сердцем, как за собственные. И я молю Ваше Сиятельство, чтобы каждое Ваше деяние помогло нашей стране, ибо я верю в Вас…»

Война длилась до смерти Юлия (январь 1513 года), однако тут же была продолжена его преемником, Львом X, бывшим кардиналом Медичи. Все эти годы Лукреция. Альфонсо и их дети жили в условиях чрезвычайной опасности, хуже, чем когда бы то ни было. В 1510 году папские войска пошли на север через феррарскую территорию, и тут понтифик нанес страшный удар: 9 августа он отлучил Альфонсо от Церкви и лишил его герцогства. Санудо сообщает:

Сегодня на консистории огласили буллу, согласно которой герцог Феррары лишился всего, что имел от святой Церкви, то есть: Феррары, Комаккьо и всего того, что у него есть в Романье. в Реджо у него не стало дома, который пожалован был семье папой Пием II. Герцог отлучен от Церкви, и тот, кто окажет ему помощь, будет, как и он, разжалован. Булла очень длинная, завтра она будет опубликована в Болонье. Сообщают, что… Франция оставит герцога Феррары, не станет ему помогать. Там заявляют, что не хотят вмешиваться в дела Феррары, оставив все на усмотрение Ватикана.

Документы свидетельствуют, что 19 августа венецианский посол в Риме заявил о поддержке папы в его кампании против Феррары и Генуи. Венеция готова направить свои корабли и призвать под свои знамена всех, кто пожелает пойти войной на герцога Феррары.

Лукреция в отчаянии обратилась к Франческо за помощью. 12 августа она послала к нему Лоренцо Строцци с приватными сообщениями. 23 августа попросила, чтобы Франческо приказал своим чиновникам принять на время стада и имущество жителей Меллары: людям угрожала опасность, так как к тому моменту венецианцами было взято Полезино, а папа отлучил от Церкви герцога Феррары. «Не знаю, как смогу удовлетворить их справедливые требования, особенно в этом случае, — написала она. — Умоляю Ваше Сиятельство из любви ко мне обратиться к Вашим облеченным властью людям, чтобы они сохранили у себя скот и имущество моих подданных…»

В середине августа Санудо сообщил, что Альфонсо отправил в Парму сорок артиллерийских орудий и что Лукреция обратилась к Венеции с просьбой приютить ее и детей вместе с имуществом, но Венеция не захотела ей ничего обещать без разрешения на то папы. 23 августа в Ферраре вспыхнули панические настроения: Санудо написал, что Лукреция приготовила экипажи, чтобы ехать вместе с детьми в Милан, но горожане поднялись как один и сказали, что если она уедет, они тоже покинут город, и потому она осталась. В тот день Лукреция отвечала за Феррару, ибо Альфонсо с Ипполито находились в лагере, и, несмотря на доклад Санудо об охватившей город панике, головы не потеряла, а проинформировала Альфонсо обо всем, что она делает для облегчения положения. Она также послала шпиона в Венецию, чтобы выяснить, в самом ли деле венецианцы готовят войска и, если готовят, то какие именно. Она также напомнила ему, среди прочих вопросов, «о деле маркиза [Гонзага}, о котором Вы говорили перед отъездом». Вряд ли можно считать совпадением, что в тот же день она велела Строцци написать письмо Гонзага и поведать ему о чувствах герцогини: «…любовь и доверие, которые она питает к Вашему Сиятельству, таковы, что она надеется на Вас более, чем на какого-либо еще человека на всем белом свете. Она умоляет Вас не оставлять ее в это страшное время и проявить братскую любовь, с которой Ваше Сиятельство к ней относится». И как если бы всего этого было недостаточно, Строцци привел дословно то, что она ему сказала: «Герцогиня сказала мне: “Лоренцо, если бы не стало у меня надежды, с которой смотрю я на господина маркиза, веря, что в беде он придет на помощь и защитит меня, то я умерла бы от горя…”» За этими излияниями скрывалась и некоторая практичность: кроме военных и дипломатических талантов ее мужа и деверя, власть ее над чувствами Франческо была самой эффективной гарантией безопасности Феррары, которую Гонзага — как офицер Юлия — должен был захватить. Как мы уже убедились, между братьями Эсте и Гонзага была взаимная неприязнь. Что касается разговора о Франческо, который, как сказала Лукреция, произошел у нее с мужем накануне его отъезда, похоже, Альфонсо согласился, что жена будет посредницей между ними. Насколько дружественным будет это посредничество, Альфонсо, без сомнения, не догадывался.

Двадцать первое августа стало решающим днем. Кроме двух писем, посланных Альфонсо, и одного — к Гонзага, написала она и третье, вложив в него письмо, содержавшее важную новость, которую она получила от некого Абрама Фаса, еврейского агента в Парме. У Эсте была репутация защитников евреев. В течение XV столетия еврейское население Феррары значительно выросло: евреям — как общине — была разрешена автономия, позволено было жить там, где они хотели, хотя на деле они предпочитали селиться кучно, в районе, известном как La Zuecca. Никакого гетто в Ферраре не было, и никакая стена не отделяла их от христиан. Деятельность их не была ограничена ростовщичеством: занимались они и мелкой торговлей, и ремеслом. От дополнительных налогов, которых требовали папские легаты, они были освобождены, но в 1505 году, подтвердив их привилегии, Альфонсо заявил, что им следует разделить тяжелое бремя налогов, которое несли на себе остальные горожане. Еврейское население быстро выросло, когда евреев при Фердинанде и Изабелле изгнали из Испании и Португалии: 20 ноября 1492 года беглецы получили свои паспорта от Эрколе, и 1 февраля 1493 года заключено было соглашение, в соответствии с которым им предоставлялись те же права, что и прочим гражданам. Им разрешили выбрать себе любой вид деятельности, наряду с христианами заниматься медициной, работать в аптеках. К концу столетия в Ферраре проживало около пяти тысяч евреев, и в их общине появились новые образованные люди с международными связями. Они доставляли шелк и шерсть, привозили индийский жемчуг. Испанские и португальские евреи привезли с собой высокое ювелирное искусство — они работали с золотом и серебром; замечательно вышивали. Евреев — ортодоксальных и обращенных — тепло принимали при дворе, например одна из придворных дам Лукреции — Виол анта — была еврейкой. Альфонсо часто играл в карты с приятелем-евреем. Эсте защищали евреев от нападок Церкви, а те были к ним лояльны. Лукреция однажды написала собственноручно Гонзага; в письме она просила поступить справедливо с наследниками «покойного еврея. Абрама из Бресчелло», имущество которого грозился продать ростовщик: «Мы хотели бы узнать подробности этого дела, и мы не позволим, чтобы наследники пострадали…» В ответ за такое отношение еврейская община настроена была к Эсте лояльно, и. когда понтифик стал угрожать Ферраре, Абрам Фас в полной мере эту лояльность продемонстрировал.

По приезде в Парму Фас написал: «В тот же час, что явился сюда, обнаружил: Модена захвачена, и я подумал, что не смогу передать письмо через капитана Реджо, да и сам не смогу приехать, как намеревался, и когда совсем уже собрался уехать, застал меня тут господин Альфонсо Ариосто. Потому я решил, что лучше всего послать официальное письмо, которое мне дал Великий маэстро [Жак де Шабанн Ла-Паллис]». Великий маэстро сказал Фасу, что дела Бентивольо зависят сейчас от решения короля Франции, и ради французского короля и Лукреции он готов на все. Однако ему не удалось собрать войска для Модены, для синьора Галеаццо (Сансеверино. заведующий королевской конюшней), потому что сейчас он срочно едет в Савойю, чтобы преградить дорогу швейцарским папским наемникам. Он также сказал, что если герцог Феррары нуждается в деньгах, то он договорится с казначеем французского короля и тот под залог ссудит ему нужную сумму. Накануне от синьора Галеаццо он слышал, что герцог послал уже с этой целью человека к Великому маэстро. «Потеря [Модены] печалит мне душу». Далее Фас написал: «Прошу Вашу Светлость не терять присущего Вам оптимизма. Господь Вам поможет. Великий маэстро знает о Вашем отношении к королю Франции, он сказал мне, что Его Величество Вас не оставит. Великий маэстро, услышав о Ваших трудностях [нужде в деньгах], приложит все усилия и сделает все, о чем его просят, так как понимает Ваши насущные нужды».

Он разговаривал с синьором Галеаццо в Парме и сделает все ради герцога и герцогини Феррары.

Беседуя о затруднительном положении Вашей Светлости, мы коснулись вопроса Ваших сыновей и подумали, что на всякий случай их следует вывезти из Феррары. Я сказал ему, что Вашу Светлость этот вопрос очень беспокоит и что лучше всего доставить детей к нему, чем к кому-либо еще. Он ответил, что если Ваша Светлость сделает это, то доставит ему тем самым огромное удовольствие. Я посоветовал бы Вашей Светлости подумать над этим. Я не приеду к Вашей Светлости, так как боюсь, что эти письма попадут в руки врага. А здесь я останусь дня на три-четыре, присмотрюсь, что происходит. Бели Вашей Светлости что-нибудь от меня понадобится, знайте: я всегда к вашим услугам — в любом месте, в любое время и при любом повороте событий. Синьор Галеаццо делает все от него зависящее, чтобы не сдать Реджо… он ждет только ответа от Великого маэстро… Он отдаст в залог все, если в том будет нужда Вашей Светлости… Синьор Ла Палисс в Милане, он болеет и передает наилучшие пожелания Вашей Светлости.

В письме к Альфонсо от 22 августа Лукреция снова написала о Гонзага, просила, чтобы муж оказал на него давление и удержал от нападения на город: «Ваша Светлость пишет, чтобы я напомнила ему о деле маркиза [Гонзага], о котором я ранее с Вами разговаривала. Напишите Великому маэстро, чтобы он официально обратился к маркизу, пусть даже придется прибегнуть к угрозам: Пшзага не должен предпринять ничего, что угрожало бы Вашей Светлости или в чем-то Вам повредило». От Альфонсо она получила указания относительно их сына Эрколе и была ими довольна, так как ребенок слегка недомогал. Она хотела подождать, пока он поправится, и уж потом отправить его в сопровождении двадцати пяти верных людей. Возглавлять их, по предложению Альфонсо, должен был человек, занимающий высокое положение при дворе. Лукреция предпочитала Эрколе Камерино, выбор, впрочем, оставляла за мужем. Затем пересказала новость о графе Гвидо Ран-гони (семья его, вместе с папским легатом, путем интриги добилась сдачи Модены). «Я должна напомнить Вашему Сиятельству, что неплохо бы предосторожности ради снять управляющего замком Тедальдо и предоставить ему другую работу, а я найду человека, который будет за ним приглядывать». Еще она предложила переправить отряд пехотинцев в Ардженту: они пришли в Феррару из La Abbatia (где в это время находился Рангони), солдатам здесь нечего было делать.

На следующий день здоровье Эрколе ухудшилось, и Лукреция решила, что его вообще незачем куда-то посылать. Она спросила мнения Альфонсо, не надо ли отправить из города маленького Ипполито, все-таки будет спокойнее, если хотя бы один из них будет в безопасности. В этом случае надо поторопиться, пока дороги не заблокировали. 24-го она получила от Альфонсо хорошее известие: на территории Пармы и Реджо пришла помощь. Лукреция прочитала это письмо перед знатными горожанами, чем значительно их приободрила. Затем она постаралась, чтобы новость эту разнесли по всему городу. Сообщение о том, что вражеские войска возглавил Пшзага, она оставила без комментария. Затем поступила информация: около двухсот человек вышли из Болоньи, намереваясь атаковать Торре-дель-Фундо и жечь дома в Сан-Мартино. Стало известно, что Мазино дель Форно приказано было заслать шпионов. На следующий день Альфонсо вернулся в Феррару, «потому что старший его сын при смерти», — как ошибочно доложил Санудо: Эрколе полностью поправился. Не прав он был и тогда, когда писал, что Лукреция вот-вот уедет из Феррары. Отъезд она планировала лишь для своих сыновей: боялась, что их возьмут в заложники.

Не получалось у папы прогнать Эсте с их исконных земель так легко, как он убрал семью Бальони из Перуджи, а Бентивольо из Болоньи. Альфонсо и Ипполито были сильны и настроены решительно. В искусстве владения оружием равных им было мало, к тому же они использовали артиллерию. В Мантуе Изабелла — «Макиавелли в юбке», как назвал ее Луцио, — разрабатывала схемы и очаровывала, лишь бы сохранить государство своих братьев. В отличие от прежних жертв папы, семья Эсте пользовалась в Ферраре авторитетом, и когда Ипполито созвал на собрание видных феррарцев, они поклялись защищать династию до конца. С точки зрения папы, лояльность главнокомандующего Гонзага вызывала сомнения. Нельзя было с полной уверенностью ожидать, что он разрушит государство своего шурина или, скорее, своей невестки.

Юлий II, искренне не любивший Альфонсо, делал все, лишь бы посеять вражду между Гонзага и братьями Эсте. Он намекнул, что Эсте старались удержать Франческо в венецианской тюрьме так долго, как могли, и у него, мол, имеется доказательство «ужасных вещей» (cose nephande), которые Эсте затеяли против маркиза, использовав для этой цели Мазино дель Форно. Папа пришел в восторг, когда услышал о том, что венецианцы взяли дель Форно в плен, после чего в Болонье они передали арестанта понтифику. По свидетельству Санудо, Юлию «он был нужен, потому что являлся доверенным лицом и исполнителем убийств и предательских акций кардинала Феррары». 26 сентября 1510 года архидьякон Габбионета написал Гонзага, что папа хочет сообщить ему нечто очень важное, однако под страхом отлучения от Церкви он запретил архидьякону предавать суть вопроса бумаге: «Он сказал мне: “Я хочу рассказать господину маркизу, что его родственники хотели с ним сделать”…»

В противовес Изабелле, папа назначил своим связным с Гонзага друга Франческо. Лодовико ди Кампосампьеро, грубияна и сводника, злейшего врага маркизы. Он осуществлял контроль за строительством моста из кораблей через реку По возле крепости Сермиды на территории Мантуи. Франческо взбесился, когда мост этот Альфонсо разрушил, а корабли конфисковал. 10 сентября из недавно основанного ею монастыря Святого Бернарда Лукреция написала Изабелле необычайное, умоляющее письмо с просьбой вмешаться в еще одну ссору между Гонзага и Альфонсо. В своем послании она обращалась к ней так: «Самая достопочтенная моя госпожа» и «мама»:

Вашей Светлости известно, в каком тяжелом и опасном положении находится государство Ваших братьев. Вы знаете, что произошло между господином маркизом и герцогом, нашим супругом. Я имею в виду корабли, что были взяты с территории Мантуи. Сделано это не для того, чтобы обидеть Его Сиятельство, мы слышали, что он был очень этим расстроен. Умоляю Вашу Светлость, будьте посредником между достопочтенным супругом Вашим и мною, так Вы сохраните государство братьев Ваших, а вместе с ним меня и моих детей…

Она подписалась: «Горячо любящая Вас дочь, герцогиня Феррары». Обычно она обращалась к Изабелле со словами: «Достопочтенная госпожа, высокочтимая золовка и сестра», а подписывалась: «Сестра и золовка, Лукреция, герцогиня Феррары». В тот же месяц она написала благодарственное письмо Изабелле за присланные ею двадцать лимонов и восемьдесят апельсинов и сочла необходимым добавить постскриптум, в котором просила Изабеллу вмешаться и посоветовать Франческо приструнить людей, наносящих ущерб интересам герцога. Она надеялась, что он «поступит благоразумно».

Осенью и зимой 1510 года грозящая Ферраре опасность только возросла. Папа сам приехал в Болонью с намерением подтолкнуть нерешительного своего генерала Гонзага, а он, как обычно, ссылался на плохое здоровье, мешавшее ему проявить активность. В ноябре он сообщил, что лечится от сифилиса ртутью, и это его объяснение вызвало понимание и сочувствие папы, такого же, как и он, страдальца. Гонзага был в трудном положении: с одной стороны, к нему подступали французы (с ними он часто вступал в контакт), а с другой — папа, которому страшно хотелось взять Феррару. Герцог, поддерживаемый французами, лихорадочно укреплял фортификации — на бастионах работали и мужчины и женщины. В нижней части города пришлось снести несколько домов. «Юлий был сам не свой, так как верит, что очень скоро возьмет Феррару», — писал Санудо. — Он грозится разграбить Феррару и снести ее до основания, пусть уж лучше лежит в руинах, чем попадет в руки французам». Юлий послал гонца к Альфонсо с требованием отдать ключи от города. Альфонсо в это время наблюдал за строительством новых фортификаций в Борго-ди-Сотто. Он пригласил с собой посла взглянуть на пушку, названную «Охотник за дьяволом» («Caza Diavoli»), и сказал ему: «Вот эти ключи я и вручу папе».

Зимой положение Лукреции и Альфонсо стало еще хуже: папские войска взяли Модену. Командующим у них был племянник Юлия, Франческо Мария делла Ровере, унаследовавший после смерти Гвидобальдо титул герцога Урбинского. Папа засел в Болонье, правда, к счастью для Альфонсо, он был болен малярией, к тому же его замучил геморрой. В сделке с испанским королем Фердинандом он за буллу на владение Неаполитанским королевством получил триста испанских солдат под командованием Фабрицио Колонна. Их он готовил для похода на Феррару. Французы, возглавляемые Шомоном. продвинувшиеся было вперед с намерением восстановить в Болонье Бентивольо, в нерешительности отступили, возможно, на них повлияла плохая погода. В середине ноября пал Сассуоло, город Анджелы Борджиа, в середине декабря за ним последовала Конкордия, принадлежавшая еще одному союзнику Эсте, Пико делла Мирандола.

Хуже всего была новость, что старый, но свирепый папа восстановил свое здоровье и энергию. Несмотря на жуткий холод и снег, он приказал доставить себя на паланкине к месту осады Мирандолы. Город защищала вдова Лодовико Пико, Франческа. По свидетельству Франческо Гвиччардини, люди поражались тому, что «понтифик, наместник Христа на земле, старый и больной… явился лично на войну, которую сам же и развязал против христиан. При этом остановился в лагере возле незначительного города и, словно бы он был командующим армии, предал себя опасностям. Ничего, кроме одежды и имени, не было в нем от папы». Уверенный в том, что командиры его обманывают, в том числе иплемянник, Франческо МарияделлаРовере, проводивший время в азартных играх с Фабрицио Колонна, понтифик крыл своих людей такой бранью, что венецианский посол не смог повторить этих слов даже брату. Графиня Франческа сдала-таки 10 января Мирандолу, но, возможно из-за намеренного затягивания времени папскими командирами, против Феррары ничего не предпринималось. В Ферраре к тому времени стояло огромное французское войско. Было солдат так много, докладывал Проспери, что феррарцам «эти французы» осточертели, все ждали, когда они наконец-то куда-нибудь уберутся. Альфонсоже, напротив, рад был такой поддержке, а потому в конце февраля выехал со своей артиллерией брать Бастию. важное фортификационное укрепление на реке По. Там он одержал значительную победу. На Альфонсо смотрели как на героя, о чем Проспери с гордостью доложил Изабелле. Он рассказал, что очевидцы сражения при Бастии заявили, что победа «исключительно его заслуга, а сам он — человек великого духа и великой отваги, и подобного ему они не видали».

Гневные слова понтифика против Феррары, сказанные Кампосампьеро: «Мне нужна Феррара, и я либо умру, как собака, либо откажусь от нее», встревожили Франческо. Маркиз боялся за безопасность Лукреции. 21 февраля он написал архидьякону Габбионете и попросил его поговорить с папой, чтобы тот проявил милость к Лукреции. Франческо нужна была уверенность, что с ней все будет в порядке, Он писал: «С такими любящими и преданными словами обращалась ко мне только она, пока я сидел в венецианской тюрьме. Теперь я должен доказать ей свою благодарность. Если провидение не поможет нам, не знаю, что будет с этой бедной женщиной, единственной, кто проявил ко мне участие».

Лукреция тем временем не показывала, что ей страшно. Хотя обычные карнавальные празднества, устраиваемые на масленицу, были отменены, герцогиня на протяжении всего марта устраивала для французских военных приватные вечера. Они вместе с храбрым командиром. Гастоном де Фуа, очень были довольны тем, что в городе, за стенами которого идет нескончаемая война, имеется оазис веселья и цивилизации. Знаменитый шевалье Байяр, с похвалой отозвавшийся о поэтическом таланте Лукреции, оставил письменное свидетельство о впечатлении, которое произвела она на него и на французов, братьев по оружию: «Милая герцогиня оказала французам исключительно теплый прием. Она — жемчужина этого мира. Ежедневно герцогиня устраивает необыкновенные празднества и банкеты на итальянский манер. Я бы сказал, что ни в наше время, ни задолго до нас не было такой прекрасной принцессы. Она хороша собой, доброжелательна, любезна и обходительна. Муж ее — человек храбрый и талантливый, но в этом есть большая заслуга его жены».

Всю весну Лукреция разыгрывала перед французами роль гостеприимной хозяйки. Проспери относился к этому все более неодобрительно: он считал, что не время танцевать, когда страна в разрухе. Изабелле он сказал, что главный ювелир Феррары не может выполнить ее заказ, потому что герцогиня задала ему слишком много работы. Лукреция и Альфонсо понимали, как важно поддерживать хорошее настроение у французов, да и у жителей Феррары тоже. У папы дела шли не лучшим образом. 22 мая до Феррары дошла весть, что Бентивольо с согласия горожан вернулся в Болонью. Вскоре после этого был зарезан папский легат, кардинал Алидоци, друг и протеже Юлия. Убил его Франческо Мария делла Ровере. Двор отпраздновал это событие: Альфонсо устроил для знати Феррары ужин в саду, а городские аристократы нанесли визиты Лукреции. Жители Болоньи снесли украшавшую собор бронзовую статую Юлия работы Микеланджело и подарили ее Альфонсо. Голову скульптуры он оставил в своей коллекции, а туловище переплавил на пушку и назвал ее «Юлия». Феррарцы веселились на улицах, а Лукреция устраивала вечера в честь Фуа и французских командиров. Проспери тоже навестил ее и заметил Изабелле, что «давно не видел ее так богато и великолепно одетой».

В том же апреле Гонзага признался Лоренцо Строцци, что с нетерпением ждет приезда Лукреции в Мантую, для нее это было бы «передышкой от повседневных ее волнений и забот, а она получила бы удовольствие от встречи с ним». Через Строцци он заверил ее, что «срочно заканчивает во дворце Сан-Себастьяно новые комнаты, которые мы для нее готовим».

По правде сказать, Лукрецию вымотали все эти празднества. 16 июня Проспери доложил, что герцогиня была больна, но теперь поправляется. Четыре дня спустя Лукреция решила ехать в монастырь Сан Бернардино, на который, похоже, смотрела как на санаторий: «Она там очистит кишечник, попьет воды и посидит на диете». То есть, по его словам, на некоторое время она там останется. В тот же день Лукреция собственноручно написала записку Франческо. Почерк неаккуратный, а бумага покрыта кляксами: «Так как после болезни я ослабела, многого не напишу, к тому же невозможно найти слова, которыми я могла бы выразить еще раз благодарность Вашему Сиятельству за все, что вы делаете для меня. Вместе с этим письмом я целую Вашу руку бесчисленное количество раз, остальное поручаю фра Ансельмо, подателю сего письма. Прошу Ваше Сиятельство: если знаете, чем я могу служить Вам, то стоит Вам только приказать». Лаура Бентивольо Гонзага, жена брата Франческо, Джованни, посетила ее после того, как она очистила организм и готовилась пить воду. Она застала ее на постели, одетую в платье из легкого черного шелка с узкими рукавами, собранными у запястья, и в закрывающей уши шляпе типа тюрбана. Они поговорили о моде. Лукреция дотошно допрашивала ее, что сейчас носят в Модене, и попросила прислать ей головные уборы, подобные тому, который был на гостье. Она хотела скопировать ее головное украшение. 3 июля Лукреция все еще была в монастыре Сан Бернардино. Альфонсо посетил ее, но так как заведение это было закрытым, то внутрь ему войти не разрешили, и он мог говорить с ней только «через колесо».

Несмотря на пройденный в монастыре курс лечения, здоровье Лукреции не поправилось. Королева Франции выразила большое желание встретиться с ней: она много слышала о ней от французских капитанов, а потому хотела, чтобы Лукреция приехала к ее двору. 5 июля Бернардино Проспери сообщил, что королева отправила посла, которому поручено было пригласить Лукрецию вместе с ее старшим сыном в Гренобль. Ипполито уже побывал при французском дворе. Король и королева тепло его приняли, однако заставили, чтобы он и его свита сбрили бороды. 20 июля Франческо послал Лукреции для ее путешествия подарок — мула и коренастую верховую лошадку. В тот же день она поблагодарила его за подарок собственноручно написанным письмом. При этом добавила, что если не уедет, вышлет животных обратно. 29 июля она послала ему еще одно очень эмоциональное письмо и сообщила, что Альфонсо высказался против ее поездки, «потому что со здоровьем у меня не все в порядке», с графом Мелина она отправила ему обратно животных. Граф на словах передаст ему то, что она не может предать бумаге. Лукреция никак не могла оправиться от болезни, и 12 августа, инкогнито (как подчеркнул Проспери), она снова в монастыре Сан Бернардино. Вполне возможно, что она снова беременна, поскольку Проспери использовал глагол spazar, что имеет отношение к выкидышу.

В начале сентября Лукреция в сопровождении тридцати всадников отбыла в Реджо. Дети остались в Ферраре. Позднее она послала за ними, но Альфонсо, возможно из страха, что их захватят, приказал им остаться в Ферраре, хотя сам большую часть времени проводил в Остеллато. Из Реджо Лукреция по-прежнему посылала Гонзага теплые письма. В ноябре она надеялась на обратном пути навестить его, однако из этого ничего не вышло. И Лукреция, и Ипполито в конце ноября вернулись в Феррару.

Война затянулась, а продолжению ее способствовала неиссякаемая энергия неукротимого старого папы. Он заключил еще один союз, на этот раз — с королем Испании Фердинандом, с Синьорией Венеции и отдаленным родственником, английским королем Генрихом VIII. Была поставлена задача — возвращение Болоньи и всех остальных земель Церкви, которые заняты чужаками (то есть Альфонсо и французами). Из Неаполя пришли испанские войска под предводительством Рамона Кардона. Снова пала Бастия, и только присутствие в Ферраре армии Альфонсо и французских войск помешало испанцам пойти на город. 12 января Альфонсо пригласил французских офицеров на празднество, устроенное Лукрецией. Через два дня он снова атаковал Бастию и снова взял ее, причем в бою едва не расстался с жизнью: отвалившийся кусок камня рикошетом ударил его по голове. Врач Лукреции, Лодовико Бонаккьоли, и еще один доктор явились к нему и нашли пациента в прекрасном расположении духа, несмотря на то что у него открылось кровотечение из носа и рта. Альфонсо тайком вернулся в Феррару, чтобы не тревожить людей, и поселился в замке в апартаментах Лукреции, где врачи устроили консилиум. Обнаружили, что черепная кость, задетая углом камня, цела, хотя удар был сильный. Альфонсо повезло: при взятии крепости в кровавой мясорубке погибло 180 испанцев и восемьдесят итальянцев, включая и несчастных феррарских пленников. Врачи заставили герцога в течение нескольких дней не снимать с головы повязку. Чтобы не смущать своего повелителя, раболепные придворные последовали его примеру.

В феврале и марте французы неоднократно приезжали в Феррару, чтобы набраться сил и развлечься. В апартаментах Лукреции устраивались турниры, празднества и балы. Для многих гостей танцы становились последними в жизни. 11 апреля 1512 года, в Пасху, за стенами Равенны состоялось одно из самых кровопролитных сражений в истории итальянских войн. Папские и испанские войска потерпели сокрушительное поражение, и решающую роль в этом сыграла артиллерия Альфонсо. Было убито десять тысяч человек, среди них — гордость французской армии, блестящий Гастон де Фуа, а также старый товарищ Чезаре по оружию. Ив д'Алегре и его двадцативосьмилетний сын. В числе взятых пленных был Фабрицио Колонна и папский легат, кардинал Медичи, будущий папа Лев X (его Альфонсо забрал с собой в Феррару).

«Герцог с триумфом въехал в город. Жители встречали его восторженно — и всадники, и пешеходы. Дети держали в руках букеты цветов. Стук барабанов, гудение колоколов, гром пушек… Шум был такой, что, как отметил Проспери, «казалось, город рухнет». Альфонсо въехал на площадь и спешился возле собора. Там ждала его Лукреция.

В конце процессии везли раненых и мертвых — тяжкое зрелище. Тело де Фуа отвезли из Болоньи во Францию, а раненые продолжали поступать в город и в последующие дни. Из Равенны, которую беспрепятственно дали разграбить, сообщили, что только благодаря срочным мерам, принятым герцогом, — он повесил несколько гасконцев — женщины и монахини не подверглись насилию.

Среди пленников, под охраной, был Фабрицио Колонна, но с выдающимися итальянскими пленниками в Ферраре обошлись как с гостями: Фабрицио Колонна мог ходить, куда хотел, правда, сопровождали его уроженец Модены, дель Форно, командующий легкой кавалерией, и Ринальдо Ариосто. Кардинала Медичи приглашали на соколиную охоту. По слухам, он якобы говорил, что благодарит Бога затри вещи: во-первых, зато, что исполнил свой долг и не бежал, как вице-король (Кардона) и другие испанцы; во-вторых, за то, что остался в живых; и, в-третьих, за то, что попал в руки герцогу Феррары: Альфонсо обращался с ним не как с пленником, а как с отцом. Менее чем через два года будущий Лев X забудет о благодарности герцогу Феррары.

Лукреция продолжала переписываться с Франческо Гонзага, несмотря на то что официально они находились в противоборствующих лагерях. Строцци в качестве посредника как-то незаметно пропал с горизонта. Заменил его граф Мелина. В январе Лукреция передала через него собственноручно написанное послание: «Напоминаю Вашему Сиятельству, что во мне Вы найдете преданную сестру, желающую Вам здоровья и счастья столь же сильно, как и самой себе. Да избавит нас Господь ото всех этих трудностей и препятствий, тогда снова Вы сможете посещать Феррару. Более всего на свете хочу я увидеть Ваше Сиятельство». Спустя несколько недель, через графа Мелина, она снова передает собственноручно написанное письмо. В нем она благодарит Франческо за то, что тот, несмотря на болезнь, откликнулся на ее послание: «Молю Господа, чтобы поскорее вернул Вам здоровье, я очень этого желаю». Судя по всему, Мелина удостоился полного доверия любовников. В марте она попросила Гонзага помочь Анджеле Борджиа и переслать ее письма французскому послу при императорском дворе. Если почему-либо сделать этого он не сможет, пусть во время беседы с кардиналом-епископом Гуарко (Матье Ланг, любимый министр императора) выскажется в пользу «дела Сассуоло». От имени своей любимицы Анджелы она попросила его переправить письма кардинала Сансеверино императору и Гуарко. Она и сама написала Касола, послу Мантуи при императорском дворе, и обратилась к Гонзага: «Поскольку письма эти имеют большое значение, прошу Ваше Сиятельство, что из любви ко мне Вы возьмете на себя труд и проследите, чтобы они благополучно попали к Касола…» Затем последовали обычные просьбы: она беспокоилась о судьбе пленников и просила освободить одного из них: «Никколо Кантор» был ее певчим. За тех, кто был нужен Альфонсо, Проспери хлопотал перед Изабеллой «из опасения новых разногласий между господином маркизом и господином герцогом…»

Сражение при Равенне спасло Феррару лишь на время. Оказалось, что для французов это — пиррова победа. Они были деморализованы потерей старших своих военачальников, особенно блестящего де Фуа. Им пришлось вернуться, дабы защитить свою страну от короля Испании, который атаковал Наварру, и от английского короля в провинции Гиень. Пришло время Альфонсо мириться с папой, чтобы спасти государство. Однако в Риме Юлий II всякий раз впадал в раж при одном лишь упоминании имени Альфонсо: очень уж он оскорбился, когда узнал о судьбе своей статуи в Болонье. Франческо Гонзага попытался отвлечь его внимание от Феррары и написал Кампосампьеро, чтобы тот убедил понтифика в том, что Феррара и так уже принадлежит ему, а теперь главная его задача — выгнать из Италии французов.

Под давлением Гонзага и его эмиссаров, да еще имея в своем распоряжении юного заложника, двенадцатилетнего сына Гонзага, Федерико (надо сказать, что Юлий очень его любил), 11 июня папа согласился допустить Альфонсо в Рим и принять от него заявление о сдаче города. Безопасность его гарантировал бывший пленник, Фабрицио Колонна (он должен был сопровождать Гонзага в Рим), а также испанский посол. Юлий страшно обрадовался, услышав от Франческо Гонзага, что Альфонсо едет в Рим. Престарелый понтифик соскочил с кровати и босиком, в одной рубашке, запрыгал по комнатам. Он пел и время от времени восклицал: «Юлий!» и «Церковь!». Альфонсо с небольшим сопровождением явился в Рим 4 июля. Юлий послал Федерико Гонзага встретить его, и в город он въехал вместе с Фабрицио Колонна и Джанджордано Орсини, представителями римской аристократии. Папа предложил поселить его в Ватикане, но осторожный Альфонсо предпочел остановиться у арагонского кардинала во дворце Сан-Клементе. 9 июля Альфонсо официально пошел на мировую с папой. В Ватикане по этому случаю состоялась трапеза, которую друг и почитатель Изабеллы, писатель-гуманист Марио Эквикола, сопровождавший герцога, назвал «роскошным ужином со всеми видами фруктов… потрясающими кондитерскими изысками [вероятно, сахарными скульптурами], огромным количеством вин и прекрасной музыкой, исполняемой на виолах». В консистории Альфонсо поцеловал папе туфлю. Понтифик обнял его, однако взаимная подозрительность никуда не ушла, тем более что враги Альфонсо исправно ее подогревали: в этом отличились Альберто Пио да Карпи, ставший послом у императора, и всегда готовый предать кузен герцога — Никколо ди Ринальдо д'Эсте. Этот наушничал папе на родственника (кстати, через три года его казнили в Ферраре как участника заговора против Альфонсо). Понтифик хотел, чтобы Альфонсо освободил братьев, особенно Ферранте. Недавно он контрабандой прислал папе письмо, просил помочь, ему все еще хотелось заполучить Феррару. Такое условие было для Альфонсо неприемлемым, и, опасаясь ловушки, 19 июля он бежал из Рима вместе с Фабрицио Колонна. Они силой прошли ворота Сан-Джованни и поскакали в крепость Колонна в Мартино.

21 июля Лукреция и Ипполито получили письма от Фабрицио Колонна. То, что их новость ничего хорошего не предвещала, станет известно в начале августа. Пройдет три месяца, прежде чем Альфонсо под защитой Колонна вернется в Феррару после тяжелого путешествия на север. В пути им то и дело приходилось увертываться от всевидящих глаз шпионов. Папа не переставал грезить Феррарой, и на втором заседании Священной лиги в Мантуе приняты были три решения — возвращение Медичи во Флоренцию, куда их в свое время сослали французы; возвращение сына Лодовико Сфорца, Массимильяно, в Милан; и завоевание Феррары. Франческо Пшзага снова заявил о своей болезни и от дискуссий уклонился. Изабелла выступала в роли хозяйки, пристрастной, когда дело касалось ее родной Феррары, и безуспешно пыталась переключить внимание участников разговора на другую тему. Заседание закончилось 16 августа, а 17-го она предупредила Ипполито, что, хотя члены Лиги не пришли к; единому мнению относительно первой цели завоевания, нагонявшие на всех страх швейцарские наемники папы двинулись в сторону Феррары. Лукреция, болевшая почти все лето, в отсутствие мужа издала приказ об обороне города. Из замка выкатили артиллерийские орудия и установили их на бастионы и крепостные валы. 12 августа она получила от Альфонсо совет — об этом она написала Изабелле — любой ценой наследник Эсте, Эрколе, должен быть вывезен в безопасное место: нельзя допустить, чтобы папа взял его в качестве заложника. «Я буду кратка, податель сего письма расскажет Вам подробности, каково было решение моего супруга и мое собственное в отношении нашего сына. Представлять Вам его нет необходимости. Только прошу Вас, во всем, что касается ребенка. Вы поступите так, как я на это надеюсь, и я буду вечно Вам благодарна…»Чтобы задобрить маркизу, она поздравила Изабеллу с «отличным двором», который она устроила в Мантуе. В тот же день она написала взволнованное письмо Франческо, вместе с посыльным передала инструкции Альфонсо и попросила его не бросать ее и Альфонсо, спасти их от папы. В конце месяца она написала ему, что город «очень нуждается в солдатах». Даже папа, получивший от нее письмо, пожалел Лукрецию и высказался о ней «с большой добротой и сочувствием». Тем не менее она передумала держать возле себя сына Эрколе. И это было правильно.

15. ТРИУМФ ЛУКРЕЦИИ

В 1512 году Альфонсо и Лукреция заказали три памятные серебряные гравюры в знак благодарности святому покровителю Феррары за спасение города в сражении при Равенне. На одной из них мы видим единственное изображение Лукреции вместе с сыном, будущим Эрколе II. Лукреции здесь тридцать два года, она изображена в профиль. На голове ее диадема, светлые волосы убраны назад, накрыты сеткой, украшенной драгоценными камнями, по спине спускается длинная коса. Одета она по последней моде того времени: богато вышитое платье с высокой талией, пышные рукава и кружевная горжетка, прикрывающая верхнюю часть груди. На правое запястье наброшен очень модный аксессуар — шкурка соболя или горностая. Слева от нее пятилетний Эрколе, Лукреция подводит его к святому, а тот, благословляя, возлагает руку на голову будущего герцога. Сопровождают Лукрецию пять очень красивых женщин в платьях, сшитых по той же моде, что и у нее, только не так богато украшенных. У трех дам прически, как у Лукреции, то есть волосы убраны назад, а у двух женщин искусно завитые волосы доходят до плеч. Одна дама держит в руке шкурку соболя. На другой гравюре изображен Альфонсо в воинском облачении. Волнистые волосы спускаются до плеч, шлем лежит на земле. Позади герцога боевой конь в богатой упряжи и два staffieri, один из них, в туго облегающем тело камзоле, небрежно обнимает шею коня. На третьей гравюре перед святым стоит коленопреклоненный приор монастыря Святого Георгия — Джироламо Бендедео, хранитель культа святого покровителя. На заднем плане гравюры возвышаются городские башни, видны крепостные валы Феррары. По берегу реки снуют по своим делам горожане.

Много испытаний выпало на долю материнских чувств Лукреции: в конце августа, пока Альфонсо, возвращаясь из Рима, был еще в Марино, на герцогиню обрушился страшный удар. В Бари после болезни умер ее старший сын, Родриго Бисельи. Ему было двенадцать. Лукреция не видела его с тех пор, как уехала из Рима. Тогда мальчику было два года. Убитая горем Лукреция удалилась в монастырь Сан Бернардино и оставалась там весь сентябрь. Писать кому-нибудь она была не в силах. 1 октября она написала: «Я захлебнулась в слезах, горе овладело мною, умер дорогой мой сын, герцог Бисельи…»

Слезы объяснимы, и горе — тоже. Разлука с Родриго была негласным условием сделки, возможностью стать герцогиней Феррары. Надо было соответствовать требованию — невеста должна быть девственницей — «pulcherrima virgo» (это определение Ариосто). По политическим соображениям ей нельзя было встречаться со старшим сыном.

В архивах Модены сохранился документ, датированный 11 октября 1505 года. Это своего рода соглашение Эсте и Борджиа относительно Родриго. Согласно этому документу, опекуном Родриго был не только кардинал Козенца, но и Ипполито д'Эсте. Воспитывался мальчик при дворе Изабеллы Арагонской в Бари. Герцогиня Изабелла жила в городе, подаренном ей Лодовико Моро. В расходной книге Лукреции имеется запись от марта 1505 года, там упомянут камзол из камчатого полотна и парчи, Лукреция послала его ребенку в Бари. У мальчика и Джованни Борджиа был один учитель по имени Бальдассаре Бонфильо. Однако в 1506 году Джованни Борджиа разрешили приехать в Феррару и, возможно, поселили в Карпи, в поместье Пио, вместе с сыном Чезаре, Джироламо, а Родриго остался, где был. В 1506 году Лукреция собиралась повидать его вместе с герцогиней Изабеллой возле святилища Лорето, однако встреча так и не состоялась. По свидетельству Грегоровиуса, в Бари, в апреле 1508 года у обоих мальчиков был один учитель, гуманист Бартоломео Гротто. Лукреция приобрела для детей одежду и заплатила учителю, чтобы тот купил Джованни сочинения Вергилия.

Проживая в Бари. Родриго получал ренту со своих поместий в Бисельи и в герцогстве Корато. В феврале 1511 года герцогиня Изабелла купила ему за 100 дукатов лошадь и упряжь. Список принадлежавших ему вещей, сделанный, вероятно, по просьбе Лукреции, показывает, что содержание его соответствовало рангу юного герцога, пусть и небогатого. В списке отмечено большое количество дорогой одежды, ремней, кошельков, скатертей, тканей для обивки экипажей, бархатных попон с золотой каймой для лошадей и мулов, покрывал на кровать, комод, медная ваза, оружие, в том числе отличные кинжалы испанской и немецкой работы, шпоры и кирасы. В ассортименте его серебряной столовой посуды числится красивая солонка, позолоченная изнутри и снаружи на испанский манер, серебряные тарелки с позолотой и кувшины. На всей посуде выгравирован его герб. Все его счета Лукреция бережно сохранила среди своих документов. В последовавшие за смертью сына годы она добилась признания за нею прав на наследование, хотя и обнаружила, что, как и у большинства благородных семей, богатство содержания не оправдывалось скудным доходом. 9 октября 1512 года она написала Гонзага и просила его о безопасном проезде Якопо Тебальдео, советника герцога, которого она посылала в Бари через Венецию. Он должен был обсудить с герцогиней Изабеллой дела Родриго: «Я хочу, чтобы все его вещи по праву перешли ко мне, и обращаюсь я к Вам, потому что время сейчас для любого посыльного небезопасное». Вступление в права наследства оказалось делом трудным и долгим, и процесс завершился лишь в 1518 году.

Проспери доложил Изабелле, что Лукреция так горюет о смерти сына, что нет никакой возможности ее утешить. Таким утешителем был Ипполито, он же старался успокоить ее, когда умерли Александр и Чезаре. В монастырь его — как духовное лицо — пропускали, и, согласно свидетельству Проспери, он проводил там с нею много часов. Альфонсо все еще пробирался домой, посылая по пути секретные записки Ипполито. Когда Изабелла попеняла Ипполито, что он не передает эти записки ей, кардинал ответил, что не может этого делать, так как, попади эти документы в чужие руки, папе станет известно, где в данный момент находится Альфонсо. Юлий схватил двоих stajfieri Альфонсо и привез их в Рим. Там их подвергли пыткам, однако они так ничего и не сказали мучителям. Папа усилил давление на Гонзага, послал в Мантую специального представителя, а тот от его имени прельщал Изабеллу, суля блага ее детям, а зятю — Франческо Мария делла Ровере, герцогу Урбино — пообещал отдать Феррару. Юлий напомнил Франческо, что Эсте — исторические враги Гонзага, как бы хорошо ни складывались их теперешние отношения, а Альфонсо — враг вдвойне: он всегда хотел маркизу худого, собирался убить его, высмеять, унизить. Если он останется в Ферраре, то будет самым главным врагом Гонзага. Интриги папы наткнулись на непреодолимое препятствие: с одной стороны, это были страстно защищавшие Феррару Изабелла и Ипполито, а с другой — любовь Франческо к Лукреции.

Лукреция и Франческо продолжали переписываться. Теперь у них был новый посредник — фра Ансельмо. Гонзага посылал ей цитроны и трюфели, она просила его о милости к своим монахиням. Гонзага, несмотря на все свои грехи, исповедовал, подобно Александру, культ Девы Марии. В письме к нему от 2 ноября Лукреция просила, коль скоро прежде он оказывал милости ее монахиням и матери-настоятельнице, похлопотать, чтобы викарий в Мантуе создал новое аббатство, прежде чем вернется в Рим.

Теплоты в отношениях между Лукрецией и Изабеллой по-прежнему не было, даже после смерти Родриго Бисельи. Своей близкой подруге, сестре Лауре Боярда, назначенной Лукрецией аббатисой собора Сан Бернардино, Изабелла написала, что не намерена ни писать, ни посылать гонца с соболезнованиями Лукреции, «чтобы не растравлять ей душу», а потому она доверяет сестре Лауре поступить так, как та считает нужным. Неудивительно, что Лукреция была обижена нарушением протокола и пожаловалась фра Ансельмо, когда тот посетил ее 7 октября. Она расценила его посещение как свидетельство доброго отношения Франческо, но тем не менее выразила некоторое опасение: «Все же я боюсь, что он стал охладевать ко мне… потому что. как мне показалось, он согласился с синьорой (Изабеллой] в том, что никто из них не должен посетить меня и выразить соболезнование в связи с постигшим меня горем…» «Поверьте мне. синьор. — сообщает монах. — эта дама — необычный человек». Лишь в конце месяца Изабелла соблаговолила написать официальное письмо с выражением соболезнования и велела Проспери доставить его в монастырь Сан Бернардино. 20 сентября он, однако, доложил, что когда прибыл в монастырь, обнаружил, что Лукреция оттуда уехала, и он воспринял это как признак того, что Альфонсо скоро будет дома. Однако 9 октября Лукреция в траурном одеянии вернулась в монастырь, а Альфонсо появился лишь 14-го.

Проспери рассказал о его триумфальном возвращении, «подобном Моисею, спасшемуся от фараона». Сопровождали герцога только Мазино дель Форно и несколько товарищей. В Бондено у них был прощальный ужин с Фабрицио Колонной. Альфонсо приехал «в простой лодке и в замок прошел через сад. Все городское население столпилось на площади, чтобы посмотреть на него, в крепости звонил большой колокол. Сначала он прошел в свои покои, а потом в апартаменты Лукреции. Они встретились во второй маленькой комнате, где зимой обычно обедали». Там «они обнялись и некоторое время оставались вместе со своими детьми, а затем предстали перед своим окружением. Лица у них были счастливые». Позже Альфонсо в своей комнате имел долгий разговор с Ипполито и Федерико Гонзага да Боццоло, затем отправился осматривать крепостные валы, поврежденные прошедшим ливнем. После вернулся и долгое время провел в апартаментах Лукреции.

Феррарцы смотрели теперь на Альфонсо как на героя. «Пусть теперь [папа] делает, что хочет, — писал Проспери Изабелле 16 декабря 1512 года, — потому что эти люди преданны Вашему достопочтенному роду и господину герцогу. Вашему брату, в этом я ничуть не сомневаюсь…» Юлию II удалось отобрать у Альфонсо все земли, кроме Ардженты, Комаккьо и самой Феррары, но Альфонсо приготовился сражаться до конца. Он заключил договор о перемирии с Венецией и нанял четыре тысячи итальянских и немецких солдат. Франческо Гонзага, однако, думал, что с Феррарой покончено, и посоветовал своему родственнику, Федерико Гонзага да Боццоло, прекратить помощь Альфонсо, чтобы не потерять собственное государство.

Франческо хотел, чтобы Лукреция приехала к нему в Мантую. 22 декабря он написал архидьякону Габбионете: «Я хочу быть уверенным в одном: герцогиня Феррары всегда полностью мне доверяла, и к ней как к женщине я испытываю огромное сочувствие и хочу всегда доставлять ей удовольствие. Если она приедет к нам без мужа и детей, нам следует вести себя с ней так, чтобы не разгневать Его Святейшество…» Согласилась ли Лукреция с его планом, мы никогда не узнаем. Скорее всего, мечта Франческо была мечтой больного и одинокого человека. Впрочем, конфиденциальная переписка продолжалась: 9 января 1513 года она передала записку с одним из своих придворных, Пьетро Джорджио (Лампуньяно?), под прикрытием другого письма. Судя по всему, Франческо тоже посылал ей конфиденциальные записки, потому что 4 февраля она написала, опять собственноручно, что рада была получить от синьора Толомео (Спаньоле) хорошую новость о его выздоровлении. Хорошо также, что к нему вернулся Лоренцо Строцци: он лично будет рассказывать Франческо о ее чувствах.

Взаимоотношения между Франческо и Изабеллой дошли до разрыва. Теперь они, по сути, жили порознь: она — в герцогском дворце, а он — в своем дворце Сан-Себастьяно. По словам Луцио, они не спали друг с другом с 1509 года «из страха заразиться сифилисом». Изабелла наслаждалась независимостью и властью, пока Франческо сидел в тюрьме. Франческо был связан с папой военным долгом и интересами своего государства, а Изабелла тем временем осуществляла дипломатическую политику, завязывала важные отношения с единственной целью — спасти род Эсте. У Франческо имелась собственное окружение, враждебно к ней настроенное, в том числе секретарь, Толомео Спаньоле, а также Вито Кампосампьеро, находившийся в тот момент в Риме. В начале нового 1513 года Изабелла, по обоюдному соглашению, оставила Мантую, как высказался Луцио, «чтобы сохранить мир». Она собиралась в Милане принять участие в карнавальных празднествах вместе с племянником, герцогом Массимильяно Сфорца, сыном ее сестры Беатриче и Лодовико Моро. Недавно ему разрешили вернуться. В Милане она сказала Альфонсо, что постарается воспользоваться своим влиянием на испанского вице-короля Рамона Кардона, представителя императора, кардинала-епископа Гуарко и, конечно же, на своего племянника герцога. Накануне отъезда, 8 января, она написала Ипполито: «Папа хочет забрать себе все владения рода Эсте, поскорее бы Господь прибрал его, и я надеюсь, что так и будет…»

Желание Изабеллы и в самом деле скоро исполнилось. В ночь с 20 на 21 февраля 1513 года Юлий II очень вовремя умер в Ватикане. Феррара была спасена. До своей кончины он заключил соглашение с императором Максимилианом, что тот не будет помогать Альфонсо д'Эсте, и в конце января Людовик XII, главный защитник Альфонсо, направил в Рим посла для мирных переговоров. 31 января, по слухам, папа, несмотря на свою болезнь, «не думал ни о чем, кроме Феррары». Слабость не помешала ему впасть в гнев, когда он услышал, что некоторые кардиналы устроили банкет. Он воспринял это как празднество по случаю недалекой своей смерти. Учитель Федерико Гонзага, Стацио Гадио, сообщил, что он был «ужаснее, чем всегда», метал громы и молнии на «трусливое стадо», кричал: пусть, мол, не радуются раньше времени, он «еще жив и всех их убьет», особенно это «животное», кардинала Агененсиса, устроителя пиршества. Этот приступ гнева был последним в его жизни. Почувствовав себя лучше, он решил выпить вина, и перепробовал не менее восьми его сортов. В результате у него началась горячка, от которой он так и не оправился.

Покровитель Микеланджело, Рафаэля и Браманте, Юлий II был выдающейся личностью в светском понимании, настоящим ренессансным понтификом. Бывший Джулиано делла Ровере не был приспособлен для религиозной жизни. Как писал Гвиччардини, великим папой считали его те, кто «оценивает понтифика по количеству созданного при нем оружия, по объему крови, пролитой христианами, по вмешательству Ватикана в жизнь людей, вместо того чтобы судить его по настоящим делам, по собственному его примеру, по заботе о тех, кто отстал, упал и не может подняться, по спасению душ. Как же можно тогда утверждать, что Христос назначил папу своим викарием на земле?». Затем Гвиччардини добавил, что Юлий был бы «и в самом деле достоин великой славы, если бы был светским правителем». Санудо выразил свое мнение с точки зрения венецианца: он не видел в Юлии патриота, каким он часто представлялся. «Этот папа, — писал он, — стал причиной поражения Италии. Жаль, что Господь не послал ему смерть пять лет назад: это послужило бы благу христиан и бедной Италии». Один лишь ксенофобский его клич «Долой варваров! [то есть иностранцев]» послужил развязыванию бесконечных войн, принесших разруху Риму.

Лукреция не скрывала радости по случаю смерти «Олоферна», как назвал его Проспери. Он был самым заклятым и злобным врагом ее семьи. Он погубил Чезаре и почти погубил ее. Альфонсо вел себя осторожнее: дал праздничный обед только для близкого окружения, Лукреция же открыто ходила по городу, посещала множество церквей и везде воздавала благодарность за освобождение. Для нее, ее семьи и Феррары событие это стало подобно произошедшему спустя много лет сражению при Ватерлоо, о котором герцог Веллингтон сказал, что они были «на волосок от гибели».

Преемником Юлия II стал образованный, знающий толк в радостях жизни тридцативосьмилетний сын Лоренцо Великолепного, кардинал Джованни Медичи. Он взял себе имя Лев X. «Господь дал нам папскую власть, — говорил он, — насладимся же ею». Альфонсо и Лукреция возлагали большие надежды на нового папу. Однако Лев X, несмотря на приятные манеры, был столь же амбициозен и жаден до власти, как и его отец. Он не забыл уроков Лоренцо, когда, будучи юным кардиналом, впервые приехал в Рим: нужно суметь сохранить «и козу, и капусту», то есть заботиться об интересах семьи не меньше, чем о Церкви.

30 марта Лукреция сообщила Франческо, что Альфонсо в радостном настроении уехал утром в Рим со свитой из двенадцати человек: его «пригласил папа и сообщил, что его ждут также кардиналы и другие друзья». На следующий день в Феррару приехал Просперо Колонна. Лукреция встретила его вместе с самыми красивыми своими придворными дамами. Колонна надолго задержался в Ферраре: он разделил дружеский обед с Лукрецией и Анджелой, старинными знакомыми со времен жизни в Риме при Александре VI, затем его уговорили остаться, а не ехать сразу вопреки первоначальным планам. Он согласился и отправился в Барко на охоту с леопардами и соколами. Вечером Антонио Костабили дал в его честь великолепный банкет — это было тем более удивительно, сообщал Проспери, что происходило все в пятницу, постный день согласно католическому календарю, да еще и так скоропалительно.

Лукреция сидела на почетном месте среди компании особо избранных, куда, конечно же, входила Анджела Борджиа. Проспери счел это мероприятие достойным упоминания, а потому перечислил все предложенные гостям блюда, да и список гостей тоже представил. Сначала подали амфору с розовой водой для омовения рук. На столе стоял хлеб, испеченный на молоке, овсяные оладьи и печенье, марципаны и пирожки, приготовленные из муки, смолотой из пиниевых орешков. Среди столовых вин особо отмечено мускатель треббьяно. Подали салат из рубленого эндивия, латука, анчоусов, каперсов и цветов каперсов, молодой капусты. Стояли также блюда с королевскими креветками, осетровой икрой, смешанной с сахаром и корицей, — все это подавалось в первую перемену блюд. Затем последовало горячее: огромные щуки, осетр, скат, тунец, соленый скат с соусом из трав, а также суп, ароматизированный можжевельником. Вслед за вареной рыбой принесли жареную: щуку, большого линя, осетра, крупную форель и карпа. Не обошлось и без мелкой речной рыбы, вдоволь было оливок, апельсинов и лимонов. Еще одна перемена — на стол явился нарезанный кусочками кальмар под пряным соусом и равиоли с цедрой лимона. Словно этого всего было недостаточно, слуги внесли большую заливную щуку, осетра и красную кефаль. На ужин подали трех больших скатов, тортелли по-ломбардски и суп из крупных угрей. Этим дело не ограничилось: в меню значились угри, жаренные на вертеле, огромные омлеты с зеленью (на приготовление каждого омлета ушла сотня яиц), пироги, красная икра, торт из маранты и моллюски. На стол подали устриц, береговых улиток и морские трюфели. На десерт гостям предложили красные яблоки, груши, сыр из Пьяченцы, очищенный миндаль, изюм, виноград и мелкие сливы, а также слоеные пироги и пунш, ароматизированный гвоздикой. И снова принесли розовую воду для омовения рук, после чего явились кондитерские творения маэстро Винченцо — засахаренный разноцветный миндаль, конфеты из дудника, груши и персики, законсервированные в граппе, пиниевые орешки и анисовое драже. В начале трапезы, по просьбе Лукреции, певцы спели псалмы, затем заиграли лютни, виолы и корнеты. Музыканты приветствовали появление и уход гостей.

Изабелла д'Эсте вернулась в Мантую по приказанию супруга. Она была раздражена, оттого что Просперо Колонна посетил Феррару, не заехав прежде к ней. Маркиза написала Лукреции и попросила, чтобы та от ее имени пригласила Колонну, однако Лукреция выразила сожаление: «Был бы он здесь, когда пришло Ваше письмо, обязательно выполнила бы Вашу просьбу, однако Его Сиятельство уже отбыл в Корреджо…» 11 марта Гонзага написал жене сердитое письмо. В оскорбительном тоне напомнил ей о ее долге: она «давно уже не совершеннолетняя и не нуждается в напоминаниях», по официальным и личным причинам она «должна вернуться без замедления». «Мы собираемся ехать встречать Федерико, ведь он уже недалеко. Из любви к нему Ваше Сиятельство [без сомнения] поспешит и положит конец местным сплетням, повторять которые мы не станем, оставим это Бенедетто Коделупо [Капилупо], он очень хорошо информирован… так что ради любви к нам просим немедленно вернуться…» Слухи, на которые ссылался Франческо, имели отношение к памфлету Тебальдео с оскорбительными предположениями насчет Изабеллы и старого ее друга, Марио Эквикола, автора трактата «De mulieribus». Копии памфлета были приколоты к стенам разных домов в Мантуе. Среди других оскорблений, высказанных Франческо в официальных письмах, написанных его секретарем и потому ставших широко известными, было недовольство тем, что у него «жена, которая всегда поступает, как хочет, по собственному своему разумению». Современники Франческо рассматривали такие слова как самое страшное обвинение, которое муж может предъявить жене. Неудивительно поэтому читать высказывания Луцио: «Сердечность старых их отношений больше уже не вернулась».

Лукреция вела себя с Изабеллой очень любезно. Известия о муже, находившемся в Риме, передавала маркизе, а не Франческо. Ей же направляла она более подробные отчеты Ипполито. Лев X перенес интердикт Альфонсо на три месяца, пока дело его рассматривали пять кардиналов. Бреве он издал со следующим обращением: «Возлюбленный сын, благородный Альфонсо д'Эсте, герцог Феррары» — и пригласил его на папскую коронацию 12 апреля. Альфонсо явился в великолепном камзоле из золотой парчи. Подозрительно: ни одного слова не было сказано относительно владений в Романье, вопрос о Ченто и Пьеве отложили на будущее, зато упомянули добычу соли в Комаккьо и реституцию Реджо. Лукреция без всякого на то основания была настроена оптимистично. «Мы надеемся, что все будет отлично», — сказала она Изабелле. Она очень хорошо знала, что представляет собой такой человек, как Юлий II, а вот Льва X она, как и большинство других людей, недооценивала. Из Рима от мужа пришло известие, что папа продлил интердикт еще на четыре месяца, при этом пообещал, что Альфонсо по-прежнему будет находиться в герцогстве Феррары, а понтифик защитит его от враждебных сил. Перед отъездом Альфонсо обедал с папой и «был удовлетворен» ободряющими словами Льва, произнесенными в присутствии его друга и защитника кардинала Арагонского. В ходе беседы пришли к соглашению, что следующие переговоры проведет Ипполито. Альфонсо приехал в Феррару 30 апреля «очень довольным Его Святейшеством». Так Лукреция и написала Изабелле.

И в самом деле, в ту весну дела шли лучше — так казалось и уставшей от войны Ферраре, и Эсте, осаждаемым столько лет врагами. После смерти папы Юлия II Альфонсо вернули Ченто и Пьеве и, вместе с венецианским благословением, герцог обрел прежние владения в Полезино. Альфонсо и Лукреция правили в Ферраре, помогая друг другу. В августе Санудо доложил, что Джованни Альберто делла Пинья побывал в Венеции. На Совете Десяти он обсуждал некоторые вопросы «от имени герцога и герцогини Феррары». Однако в это же время стали создаваться новые враждебные союзы: с одной стороны, это были Франция и Венеция, а с другой — папа, император, Испания и английский король Генрих VIII. В мае 1513 года снова началась война. Продлилась она почти без перерыва до самой смерти Лукреции. Первым проявлением подлинных намерений Льва по отношению к Ферраре стала его покупка Модены. Он приобрел ее у императора за 40 тысяч дукатов. Модена стала основанием нового государства для брата понтифика, Джулиано Медичи. В государство это должны были войти Модена, Реджо, Парма, Пьяченца. но главное — Феррара. Гвиччардини написал: «Купив Модену, он настроился на приобретение Феррары, скорее путем интриг и угроз, нежели с помощью оружия, ибо такой путь стал слишком трудным: Альфонсо понимал грозившую ему опасность и сделал все. чтобы его город стал неприступным… Враги его стали, возможно, опаснее и действовали не так открыто, как Юлий…» Пока Лев X со своими приспешниками строил козни Ферраре, Альфонсо поставил себе цель вернуть Модену и Реджо и при этом проявил себя уже не как полководец, а как умелый дипломат.

Сторонясь постоянно подстерегающих опасностей, Лукреция все больше искала утешения в религии. Монастыри всегда были для нее пристанищем, куда сбегала она от напряжения придворной жизни, началось это при Борджиа, продолжилось при Эсте. В Ферраре она облюбовала аристократический монастырь Корпус Домини, принадлежавший ордену Бедной Клары, но религиозное ее чувство было глубже, нежели поиск тихого места среди сочувствующих ей женщин. Вероятно, годы, проведенные при дворе отца, и свалившиеся на нее трагедии, особенно смерть Чезаре, привлекли Лукрецию к радикальному реформистскому крылу Церкви. В библиотеке у нее хранились письма аскетичной монахини, святой Катерины Сиенской, но на практике Лукреция была последовательницей францисканского святого Бернарда Сиенского. Он восстановил идеалы святого Франциска Ассизского, ей по душе были его призывы к благотворительности и социальной справедливости. Лукреция стала послушницей третьего Францисканского ордена и одной из основательниц феррарского благотворительного фонда для бедняков. В 1510 году она основала собственный монастырь Сан Бернардино, в который поместила внебрачную дочь Чезаре, Камиллу Лукрецию. В 1516 году она обратилась ко Льву X с предложением распространить в обществе идеалы аскетичности. В ответ ока получила бреве с выражением согласия. Написано оно было красивым почерком бывшего ее возлюбленного. Пьетро Бембо, служившего теперь секретарем папы. Именно Лукреция отбирала священнослужителей для проведения великопостных проповедей, среди них она особенно отличала монаха-августинца Антонио Мели да Крема. В апреле 1513 года фра Мели посвятил ей книгу об аскетической жизни, озаглавленную «Созерцательная жизнь» («Libro di vita Contemplativa»), Текст, по желанию Лукреции, написан была на итальянском языке, с тем чтобы книгу поняли и неподготовленные читатели. В своем посвящении Мели написал о Лукреции как о женщине, которая «лишена тщеславия и вдохновлена поиском божественной любви… она отдает себя воспитанию юных донзелл, и не только тех, кто решил вступить на тропу религии и девственности, но и тех, кто намерен обзавестись семьей».

Посвящение датировано 10 апреля. За три дня до этого Проспери доложил, что три воспитанницы Лукреции, включая дочь мадонны Джулии Мирандола, приняты монахинями в монастырь Святой Катерины Сиенской. В письме, написанном в тот же день Франческо, Лукреция просит взять к себе на службу сына Джулии Мирандола, Федерико. О дочери Джулии Лукреция отзывается как «об одной из самых дорогих наших воспитанниц». Официальное принятие девушек в монастырь Святой Катерины провели торжественно, в присутствии Лукреции, ее свиты, знати и простых жителей города, так что церковь была переполнена. Облаченные в белое, три христовы невесты казались счастливыми. «Да вселит Господь радость в их сердца», — прокомментировал это событие Проспери. Бедная мадонна Джулия хотя и не горевала из-за ухода дочери в монастырь, в то же время чрезвычайно беспокоилась о судьбе своего сына. В настоящее время он состоял на службе у кардинала и мог тоже стать монахом. Вероятно, поэтому Лукреция, по просьбе мадонны Джулии, написала письмо Франческо. Она попросила его взять мальчика к себе. Дочери, ушедшие в монастырь, не рассматривались родителями как потеря, и приданое им как монахиням требовалось совсем небольшое, зато сыновья должны были быть опорой семьи, им следовало продолжить род. На ушедшего в монахи аристократа смотрели как на человека эксцентричного и бесполезного.

Лукреция с Изабеллой соперничали даже из-за монахинь. Ревность Изабеллы вызвала с ее стороны упреждающий удар: она послала Проспери с визитом к сестре Лауре Боярд. Лукреция сделала эту монахиню аббатисой монастыря Сан Бернардино. Впрочем, как признал Проспери, ничего интересного они друг другу не сказали, а сестра Лаура «считает Ваше Сиятельство своей главной покровительницей…»

В июне 1513 года Проспери прекратил свою переписку с Изабеллой и снова возобновил ее через полгода: написал два письма от 18 и 24 декабря. В них он сообщил, что возвращается домой. В прежнем объеме отчеты возобновилась лишь в январе 1517 года, в бесценных ежедневных свидетельствах о жизни феррарского двора был трехлетний перерыв. Лукреция продолжала переписываться с Франческо, посылала ему приватные сообщения и угощения, а вот в переписке с Изабеллой тоже был перерыв с апреля 1513 года (тогда Альфонсо вернулся в Феррару) и до мая 1516 года. В этот период Изабелла старалась, насколько возможно, не жить в Мантуе: она постоянно разъезжала. Не сохранилось никаких писем между Альфонсо и Лукрецией между 1510 и 1518 годами. За это время Лукреция родила троих детей, в том числе и дочь Леонору, названную в честь матери Альфонсо. Девочка родилась 4 июля 1515 года. Беременность и роды проходили трудно, и герцогиня писала Франческо Гонзага: «В течение десяти дней я себя очень плохо чувствовала: слабость, полная потеря аппетита и другие неприятности, но — благодарение Богу — вечером я неожиданно ощутила боль и родила. Этого я никак не ожидала, потому что считала, что время мое еще не пришло. Я так счастлива, что девочка, которую я родила, чувствует себя хорошо. Мне кажется. Господь подарил ей благодать, которую Он дарует лишь достойным людям…» Эта девочка впоследствии стала монахиней монастыря Корпус Домини.

В апреле предыдущего года Лукреция родила третьего сына, Александра, жизнь которого оказалась недолгой. Два года спустя, 27 мая 1516 года, она написала письмо Франческо Гонзага, поблагодарила его за то, что не оставил ее «в горьком положении», а также за то, что он прислал ей трюфели, которые она очень любила. Причина ее несчастья стала известна спустя несколько недель. 11 июля 1516 года она снова написала Гонзага и сообщила о смерти сына, последовавшей после долгой болезни:

Дон Александр, младший мой сын, долгое время мучился болезнью, неизвестной нашим врачам. На голове у него постоянно были язвы, а потом начался кровавый понос, от которого не удавалось избавиться. Прошлой ночью, в четвертом часу, он отдал невинную свою душу Господу. На меня свалилось страшное горе, и это можно понять: я — мать. Я сочла своим долгом известить Вас немедленно, чтобы Вы знали обо всем, что происходит со мной, и в горе, и в радости. Я уверена. Вы разделите со мной великое мое горе, зная, как я люблю Вас, и посочувствуете мне. Остается лишь уповать на Господа, чтобы Он дал мне силы стойко перенести несчастье.

В том же году Господь послал ей утешение: 1 ноября она родила еще одного ребенка, на этот раз здорового мальчика. Назвали его Франческо. Поскольку среди ближайших родственников Альфонсо не было никого по имени Франческо, хочется сделать невероятное предположение, что она могла назвать его в честь Гонзага.

Всего Лукреция родила Альфонсо троих здоровых сыновей, однако история ее беременностей, выкидышей, преждевременных родов и рождение больных, недолго живущих детей вызвана, должно быть, сифилисом Альфонсо. В отличие от Франческо Гонзага и Изабеллы, Альфонсо регулярно имел с женой супружеские отношения, поэтому беременности шли одна за другой. Все это ослабило Лукрецию и привело в конце концов к преждевременной смерти.

Лукреция продолжала поддерживать отношения с учеными друзьями, а среди них — с поэтом Джанджорджио Триссино. С ним она познакомилась летом 1512 года, когда он приехал в Феррару. Позднее она советовалась с ним относительно образования Эрколе. 18 сентября 1515 года она написала ему из Бельригуардо и пересказала свой разговор с Альфонсо. Они оба очень хотели, чтобы Эрколе начал учиться как можно раньше. Не могли бы он, если только это не будет ему в тягость, подыскать для мальчика учителя грамматики? Раньше она не писала об этом, потому что у нее не было возможности поговорить с Альфонсо. Письмо это она послала в Феррару вместе с Эрколе да Камерино, чтобы тот как следует растолковал Триссино их идеи. В ноябре отрекомендованный учитель, некий Домине Никколо Лаззарино, все еще не приехал, но, как она сообщила Триссино, пребывавшему на тот момент при дворе императора, они ожидают его с минуты на минуту. В марте 1516 года она снова написала Триссино и сообщила, что они с Альфонсо очень хотят с ним посоветоваться, как только он приедет в Феррару.

Триссино, судя по всему, так и не смог посетить Феррару, ибо Лукреция писала ему из Бельригуардо 1 июня, снова выражая надежду на его приезд: «Наставник его утверждает, что чрезвычайно им доволен, он верит в дальнейшие его успехи, должно быть. Вы и сами это поняли из его [наставника] писем». В том месяце в счетах Эсте появились записи о приобретенных для ученика книгах — Овидия и Вергилия. В течение двух лет она поддерживала связь с Триссино и по-прежнему надеялась его увидеть.

В это же время Лукреция активно переписывалась с Альдом Мануцием, который после поражения при Аньяделло бежал из Венеции в Феррару, а в последующие годы разъезжал по городам Северной Италии. Лукреция названа была душеприказчицей завещания, составленного им в Ферраре в 1509 году, правда, не в последнем его варианте. Примерно в этот же период она предложила ему помощь в создании академии интеллектуалов, бывшей давней мечтой издателя. Мечту эту он так никогда и не осуществил. Она вдохновила Мануция на издание стихов Тито и Эрколе Строцци, многие из них были посвящены ей, и в 1513 году они появились в Венеции. Издатель предварил книгу благодарственным посвящением: «Божественной Лукреции, герцогине Феррары». В предисловии он говорит об обоюдном их желании создать в Ферраре академию. Три года спустя в Ферраре впервые была опубликована поэма Лудовико Ариосто «Неистовый Роланд». Над этим произведением он работал с 1506 года, и в нем он часто поминает Лукрецию: «Ее красота, добродетели, богатство и хорошая репутация только растут, подобно нежному растению, высаженному в плодородную почву…» В поэме она является как мраморная статуя в окружении их общих друзей, Антонио Тебальдео и Эрколе Строцци.

Лукреции было почти тридцать семь (по ренессансным стандартам — старая женщина), когда у нее родился Франческо. В конце декабря того года дошли до нее слухи о смерти Жофре. В начале января слухи эти были подтверждены. Лукреция теперь была единственной из детей Ваноццы, кто остался в живых. Жофре она не видела с тех пор, как пятнадцать лет назад уехала из Рима в Феррару. Похоже, они и не переписывались, а если такая переписка была, то она не сохранилась. После падения Чезаре Жофре уехал с остальными Борджиа в Неаполь. Там Санча стала любовницей Гонсальво Кордовского, того, кто взял в плен Чезаре. Жофре ей к этому времени страшно надоел, и она отказалась иметь с ним дело. После ее смерти Жофре снова женился на некой Марии де Мила, которая, судя по ее имени, имела отношение к роду Борджиа. Она родила ему четверых детей, и после его смерти единственный его сын унаследовал княжество Сквиллаче. Лукреция услышала новость о смерти брата от его вдовы и сына, Франческо, ее племянника. 2 января она известила письмами обоих Гонзага. Как и можно было ожидать, письмо ее Изабелле было кратким и менее эмоциональным, чем письмо маркизу. Франческо она написала: «Неожиданное это событие сильно меня потрясло, как и следовало ожидать, оно причинило мне боль. Я уверена, Ваше Сиятельство, — продолжила она, — благодаря сложившимся между нами уважительным отношениям, Вы посочувствуете мне и из любви ко мне разделите мои чувства…» Трудно представить, чтобы Лукреция действительно сильно горевала о смерти Жофре, разве только жалела о том, что порвалось единственное звено, связывавшее ее с прошлым ее семьи.

С международной точки зрения произошли другие, более значительные потери. 1 января 1515 года скончался Людовик XII. Несмотря на сифилис, 9 октября 1513 года король женился на сестре Генриха VIII, Марии. Ему в ту пору исполнилось пятьдесят три, и здоровье его было подорвано, она же была цветущей красивой девушкой восемнадцати лет. Большинство людей считали, что причиной его смерти стало излишнее увлечение женщинами. Гвиччардини осудил его в «жадном стремлении воспользоваться исключительной красотой и молодостью новой жены, восемнадцатилетней девушки. Он не принял во внимание собственный возраст и слабую конституцию, его мучили лихорадка и сифилис». Франческо Веттори, посол Флоренции в Риме, злорадно написал, что король Людовик привез из Англии “кобылицу”, молодую, прекрасную и такую резвую, что она сбросила его с себя и из мира живых».

Франсуа д'Ангулем, представитель младшей ветви семьи, наследовал Людовику и получил имя Франциск I. В возрасте двадцати лет, в сравнении с усталым пожилым человеком, в которого превратился Людовик, Франциск обладал ореолом короля-солнца. Гвиччардини писал о нем:

Добродетели нового короля, таланты, щедрость, милосердие возродили столько надежд, что все уверены: за многие годы не было еще на троне такого многообещающего государя. Великие добродетели соединились в нем с цветущей юностью… выдающейся физической красотой, великодушием, человечностью и глубоким пониманием сложившейся обстановки. Вместе с титулом короля Франции он принял титул герцога Миланского, принадлежащий ему не только потому, что с давних пор на него имеет право герцог Орлеанский, но и потому что, в соответствии с решением Союза Камбре, на это дал разрешение император. Он принял на себя эту власть, руководствуясь не только собственным побуждением, но и сообразуясь с желанием юной французской элиты. Его ведет за собой слава Гастона Фуа и память о многих победах, одержанных королями в Италии…

В конце июня 1515 года Франциск направился в Италию, желая получить назад все земли, которые французы потеряли в последние годы царствования Людовика XII. В июле миланский герцог, племянник Альфонсо, папа, король Арагона и император заключили договор о защите Италии. Венеция открыто выступила на стороне французов против императора. Альфонсо действовал осторожнее: он благоразумно уклонялся от того, чтобы прояснять свою позицию в отношении противоборствующих сторон. 1 сентября Санудо докладывал, что посол Альфонсо уверил венецианцев, будто склоняется в их пользу:

Более он ничего не прибавил, и, сказать по правде, поведение его весьма разумно. Не желая объединять свои силы с нашими войсками, он, как мне думается, мог хотя бы прийти сюда и встретиться с нами, но даже этого делать он не пожелал, выдвинув при этом много тому оправданий. Думаю, в любом случае вышеупомянутый герцог — не самый сердечный друг Вашего высочества (дожа Венеции]. И все же полагаю, что мы придем с ним к согласию. Он хочет успеха ради собственных интересов, потому что несомненно: если мы проиграем, он потеряет свое государство. Мы получили от Его Сиятельства продовольствие и предметы первой необходимости и пожелали ему благоденствия.

В том месяце в Мариньяно французы разбили стойкую швейцарскую армию, защищавшую Милан. Массимилиано Сфорца был взят в заложники. Похоже, Альфонсо принял правильное решение.

Лукреция вновь заправляла делами в Ферраре, так как осенью Альфонсо во имя защиты собственных интересов проводил большую часть времени во французском лагере. Главная задача герцогини, напротив, состояла в том, чтобы поддерживать связь с Венецией. По свидетельству Санудо, она писала в синьорию почти каждую неделю. Альфонсо отсутствовал до середины декабря, его сопровождал племянник, Федерико Гонзага. Мальчику уже исполнилось пятнадцать. Альфонсо сообщал Лукреции новости о передвижениях французов и о действиях испанских и папских войск. Вскоре расстановка сил еще более осложнилась: 23 января 1516 года скончался испанский король Фердинанд. Свое королевство он оставил внуку, архидьякону Карлу Габсбургскому. Карл унаследовал Бургундию от своего отца, но, будучи племянником императора Максимилиана, вполне мог стать его преемником. Став наследником Фердинанда, он унаследовал и притязания Арагона на Неаполь, что для Италии было источником постоянной тревоги. Альфонсо в Ферраре по-прежнему сохранял выжидательную позицию: держал связь с французами и венецианцами, но отказывался открыто принять чью-то сторону. Когда и император, и король Франции требовали, чтобы он прислал им своих солдат, Альфонсо быстро уводил свои войска из города и заявлял, что не имеет возможности выполнить их требования. В июне явились в Феррару две совершенно обнищавшие герцогини Урбино — овдовевшая Елизавета и ее племянница Леонора. Папа пренебрег их интересами в пользу своего племянника, Лоренцо Медичи. В то же время Лев X удерживал при себе Модену и Реджо (несмотря на то, что Альфонсо заплатил за них 40 тысяч дукатов). Не отказался он и от надежды прибрать к рукам Феррару. Начался 1518 год, и хотя в Италии, казалось бы, был мир, проблемы у Альфонсо не разрешились. Герцог Феррары Альфонс д'Эсте лавировал между двух огней — Францией и понтификом.

16. ПОСЛЕДНИЙ ГОД МИРА

Статус герцогини Феррарской обязывал: от Лукреции требовалось быть на высоте и в делах государственных, и в семейных. У нее было множество забот и обязанностей: блюсти интересы государства, управлять делами блестящего двора, быть заботливой матерью и достойной женой. Временное прекращение военных действий против Феррары позволило ей и Альфонсо насладиться мирной жизнью, они снова занялись переустройством своих покоев (процесс этот был прерван войной).

Карнавал 1518 года отличался исключительным весельем: по просьбе кардинала Арагонского Альфонсо издал распоряжение, разрешавшее уличный маскарад, а во избежание насилия разрешено было иметь при себе палки ограниченной длины и толщины. Вновь играли свадьбы: одна из юных девушек при дворе Лукреции, дочь Джованни Валла, вышла замуж за Ипполито да Банчи. Необычной особенностью празднеств стал турнир, в котором соперничали не только юноши, но и девушки: сидя верхом, поражали они длинным копьем деревянный щит на перекладине. «Среди участниц была и одна наша [феррарская] мадонна. Полагаю, Вы поймете, кого я имею в виду», — прокомментировал Проспери. Даже юные Эрколе и Ипполито приняли участие в этом развлечении, причем проявили «такое проворство, что любо было посмотреть», — заметил он. За три дня до окончания карнавала в палаццо Корте устраивались танцевальные вечера.

Однако с 18 февраля, как сообщил тот же Проспери, «все при дворе соблюдают пост, даже маленькие господа». Альфонсо разрешил им есть мясо, но они попросили позволить им придерживаться общих ограничений поста. Лукреция мучилась от лихорадки, однако она, как и Альфонсо, и дети, строго блюла пост.

Потребление пищи в средневековой и ренессансной Европе подчинялось диктату Церкви. Соблюдался точный распорядок, накладывавший ограничения. В соответствии с этим законом, по средам, пятницам и субботам, а также в канун важных праздников и, конечно же, во все сорок дней Великого поста запрещалось есть мясо и продукты животного происхождения, в том числе и сыр, что особенно огорчало многих людей. Так как свежей рыбы в продаже было относительно мало, а цены на нее высоки, то бедняки довольствовались бобами, турецким горохом, фруктами и овощами, в то время как для богатых людей — вспомните пир для Фабрицио Колонны — отказ от мяса вряд ли был в тягость.

Ввиду трудности сохранения свежести продуктов необходимо было использование консервантов — соли или сахара. В кухне Лукреции самым полезным животным считалась свинья. Свинину готовили разными способами, делали разнообразные колбасы, в том числе салями, сырокопченую ветчину. Охотно употребляли соленые языки, считали, что это очень практично. С Востока привозили сахар и различные специи: перец, корицу, мускатный орех. Использовали овощи — редис, морковь, чеснок, репчатый и зеленый лук, порей. Очень любили пряные травы: базилик, шалфей, лавровый лист, майоран, мяту и розмарин. Сахар считался роскошью, его употребляли не только для приготовления кондитерских изделий, но и для мясных и рыбных блюд. Поступал он с Востока через Венецию, либо его покупали в Генуе, а туда, в свою очередь, его привозили из Мадейры. Изабелла д'Эсте особенно любила засахаренные фрукты и специи и часто заказывала их у Лукреции. В Ферраре выращивали каплунов, телят, павлинов и цесарок, козлят, уток и лебедей. В охотничий сезон стол пополнялся дичью, а в пойме реки По имелись лагуны, каналы и озера, где водилась самая разнообразная рыба, в том числе и угри из Комаккьо. Изабелла присылала карпов из озера Гарда. Пользовались популярностью сыры и блюда из пасты.

Трапеза при дворе была ритуальным действом, пиршественные столы устраивались в разных помещениях в зависимости от времени года. Столы на треножниках накрывали белыми скатертями, салфетками и изысканно украшали, благо фамильных сервизов, серебра, золотой посуды и хрустальных кубков было в достатке. В военные годы, правда, фамильным сервизам Эсте и Лукреции был нанесен урон: немало посуды либо переплавили, либо отдали ростовщикам, чтобы достать деньги для обороны Феррары. Порой придворным приходилось есть из керамических тарелок, но ведь герцог Альфонсо изготовил их своими руками! Во время праздников стены украшали лучшими шпалерами. Гостям подавали ароматную воду: перед началом трапезы и между переменой блюд они мыли ею руки. Ароматизировали воду розовыми лепестками, лимоном, миртом, мускусом: ароматными были даже зубочистки. Скатерти меняли перед каждой переменой блюда. На столы раскладывали душистые травы. Горячая перемена блюд, включавшая по меньшей мере по восемь яств, сменялась холодными закусками. Пиршества при дворе Лукреции превратились в изысканные представления. Здесь все — от украшения стола, буфета и помещения, обслуживания и организации музыкального сопровождения и интермеццо — задумывалось и осуществлялось самым знаменитым распорядителем пиров того времени Христофором Мессисбуго. На службу к Эсте он поступил в 1515 году, а происходил из старинной феррарской семьи, и социальный статус его был достаточно высок для того, чтобы дважды принимать Альфонсо в собственном доме. Его книга «Пиры» («Banchettl»), опубликованная посмертно, стала широко известна. В развлечениях, как и в театре, и в архитектуре, двор Эсте конца XV и первой половины XVI столетия задавал тон всем дворам Италии.

По расходным книгам Лукреции можно судить о том, как она вела хозяйство. 24 января 1516 года, к примеру, ее управляющий перечисляет двадцать пять телок по именам, среди них есть Фиалка и Роза. В пятистраничном счете расписаны ее затраты на покупку обуви для себя и своих близких, в том числе для Джироламо Борджиа, сына Чезаре. Еще одна бухгалтерская книга за 1507 год, в ней приведены денежные суммы, которые банкир Винченцо по приказу Лукреции, выплатил самым разным людям: например, Доменико Сфорца за две бутылки мальвазии; книготорговцу Асканио Вилафоро за переплет семи книг для Лукреции; жалованье людям, состоящим у нее на службе, в том числе граверу, преданному «испанцу Санчо»; а также Туллио, служившему Джованни Борджиа, и Бартоломео Гротто, его учителю, и Кола, одному из его слуг. Имеется здесь запись о выплате денежной суммы Сиджизмондо Нигрисоло за сундучок, который он отдал Далиде Пути, певице Лукреции. Здесь же мы находим записи об оплате работы столяра, гонорар певцам, Тромбончино и Порино; деньги, заплаченные ювелирам; испанской (возможно, еврейской) вышивальщице; седельщику; некому Кателине дель Форно, возможно, члену семьи Мазино; художнику Томазо да Карпи. Официальные ежегодные отчеты Лукреция добросовестно писала сама. Она продолжала это делать до самой смерти.

Альфонсо продолжил работу над отделкой новых помещений палаццо Корте, в том числе собственных апартаментов (camerini) «скрытом проходе» (via coperta). В 1508 году, пока ему не помешала война, были начаты работы над «мраморной студией», предназначенной для коллекции античных и современных скульптур, а также других произведений античности, но завершена была лишь отделка маленькой капеллы, облицованной мрамором, а также соседних комнат, стены которых были выполнены из венецианского ореха. В это же время скульптор Антонио Ломбарде выполнил серию мраморных барельефов, которые Альфонсо заказал ему два года назад для своей «мраморной студии». Двадцать восемь этих барельефов находятся сейчас в Эрмитаже в Санкт-Петербурге. На одном из них проставлена дата и высечена надпись: «В 1508 году Альфонсо, третий герцог Феррары, заказал это ради собственного удовольствия», на другом барельефе начертана цитата из Цицерона, подчеркивающая сдержанный характер Альфонсо: «Никогда не одинок меньше, чем наедине с собой». В начале 1518 года Проспери отметил, что строительные операции Альфонсо совершаются «с бешеной скоростью». Он расширил часть скрытого прохода и построил несколько новых помещений. В начале апреля были вставлены окна, и теперь семейство обедало в первой Золотой комнате (camera dorata). 17 апреля, судя по имеющимся свидетельствам, Альфонсо, работая на лесах в одной из комнат, перенес приступ сильной боли: он страдал от желчекаменной болезни, от которой лечился «сиропом». Снаружи стены помещений — camerini — были закончены, мраморные полы выложили к концу августа. 4 октября Проспери доложил, что Альфонсо каждый день наблюдает за работами над camerini: окна там были уже вставлены — и рамы, и стекла, но дела еще было много, и вряд ли можно было ожидать, что Альфонсо сможет там спать зимою. Когда Изабелла увидит все своими глазами, рассказывал он, то согласится, что выглядит все в два раза лучше, чем раньше: «Тем более что на маленькой площади вновь установили торговые ряды, и теперь там, как и на большой площади, будут продавать разные товары. Еще Вы заметите над дверными проемами camerini бюсты и скульптуры работы античных и современных мастеров, а сама студия изумительно украшена…»

Работы продолжались и в отсутствие Альфонсо. В ту зиму герцог был при французском дворе: «Построили мостик, или, как говорят у нас, pezolo. Он соединяет помещение, в котором в жаркую погоду герцогиня дает аудиенции, с апартаментами дочерей господина Аннибала [Бентивольо). Ранее эти апартаменты занимал синьор Никколо Корреджо, а до него — герцог Борсо. Мост этот сделан для того, чтобы удобнее попадать в комнаты герцогини. Закончили балкон при герцогских покоях, оттуда можно видеть овощной рынок».

У Альфонсо обнаружилась неизвестное ранее пристрастие и проявился вкус к внутренней отделке помещений. Его племянник, сын Изабеллы, Федерико, посетив Феррару в июне 1517 года, жил в комнатах, где работы были уже завершены. Они произвели на него большое впечатление. Мраморную студию он назвал «самым красивым помещением, отделанным карарским мрамором и украшенным настенными панелями с барельефами и лиственным орнаментом. Он упомянул вазы и скульптуры, современные и античные, изготовленные из мрамора и металла…» Костабили сказал Федерико, что Рафаэль подыскивал для Альфонсо произведения античного искусства в Риме. Альфонсо нанимал самых знаменитых художников своего времени. 19 февраля 1518 года Тициан прислал ему рисунки для двух балконов. На протяжении всего этого года продолжались работы над оформлением новых комнат, настилали мраморные полы, отделывали карнизы, фризы, строили камины, стеклили окна, золотили потолки и красили фасады.

В феврале 1513 года Марио Эквикола написал Изабелле, что Альфонсо «думает только о покупке картин и антиков». Главным его намерением стало приобретение для camerino серии картин работы великих мастеров на классические сюжеты. Прибыв в 1513 году в Рим на коронацию Льва X, он предпринял безуспешную попытку привлечь Микеланджело. Осуществление мечты началось с картины Джованни Беллини «Пир богов», законченной в 1514 году, и продолжилось тремя величайшими полотнами Тициана — «Триумф Венеры», «Вакхи Ариадна» и «Праздник на Андросе» («Вакханалия»). Для этой же комнаты он заказал у Доссо Досси фриз и полотно.

Об участии Лукреции в работах по переоформлению замка и палаццо Корте информации почти нет. Известно, что ее первым значительным приобретением стала серия из восьми полотен на исторические сюжеты, выполненных темперой. Предназначались они для сводчатых потолков ее комнат в башне Маркезана и были закончены в 1506 году. Ее возросшая религиозность нашла отражение и в выборе сюжетов картин. В то время как муж интересовался картинами только классического направления, Лукреция приобрела у фра Бартоломео, который останавливался в Ферраре в начале 1516 года, «Голову Спасителя».

Забота Лукреции о духовной жизни подданных заставила ее принять сторону своего духовника, фра Томазо, выступившего против неподобающего поведения доминиканских монахов Феррары. В присутствии Альфонсо знатных горожан и викария ордена монахов предупредили, что если кто-то из братьев продолжит бесчинства, то в течение трех дней он покинет город. Другие монахи испугались, что и с ними поступят подобным образом. «Дай-то, Господи, чтобы все священнослужители и обычные христиане возродились духовно», — написал Проспери. Осенью 1517 года Изабелла приезжала в Феррару. Благодаря ее ходатайству Лукреция добилась от кардинала Гонзага согласия на то, чтобы фра Томазо во время поста выступал в Мантуе с проповедями.

Взаимоотношения между Лукрецией и Изабеллой стали более дружескими, хотя соперничать они так и не перестали. Однако после разрыва с мужем положение Изабеллы несколько пошатнулось, а у Лукреции упрочилось. Испытывая унижение. Изабелла обращалась к Лукреции, чтобы получить необходимое от Франческо. Сейчас на маркиза все большее влияние оказывал враг Изабеллы, Толомео Спаньоле. Однажды Изабелла обратилась к Лукреции с тем, чтобы Франческо помиловал осужденного человека. Лукреция ответила, что у нее никогда не было желания вмешиваться в дела правосудия. Она не склонна обходить закон, используя для этого Франческо, и напрасно Изабелла составила себе о ней такое представление. Тем не менее она постарается сделать все, что в ее власти. Лукреция прочитала петицию, составленную Изабеллой в защиту «приговоренного к смерти бедняги» («quel poveretto condunnato a morte») и написала прочувствованное письмо Франческо: ее искренне тронула судьба осужденного. Она даже обратилась к «достопочтенному господину Эрколе», попросила, чтобы и он написал, а тем временем подготовила еще письмо и направила его синьору Толомео. «Ваше Сиятельство, не можете себе представить, какое удовольствие я испытываю, когда делаю то, от чего сама не имею никакой выгоды», — написала она Изабелле. Написала она и Гонзага, и Толомео, просила снисхождения к бедняге, некоему Габриелю Комачо, осужденному на смерть за убийство коннетабля. Толомео она просила, чтобы он привлек к этому делу внимание Гонзага, а обращаясь к Франческо. страстно молила его о помиловании. Комачо был выходцем «из хорошей семьи, все знали его как человека, ни разу не совершившего никакого правонарушения, убийство было ненамеренным, произошло оно в драке, на которую осужденного спровоцировали». Изабелла, похоже, выказывала сильное недовольства, на что Лукреция ответила с некоторой жестокостью: «Ваше Сиятельство можете быть уверены, что когда Вы просите меня о том. чего я не могу сделать, то очень об этом сожалею. И если бы я написала достопочтенному господину маркизу ради себя самой, то не нашла бы для этого более теплых и убедительных слов, чем я сделала это ради Габриеля Комачо. Чтобы убедить в этом Ваше Сиятельство, вкладываю в конверт письма, которые получила, и такого ответа я никак не желала…»

Перейдя к более приятной теме, Лукреция поблагодарила ее за рецепт настойки (el Juleppo), который Изабелла прислала ей в надежде, что она укрепит здоровье герцогини Феррары. Лукреция чувствовала себя неважно, с тех пор как Изабелла уехала, но была уверена, что Juleppo поможет ей, «потому что настойку прислали Вы, любящая меня как сестру. Я скоро ею воспользуюсь, как только погода станет немного прохладнее». Она не знала, что с ней не так. но шутила: должно быть, как поет «Катерина (одна из ее певиц), “такова воля судьбы”». За последние несколько лет Проспери все чаще ссылается на плохое здоровье Лукреции. 4 марта он написал, что Альфонсо, охотившийся с соколами в Барко и собиравшийся идти на волка, отложил свои планы из-за слабого здоровья Лукреции. Она даже вынуждена была нарушить пост.

Тем не менее пять дней спустя герцогиня вновь появляется в обществе. 14 марта Лукреция послала в Неаполь гонца. Проспери предположил, что целью были переговоры относительно «ее брата, дона Джованни», хотя более вероятно, что речь шла о Родриго Бисельи. Джованни Борджиа, как и Родриго Бисельи, находился под опекой кардинала Козенца, а в ноябре 1501 года вторым его опекуном стал Ипполито д'Эсте (сделано это было, вероятно, в преддверии бракосочетания Лукреции с Альфонсо). В душе Джованни так и остался испанцем и подписывался: «Дон Хуан де Борджиа». Письмо его к Альфонсо с соболезнованиями по случаю смерти Лукреции написано не по-итальянски, а на кастильском наречии, корявым детским почерком. Альфонсо с трудом переносил этого члена семьи Лукреции. Зато ему нравился сын Чезаре, Джироламо, он взял его к себе, после того как Альберто Пио уехал из Карпи в Рим. Джованни Борджиа правильнее было бы назвать обузой. Он вернулся в Феррару, потому что в мае кто-то из его слуг убил человека, нанятого в услужение к сыновьям герцога. Возмущенный «жестоким и вызывающим случаем», затрагивающим его семью, Альфонсо вознамерился арестовать его и предал пыткам других слуг Джованни, заподозренных в том, что они способствовали побегу обвиняемого. В июне Проспери доложил, что Лукреция тоже разгневана: «Альберто Петрато, слугу госпожи герцогини, посадили в тюрьму за то, что он помог скрыться слугам дона Джованни [Борджиа], убившим на площади человека, нанятого в услужение сыновьям герцога. Похоже, Ее Светлость до сих пор на него очень сердита». Тем не менее Лукреция, со свойственным ей милосердием, позднее освободила заключенного. Джованни Борджиа уехал в Рим, не дождавшись возвращения герцога из Венеции, «все решили, что сделал он это, оттого что герцог более к нему не расположен». Он оставался в Риме до начала сентября. Проспери сообщает, что в это время король Франции выделил ему субсидию и готов взять его к себе придворным. Когда Альфонсо приехал к королю, Джованни был для него источником постоянного раздражения, и только глубокая привязанность к Лукреции заставила его хлопотать за недостойного юнца. Александр Борджиа, его отец, назначил его, еще младенца, герцогом Камерино, и среди бумаг Лукреции имелось несколько документов, доказывающих это, но с падением Борджиа семья Варано, свойственники Эсте, быстро вернули себе эту собственность.

Лукреция хлопотала не только о безответственном сводном брате, она защищала также интересы другого брата, Родриго Борджиа, ребенка Александра, рожденного им в последний год папства. Из двух писем преданного семье Борджиа Хуана Лас Касаса, написанных в мае и сентябре 1518 года, выясняется, что Родриго Борджиа уехал из Рима в Салерно (в Неаполитанском королевстве). Лукреция в письме потребовала, чтобы ей докладывали, как продвигается его учеба. Хуан Лас Касас привел различные отговорки, в том числе и болезнь, помешавшие ему ответить вовремя. Он выразил большое желание приехать в Феррару, навестить герцогиню и «поговорить о старых временах». В сентябре Лас Касас снова письменно заверил Лукрецию в том, что капеллана, посланного по ее желанию к дону Родриго в качестве учителя, проинструктировали, чтобы он воспитывал мальчика «в любви и страхе перед Богом» и заставлял бы его ежедневно читать молитвы.

Двое внебрачных детей Чезаре, Джироламо и Камилла, находились в Ферраре под присмотром Лукреции. Джироламо был пажом при дворе, Камилла стала монахиней в Сан Бернардино. Родились они между 1501 и 1502 годами, об их матерях ничего не известно, хотя в документе 1509 года, узаконивающем права Камиллы, Лукреция констатировала, что девочка — дочь Чезаре и замужней женщины, пожелавшей остаться неназванной. Единственным законным ребенком Чезаре была его дочь от Шарлотты д'Альбре — Луиза, она родилась в мае 1500 года, и отец никогда ее не видел. Он умер, когда девочке было около семи лет. Луиза ни разу не приезжала в Феррару, но послушно писала письма тете Лукреции. Замуж вышла в семнадцать лет за пожилого солидного военнослужащего и придворного, Луи де Тремуйля. Лукреция, судя по расходным ее книгам, поддерживала связь также с вдовой Хуана Гандийского и его сыном.

В начале мая 1518 года Альфонсо уехал в Абано лечиться на водах, а Лукреция осталась единственной правительницей (Ипполито еще в предыдущем году вместе с огромной сворой охотничьих собак, жеребцами и леопардами отправился в Венгрию, в епархию Эгер). «Сейчас делами заправляет госпожа герцогиня и прекрасно справляется. Иногда она спрашивает совета у магистрата, — писал Проспери 16 мая. — До нее у нас подвергали пыткам людей, арестованных за то, что по ночам они ходили без фонаря…» Услышав про своеволие жены, Альфонсо написал Лукреции из Абано и потребовал, чтобы задержанных людей пытали, потому что при аресте они были вооружены. В ответном письме Лукреция молила мужа не мучить арестантов. Письмо ее интересно тем, что не только демонстрирует ее миролюбивый нрав, но и дает представление о феррарском правосудии. 15 мая она объясняет Альфонсо основания своего решения:

Отказ от пыток вызван был несколькими причинами. Сначала скажу о Джованни Баггиста Бонлео. Арестовали его всего через несколько минут после прописанного в распоряжении часа. Одежда на нем была обычная, дневная, и ничего подозрительного обнаружено не было: просто человек возвращался домой, не вынашивая при этом преступных намерений. Потом я припомнила, что. согласно закону, человека высокого сословия от пыток следует освободить. Считаю, что поступила правильно, потому что питаю уважение к его семье и родственникам, однако я старалась не привлекать внимания к этому делу и выпустила Бонлео под залог в 200 дукатов. Не думаю также, что была не права, освободив Верджезино, потому, как поведал мне градоначальник. Ваше Сиятельство приказали ему проявлять уважение ко всему окружению кардинала. Других арестованных выпустили па распоряжению Сисмондо Цистарелло [возможно, имеется в виду не заслуживавший доверия распорядитель гардероба Ипполито. Сиджизмондо Цестарелло]. Он поручился, что они — слуги кардинала… однако… заподозрив, что это не так, я приказала снова их арестовать.

В другом письме, от 19 мая, она попыталась усмирить гнев Альфонсо по отношению к сыну Аннибала Бентивольо: его обвинили в применении силы по отношению к феррарским офицерам, тащившим в тюрьму жителя Болоньи. На следующий день помиловали человека, который, имея при себе меч, шел без фонаря. Это был «Леонардо, племянник Джакомо Лунарди, управляющего новой виллой Альфонсо. Когда с Леонардо хотели поступить согласно распоряжению, то, страшась пыток, он предложил мне 25 дукатов. Пока я держу его в тюрьме, хочу узнать мнение Вашего Сиятельства…» В этот месяц Лукреция послала и Гонзага не менее трех писем, темой их был арест преступника Альфонсо Рампино, «ее фер-рарского подданного».

24 мая Лукреция — как добрая жена и хозяйка дома — написала Альфонсо письмо, в котором просила прислать ей шесть яиц цесарки, чтобы вывести из них цыплят. Она напомнила, что когда попросила у него для подруги несколько птиц, он ответил, что цесарки в дороге гибнут, и пообещал, что даст ей яиц, когда настанет сезон. В конце месяца в Феррару с официальным визитом явились две герцогини Урбино, Елизавета и Леонора. (Альфонсо все еще не было дома: в этот раз он выехал из Абано в Венецию, где ему оказали радушный прием). Лукреция послала своих сыновей встречать гостей. Мальчиков сопровождали знатные горожане и придворные дамы, а сама Лукреция стояла в ожидании на верхней ступени мраморной лестницы дворца Корте. Она проводила женщин в апартаменты над лоджией с видом на площадь. Ранее там любил останавливаться Франческо Гонзага, потом туда переселились ее сыновья, однако в последнее время мальчики жили в апартаментах замка.

Лукреция, похоже, снова была больна: Проспери осторожно высказывается относительно природы ее болезни: «Вот уже несколько дней, как она не выходит из своих покоев, а все из-за недомогания, о котором, я полагаю. Вы и сами знаете», — написал он Изабелле 30 мая. Описывая Альфонсо визит герцогинь, Лукреция сообщила мужу, что поместила их «в комнатах Вашего Сиятельства», причем предоставила им не одну camerino, как приказывал он, но две комнаты, вместе с каминным залом, а сына, Франческо, забрала в свои апартаменты. Лукреция хотела отвести гостям достойное помещение и в то же время иметь к ним удобный доступ. Эмилии Пио. доверенной подруге герцогини Елизаветы, она отдала комнату дона Эрколе. Лукреция старалась показать Альфонсо, что со своей стороны сделала все, чтобы удобно устроить гостей и в лучшем свете представить им его владения. Она слыхала, что им хочется увидеть его boschetto (рощицу) и новую виллу, позднее названную Бельведер. Альфонсо начал ее строить пять лет назад на песчаном берегу реки По, рядом с Феррарой. Лукреция приказала ее меблировать и устроить так, «чтобы гостьи получили там удовольствие и похвалили бы хозяев». И все же, несмотря на усилия Лукреции, Проспери доложил Изабелле, что герцогини «остались не слишком довольны своим визитом, главным образом потому, что ужинают здесь позже, чем они привыкли».

В августе Лукреция вновь чувствовала себя неважно и с 15-го числа на люди не показывалась. Это обстоятельство, не вдаваясь в подробности, Проспери приписал ее обычному заболеванию («il solito male sua»). Лукреция в письме рассказала мужу о сыновьях: Эрколе в то утро, по распоряжению Альфонсо, уехал из Феррары, а Ипполито остался, потому что занемог и не выходил, опасаясь серьезной болезни. Возможно, из-за беспокойства за жену, из-за того, что болезнь мешает ей исполнять государственные обязанности, Альфонсо вернулся в Феррару и окунулся в административную работу. Он разделил обязанности секретарей, занимавшихся международными делами: Опизо да Реми работал над вопросами отношений с Миланом и Францией, а Бонавентура Пистофило — с Римом и Венецией. Герцог сам начал давать аудиенции — «…дай-то, Господи, чтобы он преуспел [в этом] к удовлетворению подданных», — прокомментировал Проспери, и это его замечание, вкупе с другими подобными высказываниями, наводит на мысль, что в администрировании Альфонсо был не слишком силен. Прошла неделя, и он по-прежнему энергично продолжал работать: перед завтраком давал аудиенции, потом вместе с двумя секретарями, Иеронимом Маньянимо и адвокатами рассматривал прошения. По свидетельству Проспери, делал он это с удовольствием, в особенности нравились ему аудиенции. «Ваша матушка, — писал он, — тоже это любила в те благословенные времена». «И, сказать по правде, это настоящее дело для правителя, и подданные очень этим довольны… никто при этом не может оказать слишком большого влияния на Его Сиятельство, все ощущают себя почти равными (курсив С. Б.)». Альфонсо проявлял большую заинтересованность в укреплении обороноспособности Феррары. Каждое утро он ходил в квартал Борго ди Сотто: там рыли рвы и насыпали валы. Валы должны были быть не ниже, а то и выше дворца, самого высокого здания в городе. Стены и башни строили так, чтобы в них можно было установить артиллерийские орудия. «Жалко, — писал Проспери, — что почти все здания в этом квартале ровняют с землей, в том числе и красивый монастырь Сан Сильвестро, основанный еще святым покровителем нашего города». Когда герцог уехал в Комаккьо, Лукреция снова принялась за рассмотрение прошений и каждый день давала аудиенции, пока мужа не было в городе.

В конце ноября Альфонсо отправился ко двору французского короля: ему хотелось вернуть наконец Модену и Реджо. Понтифик обещал передать ему эти два города за 40 тысяч дукатов, которые он [Лев X] заплатил за них императору. Дополнительно Лапа запросил 14 тысяч дукатов (эти деньги, по его словам, он истратил на управление городами). Официально пришли к согласию, и в феврале 1516 года во Флоренции нотариально заверили документы, причем герцога поддержали два короля — Франциск I и Генрих VIII. Альфонсо пообещал выплатить деньги, которые потребовал от него папа. Ничего, однако, из этого не вышло, более того, теперь Лев X задумал женить своего племянника, Лоренцо Медичи, на французской принцессе и отдать ему Феррару. По приглашению Франциска I Альфонсо поспешил в Париж: в декабре, по случаю сближения Англии и Франции, там ожидали прибытия английских послов.

Перед отъездом Альфонсо пригласил придворных и знатных горожан и объявил им: «Я вызвал вас, чтобы доложить: Его Королевское Величество официально пригласил меня к себе. Вот и все, что я хочу сказать, за исключением того, что я вверяю вам свою жену, детей и мое государство (lе cose тiе), и если со мной что-нибудь случится, вам нужно сделать для них то, что вы сделали бы для меня». Альфонсо слыл молчуном, да и сейчас сказал он немного, но тем больший вес имели произнесенные им слова. «Находясь под впечатлением от услышанного, приглашенные на некоторое время онемели, а затем напомнили ему о том, что его народ не раз доказывал, что верит в него, и Его Сиятельство не должен в этом усомниться. На это он ответил, что уедет теперь с легким сердцем, иначе бы не тронулся с места».

Лукреция осталась у кормила власти, и вновь она рассматривала прошения и. как обычно, давала аудиенции. Герцогиня часто приглашала придворных Альфонсо пообедать с ней. Она разделяла озабоченность мужа относительно безопасности семьи и утром, в день отъезда Альфонсо, написала в Рим письмо понтифику. Цель послания — развеять возможные подозрения Льва касательно поездки Альфонсо во Францию. Она подчеркнула тот факт, что король сам его вызвал, и заверяла папу в том, что Альфонсо всегда готов подчиняться понтифику «как самый преданный и послушный сын и слуга». Она добавила, что и сама так же верна папе, а потом попросила его «в отсутствие герцога поддержать нас, наших детей и государство, вверенных его власти».

Вскоре после отъезда Альфонсо во Францию Лукреция получила известие о смерти своей матери в Риме. Незадолго до этого она писала Изабелле: «Мать все еще больна, и жизнь ее скоро окончится». Любопытно, что она использовала слова la matre — мать, а не mia matre — моя мать. Тем самым, сама того не подозревая, она подчеркнула дистанцию, всегда разделявшую ее и Ваноццу. Новость о смерти Ваноццы дошла до Альфонсо, только когда он приехал в Париж. На письмо его с выражением соболезнования Лукреция ответила собственноручно и о кончине матери высказалась весьма неожиданно: «Благодарю Вашу Светлость за слова утешения, высказанные в столь дорогом для меня письме… Вы окончательно сняли с моей души ту незначительную боль, которую, против своей воли, я иногда испытывала в связи со смертью матери. Достаточно. Я не хочу больше об этом слышать…»

Отсутствие горя удивительно, если сравнить слова, которые произносила она даже по случаю смерти Жофре. Лукреция не видела свою мать с тех пор, как семнадцать лет назад уехала из Рима. В то время как Чезаре был близок к матери, Лукреция, похоже, всегда от нее дистанцировалась. Она была привязана к отцу, а дочерние чувства перенесла на Ариадну де Мила. В архивах Эсте уцелели несколько писем Ваноццы. Носят они, скорее, деловой характер. В первом письме, датированном февралем 1515 года, Ваноцца просит Лукрецию и Альфонсо. чтобы те похлопотали за нее перед герцогом Милана. Ей надо было, чтобы миланский герцог защитил ее от некоего Джованни Паоло Паньяно. Паньяно утверждал, что она задолжала ему 300 дукатов. Письмо Ваноццы жалобное, почти истерическое. Неудивительно, что дочь почувствовала раздражение.

Этот Паньяно, — написала Ваноцца, — думает лишь о том, чтобы досаждать мне всю мою жизнь. А потому я прошу Вашу Светлость, чтобы Вы приложили все усилия и освободили меня от такого преследования, нашли бы средство, чтобы я больше не испытывала страха. Все это может стать причиной моей погибели и потери тех небольших средств, которыми я владею. Я прошу, чтобы Ваша Светлость, вместе с достопочтенным господином герцогом, Вашим супругом, послали преданного и проверенного слугу к достопочтенному герцогу Милана с рекомендательными письмами, в которых Вы попросите достопочтенного герцога вмешаться. Нужно, чтобы он поговорил с Паоло и заставил его замолчать и прекратить меня мучить… Он [Паоло] всегда действовал против меня, словно бы я самый злобный человек на свете. Он, должно быть, думает, что я совсем одна, лишена помощи и сочувствия, что не найду никого, кто вступился бы за меня, но я благодарю всемогущего Бога… что ни Он, ни люди меня не покинули, а потому снова молю Вашу Светлость не оставить меня Вашей милостью.

Подписалась она так: «Счастливая и несчастная мать, Ваноцца Борджиа».

Кроме вежливого пожелания Лукреции и ее семье доброго здоровья, письмо не содержало ничего личного, не было в нем ничего от материнской любви, и это странно, если учесть, что Лукреция была на седьмом месяце беременности (впоследствии у нее родилась дочь Леонора), а сын ее Александр постоянно болел.

Ваноццу занимали лишь махинации Паньяно, а потому она написала Лукреции еще одно жалобное письмо на ту же тему. Похоже, в Ипполито д'Эсте она нашла внимательного собеседника, тон обращенных к нему писем куда приятнее, пожалуй, его можно назвать вкрадчивым. Между июлем и октябрем 1515 года она послала ему не менее пяти писем, все по тому же вопросу. В последнем письме она благодарила Ипполито за его усилия: «Мы получили долгожданное письмо от Вашего преподобия, — писала она 14 сентября, — и благодарим за любовь и милосердие, которые Вы оказали нам в разрешении нашего дела. Никакие слова не выразят нашу благодарность. Мы молимся Создателю, чтобы он и дальше не оставлял Вас своими милостями. Прошу Вас, Ваше преподобие, если возможно, окажите давление на этого Паньяно, чтобы он наконец осознал свое место и перестал меня беспокоить. Клянусь Богом, мне стыдно, что какой-то ростовщик довел меня до такого состояния…»

Но и вмешательство Ипполито, и даже архиепископа Миланского не достигло цели. Месяц спустя Ипполито заболел, и Ваноцца ударилась в панику. Она написала ему такое же назойливое письмо, как и Лукреции.

Невозможно выразить словами, какую печаль испытываю я в связи с болезнью Вашего преподобия, и на то у меня важная причина: нет у меня на этом свете надежды ни на кого, кроме как на Вашу Светлость. Бог тому свидетель: денно и нощно молю я Его, чтобы вернул Он Вам здоровье и уберег от предательства и предателей. Скажу больше, мессер, горше всего мне то, что не в состоянии приехать и помочь Вам, как помогала покойному герцогу, а все потому, что Паоло Паньяно по-прежнему меня преследует. Больше всего угнетает то, что, кроме Вашей Светлости, некому за меня заступиться, и я прошу, ради любви Вашей к Иисусу Христу, не позвольте этому человеку разодрать меня на части…

Речь шла о 2 тысячах дукатов, которые она задолжала за два или три года. Если Ипполито не решит вопрос в ее пользу, дело, по словам Ваноццы. закончится ее разорением и позором.

Война с Паньяно продолжалась и в апреле 1517 года. Тогда она снова обратилась к Ипполито за помощью. В этот раз Паньяно, с мощной поддержкой Джанджакопо Тривульцио, маршала Франции и одного из самых знаменитых кондотьеров своего времени, пытался через высокий суд добиться от нее уплаты долга. Она же обвинила их в попытке ее убить. Под письмом к Ипполито стояла подпись: «Счастливая и несчастная». Переписка на этом закончилась.

Деньги были движущей силой в жизни Ваноццы. Несмотря на все жалобы и заверения в том, что она вот-вот разорится, эта женщина обладала значительной собственностью. Кроме красивого дома в квартале Монти, была у нее и другая недвижимость, которую она сдавала в аренду: на первом этаже одного большого здания размещались три мастерские плюс комнаты наверху. Две мастерские арендовали кожевенники, жены которых работали как прачки, а третью мастерскую снимал плотник из Флоренции. Две комнаты второго этажа занимали куртизанки, Маргарита Моле и Лактания, а третью — мадонна Монтезина, «бедная старая испанка». В другом доходном доме Ваноццы тоже разместились три мастерские: одну занимал кузнец, две другие — куртизанки. Одну из женщин, испанку, звали мадонна Лаура, другая была дешевой шлюхой, из тех, что окрестили «de la candeleta» — из-за свечи, выставленной в окне как знак ремесла. В 1483 году, когда Лукреции было три года, Ваноцца и второй ее муж, Джорджио делла Кроче, сдали в аренду «Леоне», первый постоялый двор Рима, широко известный и приносивший, без сомнения, немалый доход. Потом мать купила второй постоялый двор, «Вакка», возле Кампо деи Фьоре. Похоже, она собирала средства для своих финансовых предприятий, поскольку среди документов, хранящихся в государственном архиве Рима, есть перечень драгоценных камней, озаглавленный «Список заложенных вещей».

В последние годы жизни, подобно другим богатым римским матронам, она забеспокоилась о душе и стремилась обрести прощение за совершенные ею в жизни грехи, а потому делала щедрые пожертвования. Любимая народом и семейством Борджиа церковь Санта-Мария-дель-Пополо стала для нее главным объектом благотворительности. Она одаривала часовню, в которой были похоронены Джорджио делла Кроче и сын его Оттавиано. Мраморные украшения для своей часовни заказала она у знаменитого Андреа Бреджо. Ваноцца распорядилась поместить над аркой фамильный герб. Той же церкви она даровала и дом на площади Пиццоди-Мерло, возможно тот самый, в котором Лукреция провела свои первые годы. В 1517 году Ваноцца подарила приюту для бедных и больных женщин еще одно здание, при условии, что трижды в год будут служить мессу — одну за нее, другую за Джорджио делла Кроче и еще одну за Карло Канале (в загробной жизни она представляла себя в окружении мужчин). Тому же приюту подарила она серебряный бюст Чезаре. Бюст исчез, произошло это, должно быть, во время разграбления Рима в 1527 году.

Ваноцца умерла 26 ноября 1518 года, прожив шестьдесят лет, четыре месяца и тринадцать дней. К концу жизни она добилась богатства и уважения, однако помнят ее прежде всего из-за связи с Александром VI и рожденными от него детьми. 4 декабря 1518 года Санудо написал из Рима: «На днях скончалась госпожа Ваноцца, она была возлюбленной папы Александра, матерью герцога Валентинуа и герцогини Феррары». Герольды прокричали о ее кончине, как того требовало ее положение: «В ту ночь, как водится, услышал я в Риме крик: “La parte” и слова: “Знайте, что мадонна Ваноцца, мать герцога Гандийского, скончалась!”». Так как покойная являлась членом Гонфалонского братства, на ее похороны явились знать и горожане. По свидетельству Санудо, «погребли ее торжественно, почти как кардинала… Явились папские камерарии, чего на обычных похоронах не бывает». На могильном камне высекли надпись, зафиксировавшую, что она была матерью Чезаре, Хуана (упомянут был даже Жофре) и Лукреции, имена детей даны были вместе с их громкими титулами. От могилы сохранилось лишь это надгробие, его и сейчас можно увидеть возле крыльца маленькой базилики Сан Марко, напротив величественного монумента Виктору Эммануилу. Мессы по случаю годовщины ее смерти (за них она, без сомнения, заплатила) в середине XVIII века братство отменило, устыдившись, должно быть, родства покойной с семьей Борджиа.

Забота о Ферраре и детях очень сблизила Альфонсо и Лукрецию. Беспокойство его о жене и любовь к ней были очевидны. Да и Лукреция, наблюдая за тем. как супруг ее возмужал за трудные военные годы, невольно прониклась к нему уважением и любовью, она искренне гордилась его достижениями. Приехав в Милан, он написал ей собственноручно (письмо не сохранилось), а это — редкий поступок для правителя. Лукреция поблагодарила его за то, что он известил ее о своем прибытии в Милан и «за рассказ о выполненных делах и об отъезде [во Францию]…» Очевидно, она написала ему 24-го, в день его отъезда, и пожурила за то, что он не вовремя откликнулся: «Но хотя письмо и пришло позже, мне приятно узнать о Вашем хорошем самочувствии, и задержка с ответом, как я и думала, не Ваша вина… Да благословит Вас за это Господь. Я и дети наши молимся за Вас». Она сообщила ему последние новости, вложила в конверт письмо от английского короля Генриха VIII и письмо от герцогини Милана. Она просила его как можно скорее выслать ей жеребцов. Лукреция также рассказала о последних международных событиях: приятель видел собственноручное письмо от Карла V, «Его католического Величества», адресованное королю Франции. В нем он заверял его в дружбе и просил, чтобы тот, согласно договору Нойона, отдал бы за него, вместо скончавшейся дочери Луизы, сестру ее. Шарлотту.

Лукрецию всегда держали в курсе дел Альфонсо его компаньоны, в число которых входили: ее любимый врач Лодовико Боначчьоло, Альфонсо Ариосто и секретарь Альфонсо во Франции Бонавентура Пистофило, который писал также своему коллеге в Ферраре, Обиццо да Реми. В день отъезда Альфонсо Пистофило набросал торопливую записку Обиццо, в которой сообщил, что Альфонсо и его компания в прекрасном настроении, и Лукреция тоже не горюет. Из переписки их выясняется, что Альфонсо, хотя и не такой набожный, как отец, унаследовал от него интерес к провидицам и выдающимся монахиням. Когда они остановились в Монферрато, Альфонсо дал поручение Пистофило, чтобы тот выяснил у маркизы, есть ли в этом государстве люди, отмеченные святостью, а затем передал бы Лукреции то, что сам Альфонсо узнал от таких людей. Маркиза рассказала, что несколько месяцев назад, когда умирал ее муж, она привела в дом святую женщину из Болоньи, о которой рассказывали, будто она умеет предсказывать будущее, «однако пользы от нее им не было». В Турине Альфонсо получил срочное распоряжение короля: поторопиться и приехать прежде английских послов, направлявшихся во Францию с восемьюстами лошадьми. Им собирались устроить пышный прием. Альфонсо поехал на почтовых лошадях и взял с собой несколько человек — Сор Энеа, мессера Винченцо, Альфонсо Ариосто, Чиньяно и Мона. Остальным приказал продолжить путь обычным порядком.

Лукреция очень обрадовалась благополучному прибытию Альфонсо в Париж и поблагодарила супруга за это сообщение. Чрезвычайно довольна была она приемом, который оказали мужу королевская чета, «мадама» («мадам Луиза», мать короля) и нобили. «Ваши письма доставили мне исключительное удовольствие, [новости] тронули до глубины души». — Она рассказала, что прочитала его письмо придворным, желая доставить им радость. Затем заверила его, что в Ферраре в его отсутствие дела идут хорошо и спокойно. Закончила письмо семейной новостью: у сына их Ипполито выскочила сыпь и слегка поднялась температура, однако нет ничего серьезного. Подозревала она, что и Франческо может слечь с той же болезнью, «хотя ест он хорошо и набирает вес. Все время ловлю себя на том, что хочу в привычный час принести благословить ребенка Вашему Сиятельству». У Эрколе все в порядке, с каждым днем он становится все лучше, дочь здоровая и крепенькая. «Мы все целуем Вашу руку…»

Она с гордостью информировала Изабеллу об успехах Альфонсо при французском дворе, рассказала, как «обласкали» его король и королева и «мадама», какой почет оказали ему на приеме папского легата. Затем описала, в каком великолепном одеянии он явился в Собор Парижской Богоматери на подписание англо-французского договора: «Камзол из золотой парчи, подбит горностаем, берет украшен огромным бриллиантом. По словам наших послов, камень этот, привлекал внимание и выглядел превосходно».

Пистофило и Боначчьоли написали подробные отчеты о великолепных развлечениях — турнирах и банкетах. — которыми Франциск потчевал английских послов: «Вчера и сегодня устраивали рыцарские турниры, в которых принимал участие король. Он и его соратники оделись в белую одежду, а господин Сент Пол с послами выступили в черных одеяниях». 22 декабря состоялся большой турнир. Пистофило писал, что за этим зрелищем последовал бал: в присутствии короля и английских послов итальянцы танцевали под звуки гобоев до самого обеда. «Золота и серебра было столько, что удовольствовалась бы и самая алчная душа», — сообщил секретарь. В подвесных светильниках горело более пятидесяти свечей. Король восседал во главе стола, на возвышении, в парчовом кресле под балдахином, а по левую и правую руку от него — английские послы, между которыми рассадили придворных дам. Альфонсо же, как с гордостью отмечал Пистофило, отвели место среди почетных гостей. Обед устроили с королевским размахом: блюда вносили под пение труб. После обеда столы мигом убрали, и появились двенадцать танцоров в масках и черных бархатных одеждах. Затем к ним присоединились двенадцать других, эти, напротив, были одеты в белоснежный бархат.

Джованни Борджиа добрался благополучно: Альфонсо написал об этом Лукреции из Парижа 26 декабря, однако в письме чувствовалась некая холодность. «Я видел его и постарался устроить все, что для него необходимо. И в дальнейшем я буду делать все из любви к Вашему Сиятельству…» Лукреция постоянно беспокоилась о Джованни Борджиа: пока он ехал в Париж, она написала своему доверенному лицу в Милане, Джованни ди Фино, и проинформировала его о прибытии туда Джованни Борджиа. Многие письма Ариосто к Лукреции посвящены Джованни. Он писал об усилиях, которые они вместе с Альфонсо прилагают, хлопоча за Джованни при французском дворе. Ариосто рассказал ей, что еще прежде, чем Борджиа туда приехал, он (Ариосто) говорил о нем с королем, с зятем Чезаре, де ла Тремуйлем, с Галеаццо да Сансеверино, королевским обершталмейстером и Ла Палиссом. С «мадамой», однако, поговорить не удалось, потому что с ее высочеством постоянно общался Альфонсо. Король очень любезно сказал Ариосто, что он постарается сделать все, что потребуется, так что к Лукреции отнесутся с должным вниманием (по всей видимости, имеется в виду, что Джованни примут на службу к королю). 20 декабря Пистофило сообщали, что Альфонсо и его свита чувствуют себя хорошо, но пока что Альфонсо не представил Джованни королю.

Наконец Альфонсо изыскал возможность представить Джованни его величеству. При этом присутствовали де ла Тремуйль и Сансеверино. Об этом Бонавентура Пистофило доложил Лукреции 23 декабря, но так как король находился в такой компании, он (Альфонсо) не мог вручить ему рекомендательного письма Лукреции. Джованни сказал Пистофило, что он хочет послать письмо королеве и «мадаме» (вместо того, чтобы лично передать его), на что Пистофило напомнил ему, что ему следует произвести на них наилучшее впечатление. Борджиа ответил, что он готов оказать им любую услугу, однако они настроены по отношению к нему слишком холодно. «Со своей стороны, — заметил обеспокоенный Пистофило, — я напомнил дону Джованни о том, что, на мой взгляд, должно быть ему полезно». Вскоре Джованни удалось вручить письмо Лукреции королю и «мадаме», «его пригласили и выказали расположение, хорошо приняв, он навещает их каждый день», однако Пистофило вынужден был констатировать, что дальнейшая судьба Джованни еще не решена, а у Борджиа вышли все деньги. 21 января он лишился и надежды: «Большие надежды Вашего Сиятельства относительно дона Джованни, похоже, не сбываются. Я сомневаюсь, что он захочет остаться здесь без средств к существованию. Мне очень неприятно писать Вашему Сиятельству о том, что вызовет у Вас досаду, но… лучше будет, чтобы Вы знали, как обстоит дело». Планировалось, что феррарцы уедут, а Джованни останется, однако этого не произошло, и добился ли он чего от «мадамы» и господина Грамона (Габриель, кардинал, епископ Тарба), неизвестно. Со своей стороны, Лукреция тепло благодарила Альфонсо за заботу о Джованни Борджиа, ее брате.

Отъезд Альфонсо из Парижа откладывался. 15 января уехали английские послы, а он оставался, так как и «мадама», и Сансеверино болели, а король со своей свитой отправился в Сен-Жермен охотиться на оленей. Герцог вынужден был дождаться его возвращения, чтобы поговорить о своих делах. Он написал благодарственные письма королю и кардиналу (Томасу Уолси), которые король на английском языке прочел сопровождавшим его джентльменам. «Король сказал много дружественных и лестных слов о господине герцоге и Вашем Сиятельстве, и я представлю этому доказательства, когда вернусь в Феррару», — писал Пистофило Лукреции. Папский легат признался, как сильно хочется ему повидать Лукрецию, хорошо бы получить на это разрешение понтифика. Тем временем Альфонсо, воспользовавшись свободным временем, посетил торговцев и купил несколько виверр, которые, как написал Пистофило, «стали совсем ручными: Его Светлость спускает их с поводка и позволяет гулять, как собакам. Животные молодые и красивые, в особенности самец. Мессер Потеджино купил для Эрколе маленького пони, хотя, пожалуй, он больше подойдет Франческо, потому что слишком маленький».

24 января Альфонсо наконец покинул Париж. Накануне отъезда он обедал в отведенных ему комнатах в компании господина де Грамона и французского адмирала Гийо-ма Гуфье. «Они сказали герцогу самые приятные слова», а когда он уезжал, де Грамон подарил ему мула в богатой упряжи. Похоже, что, кроме приятных слов и мула, Альфонсо за эту поездку ничего не получил.

По свидетельству Пистофило. герцогу больше всего хотелось снова оказаться в Ферраре. Когда Лукреция услышала эту новость, она немедленно написала Альфонсо, что «все остатки горечи», вызванные смертью ее матери, полностью ушли из ее сердца: «Я страшно рада и чувствую огромное облегчение, оттого что узнала о Вашем скором долгожданном возвращении. Надеюсь лично от Вас услышать о Ваших делах, о которых неустанно молю Бога, очень хочу узнать и о многом другом, о чем не напишешь…» Игатолито и Франческо, по ее словам, пребывали в добром здравии, хотя Франческо немного похудел. «Я, как обычно, слушаю вместе с Эрколе чтение Галеаццо Боскетто. Мальчик чувствует себя очень хорошо».

Альфонсо приехал домой 20 февраля, не заезжая в Мантую. Он спешил увидеть Лукрецию.

17. КОНЕЦ

Вернувшись домой, Альфонсо предложил отпраздновать это событие маскарадом и рыцарским турниром. Затем герцог поспешил к сыновьям — у Ипполито, похоже, была корь либо ветрянка (varoli doppio), а у Эрколе — жар, симптом начинающейся болезни. Франческо же, по свидетельству Проспери, чувствовал себя прекрасно, «красивый и свежий, как роза, очаровательный маленький синьор». Старшие мальчики скоро поправились и приняли участие в маскараде, вместе с взрослыми пронзали копьем щит на перекладине. Вскоре, однако, распространился слух, что Лукреция беременна. Проспери сообщил, что в эти дни она выглядит очень обеспокоенной. Альфонсо снова давал аудиенции и занимался рассмотрением жалоб и петиций, остаток дня проводил в компании приятных ему людей. Он издал несколько новых распоряжений: в его покои никто не может входить без разрешения, за исключением пажей и обслуживающего эти комнаты персонала.

24 марта Франческо Гонзага скончался от сифилиса, мучившего его многие годы. Лукреция поддерживала с ним переписку почти до самого конца. Писала ему на протяжении всей зимы. Они обсуждали политические события, смерть императора Максимилиана, прикидывали, кто станет его преемником. Франческо сообщил ей последние новости из Германии, которые получил от своего доверенного лица. Она писала ему, отдельно от Изабеллы, о пребывании Альфонсо при французском дворе и об англо-французских переговорах. Заверяя Франческо в своей неизменной любви, она не скрывала от него, с каким нетерпением ожидает возвращения Альфонсо. Кроме политики, они говорили о религии, или, вернее, о суевериях и предчувствиях. 24 января она с восторгом писала ему о чудесном явлении в Мантуе мертвой монахини. Будто бы видели, как та Взяла за руку живую монахиню, сестру Стефанию: «Из этого мы можем сделать заключение, что Господь, демонстрируя Свою власть, указывает нам на наши грехи. Мы должны просить Его о прощении. И, конечно же, Вы, Ваше Сиятельство, должны возрадоваться, что необычайное это явление произошло в Вашем городе, потому что когда такое случается, люди приходят к раскаянию, а искреннее раскаяние смиряет гнев Бога. Поэтому я Вас и поздравляю…»

По иронии судьбы, эти двое — один, подверженный плотским грехам, другая — дочь чувственного Александра и сестра аморального Чезаре — в последние годы жизни обратились душой к Богу. Реформаторский дух Савонаролы, феррарского монаха, бывшего духовником герцога Эрколе и сожженного у столба при Александре VI, снова заявил о себе под влиянием войны и чумы. Люди нашли бедам простое объяснение — Бог разгневан и карает их за грехи. Годом ранее. 1 ноября 1517 года, Мартин Лютер, прибив к дверям храма в Виттенберге прокламацию с 95-ю тезисами, направленную против индульгенций, которые он полагал вопиющим преступлением против Бога, положил начало Реформации. Никто пока и предположить не мог, во что выльется этот акт. Лев X приказал главе лютеранского ордена Отшельников Августину удержать в повиновении свое братство. Сама Лукреция в этой старинной практике индульгенций не видела ничего дурного (как и большинство ее современников, сплошь и рядом нарушавших заповеди: Изабелла д'Эсте имела обыкновение покупать индульгенцию или попущение, лишь бы иметь возможность в постные дни есть сыр).

Последнее сохранившееся письмо Лукреции к Франческо датировано 19 марта 1519 года. Оно очень дружелюбное, с пожеланием здоровья. В нем она благодарила его за то, что он переправил письма из Барселоны, касавшиеся испанской миссии синьора Эрколе. Выказанная им готовность помочь снова продемонстрировала, «как сильно Вы меня любите, хотя Вы многократно доказывали это своими поступками, и все же каждый такой случай согревает мое сердце», — писала она.

После смерти Франческо она с нарочным отправила в Мантую Изабелле собственноручно написанное письмо с выражением соболезнования. Лукреция очень страдала в это время от тяжело протекавшей беременности, однако почерк ее по-прежнему четок. Нелегкая задача — написать уместные слова жене бывшего любовника, и Лукреция призвала на помощь религию: попросила Изабеллу со свойственным ей благоразумием принять это горе как Божью волю и надеяться на то, что милостью Создателя все у нее будет хорошо. В тот же день она собственноручно написала официальное письмо сыну Франческо, это послание было куда более прочувствованным и искренним. Она пожелала ему «всяческого добра и счастья в обретенном им новом статусе». Одно из последних писем в ее жизни написано было обожаемому племяннику. Она послала его с гонцом 8 июня 1519 года.

Лукреция чувствовала себя очень плохо, к тому же на нее удручающе подействовала смерть Франческо, как и кончина кардинала Арагонского в январе. 26 апреля она написала Альфонсо любопытное письмо: казалось, она предчувствует собственную смерть.

На днях я разговаривала с одним религиозным человеком. Имя его назову, когда увижусь с Вашей Светлостью. Он сказал, что эти два месяца все должны быть очень осторожны. Похоже, нас ждет какая-то опасность. Никакого основания для таких слухов я, впрочем, не вижу, так что не слишком этому верьте. Тем не менее с Иеронимом Дзилиоло я об этом говорила и, поскольку писать не могла из-за того, что в голове у меня все как-то смешалось, попросила его написать мессеру Никколо и посоветовать Вам озаботиться собственной безопасностью, поскольку Вы, Ваша Светлость, фигура очень важная и Вам нельзя пренебрегать предупреждениями, какими бы незначительными они ни казались.

Лукреция действительно встревожилась настолько, что взяла в руку перо, как только почувствовала себя чуть получше. Она хотела, чтобы ее правильно поняли и не преуменьшили серьезность ситуации.

10 мая Проспери писал об отношениях Лукреции и Альфонсо, полных «любви и согласия». О том, что герцогиня беременна и плохо себя чувствует, он тоже докладывал. Добавил, что молится об ее излечении. Младший их сын Франческо чуть не умер, но теперь вполне здоров. 15 июня новости были нерадостны: «Герцогиня тяжко страдает, беременность угрожает ей. Она очень слаба и не может есть». Врач Боначчьоло посоветовал ускорить роды либо сделать аборт, чтобы восстановить у нее аппетит и «избавить ее от скопившегося в организме плохого вещества, вызывающего болезнь». Однако после того как у нее «отошли воды, а это, как говорят, признак скорых родов, решено было не проводить вмешательства». Альфонсо очень беспокоится и почти от нее не отходит. «Господь да пошлет ей благополучные роды! — молился Проспери. — Но это вызывает большие сомнения, потому что она слаба и потому что несколько женщин в нашем городе недавно умерли по такой же причине».

Он не знал, что 14 июня, после полуторачасовых схваток, Лукреция родила девочку, такую слабую, что кормить ее она смогла лишь на следующий день. Опасаясь, что ребенок может умереть некрещеным, Альфонсо велел тотчас ее окрестить и назвать Изабеллой Марией, а в качестве крестных родителей выбрать Элеонору делла Мирандолу и графа Александра Серафино дель Форно. У Лукреции был небольшой жар, но надеялись, что скоро она поправится. Однако 20 июня состояние ее стало угрожающим, и врачи опасались за ее жизнь, тем более что от «плохого вещества» она не избавилась (вероятно, во время беременности в организме скопилась менструальная кровь) и была крайне слаба. В предыдущие две ночи у нее были приступы, и врачи приготовились пустить ей кровь. Они остригли ей волосы. Утром началось носовое кровотечение. Альфонсо был в отчаянии, а феррарцы страшно беспокоились. Жизнь ее подходила к концу, думали, что ей осталось несколько часов. Она утратила зрение и способность говорить. Альфонсо не отходил от постели умирающей. Внезапно она пришла в себя, и состояние ее значительно улучшилось. «Врачи говорят, что если у нее не будет еще одного приступа, она пойдет на поправку, — писал Проспери. — Господи, дай герцогу утешение, ибо он в таком состоянии, что хуже и быть не может. Горожане страшно будут горевать, если она умрет». В ту ночь и на следующее утро, после 22-го, состояние ее улучшалось, и люди стали надеяться, что она выживет.

У Лукреции, однако, таких иллюзий не было. Чувствуя приближение смерти, собрав последние силы, продиктовала она письмо Льву X:

Ваше Святейшество…

С глубоким почтением припадаю к ногам Вашего Блаженства и смиренно прошу милости Вашей. Промучившись более двух месяцев из-за тяжелой беременности, 14 числа, как было угодно Господу, я родила дочь. Я надеялась, что разрешение от бремени облегчит мои страдания, однако все произошло по-другому, я обязана заплатить долг природе. Всемилостивейший Создатель одарил меня сполна и указал, что конец мой близок: через несколько часов я уйду из жизни, получив святое причастие. В этот момент, будучи христианкой, хотя и грешницей, смиренно прошу Ваше Святейшество прочесть заупокойную молитву за мою душу. И еще умоляю Вас проявить милость к моему супругу и детям, слугам вашего Блаженства.

Феррара, 22-й день июня 1519 года, четырнадцатый час.

Смиренная раба Вашего Святейшества, Лукреция.

Но Лукреция отчаянно цеплялась за жизнь. Несмотря на присущую ей набожность, она ощущала необходимость в высшем благословении земного мира, которое помогло бы ей перейти в мир иной. Грехи Борджиа лежали на ней тяжким грузом. У нее были маленькие дети, и она не хотела их оставлять. В постскриптуме своего письма от 22-го числа Проспери написал: «В этот 23-й час герцогиня все еще жива», тем не менее все приготовления к погребению были уже завершены. Даже смерть ее не была легкой: утром 24-го врачи перестали бороться за ее жизнь, «увидев сотрясавшие ее конвульсии». До этого они испробовали все способы, «чтобы очистить организм, как это принято при трудных родах», но что бы они ни делали, было напрасно. Не помогали и нескончаемые молитвы в монастырях Феррары. Альфонсо отлучался лишь для того, чтобы немного поесть и на минутку вздремнуть. «Маленькая бедная женщина лежит сейчас на смертном одре, ее мучают судороги, она никого не узнает и не может говорить… — писал Проспери. — Да ниспошлет Господь прощение ее душе и даст утешение и выдержку герцогу, потому что Его Светлость страшно горюет. Вчера он был так слаб, словно бы несколько дней подряд его мучила лихорадка. Теперь стало ясно, как сильно он ее любил».

Лукреция умерла в ту ночь «в пятом часу», прожив два месяца после тридцать девятого своего дня рождения. Альфонсо написал два личных письма — Федерико Гонзага, своему племяннику, и неизвестному другу. Первому он написал: «Я не могу удержаться от слез: страшно тяжело лишиться такой милой, славной подруги, какой она всегда была для меня. Мы нежно любили друг друга. В этот горький час я прошу тебя об утешении, хотя я знаю, ты разделяешь мое горе, и мне было бы легче, чтобы кто-нибудь поплакал вместе со мной, а не обращался ко мне со словами утешения…»Во втором письме он написал, что его «любимая супруга после нескольких дней болезни, сопровождавшихся сильнейшей лихорадкой и жутким calarro [возможно, туберкулезом], приняла Святые Дары Церкви и с искренним смирением, отличавшим всю ее жизнь, отдала свою душу Богу. Она оставила меня в страшном горе, ибо эта ничем невосполнимая потеря оказалась к тому же и совершенно неожиданной. О придавившем меня горе я пишу Вам и другим, кто любит меня, потому что… мне кажется, это принесет мне некоторое облегчение…»