Археологи не без основания считают, что и финно-угорские, и балтские народы издревле населяли берега Балтики. Ученые спорят о том, были ли племена, оставившие памятники каменного и бронзового веков, прямыми потомками сегодняшних народов Прибалтики. Но не вызывает сомнений, что Прибалтика в меньшей мере, чем другие районы Евразии, была затронута бурными процессами этнических миграций, смешений народов и языков. Не зря балтские языки считаются самыми архаичными из всех собратьев по индоевропейской языковой семье, а преемственность археологических культур в землях прибалтийских финнов прослеживается едва ли не с начала неолита. Так или иначе, но уже в начале нашей эры у берегов Балтийского моря проживали предки нынешних эстонцев, латышей и литовцев. Прибалтийские финны занимали северные области восточной Прибалтики, балты обосновались южнее. Народы очень тесно взаимодействовали между собой, особенно в приграничных землях, смешивались, воспринимали формы хозяйства, культуру и даже религиозные представления друг друга.

Получить знания о древнейшей истории финно-угров и балтов до развития таких наук, как археология и лингвистика, было невозможно. Письменности эти народы не имели, а представления восточных и античных цивилизаций об этом регионе не выходило за рамки фантастических описаний народов-монстров, вроде амазонок и псоглавцев, проживавших на краю Ойкумены. Но древнейшую историю Прибалтики все же удалось хотя бы частично оживить благодаря многолетним и обширным археологическим и лингвистическим исследованиям.

* * *

Прибалтийские финны, предки исторических ливов и эстов, «в древности и Средневековье заселяли западную часть огромного финно-угорского ареала — территорию, примыкавшую к Балтийскому морю». Их языки представляют собой отдельную группу в большой семье финно-угорских языков, уже в древности выделившуюся из нее. Кроме эстов и ливов к ней принадлежат финны, карелы, а также известные по средневековым источникам народы весь, водь и ижора, ныне ассимилированные русскими и утратившие свой язык.

Первые финно-угры появились в Прибалтике еще в начале неолита, принеся сюда типичную для всего финно-угорского мира керамику, благодаря орнаменту получившую название ямочно-гребенчатой. В местных языках остались и следы древнего языка мезолитического населения, заселявшего эту территорию прежде. Настоящую и прямую связь со средневековыми прибалтийско-финскими народами исследователи проводят от культуры текстильной керамики (II тыс. до н.э.), получившей свое название по характерным тканевым отпечаткам на поверхности сосудов. Носители этой культуры пришли на запад в результате второй волны финно-угорской миграции с востока, именно поэтому языки прибалтийских финнов до сих пор близки с угро-финскими языками Поволжья, хотя эти родственные народы отделяют значительные расстояния. И археологи, и лингвисты сходятся во мнении, что своеобразие языка и культуры прибалтийских финнов сложилось благодаря проникновению на часть огромного ареала культур текстильной керамики восточных балтов. Они оставили на значительной части поселений Эстонии, Финляндии, Сев. Латвии и Новгородской земли I тыс. до н.э.— I тыс. н.э. уже свою керамику, со штрихованной поверхностью, а в языке значительные заимствования, как отдельных слов и понятий, так и грамматических форм. Причем, среди языковых заимствований имеются понятия об общественных и родовых связях, что свидетельствует о смешанных браках, и слова, связанные с земледелием и скотоводством— формами хозяйства, принесенными с балтского юга в финно-угорскую среду охотников и рыболовов.

Лингвисты относят языки ливов и эстов к западной ветви прибалтийско-финских языков. Точно так же четко выделяется западный ареал прибалтийских финнов и археологами. В западной части (южное и западное побережье Финляндии, Эстония, Сев. Латвия) с VIII—VII вв. до н.э. население начинает хоронить умерших в каменных курганах, что было несвойственно остальному финно-угорскому миру. В основании этих курганов устраивалось один или несколько концентрических кругов из валунов. Внутри для захоронения строился каменный ящик, сверху засыпался камнями и землей. Традиция сооружать каменные курганы пришла из Скандинавии. Вместе с новым типом могил в языки этого населения проникает целый ряд северогерманских слов, в том числе и религиозных понятий, связанных с культом предков и представлениями о загробном мире. В начале нашей эры из каменных курганов развиваются каменные могильники с оградками, известные повсеместно в Эстонии, Сев. Латвии и части Финляндии. Выложенное крупными валунами и плитами пространство заполнялось мелкими камнями, и в эту своеобразную гробницу ссыпались остатки сожженных тел умерших. Каждая оградка была родовой усыпальницей общины на протяжении нескольких столетий, а сами могильники использовались еще более длительное время — к оградке пристраивалась другая.

Эсты в середине I тыс. н.э. жили практически на тех же землях, где в нынешнее время существует Эстонская республика. И как единый народ они сформировались намного раньше латышей и литовцев. Археологические находки свидетельствуют, что культура эстов уже с V века отличалась единством. Хотя и русские летописи, и Генрих Латвийский выделяют в Эстонии несколько исторических областей, это деление было скорее административным, чем племенным. Даже эсты о. Сааремаа, именовавшие себя саамами, в материальной культуре мало чем отличались от континентальных соплеменников. А вот своим именем эсты обязаны соседям — балтам. Происходит оно от эпонима «аисты», «эстии». Так, начиная с римского историка Тацита (I в.) и кончая англосаксонским путешественником Вульфстаном (IX в.), называли балтские народы, жившие на побережье Балтийского моря и занимавшейся добычей янтаря, который в указанное время был одним из важнейших предметов прибалтийской торговли с южными странами. Описание области расселения и быта эстиев прямо указывает на то, что авторы имели в виду западных балтов, а не финно-угров. Но закрепилось это имя впоследствии именно за прибалтийско-финским народом, проживавшим к северу от эстиев Тацита и Вульфстана. Такое заимствование в ранней истории не редкость, если народы живут по соседству и тесно взаимодействуют. Возьмем хотя бы этноним «русь», восходящий к финно-угорскому названию шведов «ruotsi» (эстонцы и финны так называют шведов и по сей день) и первоначально не имевший ничего общего с восточными славянами.

Эсты уже в начале нашей эры были земледельческим народом, несмотря на суровую природу края и неплодородные почвы. Причем, уже с начала II тыс. н.э. в их хозяйстве преобладает паровое земледелие, а основное место среди выращиваемых культур занимает менее прихотливая рожь. В северной, центральной и западной Эстонии было развито и скотоводство. Селища, на которых жила основная масса населения, возникали в удобных для земледелия местах. Поселения состояли из нескольких отдельных домохозяйств, которые образовывали деревню. На подворьях археологи обнаруживали остатки зимних отапливаемых помещений с печами-каменками в углу, так и летних построек с открытым очагом. При возникновении опасности искали спасения как в природных убежищах— лесах, болотах, пещерах, островах, так и на укрепленных поселениях (городищах), первые из которых возникли еще в конце бронзового века. На севере, юге и востоке Эстонии преобладали городища с естественной защитой — на высоких холмах с крутыми склонами или узких мысах при слиянии рек. Таковы, например, известные немецким хронистам и русским летописцам крепости Отепя (Межвежья Голова), Вильянди, Рыуге. Жители Западной Эстонии и островов возводили свои укрепления в основном на небольших всхолмлениях, окружая их круговыми валами. Особенностью градостроительного искусства эстов было усиление оборонительных конструкций за счет сооружения не только земляных или песчаных, но и каменных валов. Причем на севере и западе края такие сооружения строились из плитняка по способу «сухой кладки», то есть без применения раствора. Возможно, именно это обстоятельство послужило основой для помещенного в начальную часть Хроники Генриха Латвийского фантастического сообщения о том, как земгалы пытались свалить в Даугаву каменную башню замка Икшкиле, думая, что камни в ней не скреплены раствором. Кстати, именно по той же технологии была сооружена и открытая археологами древнейшая каменная крепость в Ладоге. Наиболее крупные и удобно расположенные городища постепенно превращались в про-тогорода — торгово-ремесленные поселения, центры земель и округов. Возникновение таких территориальных объединений — кихелькондов — начинается уже в V—VIII вв. Они состояли из нескольких сельских общин, в которых происходило выделение знати. О последнем свидетельствует появление именно в этот период богатых погребений с оружием и украшениями, возникновение первых городищ-замков и появление кладов.

Материальная культура эстов еще до начала эпохи викингов развивалась в тесном взаимодействии с соседними народами, прежде всего с латгалами и земгалами. На территории Эстонии археологи находят латгальские и земгальские украшения и предметы вооружения, которые могли попасть туда как с развитием обмена, так и вследствие династических браков (к примеру, у балтов существовал обычай обмена оружием между женихом и отцом невесты при брачном сговоре). У эстов, живших на побережье Балтийского моря и на острове Сааремаа, были тесные связи с финнами и скандинавами.

Язычество

Языческие представления эстов сохраняются до сих пор в народных песнях, предметах народного искусства. Таковы магические урожайные песни, плачи, некоторые погребальные обряды, сказания, пословицы, загадки, элементы народного орнамента и др. По всей территории Эстонии сохранилось много жертвенных камней, остатки священных рощ, некоторые из которых почитаются до сих пор. Древние эстонские верования возможно восстановить и благодаря эпическим произведениям, в которых главное место занимает поэма Kalevipoeg (Калевипоэг). Это эпическое стихотворное произведение, состоящее из 20 песен, было составлено эстонским ученым Фридрихом Крейцвальдом наподобие финской Калевалы на основе народных сказаний. Оно повествует о легендарном национальном герое эстонцев Калевипоэге, сыне великана Калева, что покоится, по древним сказаниям, под таллинским Вышгородом (Домбергом), насыпанным над ним из камней его женою Линдой. От имени Калева (Калевайнен) происходит древнее название Таллина — Колывань.

Жреческого сословия у эстов не было. Старший в роде или отец семейства был одновременно и жрецом, совершал обряды и приносил жертвы за себя и членов семьи, общинные жертвы приносили старейшины. Жертвы складывали в священных местах или в стволах деревьев. Жертвенными местами были, прежде всего, священные рощи (в основном — дубравы), а также холмы, камни, ручьи, деревья или Другие священные места. Священная дубрава— это небольшой отдельно стоящий перелесок, где кроме основного священного дерева могли расти и другие деревья. В Хронике Генриха упомянута священная роща в Виронии, где, по преданию, родился верховный бог эстов Таара. В священной роще нельзя было рвать листья с дерева, подбирать что-либо с земли на расстоянии, куда доходила тень от деревьев. Собрать немного листьев или ягод можно было только для больного человека. Считалось, что они имеют лечебное свойство. В простых случаях было достаточно пожертвовать ленточку или шнурок. Во время болезни, чтобы скорее выздороветь, на священные деревья повязывали ленточку или ткань. Этот обычай, по всей видимости, относился еще ко времени финно-угорского единства. До сих пор он фиксируется у финно-угорских народов Поволжья — мари и мордвы. Часто местами жертвоприношений были ручьи и источники. У них также просили помощи во время болезней. Особенно помогали источники при болезни глаз, поэтому многие источники и назывались у эстонцев глазными источниками. Считалось, что вода из источника поможет только в том случае, если источнику пожертвовать немного серебра, соскобленного с серебряной брошки. Из источников воду возили к больным на большие расстояния.

Обычными жертвенными местами были камни, которые могли быть как жертвенником, так и собственно объектом поклонения. На камнях выкладывали пищу, другие дары или сжигали жертвенных животных. Особенно почитались крупные валуны, имевшие очертания человека или животного, а также камни-«следовики» и камни с естественными углублениями на внешней поверхности. Такие камни часто имели имена собственные. Культ камней у прибалтийских финнов, возможно, связан с распространенным у северных народов мифом о связи камней с появлением человека. По нему первая пара людей прыгала через камни, которые при этом превращались в их детей. У прибалтийских финнов известны и так называемые «идолы»— каменные антропоморфные статуи, хотя точно неизвестно, были ли они изображением богов, домовых или умерших предков (последнее зафиксировано у родственных эстам и ливам угро-финских народов Урала и Сибири).

Языческий пантеон эстов относит их язычество к формам «природной веры», то есть почитания и обожествления природных явлений. Основным отличием этой веры от книжных, монотеистических религий было не столько в многобожии, как часто считают, сколько в вере в са-кральность (божественность) явного мира, любое проявление которого (природа, стихия, животный мир) могло стать проявлением Божества. Верховным божеством считался Jumala — божество неба. Но основным почитанием пользовался Бог-Громовержец Таага (Того, Tarapit и т. п.). В культе этого божества, пожалуй, наиболее четко отразилось срединное положение эстов между скандинавским и балто-славянским мирами. Его имя схоже с именем скандинавского Тора, и возможно, было заимствовано у северных германцев еще в далекую эпоху вместе со строительством каменных курганов. Однако по своим функциям эстонский Таара ближе к балто-славянскому Перку ну-Перуну. Не зря другое из сохранившихся имен эстонского Громовержца — Переел. Он не только и не столько Бог войны, как у воинственных скандинавов, он управитель солнца, по-видимому, был хранителем пашен и подателем урожая. Известно и еще одно именование Тара — Укко, означавшее просто «дедушка». Такое обращение к Верховному Богу довольно распространено и у других народов. В нем почтительное обращение, связанное с почитанием старейших сочеталось с обычными запретами произношения вслух сакральных имен и языческими представлениями о несотворенном, а порожденном божественной силой мире. Поклонение Таара совершалось в священных рощах (дубравах), под звуки посвященного ему инструмента — Torapil, аналогичного волынке. По Хронике Генриха Латвийского известно, что у этого бога (в ней он назван Тарапита) было изображение — статуя, стоявшая на о. Сааремаа, которая была разрушена после покорения острова крестоносцами в 1228 г. Это единственное свидетельство о существовании у эстов статуй божеств. Хотя, быть может, на Сааремаа существовал единый культовый центр Таара, подобный балтской Ромове, и изображения было разрешено ставить только там. Отголоски почитания Таара сохранились в молитве эстонских крестьян, известной по источникам XVTI века: «Дорогой Гром, мы жертвуем тебе рогатого быка и молим тебя о благополучии нашей пашни и нашего посева... Святой Гром, береги наши поля, чтобы они принесли добрый колос и доброе зерно». Как и положено порядочному языческому божеству, Таара имел семью и потомство, совместно с которым управлял миром. Среди них богиня Jutta — королева птиц. Известны и сыновья Укко — Кои и его брат Pikker, также божества, связанные с гормом и грозой.

А вот в почитании морской стихии эсты существенно отличались от восточных соседей. Море для населения побережья Балтики, и особенно для островной Эстонии, было одновременно и источником всех благ и богатств, и неизведанной грозной и опасной стихией, изначально чуждой человеческому миру. Потому Ahti, бог моря, богаче всех существ, но за богатый улов он требует себе в дань людей. Такие представления существовали практически у всех народов, тесно связанных с морем, так как разбушевавшаяся водная стихия действительно часто забирала людские жизни. Морское божество — единственное, кому достоверно приносились умилостивительные человеческие жертвы.

Еще профессор В. Ф. Миллер видел в боге Ahti и финском эпическом герое и покровителе песен Ванемуйне прототипы наших былинных Садко и морского царя.

В Kalevipoeg встречаются следы почитания небесных светил, луны и солнца, наделенных божественной силой и постоянно сражающихся с силами тьмы. Известна и традиционная для всех народов богиня земли Maaema (Мать-земля). С земледельческим культом связаны и Rugutaja — божество ржи и женских работ, которого считают также богом ветров, впоследствии ставший покровителем города Нарвы и Реко — бог плодородия и пивоварения.

К богам хтоническим (темным, подземным) относятся Hämarik — богиня мрака, по мифу вступающая ежедневно в любовную связь с Койтом — богом зари, рождая смену дня и ночи. Бог леса Metsa isa, Metsik, имеющий власть над скотом, в честь которого весной совершались празднества с песнями и плясками. Его культ очень схож с культом восточнославянского Белеса, при этом последний особенно был распространен на землях, где славяне ассимилировали финские народы, и, видимо, является исконным как раз для 1 них. Воззрения на загробную жизнь у эстов развиты сильнее, чем у финнов. Тела умерших сжигали вместе с сопутствующими вещами, реже практиковалось трупоположение. Похороны сопровождались плачами, причитаниями, пением погребальных песен. Воина, вождя, главу семьи или рода хоронили вместе с оружием и орудиями труда, а иногда вместе с рабами или слугами. По древнему верованию, души умерших покоились на месте их погребения. Загробный мир, по представлениям эстов, состоял из двух царств: небесного и земного. Небесное жилище находится в лоне Укко, куда попал герой эпоса Kalevipoeg, созерцая богов в вечной радости и счастье. Царство смерти, Manala или Tuonela — место, окруженное со всех сторон ужасной рекой, совершенно схожее с землей, с лесами, полями и горами, но лишь в страшном виде, заселенное хищными, дикими зверями. Владыка загробного мира — ни добрый, ни злой Tuoni. Эпос подробно описывает похождения Калевипоэга в царстве мрака. Но хуже всего стать после смерти блуждающей душой, не попадающий в мир мертвых. Так случалось с душами умерших, которым не совершили должного погребения. Последнее представление находит подтверждение в Хронике Генриха, как эсты, потеряв много убитых в битве с леттами, не побежали их догонять, а «много дней они в печали собирали трупы убитых лэттами и сжигали их в огне, справляя похороны по своему обычаю с плачем и пирами».

Доктор Ф. Р. Крейцвальд в свое время записал космогоническую сагу, в которой «дедушка», творец мира и героев Ванемуйне, Ильмаринена и Леммекюне, говорит, что он не может уничтожить зло, которое есть мера добра. С другой стороны, властитель загробного мира совершенно не касается злых существ. Вследствие этого древний эст не чувствовал своей зависимости от высших сил.

* * *

Территория южнее расселения эстов, долина р. Гауи, нижнее течение Даугавы и Северная Курземе еще в начале нашей эры была балто-финским пограничьем со смешанным населением. Только к X веку здесь сложилась яркая своеобразная археологическая культура ливов, испытавшая сильное влияние балтов.

Свое имя Ливония получила от довольно сильного и многочисленного народа ливов, населявших этот край. Автор Ливонской хроники, изданной в 1578 году, Бальтазар Русов подчеркивает, что ливы «от начала времен были старейшим народом и старейшими жителями этой земли и еще теперь считаются таковыми». Как народ ливы сумели на протяжении веков сохранить себя и свой язык, хотя и оказались к концу XX столетия на грани исчезновения.

Сами ливы называют себя «ливлист», «калами-ед» («рыбаки»), рандалист («береговые жители»). Ливский язык относится к южной ветви прибалтийско-финской группы финно-угорской языковой семьи. Ближайшие родственники ли-вам по языку — эстонцы. В эстонском языке ближе всего к ливскому находятся южные говоры. По мнению финских и эстонских исследователей, ливский язык одним из первых выделился из общего финского языка-основы примерно в первые столетия нашей эры. По данным Информационного центра финно-угорских народов, в наше время ливским языком как родным владеют в совершенстве менее 10 носителей, около 40 человек лишь с трудом могут на нем изъясняться. В общей сложности примерно 230 человек считают себя ливами.

По данным латвийской исследовательницы ливов Гундеги Блумберг, в 1998 году в Риге жило всего две женщины, которые выросли в ливской среде, с детства говорили на родном языке и с возрастом не утратили его. К сожалению, сейчас их уже нет в живых. В настоящее время ливы в значительной степени ассимилированы латышским народом. Можно смело считать, что в жилах многих потомков рижских рыбаков течет кровь древних ливов. Соответственно, многие слова в современном латышском языке восходят к ливскому.

До прихода крестоносцев ливы населяли морское побережье Северной Курляндии и низовья Даугавы и живописную долину Гауи. Ливы, жившие по Даугаве, поддерживали контакты со многими народами. Их земли находились как раз на большом торговом пути, из Балтики в Русские земли и далее. Река Ридзене, впадая в Даугаву возле поселения, образовала удобную гавань. Торговцы с Готланда, шведы, а затем немцы были нередкими гостями в краю ливов. Некоторые даже селились вместе с ливами возле Риги. Здесь задолго до основания немецкой крепости Риги существовало немецкое торговое поселение.

В описываемое время, то есть к концу XII столетия жизнь ливов была простой и суровой. Они жили деревнями, не зная каменного строения и зачастую не имея вообще никаких укреплений вокруг своих поселений. Ливы жили достаточно разобщенно, к концу XII века они так и не создали единой культуры. Курземские ливы довольно сильно отличались от гауйских или даугавских. Из источников известно, что земли ливов формально зависели от Полоцка. Русским племенной союз ливов был известен давно. В «Повести временных лет» автор записал: «А се суть инии языци иже дань даютъ Руси: чюдь, меря, весь, мурома, черемись, моръдва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, нерома, либь: си суть свой язык имуще, от колена Афетова, иже живуть въ странахъ полунощныхъ.» Под именем либь здесь фигурируют ливы.

К варианту культуры ливов археологи относят и культуру народа вендов Хроники Генриха, памятники которой обнаружены в окрестностях Цесиса. Сам Генрих считал вендов не ливами, а отдельным народом, вытесненным куршами. Следует отметить, что имя «венды» явно восходит к известному в позднеримское время и эпоху переселения народов эпониму «венеды». Так первоначально собирательно называли народы южной и восточной Прибалтики (в основном, северных славян), ведшие торговлю янтарем. Интересно, что современные эстонцы вендами (vene) называют русских.

* * *

Имя балты родилось в кабинетах ученых-лингвистов примерно в середине XIX века для обозначения народов, говоривших на одной из ветвей индоевропейских языков, из которой до наших дней живыми сохранились только литовский и латышский, а также исчезнувший к началу XVIII века древнепрусский в виде письменных текстов. Впоследствии это название укрепилось и в других науках, занимающихся изучением прошлого. О том, каково было общее самоназвание балтских народов, и было ли оно вообще, можно только догадываться. Литовский археолог Мария Гимбутас предположила, что таковым мог быть эпоним «aesti», «aisti», «aestorum gentes» (эстии, аисты), хотя другие исследователи относят это имя исключительно к западным балтам. В древности территория расселения балтийских племен была гораздо больше и простиралась далеко на восток от нынешних границ Латвии и Литвы, занимая все верховье Днепра и доходя до бассейнов Оки и Сейма. Они довольно рано разделились на восточную и западную ветви. Западные балты, жившие вблизи морского побережья и включенные еще в римское время в международную торговлю по янтарному пути, значительно обгоняли экономически своих восточных собратьев, живших вдали от торговых магистралей и ведших хозяйство в нелегких условиях восточноевропейской лесной зоны. С VI по X век восточные балты оказались практически повсеместно ассимилированы или вытеснены к западу славянами. Сохраниться сумели лишь самые западные из них — латгалы и литва. Именно они впоследствии дали имена двум сформировавшимся в позднее Средневековье и существующим поныне балтским народам— латышам и литовцам. Судьба западных балтов была иной. Многолетняя германизация, а подчас и физическое истребление пруссов уничтожили этот народ к концу XVII века, даже имя его присвоили немецкие колонизаторы прусского края. Их южные соседи ятвяги или судувы были большей частью славянизированы, как и их восточные собратья. Остальные западные балты к XV—XVI вв. влились в состав литовского и латышского этносов.

Археологические находки свидетельствуют, что хозяйство балтов было земледельческо-скотоводческим. В восточных областях (в особенности, у латгалов) значительную роль играла охота. О развитии ремесел можно судить по находкам бытовых предметов и украшений в погребениях и на поселениях. Особенно интересны наборы женских металлических украшений. Балты, не имевшие собственного цветного металла, уже к середине I тыс. н.э. были искусными мастерами по его обработке. Каждый племенной союз имел свой набор украшений и свой погребальный обряд. К примеру, литовцы сжигали своих умерших и насыпали над ними курган, же-майты и земгалы, напротив, с V века хоронили в земле без каких-либо наземных сооружений, причем мужчин и женщин клали головами в противоположные стороны. Жители центральной Литвы, которых часть археологов сопоставляет с древними аукштайтами, вместе с сожженным прахом хоронили коня, а ятвяги (судувы) имели курганы, выложенные из камней. Погребения куршей отличались разнообразием. Они хоронили в бескурганных могильниках, как по обряду кремации, так и трупоположения. Практически повсеместно в мужских погребениях балтов встречается оружие. Копья, мечи, щиты, боевое топоры, наконечники стрел, — такое вооружение балтов описывают встретившиеся с ними в XIII веке немецкие и русские хронисты.

И такими же предстают нам балтские воины по археологическим данным. Чем далее на юг и запад, чем серьезнее военная угроза от сильных соседей, тем больше оружия в погребениях, тем оно разнообразнее. Железных доспехов воины-балты не носили. Их заменял доспех из плотной кожи, часто ни в чем не уступавший по прочности железному, но меньше сковывавший движение воина. Юго-восточные балты — ятвяги и литовцы славились быстрой, легкой конницей, а поморские народы курши и самбы уже в эпоху викингов имели сильный флот. Среди поселений балтов выделяются городища, сеть которых довольно густо покрывала всю территорию их расселения уже к середине I тыс. н.э. Балтские понятия «pilis», «pils» имеют общий индоевропейский корень с греческим «полис» и означают то же самое, что и русское «город» — укрепленное поселение.

Обычно они создавались на высоких естественных или искусственных холмах вблизи рек. Нередко такие городища-замки окружались посадами или кустами деревень — селищ. Отдельные балтские народы, которые были известны русским летописцам и которые застает в Прибалтике Генрих Латвийский, сформировались примерно к V веку н.э. Земгалы, жемайты и селы считаются выходцами из единой культуры со сложным названием: культура курганов с каменными венцами, существовавшей в центральных областях Прибалтики в I—V вв.. Из них наиболее древнее упоминание в письменных источниках осталось о селах. На римской путевой карте, известной под названием Певтинговой (кон. III — нач. IV вв.) обозначена «fluoius Sellianus» — «река селов», которую исследователи отождествляют с Даугавой. Действительно, селы в указанное время занимали земли как на левобережье, так и на правобережье этой реки, но впоследствии были вытеснены с правого берега Даугавы латгалами, а на левобережье — латышской земле Аугшземе испытали сильное влияние их культуры. Земгалы впервые были упомянуты в перечне неславянских народов начальной части «Повести временных лет», а в XI в. этот народ хорошо известен по скандинавским источникам. А вот жемайты появляются на страницах письменных источников лишь в середине XIII века. Объясняется это, вероятно, тем, что материальная культура земгалов и жемайтов оставалась очень близкой вплоть до образования литовского и латышского народов. Даже имена этих народов в литовском и латышском языках звучат очень близко и означают одно и то же — «жители равнинного края, низменности». Фактически различались они лишь тем, что земгалы вели свою торговлю по Даугаве, а жемайты ориентировались на Неман. Интересно, что Генрих Латвийский, хорошо разбирающийся в этнической картине Прибалтики, жемайтов не знает вовсе. Почему-то принято считать, что он не отличал их от литовцев, хотя близость культур и этнических наименований скорее должны говорить о том, что он не отличал их от земгалов. Тем более что в начале XIII века жемайты в состав Литвы еще не входили, а этнически эти балтские народы были довольно далеки. Жемайты в Литве до сих пор во многом сохраняют свою самобытность, а их архаичный диалект давно стал предметом пристального интереса лингвистов.

Из восточных балтов после славянской колонизации «уцелели» лишь два народа. Латгалы, жившие в восточной Латвии и на юго-западе современной Псковской обл. России, когда-то были сильным и довольно воинственным народом. Археологические данные свидетельствуют, что, начиная с VII века, латгалы ведут постоянный, и, видимо, далеко не мирный, натиск на земли соседей. За полтора века им удалось занять часть восточных земель ливов, отодвинуть значительно на север границу расселения эстов. А родственный латгалам балтский народ селы был совершенно вытеснен ими с правобережья Даугавы, да и на левобережье археологи фиксируют чересполосное проживание селов и латга-лов, причем последние постепенно начинают доминировать. Археологические раскопки в землях самих латгалов также рисуют нам образ далеко не бедного земледельческого племени, притесняемого набегами соседей, каковыми их считает Генрих Латвийский. Южнее латгалов и селов проживали литовцы — родственные латгалам восточные балты. Впервые имя этого народа упомянуто в Квендинбургских анналах под 1009 годом. Археологи же связывают с ним культуру восточ-нолитовских курганов, сформировавшуюся в V в. Они хоронили сожженные останки своих соплеменников под курганными насыпями. Основная часть населения жила на селищах и занималась земледелием и скотоводством. Особенно отмечено почитание литовцами коней, известны даже отдельные конские погребения. Городища литовцев VI—VIII веков в основном представляли собой убежища для защиты от врага, постоянного населения в них не было. В этот же период в погребениях мужчин обычно встречается оружие, хотя и не в таком количестве, как у западных балтов.

Язычество балтов

0 язычестве балтов мы знаем не только из записей средневековых историков и миссионеров и археологических раскопок. Живая традиция сохранилась в устном народном творчестве самих латышей и литовцев — заговорах, легендах, бывалыцинах, а особенно в древних песнях — дайнах. Язычество в Прибалтике оказалось на редкость неистребимым. Авторы XVII—XVIII веков, посещавшие Прибалтику, писали об удивительной живучести старых традиций. Балты, как и другие язычники, наделяли божественным началом окружающий их реальный мир. Они обожествляли стихии, космические и природные объекты, очень сильно был развит культ предков. Но наиболее верно их можно определить как огнепоклонников. Огонь считался главной святыней, ибо был источником жизни и стихией, связующий небо и землю. Возжигание огня приравнивалось к творению мира богами.

По литовскому мифу земной огонь был даром Бога-Громовержца и произошел от посланной им на землю молнии. Интересно, что этот миф вполне совпадает с данными современной науки о начале использования огня древними людьми. Наибольшей святостью обладал негасимый огонь, который зажигался из дубовых бревен на святилищах и постоянно поддерживался специальными жрицами-девственницами, аналогичными римским весталкам (в Литве они носили имя vaidelute). А в каждом доме горела частичка божьего дара — огонь домашнего очага. Осквернение огня было святотатством. В огонь нельзя было плевать, бросать мусор, первая ложка кушанья выливалась хозяйкой в печь, как жертва огню. До сих пор в литовском языке имя огня очага — «gabija» имеет второе значение — «святыня», а слово «uikurti» означает одновременно «творить» и «зажигать огонь».

Особым почитанием пользовались и священные рощи, в основном дубовые или липовые. Они считались обиталищем Богов, в них нельзя было рубить и портить деревья, запрещалось входить туда с оружием и проливать кровь. Святилища балтов обычно располагались в таких рощах или на холмах, часто вблизи родников (родниковая вода, как и огонь, почиталась чистой стихией) и представляли собой каменные жертвенники (пит. aukuras), на которых возжигался огонь и приносились жертвы. Вопреки расхожему мнению, у нас нет прямых свидетельств человеческих жертвоприношений у балтов. Описания источниками религиозных ритуалов литовцев, латышей и пруссов рассказывают о приношении плодов земледелия и животных, а также части военной добычи. Повсеместно были распространены гадания на внутренностях и костях жертвенных животных и ритуальная трапеза, то есть преломление пищи с богами. «Вся их религия есть сплошное обжорство и пьянство», — с негодованием восклицает один из миссионеров, описывая обряды прибалтийских язычников. Признавая практику приношения людей, мы, таким образом, неизбежно обвиняли бы балтов в людоедстве. Человеческие жертвы приносились лишь в исключительных случаях, для умилостивления разбушевавшейся стихии, в особенности морской, считавшейся опасной и чуждой людскому миру. В христианских источниках человеческие жертвы часто путают с казнями, которым зачастую подвергали и миссионеров, и пленных крестоносцев. Они действительно совершались с применением особых ритуалов, дабы умерщвляемый не превратился в упыря и не продолжал вредить живым после смерти, но все же это явление скорее политической, чем религиозной жизни.

Пантеон

Пантеон балтских богов был довольно разнообразен, но основные божества, почитавшиеся всеми балтами выделить несложно. Отмечают наличие некоего высшего божества, Бога Богов, которого обычно называли просто Бог (лат. Dievs) или Верховный Бог (лит. Anadievas). Он считался отцом всех других богов, восседающим на небе и оттуда наблюдающим за всем, что происходит на земле. Наиболее почитаемым был бог-громовержец Пяркунас (Перконс), культ которого, несомненно, возник еще в период балто-славян-ского единства, так как у славян ему соответствует Перун. Он считался подателем плодородия земли, покровителем воинов и княжеской власти, защитником от нечисти и дарителем главной святыни — огня. Его представляли в виде грозного мужа с длинной косматой бородой и в красном одеянии (цвет огня и жизни), разъезжающем по небу на огненной колеснице и поражающем нечистую силу топором или громовыми стрелами. У латышей сохранилась песня, где к Перконсу обращаются в уменьшительно-ласкательной форме Перконити (т.е. Перкунчик, Перкунушка, Перконс-голубчик):

Небесной супругой Перконса считалась Лайма — богиня счастья и материнства, покровительница рожениц и женских работ. Слово «laime» в литовском и латышском языках означает «счастье». Когда рождался человек, Лайма определяла его судьбу, какой будет его жизнь. Рядом с Лаймой у колыбели новорожденного стояли также богини судьбы — Декла и Карта. Не меньшим почтением пользовался бог растительности и земных плодов Патримпас, который изображался с зеленью на голове и которому посвящались весенние праздники, богиня земли Жямина и ее супруг Жямепатис, дочь

Пяркунаса, богиня солнца Сауле, подательница тепла и света и покровительница сирот. Ипатьевская летопись упоминает о литовском боге-кузнеце Телевялисе, сковавшем небесные светила.

Хтоническими, то есть имевшими отношение к нижнему миру и культу умерших, считались хозяин преисподней Патолос или Поклус, богиня смерти Гильтине (у латышей — Мара) и бог царства мертвых Велс или Вяльняс (культ последнего зафиксирован только у восточных балтов и очень схож с культом славянского Белеса). Польский историк М. Стрыйковский, описывая один из весенних обрядов литовцев и пруссов, говорит всего о пятнадцати основных богах пантеона, во славу которых участники трапезы пили пиво. Источники свидетельствуют и о том, что для балтов не было характерно изображать своих божеств в виде идолов. Лики трех основных Богов балтского пантеона — Пяркунаса, Патримпаса и Патолоса можно было узреть лишь в одном-единственном месте — главном культовом центре балтов Ромове, находившейся в прусской области Натангии, близ современного г. Черняховска Калининградской обл. Однако и там главной святыней считались не сами изображения, а священный дуб, в который они были неким хитрым образом «вмонтированы». Несомненно, дуб-великан символизировал Мировое Древо, ось мироздания, соединявшую Верхний, Средний и Нижний миры, правителями которых были упомянутые три главных бога.

Эпоха викингов в Прибалтике

Эпоха викингов взорвала родоплеменной строй на всем северо-востоке Европы. На смену племенным центрам приходят полиэтничные торгово-ремесленные поселения, на смену племенным союзам — первые государства. Суровый северный край, у которого не было никаких шансов для возникновения земледельческой цивилизации, вышел из небытия доисторического периода благодаря развитию промыслов и торговли. Викинги — это не только пираты и грабители. Это первопроходцы торговых путей Восточной Европы, это первые предприниматели на ее бескрайних суровых просторах, это экспортеры культурных и хозяйственных достижений.

Вместе с их кораблями распространялись технологии ремесленного производства, приемы прикладного искусства, строительства городов и мореплавания. Некоторые современные археологи и историки, занимающиеся этой эпохой, употребляют термин «циркумбалтийская цивилизация», и основателями этой цивилизации были торговцы-воины, торившие своими кораблями водные пути. Особенность цир-кумбалтийской цивилизации в том, что она не была земледельческой. Основным богатством севера была пушнина, ставшая эквивалентом денег. В южных странах меха ценились как предметы роскоши, арабские и византийские купцы меняли их на серебро, и эта международная торговля приносила купцам-викингам не меньше выгод, чем грабительские набеги.

В Киевской Руси такие слова, как «куна» (шкурка куницы) или «веверица» (беличья шкурка) обозначали денежные единицы, имевшие весовой эквивалент в серебре. Предприимчивые викинги были и торговцами, и воинами. Чтобы превратить торговый корабль в военный, достаточно было только одеть на его нос устрашающее изображение головы сказочного дракона, исполненного в знаменитом тер-ратологическом (зверином) стиле. И купцы тотчас превращались в пиратов и обрушивались на окрестные поселения с опустошительными набегами. В языке эстонцев и финнов, часто страдавших от набегов викингов из Скандинавии, понятия «шведы» и «пираты» были синонимами и обозначались одним словом «ruotsi» (от северогерманского «robs» — «гребные воины»).

Эпоха викингов стирала любые этнические и религиозные различия. На одном дракаре могли плыть скандинавы, славяне и финно-угры; язычники и христиане разных толков. Ценилась лишь верность клятве, принесенной конунгу, воинская выучка и отвага. А к великому культурному достижению эпохи викингов, принципу «исповедуй свою веру, но не оскорбляй чужую», человечество вернулось лишь в новейшее время, провозгласив одной из основных демократических свобод свободу совести. Из эпохи викингов вышли многие традиции европейской рыцарской культуры. Да и все государства Балтийского региона как из колыбели вышли из эпохи викингов и в той или иной степени унаследовали ее обычаи и достижения. Возврата к родоплеменному строю быть уже не могло. Племенная замкнутость была разрушена, на смену переделу этнических территорий эпохи переселения народов приходили государственные интересы и борьба за установление контроля над торговыми путями.

Восточная Прибалтика и ее жители не остались в стороне от процессов, происходивших по всей Северной Европе, начиная с VIII века. Прежде всего, это касалось народов, проживавших у моря или на важнейших речных торговых путях, осваиваемых викингами. Раньше всех в международную торговлю включились курши и самбы, уже имевшие такой опыт в эпоху функционирования «янтарного пути». На землях этих народов находят предметы далекого восточного и южного импорта, а также свидетельства посещения торговых гаваней скандинавскими и датскими купцами. Со скандинавами и балтийскими славянами начинают торговать и приморские эсты.

Со второй половины VIII века начинается освоение викингами речных торговых путей Восточной Европы, в которое помимо скандинавов вовлекаются и населявшие эти территории народы. На будущих землях Киевской Руси возникают первые торгово-ремесленные поселения, в которых скандинавское население соседствовало со славянским и финно-угорским. Для Прибалтики значительную роль сыграло появление таких центров, как Изборск, Псков и Полоцк. С основанием этих городов ключевую роль начинает играть торговые пути, связывающие их с Балтийским морем. Один из них шел из Пскова через Восточную Эстонию и Северную Латгалию (Толову) в бассейн р. Гауя, другой был проторен от Полоцка по Западной Двине. Это привело к включению в циркумбалтийские контакты уже континентальных районов Восточной Прибалтики. И на морском побережье, и на внутренних торговых путях возникают типичные для эпохи викингов торговые места или открытые торгово-ре-месленные поселения, население которых были многэтнич-ным и занималось ремеслами и международной торговлей. Таковыми, например, были городище Даугмале на границе расселения ливов, латгалов и земгалов, Ерсика в латгаль-ско-селонском порубежье, Тартуское городище и Колывань (древний Таллинн) в Эстонии, Гробине в земле куршей (близ Лиепаи). Предметы прибалтийского происхождения находят на Готланде и в центральной Швеции, а также по всему побережью южной Балтики, где жили балтийские славяне.

Эпоха викингов втягивала народы Прибалтики не только в торговые, но и в военные предприятия. Прибалтийские народы, как страдали от пиратских набегов со стороны шведов и датчан, разделяя судьбу других народов Восточной Европы, так и сами пиратствовали. По письменным источникам хорошо известны грабительские войны между датчанами и шведами с одной стороны, и куршами и самбами — с другой. А в языке эстов, которые сами, как и скандинавские викинги, промышляли морским разбоем (в особенности сааремцы) понятия «пират» и «швед» были синонимами. Народы, не имевшие выхода к морю, также не оставались в стороне от военных экспедиций викингов. В погребениях латгалов этой эпохи обнаружено как значительное количество оружия из Скандинавии, так и других привозных предметов, прежде всего, северогерманского происхождения, а также арабских монет. Это свидетельствовует не только о широких и тесных торговых связях, но и о возможном участии в военных походах восточных викингов, именуемых в источниках IX—X вв. русами. Участие же в южных экспедициях русов эстов (чуди) прямо зафиксировано русскими летописями. Они неизменно составляли часть дружины Олега Вещего в его походах на Киев и Константинополь.

Не только тесные торговые связи, но и даннические отношения северо-восточных латгальских областей Толовы и Атзеле (Очела русских летописей) с Псковом, возможно были установлены еще в середине X века. Именно здесь в латышском языке сохранилось обозначение административно-территориальной единицы «pagasts», от славянского «погост». Так в Киевской Руси назывались опорные пункты княжеской власти для сбора дани, возникшие в результате фискальных реформ княгини Ольги в 947 году. В эти пункты княжеские тиуны свозили установленную дань с окрестных поселений. Такая система сбора дани называлась в средневековой Руси повозом и могла возникнуть лишь на территориях, где власть русских князей была достаточно прочной. Сеть таких же погостов покрыла в результате реформы Ольги всю Киевскую Русь, земли как славянских, так и неславянских народов. И нет ничего удивительного в том, что, по крайней мере, северо-восточная часть Латгалии, имевшая тесные связи с русами в предшествующее время, сохранилась в сфере их интересов и достаточно прочного влияния после возникновения государства. Это подтверждается и арабскими авторами. В сочинениях Ибн-Хаукали (X в.), упомянута некая Итлава, названная «областью русов». У другого автора Ибн-Эль-Варди этот топоним звучит еще ближе к латгальскому названию края — Талава. Показательны и традиционные вассальные отношения Толовы с Псковом, а не с основным центром Северо-Западной Руси Новгородом. Последний возникает лишь в середине X века, когда даннические отношения Толовы с Русью могли уже существовать, и в этом случае ключевую роль в сохранении русской княжеской власти на этих землях играл именно Псков, тесно связанный с Толовой экономически. Нам неизвестно, насколько далеко на юг Латгалии распространялась власть русских князей, но, скорее всего, южные области оставались вне сферы их устойчивого влияния. Но в середине X века в верховьях Даугавы возникает и постепенно усиливается другой сильный славянский сосед — Полоцкое княжество.

* * *

Больше всего от набегов викингов страдали прибрежные поселения балтов. Поэтому курши старались строить свои замки не у самого берега, а в нескольких километрах в глубине территории. В VII веке шведам удалось построить морской город — Seeborg, крепость на побережье в землях куршей, которая просуществовала до конца VIII столетия. Затем последовал удар куршей, и крепость была полностью уничтожена. От тех времен в Швеции остались камни с руническими надписями, которые посвящены памяти героев, нашедших свой конец «на востоке».

По предположению шведского историка Биргера Нермана, эти камни могут быть посвящены воинам, павшим от рук куршей в Зееборге. Более того, в шведских преданиях сохранились упоминания о том, что курши даже вмешивались во внутренние дела шведов. Когда два властителя Харальд и Ринг начали войну, в рядах их ратей сражались воины из «восточных земель». Харальда, кроме прочих, поддерживали ливы, а Ринга — курши. Древние саги — эхо отгремевших битв, и вполне возможно, что эта битва имела место в действительности в 750 году. В собрании саг Снорри

Стурлуссона «Круг Земной» упоминается некто Торгнюр, который выступил на собрании перед королем Олафом:

Теперь конунги шведов ведут себя совсем не так, как бывало прежде. Торгнюр, мой дед, помнил уппсальского конунга Эйрика сына Эмунда. Он рассказывал, что когда тот был в расцвете сил, он каждое лето набирал войско и отправлялся походом в разные страны. Он подчинил себе Финнланд, Кирьяланд, Эйстланд, Курланд и многие земли на востоке. Еще и сейчас можно видеть построенные им земляные укрепления и другие сооружения.

Еще через сто лет, в 853 году, в Курсу вторгся крупный флот датчан, принадлежавший королю Хориху I. Курши собрали ополчение и ударили на высадившихся датчан. В страшной схватке погибла половина воинов датского короля. Одновременно флот куршей одержал победу и на море, захватив половину датских боевых кораблей. Именно разгром в Курсе стоил королю его власти в Дании.

В саге об Эгиле есть очень яркий эпизод, раскрывающий характер набегов викингов и их взаимоотношения с балтами. Это рассказ о поездке одного из отрядов в земли куршей. Мы приведем его полностью:

«Торольв и Эгиль жили у Торира в большом почете. А весной братья снарядили большой боевой корабль, набрали на него людей и отправились воевать в восточные земли. Они много раз вступали в бой и добыли себе большое богатство.

Приехали они в Курляндию, пристали к берегу и договорились с жителями полмесяца сохранять мир и торговать. Когда этот срок истек, они стали совершать набеги, высаживаясь в разных местах.

Однажды они высадились в широком устье реки. Там был большой лес. Они сошли на берег и, разделившись на отряды по двенадцать человек, углубились в лес. Скоро показалось селение. Здесь они начали грабить и убивать, а жители убегали, не сопротивляясь. К концу дня Торольв велел протрубить отход. Те, кто был в лесу, повернули назад к кораблю с того места, где они находились. Только на берегу можно было пересчитать людей, но когда Торольв вышел на берег, Эгиля там не было. Уже стемнело, и они решили, что искать его невозможно.

Эгиль и с ним его двенадцать человек прошли в лес и увидели широкие поля, а на них строения. Неподалеку стоял двор, и они направились к нему. Придя на двор, они стали врываться в постройки, но не видели там ни одного человека. Они забирали все добро, которое могли унести с собой. Там было много построек, и они задержались надолго. Когда же они оставили двор, их отделила от леса большая толпа, которая приготовилась напасть на них.

От двора к лесу шла высокая изгородь. Эгиль велел своим спутникам следовать за ним вдоль изгороди так, чтобы на них нельзя было напасть со всех сторон. Эгиль шел первым, а за ним остальные, так близко один за другим, что между ними нельзя было пройти. Толпа куров ожесточенно нападала на них, больше всего пуская в ход копья и стрелы, но за мечи не брались.

Двигаясь вдоль изгороди, Эгиль и его люди сначала не видели, что с другой стороны у них тоже шла изгородь, и она отрезала им путь наискось. В тупике куры стали теснить их, а некоторые направляли в них копья и мечи из-за изгороди, другие же набрасывали одежду им на оружие. Они были ранены, а потом их взяли в плен, связали и привели на двор.

Хозяин этого двора был человек могущественный и богатый. У него был взрослый сын. Они стали обсуждать, что делать с Эгилем и другими. Хозяин двора сказал, что его совет — убить их, одного за другим. Но сын его сказал, что уже ночь, и в темноте нельзя будет позабавиться, мучая пленников. Он предложил подождать до утра. Тогда их втолкнули в одну из построек и крепко связали. Эгиля привязали к столбу за руки и за ноги. После этого дверь крепко заперли, а сами пошли к себе и ели, пили и веселились.

Эгиль налегал на столб и дергал его до тех пор, пока не вырвал из пола. Столб упал, и тогда Эгиль освободился от него. Потом он зубами развязал себе руки, а когда руки были свободны, он снял путы и с ног. После этого он освободил своих товарищей.

Когда же они все были развязаны, они стали осматриваться и искать выхода. Стены были сложены из толстых бревен, а в одном конце была дощатая перегородка. Они с разбега нажали на эту перегородку, сломали ее и вошли в другое помещение. Здесь также кругом были бревенчатые стены. Вдруг они услышали внизу, у себя под ногами, человеческую речь.

Они оглядели все вокруг, нашли в полу дверь и открыли ее.

Там внизу была глубокая яма. Оттуда и слышалась речь. Эгиль спросил, что там за люди. Тот, кто ответил ему, назвался Аки. Эгиль спросил, не хочет ли он выбраться из ямы. Аки сказал, что они охотно сделали бы это. Тогда Эгиль с товарищами опустили в яму веревку, которой они были связаны, и вытащили наверх трех человек. Аки сказал, что это его два сына, что они датчане и что их взяли в плен прошлым летом.

— Зимой со мной хорошо обращались,— сказал он, — я управлял хозяйством у здешнего бонда, но сыновей моих сделали рабами, и они тяжело переносили это. Весной мы бежали, а потом нас нашли и посадили в эту яму.

— Ты, должно быть, знаешь, как устроен дом, — говорит Эгиль, — как нам выбраться отсюда?

Аки сказал, что в доме есть еще одна перегородка.

— Сломайте ее, и тогда вы попадете в ригу, а оттуда можно легко выйти.

Эгиль с товарищами так и сделали. Они сломали перегородку и вышли в ригу, а оттуда наружу. Была безлунная ночь. Спутники Эгиля говорили, что нужно спешить в лес. Эгиль сказал Аки:

— Ты ведь знаешь здешнее жилье, покажи, где бы нам раздобыть что-нибудь из добра.

Аки говорит тогда:

— Здесь немало добра. Вот большой чердак, где спит хозяин. Там полно оружия.

Эгиль велел отправиться на чердак, а когда они поднялись по лестнице наверх, они увидели, что дверь открыта, внутри горит свет и слуги стелят постели. Эгиль оставил нескольких человек снаружи следить, чтобы никто не вышел. Сам он ворвался внутрь и схватил оружие, которого там было вдоволь. Они убили всех людей на чердаке. Все они взяли себе оружие.

Аки подошел к тому месту, где в половицах была дверь, открыл ее и сказал, что они должны спуститься вниз, в клеть. Они взяли светильник и пошли туда. Там хранились сокровища бонда — драгоценные вещи и много серебра. Люди нагрузились и понесли, что взяли. Эгиль взял большой кувшин для браги и потом нес его под мышкой.

Они двинулись к лесу, а когда они пришли в лес, Эгиль остановился и сказал:

— Мы поступили не так, как надо. Воины так не поступают: мы украли добро бонда. Не должно быть на нас такого позора. Вернемся обратно, и пусть они знают, что произошло.

Все возражали Эгилю и говорили, что надо спешить на корабль.

Тогда Эгиль поставил кувшин на землю и бегом пустился обратно. А когда он пришел на двор бонда, он увидел, что слуги выходили из главного дома и переносили оттуда в другой дом подносы с едой. В очаге горел большой огонь, а над ним висели котлы. Эгиль вошел в главный дом. Огонь был разведен так, как было принято в этой стране: был зажжен один конец бревна, и от него постепенно сгорало все бревно. Эгиль схватил это бревно, понес его к тому дому, где сидели люди за едой, и стал совать горящий конец бревна под стреху, крытую берестой. Береста быстро загорелась, но люди, которые сидели внутри и пили, ничего не замечали до тех пор, пока пламя не охватило всю крышу и не проникло внутрь. Тогда они бросились к дверям, но выйти оттуда было не так-то просто: выход загораживали бревна, и, кроме того, там стоял Эгиль. Он убивал и тех, кто показывался в дверях, и тех, кто успевал выбежать. Но очень скоро горящая крыша рухнула. Там погибли все, кто был в доме.

Эгиль же вернулся к своим спутникам. Они пошли все вместе на корабль. Эгиль сказал, что кувшин, который он нес, он хочет оставить себе как добычу предводителя. А кувшин-то был полон серебра.

Торольв и все другие очень обрадовались, когда Эгиль вернулся. Как только рассвело, они отчалили.

Аки с сыновьями остались в отряде Эгиля.

В конце лета они поплыли в Данию, нападали на торговые корабли и грабили везде, где удавалось».

Древние курши были умелыми моряками, отважными воинами. Эти латышские викинги совершали дальние походы в земли свеев и датчан, сражались на своей земле со скандинавскими находниками. По одной из гипотез, не обошелся без участия куршей и знаменитый набег на шведскую столицу Сигтуну в 1187 году. Тогда объединенный флот язычников (карелов и эстов) дочиста опустошил и разграбил город. Шведская хроника Эрика повествует о том разорении:

До Сигтуны раз дошли корабли. Город сожгли и исчезли вдали. Спалили дотла и многих убили. Город с тех пор так и не возродили.

Ничего не известно о том, участвовали ли курши в этом страшном для шведов набеге. Но совсем исключать данную версию тоже не следует. Имея сильный морской флот, курши часто появлялись у берегов Дании, Швеции, Готланда. В Ливонской хронике Генриха Латвийского есть упоминание о походе 1195 года, возглавляемом шведским герцогом, как считают ученые, ярлом Биргером Броса, против куршей:

«Тогда же епископ, вместе со шведским герцогом, тевтонами и готами, напал на куров, но бурей их отогнало в сторону».

Битва с куршским флотом, по-видимому, не состоялась. Известно, что шведы в тот раз высадились у берегов Виронии (Вирумаа) и разграбили ее.

Новгород и Эстония. Два столетия соседства

«Иде Ярослав на Чюдь, и победи я, и постави градъ Юрьев». Эта короткая запись «Повести временных лет» под 1030 годом обычно считается первым свидетельством русского проникновения в Эстонию. На самом деле все начиналось гораздо раньше. Ведь до прихода славян всю Новгородскую землю заселяли финно-угорские племена — близкие родственники эстонцам и ливам — водь, весь, чудь заволочская. И уже само расселение здесь славян и возникновение древнерусских городов Новгорода, Пскова, Изборска было постепенным проникновением в прибалтийско-финскую среду. Культура местных народов становилась частью культуры Псковско-Новгородской земли.

Юрьев (город назван по крестильному имени князя Ярослава) был основан на месте сожженного Ярославом тор-гово-ремесленного поселения эстов, в научной литературе именуемого Тартуским городищем. Здесь начинался торговый путь из Пскова в Прибалтику, хорошо освоенный уже в эпоху викингов. Поход Ярослава на эстов и строительство Юрьевской крепости хронологически совпадает с другими похожими событиями. По свидетельству ПВЛ, в те же 30-е годы Ярослав пленил и заключил в подземную тюрьму — поруб своего младшего брата Судислава, княжившего во Пскове. При этом археологи фиксируют относящийся примерно к этому времени пожар на Псковском городище, за которым последовала серьезная перепланировка города, был разрушен городской могильник, по которому прошли мостовые улиц и возникли городские усадьбы. К этому же времени относят и появление значительного количества привозных вещей из Южной Руси. То есть сам Псков в 30-е годы фактически повторяет судьбу эстонского Тартуского городища, и эта взаимосвязь не может быть случайной. На это же время падает и арест киевским князем новгородского посадника Константина Добрынича, впоследствии погибшего в Ростове. Все эти три события находились в русле политического курса киевского князя, стремившегося упрочить свое единовластие во всей Киевской Руси. Связи же новгородцев и псковичей с жителями Тарту возникли намного раньше, хотя мы не можем точно сказать, были ли это просто торговые контакты, или жители восточной Эстонии платили дань.

После смерти великого киевского князя Ярослава, в 60-е годы XI века его политику попробовал продолжить его сын и преемник Изяслав. Возглавленный им поход направлен уже против жителей другой эстонской области Саккалы, в летописи именуемых «сосолы», завершился возложением на них дани в 2000 гривен. Однако столь непомерная дань вызвала восстание. По свидетельству летописца эсты «изгони-ша данники... На весну же пришед, повоеваша Юрьеве и град и хоромы пожгоша... и до Пскова доидоша, идоша противу нь псковичи и новгородцы на сечу и паде Руси 1000, а сосол бес числа». В этом бою погибает новгородский посадник Остромир — заказчик знаменитого «Остромирова евангелия». После этого сражения около 50 лет летописи не фиксируют ни одного столкновения русских с эстами. Скорее всего, Юрьев-Тарту остался в руках последних. Киевская Русь с конца 60-х — начала 70-х годов вступила в полосу усобиц, а новгородцы, видимо, строили свои отношения с Эстонией в традициях периода до Ярослава Мудрого. Новая волна экспансии связана с именем князя Мстислава Владимировича. Походы в Прибалтику он начинает еще во время своего новгородского княжения. В 1111 году он совершает поход на Очелу (латгальская Атзеле), в 1113 году одерживает победу уже над эстами, а в 1116-м захватывает Оденпе — крепость, именуемую в русских летописях Медвежьей Головой. Уйдя на киевский стол, Мстислав продолжает активную военную политику в Прибалтике. В ИЗО году совместно с коалицией южнорусских князей он совершает новый поход на эстов, итогом которого стало обложение их данью. Затем походы на эстонские области совершал уже сын Мстислава новгородский князь Всеволод. Первый их них был неудачным, в эстонской области Вайга войско Всеволода терпит поражение, но через два года берет реванш за него. 9 февраля 1134 года новгородцы вновь овладели Юрьевом. После взятия города походы в Эстонию прекращаются, вероятнее всего восточная Эстония оказалась в даннической зависимости от Новгорода.

В 1177 году эсты совершают грабительский набег на Псковскую землю. Сам набег был отбит псковичами, однако, последовавшие за ним события красноречиво свидетельствуют о том, что он стал логическим завершением очередного восстания против власти Новгорода. Новгородским князьям последующие 15 лет пришлось завоевывать этот край заново. В 1180 г. новый поход на латгалов и эстов («на Чюдь, на Очелу») совершает новгородский князь Мстислав Храбрый. «И пожже всю землю их, а сами отбегоша к морю, и ту их досыта паде», — сообщает летописец, указывая тем самым, что в борьбе с Новгородом участвовали и эсты из приморских областей, ранее не бывших его данниками. Но Мстислав в том же году умирает, последующие годы в Новгороде идет острая внутриполитическая борьба, и походы прекращаются. В 1190 году псковичи захватили на Чудском озере семь кораблей тех же поморских эстов из Виронии, видимо, направляющихся в пиратский набег. Решающий поход совершает новый новгородский князь Ярослав Владимирович. В 1192 годы его войско вновь овладевает основными опорными пунктами новгородцев в Унганди — Юрьевом и Оденпе. Однако другие эстонские области к моменту прихода крестоносцев остаются независимыми.

«Кривичи на Двинском пути». Полоцк и прибалтийские земли в XI—XII вв.

Возникновение Полоцкого княжества овеяно легендами. Юный Владимир Святославич, впоследствии креститель Руси, сватался к прекрасной Рогнеде, дочери полоцкого князя Рогволода. В оскорбительной форме она отказала ему, заявив, что не хочет «розути робичича» (по летописи матерью Владимира была ключница княгини Ольги Малуша). Разгневанный князь захватил Полоцк, сжег его, убил отца и братьев Рогнеды, а ее насильно увез в Киев и сделал своей женой. Это было в 980 г. Но через восемь лет князь Владимир ввел в терем другую жену — византийскую принцессу Анну. Терзаемая ревностью, Рогнеда пробралась в спальню мужа, чтобы убить его. Но он поймал ее с поличным, и только заступничество старшего сына, маленького княжича Изяслава, спасло княгиню от смерти. Смягчив свой гнев, киевский князь выделил матери и сыну в удел родной город Рогнеды Полоцк и отправил их туда на княжение. В действительности все было не так. Владимир никуда не отсылал первую супругу в 988 году, женившись на Анне. Двое из сыновей Рогнеды Ярослав и Всеволод родились после этой даты. Но в легенде как всегда есть доля правды. Потомки Изяслава Владимировича приняли родовое имя Рогволожичи в честь убитого Владимиром отца Рогнеды. И дело тут, конечно же, не в семейном скандале. А в том, что полоцкие князья, таким образом, не признавали старшинства киевских, делали заявку на политическую независимость.

Реально Полоцкое княжество, возникшее как удел в составе Киевской Руси, получило ее после смерти Владимира Святославича в 1015 году. Вероятно, князь Брячислав Изяславич воспользовался борьбой за власть между его наследниками, чтобы выйти из подчинения Киеву. Известная исландская сага «Прядь об Эймунде» сохранила сведения о его участии в этой войне. А по заключенному в 1021 году договору полоцкий князь уже выступает как «равный» киевскому, а не его вассал или «молодший». Основанный как торговый центр на Двине, Полоцк сразу после обретения самостоятельности начинает борьбу за торговые пути. Его главным соперником в этой борьбе становится Новгород. Добиваясь уступок, Брячислав в 1021 году захватил и подверг разграблению северную столицу Руси, в числе военной добычи оказалась даже княгиня Ингигерд, жена великого князя Ярослава Владимировича. Хотя летопись сообщает, что устремившемуся вдогонку Ярославу удалось силой освободить супругу и отнять у племянника награбленное, но заключенный вслед за этим договор был полной дипломатической победой Брячислава. В обмен на мир и обязательства по военному союзу Ярослав уступал полоцкому князю две стратегически важные крепости Витебск и Усвят, стоявшие на пересечении торговых путей в Новгород, Смоленск и Ростов. Лишь закрепившись на этом рубеже, полоцкие князья могли начать долгую и нелегкую борьбу за установление контроля над Двиной — главной водной магистралью региона, ключом к Варяжскому морю.

Уже Брячислав обозначил северо-западную границу своих владений строительством крепости своего имени Брячиславль (совр. Браслав) в землях, заселенных литовцами и латгалами. Но основные успехи полочан на этом направлении были достигнуты в эпоху княжения его сына Всеслава Брячиславича, князя, о котором слагались былины, и который еще при жизни имел репутацию волхва и чародея. В учебниках по русской истории мы обычно встречаем подробный рассказ о событиях 1067—1069 гг., когда Всеслав, вероломно захваченный в плен киевским князем, был освобожден и поднят на щит восставшими киевлянами, а затем семь месяцев княжил на киевском столе. Известно, что после бегства из Киева ему пришлось три года быть изгоем, пока в 1071 году он не вернул себе родной Полоцк. Но вся эта война заняла всего лишь пять лет из более чем полувекового княжения Всеслава-Чародея.

О том, чем был занят этот князь в оставшиеся 50 лет своего княжения, может рассказать только археология. Его правление — целая эпоха, эпоха истинного расцвета Полоцкого княжества, когда строились города, развивалась торговля и ремесла, расширялись владения Полоцка, превратившегося, по сути, в региональную державу. Именно во второй половине XI века Полоцк распространил свою власть на всю среднюю Двину, земли латгалов и селов, а возможно, ливов и земгалов. В этот период, по археологическим данным, на месте латгальско-селонских торгово-ремесленных поселений Кокнесе и Ерсики возникли укрепленные города с православными храмами и предметами материальной культуры, характерными для древнерусских городов. Об активной политике Полоцка при Всеславе в этом направлении может свидетельствовать и его конфликт с Новгородом в 60-е годы XI века, послуживший началом описанной выше войны с киевским князем. Новгородцы также вели активное проникновение в земли латгалов, где интересы двух русских княжеств должны были столкнуться.

Каким образом происходило распространение полоцкого влияния по Двине? Археологические раскопки не фиксируют ничего, что бы говорило о серьезных военных столкновениях с местным населением. Латгальские городища не были сожжены или разрушены, их основное население никуда не исчезло, а продолжало жить в переустроенных городах. Древнерусская культура просто причудливо вплелась в местную балтскую, стала ее частью. Кокнесе и Ерсика настолько удивляют симбиозом культурных традиций, что среди историков до сих пор не утихают споры, считать эти центры латгальскими или древнерусскими. Интересно, а задумывались ли над этим сами жители двинских крепостей? Скорее всего, нет. Разноязыкая культура торгово-ремесленных поселений была привычным укладом жизни уже для многих поколений их жителей в эпоху викингов. Но для нас этот феномен полиэтничной культуры является еще и важным свидетельством того, что Всеслав распространил свою власть на земли в среднем течении Двины относительно мирным путем.

Могли ли сами латгалы и селы добровольно пойти под руку могучего кривичского соседа? В этом предположении нет ничего невероятного. Культура Полоцкой земли не была для этих народов этнически чуждой, так как возникла и сформировалась при значительном участии родственных им восточнобалтских племен. Признавая власть сильного правителя Полоцка, местные правители получали серьезные выгоды. Это были возможности свободно торговать в богатой столице княжества и ее «пригородах», это была хорошая защита от своих весьма беспокойных соседей земга-лов и ливов, с которыми они вели борьбу за торговые пути в предшествующий период, а также полоцких конкурентов-новгородцев. На месте плохо укрепленных торговых поселений, характерных для эпохи викингов, были возведены крепости с валами и рвами в традициях древнерусского градостроительства, в которых обосновались военные гарнизоны. Полочанам было невыгодно загонять местное население в непомерную кабалу, так как их основной целью была свобода торговли. От прибалтийской знати требовалось принесение полоцкому князю «роты» (клятвы) согласно господствовавшему по всей Европе феодально-рыцарскому праву и уплата ежегодного «выхода» (дани), большая часть которой шла на содержание наместника и его дружины, то есть, фактически на защиту самих великокняжеских «держаний». И в этом положение Кокнесе и Ерсики ничем не отличалось от положения других, славянских «пригородов» Полоцка. Такова была система управления по всей Киевской Руси.

Князь Всеслав, сам имевший репутацию волхва, продолжил традиции эпохи викингов и в отношении терпимости религий. Ни при нем, ни позже Полоцк не делает попытки крестить латгалов и селов, построенные в городах православные церкви предназначены для наместника, его дружины и приезжавших русских купцов. Распространение православия в латгальской среде скорее напоминало древнеримскую языческую формулу «поставь своего бога в мой пантеон», о чем говорят находки христианских и языческих культовых предметов совместно в погребениях и на поселениях.

На то, что по мировоззрению латгалы и селы все же оставались язычниками, указывает неизменность традиции погребального обряда. Присоединением Латгалии и Селии экспансия полочан по Двине не завершилась. В «Повести временных лет», составленной в конце XI — начале XII в., среди данников Руси упомянуты и ливы (либь). То есть Полоцкое княжество контролировало, по крайней мере, часть ливских земель еще при Всеславе. Зависимость Ливонии от Полоцка была гораздо слабее. Здесь не возникают города, сходные по облику материальной культуры с Кокнесе и Ерсикой, а значит, здесь не было ни полоцких наместников, ни военных гарнизонов. Подчинение ливов Полоцку при Всеславе, скорее всего, сводилось к регулярной уплате дани и свободе торговли для полоцких купцов в ливских землях.

После смерти Всеслава (1101 г.) Полоцкое княжество было поделено его пятью сыновьями на уделы, скудный материал источников позволяет предположить, что в нем была установлена система управления типа «corpus fratrum» (со-правительство братьев), которое в других землях Руси обычно предшествовало установлению лествичного права. Старший из братьев получал полоцкий стол и считался «первым среди равных», но важнейшие вопросы государства решались только на собрании всех братьев-соправителей. Совместно осуществлялись крупные военные походы и заключались мирные соглашения. Латгальские Кокнесе и Ерсика тогда своих княжений не получили, а по-прежнему управлялись наместниками из Полоцка. А наследники Всеслава продолжили его политику по экспансии в Прибалтику. Интересы полоцкой торговли делали насущной необходимостью установление контроля и над нижним течением Двины, который давал бы полочанам выход к Балтийскому морю. К началу XII века там, как и в эпоху викингов, продолжают хозяйничать земгалы. Пограничной с ними крепостью полочан на Двине была Кокнесе. Расположенное ниже ее по течению ливско-земгальское торгово-ремесленное поселение Даугмале запирало им выход в Балтику. Но на этот раз о мирной экспансии полочанам мечтать не приходилось. Они столкнулись с весьма серьезным и свободолюбивым противником. Под 1106 годом «Повесть временных лет» сообщает: «томже лете победита Зимегола Всеславичи всю братю и дружины оубиша :В:(9) тысящь». За этим коротким свидетельством киевского летописца, мало интересовавшегося полоцкими делами, стоит эпохальное для региона событие. И наличие соединенной дружины всех братьев Всеславичей, и колоссальные потери свидетельствуют о масштабах военной кампании полоцких князей. Речь не может идти об отражении грабительского набега земгалов или о какой-то пограничной стычке. Несомненно, полоцкие князья организовали крупный военный поход, целью которого было покорение Земгале. Однако сражение завершилось полным крахом. Судя по числу погибших полочан, даже если оно завышено киевским летописцем, разгром был сокрушительным. Всеславичи потеряли большую часть своей дружины. После поражения о какой-либо дальнейшей экспансии в эти земли им нужно было забыть. Вплоть до самого основания в Прибалтике ордена меченосцев граница между Земгале и Кокнесским княжеством остается неизменной. Из этого краткого сообщения мы узнаем и о другом, не менее важном моменте. Земгалы не только нанесли поражение армии крупной региональной державы, но и на протяжении последующих ста лет удерживали свои восточные рубежи и фактически, совместно с ливами, контролировали выход Двинского пути в Балтику. Это опровергает расхожее мнение об отсталой политической организации у балтийских народов. Сдерживать в своих рубежах такое сильное и экспансионистски активное государство, как Полоцкое княжество, могло только политически консолидированное и экономически развитое общество.

Вскоре после 1106 года Полоцкое княжество вступает в полосу упадка. Конфликт с Киевом, начавшийся мелкими усобицами с удельным Туровским княжеством, в 20-е годы XII века завершились для полочан катастрофой. В 1127 году киевский князь Мстислав Владимирович организовал крупномасштабную военную кампанию против Рогволожичей с участием коалиции всех русских князей. Инициатива похода исходила от старых соперников Полоцка новгородцев, чьи интересы продолжал отстаивать «вскормленный» ими князь Мстислав и после ухода на киевский стол. Не зря Мстислав, оправдывая усобную войну, поставил в вину полоцким князьям давние нападения на Новгород Всеслава-Чародея. Одной из причин войны, несомненно, стала успешная экспансионистская политика Полоцка в Прибалтике, которая ущемляла в этом регионе интересы Новгорода. Вторжение войск Киевской Руси в Полоцкое княжество началось одновременно с трех сторон. Многократное численное преимущество противников полочан предопределило ход кампании. Все основные крепости Полоцкой земли были захвачены, войска полоцких князей разбиты. В 1128 году Мстислав захватил Полоцк и посадил там своего сына, а через год сослал всех плененных во время кампании полоцких князей в Константинополь. Какова же в этот тяжелый для княжества период была судьба балтийских народов, подчиненных Полоцку? Можно почти с уверенностью сказать, что от Полоцка отложились покоренные Всеславом ливы. Именно со 2-й четверти XII века они начинают играть значительную роль на поселении Даугмале и в его связях с Новгородом и Псковом. О контактах ливов с новгородцами свидетельствует новгородская берестяная грамота № 776 (1-я четв. XII века), найденная на одной из усадеб Людина конца средневекового Новгорода. Послание адресовано либину Мостке, видимо купцу, находящемуся во Пскове. Он задолжал неким Илье и Дмитру шесть кун, за что те грозят учинить ему «рубеж» (конфискацию), если он не вернет долг.

Иначе сложилась судьба латгальских владений Полоцка. Войска киевских князей сюда не дошли, и вряд ли здесь признали власть киевского ставленника. Но русские продолжали жить и торговать на поселениях, как и прежде, а может быть, здесь нашли пристанище и избежавшие плена Рогволожичи. Однако все усилия Мстислава оказались тщетными. Ликвидировать полоцкую династию и превратить княжество в обычный третьеразрядный удел киевской державы Рюриковичей ему не удалось. Вскоре после его смерти, около 1138 года, сосланные Рогволожичи вернулись на родину, и в том же году восстановили свою власть во всем княжестве. Киевский ставленник Изяслав Мстиславич был изгнан, на полоцкий стол взошел внук Всеслава Рогволод Борисович, остальные князья поделили уделы согласно принципу «пусть каждый держит отчину свою», то есть вернулись к разделу княжества 1101 года. Это означало, что Ерсика и Кокнесе вновь не получали княжений. В 1143 году уже ставший киевским князем Изяслав Мстиславич заключил с Рогволодом союз, скрепленный браком его дочери с полоцким князем. Более киевские князья на суверенные права Полоцка не покушались.

С возвращением Рогволожичей сложный для Полоцка период не завершился. В 1152—1162 гг., после почти пятнадцати лет спокойствия княжество оказалось охвачено внутренней усобицей. Начало ей положило полоцкое вече. Трудно сказать, когда Полоцк начинает приобретать черты боярской республики. «Прядь об Эймунде» сообщает о вечевом «приговоре» при найме варягов еще князем Брячиславом. Но самостоятельной политической силой полоцкое боярство стало, видимо, во время правления Изяслава Мстиславича, когда ненавистная, навязанная силой власть чужой династии могла подвигнуть городские верхи к консолидации. В усобице 1152—1162 гг. полоцкие бояре действуют практически по сценарию своих новгородских коллег, отстаивая право приглашать и изгонять князей.

«Приговоры» полоцкого веча едва ли не суровее новгородских: бояре, как правило, стремятся не изгнать князя, а арестовать его. В 1152 году по решению веча был схвачен Рогволод Борисович. Что послужило причиной гнева бояр, мы никогда не узнаем, но вскоре плененный князь был отправлен в Минск к своему сопернику Ростиславу Глебовичу, а последний приглашен на полоцкий стол. В 1159 году, уже освободившись из неволи, Рогволод при поддержке союзников из Киевской Руси захватил Друцк, а затем, с помощью интриг с тем же полоцким вечем вернул себе Полоцк.

Началась война Полоцка и Минска, Рогволод неоднократно мирился с Ростиславом и его братьями, затем снова воевал, пока страшное поражение под Гродно в 1162 году не лишило его полоцкого стола. Положив на поле боя огромное количество воинов из городского ополчения, он не решился вернуться в столицу. Уставшие от усобицы поло-чане, пригласили на княжение представителя младшей ветви династии Всеслава Васильковича. Это компромиссное решение с одной стороны стабилизировало ситуацию в государстве, с другой — окончательно закрепило за полоцким боярством республиканское право приглашения князей. Последующие двадцать лет мы практически ничего не знаем о Полоцке, что указывает на то, что ситуация в княжестве была стабильной.

В 1180 году полоцкие князья участвуют единым фронтом в войне против смоленского князя Давыда, захватившего Друцк. В составе объединенной полоцкой рати перечисляются «Васильковичи Брячислав из Витебска, брат его Всеслав с полочаны, с ними бяхуть литва и либь, Всеслав Микулич из Логожска, Андрей Володшич и сыновей, его Изяслав и Васильке

Брячиславич». Как видно из этого сообщения, в сферу влияния Полоцка вновь попадают ливы. Установление стабильной власти немедленно привело к восстановлению утраченных позиций в Прибалтике. Примерно в те же годы собственные княжеские столы получают Кокнесе и Ерсика. Их первые удельные князья могли принадлежать также к династии Васильковичей. Кроме известных летописцу Всеслава Полоцкого и Брячислава Витебского мы знаем имена еще двух братьев Васильковичей Изяслава и Всеволода, но не знаем мест их княжения. Учитывая, что старые столы были уже заняты другими княжескими родами, а раздела 1101 года никто не отменял, полоцкий князь мог наделять родственников столами только из земель, непосредственно подчиненных метрополии. А латгальские округа среди них были наиболее значительными и экономически развитыми.

«Свои поганые». Литва под властью Полоцкого княжества в XI—XII вв.

1069 год. Уже четвертый год пылал пожар феодальной войны между Киевской Русью и Полоцком. Неугомонный Всеслав-Чародей, коснувшийся «стружием златого престола киевского», а затем изгнанный не только из Киева, но и из самого Полоцка, не хотел уступать. В глухих окраинах своей земли, куда не дошли войска южнорусских князей, скопил он новую рать и неожиданно появился в новгородских владениях. В помощь пришедшей с ним дружине он навербовал противников Новгорода вожан, и с жаждой отомстить свои обиды устремился на Новгород. Но вновь удача обошла стороной полоцкого князя: Глеб Святославич с новгородцами наголову разбил его рать в битве на р. Гзени, близ

Новгорода, а самого князя едва не взял в плен, но отпустил, по словам летописца, «мира деля». Это — летописный рассказ. Но есть еще один интересный документ — донесение лазутчика, найденное на одной из боярских усадеб древнего Новгорода — берестяная грамота № 590. Как положено в разведке, ни имени отправителя, ни адресата, лишь короткий текст: «литва въстала на корелоу». Историков сначала он поставил в недоумение: где и как столь далеко живущие друг от друга народы могли встретиться? Но после уточнения датировки по стратиграфии культурного слоя (60—70 годы XI века) академик В. Л. Янин справедливо отнес грамоту к событиям похода Всеслава на Новгород 1069 года. Финно-угорский народ водь жил на Ижорском плато. Там же проживала и южная часть карел, отселившаяся сюда в X веке, а в XIV получившая имя ижоры. Вероятно, карелы выступили на стороне Новгорода, что и вызвало интересующий нас конфликт.

Но откуда взялись литовцы? Они могли прийти только в составе дружины Всеслава. Краткое донесение новгородского лазутчика помогает выяснить, куда бежал Всеслав после изгнания из Полоцка. Если он собрал дружину из литовских воинов, то логично предполагать, что и скрывался он в Литве. Но вряд ли полоцкий князь стал бы искать поддержки в совершенно чужой ему, или даже враждебной земле, какой обычно представляется Литва. А вот если изгнанный из столицы князь был принят своими верными вассалами, оказавшими ему военную помощь и согласившиеся идти за ним в неведомые края, то все становится на свои места. И наше коротенькое донесение — свидетельство того, что Литва уже в 60-х годах XI века была под рукой Полоцка. Куда бежит Всеслав, потерявший дружину на Гзени и едва избежавший плена? Очевидно, что назад в Литву. И, очевидно, что литовцы вновь не оставляют его своей поддержкой: через два года после казалось бы окончательного поражения он возвращает себе полоцкий стол. У нас слишком мало источников, чтобы однозначно утверждать, что все действительно было так. Но и позже мы видим литовские отряды в составе дружин полоцких князей, защищающих их интересы, участвовавших в усобных войнах и международных конфликтах на их стороне.

Любопытен и другой момент. Легендарная история первых князей Литвы и происхождения литовской государственности, записанная в поздних московских сводах, донесла до нас историческую память об этом времени. Она сообщает, что «Литва въ ту пору дань даяше княземъ Попотцкьшъ, а владома своими гетманы», то есть при наличии вассальной зависимости от метрополии, литовцы управлялись собственными князьями, имели особый статус в составе Полоцкого княжества. Все другие территории, включая латгальские Ерсику и Кокнесе, управлялись полоцкими наместниками, а впоследствии удельными князьями из династии Рогволожичей. Вполне возможно, что этот особый статус Литва получила за заслуги в годы той феодальной войны 1066—1071 гг., когда изгнанный Всеслав нашел здесь пристанище и военную помощь для возвращения себе «от-него стола».

То же легендарное «Сказание о первых князьях литовских» связывает появление самостоятельного Литовского княжества со временем войны Полоцка с Мстиславом Владимировичем и последовавшей за ней византийской ссылки полоцких князей. При этом оно даже пытается вывести литовских князей из династии Рогволожичей, вернувшихся из этой ссылки. Это, конечно же, не соответствует действительности. Литовская династия была местной, о чем говорят имена князей, много раз упоминаемые в источниках XIII века. К тому же литовские князья вплоть до 1387 года официально были язычниками, а сложно себе представить православных уже два века Рогволожичей, вдруг вернувшихся к язычеству, причем даже не к вере своих славянских предков, а к язычеству литовскому. Но примечательна сама связь происхождения первых литовских государей с этой войной, едва не сокрушившей полоцкое государство. Описывая победоносное шествие русских дружин по Полоцкой земле, захват и сожжение ее крепостей, киевские летописи ничего не говорят о литовцах, хотя их военные отряды вполне могли быть в составе защищавшихся в неравной борьбе полочан. О них вспоминают только после поражения полочан и захвата Полоцка киевским князем. Под 1131 годом, ровно через два года после ссылки Рогволожичей, летопись сообщает: «Ходи Мьстиславъ на Литву с сынъми своими и съ Лговичи и съ Всеволодомъ Городненьскимъ и по-жгоша я, а сами ся расхорониша, а Кианъ тогда много побита Литва, не втягли бо бяху с княземъ, но последи идяху по немъ особе» Упомянутый здесь поход на первый взгляд был обычным грабительским набегом. Но наличие в коалиции князей не только сыновей Мстислава, но и принадлежавших к другому княжескому роду черниговских Ольговичей, приоткрывает истинные цели киевского князя. Приведя на Литву огромную рать, огнем и мечом разорив дотла литовские земли, Мстислав явно добивался покорности от бывших вассалов Полоцка. Но, как видно из сообщения, могущественный киевский князь не смог распространить свою власть на вассальные Полоцку прибалтийские земли, которые немедленно «отложились» от новых правителей метрополии. Его военное предприятие фактически потерпело крах. Литовцы не просто не были сломлены морально, а даже осмелились напасть на «королевскую рать» киевского князя и разбить отставшее от нее боярское ополчение. После возвращения Рогволожичей литовцы начинают играть все большую роль во внутренней политике полоцкого государства. Первое свидетельство этому — их участие в усобной войне Рогволода Борисовича с Ростиславом Глебовичем, где они, можно сказать, сыграли решающую роль в судьбе полоцкого стола. Из летописного рассказа мы видим, что литовцы заняли в конфликте сторону Ростислава, а точнее его брата Володаря, имевшего стол в Гродно. Говоря о перемирии после первой осады Минска Рогволодом, летописец отметил, что князь Володарь Глебович «не целова креста там, оже ходя под литвой в лесехъ». О значении этой странной фразы летописца можно догадаться из следующего сообщения на ту же тему. В 1162 г. после окончательного замирения с Ростиславом, Рогволод с полочанами двинулся к Городцу (Гродно) на Володаря, но тот «не да ему полку в ден, но в ночи выступи на нь из города с литвою и много зла створиша в ту ночь, одних убиша, а другие руками изымаша, множество паче избиенных». Именно с этого поля битвы Рогволод так и не вернулся в Полоцк. Что означала загадочная фраза летописца «ходя под литвой в лесехъ»? Что за особые отношения были между гродненским князем и литовцами? Почему они служат именно в его дружине? Ответ прост. Граница расселения литовцев в середине XII века проходила гораздо юго-восточнее современной литовско-белорусской границы. И археологические, и лингвистические данные свидетельствуют о том, что земли Гродненского княжества в указанное время были населены литовцами и родственными им ятвя-гами, подвергшимися славянской ассимиляции уже в позд-несредневековое время. То есть Гродно XII века было опорным пунктом полоцкой власти в Литве, аналогично Ерсике в Латгалии. Княжеский стол в Гродно возник, вероятно, после возвращения Рогволожичей из византийской ссылки и как раз Володарь был первым гродненским князем. Минский стол он получил лишь временно от старшего брата, когда тот закрепился в Полоцке. После возвращения в Полоцк Рогволода Володарь вновь уступил Минск Ростиславу, а сам вернулся в Гродно. И вполне понятной становится и литовская дружина гродненского князя, и странная фраза летописца о причине его неучастия в переговорах.

Из летописного сообщения о взаимоотношениях Володаря с литовцами видно, что именно литовцы были против перемирия своего князя с Рогволодом, которое означало признание его лествичного старшинства. А Володарь был вынужден подчиниться решению своей дружины. Такие случаи, когда дружина фактически заставляет князя, готового пойти на уступки, дать противнику сражение, в истории русских усобных войн нередки. Но во всех случаях это либо личная дружина князя, либо ополчение города, в котором он занимает стол. То есть в истории с Володарем речь не может идти о наемниках, приведенных из-за пределов полоцкого государства. Литовцы составляли костяк личной дружины гродненского князя, что неудивительно, если они составляли большую часть населения княжества. Поражение Рогволода фактически означало, что Гродно и Литва остаются вне сферы влияния Полоцка. Это помогает истолковать дальнейшие скудные свидетельства о взаимоотношении Литовского княжества с метрополией.

Имени этого князя не знают летописи, но ясно, что речь идет о брате полоцкого князя Всеслава Васильковича. Автор «Слова» ставит стычку с литовцами, в которой погиб Изяслав, в один ряд со злополучным походом Игоря, что говорит о схожести ситуаций и позволяет гипотетически реконструировать события. Изяслав, как и Игорь отправляется в грабительский рейд в Литву в одиночку, не предупредив братьев Брячислава и Всеволода (о которых «Слово» упоминает дальше). Он терпит поражение и погибает в бою. Неудачный поход Изяслава вполне вписывается в военно-политическую ситуацию в Полоцке после вокняже-ния его третьего брата Всеслава, основной задачей которого было укрепление полоцкой государственности. Литовское Гродненское княжество после разгрома Володарем полочан представлялось основным и наиболее сильным противником, и приведение его вновь под руку метрополии могла стоить Всеславу многих сил и лишений, в том числе и потери брата. Нельзя установить точно дату этого сражения, но к 1180 году Всеслав уже овладел Литвой. В этом году литовцы вновь выступают как вспомогательная сила в войске полоцкого князя в походе соединенной полоцкой рати против Давыда Смоленского. А 80—90-е годы становятся временем резкого усиления военной активности литовцев, вдруг начавших совершать далекие рейды в глубь русских княжеств.

Литовские историки напрямую связывают начало этой активности с процессом сложения литовского государства. И в том, что удельное княжество в составе Полоцкой земли обретает все большую силу и значение в регионе, спорить с ними нельзя. Но для объяснения столь резкой военной активности этого недостаточно. Взаимоотношения Литвы с метрополией в последней четверти XII века вряд ли резко изменились. Направления дальних военных рейдов литовцев традиционны для внешней политики Полоцка. Это, прежде всего, это владения Новгорода, с которым Полоцкое княжество конфликтовало со времени своего возникновения. Показательна и география литовских рейдов.

Совершать такие походы литовцы могли только проходя через земли Полоцкого княжества, причем непосредственно через Полоцк и его ближайшую округу. Сложно представить, что они делали это без ведома полочан, а значит, вряд ли инициатива этих набегов принадлежала им самим. Собственно Литовское княжество не имело интересов в этом регионе. Торговые связи Литвы, как показывают археологические находки, были в основном ориентированы на Галичину, Подунавье и через них, на Византию, то есть в южном и юго-западном направлении. Истинные причины литовских походов 80—90-х годов XII века на новгородское по-граничье помогает выяснить Новгородская I летопись, сообщающая под 1198 г. «Той же весне преставистася у Ярослава сына 2: Изяслав бяше посаженъ на Лукахь княжити и от Литвы оплечье Новугороду и тамо преставися.... На ту же осень придоша попочяне сь Литвою на Лукы и пожгоша хоромы, а лучане устерегошася и избыша въ городе».

Из этого сообщения становится ясно, кто реально стоял за военной активностью Литвы. Литовские дружины, как и в прежние годы, состояли на службе у полоцких князей и совершали набеги на новгородские земли по их приказам. Усиление их военной активности говорит лишь о том, что в годы правления Владимира они начинают играть более значительную роль в полоцком войске, чем играли прежде. Не зря еще Н. М. Карамзин высказал предположение, что Владимир Полоцкий был сыном Володаря Гродненского. Такая гипотеза очень хорошо объясняет, что резкий выход литовцев на историческую арену довольно точно совпал с приходом к власти в Полоцке этого князя. Положение литовских дружин на службе полоцким князьям вплоть до вхождения Полоцка в состав Литвы было схожим с положением дружин черных клобуков (т. н. «своих поганых») в Киеве. Кочевники, присягавшие киевским князьям, несли службу по охране рубежей Киевской земли и участвовали в походах. Этот особый статус позволил им с середины XII века играть большую роль в политической жизни Киева, в частности, в призвании на стол того или иного князя их голос часто становился решающим. Литовские дружины, видимо, приносили «роту» Полоцку по той же схеме и на тех же условиях несли военную службу. Эта «рота» шла еще со стародавних времен, когда Всеслав-Чародей водил литовскую рать на Новгород. Из поколения в поколение литовские князья приносили ее Полоцку, даже смуты и усобицы не смогли изменить этого положения вещей. И участие Литвы в военно-политических событиях в Прибалтике в начале XIII века определилось не столько ее собственными интересами, сколько верностью древней клятве предков.

«Варварская конфедерация». Структура Полоцкого государства во второй половине XII века.

Вначале 1180-х годов умер Всеслав Василькович, чье двадцатилетнее княжение стало для Полоцка не менее успешным, чем княжение его великого тезки и пращура Всеслава-Чародея. На полоцкий стол взошел известный по немецким хроникам князь Владимир, возможно носивший отчество Володаревич. От своего предшественника он получил страну, вступившую в пору своего второго расцвета. Полоцкое государство распространило свою власть на значительную часть Прибалтики. Ему подчинялись южная Латгалия, Селия, Литва и часть Ливонии. Можно сказать, что к моменту прибытия в Полоцк монаха Мейнхарда держава князя Владимира была главенствующей силой в регионе. Лишь только земгалы продолжали успешно сопротивляться распространению полоцкого влияния. Что же представляло собой государство, оставленное в наследство Владимиру?

Ответить на этот вопрос помогает процитированное выше сообщение о походе 1180 года и некоторые другие данные. Сам список князей — участников похода на Друцк говорит о том, что политическая консолидация при Всеславе происходит уже на новой основе. Полоцкое княжество в этот период представляет собой сильно децентрализованное образование с сохранением лидерства метрополии как места княжения «старейшего», аналогичное Киевской Руси XII века. Но в отличие от Киева сам политический центр государства Полоцк приобрел черты феодальной республики с практикой приглашения князей и высокой ролью управляемого боярами веча. Из приведенного выше списка князей обращает на себя внимание то, что имя витебского князя Брячислава стоит впереди имени его брата, правившего метрополией. Это может указывать на то, что реально Брячислав Василькович был старше своего брата, и что «старейший» в Полоцком княжестве определялся не классическим лествич-ным правом, основанным на родовом старшинстве, а решением полоцкого веча, получившего право на приглашение и изгнание князей. Помимо старых уделов, возникших после раздела 1101 года, в этой своеобразной конфедерации имелись и иноплеменные княжества: латгальские Кокнесе и Ерсика, управляемые князьями из династии Рогволожичей, имевшее собственную династию Литовское княжество и относительно зависимая земля ливов. Разнородность культур этих земель говорит о самостоятельности их внутренней жизни, но в то же время эта, казалось бы, аморфная форма государства на деле оказалась довольно прочной как раз по причине своей гибкости. Как показывает описание событий, среди причин неудачи Полоцка в борьбе за Прибалтику не видно внутренней слабости государства, как, к примеру, в причинах упадка Киевской Руси. Просто Владимиру пришлось столкнуться с более сильным противником, за которым фактически стояла вся католическая Европа во главе с императором Германии и папской курией.

Наиболее сложную политическую структуру мы наблюдаем в Латгалии. В латгальском Подвинье располагались два вассальных Полоцку княжества — Кокнесское и Ерсикское.

Небольшое княжество Кокнесе было воротами «конфедерации». Ниже по течению Даугавы, где начинались земли ливов, полоцких опорных пунктов больше не было. Княжество занимало подчиненное положение, о чем свидетельствует терминология Хроники Генриха Латвийского. В отличие от обычного именования русских князей «королями» (гех), князь Кокнесе везде обозначен автором словом «regulus» (букв, «маленький король», «королек»). Это говорит о том, что он имел более низкий политический статус в сравнении не только с полоцким великим князем (magnus гех), но и правителями крупных удельных княжений, таких, как Витебск или Ерсика.

Кокнесский замок имел небольшую площадь, 2000 кв. м, был обнесен валом с мощными деревянными стенами, в которых археологами обнаружены остатки ворот. Площадка городища была густо заселена. Здесь находилась резиденция князя-наместника и его дружины, а также многочисленные жилые и хозяйственные постройки ремесленных и купеческих дворов. Укрепленную часть поселения окружал посад, где также жили ремесленники и торговцы. Известно, что в Кокнесе уже с XII века функционировала паромная переправа через Двину, о чем свидетельствует археологическая находка приспособления для натягивания паромного каната. Население Кокнесе было смешанным. Латгалы и селы жили вместе со славянами, как за крепостными стенами, так и на посаде. О значительном присутствии древнерусского населения свидетельствуют и находки фундамента православного храма. При раскопках были открыты нижние части кладки на известковом растворе, сложенной в традициях древнерусского каменного строительства, и остатки ступеней, ведущих в здание. Наиболее тесные связи были, конечно же, с метрополией и другими русскими землями. Через Кокнесе купеческие суда из Полоцка и Смоленска проходили в Балтийское море, на Готланд и в северогерманские города, уже тогда стоявшие на пороге создания Ганзейского союза.

Княжество Ерсика, несомненно, было полноценным членом «конфедерации». Оно занимало практически всю территорию подвинской Латгалии и Селии. Ерсикское городище было в три с половиной раза больше Кокнесе — 7600 кв. м. С трех сторон оно имело крутые склоны, с четвертой, напольной, было защищено дугобразным валом. К началу XIII века замок удельного князя уже превратился в настоящий средневековый город. У подножия укреплений возник обширные посад, в которых жили купцы и ремесленники. Подобно Кокнесе, население Ерсики было смешанным, латгальско-селонским с большой долей восточных славян. Кроме того, известно, что на службе ерсикского князя состояли литовцы. К началу XIII века в Ерсике было уже две православные церкви, остатки которых обнаружены при раскопках.

Хроника Генриха сохранила имена лишь последних князей Кокнесе и Ерсики Вячко (Vecteke) и Всеволода (Vissawalde). Споры историков об их происхождении ведутся по сей день. Одни считают их потомками Давыда Смоленского, другие Рогволожичами, третьи — местными латгальскими князьями. И вопрос этот очень важен, так как от его решения зависит взгляд на всю политическую историю латгальских княжений. Вряд ли Vetseke и Vissawalde имеют отношение к смоленским князьям, так как в указанное время они еще не занимали полоцкий стол. Записанная В.Н. Татищевым легенда о Святохне, на которую обычно ссылаются ее сторонники, всего лишь легенда, к тому же связь ее персонажей с реальными прибалтийскими князьями очень спорна. Утверждение же о местном происхождении князей Кокнесе и Ерсики противоречит многим известным фактам. По данным археологов, в обоих центрах по-двинских княжеств имеется значительное древнерусское и православное присутствие. Причем остатки храмов свидетельствуют о том, что они построены в традициях русского каменного храмового зодчества. Храмы датируются XII в., между тем основная часть латгальско-селонского населения княжеств оставалась язычниками вплоть до прихода крестоносцев. И странной бы выглядела картина языческого края, чьи князья, выходцы из местной знати, уже более полувека исповедуют православие и приглашают русских зодчих для строительства храмов. По неоднократному свидетельству Хроники Генриха, в Кокнесе и Ерсике проживали русские (ruthenos). Не являются доказательством местного происхождения кокнесского и ерсикского князей попытки вывести значения их имен из латышского языка. Князь Вячко именно с этой формой имени упомянут в Новгородской первой летописи. А латинская передача имени Vissawalde вовсе не свидетельствует о начальной латгальской форме Visvaldis. Точно такая же транскрипция славянского имени Всеволод (Vissawald) встречается в скандинавских сагах. Скорее всего, и Вячко Кокнесский, и Всеволод Ерсикский были представителями династии полоцких Рогволожичей, близкими родственниками великого князя Владимира. А значит, латгальские княжения Полоцка управлялись подобно другим удельным княжествам Полоцкой земли, где столы занимали представители местной династии. При этом, конечно же, существовали и латгальские, и селонские князья, согласно феодальной лестнице, бывшие вассалами Всеволода и Вячка.

Обычно принято считать, что к моменту прихода в Прибалтику немцев прибалтийские народы еще не достигли уровня ранней государственности и находились на поздней стадии распада родоплеменного строя. В доказательство этому обычно приводят отсутствие единовластного правителя и обычное именование в латиноязычных источниках политических лидеров прибалтийских народов словом «senior», что традиционно переводится как «старейшина», то есть племенной вождь догосударственного образования. Однако так ли все просто? Отсутствие единовластия вовсе не есть прямое свидетельство отсутствия государственных институтов.

В средневековой истории Европы известны и другие формы государственной власти, достаточно вспомнить Новгородское государство, управляемое боярским вечем, или Киевскую Русь XI—XII веков, управляемую съездами князей. А перевод слова «senior» историческим термином «старейшина» и вовсе некорректен, так как в средние века это слово было одним из ключевых понятий феодально-рыцарского права, означавшее знатного покровителя, которому рыцарь приносил клятву на верность, причем далеко не обязательно короля или другого главу государства. Потому этот термин мог употребляться хронистом в значении как правителя или сюзерена, так и просто знатного человека, имеющего вассалов и челядь. И в этом случае неопределенное senior латинских текстов наиболее близко к средневековому русскому понятию «боярин», чем историческому термину «старейшина».

Выяснить политическую организацию можно лишь в том случае, если к этому общему термину хронистом добавлено что-то еще, указывающее на особое положение того или иного лица. В этом плане особенно интересен титул, которым хронист наградил правителя ливов Каупо. В Хронике Генриха он назван «quasi гех et senior Lyvonum» («как бы король и старейший в Ливонии»). Если понимать под этим титулом вождя догосударственного образования, то непонятно, зачем хронисту понадобилось столь длинно и путано определять титулатуру Каупо, а не использовать традиционный для латинских текстов титул «dux» — «вождь». В то же время уже само присутствие в титуле слова «гех» — «король», употребляемого только для правителей государств, говорит в пользу описания более высокой формы организации власти, чем военная демократия с выборными вождями. Остается выяснить, что имел в виду хронист под определением «quasi» — «как бы», «наподобие»? Здесь речь может идти о правителе, власть которого по статусу приближена к королевской, но все же по сравнению с ней носит ограниченный характер (то есть не является полностью единоличной и безусловно наследуемой).

Наиболее ярким примером подобной формы организации власти являлось лествичное право Киевской Руси, сложившееся в XI в. Лествицей (лестницей) называлась иерархия родового старшинства внутри правящей династии Рюриковичей. Поначалу каждой ступени лествицы соответствовал определенный удел (стол), а великий князь владел киевским столом. После Любечского съезда 1097 г. уделы были закреплены за князьями в качестве вотчин, а право родового старшинства превратилось в преимущество при занятии князем киевского стола. При этом киевский князь был «старейшим» («senior» в титуле Каупо), а подчиненные ему удельные князья, соответственно, «молодшими». Внутри уделов формировалась аналогичная иерархия, где старший в роду владел центром удела, а младшие — пригородами.

При этом «старейшим» в роду вовсе не обязательно был старший по возрасту, учитывался счет поколений, а также старшинство самой княжеской ветви по отношению к другим. Власть великого князя киевского по лествичному праву была существенно ограничена княжескими съездами, на которых принимались важнейшие политические решения (например, о войне и мире). Фактически именно съезд был верховным органом власти, а великий князь лишь претворял в жизнь его решения и являлся гарантом стабильности и мира внутри страны (например, при княжеских усобицах). В его полномочия также входила организация совместных военных походов, которые он возглавлял сам либо назначал («посылал») кого-то из удельных князей. При этом уклонение удельного князя от похода или, напротив, военное предприятие без воли киевского князя резко осуждалось.

Лествица не давала права «старейшему» закрепить великий стол за своими наследниками, что также сильно отличало его власть от королевской. Власть великого князя передавалась по горизонтали следующему «старейшему по лествице». Лествичное право сохранялось и во Владимиро-Суздальской Руси даже после признания ею вассалитета Орды, когда ярлыком на великое княжение стал распоряжаться хан. Сами ханы старались не нарушать принятые в вассальной стране правила наследования. Иными словами, и киевского князя XII в., и владимирского XIII в. вполне можно было именовать «qiasi гех et senior». Еще более близкий территориально и хронологически пример зафиксирован в Литве. В договоре с Галицко-Волынским княжеством 1219 года (Ипатьевская летопись) упомянуто 19 князей, первым среди которых назван «старейшей» князь Живнобуд. К той же, старшей, ветви князей отнесены еще четыре имени, однако решение о заключении союза принимается всеми князьями на съезде. Рифмованная хроника приводит описание аналогичного княжеского съезда у жемайтов. Князья («die kunige») на совете принимают решение о прекращении перемирия с орденом и организации военного похода, один из них также назван «старейшим» («eldeste»). Исходя из приведенных примеров, есть существенные основания считать, что титулование Каупо «quasi гех et senior Lyvonum» фиксирует ту же самую систему власти. Она отличается от королевской правилами наследования и коллегиальностью принятия решений, однако не является более примитивной по отношению к ней, а лишь представляет другой путь развития ранней государственности. Фиксация этой формы власти и у прибалтийских финнов — ливов, и у балтов — литовцев и жемайтов, скорее всего, свидетельствует о традиционности ее для всего региона.

Другим широко распространенным мифом является утверждение, что прибалтийские народы до прихода русских и немцев были сборищем дикарей, что постоянно враждовали между собой и не давали покоя цивилизованным странам своими грабительскими набегами. Этот тезис, возникший во многом для оправдания военных экспансий, широко вошел в историческую литературу. Но так ли это? Утверждение о постоянных племенных войнах в Прибалтике до XIII века ни на чем не основано, прежде всего, потому, что о внутренней политической жизни края мы ничего не знаем. У самих прибалтийских народов не было летописей и хроник, а соседние державы вспоминали о них, лишь во время военных конфликтов. Археологические данные по этому вопросу могут дать немного, но все же могут. Исследования основных прибалтийских городов показывает, что уже с XI века их население, в основном, было многоэтничным. На городищах Ерсике и Кокнесе еще до прихода полочан жили латгалы и селы, в Даугмале соседствовали земгалы и ливы. На берегах Балтики были фактории и со скандинавским присутствием. Чем ближе крепость находилась к торговым путям, тем более пестрым было ее население. Да и уже сам факт функционирования торговых путей прямо свидетельствует о том, что уже в «дописьменный» период Прибалтика была настоящим проходным двором для купцов и странствующих ремесленников, а не диким краем, заселенным враждующими мелкими народцами. Никто не станет посылать торговые экспедиции сквозь ватаги режущих друг друга дикарей, об этом свидетельствует вся практика функционирования средневековых торговых магистралей. Появление в том или ином месте дикого племени, не втянутого в торговые отношения, немедленно вело к перекрытию коммуникаций.

О значительных контактах народов Прибалтики между собой свидетельствуют и единообразие украшений прибалтийских народов (хотя и имевших собственные излюбленные формы для каждого племенного союза), и многочисленные языковые заимствования проживавших совместно финно-угров и балтов, и этническое смешение, говорящее о брачных связях. Регион был открытым как для внутре-них, так и для внешних связей, и нет никаких причин утверждать, что отношения между населявшими его народами были враждебными. Что же касается утверждения о непрекращающихся грабительских набегах на «цивилизованных соседей», то письменные источники самих этих стран рисуют прямо противоположную картину. Соседние державы всегда первыми начинали военные походы в Прибалтику с целью грабежей или обложения населения данью, сеяли вражду, ссорили покоренных с непокорными и получали вражду в ответ. К примеру, говоря о страданиях Руси конца XII — нач. XIII вв. от набегов литовцев, обычно забывают прежние подвиги киевских князей, которые, начиная с Владимира I, грабили и жгли этот край не единожды.

А знаменитым походам куршей на Швецию и Данию, предшествовал почти двухсотлетний разбой у куршских берегов скандинавских пиратов. Эпоха викингов с ее сочетанием транзитной торговли с пиратскими набегами сводила к единообразию экономическую и политическую жизнь всех народов Северной Европы, не отличая «диких» и «цивилизованных». Напротив, чем сильнее страна, тем большей военной активности можно было от нее ожидать, и тем больше она тревожила соседей. И народам Прибалтики, не сумевшим к концу эпохи викингов создать мощные государства, не повезло. С приходом в Прибалтику сначала Киевской Руси, а затем двух сильных русских княжеств — Полоцкого и Новгородского, постоянно враждовавших друг с другом за сферы влияния в Прибалтике, относительно мирная и стабильная жизнь ее народов завершилась. Господство сильного соседа влекло за собой не только распространение цивилизации и прогресса, чего, конечно, отрицать нельзя. Вассалы крупных держав оказываются постепенно втянутыми в их усобные войны, их рекрутируют на войну с теми, кто еще остается независимым. Так начинались долгие конфликты межу земгалами и литовцами, ливами и куршами, латгала-ми и эстами, ожесточившиеся до предела и превратившие прибалтийский край в сплошной театр военных действий после появления третьей силы — немецких миссионеров и рыцарей меча.

Ошибка полоцкого князя

Тяжело скрипели уключины. Гребцы старались изо всех сил. Корабль медленно шел вверх по реке. Мимо тянулись пустынные берега, поросшие кустарником. Судно было нагружено товарами из немецких земель, которые купцы везли на продажу в Полоцк. Немецкие гости оживленно разговаривали, обсуждая возможности торговли у русских и предвкушая грядущие барыши. Между ними находился немолодой седовласый человек, одеяние которого выдавало в нем монаха-августинца. Погруженный в себя, он молча разглядывал речной пейзаж. Чужие берега, чужая земля. Монаху вспомнилась Зегебергская обитель в Хольштейне, где он провел немало лет. Там было хорошо, но что-то не давало душе Мейнхарда покоя. Много слышал он о крестовых походах, когда рыцари и священники несли веру Христову в далекие языческие края, и тоже втайне мечтал о подвигах во славу Божью. Когда от купцов узнал он о неведомом крае, в котором обитают темные язычники — ливы, захотелось ему отправиться туда и заронить семена благой веры в души язычников. Архиепископ бременский дал Мейнхарду свое благословение, и он на купеческом корабле отплыл на Готланд. Там усердный монах прожил некоторое время, проводя службы для немецких купцов. Времени даром он не терял и разузнал все о ливском крае, куда часто наведывались купцы.

Монах узнал, что ливы жили по берегу моряи в низовьях рек. Ловили рыбу, занимались бортничеством, веря в своих богов, олицетворявших суровую природу, и не различая добра и зла. Узнал Мейнхард также и о том, что дань ливы платят полоцкому князю, город которого располагался в верховьях Двины. Сметливый и деятельный монах решил первым делом отправиться ко двору полоцкого князя, чтобы получить от него разрешение на проповедь христианства среди язычников. Главный корабельщик подошел и тронул монаха за плечо:

— Почтенный Мейнхард, скоро мы будем на месте. Уже видны башни Полоцка.

Мейнхард очнулся от охвативших его раздумий и встал, держась руками за борт. Местность вокруг уже не выглядела пустынной. Вдоль берега виднелись деревянные дома, частоколы. На воде качались челны и большие ладьи. А впереди высились купола соборов и укрепления Полоцка. Через некоторое время корабль причалил к берегу в виду крепостной стены. Купцы начали руководить выгрузкой товара, а Мейнхард с несколькими купцами пошел в город. Многолюдье на улицах, белокаменные церкви и высокие деревянные терема поразили воображение Мейнхарда.

Верхний замок казался неприступной твердыней. С трех сторон он был защищен реками, а с четвертой — глубоким рвом. Укрепленный детинец имел двое ворот, одни вели на Великий посад, другие — к мосту через Пологу в сторону Заполотья. Собор, княжий терем, церкви — все это придавало городу внушительный облик. На посаде в многочисленных мастерских беспрестанно кипела работа. Постройки теснились здесь друг возле друга, отделяемые тынами. Здесь трудились кузнецы, гончары, кожевники, бондари, златокуз-нецы, сапожники и другие ремесленники. Полоцк славился своей обувью и ювелирными украшениями.

Немцы, бывавшие здесь, по-прежнему считали Владимира, правившего Полоцком, королем, властителем всех земель вдоль Двины до самого Варяжского моря. На Двине, в землях соседних леттов, были еще два княжества, зависимых от Полоцка, Ерсика и Кукейнос, управляемые русскими князьями. Немецкие купцы попросили аудиенции у князя, и им сообщили, что завтра поутру они должны прийти на княжий двор.

Наутро князь принял их в сенях, где обычно совещался со своими ближними, сидя на троне, по бокам которого стояло несколько бояр и дружинников. Владимир был в хорошем настроении. Он принял от купцов дары, пожелав им удачного торга в городе. После того, как купцы поблагодарили князя, вперед выступил Мейнхард. Купеческий толмач начал переводить:

— Досточтимый король, я — каноник Мейнхард, из духовного ордена блаженного Августина, имею к тебе нижайшую просьбу.

Владимир кивнул головой и сказал толмачу:

— Пусть священник говорит дальше.

— Под твоей рукой в устье Двины и по берегу моря живут ливы. Они до сих пор обретаются в язычестве, и это наполняет мое сердце печалью. Ведь столько заблудших душ не ведают света истинной христианской веры.

Князь Владимир, усмехнувшись, наклонился вперед:

— Ну, так что же? Мне тоже известно об этом. Мейнхард сделал еще шаг по направлению к князю:

— Вот это меня и заботит. В пределах твоего королевства до сих пор живут язычники. Это странно для христианского государя.

Владимир заметил:

— У нас забот достаточно. А язычников я не неволю. Главное, чтобы дань исправно платили.

Но Мейнхард, склонив голову, спросил:

— Разве король Полоцка не скорбит о заблудших душах?

— Полно, в чем просьба твоя, святой отец?

— Я прошу милостивого разрешения на проповедь христианского учения среди ливов. Я смиренный монах, и прибыл сюда с единственной целью, ради Господа нашего проповедовать слово Божье.

— Это дело святое и богоугодное. Позволяю тебе, почтенный священник, проповедовать у ливов. Никто не смеет чинить тебе препятствий. Завтра тебе предоставят грамоту с моей печатью.

Мейнхард очень обрадовался разрешению, полученному от князя. Его деятельная натура стремилась поскорее начать дело просвещения в ливском краю. Получив дары и разрешение полоцкого князя, Мейнхард на первом же корабле спустился к устью Двины и начал крестить язычников.

* * *

Энергичный проповедник Мейнхард появился в краю ливов в восьмидесятых годах двенадцатого столетия. По словам Генриха Латвийского, это был «человек достопочтенной жизни, убеленный почтенной сединой». На этом основании можно предположить, что Мейнхарду к моменту прибытия в край ливов могло быть около пятидесяти лет. По-видимому, время рождения будущего первого епископа Ливонии следует относить к ИЗО— 1134 гг.

Неизвестно происхождение Мейнхарда, неизвестно также, когда и как он попал в августинский монастырь. По версии Хайнца фон цур Мюлена (Heinz von zur Mühlen), Мейнхард родился в семье бременского министериала. Со временем он сделался священником ордена блаженного Августина и каноником Зегебергской обители, что в Хольштейне. Видимо, это и повлияло на дальнейшую судьбу Мейнхарда. Монастырь в Зегеберге был основан самим Вицелином Ольденбургским, который чтится католиками как святой. Дух миссионерства не покидал Вицелина, и он жаждал попробовать свои силы на ниве обращения язычников-славян. Не получив благословения от архиепископа Норберта на миссионерскую деятельность, Вицелин отправился в Бремен, где и добился назначения от тамошнего архиепископа. В 1126—1127 гг. Вицелин проповедовал слово Божие в местах, населенных вагриями, народом, принадлежавшим к славянам-ободритам. Зегебергская обитель сделалась центром миссионерства. Историки не сомневаются, что Вицелин стал главным примером в жизни для Мейнхарда. Вдохновленный им, будущий епископ ливов отправился в дальний путь, нести язычникам свет истинной веры.

Ливские земли были уже знакомы немецким торговцам. Во второй половине XII столетия купцы из города Любека особенно активно начали осваивать путь в Русские земли по Даугаве. Надо думать, что прибывали они к ливам с острова Готланд, где уже в 1163 году немецкая купеческая колония была так велика, что получила привилегию судить своих членов по своим законам. После 1158 года именно Любек выдвинулся на первый план в торговле на Балтике и удивительно быстро захватил в ней ведущие позиции.

Когда в 1285 году главный центр острова Готланд — Висбю перешел под власть шведского короля, абсолютное большинство домовладельцев в городе составляли немцы. Поэтому можно говорить, что Готланд к этому времени сделался главным центром немецкой торговой экспансии.

По свидетельству Арнольда Любекского, первое время Мейнхард жил на Готланде среди немецких торговцев. Здесь он проводил зимы, а весной отправлялся на берега широкой Даугавы к ливам. Поэтому высказываются предположения, будто Мейнхард был священником немецкой торговой колонии, который попал к ливам лишь постольку, поскольку сопровождал купцов в деловых поездках. Но Генрих Латвийский в своей хронике говорит о том, что Мейнхард начал проповедовать и строить церковь в деревне Икескола (Икшкиле), то есть, сразу поселился среди ливов. Приезд проповедника не был случайностью. Вдохновляемый примером Вицелина, Мейнхард приступил к своей деятельности планомерно и с размахом. Его статус каноника и почтенный возраст говорят против предположения о том, что Мейнхард был священником торговой колонии. Генрих Латвийский подчеркивает, что «просто ради дела Христова... и только для проповеди прибыл он в Ливонию вместе с купцами».

* * *

0 чем в действительности говорил проповедник Мейнхард с полоцким князем, нам не узнать. Но мы можем представить, что все происходило примерно так. Важен сам факт: с появлением первых миссионеров начиналась энергичная и планомерная немецкая колонизация Ливонии. Мейнхард, поселившись среди ливов, обещал построить каменные замки для защиты от вражеских набегов, если все ливы примут крещение. Он пригласил каменотесов и рабочих с Готланда ив 1186 году основал первую христианскую церковь и укрепленный замок в Икшкиле (9). Это была первая каменная постройка в Ливонии.

Но возникает вопрос: «Почему Икшкиле?» Это лив-ское поселение, деревня, не имевшая особенного значения на большом торговом пути в Русские земли. Возможно, название поселения происходит от ливского «юкси»— «один» и «кюлла»— «деревня». Немцы называли ее — Üxküll. Ближе к устью, ниже по течению реки в районе современной Риги тоже было поселение, которое наверняка гораздо чаще посещалось торговцами. Может быть, Мейхнард действовал тем же образом, что и русские князья, которые при колонизации земель финно-угорских народов — мери и веси строили опорные пункты своей власти также на местах небольших деревень, и никогда не обосновывались в крупных поселениях, с сильным влиянием местной знати.

Так или иначе, имея разрешение Владимира Полоцкого, проповедник в 1184 году построил церковь в Икшкиле и крестил в ней нескольких ливов. Пережив страшную зиму, когда литовские всадники опустошили и разграбили весь ливский край, а сам Мейнхард вынужден был прятаться в лесах, благочестивый миссионер предложил ливам выстроить каменный замок рядом с их деревней, если ливы примут христианство. Он сдержал свое слово. В 1185 году с Готланда прибыли искусные каменщики, которые приступили к созданию первого в истории Ливонии каменного замка. Строился замок, скорее всего, на деньги тех самых немецких купцов, которые привезли Мейнхарда в этот суровый край. Пятую часть денег на постройку дал сам проповедник, так что пятая часть замка принадлежала ему лично. Речь, наверное, идет о немалых деньгах. А кому принадлежали еще 4/5 замка?

Ливонская Рифмованная хроника несколько иначе описывает деятельность первых немецких колонистов в Ливонии. Всю заслугу в основании Икшкиле и строительстве церкви она приписывает купцам. Таким образом, Икшкиле была основана как торговая колония. Некоторые историки, проводя аналогии с иноземными купеческими факториями в русских землях, склоняются к той же версии, и ставят под сомнения известия Генриха Латвийского о разрешении Владимира на миссионерскую деятельность Мейнхарда. Действительно, русские князья не возражали против строительства католических храмов на иноземных торговых дворах (таковые, в частности были в Новгороде и Галиче), однако проповеди латинской веры среди подданных, даже некрещеных, запрещали. Кроме того, историками отмечалось, что сам Генрих Латвийский противоречит собственному утверждению о разрешении на миссию Мейнхарда, описывая переговоры 1212 года Владимира с епископом Альбертом, где полоцкий князь «утверждал, что в его власти либо крестить рабов его ливов, либо оставить некрещеными». Иными словами, бесспорной является лишь основание в Икшкиле в 80-х годах XII века немецкой торговой колонии и латинской церкви в ней, действительно с дозволения верховного правителя Ливонии Владимира Полоцкого.

Археологические раскопки в Икшкиле, проведенные в 1968—1974 гг. латвийскими учеными под руководством Яниса Граудониса, показали, что церковь была построена из дерева на фундаменте из камней. Она была построена рядом с замком и вместе с ним образовала единую систему укреплений. К восточной стене церкви примыкал западный край замка с четырьмя отапливаемыми подвальными помещениями, по-видимому, пригодными для жилья, над которыми была надстройка, соединенная с церковью. Я. Граудонис заключил, что это и была одна пятая часть замка, принадлежавшая Мейнхарду. На остальной части жили ливы. Там найдены остатки жилых помещений с типичными ливскими печами. Из всего этого ясно, что в первом ливонском замке немцы и ливы жили вместе.

Известно также, что Мейнхард приезжал в Германию. Он сообщил обо всем, сделанном им в Ливонии, соборному капитулу и новому епископу Хартвигу II Бременскому, занимавшему свой пост с 1185 по 1207 год. Его рассказ был с живым интересом выслушан присутствовавшими, среди которых был и Альберт фон Буксхевден, который через 13 лет после Мейнхарада возглавил созданное им епископство. Именно Хартвиг II посвятил Мейнхарда в сан епископа. Это назначение было утверждено в 1188 году самим папой римским.

По возвращении из Бремена Мейнхард руководил строительством еще одного замка для жителей соседнего Гольма. С этого времени Мейнхард уже был не один. Из Германии он пригласил других миссионеров. По крайней мере, известен один из них, монах-цистерцианец Теодорих, который пережил в краю язычников захватывающие приключения, не раз подвергался смертельной опасности, но неустанно крестил ливов и эстов. Впоследствии Теодорих стал епископом в Эстонии.

Но, получив желаемые замки, ливы посчитали, что можно вновь вернуться к старой языческой вере. Таким, образом, успех миссионерской деятельности Мейнхарда не был очевидным. Проповедник и его соратники увидели, что их труды пропадают даром, поэтому Мейнхард решил покинуть Ливонию вместе с торговцами. Но немецкие торговцы были озабочены безопасностью торгового пути и наличием перевалочной базы, поэтому пообещали епископу прислать войска для восстановления прежнего положения. Но и ливы были не так просты. Они не захотели отпустить проповедника от себя, вновь пообещав креститься. И опять они не сдержали слова. Положение Мейнхарда среди ливов сделалось весьма сложным. Ливы не доверяли Мейнхарду, его люди были побиты, имущество разорено, а попытки покинуть край не удавались. Мирная проповедь христианства среди ливов провалилась.

По просьбе Мейнхарда, Теодорих тайно смог оставить край эстов и направился к римскому папе с сообщением о делах в Ливонии. А Мейнхард так остался в Икшкиле, где и умер в 1196 году, по-видимому, так и не узнав о том, что папа объявил крестовый поход против язычников в Ливонии.

* * *

Так какую же ошибку совершил князь Владимир и совершал ли он ее вообще?

Владимир пришел к власти в Полоцке после смерти Всеслава Васильковича, около 1181—1184 гг. В отличие от предшественника, сумевшего дипломатией, а иногда, вероятно, и силой, вновь собрать и сплотить раздираемое усобицами государство, он явно был не столь решительным правителем. Но вряд ли соглашение с купеческой делегацией было проявлением политической слабости нового лидера «конфедерации». Немцы в 80-х годах XII века были скорее союзниками, чем врагами Владимира, ведь они были также заинтересованы в свободе торговых путей и, к тому же, были основными партнерами Полоцка в международной торговле. Был у них с Владимиром и общий противник и конкурент — земгалы. Нельзя забывать и о том, что Владимир Полоцкий не был в своей стране самодержавным монархом. В жизни города огромную роль играло вече, князь принимал решение только по его «приговору», а правителя, нарушающего волю города, ждало изгнание, а может быть, и арест. Полоцкие купцы и бояре, богатевшие с международной торговли, конечно, желали контролировать Двинский путь и всецело поддерживали политику «окняже-ния» ливских земель. Но Полоцк, как и любой другой торговый центр, не был заинтересован в длительных военных конфликтах, надолго затворявшим пути купеческим судам. И полоцкому князю, стремившемуся отстоять подвластные территории, приходилось постоянно быть между этих двух огней, чем и объяснялась его иногда даже слишком нерешительная политика. Вступи он, к примеру, в конфликт с купеческим посольством в 1185 году, это могло сказаться на торговых сделках, а значит, не понравиться вечу. Спокойно отнесся Владимир и к строительству Икшкиле, первого немецкого замка в Ливонии. Ведь, по заверениям Мейнхарда, его строили от беспокойных соседей Ливонии, которые были одновременно и врагами Полоцка.

Иное дело, разрешал ли он в действительности миссию Мейнхарда? В принципе, его позициям в Прибалтике сама по себе она ничем не угрожала, напротив, дальнейшее сближение тевтонских купцов с ливами было в его интересах. Князь Владимир в конце XII века не думал и, конечно же, не мог предполагать, что последует вскоре за прибытием первых немецких миссионеров. В то время, когда Мейнхард появился при дворе полоцкого князя, еще не было непримиримости между двумя христианскими церквями, и еще никто не мог предсказать чудовищного разорения крестоносцами Константинополя в 1204 году. Неудивительно, что для Владимира, занятого своими проблемами, не было большой разницы между христианскими священнослужителями. К тому же, какой вред мог принести миссионер на такой далекой окраине его владений?

Десять последующих лет на Двинском пути царило спокойствие. Ни Мейнхард, ни немецкие купцы не нарушали договоренностей с полоцким князем, и у Владимира не было повода для противодействия его миссии. Торговля на Двинском пути велась активно, ливская дань исправно поступала в Полоцк, к тому же построенная немцами Икшкиле смогла отбить атаку земгалов на границы «конфедерации». Но как часто бывало в практике средневековых договоров, они были прочными, пока были живы те, кто их подписывал. Так случилось и с соглашением между Мейнхардом и полоцким князем. Со смертью первого ливонского епископа отношение немцев к владычеству Полоцка в Ливонии становилось иным.

Первый мученик в Ливонии

Теодорих все-таки добрался до далеких покоев римского папы и доложил о состоянии дел в новой церкви. Доклад его был принят к сведению. Последовала реакция — папское отпущение грехов всем, кто возьмет крест и отправится для помощи в восстановлении церкви в Ливонии. Первый крестовый поход состоялся уже в 1197 году. Возглавляли войско, состоявшее из шведов, немцев, датчан и готландцев, шведский ярл Биргер Броса и Теодорих.

По-видимому, отплывали крестоносцы с Готланда, откуда совсем недалеко до берегов языческой Курляндии, куда все и направлялись, но занесло корабли в Виронию, край, заселенный эстами. Предводители разноплеменного войска начали переговоры со старейшинами эстов о принятии теми крещения. Однако шведский ярл прервал эти переговоры и со своими людьми покинул соратников. Поэтому первый поход окончился безрезультатно. Возможно, шведам не удалось договориться с немцами о разделе будущих владений.

Тем временем в Бремене были извещены о смерти первого епископа Мейнхарда и назначили его преемником аббата Луккабургского монастыря — Бертольда. Бертольд принадлежал к цистерцианскому ордену и пользовался авторитетом в римской курии, о чем говорит тот факт, что в 1188 году ему было поручено разрешить некий спор Бременского архиепископа с канониками. Зимой 1196/97 года архиепископ Хартвиг II посвятил Бертольда в сан епископа.

Последователь Мейнхарда тотчас же направился в Ливонию, чтобы вступить во владение церковью. Однако ливы встретили нового епископа весьма враждебно и даже пытались его убить. Тайно Бертольд покинул Ливонию и через Готланд возвратился в Германию. Еще Мейнхард понял, что новую веру у ливов не удастся ввести без военного присутствия христиан. Поэтому Бертольд, подобно своему предшественнику, обратился к римскому папе с жалобой на гибель церкви в краю враждебных язычников. По просьбе нового епископа папа Целестин III издал буллу о крестовом походе против ливов. Бертольд получил право и возможность вербовать крестоносцев в Саксонии, Вестфалии и Фрисландии. По мнению нового епископа, только военная сила могла обеспечить условия для успешного обращения ливов.

Как справедливо отмечает Хайнц фон цур Мюлен, «альтернатива — крещение или смерть — никогда не была содержанием учения церкви, хотя она и приписывается проповеднику крестовых походов Бернару Клервосскому». Еще святой Августин и папа Григорий I отвергали принуждение при крещении. Крестовые походы, таким образом, должны были заставить язычников прислушаться к миссионерской проповеди. И только. Но теория и реальность — две разные вещи. Для Ливонии это означало одно — конец мирной проповеди.

Летом 1198 года корабли с крестоносным воинством под рукой епископа Бертольда появились в устье широкой Даугавы. Войско разбило лагерь, по-видимому, вблизи лив-ского поселения, где были постройки немецкой торговой колонии. Поблизости впадала в Даугаву извилистая речка Рига.

В хронике Генриха написано, что крестоносцы остановились в месте Рига (ad locum Rigae). Напомним, что города Риги в ту пору еще не существовало. Впервые данный топоним упоминается именно у Генриха Латвийского. История с происхождением названия Рига остается невыясненной. В этой местности жили ливы, но в ливском языке такого корня нет. Есть множество версий на этот счет. Например, филолог Константин Карулис считает, что топоним «Рига» происходит от древнескандинавского слова riga (так же, как и в современном латышском языке произносившегося с долгой гласной i) со значением «неровность», «излучина». То есть, речь идет не только о названии реки, но о местности с определенным рельефом.

Рать Бертольда подступила к стенам нового замка Гольм, построенного на острове посредине реки, и епископ потребовал от запершихся в крепости язычников немедленной сдачи и принятия святого крещения. Бертольд причиной прихода войска назвал отпадение ливов от христианской веры и возвращение к язычеству. Ливы ответили на это: «Мы эту причину устраним. Ты только отпусти войско, мирно возвращайся со своими в свою епископию и тех, что приняли христианство, понуждай к соблюдению его, а других привлекай к принятию речами, а не мечами». После резонного ответа ливов Бертольд с ливами обменялись копьями в знак перемирия. Войско отступило к лагерю ad locum Rigae.

Этот факт заставляет историков задуматься над вопросом: «Почему крестоносцы осадили Гольм, а не Икшкиле, резиденцию епископа, где, собственно, находилось немецкое поселение и торговая база?». По мнению Индрикиса Штернса, немецкие торговцы, прежде всего, хотели получить свободный путь по Даугаве в Русские земли. А путь этот как раз и проходил мимо острова, на котором находился замок Гольм, словно пробка запирающий торговый путь. Потому-то и возникла необходимость крестить сначала жителей Гольма.

* * *

Первые лучи белесого балтийского солнца осветили мачты нескольких тяжелых кораблей, прижавшихся к низкому правому берегу Даугавы. От воды поднимался туман, все еще скапливаясь у ее поверхности, отчего темные силуэты немецких когге казались сказочными драконами, спящими в облаках. Сумерки постепенно растворялись в прозрачном прохладном воздухе.

На зеленой равнине догорали костры, возле которых коротали ночь саксонские крестоносцы. Ласковое солнце добралось уже до хижин ливских рыбаков, поселение которых находилось невдалеке. Занимался летний день 24 июля 1198 года.

Оживление стало охватывать просыпающийся лагерь. Послышались разговоры, бряцание оружия, ржание коней. Далеко над водой слышалось, как перекликались корабельщики. Оруженосцы в лагере помогали рыцарям готовиться к предстоящему бою.

Дозорные доложили епископу о том, что ливы в большом количестве собираются для битвы. Бертольд удовлетворенно кивнул головой. Хрупкое перемирие с ливами закончилось. Язычники откровенно тянули время, не торопясь присылать в лагерь крестоносцев заложников в знак твердости намерений в соблюдении договора. Это сердило Бертольда, но он ждал. Когда же язычники начали убивать крестоносцев, удалявшихся от войска в поисках корма для коней, епископ распорядился отослать ливам их копье. Это означало войну.

В боевом облачении епископ вместе с военачальниками крестоносцев объехал ряды выстроившихся на поле всадников. Ветер колыхал разноцветные флажки на копьях и хоругви саксонских рыцарей. На ваппенроках многих из рыцарей были нашиты большие кресты в знак участия в многотрудном крестовом походе. На щитах были видны гербы саксонских благородных родов. Молча застыли всадники в седлах, ожидая первой схватки с язычниками. Сквозь прорези глухих шлемов они смотрели в сторону собиравшихся на поле врагов. Наступил час решающей битвы.

Ливов было гораздо больше крестоносцев. Огромной толпой вышли они на битву. Часть ливских воинов ехала на конях. Это были военные вожди, их родичи и дружинники. На них были шапки, кожаные панцири, кое у кого поблескивали кольчуги. В руках — крепкие копья. Пешие ливы по большей части были совсем без панцирей или кольчуг. Простые рубахи и подпоясанные порты. Воины потрясали копьями, топорами и дубинами. Приблизившись к ожидавшим их крестоносцам, язычники остановились. С такими железными всадниками им еще не приходилось встречаться на поле битвы. Чтобы поднять свой дух и устрашить противника, ливы подняли жуткий вой и крики. Этот вой, точно острым ножом, вспорол напряженную тишину, которая на несколько мгновений нависла над равниной, прилегающей к берегу Даугавы.

Епископ Бертольд медленно поднял руку в перчатке и, перекрестившись, указал ею в сторону врага. Острые копья рыцарей с шумом опустились, нацеливаясь на упорных язычников. Крестоносцы пригнулись к седлам. Глухо запели боевые рога. Рыцари строем двинулись вперед, постепенно ускоряя бег коней. Зрелище было не для слабонервных. Поднимая белую пыль, ощетинившиеся копьями неуязвимые всадники стеной понеслись на ливов. Удар, как всегда, был страшен. Крестоносцы на полном скаку врубились в гущу ливов, буквально раздирая строй язычников. Рыцари с нетерпением ждали момента, когда можно выбрать себе противника и померяться с ним силами. Шум и лязг, крики ярости и боли поднялись к небу. Очень скоро ливы не выдержали ужасного железного натиска. Их ряды смешались, и они бросились бежать. Рыцари неумолимо преследовали бегущих, разя их копьями и мечами. Епископ Бертольд с истинно рыцарским мужеством находился в первых рядах крестоносной рати. Воодушевившись близким торжеством веры, он преследовал язычников и не заметил, как оторвался от своих. Быстрый конь нес его среди убегающих ливов. Язычники заметили Бертольда в гуще своих. Когда епископ осознал происходящее, было уже поздно. Два крепких воина схватили Бертольда, а третий изо всех сил вонзил свое копье в грудь епископа. Затем удары ливских палиц и топоров градом посыпались на уже бездыханное тело Бертольда.

* * *

Так окончил свой земной путь первый христианский мученик Ливонии. История сохранила имя ливского воина, поразившего в бою епископа Бертольда. Его звали Имаут. Никаких других сведений о нем нет. В эпоху подъема национального самосознания латышского народа имя Имаута, превратившееся в Иманта, стало символом сопротивления не только ливов, а всего латышского народа поработителям. Великий Райнис написал пьесу «Иманта», в которой знатный ливский воин боролся за свободу. Латышский поэт и просветитель Андрейс Пумпурс, автор знаменитого эпоса «Лачплесис», воспел Имаута в стихотворении «Иманта», написанном в 1874 году:

Имя Имаута стало таким популярным в народе, что в годы Первой мировой войны один из батальонов латышских стрелков — Валмиерский — получил боевое знамя с девизом «Иманта не умер» («Imanta nevaid miris»).

* * *

После неожиданной трагической гибели вождя крестоносцы в ярости начали опустошать всю округу, не обращая внимания на то, что близлежащие нивы принадлежали мирным ливам. Они жгли и вытаптывали поля, убивали скот. Устрашенные гневом немцев, опасаясь еще больших бедствий, ливы согласились на мир и крещение. В Гольме немедленно крестили 50 человек, а в Икшкиле — 100. По заключении перемирия, считая свою миссию выполненной, саксонские крестоносцы отправились на родину, оставив в замках только священников и один торговый корабль.

Ливы, увидев все это, смыли крещение водой в родной Даугаве, отослав его по волнам вслед ушедшим кораблям крестоносцев. А через месяц они подняли восстание в Икшкиле, стали грабить имущество молодой церкви. По свидетельству хрониста, убыток церкви составил до двухсот марок серебра.

Казалось, введение христианства в Ливонии закончилось провалом. Единственными реальными результатами неутомимой деятельности двух первых епископов стали построенные замки и церкви в Икшкиле и Гольме, несколько оставшихся священников и несколько крестившихся старейшин из народа ливов. Дело дошло до того, что ливы решили убить всех лиц духовного звания, если те не покинут их край до Пасхи. С немецкими купцами хотели поступить так же, но те подкупили вождей ливов и спасли себе жизнь, обеспечив тем самым предпосылки для дальнейшей христианизации и колонизации края. Уже высились первые каменные замки, уже утвердились первые церкви в Ливонии.

Ливы оказали немцам сопротивление. Чем же так противна была язычникам новая вера? Почему так упорствовали ливы обращению к Христу? Дело тут не фанатическом упорстве язычников, подстрекаемых жрецами, хотя и это нельзя отрицать, а скорее в поведении пришельцев. Хронист пишет о двухстах марках серебра, а ведь это более 40 кг! Это говорит и о величине церковного дохода. Кроме того, Генрих Латвийский пишет: «Так как и кони были угнаны, поля остались необработанными». Сразу возникают вопросы: откуда кони, откуда поля? Их выкупили немцы или просто отобрали у ливов? Куда шли доходы с этих угодий? И сразу становится понятным упорство свободных язычников и их враждебность к пришельцам. Индрикис Штерне, отвечая на эти вопросы, пишет: «Наверно, будет правильнее сказать, что ливы не столько сопротивлялись католической вере, сколько... податям, земельным реквизициям, и, надо думать, барщине, так как надо же кому-то было обрабатывать поля, принадлежавшие капитулу».

Иногда кажется странным, почему латгалы или ливы противились уплате всего десятой части, если по источникам известно, что у балтийских народов было довольно распространенным явлением принесения богам вплоть до трети урожая или военной добычи? Но предназначавшаяся в жертву часть тем или иным образом утилизировалась (пруссы и литовцы, к примеру, сжигали жертвенные дары), а вовсе не шла на обогащение жречества. Десятина и другие обязательные поборы на нужды новой церкви поначалу также воспринимались как дары божеству. Но затем местные жители были неприятно удивлены, поняв, что за счет этих даров обогащается сама церковь и ее служители.

Были и причины, связанные с различием двух религиозных мировоззрений. Языческие представления о структуре неба копировались с земной жизни. Верховный бог сеньора должен занимать в небесном пантеоне столь же почетное место, что и сам сеньор на земле. Потому прибалтийские язычники так легко принимали крещение, если хотели видеть немецких рыцарей своими сюзеренами и защитниками. При этом они вовсе не становились христианами-монотеистами, просто включали еще одного бога в свой пантеон.

Очень показателен в этом смысле случай, приведенный Хроникой Генриха, когда латгалы, получив предложение креститься сразу от представителей обоих ветвей христианской церкви, решают вопрос при помощи бросания жребия своим богам. Ведь они выбирают не веру, а сеньора.

Но каково же было изумление неофитов, узнавших, что, признавая Иисуса и оказывая ему должное уважение, они должны отречься от собственных богов, презреть традиции предков и надругаться над своими святынями! Такого нельзя позволять даже сеньору, ведь сеньор призван защищать вассала, а не глумиться над его обычаями. А кто может призывать отречься от богов — подателей света и жизни, как не пособник злых, темных сил, черный колдун?! А тут еще монашеский статус католических проповедников. Многие нормы жизни монашеской братии, такие, как умерщвление плоти, запрет на смех и увеселения, и даже ношение черной одежды, считались у язычников признаками телесной и духовной «нечистоты». Но особенно это касалось обетов безбрачия и целомудрия монахов. В языческой культуре очень сильно развит культ семьи, и зрелый мужчина, не имеющий жены и детей, считался проклятым богами. Как можно доверять словам человека о боге и спасении, если он сознательно отрекся от главного божественного дара— продолжения рода? И это не просто предположения. К примеру, в землях родственных ливам финно-угорских народов мери и веси дела христианизации, проводимой киевскими князьями, шли намного успешнее и безболезненнее. Ведь православные попы, как правило, имели многодетные семьи, и не вызывали у местного населения такой антипатии.

Потому-то радостно крестившиеся неофиты так часто позже смывали крещение и поднимались на духовных отцов с оружием в руках, изгоняли или даже казнили их по обвинению в черном колдовстве. Иногда и латинским священникам приходилось в чем-то приспосабливаться к местным условиям. Например, в 1209 году епископ Альберт предписал служителям церкви Девы Марии сменить традиционно черное облачение на белое. Формально это объяснялось тем, что новый настоятель церкви Иоанн, принадлежавший к ордену св. Августина, носил такую одежду по уставу. Но не было ли в этом распоряжении еще и желания хотя бы внешне соответствовать традиции местных народов, для которых с древних времен белое, а не черное одеяние было признаком служителя культа?

* * *

Гибель второго епископа Бертольда стала концом мирного периода немецкой колонизации Прибалтики. У Священной Римской империи и папской курии появился прекрасный повод для начала осуществления сценария, успешно опробованного еще в XII веке в землях балтийских славян: от прихода первых миссионеров до призыва силой оружия защитить христианскую церковь. Для объявления полномасштабной «священной войны» был необходим лишь первый мученик за веру. Погибший в бою с язычниками епископ Бертольд как нельзя лучше подходил на эту роль, и прикрывать миссионерством истинные цели появления немцев в прибалтийском крае уже не было необходимости. В Ливонию вместе с новым епископом Альбертом прибыли уже не мирные проповедники, а крестоносцы.

Епископ Альберт

С прибытием в древний край ливов этого человека в корне меняется жизнь всех окрестных народов. В лице Альберта фон Бексхевдена и его воинов на историческую сцену Балтии выходит новая сила. Немецкие колонисты расширили свое присутствие в Ливонии.

Альберт — уже третий епископ, посылаемый в неведомые балтийские края. Усилия двух первых священников Мейнхарда и Бертольда не увенчались сколько-нибудь выдающимися успехами в обращении темных языческих душ к Христу. Предположительно родился будущий епископ в семье министериала, имя которого происходило от названия лежавшей к северу от Бремена деревни Бексхевде (Bexhövede). К началу XIII столетия члены этой семьи уже были известны. Приходясь родственником архиепископу Хартвигу II, Альберт занимал пост настоятеля собора в Бремене. Именно на него и пал выбор, когда в Бремен пришло известие о гибели епископопа Бертольда в бою с ли-вами. Сведения о Ливонии Альберт мог получить от своего брата Ротмара, священника в Зегебергской обители, и от своего кузена — епископа Дитриха Любекского.

Альберт фон Бексхевден знал, как закрепиться в новой земле. У него был план, который он претворял в жизнь со всей энергией. Ему было ясно, что создание нового государства в далеком краю ливов затронет интересы русских князей на востоке, литовцев на юге и датчан на западе Балтики. Свою деятельность на новом поприще Альберт начал с поездки на остров Готланд, находящийся неподалеку от Ливонии, и с визита к датскому королю Кнуду VI и епископу Лундскому Абсалону. К датчанам епископ явился не с пустыми руками, а с информацией о положении дел в Ливонии и с договоренностью от готландских купцов о перевозке крестоносцев в Ливонию. Есть еще сведения о том, что епископ завербовал на Готланде несколько сот воинов для крестового похода.

Дальновидный Альберт не мог не видеть необходимости благосклонного отношения Дании к своим планам относительно Ливонии. Ведь известно, что датчане в то время противостояли Германии. Именно в правление Кнуда VI датские войска начали победные боевые действия в Померании и Мекленбурге, воевали за Гольштейн и угрожали Любеку, который играл очень важную роль в ливонских планах Альберта. Многие историки полагают, что Альберт обратился к датскому королю за поддержкой. По мнению немецкого исследователя Хайнца фон цур Мюлена, епископ Альберт если и не обращался напрямую за поддержкой датчан, то, во всяком случае, должен был вывести из-под удара свои планы. Тем более, есть вероятность того, что Альберт высказался об уважении притязаний Дании на Эстонию. Но это только предположения и догадки.

Всю свою жизнь в качестве епископа Альберт провел в пути. Кажется, в начале XIII века предпринимать такие далекие путешествия — просто безумие. Но на самом деле Средние века — очень мобильные времена. Весь феодальный мир в движении. Путешествия, паломничество, миграции и, наконец, крестовые походы. В Риге отделенная от Германии бурными морями горстка воинственных пилигримов в окружении враждебных язычников нуждалась в постоянном подкреплении извне.

План епископа Альберта состоял в том, чтобы закрепиться в новых землях, обеспечив постоянный приток новых сил. А затем, по мере накопления сил, проводить последовательную экспансию в Балтии.

Итак, епископ начинает челночные поездки в Германию. Это происходит каждые два года. В немецких землях он передвигается от города к городу и агитирует рыцарей и разного рода мастеров принять участие в богоугодном начинании. Альберт — искушенный дипломат. Он ведет переговоры с королями Германии и Дании, с немецкими и готландски-ми купцами из Висбю, отмечая несомненные выгоды предприятия. Всем, кто принимает участие в походе и хотя бы один год проведет в новых землях, гарантировано отпущение грехов. Только заручившись всесторонней поддержкой и основательно подготовившись, епископ на 23 кораблях от-правилсяв землю ливов.

В хронике Генриха написано именно так: «habens secum in comitatu XXIII naves» («на 23 кораблях»). По-видимому, значительное войско. Большой успех проповедей епископа. Тем более что вместе с Альбертом были священник Николай, граф Конрад из Дортмунда, граф Герберт из Иборга, фрис-ландские торговцы и другие. А графы, как известно, путешествуют с большими отрядами своих людей.

Но дальнейшее повествование хрониста наводит на мысль о том, что реальные успехи епископа не были так блестящи. И войска, насчитывавшего как минимум 500 рыцарей с Готланда, в действительности не было. Скорее всего, Альберт появился в Ливонии без большой крестоносной рати. И триумфального шествия христианства по Ливонии не получилось.

Епископ на корабле (на одном корабле!) поднялся вверх по Даугаве сначала до острова Гольм, а затем направился в Икшкиле, где находилась его епископская кафедра. По дороге на корабль напали ливы и убили священника Николая, а также нескольких из сопровождавших епископа. В Икшкиле епископа встретили священнослужители и купцы. Собравшиеся тут же ливы заключили с немцами перемирие на три дня. Вероятно, старейшины ливов получили от Альберта подарки. Не чувствуя себя в безопасности в Икшкиле, епископ Альберт отправился обратно в замок Гольм. Два из (еще два!) из остававшихся в устье Даугавы (Дюнамюнде) кораблей повезли епископские регалии в Гольм.

«По дороге, когда они поднялись выше Румбулы, ливы, нарушив мир, жестоко напали на них; один корабль отступил и спасся, а другой был захвачен, и почти все бывшие на нем убиты. Продвинувшись затем к Гольму, ливы осадили епископа с его людьми».

Люди со спасшегося от нападения корабля, скорее всего, дали знать оставшимся кораблям в Дюнамюнде. И тогда на помощь осажденным в Гольме немцам пришел один (!) фризский корабль («Interim Frisones cum una tantum navi»). Корабельщики «подожгли нивы ливов и стали, насколько хватало сил, тем и другим вредить им».

Ливы, испугавшись, что на помощь осажденным придут еще корабли, сочли благоразумным заключить с пришельцами мир. Альберт заключил с ними мир и крестил нобиля Ассо и его людей в месте, называемом Рига. Для закрепления мира, по тогдашней дипломатической практике, ливы выдали сыновей своих старейшин в качестве заложников. Отнюдь не добровольно. Альберт, пригласив «вероломных», но почему-то легковерных князей ливов на пир, запер их в «пиршественной зале» и вынудил заключить с немцами договор и предоставить место для нового немецкого города. В подкрепление «дружбы» епископ распорядился отобрать сыновей «лучших людей» в заложники и увез их в Германию. Ливам ничего не оставалось, как принять условия немцев и указать место для строительства города. Так появилась крепость, а вместе с ней и город Рига, главный результат неутомимой деятельности Альберта. В хронике под 1201 годом записано:

«В то же лето построен был город Рига на обширном поле, при котором можно было устроить корабельную гавань».

По прочтении хроники возникает резонный вопрос: а где же были привезенные епископом крестоносцы, и почему они не сопровождали Альберта в Гольм, почему не пришли на помощь вместе с фрисландскими купцами? Епископ вынудил ливов отдать заложников скорее хитростью, чем силой. Нарушение обычаев гостеприимства у ливов, как и у других народов Балтии, считалось, скорее всего, большим преступлением. Потому, вероятно, старейшины ливов с берегов Даугавы и из Турайды и оказались столь легковерными. Но куда же исчезла вся крестоносная рать, прибывшая с целым флотом?

Индрикис Штерне считает, например, что рассказ хрониста о сотнях сагитированных епископом крестоносцев не что иное, как пропаганда крестового похода в Ливонию и преувеличение заслуг епископа. По мнению историка, из 23 кораблей, если только их действительно было 23, только один вез крестоносцев, которые защищали все остальные купеческие корабли на Даугаве, а не епископа Альберта. О том, что Альберт оказался в Ливонии без крестоносцев, проговаривается и летописец Генрих в своей хронике:

«Зная злобу ливов и видя, что без помощи пилигримов . он ничего не добьется с этими людьми, епископ послал в Рим брата Теодориха из Торейды за грамотой на крестовый поход».

Сам же епископ спешно отправился в Германию, откуда в следующем, 1201 году действительно привез много крестоносцев. А сыновья ливских старейшин остались в заложниках в немецкой земле. Теодорих тем временем добивается аудиенции у римского папы Иннокентия и излагает ему дело. Самое главное — это идейная основа. А она более чем солидная. Иннокентий III объявляет крестовый поход против язычников Балтии. Поддержка Римской церкви начинаниям епископа Альберта обеспечена. Грамота вручена Теодориху. Правда, сама булла не сохранилась. Так Альберт получает из рук самого папы карт-бланш на завоевание язычников.

Завоеванные крестоносцами владения Альберт назвал Terra Mariana (Земля Девы Марии). Всего четырнадцать раз предпринимал он трудное плавание от берегов Даугавы в далекую Германию. Пополнять ряды крестоносцев стало для него и его детища — Риги — жизненной необходимостью. Получилось нечто вроде «вахтового метода» в завоевании язычников. «Служба во отпущение грехов» для многих заканчивалась через год. Очистив себя от прошлых преступлений, крестоносцы возвращались на родину. На их место заступали другие, зачастую отпетые разбойники и авантюристы, (такие, как некий Бернард, который «в своей стране был виновником многих битв, пожаров и грабежей»), привезенные епископом из Германии. Желающие отправиться с епископом всегда находились. Ведь кроме получения амнистии можно было поправить свое материальное положение.

Искусный политик, Альберт вел свою линию, сообразуясь с обстановкой и используя все силы. Эти силы, вовлеченные в круг ливонской политики.были многочисленны и многообразны: Римская церковь, германские феодалы, русские князья, датчане, шведы, орден меченосцев и вожди местных народов.

Альберт отправлял послов с дарами к князю полоцкому Владимиру, уверял его в неизменном дружелюбии и в том, что помыслы его состоят лишь в распространении христианства среди язычников. Н.М. Карамзин писал о нем: «Альберт говорил как христианин, а действовал как политик: умножал число воинов, строил крепости, хотел и духовного и мирского господства». Как мы уже писали, епископ рижский вынужден был считаться с влиянием Полоцка в Ливонии. Полоцкое войско постоянно угрожало Риге. Чтобы выиграть время и развязать себе руки для военных действий в краю эстов, епископ даже обязался платить за ливов дань Полоцку.

Но уже через пару лет, в 1212 году, у замка Ерсика в личной встрече с князем Владимиром Альберт добился полного отказа Полоцка от сюзеренных прав на Ливонию.

Что касается мирского господства, то после одной из агитационных поездок по Саксонии и Вестфалии Альберт действительно сумел добиться того, чтобы Ливония или Земля Святой Марии сделалась частью Германской империи. Он поклонился Ливонией королю Филиппу, и сам получил из его рук титул германского князя.

Чтобы закрепиться на завоеванных землях, Альберту необходимо было иметь в руках инструмент в виде постоянной обученной военной силы. Своих рыцарей у епископа было немного. Они осели в Ливонии на правах «служилых людей» епископа, получая за службу в лен замки и земли. Так, например, рыцарь Конрад фон Мейндорп получил от епископа в лен замок Икшкиле и земли вокруг него. Такие ленники (Lehnträger), получившие возможность сражаться не только за веру, но и за свою кровную собственность, и составили в будущем основу ливонского рыцарства. Это были светские рыцари, в отличие от братьев ордена Меча. Вторым ленником епископа стал рыцарь Даниель, получивший во владение замок Ленневарден (Лиелварде).

Наделение ленами вассалов стало вторым по значению делом епископа Альберта. Конрад и Даниель сделались первыми вассалами в древней Ливонии, положив тем самым начало служилому сословию на завоеванных землях.

Потомки упомянутого рыцаря Конрада из Икшкиле (по-немецки Юкскюль (Üxküll), осевшие в Ливонии, в последствии изменили свою фамилию на Юкскюль. Другая ветвь потомков Конрада стала именоваться Юкскюль фон Мейендорфф. Представители этой ветви были возведены в баронское сословие в 1679. Еще одна ветвь потомков

Конрада, известная под фамилией Гюлденбанд, получила титул баронов в 1648 году. Но большинство пилигримов отправлялось после служения в течение года домой. Поэтому возникла идея на завоеванных землях основать военно-духовную организацию, подобную тем рыцарским орденам, что крестоносцы уже имели на Востоке.

Не менее значимым для истории стало основание военно-монашеского ордена в Ливонии. Наиболее известным орденом тогда был орден Храма или орден тамплиеров, который вел вечный бой с сарацинами в королевстве Иерусалимском. С благословения епископа Альберта в Риге возник орден по образцу тамплиеров — «Братья Меча» или меченосцы. Альберт хотел сделать его орудием своей политики. Ведь братья ордена постоянно жили в своих замках — монастырях и в любой момент могли выступить в поход против язычников. Но Орден быстро вырвался из-под опеки епископа и заявил о себе как о самостоятельной силе.

Разногласия епископа и ордена начались из-за раздела завоеванных земель. Братья потребовали свою долю, отдельно от епископских владений, подчиненных Риге. Под натиском меченосцев Альберт соглашается выделить одну треть всех вновь обретенных церковью земель. Но этого мало. Хотя обстоятельства вынуждают меченосцев и епископа часто действовать заодно, все же глухая вражда между ними не прекращается. Орден интригует против Альберта перед германским императором и римским папой. Император вопреки епископу признает за орденом безусловные права на завоеванные земли эстов. Когда епископ предлагает поделить Эстонию, то орден уже предлагает ему лишь одну треть владений.

Непростые отношения были у Рижского епископства с Данией. Неизвестно, что обещал Альберт королю перед началом христианизации Ливонии. Однако датчане претендовали на то, чтобы Ливония признала свою зависимость от Дании. Особенно обострились эти отношения в связи с завоеванием Эстонии. Брат Кнуда VI и его наследник, король Вальдемар II, воспринял обращение епископа Альберта за помощью, как уступку Эстонии Дании. В 1219 году датские войска захватили древний замок эстов Линданисе и назвали его Реваль. Эсты же именовали город по-своему: Датский город (Taani linna). Скрытая борьба с датчанами не прекращалась ни на минуту. Несмотря на то, что речь шла о единоверцах, возмущенный епископский хронист писал:

«Датчане же, стремясь занять эту, соседнюю с ними землю, отправили своих священников как бы на чужую жатву. Они окрестили некоторые деревни, а в другие, куда сами не могли сразу поспеть, послали своих людей, велели поставить по всем большим деревням большие деревянные кресты, рассылали через поселян святую воду, приказывая окропить женщин и детей, и таким образом пытались опередить рижан, чтобы всю страну подчинить власти датского короля».

Этот небольшой отрывок из хроники очень показателен. Сомневаться в правдивости данных слов не приходится. Такая гонка священников за скорейшее обращение местных язычников в христианство на деле превратилась в скоростную колонизацию края. Принятие крещения все расценивали как принятие господства над новообращенными.

Но оказалось, что датчанам без поддержки немецких рыцарей и епископа Альберта все-таки было не обойтись. Внутренние события в Дании помешали датчанам установить господство над всей Ливонией, которое епископу Альберту пришлось признать на словах.

Шведы также попытались поучаствовать в дележе прибалтийских земель. Еще раньше, в эпоху викингов, они пытались закрепиться в Курсе. Но курши разрушили их крепости. В правление епископа Альберта шведы высадились в

Эстонии с теми же намерениями, что и датчане. Но и здесь их ждала неудача. Эсты осадили шведский замок и уничтожили его. Времена шведов в Балтии еще не пришли.

Почти тридцать лет своей жизни посвятил епископ Альберт укреплению и расширению завоеваний под знаменем Девы Марии. Его энергия, дипломатические способности и политическое чутье не раз выручали Ливонию. Основанный епископом город Рига неизменно рос и развивался.

Братья Меча

«Memento finis» («Помни о конце») — эти слова начертаны на форзаце устава знаменитого рыцарского ордена тамплиеров. Устав славных рыцарей Храма сделался образцом для ливонских меченосцев. Слова «Помни о конце» можно трактовать не только как напоминание о бренности всего земного и необходимости помнить о конце своей жизни, но и как пожелание не забывать о своей цели. Такая трактовка как нельзя больше подходит к деятельности меченосцев в Балтии. Они проявили завидную последовательность в утверждении церкви и захвате новых владений.

Подобно тамплиерам, меченосцы носили на своей одежде красный крест. Но кроме креста было также изображение меча. Отсюда и пошло название братьев Schwertbruder (братья Меча). Официально по латыни орден назывался Fratres Militae Christi, то есть Братья воинства христова. Этих рыцарей называли также по-разному: Schwertträger, Schwertritter, Kreuzbrüder, Gottesritter (меченосцы, рыцари Меча, братья Креста, рыцари Господа).

Подобно ордену Храма, орден меченосцев со временем также в определенной мере превратился в свое собственное отрицание. Так, основатель в будущем весьма могущественного ордена Храма, Гуго де Пейен с горсткой соратников посвятил себя защите и покровительству бедных путешественников, совершавших паломничество в Святую Землю. По преданию, целых девять лет они жили в бедности, соблюдая монашеские обеты, и с мечом в руке защищали паломников от многочисленных шаек воров и разбойников. Жили они лишь дарами благодарных паломников. После девяти лет такого бескорыстного служения они попали в поле зрения Святого престола, во многом благодаря стараниям знаменитейшего проповедника Бернара Клервосского, ив 1128 году на соборе в Труа получили официальный статус ордена с уставом и белыми одеждами. Белый цвет был для тамплиеров знаком невинности. Позднее на них были нашиты красные кресты — эмблема мученичества.

Но что мы видим позднее? Популярность тамплиеров благодаря поддержке римской курии растет с неимоверной быстротой. А вместе с ней и земные богатства этого бренного мира. Уже в 1139 году папа Иннокентий II направил свою буллу магистру тамплиеров, в которой говорилось, в частности, следующее: «Мы призываем вас и ваших сержантов неустрашимо сражаться против врагов Креста; и дабы вознаградить вас, Мы позволяем сохранить вам всю добычу, которую вы захватите у сарацин, из которой никто не имел бы права требовать у вас какой-либо части».

Рыцари Бедности становятся могущественнейшей силой Европы. В их владениях многочисленные замки, земли. Агенты тамплиеров ссужают деньгами не только обычных людей, но и коронованных особ и даже римского папу.

При этом устав тамплиеров оставался таким же строгим, как и в годы, проведенные в бедности. Еще бы! Только строжайшая дисциплина могла обуздать дух рыцарей, хотя и монашествующих. Именно это, казалось бы, не сочетаемое, сочетание — монашеская дисциплина и рыцарская выучка, делало орденские формирования грозной силой.

Епископ Альберт понял, что опираться только на своих ленников невозможно. Тем более, что и земель-то новых в Ливонии было очень мало. Сколько же можно было иметь вассалов? Только особый военно-монашеский орден мог стать опорой церкви в Ливонии.

История Братьев Христова воинства (Fratres Militae Christi) или меченосцев также начинается с обетов бедности, послушания и борьбы за веру. В 1202 году брат Теодорих, замещавший епископа в Риге, основал этот орден, имевший целью создать в завоеванных землях плацдарм для дальнейших военных операций, обеспечить постоянное военное присутствие. Разумеется, брат Теодорих организовал новый орден по настоянию и с благословения епископа Альберта.

В ту эпоху Запад не знал лучшего воина, чем рыцарь. Тренировка, сила и мощь делали рыцарей непобедимыми. Но светские рыцари были, как правило, людьми буйного нрава, не признававшими никакой дисциплины. Святой Бернар Клервосский не уставал бичевать мирских рыцарей, говоря о них: поп militia sed malitia («не воинство, а зло»). Он писал о современных ему рыцарях: «... Вы сражаетесь за самые пустые вещи, такие, как безрассудный гнев, жажда славы или вожделение к мирским благам...».

Но не таково новое, духовное рыцарство, по мнению аббата. Новым рыцарством он называет крестоносцев и, прежде всего, тамплиеров, к которым он воспылал любовью и несколько идеализировал их: «Рыцарь, который защищает свою душу доспехами веры, подобно тому, как облекает свое тело в кольчугу, и впрямь есть (рыцарь) без страха и упрека. Вдвойне вооруженный, он не боится ни демонов, ни людей. Конечно, тот, кто желает умереть, не боится смерти. И как бы побоялся умереть или жить тот, для кого жизнь есть Христос, а смерть — вознаграждение? Вперед же, рыцари, и разите с неустрашимой душой врагов Христа, с уверенностью, что ничто не может лишить вас милости Божией».

Римский папа Иннокентий III утвердил план епископа Альберта по созданию нового ордена в Ливонии и дал ему устав тамплиеров, состоявший из 72 пунктов. Папа же предписал рыцарям ордена носить белый плащ с красным крестом и красным мечом. В духовных делах орден должен был находиться в ведении епископа. Это был монашеский орден. Он состоял из братьев рыцарей, братьев-священнков и братьев-служащих.

Братья жили по монастырскому уставу, соблюдали «целибат» (обет безбрачия) и спали в общих дормиториях. Они регулярно участвовали в церковных службах. Согласно уставу, заимствованному у тамплиеров, братья должны были вкушать пищу самую простую в полном молчании, слушая при этом Святое писание. Но в остальном, кроме духовной опеки епископа, орден был вполне самостоятельным. Рыцари сами выбирали священников, назначали епископов в своих собственных землях.

Как отмечает В.Е. Чешихин-Ветринский, «всякий, желавший вступить в орден, должен был, согласно уставу, дать четыре обета: обет безусловного послушания орденскому начальству, обет целомудрия (отречение от всяких сношений с женским полом), обет бедности (отречение от всякой собственности) и, наконец, обет посвящения всей своей жизни на борьбу с неверными и язычниками. Все братья обязаны были присутствовать при ежедневных богослужениях, должны были жить в мире друг с другом, но и смотреть друг за другом; должны иметь общее жилище в орденских домах (замках) и общий стол. Одежда братьев должна быть самая простая из грубой ткани (burellum), белой, черной или коричневой, смотря по разрядам братьев. Волосы на голове и бороде должны быть коротко пострижены. Всякие удовольствия, даже всякая охота на зверя или птицу, воспрещалась».

Все перечисленное выше соответствует уставу тамплиеров. Такими видел их святой Бернар: «Дерзкие речи, ненужные поступки, неумеренный смех, жалобы и ропот, если они замечены, не остаются безнаказанными. Они ненавидят шахматы и кости; им отвратительна охота; они не находят обычного удовольствия в смешной погоне за птицами. Они избегают мимов, фокусников и жонглеров и питают отвращение к ним, к песням легкомысленным и глупым. Они стригут волосы коротко, зная, что, согласно Апостолу, мужчине не пристало ухаживать за своими волосами. Их никогда не видят причесанными, редко умытыми, обычно — с всклокоченной бородой, пропахшими пылью, изможденными тяжестью доспехов и жарой...».

Пылкое воображение пламенного проповедника рисовало орденских рыцарей именно такими суровыми воинами, противостоявшими всем соблазнам Востока. На деле тамплиеры не были настолько аскетами. Вспомним, что тамплиерами становились люди из родов, составлявших цвет блестящей французской знати! Но из всех видов охоты им разрешалась только охота на львов. Для последователей тамплиеров в далекой Ливонии эта оговорка не имела смысла. А шахматы, вообще, в то время считались довольно опасной игрой, так как игроки, охваченные эмоциями, могли нанести друг другу увечья и даже убить тяжелой доской. И такие случаи известны в истории среди весьма знатных особ.

В отличие от тамплиеров, в орден меченосцев вступала немецкая знать. Из «Истории Ливонии с древнейших времен» мы узнаем, что: «В состав братьев-рыцарей принимались лица лишь дворянского, рыцарского рода; до приема рыцарь должен был клятвенно удостоверить, что он дворянин, снискал звание рыцаря там-то и там-то (орден никого не возводил в звание рыцаря), рожден в законном браке, холост, не принадлежит ни к какому другому ордену, не заражен никакою болезнию и никому ничего не обещал до вступления в орден. После такой клятвы вступающий произносил четыре обета и тогда был торжественно принимаем в орден, причем на него возлагали рыцарский плащ, перепоясывали поясом, давали полное вооружение: щит, меч, копье и палицу, давали три лошади и назначали оруженосца для прислуги. Оружие давали прочное и хорошее, но без всяких украшений. Одежда брата-рыцаря состояла из длинного белого кафтана и белого плаща, на левой стороне которого на груди нашивался красный крест и под ним красный меч (тамплиеры меча не нашивали, чем и отличались от ливонских рыцарей).

В братья-священники принимались лица, приобретшие до поступления духовный сан. Они могли быть и не дворянского рода, но обязаны были дать рыцарские обеты (кажется, что обета о борьбе с неверными они не давали). Стол и одежду, состоявшую из узкого, застегнутого белого кафтана с красным крестом на груди, они получали от ордена. Братья священники сопровождали братьев-рыцарей в их походах; со своими клириками совершали богослужение в церквах и пользовались в ордене особым почетом; за стол они садились рядом с магистром и им прислуживали первым. Ни один брат не мог исповедоваться ни у кого, кроме орденского брата-священника, и только от брата священника мог получить отпущение грехов».

К служащим братьям ордена Меча относились свободные простолюдины, произносившие при вступлении в орден такие же обеты, как и рыцари. Среди служащих были оруженосцы рыцарей, которые выполняли в боях роль стрелков из арбалетов, а также ремесленники. Как и в ордене тамплиеров, у меченосцев были так называемые «собратья» (confratres), которые не приносили никаких обетов и клятв, но жили на орденских землях й давали ордену свое имущество.

Орден управлялся великим магистром, которого выбирал капитул. Военными делами ордена заведовал маршал, а финансовыми — казначей. В замках всей полнотой власти обладали комтуры, в распоряжении которых находилась община из примерно двух десятков рыцарей-монахов, а также гарнизон, состоящий из сотни-другой воинов. Свои замки меченосцы называли домами. Все братья из одного замка составляли конвент. Собранье братьев конвента называлось капитулом. Капитулы были частные и генеральные, на которые созывался весь конвент для решения наиболее важных вопросов. Магистр, хотя и созывал капитул, только выслушивал мнение братьев, но поступал всегда самостоятельно.

Вся система копировала организацию могущественного ордена тамплиеров с той лишь разницей, что меченосцы подчинялись духовной власти епископа. Несомненно, этот пункт входил в план, разработанный дальновидным Альбертом и утвержденный римским папой. Хотя, как показала дальнейшая история, это не уберегло епископа от разногласий с орденом.

На первый план выступала военная функция ордена. Были в уставе тамплиеров пункты, которые связаны с положением братьев в Ливонии. Так, параграф 57 гласил: «Это вооруженное рыцарское братство может убивать врагов креста без греха». Самое главное, что далее говорилось: «вам могут принадлежать земли, и вы можете держать мужей (вассалов), крестьян и поля, и владеть ими с полным правом». Этот параграф наделял орден правами государя в завоеванных землях. Согласно же параграфу 58 меченосцы, жившие по уставу тамплиеров, могли в своих землях собирать церковную десятину с населения.

Братья Меча должны были постоянно бороться с язычниками. Поэтому они неустанно строили крепкие замки, устраивали кузницы и оружейные склады. Меченосцы несли главные потери в боях с упорными язычниками. В результате, они потребовали у епископа третью часть всех земель, захваченных у местных жителей, в собственное владение, на что и получили разрешение. Количество орденских замков постепенно росло. Рыцари собирали подати в своих владениях, свозили в замки захваченное в походах добро. Помня о Боге, они не забывали и о мирских благах. Их сила и богатство неуклонно возрастали.

Орден воинства Христова, возникший в 1202 году, не мог насчитывать большого количества рыцарей. Известно, что епископ Альберт как раз в тот год уехал в Германию, оставив в Риге незначительное количество пилигримов. Нужно было ждать прибытия епископа, который привез очередную партию крестоносцев для службы в далеком краю ливов. Скорее всего, из них и пошли первые братья Ордена воинства Христова в Ливонии. Численность ордена меченосцев никогда не была очень велика, хотя точных данных нет. Некоторые историки оценивают количество братьев-рыцарей в период расцвета ордена в Ливонии примерно в 80—100 человек.

Стоит напомнить, что начало тринадцатого столетия было временем наивысшего религиозного подъема в Европе. Продолжалась эпоха крестовых походов, расцвета достигла рыцарская культура. Велики были влияние, сила и слава известных орденов в Святой земле. Римский папа приравнял поход в Ливонию к походу в Святую землю. Это должно было подействовать на немецких рыцарей. Несомненно, что часть из них прибыла в Ригу с самыми искренними намерениями и с верой в благую цель миссии, чтобы послужить Богу в языческом крае, посвященном деве Марии.

Несомненно и другое: среди братьев ордена встречались авантюристы, отягощенные множеством грехов на родине, неистовые охотники за трофеями и просто рыцари, жаждавшие славы, подобной славе рыцарей Тевтонского ордена или тамплиеров. С такой буйной братией трудно было справиться магистрам. Даже суровая воинская дисциплина не могла обуздать страстей некоторых меченосцев. Впрочем, это одинаково относится и к блестящим французским рыцарям, служившим в рядах тамплиеров. Одним из страшных преступлений против устава было невыполнение приказаний командора. Так, известно, что один из братьев, вместо того, чтобы ответить на приказанье «во имя Бога», сказал тому: «Может быть, я это сделаю», за что и был лишен рыцарского одеяния. Точно так же устав предписывал тамплиерам не гневаться, говорить учтиво. Но в то же время во французском языке сохранились выражения «jurer comme un templier» («ругаться, как тамплиер») или «boire comme un templier» («пить, как тамплиер»). Надо полагать, что особой вежливостью суровые немецкие рыцари в языческом краю, тем более, не отличались.

Центрами ордена сделались Рига, а затем и Венден, где собирался орденский капитул, то есть собрание всех братьев ордена. Сегодня это город Цесис в Латвии на живописных берегах Гауи в 90 километрах от Риги.

Жизнь братьев Меча была суровой. Поход следовал за походом. Зимой по льду, летом по лесным дорогам отправлялись рыцари в окрестные леса на поиски некрещеных язычников. Бывало, едва дав отдохнуть коням от одного набега, меченосцы мчались в следующий бой. Мечи крестоносцев не просыхали от пролитой крови.

Но монах не может убивать. Как же совместить монашескую жизнь и рыцарские подвиги? Святой Бернар Клервосский, пламенный идеолог крестовых походов, подчеркивал различие войны мирской и войны священной. Для воинствующих монахов он сделал различие между понятиями homicidia (человекоубийство) и malicidia (убиение зла). Крестоносцы несут не только крест, но и меч Господа.

Так или иначе, план Альберта претворился в жизнь. С появлением ордена Братьев воинства Христова в Ливонии епископ приобрел постоянное, достаточно дисциплинированное, особенно по сравнению со светскими рыцарями, войско, с помощью которого началось завоевание всего края. Уже через пять лет после основания братья Меча представляли собой достаточно самостоятельную силу, с которой пришлось считаться и самому Альберту.

Судьба первого магистра

О жизни первого магистра меченосцев Венно фон Рорбаха известно очень немногое. Облик его едва различим за туманной завесой минувших веков. Имя его в источниках пишется по-разному: Wenno, Wynno, Winne. А его полное имя Венно фон Рорбах — только предположение историков. Род его, вероятно, проживал на территории современной земли Северный Рейн — Вестфалия, хотя и это снова гипотеза. Историки считают, что Венно был избран магистром недавно образованного ордена Братьев воинства Христова не позднее 1204 года. Это были наиболее трудные и суровые времена для молодого ордена. Ощущалась постоянная нехватка людей в Ливонии, где вокруг жили языческие народы, с которыми орден вел непримиримую борьбу.

Автор Ливонской рифмованной хроники так пишет о первом магистре меченосцев:

В первые годы существования ордена меченосцы построили свои собственные замки на территории современной Латвии: в Зегевальдене (Сигулда), Вендене (Цесис) и Ашерате (Айзкраукле). Обычной же резиденцией первого магистра был замок меченосцев в Риге.

Магистр выполнял пункты устава, разрешавшие ордену владеть землями. И не только. Уже при первом магистре меченосцы имели свои земли и давали их своим людям в лен. Сохранился краткий документ на латинском языке, согласно которому магистр Венно отдал в лен ливскому старейшине Манегинту и его братьям земли. Приведем его текст:

Maneginten et suis fratribus eorumque haeredibus a magistro Wenno super duobus agris sitis apud antiquum Castrum Ydoven cum agris dictis Pondekeren et super insula Grebasze cum quinque insulis sitis apud paludem et rivulum, qui Slouke nuncupantur.

(Манегинту и его братьям, и его наследникам от магистра Венно [в дар] два поля, которые находятся у старого замка Идовен, с полем, называемым Пондекерен, и остров Гребажи, а также пять островов, находящихся у болот и речки, называемой Спока.) [49]

Под островами здесь, скорее всего, понимаются возвышенные участки земли на заболоченных берегах рек. Этот документ датируется временем между 1207 и 1209 годом. Больше никаких письменных свидетельств об административной деятельности магистра братьев Воинства Христова не сохранилось.

Венно также выполнял функцию главнокомандующего силами ордена и союзниками. Известен факт, когда магистр лично собирал поход. Это произошло зимой 1208 года, когда эсты вторглись на земли крещеных леттов и осадили замок Беверин. Во время осады на замковый вал поднялся священник, который, играя на неком музыкальном инструменте, запел молитвы. Это смутило нападавших эстов, напуганных силой нового Бога леттов, дающего им радость посреди жаркой битвы. Эсты отступили, опустошая округу. А летты обратились за помощью к меченосцам. Хроника Генриха Латвийского повествует:

«Они послали ночью к Венно (Wennonem), магистру рыцарства христова, в Венден, где он был тогда, и просили притти со своими преследовать эстов. Венно созвал всех лэттов по окрестностям, с наступлением утра пришел в Беверин, но обнаружил, что войско язычников давно ушло, и гнался за ними весь тот день. В следующую ночь ударил сильный мороз, и так как почти все кони захромали,дог-нать врагов не удалось. Перебив скот и отпустив пленных, они бежали, не дожидаясь битвы. Так и вернулись обе стороны по домам» [50] .

Это единственное упоминание о возглавляемых лично магистром походах. Возможно, и даже, скорее всего, были и другие небольшие походы, которые не удостоились внимания хронистов.

Но не в походе суждено было погибнуть магистру меченосцев. Его убийцей стал брат ордена Викберт фон Зост, называемый в Ливонской рифмованной хронике «собакой из Зоста» («von Sösat einen hunt gebür»). Своенравный рыцарь, судя по всему, не соблюдал орденского устава, за что и был заключен в темницу в Вендене. Затем внешне он образумился и обещал впредь с покорностью служить ордену. По распоряжению Венденского комтура он был отпущен. Трагедия уже была близка.

* * *

Случилось это в Риге в 1209 году. Однажды оруженосец Викберта пришел просить самого магистра Венно пожаловать к рыцарю лично, поскольку он имеет сообщить ему нечто важное, имеющее значение для всего ордена. Магистр и священник Ордена, Иоанн, направились в жилище Викберта, и поднялись к нему по лестнице. Рыцарь принял их со смиренным видом. Лишь глаза его злобно поблескивали, когда он поднимал взгляд. В скромной комнате они остались втроем. Магистр Венно спросил: «Что за спешное дело, о котором брат хочет говорить?» «Да, господин магистр, есть дело, тянуть с которым я уже не могу» — ответствовал Викберт глухим голосом. После этих слов он порывистым движением схватил свою страшную секиру, с которой никогда не расставался, и молниеносно ударил магистра в голову. Фонтаном хлынула кровь, залив белый плащ и смешавшись с алыми знаками креста и меча, которые отличали меченосцев. Магистр рухнул на пол.

Священик поднял руку, не смея верить глазам, видевшим такое неслыханное злодеяние. Вторым ударом топора Викберт снес голову Иоанна, которая с глухим стуком упала и откатилась в угол комнаты. Обезглавленное тело священника навалилось сверху на бездыханного магистра. Весь забрызганный кровью, стоял Викберт, тяжело дыша и опустив оружие. В тот миг, как будто пелена спала с его глаз, рассудок прояснился, и он понял, какое страшное преступление он совершил. Отбросив топор и стараясь не поскользнуться в луже крови, растекшейся на полу, он выскочил на улицу. Ужасен был облик убийцы. Блуждающий взгляд, растрепанные волосы и борода, руки и лицо, забрызганные кровью. Викберт бежал узкой улочкой к церкви. За ним бросились несколько братьев ордена, уже узнавшие о преступлении.

Убийца заперся в маленькой часовне. Братья принялись ломать дверь. На улице начали собираться горожане. Весть об убийстве магистра меченосцев облетела Ригу с быстротой молнии. Это было неслыханно! Люди в оцепенении смотрели на часовню. Через некоторое время братьям удалось ворваться внутрь. Оглушенный произошедшим, Викберт не смог долго сопротивляться, и братья связали его руки толстой веревкой. Когда из часовни вывели окровавленного убийцу, народ ахнул. В толпе раздались крики: «Убийца! Убийца! Смерть!» Викберт невидящим взглядом окинул окружавших его братьев и горожан и, опустив голову, медленно направился сквозь толпу в сопровождении трех вооруженных братьев.

Суд был скорым и неумолимым. Убийцу магистра приговорили с мучительной смерти на колесе. Когда Викберта привязали к колесу, и палач замахнулся, чтобы нанести первый удар железной палицей, никто из собравшихся горожан не пожалел человека, совершившего такое страшное злодеяние.

Полоцк и его вассалы в войне 1203-1216 гг.

Итак, в 1202 году против язычников Прибалтики был объявлен крестовый поход. В Ливонию вместе с епископом Альбертом прибыли уже не мирные проповедники, а крестоносцы. Одновременно с этим немцы основали крепость Ригу, в устье Двины, то есть непосредственно на пути у полоцких купцов. Это не могло не сказаться на тех договоренностях, которые заключал еще простой проповедник Мейнхард с князем Владимиром Полоцким, даже если таковые и были. Ведь теперь речь явно шла уже не о христианском просвещении вассалов Полоцка, а о военном захвате немцами края. А Владимир все еще медлил. Слишком большие выгоды сулил для него торговый мир с немцами, чтобы так просто отказаться от него. На полоцкого князя давило вече, да и сам он боялся вступать в открытый конфликт с силой, за которой стояла вся католическая Европа.

Но ситуация накалялась. Обложенные десятиной в пользу латинской церкви ливы оказались под двойным гнетом, причем в тот момент именно немцы выступали реальными защитниками ливов от нападений земгалов, латгалов и эстов, как и было положено сеньору. Это была, пожалуй, первая серьезная ошибка Владимира Полоцкого, полностью отдавшего на откуп немецким поселенцам защиту своих западных рубежей. Взрыв произошел в 1203 году. Новый ливский «старейший» князь Каупо отказался признать вассалитет Полоцка и отправился искать будущее Ливонии к римскому папе.

* * *

Не дожидаясь возвращения делегации из Рима, Владимир разорвал перемирие и появился под стенами Иксеколы с войском. «В то же лето внезапно явился в Ливонию король полоцкий с войском и осадил замок Икесколу. Ливы, не имевшие доспехов, не посмели сопротивляться и обещали дать ему денег. Получив деньги, король прекратил осаду. Между тем тевтоны, посланные епископом с самострелами и оружием, заняли замок Гольм и, когда пришел король, чтобы осадить и этот замок, они переранили у него множество коней и обратили в бегство русских, не решившихся под обстрелом переправиться через Двину». Из сообщения видно, что войну Владимир начинал вовсе не с немцами, а с отложившимися ливами. К вмешательству тевтонов полоцкий князь был явно не готов, что предопределило его неудачу под Гольмом. Одновременно в войну вступили и другие члены «конфедерации», и объект их нападения также не случаен: »Король Герцикэ (Gercike), подойдя к Риге с литовцами, угнал скот горожан, бывший на пастбищах, захватил двух священников, Иоанна из Вехты и Вольхарда из Гарпштедта (Harpenstede), рубивших с пилигримами лес у Древней Горы, а Теодориха Брудегама, погнавшегося за ним с горожанами, убил». Итак, из описанных событий видны основные претензии полоцкого князя к немцам: принятие присяги от Каупо и основание Риги. Как видно, из дальнейших упоминаний, несмотря на неудачу полоцкой дружины под Гольмом, Каупо был смещен. Вполне возможно, что посланный под Гольм тевтонский отряд вернулся обратно, узнав о нападении Всеволода Ерсикского, а оставшиеся без поддержки ливы приняли условия русских. Восстановив условия прежних договоренностей с Мейнхардом, Владимир отводит войска. Об официальном мире ничего не известно, но в 1205 году перемирия с немцами заключают вассалы Полоцка, вряд ли пошедшие бы на это без воли сюзерена. Долгая война торговые города Двины не устраивала. «Когда король Вячко (Vetseke) из Кукенойса услышал, что пришли таким большим отрядом латинские пилигримы и поселились по соседству всего в трех милях от него, он, добыв через гонца пропуск от епископа, отправился к нему на корабле вниз по реке. После рукопожатий и взаимных приветствий он тут же заключил с тевтонами прочный мир, который, впрочем, недолго продолжался. По заключении мира, простившись со всеми, он радостно возвратился к себе».

Несколько раньше мирный договор с Ригой заключали и литовцы, правда, просуществовал он менее года. В короткий для Полоцка период относительного спокойствия Владимир совершает свою вторую роковую ошибку. Весной 1205 года происходит нападение рижан совместно с дружиной зем-гальского князя Виестурса на литовское войско, возвращавшееся из похода на Эстонию в местечке Роденпойс. Это происходит во время перемирия с немцами. Казалось бы, столь вопиющее нарушение Ригой договоренностей, вероломное нападение на вассала должно было немедленно вызвать жесткую ответную реакцию полоцкого князя. Но ее не последовало. Владимир никак не прореагировал на события при Роденпойсе. А литовский князь явно ждал вмешательства сюзерена, на целых два года отложив поход отмщения. Но, вероятно, на Владимира вновь давит городская верхушка Полоцка, желавшая мира с немцами. Эта нерешительность в политике принята противником за трусость, немцы, видя слабость позиции основного противника, переходят к наступлению. В том же году у ливов была отнята Икшкиле и передана в бенефиций Теодориху. Фактически начался раздел Ливонии без оглядки на Владимира Полоцкого. Ставший «старейшим» взамен смещенного Каупо князь Ако присылает посольство в Полоцк, требуя от сеньора решительных действий.

По переговорам 1206 года вполне можно судить о том, какую дипломатическую игру собирался вести князь Владимир. В Полоцк прибыла делегация от верных ему лив-ских князей (вероятно, Ако) с требованием немедленно начать поход на Ригу, чтобы защитить их от прибывших в Ливонию крестоносцев. Признав себя вассалами Полоцка, ливские князья теперь требовали от сеньора реальной военной помощи. Одновременно прибыли и послы от епископа Альберта для официального заключения мира. Перед этим епископ, зондируя почву для соглашения, посылает в Полоцк аббата с дарами полоцкому князю, но разозленные Роденпойсом литовцы делают все, чтобы дары до Владимира не дошли (при этом, следует заметить, что сам аббат никак не пострадал).

Обе делегации встретились на подворье полоцкого князя. В этой сложной ситуации Владимир ведет двойную игру, обещая посольствам прямо противоположные вещи. Он не может дать немедленный ответ князю Ако, так как выжидает, пока основная масса крестоносцев покинет Ригу, чтобы только тогда начать наступление. Не исключено также, что Владимир пытался присутствием ливской делегации надавить на немцев, чтобы те пошли на уступки. Но на переговорах, помимо ливских послов присутствовали и представители полоцкого боярства, которые явно не на стороне ливов. Ведь новая война вновь перекроет Двинской путь и нанесет им убытки. Скорее всего, именно кто-то из них выдал немцам планы Ако, ведь верхушка боярства должна была быть на обоих переговорах.

Узнав о том, с чем прибыли ливы, немецкий посол тайно отправляет гонца в Ригу с требованием вернуть крестоносцев. Тянуть время и лавировать дальше было невозможно, у Владимира остался лишь один выход — немедленно начать войну. Но объявить об этом в Полоцке в открытую он не решился. Он переносит переговоры на территорию Ливонии, тем самым, уходя из-под давления полоцких бояр. После чего князь Ако, вероятно, не без согласия сеньора, устраивает несколько провокаций, убив сначала двух послов из Икшкиле, сторонников немцев, а затем схватив и обезглавив гольмского священника Иоанна. Следует обратить внимание на то, как были казнены икшкильские послы. По свидетельству Генриха Латвийского «их обвязали вокруг ног веревками и разорвали пополам». Это известный способ казни у кочевых народов, воспринятый у них русскими, но вряд ли известный ливам, мог быть применен либо с подачи полочан, любо при их непосредственном участии.

Но, пытаясь лавировать между верхушкой городской общины и вассалами, Владимир упустил время. Слишком долго собирал он войско, слишком поздно подоспела верным ему ливам долгожданная помощь. Собственно и помогать уже было некому. Лидер ливского сопротивления Ако погиб, его замок Гольм был захвачен немцами, а вслед за этим крестоносцы, приведенные Каупо, в союзе с земгалами Виестурса сожгли и мятежный замок князя-изгоя. «Полоцкая партия» в Ливонии потерпела поражение, так и не получив реальной поддержки от метрополии. Ее оставшиеся в живых сторонники были брошены в тюрьму, голову погибшего князя Ако в качестве «трофея победы» доставили епископу Альберту. Лишь тогда подошли к Икшкиле и Гольму полоцкие дружины. Крестоносцы уже вновь укрепились в замках, разгромив сопротивление ливов. Несогласованность действий, во многом ставшая следствием колебаний Владимира и поло-чан предопределила исход всей компании. Владимиру вновь не удалось взять штурмом Гольм. Генрих Латвийский отмечает неопытность русских воинов в обращении с осадными машинами. А ведь приди князь полоцкий на помощь Ако, когда замок был еще в его руках, неизвестно, кому бы улыбнулась фортуна. А вот так завершилась бесславная для Полоцка кампания: «В Риге боялись и за положение города, так как сооружения его еще не были крепки, боялись и за дела вне города, за своих, осажденных в Гольме. Между тем к королю вернулись некоторые ливы-разведчики и сказали, что все поля и дороги вокруг Риги полны мелкими железными трехзубыми гвоздями; они показали королю несколько этих гвоздей и говорили, что такими шипами тяжко исколоты повсюду и ноги их коней, и собственные их бока и спины. Испугавшись этого, король не пошел на Ригу, и спас Господь надеявшихся на него. Торейдцы же, увидев корабли в море, сообщили королю, и тот, не только не добившись успеха в одиннадцатидневной осаде замка, но скорее даже пострадав в силу потери своих, боясь в то же время прибытия тевтонов, поднялся со всем своим войском, взяв раненых и убитых, и возвратился на корабле в свою землю. Гевегард, воевода епископа, умер после от небольшой раны, а прочие, оставшись здравы и невредимы, благословляли Бога, который и на этот раз руками немногих защитил свою церковь от неприятеля».

С разгромом «заговора Ако» Ливония была практически потеряна для Полоцка. А окрыленный успехом епископ Альберт уже готовил новый удар, на этот раз не просто по данникам полоцкий «конфедерации», а уже по самим ее западным границам.

Штурм первого рубежа. Падение Кокнесе

Как бы ни стремился князь Владимир удержать Ливонию, все же она никогда не была настоящей частью Полоцкого государства. Пограничным замком полоцких князей на Двине была Кокнесе. Находясь на порубежье, Кокнесское княжество должно было первой из земель полоцкой «конфедерации» столкнуться с проникавшими в Ливонию немцами, что и произошло.

В 1205 году, когда завершился первый этап войны между Ригой и Полоцком, ничто еще не предвещало печальной судьбы Кокнесе. Не желая портить отношения с сильным противником, к тому же сулящие ему торговые выгоды, Вячко Кокнесский, как только ему позволила политическая ситуация, идет на мир с Ригой. Конечно, причины такого шага князя-порубежника были не только в боязни нападения на замок. Поселившиеся в трех милях от границ княжества немцы могли при желании полностью перекрыть торговый путь по Двине, и маленькую Кокнесе ждала бы судьба Земгальской гавани. Ведь если для Полоцка Двинский путь был лишь одним из направлений внешних связей, то для Кокнесе в нем было все существование. Договор, как было принято по тем временам, видимо был заключен сроком на два года. Спустя ровно это время князь Вячко присылает новую делегацию в Ригу.

«Когда король Кукенойса Вячко (Vesceka) услышал о прибытии епископа и пилигримов, он вместе со своими людьми вышел им навстречу и по прибытии в Ригу был принят всеми с почетом. Проведя в самой дружественной обстановке в доме епископа много дней, он наконец попросил епископа помочь ему против нападений литовцев, предлагая за это половину своей земли и своего замка. Это было принято, епископ почтил короля многими дарами, обещал ему помощь людьми и оружием, и король с радостью вернулся домой. После того, порадовавшись обращению и крещению ливов, епископ послал к ним священников и в Торейду, и в Метсеполэ, и в Идумею, и на Двину; везде были выстроены церкви, и священники размещены по приходам».

Разница в текстах соглашений 1205 и 1207 годов очевидна. Если изначально князь Кокнесе просто подписывал мирный договор, то теперь он становился вассалом рижского епископа, ибо предоставление епископу половины доходов княжества в обмен на военную защиту. Это могло означать только установление между Ригой и Кокнесе отношений сеньора и вассала.

Итак, вслед за Каупо, еще один православный князь «сломал ветку», то есть разорвал вассальные отношения с Полоцком и вступив в них с епископом Альбертом. Понятны и опасения Вячко по поводу нападений литовцев. Отказываясь от присяги Полоцку, Вячко уже предугадывал, в какой форме наступит месть за политическую измену со стороны бывшего сюзерена, уже давно воюющего при помощи литовских ратей. Но почему Вячко вообще пошел на этот шаг? Для дальнейшего процветания его маленького княжества было достаточно просто подтвердить прежний договор. Но после поражения Полоцка в войне за Ливонию и разгрома «заговора Ако» положение Кокнесе стало очень тяжелым. Было ясно, что немцы продолжат экспансию по Двине, и что Кокнесское княжество станет следующим за землей Турайды. А чудовищное разграбление столицы православного мира Константинополя уже показало всем странам восточно-христианской традиции, что даже приверженность христианской вере не позволяет чувствовать себя в безопасности от крестовых походов.

В отличие от Каупо, вряд ли Вячко пошел на подобный шаг добровольно. Скорее всего, таковы были условия епископа Альберта, фактически предложившего кокнесскому князю капитуляцию. Выбора у правителя удельного княжества не было. После поражения Ако и его сторонников, он уже не рассчитывал всерьез на крупномасштабную военную помощь из Полоцка, а в одиночку не имел шансов выстоять. Пример же расправы крестоносцев с «полоцкой партией» Турайды был еще слишком свеж.

Конечно, договор, помимо, обещаний безопасности, сулил ему и торговые выгоды, но на этот раз этот вопрос, видимо, отошел на второй план. О том, что кабальный договор был навязан кокнесскому князю, видно из того, с каким скрипом он им соблюдался. Хроника Генриха обвиняет Вячко в постоянных нарушениях вассального соглашения. Не устраивал он и епископа Альберта. Ведь по нему он получал право лишь на распоряжение частью доходов Кокнесе, но не мог распространить на княжество ни свою юрисдикцию, ни влияние своей церкви. Даже полностью покорный князь Вячко мешал ему, кокнесский замок уже тогда виделся в Риге полностью немецким, опорным пунктом в землях Латгалии.

Новый вассал епископа явно не пришелся ко двору и его окружению. Конфликт между Вячко и рыцарем Даниилом из Леневардена возник, вероятно, еще до подтверждения мира, иначе Генрих Латвийский не писал бы о его длительном развитии. Время для провокации, скорее всего, было выбрано вскоре после подписания договора о вассалитете, так как описанные события произошли в том же году, что и договор, при этом датированы предпасхальным временем.

«Однажды ночью слуги Даниила поднялись вместе с ним самим и быстро двинулись к замку короля. Придя на рассвете, они нашли спящими людей в замке, а стражу на валу мало бдительной. Взойдя неожиданно на вал, они захватили главное укрепление; отступавших в замок русских, как христиан, не решились убивать, но угрожая им мечами, одних обратили в бегство, других взяли в плен и связали. В том числе захватили и связали самого короля, а все имущество, бывшее в замке, снесли в одно место и тщательно охраняли».

Епископ не одобрил действий леневарденцев, но и не наказал их, лишь потребовал освобождения Вячка и возвращения всего награбленного в его замке имущества. Стремясь загладить вину вассалов, он угощал князя в своем замке, одаривал дарами и поспешил с исполнением договоренностей по поводу присылки в Кокнесе отряда рыцарей и строителей-каменщиков для укрепления замка и защиты его от возможного «наведения» литовских войск Владимиром Полоцким.

Но оскорбление, нанесенное князю Кокнесе, не было им забыто и прощено. Как показали дальнейшие события, Вячко был правителем жестким и злопамятным. К тому же он понял, что совершил ошибку, разорвав вассальную клятву с Полоцком. Вероятно, он по возвращении в замок немедленно втайне выслал гонцов к бывшему сеньору и получил от него заверения о прощении измены, в случае, если он окончательно порвет с Альбертом. Иначе не объяснить столь жестокой вероломной расправы кокнесского князя с присланным ему на помощь отрядом рыцарей. Они были застигнуты врасплох во время работ по укреплению замка и перебиты практически безоружными. С точки зрения рыцарского права это было чудовищным поступком, сравнимым разве что с убийством побратима или сеньора. Совершив подобное злодеяние, князь Кокнесе велел сплавить тела убитых рыцарей вниз по Двине. Всего трое рыцарей из посланного отряда спаслись бегством и рассказали в Риге о случившемся.

О дальнейших замыслах кокнесского князя мы видим из отправки посольства в Полоцк с требованием немедленно выступить в поход на Ригу. Вместе с посланием Владимиру были отправленные захваченные у убитых рыцарей трофеи, в знак того, что Вячко готов возобновить вассальную присягу Полоцку. Действия кокнесского князя, конечно же, до глубины души возмутили епископа Альберта и рижан. Поступи князь Вячко более дипломатично, может быть, немцы и отложили бы войну с его княжеством. Или вновь попытались склонить его на свою сторону дипломатией. Но расправа с безоружным союзником была слишком ужасным преступлением, вероломный кокнесский князь стал для рижан вне закона, а возмездие за его поступок должно было наступить немедленно.

Епископ Альберт, отложив свое отплытие в Тевтонию, спешно собирает войско. Вячко и его сторонникам становилось ясно, что их ожидает судьба участников «заговора Ако». Владимир вновь не торопится с походом. И даже если он и решится на него, полоцкое войско вновь подоспеет позже, чем немецкие рыцари успеют взять замок штурмом. Вместе практически со всем населением города князь решается на отчаянный шаг. Жители Кокнесе «собрали свое имущество, поделили между собой коней и оружие тевтонов, подожгли замок Кукенойс и побежали каждый своей дорогой».

Это был первый массовый исход населения за все время покорения Прибалтики. Вместе с православными русскими уходили из княжества латгалы и селы, не желавшие подчиняться тевтонским рыцарям. Их путь лежал, скорее всего, в земли Ерсикского княжества. Сам князь Вячко бежит в Полоцк к великому князю Владимиру. Мы не знаем, оглянулся ли он в последний раз на сожженную Кокнесе и пожалел ли о вероломном поступке. Но, скорее всего, нет. Непримиримым врагом немцев становится он с этих пор. Когда Полоцк прекратил борьбу за Прибалтику, он уходит в Эстонию, чтобы продолжить войну с ними уже на стороне Новгорода и Пскова. Погиб Вячко во время осады Дерпта в 1224 году.

С падением Кокнесе началось уже неприкрытое наступление крестоносцев на рубежи православных земель. Натиск на владения полоцкой «конфедерации» продолжился, едва успели остыть пепелища сожженного замка Вячко. Подавив сопротивление латгалов и селов, бывших подданных Кокнесского княжества, рижский епископ основал на том же месте собственный замок, который теперь становился пограничной крепостью немецких владений в Прибалтике и опорным пунктом для дальнейшей экспансии. Треть доходов замка была отдана ордену меченосцев. Сколько раз Кокнесе вновь становилось то местом сбора полков для похода в земли «конфедерации», то местом заключения мирных соглашений. Уже под тем же годом, что и строительство новой Кокнесе, сообщается о походе оттуда двух латгальских отрядов (вероятно, бывших подданных Вячко) в Литву. А основной удар крестоносцы готовят по следующему двинскому княжеству «конфедерации» — Ерсикскому.

Второй рубеж «конфедерации».Всеволод Ерсикский - свой среди язычников

Так проникновенно, опираясь на библейский сюжет, описывает Генрих Латвийский плач князя Всеволода, смотрящего с другого берега Двины на пожар, уничтожавший родную Ерсику. Это случилось в 1209 году, ровно через два года после падения Кокнесе.

Последний князь Ерсики Всеволод известен тем, что еще в начале века вступил в династический брак с дочерью литовского князя Даугерутиса и с тех пор стал верным и неизменным другом и союзником Литвы. Называя Ерсику «ловушкой и великим искусителем для всех, живших по этой стороне Двины», Генрих Латвийский добавляет, что князь Всеволод упорно отказывался заключать с епископом мир, вероятно, аналогичный тому, что подписал в 1205 году Вячко Кокненсский.

Причину такого нежелания обнаружить легко, если вспомнить, что в другом месте хронист называет Всеволода не просто зятем литовского князя Даугерутиса и его союзником, но и «почти своим» для этой языческой страны, хотя он и придерживался христианской веры. Сообщается также, что в Ерсике почти постоянно пребывал литовский гарнизон. Несомненно, именно обязательства перед союзниками препятствовали засылке ерсикской делегации в Ригу после вероломного нападения на литовскую дружину при Роденпойсе. Всеволод, в отличие от колеблющегося и лавирующего сеньора, встает на сторону Литвы бескомпромиссно. Несомненно, что литовский поход 1207 года, завершившийся битвой при Аскраде, начался, как и прежде, из его земель.

После падения Кокнесе Всеволоду скорее всего были предложены те же условия, что и прежде Вячко, то есть капитуляция, но он их отверг. Однако столь быстрого развития событий он не ожидал. Как сообщает хроника, город был взят внезапным штурмом, скорее всего нападавшие пришли из вновь отстроенной Кокнесе. Немцы ворвались в крепость фактически по оплошности отступавших из посада русских, что пропустили их за собой в ворота. По свидетельству источника также видно, что литовских войск в это время в Ерсике и ее округе не было. Вероятно, немцы удачно выбрали время для марш-броска из Кокнесе. Немецкое войско, захватив в Ерсике одежду, серебро и пурпур, не побрезговало и ограблением церквей. История разорения Константинополя повторилась в Ерсике в миниатюре. Была взята в плен и семья ерсикского князя.

Условием для возвращения пленных стала капитуляция и признание Всеволодом вассальной зависимости от Риги, то есть те условия, которые прежде отвергал Всеволод. «Если ты согласишься принести свое королевство в вечный дар церкви пресвятой Марии, так чтобы вновь получить его уже из наших рук, и вместе с нами наслаждаться постоянным миром и согласием, тогда только мы отдадим тебе королеву со всеми пленными и всегда будем верно оказывать тебе помощь». Этот классический средневековый договор вассалитета был вынужден подписать князь Ерсики. У Всеволода не было выбора.

Казалось, еще один член «конфедерации» покидал ее окончательно. Но, судя по дальнейшим событиям, князь Ерсикский изначально не был намерен соблюдать навязанную ему силой вассальную клятву. Едва отстроив Ерсику после пожара, Всеволод подтвердил соглашения с Литвой и вернулся под власть Полоцка. Поход литовского войска на Кокнесе в 1210 году явно начался вновь из его земель.

* * *

Так постепенно продолжалось вытеснение Полоцкого княжества из Прибалтики. Какую же позицию занимали в этой ситуации войны за сферы влияния великие князья — правители прибалтийских стран? На чьей стороне они были в этой войне? Источники донесли до нас достаточно имен прибалтийских «сеньоров» и «квазирексов». Но, пожалуй, только троих из них можно назвать действительно правителями своих народов, политическими лидерами, определившими их историю на последующее время. Их яркие биографии рисуют сложную картину того переломного и героического времени. Их всех объединяло одно: они искали для своих стран лучшего будущего. И пускай Каупо видел его в вассалитете рижскому епископу, Даугерутис пытался выхватить из слабеющих рук Полоцка лидерство в «конфедерации», а князь земгалов Виестурс последовательно отстаивал независимость своей страны, вряд ли можно судить их за то, что в той тяжелой ситуации, находясь между двумя христианскими мирами, они пытались отстаивать свои интересы.

Каупо. Предатель или святой?

Все было кончено. Деревяный замок догорал. Языки пламени облизывали обугленные остатки бревенчатых стен. Темной пеленой дым поднимался над высоким холмом, поросшим лесом. Далеко внизу извилистой лентой текла спокойная Койва, поблескивая между деревьями. Сильный жар исходил от огромного пепелища. Это было все, что осталось от сильной ливской крепости Турайда. На валах и внутри замка остались тела убитых защитников. Крестоносцы и земгалы свалили в кучи захваченную в замке добычу. Воины сновали с добром к возам, заполняя их трофеями. Рядом с крепостным валом стоял предводитель нападавших Каупо и, как завороженный, смотрел на дышавшее жаром пожарище.

Бог знает, какие страсти бушевали в душе этого человека в тот миг. Ведь Каупо приказал уничтожить собственный родовой замок, сжег свой дом. Здесь он вырос, здесь обитали многие из его родичей, которые не пожелали принять новой веры. Изгнанный сородичами, правитель Турайды все-таки вернулся домой. И не один, а во главе большого войска чужаков. Не менее полутора тысяч воинов осадили Турайду, внушив ужас обитателям замка. Предвидя поражение, многие из них не посмели подняться на стены. Едва завидев внизу на дороге копья и флажки немецких крестоносцев, ливы из замка побежали к валам с противоположной стороны и быстро растворились в густой зелени листвы. Бескрайний лес покрывал все окрестные холмы по обоим берегам Койвы, искать беглецов там было бесполезно.

Натиск христиан был силен и жесток. Не потерявшие присутствия духа ливы, среди которых были и друзья, и родственники Каупо, сражались храбро. Но силы были не равны. Дружинники Каупо, немцы и земгалы через короткое время оказались на валах, опрокинув защитников с валов внутрь крепости. Преследуя ливов в замке, наступающие начали избиение. В пылу штурма они убили не менее пятидесяти жителей Турайды. После этого деревянный замок загорелся, подожженный со всех сторон.

Шел 1206 год. Изгнанник Каупо показал непокорным ливам, что он еще очень силен, что за ним стоит железная сила крестоносцев. Не остановило его и то, что его отряд обрушился на замок, где жили его родичи. Его приверженность новой вере была тем сильнее, чем более отталкивали его соплеменники. Каупо выпала судьба стать одним из главных персонажей кровавой драмы под названием «Покорение Ливонии крестоносцами».

В латышской литературе образ этого исторического лица очень противоречив и неоднозначен. Часто имя ливского вождя употреблялось как синоним предательства. С одной стороны, Каупо предал своих соплеменников, помогал крестоносцам в порабощении края. С другой стороны, он один из первых в Ливонии принял крещение и ни разу не отступил, в отличие от многих соплеменников, от выбранной веры.

Что же известно об этом человеке? Зачем в 1206 году он пришел с войной в свой дом? Все началось намного раньше. Известно, что до появления крестоносцев Каупо был правителем Турайды — одного из ливских округов.

Кроме Каупо, были и другие князья ливов. Из той же хроники мы знаем, что неподалеку, на левом берегу красавицы Койвы существовал другой замок, где полновластным хозяином был другой ливский властитель — Дабрел. Со стен одного замка можно было увидеть бревенчатые башни другого.

Что побудило Каупо принять новую веру? Существует гипотеза о том, что Каупо крестился первым среди жителей округа Турайды еще в 1191 году, то есть задолго до прихода крестоносцев в Ливонию. Значит, еще в бытность первого епископа Мейнхарда в Ливонии проповедь слова Божьего задела душу вождя ливов, и он, осознав величие новой веры, первым принял крещение среди соплеменников, живших на берегах Койвы. Однако документально эта гипотеза не находит подтверждения. Да и зачем могущественному вождю, чья жизнь проходила в походах против соседних племен, охотах и пирах, круто менять свою жизнь и традиции, вняв словам чужестранного проповедника?

Имена первых ливов, крещенных отцом Мейнхардом, перечислены в Хронике Генриха Латвийского. Каупо среди них нет, хотя хронист хорошо знает этого ливского князя. Между тем, само имя Каупо не что иное, как искаженное от христианского Яков-Якоб. Эту версию подтверждает и упоминание совместно с Каупо другого ливского князя Анно, также уроженца Турайды и, скорее всего принадлежавшего к тому же роду. Это имя также христианское, в русско-греческой транскрипции звучащее как Ананья (Онаний). Но этого князя в числе новообращенных также нет, кроме того, нигде не сказано о том, был ли вообще он христианином.

Назвать ливского князя Яковом (как и Ананьей), действительно могли только при крещении. Но характер искажения имени показывает, что оно долгое время использовалось в среде ливов и приняло соответствие правилам их финно-угорского языка. Невероятно, чтобы крещенный в зрелом возрасте князь, продолжая править практически языческим народом, вдруг начал пользоваться в государственных делах исключительно именем, данным ему во время таинства крещения. Возможен вариант, что немцы называют ливского князя крестильным именем для простоты, что его изначальное «светское» оказалось сложным для произношения. Такие случаи переименования в иноязычной среде известны. Но в немецких хрониках встречается исключительно ливская форма имени — Каупо, и это указывает на то, что хронисты даже не ассоциировали его с христианским Якобом-Яковом.

Отсутствие сведений о крещении Каупо в Хронике Генриха, свидетельствует о том, что никто из первых ливонских епископов его не крестил. Такой важный факт, как обращение в христианство правителя ливов, не мог пройти мимо хрониста, столь подробно описавшего их деяния. Но тогда ливский князь носил христианское имя еще до первой встречи с немецкими миссионерами, был впервые представлен им под этим именем, и, значит, был крещен до их появления в Ливонии.

Совокупность этих фактов объяснима только в одном случае. Ливский князь был крещен и получил христианское имя Яков при рождении, другого у него просто не было. Использование этого имени в ливском языке исказило его до Каупо, и уже как Каупо он впервые предстал перед немцами. Известно, что у Каупо в 1210 году была замужняя дочь, значит, дату его рождения следует отодвинуть вглубь не позднее 1175 года. Крещение ребенка при рождении говорит о том, что его родители также были крещены.

Но могли ли в это время существовать крещенные лив-ские князья? Несомненно, да, и только по православному обряду. Под 1180 г. имеется летописное сообщение об участии ливов в войске Всеслава Полоцкого при походе на Друцк. Этому участию должно было предшествовать вторичное подчинение ливов Полоцку, попадающее примерно на те годы, когда Каупо должен был появиться на свет. Его происхождение из «старейшей» ветви ливских князей делает этот факт особенно важным, так как взаимосвязь подчинения Ливонии православному Полоцку и крещения кого-то из ее «старейших» представляется очевидной. Известно, что полочане никого не крестили, ни проповедями, ни силой, обращение могло быть только добровольное. Зачем ливский князь мог пойти на это, если все его окружение оставалось языческим?

Одно весьма смелое предположение выдвинуть можно. Князья-язычники наиболее часто принимали крещение ради вступления в династический брак с христианкой, так как браки христиан с некрещеными были запрещены. Династическими браками, как правило, закрепляли тот или иной договор, в том числе договоры о вассалитете. Такое крещение было довольно условным, реально крещеный князь оставался язычником. Очень вероятно, что здесь мы имеем тот же случай. «Старейший» князь ливов, принося вассальную клятву Всеславу Васильковичу (где-то около 1170—1175 гг.), скрепил ее браком с одной из православных полоцких княжон, при этом совершив обряд крещения. У них родился сын Яков, будущий князь Каупо. Его дальнейшая приверженность христианству вполне объяснима наличием православной матери. Та же история могла касаться и князя Анно, если конечно они с Каупо не братья (принципы лествичного наследования делают это более чем вероятным). Мы не находим у Генриха Латвийского сведений о крещении этих князей, так как миссионеры времен Мейнхарда знали их уже крещенными в православие. Умолчание об этом факте в условиях войны с православным Полоцком вполне объяснимо.

Впервые мы встречаем имя Каупо под 1200 годом, когда епископ Альберт впервые прибыл в Ливонию:

«Не полагаясь, однако, из-за вероломства ливов, на мир, многократно уже ими нарушавшийся, епископ потребовал заложников от Анно, Каупо и старейшин страны. Они были приглашены на пир (potacionem), явились все вместе и были заперты в одном доме. Боясь, что их отправят за море в Тевтонию, они представили епископу около тридцати своих сыновей, лучших, какие были на Двине и в Торейде. Епископ с радостью принял их и, поручив страну Господу, отплыл в Тевтонию»

Оказывается, Каупо попал в западню, которую немцы устроили легковерным ливам. В хронике много говорится о коварстве и вероломстве ливов, которые то принимают крещение, то смывают его в водах реки. Несомненно, отчасти об этом говорится, чтобы оправдать обманные методы, которые использовал сам епископ. Можно предположить, что ливы оказались такими легковерными из-за своих родовых традиций и представлений. Возможно, приглашение на пир для утверждения мира они восприняли как приглашение в гости, а гость у всех народов края был на особом положении, и причинить ему вред означало нарушить традицию. Не исключено, что Каупо, направляясь на пир к епископу, вовсе не намеревался в дальнейшем хранить этот мир долгое время, но никак не предполагал после пира оказаться пленником. Но так случилось, и, чтобы купить свободу, Каупо должен был отдать в заложники немцам сыновей «лучших людей» своего округа.

В 1200 году первым среди захваченых на пиру ливских князей назван Анно, вероятно, он и был тогда «старейшим». К 1203 году этот титул носит уже Каупо. В тесные отношения с немцами он мог вступить еще будучи на вторых ролях, Мейнхард (а скорее всего Бертольд) мог привлечь его на свою сторону обещанием защиты от земгалов. Но, став великим князем, он был обязан принести «роту» Владимиру Полоцкому. Вместо этого он отправляется в Рим по приглашению соратника и помощник епископа, монаха Теодорих, годом раньше учредившего орден меченосцев, Вместе с крестоносцами, которые отслужили год в Ливонии, они отплыли на корабле в Германию. Проделав долгий и нелегкий путь через немецкие земли, они достигли Рима, где Теодорих представил новообращенного властителя ливов папе:

«Папа принял его весьма милостиво, поцеловал, много спрашивал о положении народов, живущих в Ливонии, и усердно благодарил Бога за обращение ливонского народа. По истечении нескольких дней достопочтенный папа Иннокентий вручил упомянутому Каупо в подарок сто золотых, и когда тот пожелал вернуться в Тевтонию, простился с ним чрезвычайно ласково, благословил его, а епископу ливонскому через брата Теодориха послал Библию, писанную рукой святого Григория папы».

Проезжая по немецким землям, Каупо увидел устремленные вверх шпили церквей, крепкие каменные замки, богатые многолюдные города, обнесенные каменными стенами. Перед ним открылся другой мир, который был так не похож на окружавшую его действительность. Каупо не переставал удивляться мастерству европейских ремесленников, строителей, богатому убранству церквей. «Вечный город» Рим, история которого уже в те времена насчитывала больше тысячи лет, и аудиенция во дворце папы, без сомнения, оставили неизгладимое впечатление в душе правителя ливов из Турайды.

Не столько свет веры озарил Каупо, сколько могущество, богатство христианских властителей ослепило его, укрепив в принятом решении следовать христианской вере. Папе он был представлен уже как христианский правитель, о чем свидетельствует Ливонская рифмованная хроника (строки 00375—00381):

В язычестве пока и ливы, Но отойдут от веры мнимой И скоро примут все крещенье, Как Каупо сам недавно сделал, Который с нами в Рим пришел. Господень промысел его Привел к христовой вере светлой.

Благосклонный прием у папы, щедрые дары сделали свое дело. Как политик, Каупо раз и навсегда уяснил себе, что с этой силой нужно быть в союзе.

Теодорих и Каупо вернулись в Ригу в сентябре 1204 года. С этих пор Каупо всегда находился на стороне крестоносцев и участвовал со своими людьми в битвах с язычниками. В 1206 году ливы изгнали Каупо из Турайды, отобрали его имущество, угодья и борти. Чтобы вернуть былое положение, Каупо обратился за помощью в Ригу. Возможно, не без его участия было принято решение о походе в Турайду. Хроника не упоминает Каупо в числе полководцев, организовавших этот поход:

«После того рижане, помня обо всех обидах, причиненных им жителями Торейды, еще язычниками, и о частом нарушении ими мира, призвали на помощь семигаллов, чтобы отомстить врагам. Семигаллы, всегда относившиеся враждебно к жителям Торейды, обрадовались и пошли навстречу рижанам с князем своим Вестгардом в количестве около трех тысяч человек».

Основную силу христианского войска составляли языч-ники-земгалы. Но руководство одной из двух частей объединенного войска было возложено на обиженного ливского вождя Каупо. Можно не сомневаться, что сам Каупо просил об этом, чтобы отомстить обидчикам. Вот почему он сжег свой дом и сделался в глазах ливов дважды предателем.

Вторая часть войска отправилась к замку Дабрела и осадила его, но безуспешно. Дым, поднимавшийся в небо от горящей Турайды, укрепил в защитниках соседнего замка решимость защищаться. Поэтому христианам в тот год не удалось сжечь замок Дабрела.

В дальнейшем Каупо принимал участие во многих походах против язычников. Вероятно, что местом жительства изгнанник Каупо избрал замок меченосцев Венден. Здесь он обосновался с семьей и верными дружинниками. Вместе с меченосцами он отправлялся в частые военные походы. Имя Каупо не раз упоминается рядом с именем Бертольда, который был комтуром венденского замка. По-видимому, Бертольда и Каупо связывали дружеские отношения. Известно, что сын Каупо при крещении получил имя Бертольд. Надо думать, имя это было дано ему в честь комтура. Его крестным отцом мог быть и сам меченосец.

В 1210 году, когда Ригу неожиданно осадило большое войско язычников-куршей, Каупо бросился на помощь христианам:

«На следующую ночь пришел в Ригу Каупо со всеми родными, друзьями и верными ливами...».

В том же году он участвовал в кровопролитном сражении с эстами у реки Имеры, где силы ливов и леттов, возглавляемые немецкими крестоносцами, были разбиты. В этом бою Каупо потерял своего сына, зятя и многих дружинников.

В следующем 1211 году Каупо участвовал в новом походе в земли эстов:

«Тотчас поднялись Каупо, Бертольд из Вендена со своими и слуги епископа и пошли в ближнюю область Саккалу и сожгли все деревни, куда могли добраться, и перебили всех мужчин; женщин увели в плен и вернулись в Ливонию».

Кровопролитный был год. Не утихали битвы с упрямыми эстами. Волны набегов накатывались на приграничные земли с обеих сторон. Каупо в том же 1211 году еще дважды ходил с войском в земли эстов:

«Каупо с некоторыми тевтонами и другими, пройдя в Саккалу, сжег много деревень, а также замки Овелэ и Пуркэ, захватил много добычи, мужчин перебил, а женщин с детьми увел в плен».

«И поднялись пилигримы с братьями-рыцарями и Теодорих, брат епископа, и Каупо со всеми ливами, и Бертольд венденский с лэттами, собрали большое войско и выступили в Метсеполэ к морю».

Вся жизнь Каупо превратилась в один большой крестовый поход. В душе его бурлила ненависть к эстам, отнявшим у него сына и многих родичей. Совсем не по-христиански. Но Каупо был всего лишь человек, отверженный соплеменниками и утверждавший себя через служение новому Богу и предводителям крестоносцев. После поездки в Рим он понял, что бороться с железным рыцарством, идущим под знаменем всемогущего Бога, у ливов нет сил. Уже не будет возврата к древним идолам. И Каупо решительно взял сторону крестоносного воинства, ни разу не изменив своему выбору. Епископ и меченосцы использовали его меч в завоевании земель ливов и эстов, а он использовал мощь крестоносцев для утверждения своего положения в крае и свершения своей мести.

Но надо сказать, что Каупо, вернув себе княжение, вовсе не становится марионеткой в руках немцев, несмотря на то, что не отступает от соглашения с ними. Об этом наглядно свидетельствует его позиция в конфликте ливов и леттов с венденскими рыцарами во время аутинского восстания 1212 г.:

«Первым из них был Каупо и говорил он в том смысле, что от веры христовой не отречется никогда, но готов вступиться пред епископом за ливов и лэттов, чтобы облегчить им христианские повинности».

Это единственное свидетельство о внутренней политике Каупо, который выступает с умеренных позиций, пытаясь прийти к мирному соглашению, но отстаивая права не только своих соотечественников, но и оказавшихся в том же положении леттов. Можно сказать, что он пытался выстроить отношения с меченосцами на несколько другой основе, чем того хотели рыцари. Тогда ему помешала неуступчивость обеих сторон, приведшая тогда к новому военному столкновению.

Другим моментом в характеристике политики Каупо, также говорящим о его независимости, является то, что его военная помощь немцам откровенно избирательна. Он выступает в поход для поддержки рижан, осажденных курша-ми, участвует в походах против эстов, но ни единого раза не поднимает руки ни на кого из «коллег» по Полоцкой «конфедерации», хотя стычек с ними в тот же период было более чем достаточно. Сложно представить, что немцы приглашали его поучаствовать только в операциях в Эстонии, скорее всего, он просто игнорировал другие призывы, заставившие бы его поднять меч на бывшего сеньора или его союзников. Он не приносил «роту» Полоцку сам, но явно чтил те клятвы, которые давал его отец и, возможно, дед. Избрав другого сеньора, что вполне соответствовало нормам рыцарского права и вовсе не являлось предательством или потерей рыцарской чести, он продолжает почтительно относиться к вассальным клятвам своих отцов.

Погиб Каупо во время жаркого боя с эстами в 1217 году:

«Каупо же, пронзенный насквозь через оба бока копьем, с верой вспоминая страдания Господа, принял тайны тела Господня и с искренним исповеданием христианства испустил дух, а добро свое заранее разделил между всеми церквами Ливонии. И горевали о нем граф Альберт и аббат и все, с ними бывшие. Тело его было сожжено, а кости перенесены в Ливонию и похоронены в Куббезелэ».

Хронист, повествуя о христианской кончине Каупо, допускает странную фразу «тело его было сожжено». Это тем более удивительно, что в другом месте хроники ее автор осуждает языческий обычай сожжения тел. Рассказывая о восстании эстов в 1222 году и описывая всевозможные кощунства язычников, хронист пишет: «Жен своих, отпущенных было после принятия христианства, они вновь взяли к себе; тела своих покойников, погребенные на кладбищах, вырыли из могил и сожгли по старому языческому обычаю; мылись сами, мыли и выметали вениками замки, стараясь таким образом совершенно уничтожить таинство крещения во всех своих владениях».

Тем не менее, записано именно так. Кто же мог сжечь тело по языческому обычаю? Точно не немецкие рыцари и священники. Ответ на этот вопрос, однако, имеется, если сопоставить сведения двух источников.

Описание гибели Каупо есть и в Рифмованной хронике, причем она отнесена к битве с литовско-русским войском под Кокнесе. Такое разночтение обычно свидетельствует о том, что авторы пользовались разными источниками информации. Доверия скорее заслуживает версия Хроники

Генриха, не только потому, что она более ранняя, но и потому что вряд ли Каупо, изменив своему принципу, мог участвовать в битве с русскими и литовцами. Но в Рифмованной Хронике есть одна деталь. Сообщается, что Каупо скончался не сразу после боя. Смертельно раненого князя едва живого все же успели довезти «zu hus», то есть на родину. Если это верное замечание, то загадочная история с сожжением его тела становится ясной. Каупо хоронили его ливские дружинники и близкие соратники, которые далеко не так ревностно придерживались христианских обычаев. Похоронить представителя княжеской крови, да еще павшего в битве, без должных обрядовых почестей могло показаться им неуважительным. Немецкие священники отнеслись к этому факту попустительски по той причине, что Каупо официально мог так и не перейти в католичество (в вопросах веры он был весьма строптив, а немцы не стали бы его неволить, дабы не потерять союзника). Языческое погребение Каупо подтверждает и тот факт, что предсмертные благочестивые речи приписаны ему авторами хроник. Умирая, благочестивый христианин, прежде всего, позаботился бы о завещании похоронить себя по-христиански (как, к примеру, сделала княгиня Ольга). Если бы такая последняя воля умирающего князя была бы им высказана, его ливские друзья-двоеверцы не посмели бы отступить от нее. И в языческой, и в христианской религии, это считалось страшным преступлением.

Так завершил свой земной путь властитель ливов из Турайды.

Известный латышский поэт Андрей Пумпурс в эпической поэме «Лачплесис» вывел образ Каупо не как предателя своего народа, но как человека, который, заблуждаясь, питал надежду на «немецкие премудрые науки», которыми враги, алчущие богатств Балтии, согласны поделиться с его соотечественниками. Поэт Артуре Бенедикте Бертхолдс в стихотворении «Песнь Каупо» («Kaupo Loul»), написанном на ливском языке, по-другому осмысливает образ древнего вождя из Турайды. В этом произведении сам Каупо говорит о том, что ошибочно шел вместе с чужаками и привел народ ливов к рабству. Обращаясь к солнцу, он говорит о своей любви к Богу и оправдывается:

Но ты знаешь, что я, Каупо, любил от сердца, От всего сердца, Его и свой ливский народ.

Первый король Литвы

На второй день Рождества Христова в Риге царило тревожное ожидание. Горожане уже знали, что прискакали на взмыленных лошадях гонцы от ливов к епископу. Весть о вторжении литовского войска в Ливонию распространилась молниеносно. Люди высыпали на улицы. К вечеру в Ригу стали прибывать другие усталые гонцы из ливских земель. Горожане обступали их, стремясь узнать о случившемся побольше. Но гонцы, только отмахивались и спешили в покои епископа Альберта.

Наступали сумерки короткого зимнего дня. За окнами завывал студеный ветер. Бескрайний снежный полог покрыл всю местность вокруг городских стен. Даугава дремала под толстым слоем льда. В епископских покоях зажгли факелы и свечи. Епископ сидел в кресле и молча слушал. Вокруг него собрались знатные горожане, купцы в богатых кафтанах, предводители рыцарей-пилигримов, а также магистр ордена меченосцев Венно. В дрожащем тусклом свете тени от их фигур в сумрачной комнате принимали причудливые и угрожающие очертания.

В середине стоял высокий светловолосый человек в теплом кафтане — посланец от одного из ливских старейшин, чьи владения находились на берегах Гауи. Он рассказывал о том, что уже было известно епископу. Огромное войско литовцев целую ночь под самое Рождество переправлялось через широкую скованную льдом Даугаву. Ранним утром вражеские всадники лавой рассыпались по окрестностям, захватив спавшие селения врасплох. Множество ливов было перебито, еще больше взято в плен.

— Теперь литовцы уходят обратно с полоном, опустошив наши области, разорив церкви Божий,— закончил гонец.

Епископ обратился к присутствующим:

— Все слышали, какое неслыханное злодеяние совершили враги креста. Страшный вред нанесли они нашей церкви. Нельзя оставлять их преступления безнаказанными. Вы все, как один, должны стать стеной за дом Господень и освободить церковь от врагов! Всем, кто пойдет в этот поход, даровано будет отпущение грехов.

Собравшиеся, также возмущенные нашествием литовцев, пообещали немедленно готовиться к битве.

Епископ Альберт, обратившись к своему секретарю, проговорил:

— Пиши грамоты к нашим подданным, ливам и лет-там, пусть присоединяются к нашей рати. И не медли! Гонцы должны выехать тотчас же! Да, надо добавить, что всякий, кто не пойдет и не присоединится к христианскому воинству, уплатит три марки пени.

В замке Леневарден был назначен общий сбор рати. Замок находился гораздо выше по течению замерзшей Даугавы, и именно здесь предводители крестоносцев рассчитывали перехватить врага, так как литовцы, которые вели с собой множество пленных и угнанного скота, двигались очень медленно. Леневарден был полон рыцарей-пилигримов, тут и там виднелись белые плащи меченосцев, на плечах которых алели изображения креста и меча. Подошли и отряды крещеных ливов и латгалов со своими князьями. Сила скопилась немалая. Все ожидали вестей. Наконец, поздним морозным вечером в замок прискакали орденские дозорные и сообщили, что литовцы со всеми пленными и добычей находятся уже поблизости от замка.

На весь заснеженный край опустилась синяя ночь. Длинная вереница саней протянулась по льду широкой реки на невидимый в зимней тьме берег. Там находились земли селов, литовских союзников. В замке Селпилс воины найдут отдых и защиту, прежде чем двинутся в родные края. Уже несколько часов шла переправа. Верховые с факелами обозначили дорогу войску. За санями плелись толпы понурых пленных, ноги которых увязали в глубоком снегу. Всадники подгоняли их своими длинными копьями.

С ливонского берега за переправой наблюдала группа всадников, над которой развевалось княжеское знамя. Темные силуэты конников выделялись на фоне белой равнины, освещенной призрачным светом месяца. Островки леса выступали, словно черные скалы, а в отдалении ветер гудел в ветвях большой чащи, подступавшей почти к самому замку Леневарден.

Статный конь одного из воинов выделялся богатой сбруей, украшенной золотыми плашками. Воин в кожном панцире с бронзовыми пластинами и коническом шлеме крепко сидел в седле, положив руку на рукоять длинного меча в кожаных ножнах. С плеч его ниспадал подбитый мехом длинный плащ. Один из ближних дружинников обратился к воину:

— Князь, скоро мы переправимся на тот берег. Боги благоволят нам. Ливонцы до сих пор не проснулись. Славный поход!

Князь усмехнулся в усы:

— Много ты понимаешь! Их разведчики наверняка следуют за нами. Но мы — не трусливые воры! Я пришел мстить предателям! Пусть вступят в открытый бой, но только там, где нам будет удобно. За мной!

И князь поскакал вдоль заснеженного берега в сторону немецкого замка. Ближние дружинники устремились за ним во тьму, освещая путь яркими факелами. Тем временем последние сани литовской колонны спускались на лед Даугавы, покидая ливонские пределы.

Группа литовских всадников с факелами подскакала к самым воротам Леневардена. В замке было тихо. Один из воинов с ходу ударил древком копья по толстым окованным воротам. Сверху из темноты раздался голос, спросивший по-немецки:

— Кто пожаловал?

— Кто у вас старший? Где сбор христианского войска? — так же по-немецки спросили из группы.

Невидимый голос из надвратной башни ответил, что именно он — старший дозора в замке, а место сбора как раз здесь. Тогда князь крикнул: «Поди, извести христиан, которые два года назад перебили, как во сне, мое войско, возвращавшееся из Эстонии, что теперь они найдут и меня и людей моих бодрствующими». Вслед за князем эти же слова громко выкрикнул дружинник князя, говоривший по-немецки. Ответом на вызов было молчание. Князь повернул коня и, свистнув, помчался прочь от Леневардена. Дружинники с криками поскакали за ним. Долго еще дозорные на башнях Леневардена видели удаляющиеся огненные точки факелов.

Кто же был этот литовский князь, пришедший мстить ливонцам, и имя которого не упоминается в хрониках? Попытаемся выяснить это.

* * *

Эти строки из речи князя Трениоты, обращенные к королю Миндаугасу, можно встретить практически в любой исторической работе по начальной истории Литвы, как доказательство, что литовская государственность возникла еще в начале XIII века. Как же звали воспетого в этой короткой оде князя, и почему его личность была так важна в 1261 году для жемайтов, уже восьмой год воюющих против ордена? О литовских князьях начала века сведения источников скудны. Из Хроники Генриха мы знаем лишь имя Даугерутиса, «одного из могущественных литовцев», тестя князя Ерсики Всеволода. Насколько могущественен был этот литовец, видно из того, что союз Ерсики и Литвы практически весь указываемый период составлял основу внешней политики последней.

Несомненно, перед нами великий князь литовский, «старейший» среди других князей. Впервые Генрих Латвийский упоминает о нем в 1208 году. Но можно с уверенностью сказать, что он занимал литовский стол уже в 1203 г., когда Всеволод Ерсикский привел литовское войско на Ригу. О том же, когда и при каких обстоятельствах он пришел к власти, можно лишь сделать предположение.

Начало XIII века. Крестовый поход в Прибалтику уже объявлен. Немцы пытаются закрепиться в Ливонии, строят замки, приводят первых пилигримов за отпущением грехов. Только что обманом схваченные на пиру ливские князья вынуждены дать епископу Альберту заложников мирного договора, по сути вассального для них. А в 1201 году сразу два посольства из языческих стран посетили Ригу и заключили с епископом мир. Что подвигло на это правителей куршей, понятно. Торговая блокада Земгале впечатлила их намного более, чем тевтонские мечи. Но почему мир заключают литовцы? Блокады со стороны Рима они не боятся, у них нет выхода к морю, их торговля в основном ориентирована на православные государства — Полоцк и Галицкую Русь, и дальше на юг, на Балканские страны и Византию. Ответ уже в следующей строке Хроники Генриха. После заключения мира литовцы «следущей зимой, спустившись вниз по Двине, с большим войском направились в Семигаллию». Итак, мир был заключен против общего врага — земгалов, и Литва не замедлила воспользоваться его плодами. Но финал этой первой политической инициативы литовских князей оказался неожиданным: «Услышав, однако, еще до вступления туда, что король полоцкий пришел с войском в Литву, они бросили семигаллов и поспешно пошли назад».

За что же литовцы, ушедшие с радостью в поход против извечных врагов Полоцкого княжества, получают удар в спину от собственного сеньора? Причиной такого поворота могла быть только реакция из метрополии на мир с Ригой.

Владимир Полоцкий, уже тогда был недоволен слишком тесными контактами своих подчиненных с появившимися в устье Двины немцами. И, хотя мирный договор, по сути, не содержал никакой угрозы проникновения немцев в Литву, не согласованная с Полоцком политическая инициатива была немедленно наказана. Великий князь полоцкий наверняка преследовал цель не просто покарать неразумных вассалов огнем и мечом, а сменить на столе «старейшего» князя, инициатора договора, как позже это случилось с Каупо. А это значит, что мы можем с большой долей уверенности сказать, что Даугерутис занял литовский стол в 1202 году. Выбор Владимира легко объясним. Родство Даугерутиса с князем Ерсики давало Владимиру гарантию, что он не пойдет по стопам Каупо на поклон к Рижскому епископу. И полоцкий князь не ошибся. Литовское княжество все годы его правления оставалось верным принесенной его прежними князьями «роте» Рогволожичам и непримиримым противником немецких рыцарей. Языческая Литва Даугерутиса остается с Полоцком, даже когда ему изменял православный Рогволожич Вячко, даже когда полоцкий князь, испытав одно политическое поражение за другим, искал временных перемирий, стремясь сохранить за собой хотя бы малую часть того, чем он владел в Прибалтике. Как же так случилось, что военная инициатива в регионе фактически оказалась в руках князя, не имевшего там никаких собственных интересов, а лишь выполнявшего союзнические обязательства по принципу «служба в обмен на добычу»?

В 1203 году Владимир Полоцкий начал открытую войну с немцами, в которую немедленно включились и его вассалы. Пока сам великий князь осаждал Гольм, «король Герцикэ, подойдя к Риге с литовцами, угнал скот горожан». Генрих Латвийский отмечает, что главную ударную силу в войске князя Всеволода уже тогда составляют литовцы. Между Литвой и Ерсикой уже возник прочный военный союз, основанный на дичастическом браке — узах, что в средневековье были крепче любых договоров и клятв. Через год — новое нападение литовцев, на этот раз в союзе с ливами из Аскрадэ (верными Полоцку), завершившееся сражением у Древней Горы. Сам полоцкий князь уже не участвует в войне, основная ее тяжесть ложится на литовскую дружину. Битва у Древней Горы закончилась «ничьей»: войска разошлись, устав сражаться, однако, угнанный скот рижанам был возвращен. При этом литовцы не потерпели поражения, а значит, вернуть рижанам их имущество они могли лишь по какому-то соглашению. О том, каковы были условия этого соглашения можно судить по дальнейшим событиям.

Ранней весной 1205 года войско литовского князя совершает поход в Эстонию. Хроника Генриха, так описывает начало этого похода: «Когда они шли вниз по Двине и проходили мимо города (Риги), один из них, человек богатый и могущественный, по имени Свельгатэ, свернул к городу вместе с товарищами. В числе других, кто с миром вышли из города ему навстречу, был горожанин по имени Мартин, который угостил его медвяным питьем». Почти не вызывает сомнения, что литовским войском командовал сам Даугерутис. Упомянутый не раз в Хронике Генриха Свельгатэ (Жвелгайтис) мог быть лишь одним из воевод, а не предводителем войска, иначе оно не ушло бы вперед без него, пока он общался с рижанами. Численность литовцев (около 2 тысяч конных), указывает на то, что перед нами вся великокняжеская рать Литвы, и никто, кроме самого «старейшего» князя, возглавлять ее не мог. Таковы были законы эпохи. Но вернемся к самому походу. Обращает на себя внимание поведение сторон. Литовцы без боязни идут мимо Риги, а рижане выходят им навстречу «с миром». И это после двух лет войны! Ниже говорится, что у литовцев мир и с ливами из Турайды, в тот момент уже возглавляемыми не Каупо, а ставленником Владимира Полоцкого Ако. Но вряд ли рижане пошли на поводу у новых, не столь дружественных им, правителей ливов, они должны были иметь собственные договоренности, которые могли быть заключены лишь по итогам битвы у Древней Горы. Литовцы вернули рижанам скот в обмен на свободный проход войск через устье Двины в Эстонию. Потому князь спокойно ведет свою рать через Ливонию и отправляет, как и положено по традиции, посольство к воротам Риги для взаимного подтверждения отсутствия враждебных намерений.

Кровавая развязка наступила для литовского войска на обратном пути. Пока Даугерутис воевал в Эстонии, в ситуацию неожиданно вмешался союзник рижского епископа князь Виестурс, обвинивший рижан в нарушении обязательств. Он уговаривает их атаковать литовцев, даже предоставляет им заложников, демонстрируя готовность выставить войско для сражения. При этом автор хроники явно постарался обойти щекотливый момент нарушения рижанами мирных обещаний Даугерутису. Всячески подчеркивается, что они не хотели начинать конфликт, что всему виной увещевания Виестурса и поведение литовского воеводы Жвелгайтиса, якобы уговаривавшего соратников на обратном пути напасть на Ригу. Конечно же, в реальности не призывы земгальского князя, а несметная добыча, захваченная литовским войском в Эстонии, стала основным мотивом рыцарей, перечеркнувшим их слова о мирных намерениях. Воистину, мед, поданный Мартином Жвелгайтису у ворот Риги, оказался отравленным. На пути в Икшкиле, у поселения Роденпойс (в настоящее время Ропажи в Латвии) не-мецко-земгальское войско устроило литовцам засаду и напало на них.

Из описания видно, что никакого сражения фактически не было. Литовцы не ожидали нападения. Войско не только не заняло боевых позиций, но и вообще большинство воинов погибли, не успев сесть на коней и взяться за оружие. Для снятия со Жвелгайтиса и его соратников обвинения в подготовке нападения на Ригу достаточно одной детали: воевода Даугерутиса был убит сидя на санях, а не в седле. Ни на кого нападать он более не планировал. Поход был завершен, литовские воины шли, уже сложив тяжелые копья, сулицы, секиры и доспехи на сани вместе с захваченной добычей, как шли бы по собственной земле. Видимо они даже в последний момент, вопреки свидетельству хрониста, не почуяли засаду, иначе воевода не остался бы в санях ни секунды.

Сам литовский князь впоследствии вспоминал, что при Роденпойсе его войско «перебили как во сне». Радуясь так легко полученной добыче и тому, что удалось убить множество язычников (не пощадили и пленных эстов), рыцари еще не понимали, какого смертельного врага нажили себе в эту несчастливую для Литвы весну, когда пятьдесят литовских юных вдов покончили с собой от горя. Сражение при Роденпойсе фактически стало началом настоящего конфликта литовцев с немцами, в котором Даугерутис выступает уже от собственного имени, а не только как вассал Владимира Полоцкого. Отныне к служению сеньору у него добавлялся и личный мотив — месть.

В 1207 году ситуация в Ливонии изменилась не в пользу Полоцка. Один за другим он теряет свои рубежи. Сначала Ливония, затем Кокнесе. И союз Даугерутиса и Всеволода Ерсикского выходит для Владимира на первый план. Литовские дружины стали основной ударной силой, а Ерсикское княжество — плацдармом для нападений. После неудачи в Турайде Владимир действует привычным способом: на вышедший из-под его власти край он «навел» литовскую рать.

Описание этого похода показывает, как изменилась позиция Литвы после Роденпойса. Пришедшее в Ливонию войско явно интересует не только и не столько добыча, как это было прежде. Литовский князь ищет сражения, он опустошает волость епископа до тех пор, пока немцы не собирают войско. А дальше действует в легко узнаваемой манере рыцарского кодекса, требующего официального вызова противника на бой: «Предводитель войска со своими спутниками подъехал ближе к замку и, вызвав старшего, спросил, где собрались христиане, и сказал: «Поди, извести христиан, которые два года назад перебили, как во сне, мое войско, возвращавшееся из Эстонии, что теперь они найдут и меня и людей моих бодрствующими».

Удивительно, что Генрих Латвийский сохранил в повествовании эту деталь, вновь напомнившую о сомнительном с точки зрения рыцарской чести поведении немцев при Роденпойсе. Даугерутис (а он явно возглавляет и эту кампанию) выступает здесь в совершенно неожиданном для языческого правителя свете. Перед нами не обычный грабитель, пришедший за добычей, и даже не вассал-наемник Владимира Полоцкого или Всеволода Ерсикского, а благородный воин, князь, исполненный желания отомстить за вероломство. И само сражение Хроника Генриха, всегда пренебрежительно относящаяся к языческим народам, вдруг несколькими строками рисует как настоящую битву равных, отдавая дань уважения противнику в соответствии с традицией рыцарской эпохи:

«Литовцы, превосходящие другие народы быстротой и жестокостью, обещавшие бодрствовать в ожидании битвы, долго и храбро сражались».

Было видно, что нелегкую победу одержали немецкие рыцари в этой битве. Литовцы, после долгого кровопролитного сражения, бежали, оставив им поле боя и добычу. Их время тогда еще не наступило, но начало было положено. Может быть, впервые при Аскрадэ крестоносцы поняли, что, возможно, зря поддались на соблазн легкой добычи и уговоры Виестурса.

Последствия поражения литовцев при Аскрадэ немедленно сказались на положении в Прибалтике их сюзерена. Сначала произошла потеря Полоцком контроля над Селонией, замки в которой удерживались также с помощью литовских гарнизонов. В том же 1207 году, после долгой осады своей главной крепости Селпилса, селы признали зависимость от Риги. Практически одновременно пала Кокнесе. А через год неугомонный Виестурс опять позвал рижан в поход на Литву. По свидетельству Хроники Генриха немцы явно не желали сталкиваться со столь опасным противником «на его поле». Победа при Аскрадэ далась им с большим трудом. Хроника сообщает, что они «по малочисленности в Риге людей отказали ему (Виестурсу) в помощи и всячески возражали против войны с литовцами в это время». Но потом, «уступив наконец его настойчивым просьбам и упрямой смелости безрассудных людей, собиравшихся с ним итти, решили не запрещать им воевать, наоборот отпустить их на бой в послушании, чтобы не подвергать опасности вместе с телами и души. Итак послали с Вестгардом человек пятьдесят или немного больше рыцарей и балиста-риев, а также многих братьев рыцарства христова».

В этой короткой фразе Генрих Латвийский, можно сказать, проговорился. Войско числом в пятьдесят рыцарских копий представляло собой вовсе не мелкий отряд, а довольно крупное подразделение (такое же по численности войско рыцарей было выставлено, к примеру, в битве на Чудском озере), а наличие в его составе баллистариев говорило о намерениях немцев штурмовать крепости, а не просто грабить села. В данном случае ссылка источника на малочисленность братьев и незначительность военной операции не подтверждена его же собственными данными, а вызвана лишь желанием сгладить впечатление от поражения немцев. Все указывает, напротив, на то, что кампания была подготовленной и преследовала далеко идущие цели.

Но литовская разведка сработала на славу. Пришедшее войско обнаружило деревни опустевшими. Не получив никакой добычи, земгалы поспешили назад, поняв, что их ждали, и вместо безоружных поселян где-то поблизости находятся недремлющие воины Даугерутиса. И они не ошиблись: вскоре войско было окружено и разбито наголову. Земгалы обратились в бегство, видимо, несколько раньше, чем литовцы замкнули кольцо окружения, почти все братья из посланного с ними полка были убиты или уведены в плен. «На горе обратилась арфа рижан, и песня их стала песней слез», — сообщает нам хронист, раскрывая тем самым истинные масштабы неудачи. Даугерутис сполна отомстил за Роденпойс. Крестоносцы вновь поняли, что столкнулись с достойным противником, к тому же бегство войска Виестурса пошатнуло прочность немецко-земгальского союза. Ответный набег литовцев, совершенный в том же году, земгалы отражают уже одни, хотя из отнятой добычи, часть была послана в дар союзникам, видимо, для восстановления доверия.

Мирный договор Владимира Полоцкого с Ригой 1210 года становится переломным моментом в отношениях между членами Полоцкой «конфедерации». Литовский князь был вынужден признать подписанное сеньором мирное соглашение, но оно явно не было ему по нраву. По обычной для тех времен дипломатической практике мир заключался на определенный срок. Договор Полоцка с Ригой был, видимо, заключен на два года, в 1212 году должен был быть подтвержден. Генрих Латвийский, занятый делами Рижской епархии, конечно, не знал точно, что происходило внутри Полоцкой конфедерации накануне этого подтверждения. Лишь его отрывочные сведения позволяют угадать, что Даугерутис решился на жесткий конфликт с сюзереном. Спор о возобновлении мира оказался столь жарок, что полоцкая делегация прибыла на переговоры в Ерсику в доспехах, опасаясь нападения литовцев.

Но полочане зря опасались литовских засад на Двинском пути. Принеся раз вассальную «роту», языческий рыцарь остался верен ей до самого конца. Напасть на людей сеньора он бы не решился. Вновь подчинившись требованию Владимира, он все же не преминул продемонстрировать свой протест, формально не нарушая перемирия. Под тем же 1212 годом хронист сообщает: «В это время пришли литовцы в Кукенойс и просили пропуска к эстам. И дан был им мир и проход разрешен к еще не обращенным эстам». Вопреки обещанию, литовцы разорили область Саккалу, подчиненную рижскому епископу. При этом, помня о Роденпойсе, они возвращаются назад другой дорогой, а в ответ на возмущение немцев, ссылаются на то, что эсты, даже подчинившиеся Риге, все равно ненадежны. Как ни странно, немецкую сторону такой ответ удовлетворил. Они понимали, что никакое перемирие с Владимиром не заставит Даугерутиса забыть Роденпойс, и первый же неосторожный шаг взорвет ситуацию. Но шаг этот все же был сделан, правда, не епископом Альбертом, а меченосцами, и он привел к трагической гибели первого «великого короля» Литвы.

Но сначала следует разобрать такое, на первый взгляд, неожиданное и даже несколько загадочное событие, как посольство Даугерутиса в Новгород. Был ли литовский князь сам его инициатором? Или инициатива принадлежала Владимиру Полоцкому? О чем шли переговоры? Чем они в действительности завершились? О дипломатическом этикете тех лет Хроника Генриха сообщает так: «Во всех странах, как известно, существует общий обычай, чтобы послы, отправляемые своими господами, сами искали того, к кому посланы, и являлись к нему, но никогда государь, как бы скромен или любезен он ни был, не выходит из своих укреплений навстречу послам». В этом этикете существовало и другое правило, согласно которому официальное посольство князя с дарами к другому князю могло быть возглавлено им самим только в одном случае: если бы оно было посольством вассала к сеньору или имело целью признание вассалитета. Но сеньором Даугерутиса был Владимир Полоцкий, и он явно не собирался «ломать ветку». Значит, литовский князь был не инициатором посольства, а послом. Инициатива же принадлежала полоцкому князю.

Вопреки сложившемуся мнению, договор, заключенный Даугерутисом с Мстиславом Удалым, не был направлен против немцев. В источнике он назван просто мирным. Отношения Новгорода с Полоцком оставляли желать лучшего: двухсотлетнее военно-политическое соперничество, пограничные споры, борьба за контроль над торговыми путями и за влияние в Латгалии. Владимир, пользуясь миром с немцами, вел активную дипломатию, стремясь обезопасить свои тылы перед новой войной. В условиях его сложного положения в Прибалтике отсутствие усобиц с соседними русскими землями было ему необходимо.

Посольство Даугерутиса было своего рода обращением к основному и старому противнику, подобно тому, что высказал автор «Слова о полку Игореве», призывая потомков Ярослава и Всеслава «вложить в ножны свои мечи» перед общей опасностью. Но почему этот призыв оказался в устах литовского князя? С 80-х годов XII века литовские дружины стали активными участниками полоцко-новгород-ских конфликтов, полоцкие князья, в основном, воюют их руками. Приход в Новгород с мирной инициативой именно литовского князя давала особые гарантии новгородцам в прекращении «наведения» на их земли литовских ратей. Хроника Генриха сообщает об успехе миссии Даугерутиса и подписании договора. Но ни в одном новгородском источнике об этом договоре не упомянуто, вероятно, по причине его весьма недолгого существования. Ровно через три года политика Полоцка резко меняется по всем направлениям, и старые договоренности перестают действовать. А еще через год и второй участник переговоров князь Мстислав Удалой покидает новгородский стол.

События, связанные с новгородским посольством Даугерутиса и разрывом Литвой мира с немцами, Хроника Генриха излагает в такой последовательности: «Литовцы, не заботясь о заключенном с тевтонами мире, пришли к Двине и, вызвав некоторых из замка Кукенойс, метнули копье в Двину в знак отказа от мира и дружбы с тевтонами. И собрали большое войско и, переправившись через Двину, пришли в землю лэт-тов, разграбили их деревеньки и многих перебили; дойдя до Трикатуи, захватили старейшину этой области Талибальда и сына его Варибулэ, а затем перешли Койву, у Имеры застали людей по деревням, схватили их, частью перебили и вдруг со всей добычей повернули назад...

...В это время Даугерутэ, отец жены короля Всеволода, с большими дарами отправился к великому королю новгородскому и заключил с ним мирный союз. На обраптом пути он был схвачен братьями-рыцарями, отведен в Венден и брошен в тюрьму. Там держали его много дней, пока не пришли к нему из Литвы некоторые из друзей его, а после того он сам пронзил себя мечом».

Приведенное описание вызывает множество вопросов. Прежде всего, почему литовцы в столь резкой форме разорвали мир? Почему немедленно после официального объявления войны обрушились на земли латгальского князя Талибальда, куда прежде никогда не направляли своих набегов? Как связан разрыв перемирия с посольством Даугерутиса, и связан ли вообще? Литва объявила войну в соответствии со всей традицией средневековой дипломатии, отправив посольство в пограничный замок и продемонстрировав свои намерения при помощи обнаженного оружия. То, что вслед за этой средневековой «нотой» последовал поход в область Талибальда, содержит некое подтверждение того, что ответственность за разрыв мира литовцы возложили либо на самого латгальского князя, либо на орден меченосцев, вассалом которого он был.

Чтобы объяснить эти странности нужно обратить внимание на начальную фразу следующего сообщения о посольстве Даугерутиса: «в то же время». Относительная хронология событий внутри одного года в Хронике Генриха не всегда соблюдается. А такое неопределенное указание свидетельствует о том, что автор точно не помнил, в какой последовательности происходили события. Значит, Даугерутиса могли пленить, как раньше, так и позже объявления войны, или события его посольства совпадали с прекращением перемирия и походом в Латгалию. Для определения этой последовательности следует обратиться к обстоятельствам пленения Даугерутиса. Из источника видно, что литовского князя захватили меченосцы, а точнее венденские братья во главе с Бертольдом. Это прямо указывает на то, что он возвращался из Новгорода через их владения или в непосредственной близости от них. В. Т. Пашуто (кажется, это именно его версия) справедливо отметил, что скорее всего Даугерутис шел в Литву через Ерсику и должен был проходить как раз через латгальские владения меченосцев, где и был схвачен. Трудно себе представить, что посольство в условиях объявленной войны избрало бы путь на родину сквозь только что разоренную литовскими войсками землю, князь которой едва избежал плена и был полон решимости отомстить. Ничто не мешало Даугерутису возвращаться, к примеру, через Старую Русу и Полоцк. Другое дело, если в этот момент между Литвой и немцами еще действует перемирие. Следовательно, и само посольство, и пленение литовского князя относятся к событиям предшествующим кокнесской «ноте».

Но тогда война не могла начаться и позже, пока Даугерутис был заложником в венденской тюрьме. Приход в Венден делегации его «друзей» явно для выкупа свидетельствует о том, что даже в ответ на столь явный беспредел венденских братьев, Литовское княжество собиралось действовать методами дипломатии, а не объявлять войну. Еще большей загадкой выглядит последовавшее за приходом делегации самоубийство литовского князя. Почему, будучи уже на пороге освобождения, Даугерутис решился на этот шаг? Бертольд отказался взять выкуп? Выдвинул невыполнимые условия? Недоумение вызывает и способ, которым литовский князь покончил с собой. По рыцарской традиции знатного пленника должны были содержать с почетом, соответствующим его рангу, но вряд ли даже князя могли держать в тюрьме с оружием. Позже, другой литовский князь Ленгвянис также пытался покончить с собой в плену, но немецкая хроника сообщает, что он хотел повеситься, что более соответствует действительности. Где же Даугерутис раздобыл меч, чтобы пронзи" ъ себя? Что это, недосмотр тюремщиков?

Напрашивается совсем иная версия. Узник венденской тюрьмы не кончал с собой. Слишком опасен он был для немецких рыцарей, чтобы выпускать его из рук живым. Да и сами венденцы, захватившие Даугерутиса, ставили себя в двусмысленное положение по отношению к Альберту, подписавшему перемирие с Литвой, и явно не желавшему с ней воевать. Вероятно, Бертольд счел нужным поступить так, как вплоть до наших дней часто поступают похитители людей за выкуп: получив деньги, просто приказал убить пленного князя. И как ненужного свидетеля, и как опасного противника. Никак иначе нельзя объяснить, каким образом безоружный пленник убил себя мечом. И почему он сделал это как раз в момент приезда делегации с выкупом. Это нелепое сообщение было официальной версией, переданной литовским послам. После объявления о самоубийстве послы потребовали бы выдать тело для погребения, и причину смерти скрыть было просто нельзя. Дальнейшие же события легко укладываются в приведенную хронологическую схему.

Литва в ответ на вероломный захват и убийство своего князя официально разорвала перемирие, и первый удар литовского войска обрушился на земли меченосцев и их латгальских вассалов, по мнению литовской стороны, виновных в гибели Даугерутиса. Никакие полоцкие договоренности уже не могли сдерживать желания его преемников отомстить за него. Это понимал и сам полоцкий князь, что подталкивало его к шагам по созданию новой коалиции. Но было уже поздно. Литва уже стояла на пороге того, чтобы выхватить из слабеющих рук Полоцка и политическую инициативу в регионе. Все десятилетие правления Даугерутиса литовцы держали первую и основную линию обороны и нападения Полоцкой конфедерации. Можно сказать, Литовское княжество вынесло на своих плечах основную тяжесть войны, которую вел князь Владимир. Оно еще постоянно терпит военные поражения от рыцарей креста, чей боевой опыт и военно-техническое оснащение армии было на порядок выше. Но отданные в битвах с отборными воинами Европы жертвы были не напрасны. Молодое государство набирало военный и дипломатический опыт.

К моменту своей гибели Даугерутис фактически сделал Литву гегемоном противостоящих немецкой экспансии сил в регионе. И, конечно же, именно о нем вспоминает в своей пламенной речи князь Трениота, призывая короля Литвы разорвать мир с орденом. Напоминает о трагической судьбе князя, в непрерывных войнах создавшего фундамент литовского государства. Ведь даже убив литовского князя, меченосцы не смогли ничего изменить. Его по-варварски благородное «иду на вы» продолжало звучать из уст литовских послов, бросавших в Двину копье перед стенами Кокнесе, чтобы мстить за его смерть. Он оставил страну с уже созданной политической традицией, в основе которой лежала открытость политики и нерушимость союзов. Ничего не изменила и гибель в боях двух преемников Даугерутиса в том же 1213 году. Уже через год литовская рать, просто начав переправу через Двину, вынуждает тевтонцев отступить из захваченной Ерсики. Литовцы уходят из региона лишь после смерти Владимира Полоцкого, кардинальным образом перевернувшей всю политику конфедерации. Уходят, чтобы вернуться.

Меч Виестуриса

Существует легенда, связанная с земгальским замком Тервете, развалины которого находятся на территории современной Латвии. Она гласит: Это случилось в те времена, когда Земгалией правил герцог Фридрих Казимир. Из развалин замка Тервете выламывали камни для перестройки герцогского замка. Мужики ломали древние стены, и в этот миг что-то блеснуло на свету. Стали копать и выкопали сверкающий золотой меч. На рукояти меча были выгравированы слова: «Vesthardus rex Semigalliai» («Вестард король Земгалии»). Работники передали находку чиновникам герцога, которые тут же доставили меч самому герцогу. Тот приказал еще почистить меч и отнести в свою оружейную кладовую. Через несколько дней у герцога собрались гости. Герцог захотел похвалиться перед гостями найденным мечом, поэтому сам отправился в кладовую. Впереди него шагал камердинер со свечой в руке, потому что был уже поздний вечер. Отворили двери в кладовую — там все было заполнено ярким багряным светом. Пригляделись — на стене меча и след простыл, но на его месте увидели кроваво-красное пятно, от которого исходил нестерпимый свет. Камердинер выронил из рук свечку, и оба, господин и слуга, бросились прочь, осеняя себя крестным знамением. Через каких-нибудь полгода герцогский замок сгорел, много имущества погибло, сгорело и все драгоценное оружие герцога. В народе стали говорить: «Меч Виестарда мстит поработителям его народа».

Действительно, первым из известных земгальских князей, поднявших тяжелый меч войны против крестоносцев, был Виестурс (по немецким источникам, Вестгард или Вестер). Властитель замка Тервете, Виестурс был современником епископа Альберта. В исторических источниках он именуется «dux Semigallorum» (вождь земгалов), «Semigallorum princeps» (правитель земгалов) и даже «konic Vesters» (король Вестер).

Особенное положение Земгале по сравнению с другими прибалтийскими землями определялось тем, что он, вероятно, уже имел государственность, но в отличие от Ливонии или Литвы, сохранял независимость от Полоцка. Начиная еще с рубежа XI—XII вв., земгалы были влиятельной силой на Двине. Хроника Генриха Латвийского сообщает нам, что на территории земгалов находилась знаменитая Земгальская гавань, которую археологи и историки часто отождествляют с городищем Даугмале. Разноязыкий говор купцов часто слышался здесь. Фактически вся западная торговля русских земель, расположенных в верхнем течении Двины, шла через Даугмале.

Именно поэтому земгалы сразу отнеслись крайне отрицательно к проникновению немцев в Ливонию. Они не могли не понимать, что одна из основных целей пришельцев— установление контроля за Двинским торговым путем, а значит, вытеснение с него самих земгалов. Уже в самый год строительства Икшкиле земгальское войско попыталось взять замок штурмом. Однако знакомые лишь с каменным строительством прибалтийских финнов, не применявших раствора, они потерпели неудачу, попытавшись свалить замок в воду канатами. Следует заметить, что земгалов смутил не приезд христианского проповедника, а строительство его людьми замка. Их конфликт с немцами и ливами, таким образом, был экономический, а не религиозный. Не могло оставить равнодушным земгальских князей и дружеские отношения обосновавшихся в Ливонии немцев с их злейшим врагом полоцким князем, которые в любой момент мог перерасти и в военный союз против Земгале. Неизвестно о каких-либо стычках немцев с земгалами в последующие годы епископства Мейнхарда, но не вызывает сомнений, что отношения были отнюдь не мирными. Епископ Альберт, добившись объявления крестового похода против язычников Прибалтики, принимает решительные меры для вытеснения земгалов с Двинского пути.

На второй год своего епископства, до основания Риги, он попросил римского папу через своего посланца Теодориха запретить христианам заходить в Земгальскую гавань: «По его же настоятельной просьбе римский первосвященник строжайше, под страхом анафемы, запретил всем, кто бывает в Семигаллии для торговли, посещать местную гавань. Эту меру затем одобрили и сами купцы; гавань они сообща постановили считать под интердиктом, а всякого, кто впредь вздумает войти туда для торговли, лишать имущества и жизни». Удивительным образом совпадает установление торговой блокады Земгальской гавани с прекращением существования Даугмальского городища. На поселении не найдено культурного слоя XIII века, считается, что жизнь на нем замерла в конце XII или на самом рубеже веков. Это вряд ли могло быть совпадением. Для открытого торгово-ремесленного поселения, каким была Даугмале, такая мера как блокада была гораздо страшнее военного разорения. Вероятно, уже на второй год после ее установления, жители крупнейшего поселения Прибалтики X—XII вв. стали массово покидать свои дома, лишившись основного источника существования — международной торговли.

А спустя несколько лет город опустел. В 1202 году, в Ригу прибыло земгальское посольство на переговоры о мире. Договор был заключен, но, скорее всего, немцы не позволили земгалам возродить торговый порт на Даугаве. Столетиями господствовавшая на Двинском пути страна стала континентальной. Теперь весь контроль за потоком товаров и движением купеческих судов переходил к Риге. Земгалы только в обмен на мир и военный союз с немцами могли получить право свободного провоза товаров через немецкие владения в Ливонии. Зачем же понадобился епископу Альберту такой союз, почему он, изменив своим принципам, пошел на соглашение с язычниками? 1202 год в Ливонии был переломным. На стол в Торейде сел князь Каупо, сторонник епископа. Отложение Ливонии от Полоцка делало неизбежной войну с Полоцкой «конфедерацией», и земгалы становились одним из наиболее вероятных союзников, к тому же весьма опытных в борьбе с этим противником, особенно, с его авангардом литовцами. Потому епископ Альберт отступает от традиционной дипломатии крестовых походов и идет на военный союз с язычниками без каких бы то ни было обещаний с их стороны принять христианскую веру. «Те, кто ранее были врагами тевтонам и ливам, стали их друзьями»,— пишет Генрих Латвийский, но тут же добавляет, что земгалы скрепили договор по языческим обычаям. То есть никаких обязательств по крещению страны они не принимали, и вопрос об этом вообще на переговорах не ставился. Потеряв выход к морю, Земгале пока еще сохраняла независимость и приобретала сильную поддержку немецких рыцарей в войне с Литвой.

Очень вероятно, что уже в это время земгальское государство возглавлял один из самых энергичных и сильных прибалтийских политиков — князь Б..естурс. По крайней мере, хроника знает его как активного исполнителя договора. Литовский историк Э. Гудавичюс в своей работе о борьбе народов Прибалтики за независимость в XIII веке, рисует Вместурса как первого прибалтийского правителя, пытавшегося путем дипломатических игр с Ригой и орденом добиться политического признания. Однако все же первым был ливский князь Каупо, нанесший визит римскому папе. Вполне возможно, что судьба соседа, которому пришлось испытать горечь изгойства, стала для Виестурса отрицательным примером. Земгальский князь, хоть и поставил на союз с немцами, но при этом выбрал иной путь. Даже окончательно лишившись торгового присутствия на Двинском пути, он не идет на признание себя вассалом епископа Альберта, как это сделал Каупо. Земгале не Ливония, чтобы выбирать, кому служить. Земгальский князь не был ничьим вассалом и не собирался им становиться. Именно этим объясняется твердость Виестурса и в неприятии христианской веры. Ведь крещение означало немедленное признание церковной власти епископа рижского, после чего уже не избежать и подчинения политического. А на выплату десятины церкви свободолюбивые земгалы могли смотреть не иначе как на унизительную дань. Ведь их родные языческие порядки предписывали жрецам существовать лишь на добровольные пожертвования общины. Потому Виестурс ставит крещение страны в зависимость от признания его политической власти, а не наоборот. А на это уже не мог пойти епископ Альберт, и эта половинчатость договоренностей сказалась впоследствии на судьбе немецко-земгальского союза.

Союзники крестоносцев. Земгале в 1202-1208 гг.

Заключив военный союз с Ригой, князь Виестурс вскоре ясно дает понять, что он политик действия. В 1205 году он становится инициатором нападения на литовское войско при Роденпойсе, фактически спровоцировав немцев нарушить мирное соглашение. По словам хрониста земгальский князь бросает в лицо немцам обвинения чуть ли не в пособничестве врагам. Виестурс «стал упрекать тевтонов за то, что враги мирно проходят через их владения». Не получив согласия сразу, земгальский князь идет на беспрецендент-ный шаг: по требованию рижан для подтверждения своих союзнических намерений, он отдает в их руки заложников от каждого замка Земгале. Только тогда рыцари соглашаются участвовать в нападении. «Вестгард, человек воинственный, стал подговаривать их к бою, обещал привести им на помощь побольше семигаллов и просил только дать ему каких-нибудь опытных в военном деле людей, умеющих вести войско и построить его к битве. Тевтоны, видя его твердость, выразили готовность исполнить его просьбу, но с тем условием, чтобы от каждого замка Семигаллии он согласился дать им заложника, какого они выберут. Весьма обрадованный таким ответом, он весело возвратился к своим и, взяв с собой поименованных заложников, собрал достаточно войска. Когда войско было приведено, заложники были переданы в руки тевтонов, и семигаллы, показав таким образом свою верность, получили и помощь и дружбу с их стороны». Конечно, такое развитие событий как нельзя лучше характеризует взаимоотношения союзников, откровенно не доверяющих друг другу. Но почему для Виестурса была так важна эта кампания, что он идет ради нее на такие крайние меры, как предоставление заложников? Ответ ясен, ему было нужно любой ценой разрушить перемирие Ливонии с Литвой, заключенное по итогам битвы у Древней Горы сепаратно от его страны. Именно в этом он упрекает союзников, призывая напасть на литовцев. Его предложение, можно сказать, поставило немцев перед выбором: или договоренности с Литвой, или союз с Земгале. И напористый земгальский князь все же добился своего. Соблазнившиеся на легкую добычу, а может и не желая разрывать выгодный договор, рыцари идут у него на поводу. Стычка при Роденпойсе состоялась, сделав невозможным дальнейшее мирное сосуществование Ливонии и Литвы, перспектива нового объединения Риги с Полоцкой «конфедерацией» стала призрачной. Но даже сам гордый князь, приказывая отрубать головы убитым почти без сражения литовцам и радуясь свершенной мести, не мог предположить, что уже через несколько лет сможет воскликнуть подобно епископу Альберту: «Те, кто ранее были врагами нам, стали друзьями».

За последующие годы немецко-земгальский союз, казалось, окреп. В 1207 году Виестурс со своими воинами участвует в штурме замка Каупо. Как бы требуя платы за свое участие в разгроме «заговора Ако», Виестурс снова зовет рыцарей в поход против литовцев. Теперь уже он задумал дерзкий грабительский рейд в глубь самих владений своего злейшего врага Даугерутиса. «Вестгард, вождь семигаллов, все еще помня о поражениях и многих бедствиях, испытанных им от литовцев на всем пространстве Семигаллии, и готовя поход против них, стал усиленно просить помощи у христиан в Риге, упоминая, что в другой раз он приходил на помощь рижанам для покорения других язычников». Несмотря на заверения Генриха Латвийского о немногочисленности войск в Риге и нежелании старейшин рижан начинать поход в это время года (это был примерно октябрь — время проливных дождей), с Виестурсом был послан довольно значительный контингент. Намного большее войско, по свидетельству Генриха Латвийского, собрал и Виестурс. В целом готовившая вторжение армия едва ли не равнялась по численности всей великокняжеской рати Литвы того времени. Но судьба довольно масштабной кампании оказалась бесславной, а ее итог стал настоящим фиаско для немецко-зем-гальского союза. Чтобы лучше понять, что произошло, нужно обратиться к источнику:

«Подойдя к Литве, остановились ночью на отдых, а во время отдыха (земгалы) стали спрашивать своих богов о будущем, бросали жребий, ища милости богов, и хотели знать, распространился ли уже слух о их приходе и придут ли литовцы биться с ними. Жребий выпал в том смысле, что слух распространился, а литовцы готовы к бою. Ошеломленные этим семигаллы стали звать тевтонов к отступлению, так как сильно боялись нападения литовцев, но тевтоны в ответ сказали: «Не будет того, чтобы мы бежали пред ними, позоря свой народ! Пойдемте на врагов и посмотрим, не можем ли мы сразиться с ними». И не могли семигаллы отговорить их. Дело в том, что семигаллов было бесчисленное множество, и тевтоны рассчитывали на это, несмотря даже на то, что все было затоплено дождями и ливнями».

Описание этого военного совета в лагере у литовской границы едва ли не более драматично, чем повествование о самой битве. Итак, Виестурс настаивает на прекращении похода, и с тактической точки зрения он абсолютно прав. Грабительский набег, один из основных способов ведения войны в тот период, подразумевал внезапность как обязательное условие.

Если у противника срабатывала разведка, и он был подготовлен к встрече неприятельского войска, кампания становилась заведомо провальной. Даже если, войдя в пределы страны, войско не нарывалось на засаду, оно гарантировано не брало добычи, так как население спасалось бегством в леса и замки, забрав с собой все ценное. Виестурс, еще не дойдя до Литвы, получил известие о том, что литовцы готовятся их встретить. Вряд ли дело было только в гаданиях, скорее всего к ним прибавились и данные разведки. В этой ситуации отказ от похода был для Виестурса единственно правильным решением. И, учитывая, что войском командовал он, а полки рыцарей были вспомогательными, последние должны были ему подчиниться. Но командиры немецкого войска решились на откровенную авантюру, все же настояв на походе, так как имели иные задачи и собирались выполнять их в основном руками земгалов, составлявших большую часть войска. Это не скрывает даже автор немецкой хроники. Из описания совета в Хронике Генриха видно, что в ходе дебатов Виестурса не послушали, то есть фактически отстранили от командования.

С этого момента вся ответственность за исход кампании безусловно легла на плечи рыцарей, а земгальское войско оказалось деморализованным еще до вступления в земли противника, так как его предводитель настаивал на прекращении похода. Зрелище, представшее перед войском в Литве, усилило этот эффект. Вошедшая в страну армия обнаружила лишь опустевшие деревни. Было ясно, что опытный в войнах с литовцами земгальский князь оказался прав, вместо добычи войско ждет засада. Виестурс вновь торопится уйти. Каждый камень, каждое деревце в чужой земле — союзники литовцев, лучше знающего местность. И немцы уже не рвутся в бой, а стремятся побыстрее покинуть ощетинившийся край. Но было уже поздно.

«Литовцы окружили их со всех сторон на своих быстрых конях, — пишет Генрих Латвийский. — По своему обыкновению стали носиться кругом то справа, то слева, то убегая, то догоняя, и множество людей ранили, бросая копья и палицы. Далее, тевтоны сплотились одним отрядом, прикрывая войско с тыла, а семигаллов пропустили вперед. Те вдруг бросились бежать один за другим, стали топтать друг друга, иные же направились в леса и болота, и вся тяжесть боя легла на тевтонов. Некоторые из них, храбро защищаясь, долго сражались, но так как их было мало, не в силах были сопротивляться такой массе врагов. Были там весьма деятельные люди, Гервин и Рабодо, со многими другими: одни из них после долгого боя пали от ран, другие взяты в плен и уведены врагами в Литву, иные же спаслись бегством и вернулись в Ригу сообщить, что произошло».

В столь поспешном и позорном бегстве земгальского войска вряд ли следует обвинять Виестурса. Такой исход был предопределен еще во время совета в военном лагере у границы. А настоявшим на походе рыцарям пришлось жизнями и пленом заплатить за тактическую недальновидность своих командиров. Страшное поражение не просто стало «песней слез» для рижан, но и явилось причиной глубокой трещины в немецко-земгальских отношениях. Немцы обвинили в поражении Виестурса, хотя их собственная вина была не меньше, и отказали ему в дальнейшей помощи, что фактически означало разрыв военного союза. Ответный набег литовцев он уже отражает самостоятельно, показав, впрочем, что в разборках со старым врагом вполне может обойтись без помощи немецких рыцарей. Из отнятой у врага добычи он посылает часть в дар епископу Альберту, пытаясь наглядно продемонстрировать это, а также восстановить прежние отношения. Но, по-видимому, дары остались без ответа. Епископ вдруг вспомнил, что Виестурс — язычник, и союз с ним не может быть на благо христианской церкви. Хотя все пять лет его существования рижскому епископу вовсе не мешала религиозная приверженность земгальско-го князя. Но не зря князь земгалов по праву считается самым умелым политиком Прибалтики того времени. Два года спустя, оставив надежду на возвращение к союзу с Ригой, он заключает союз со своими прежними противниками — Полоцком и Литвой.

Заговор князей Межотне

Стоял один из погожих дней лета 1219 года. Солнце клонилось к закату. Ласковые лучи обнимали крепкие стены земгальского замка Тервете. Замок высился на холме, на правом берегу спокойной реки. Река, берега которой поросли высоким камышом, тоже носила название Тервете. Благословенный и тихий край. Зеленые луга и бескрайние леса окружали твердыню, возведенную здесь умелыми человеческими руками. Редкие облака медленно проплывали со стороны янтарного моря. Толстые бревна, из которых были сделаны стены и башни неприступного замка, казалось, излучали особую силу, придающую уверенность обитателям замка. Над прямоугольными срубами башен возвышались крепкие двухскатные крыши, могущие защитить защитников стен от стрел и камней. Башни соединялись между собой стенами.

Бревенчатые стены тянулись вдоль земляной террасы, опоясывающей холм и укрепленной бревнами. Над стенами также виднелись крыши. Под их защитой обитатели замка могли незаметно передвигаться. Но, если бы враг захотел дойти до стен, то ему понадобилось бы перебраться через высокий земляной вал и преодолеть глубокий ров, вырытый перед замком.

Крепок был замок Тервете. Уже давно враги не отваживались появляться под его стенами. В замке находились палаты самого Виестурса, властителя земгалов. Здесь же жили его верные дружинники и родичи.

С высокого замкового холма далеко просматривались все окрестности. Кое-кто говорил, что видно оттуда чуть ли не всю Земгалию. Тихо стояли леса, словно утомленные долгим днем. Но вот дозорный с башни увидел белую пыль, поднятую копытами двух или трех всадников. Кони мчались быстро, приближаясь к замку. Дозорный, молодой воин, окликнул дружинника постарше:

— Скачет кто-то!

Старший приставил ладонь ко лбу, чтобы солнце не мешало смотреть. Молча понаблюдав за дорогой, он кивнул головой:

— Гонцы. Да больно спешат. Уж не литовцы ли порубежные пожаловали к нам? Давно было тихо, и ничего оттуда не слыхать. Пойду к воротам, встречу гостей.

Спустя короткое время в замок въехали трое воинов, вооруженные длинными копьями. Старший княжеский дружинник вопросительно посмотрел на бородатого воина, ехавшего впереди:

— С чем пожаловали?

— К князю Виестурсу от его родича Медведя с важными вестями из Межотне! Объявились там крестоносцы!

Ни слова не говоря, дружинник поспешил в покои князя. Очень скоро на крыльцо вышел сам Виестурс. На нем была боевая кольчуга и прусский шлем. На поясе — длинный тяжелый меч. Глаза цепко глядели на гонцов, брови нахмурены. Виестурс, в волнении поглаживая бороду, прямо спросил:

— Какие вести?

Гонцы, которые уже сошли с коней, поклонились:

— Родич твой, Медведь, чье селение неподалеку от Межотне, послал нас к тебе сказать, что Межотне уже не принадлежит земгалам.

Виестурс попробовал пошутить:

— Куда же все подевались? Или от литовцев попрятались, по лесам разбежались? На кого замок-то оставили?

— Не шути князь, люди епископа Альберта пришли с большим войском. Железные всадники с крестами. Почти всех, кто был в замке, они обратили в свою веру.

Лицо Виестурса покраснело от гнева:

— Издавна живут земгалы на своей земле и придерживаются веры отцов. Что же, никто не сопротивлялся? Сдали замок немцам?

— Они добровольно крестились. И старейшины с ними. Говорят, что они до этого отправляли гонцов в Ригу, просили епископа защитить Межотне от нападений литовцев и других земгалов. Епископ привел крестоносцев и своих жрецов. Все воины из Межотне, все женщины и дети теперь покорны новому богу. А в замке немцы оставили своих воинов. Медведь не верит чужеземцам. Они хотят сделаться хозяевами в замке. Он послал нас предостеречь тебя от союза с этим старым лисом Альбертом.

Виестурс покачал головой, пристально глядя куда-то вдаль:

— Вот оно что! Наш давний союзник показал свое истинное лицо. Я ждал этого. Много лет назад мы помогли железным всадникам. Не думал я тогда, что эти крестоносцы сделаются столь опасными. Я видел, как они захватили земли ливов, но алчность их не знает пределов! Их владения уже у наших границ. Я это терпел. Но теперь он не только опасный сосед. Теперь это враг!

Вечерело. Спокойствие тихого края разом улетучилось. Замок Тервете гудел, словно растревоженный муравейник. Запели боевые рога. Засверкали на стенах яркие факелы. Князь Виестурс велел своим воинам готовиться к большому походу на Межотне. Гонцы отправились к подвластным князю земгалам созывать всех на бой. Виестурс, оглядывая высокие стены Тервете, отчетливо понял: «Больше миру не бывать. Угроза пришла в дом».

* * *

События, о которых идет речь, произошли в 1219 году. Очевидно, что трения между князьями Межотне и «старейшим» начались после разрыва немецко-земгальского союза и особенно усилились после заключения союза с Литвой. Соглашение Виестурса с литовцами, заключенное в рамках «первой коалиции», не распалось, а, напротив, значительно окрепло за последующие годы. Из речи послов из Межотне видно, что литовцы если не постоянно присутствуют при дворе Виестурса, то являются там частыми и желанными гостями. Девять лет терпели недовольные этим союзом князья, но теперь литовцы ушли из Ерсики, и настал час изгнать их и из Земгалии, попутно сменив «старейшего» на великом столе.

Князья Межотне решаются на заговор, и, подобно Каупо, призывают на свою сторону епископа Альберта. Их козырь — принятие крещения и принесение вассальной клятвы Риге. Взамен они требуют военной помощи против Виестурса и его союзников литовцев и куршей. Не воспользоваться усобицей среди земгальских князей епископ Альберт не мог. Политическая ситуация для Риги и ордена складывалась тогда более чем благоприятно. Успешно идет покорение Эстонии, уже нет на горизонте такого противника, как Полоцкая «конфедерация», а ее главный авангард Литва, заключив выгодный договор с Галицко-Волынским княжеством, перестала интересоваться северными соседями.

И деятельный епископ Альберт вполне мог приступить к приведению в лоно христианской церкви следующего неверного народа — своих бывших союзников земгалов. На этот раз даже крестового похода не требовалось. Усобица между Виестурсом и удельными князьями из Межотне был для него просто ниспослана небом. Показывая весомость предприятия, он выехал в Межотне собственной персоной вместе с герцогом Саксонским, настоятелем Святой Марии, в окружении своих вассалов и крестоносцев.

По свидетельству Хроники Генриха, было крещено около трехсот мужчин. Речь, вероятно, шла о самих князьях Межотне и их ближайшем окружении. Оставив в замке часть приведенных с собой крестоносцев, епископ, довольный удачным предприятием, вернулся в Ригу. Но на мятеж удельных князей Виестурс среагировал быстро и жестко. Едва Альберт покинул Межотне, он подошел с войском к отложившемуся замку и осадил его. Осада была тяжелой и кровопролитной. Известно, что под стенами мятежного замка погиб даже близкий родственник земгальского князя — сын его сестры.

Но и осажденным приходилось несладко. Таяли силы, таяли запасы продовольствия. Узнав о бедствиях новообращенных и оставленных им в помощь своих людей, епископ Альберт высылает под Межотне дополнительное войско. Но Виестурс вдруг резко снимает осаду крепости. Разведка донесла ему, что помощь осажденным движется вверх по реке Мусе. Быстрым марш-броском дружина земгальского князя устремилась туда, где на узком месте реки есть возможность устроить засаду и атаковать противника. И очень скоро страшную весть получают оставленные в Межотне немцы: посланное на подкрепление войско разбито, лишь немногим удалось добраться до Риги живыми.

«Когда тевтоны, бывшие в замке, услышали об истреблении своих, они, не имея необходимого на год запаса, а вместе с тем видя ярость семигаллов, литовцев и куров против рода христианского поднялись со всеми своими и, покинув замок, ушли в Ригу».

Эта короткая фраза позволяет понять причину успеха Виестурса. Ему на помощь пришли литовцы и курши, союзники по «первой коалиции». Союзные войска не только помогли земгальскому князю усмирить мятежников, но и удержать стол и сохранить независимость страны. Оставшись без помощи крестоносцев, князья Межотне капитулировали. Следует отметить, что победители не подвергли их никаким репрессиям. Хроника сообщает лишь об отказе их от крещения и присоединении к Виестурсу в его союзе с литовцами. К тому же, Виестурс дал спокойно покинуть страну и пребывавшему в Межотне отряду рыцарей. Эти поступки князя могут свидетельствовать о том, что политическая культура земгальского государства стояла на довольно высоком уровне.

По крайней мере он поступает гораздо более цивилизованно, чем Вячко Кокнесский, сопроводивший разрыв вассальной клятвы с Ригой избиением посланного ему в помощь немецкого отряда. Может поэтому конфликт вокруг Межотне не завершается крупномасштабной войной между Ливонией и Земгалией. Впоследствии Хроника Генриха сообщает лишь о мелких пограничных стычках воинов Виестурса с ливами — подданными епископа.

По свидетельству источников, Виестурс еще долго правил земгалами. В 1225 году он заключает мирный договор с Ригой, но о возвращении к временам немецко-земгальско-го союза уже не может быть и речи. Даже дав официальное дозволение проповедовать в Земгале и разрешение на основание епископии, он наотрез отказался креститься сам. Ведь вслед за крещением великого князя последовала бы вассальная клятва рижскому епископу.

Но в вопросах политики Виестурс хотел оставаться независимым. Впрочем, мирное соглашение просуществовало недолго. В 1228 году оно было разорвано после инцидента у Дюнамюнде. А в начале 30-х годов, как свидетельствует Рифмованная хроника, уже войско магистра Фольквина грабит земли Виестурса, а земгальский князь совершает ответный поход под Ашераден, где он едва избежал плена. Время союзов с немцами и поиска политического признания завершилось. Наступало время отчаянной борьбы края за независимость. И Земгале практически осталась тем рубежом, который немецкие рыцари в своем покорении Прибалтийского края так и не смогли преодолеть до конца. Дважды впоследствии ненадолго подчиняли они Земгале, и дважды ее народ восставал и изгонял пришельцев. И не последнюю роль в этой необычайной стойкости маленького народа со славной историей сыграло то неожиданное политическое решение, которое не испугался принять князь Виестурс, подав руку извечному врагу. Немецкие рыцари уважали в Виестурсе сильного и смелого противника.

Первая коалиция. Набег латышских викингов

Покоренные крестоносцами народы по мере сил оказывали сопротивление новым господам. Ливонские хроники говорят о многих битвах. Бывали очень опасные периоды, когда Рига могла быть сметена с лица земли. Но, пожалуй, никогда детище епископа Альберта не находилась под таким ударом, как в 1210 году. Все дело могло погибнуть в одночасье. Известно, чем была тогда Рига для окружавших ее народов. Враждебным оплотом чужеземцев, гидрой со множеством голов. И даже, когда закованные в латы всадники терпели сокрушительное поражение, когда, казалось, конец пришел господству новых хозяев с их непонятным богом, Рига давала им новые силы. В Ригу прибывали все новые и новые отряды вооруженных пилигримов, которые, растекаясь по всей округе, жгли селенья, безжалостно убивали непокорных. Недаром, в поэме А. Пумпурса «Лачплесис» есть такие слова о Риге:

Рига, сколько пролила ты Наших братьев кровушки! Рига, сколько ты исторгла Слез и горестных стенаний! Рига, ты опустошила Сколько нив на наших землях! Рига, сколько ты спалила Хуторов, домов в селеньях!

Куршам удалось собрать огромную военную силу, и они выступили в поход на Ригу. Попытаемся представить себе те далекие события.

* * *

Лето 1210 года. В Риге переполох и смятение. На башне неумолчно гудит тревожный набат. Немногочисленные обитатели крепости и деревеньки, раскинувшейся возле ее стен, собираются вместе на площади у церкви. В крепость с криками прибежали ливские рыбаки. Запыхавшись от быстрого бега и указывая на Даугаву, они выкрикивают только одно:

— Войско идет! Курши!

Страх отражается на лицах собравшихся. Еще бы! Имя куршей издавна наводит ужас на жителей всех прибрежных земель. Это опытные мореходы, отважные и жестокие воины. Мощь их напора, стремительность набегов знают в Швеции и на Готланде. Датчане в церквах молятся: «Да избавит нас Господь от гнева куршей!» Все, и рыцари, и ремесленники, и женщины, берутся за оружие. Им остается уповать лишь на защиту Всевышнего. Ведь епископ Альберт с частью рыцарей, завершивших свой срок службы в воинстве христовом, отбыли в Немецкие земли. Только накануне ушли в Тевтонию корабли с рыцарем Марквардом, графом Сладемом и другими. В Риге осталось очень мало людей. А за воротами крепости враждебные леса, крещеный, но не покоренный край затаившихся до времени ливов. А дальше повсюду лесные замки язычников — латгалов, земгалов, селов, — таящие постоянную угрозу для незваных пришельцев.

* * *

Тем временем быстрые ладьи с широкими бортами поднимаются вверх по течению Даугавы. Вслед за ними с моря тучей надвигаются новые и новые ладьи, ощетинившись тысячами копий. В устье реки у монастыря Динамюнде стоят два снаряженных корабля крестоносцев. Те самые, что покинули Ригу накануне. Рыцари уже во всеоружии и готовы к неравному бою, с тревогой и страхом глядя на проплывающие мимо в полном молчании боевые корабли куршей. Но на них не обращают внимания. Что такое — потопить два немецких корабля? Нельзя давать времени чужеземцам. Застать Ригу врасплох — вот главное. Никто не сможет предупредить немцев. Курши решили одним ударом покончить с главным оплотом крестоносцев в Ливонии. Они долго ждали этого момента, обменивались грамотами с ливами и лет-тами, намереваясь собрать небывалое войско и вместе выступить на защиту отеческих богов. Наконец, курши получили от жрецов знак, что боги выступят в битве на их стороне.

Гребцы изо всех сил налегают на весла. Вокруг тишина и спокойствие. Легкий туман поднимается над широкой Даугавой, неспешно катящей свои волны в Янтарное море. Занимается ясный летний день. Суровые воины молча вглядываются вдаль. Вдали показались башни рижских укреплений. Старый усатый воин указывает молодому в сторону замка:

— Вот, смотри, Гайдис, вот где враги наших богов! Они носят крест на своих плащах и заставляют людей принять их божество. Многие из ливов уже погибли от их рук. Их убили за то, что они смыли с себя чужеземную веру и с волнами Даугавы отправили ее назад в Немецкую землю. Но мы — курши, свободные люди. Да поможет нам Перконс уничтожить это осиное гнездо!

Молодой, задумчиво кивает:

— Говорят, их духи очень сильны. Смотри, немцы закованы в железо и строят каменные замки.

— Но и на них есть меч,— возражает старший, — К тому же, у них есть, чем поживиться. Одно их оружие и латы чего стоят! Ну, приготовься. В сече держись подле меня!

Воины напряженно следят за зарослями на враждебном берегу. Ладьи замедляют ход. Великое множество куршских кораблей, преодолевая течение, медленно подплывает криж-скому берегу.

* * *

Жители Риги с молитвами готовятся к битве. Рыцари облачаются в тяжелые доспехи. Возле камнеметных машин быстро растут груды камней. Купцы и мастера, кузнецы и каменщики отложили дела, приготовившись к бою. Священники и женщины тоже взяли в руки копья и мечи. Горожане, полные решимости, выходят за ворота замка навстречу приближающимся врагам. Впереди — тяжеловооруженные рыцари на закованных в броню рослых конях. На их щитах красуются гербы, на плащах нашиты большие красные кресты, у многих из них кроме креста на одежде еще и изображение мечей. Это «швертбрюдер»— братья меча, или меченосцы. Вслед за братьями-рыцарями выступают пращники. Завидев куршей, высаживающихся на берег, пращники и лучники пускают в ход свое оружие. Многие куршские воины падают под их меткими ударами.

Наконец курши выстраивают свои ряды на берегу Даугавы. Сомкнув большие деревянные щиты, балтийские викинги плотной стеной надвигаются на город. Впереди их ожидает первый вал, насыпанный рижанами в поле за воротами крепости. С вала дождем летят стрелы и камни. Падают первые раненые и убитые. Курши стремительно забираются наверх. Закипает ожесточенный бой. Гайдис, прикрываясь щитом, рубится рядом со своим родичем. Тот наносит врагам ужасные удары тяжелой палицей. Вот один из ливов, неосторожно опустив щит, падает с пробитой головой. Гайдис орудует копьем, поглядывая на сражающегося с ним рядом усача. Он старается держаться ближе к родичу, как и было велено. Шум битвы, лязг оружия становится все более громким.

Уже несколько часов бьются курши на валах, почти не продвинувшись к стенам. Едва они начинают теснить обороняющихся, как тяжелые латники-немцы умелыми ударами отбивают натиск. Рыцарей немного. Но они прекрасно вооружены и достаточно храбры. Большинство из них — отчаянные головы, натворившие немало дел у себя в Германии. Грабеж и война — их стихия. Они оказались в краю ливов, чтобы, сражаясь здесь по призыву церкви, замолить свои прежние грехи. Дым и гарь разъедают глаза, душат сражающихся. Это горит деревня, подожженная горожанами. Пот струится со лба Гайдиса, мешает глазам. Его деревянный щит разлетелся в щепки от множества жестоких ударов. Гайдис обеими руками держит тяжелый меч, отбитый им у тевтона. Яростный натиск куршей ослабевает. Силы убывают. И вот заунывно звучат рога на кораблях, созывая воинов на берег. Под это монотонное гуденье усталые воины отступают, уходят с вала, направляясь к месту сбора. Битва понемногу угасает.

* * *

Солнце уже перевалило за полдень. Курши, молча, насупившись, сидят вокруг своих костров. Вдали высятся стены и башни Риги. Курши полны решимости завладеть городом.

— Ну, что, племянник, щит-то порубили в щепы!— обращается к Гайдису его старший родич. — Трудно пришлось. Ну, ничего. Соберемся с силами, опрокинем немцев. Возьми запасной щит в ладье.

— Да, жаркая была битва. У них много стрелков. Запасной щит будет кстати,— устало отвечает молодой воин, ложась тут же, у костра, на землю.

В лагере куршей отдых. Воины едят, точат затупившиеся мечи и секиры, разглядывают отнятые у врагов клинки. Некоторые прилегли в тени зеленых кустов неподалеку от берега. Раненые перевязывают свои раны. Рядом с передовой ладьей вожди куршей обсуждают создавшееся положение и принимают решение продолжить штурм города. Ведь защитники крепости немногочисленны, и, в конце концов, зверя можно выкурить из его норы.

В это время из Риги доносятся глухие удары большого колокола. Воины поворачивают головы в сторону города. В глазах их читается ненависть.

— Слышишь, Гайдис, это голос их Бога, который помогает им истреблять нас. Он хочет пожрать нас, — мрачно замечает старый воин, — Мы родились свободными, свободными и умрем. И боги наши пребудут с нами.

И вот, по знаку вождей, снова запели боевые рога куршей. Воины поднимаются, и вновь длинными рядами приближаются к городу. Взгляду осажденных предстают бесконечные вереницы щитов, медленно надвигающиеся на Ригу. Казалось, поле и вода, все побелело от великого множества деревянных щитов. У берега Даугавы, насколько хватает глаз, повсюду корабли куршей. Такой грозы еще не бывало над Ригой. Видя яростную решимость куршей, защитники на стенах готовятся к отчаянной схватке. Может быть, последней для них. Крестоносцы, горожане с ливами, вновь выходят в поле, поднимаются на валы. На месте деревни остались лишь груды пепла. Многие головни еще дымятся. Монотонное пенье куршских боевых рогов перекрывается всполошным набатом, несущимся с рижских башен. Мощным эхом отдается боевой клич тысяч куршей.

* * *

Стрелки и пращники на валах знают свое дело. Белые щиты куршей похожи на ежей, так густо утыканы они стрелами. Но толстые доски пока надежно защищают воинов. Ощетинившись копьями, курши неумолимо приближаются к городу. Гайдис, прикрываясь новым щитом, идет в одном ряду с дядей. Усатый воин, недобро усмехается:

— Ну, держитесь, чужеземцы, поможет ли вам ваш Бог?

Под градом стрел и камней курши уже взбираются на вал. Наверху вновь закипает яростный бой. Удары громадной палицы расчищают дорогу усачу. Вокруг бездыханные тела противников. Не отстает от него и Гайдис. Точным броском он посылает копье в ринувшегося ему навстречу лива. Не успев увернуться, тот падает, пронзенный насквозь. Выхватив меч, Гайдис вступает в схватку с высоким рыцарем, который из-под шлема глухо изрыгает немецкие проклятия. Рыцарь умело владеет оружием. Его меч наносит короткие, сильные удары, но молодой курш достойно отражает их. Толстый щит пока выдерживает. Гайдису также привычен меч. Громкий лязг стали сопровождает моменты, когда оба клинка с силой сталкиваются. Рыцарь в кольчуге поверх куртки, прикрываясь небольшим щитом, яростно пыхтит и наносит все более сильные удары, движениями напоминая дровосека. Как назло, щит Гайдиса все-таки ломается. Высокий рыцарь продолжает наседать. Удары сыплются один за другим. Гайдис, обливаясь потом, только успевает защищаться. Сквозь пот, заливающий глаза, он как в тумане видит перед собой красный крест и меч, вышитые на котте тевтона. Рыцарю, видно, тоже не сладко. Летний погожий день делает и без того жаркий бой просто невыносимым. Он изнемогает от жары в тяжелом шлеме, в котором нет подъемного забрала. Глухая металлическая пластина с вырезами для глаз и дыхания закрывает все лицо. Наконец, не выдержав более, тевтон рывком сдергивает с головы шлем и отбрасывает его в сторону. По его злому распаренному лицу струится пот. Хрипло выкрикнув по-немецки: «Бей!», рыцарь энергично работает мечом, принуждая противника отступать. Споткнувшись о тело убитого лива, Гайдис теряет равновесие и падает на одно колено, одновременно поднимая над головой меч для защиты. В то же мгновение готовившийся нанести последний удар рыцарь медленно оседает на землю. Красная кровь струится по его рыжим волосам. Гайдис удивленно смотрит на красный крест и меч, на безжизненное тело рыцаря.

— Поднимайся! — словно издалека слышит молодой воин голос родича. — С нами Перконс! Они отходят!

Это усач со своей смертоносной палицей вовремя пришел на выручку юноше. Гайдис быстро вскакивает, озирается по сторонам. Вокруг не прекращается битва. Лязг стали, рев сотен глоток, крики раненых, колокольный звон: стоит невообразимы шум. Курши нажимают, скатываются с вала внутрь и с громкими криками теснят защитников к воротам города. Рыцари и горожане еле сдерживают яростный натиск, медленно пятясь назад. Только меткая стрельба лучников с городских стен позволяет защитникам благополучно уйти в город, не притащив за собой на плечах неприятеля.

* * *

Солнце неуклонно ведет свою золотую колесницу к морю. Но до заката еще далеко. Тени стройных сосен на дороге из Динамюнде сделались гораздо длиннее. Легкий ветерок колышет листву прибрежного кустарника. Спокойствием дышит широкая река. На воде весело играют солнечные блики. Ласковое солнце, заливающее зеленый простор лугов, создает иллюзию полной безмятежности. Вокруг ни души.

Но вот слышится конский топот. За стволами деревьев мелькают плащи всадников, поблескивают кольчуги и шлемы, бряцает оружие. На щитах всадников кресты. Флажки копейщиков колышутся на ветру. Отряд ведет рыцарь в тяжелом глухом шлеме, на его щите красуется замысловатый герб. Возле его стремени скачут оруженосцы в круглых железных шапках. Это рыцарь Марквард. Он со своими людьми оставил корабль, на котором еще утром намеревался пуститься в дальний путь к берегам родной Германии. Но рыцарь, принявший крест, не смог уехать, видя как море, а затем и Даугава, почернели от множества куршских кораблей. Вся эта масса устремилась к Риге. Видя, что Господь вновь испытывает его мужество и веру, Марквард решил, во что бы то ни стало, сразиться с язычниками. Он собрал своих товарищей рыцарей, оруженосцев, людей из Дюнамюнде, чтобы спешно двинуться к Риге. Отряд в несколько десятков всадников пустился вскачь, поднимая клубы пыли, по сухой летней дороге.

Город уже близко. Оттуда доносятся удары колокола и какой-то неясный гул, словно водопад шумит под стенами Риги. Еще дымятся развалины деревни. Остановившись у края небольшой рощицы, крестоносцы, не выдавая своего присутствия, наблюдают за происходящим у стен города. От крепости их отделяет поле, занятое куршскими вой-

нами. Путь только один: прорваться напрямик к городским воротам. По знаку Маркварда рыцари пришпоривают коней и с копьями наперевес выскакивают из укрытия. Все делается молча и стремительно. Курши, занятые осадой, не сразу замечают рыцарский отряд. А те уже проскочили наружный вал и направили коней прямо к окованным железом воротам Риги. Тут поднимается невообразимый гвалт. К яростному крику тысяч куршей примешался радостный вопль защитников города, увидевших, что к ним идет подкрепление.

— Бей! Убивай! — разом орут крестоносцы, врубаясь, словно клин, в ряды куршских воинов. Противостоять такому удару почти невозможно. Куршам не удается сдержать неожиданный натиск крестоносцев. Потеряв в короткой, но жестокой схватке несколько оруженосцев, крестоносцы все же прорываются под защиту стен, с которых немецкие пращники и лучники мечут тучи стрел и камней, нанося преследующим рыцарей куршам большой урон. Ворота открываются, и под радостные крики горожан отряд Маркварда въезжает в осажденную Ригу.

* * *

Курши оттаскивают своих убитых от городских стен. Иные погибли от немецких мечей, многих поразили стрелы. Неожиданные потери омрачили боевой дух воинов.

— Эх, прорвались крестоносцы. Теперь немцев стало больше! — с досадой воскликнул усатый курш, держа огромную страшную палицу на плече. Уже не один враг испытал сегодня силу ее смертоносных ударов. Воины хмуро вглядываются в неприятельские укрепления, словно выискивая их слабое место. Курши выстроились на безопасном расстоянии от стен, выставив вперед свои деревянные щиты и подперев их дубинами. Куршские вожди собрались на совет, который длился недолго. Надо действовать скоро и решительно. Все согласились, что следует возобновить приступ. Было задумано обложить укрепления деревом и поджечь все это сразу. По приказу вождей начался сбор горючего материала. В лесу застучали боевые топоры куршей. Пространство вокруг Риги превратилось в подобие большой строительной площадки или корабельной верфи. Из окрестных рощиц, из зарослей кустов, отовсюду воины стаскивают бревна и ветки, грудами наваливая их вокруг крепости. Чтобы подступить ближе к валам и стенам, куршам приходится покидать укрытия. Гайдис со своим родичем тащат громадное бревно. Рядом их земляки и сородичи быстрым шагом спешат к городу с такой же ношей. Арбалетчики и пращники в Риге только того и ждут. С тонким свистом летят стрелы. Камни наносят куршам тяжелые раны. Некоторые падают, пронзенные стрелами.

— Скорее, скорее! — кричит Гайдис, пускаясь бегом с бревном, другой конец которого лежитна плече усача. Все молча бегут. Укрыться за щитами нет возможности. Нужно натащить как можно больше горючего материала. Под стенами растет груда бревен и веток. Курши без устали работают под дождем стрел и камней. Место убитых занимают новые воины. Кое-кто надел на себя рыцарские шлемы и железные шапки немцев. Со всех сторон Ригу обкладывают древесиной для поджога. Страшная груда все увеличивается, точно еще один вал появляется вокруг города. Видя это, немецкие стрелки усиливают стрельбу. Стрелы на таком близком расстоянии пробивают даже кожаные панцири и кольчуги. Один за другим падают упрямые курши, но не прекращают своей адской работы. Наконец, крепость кругом обложена дровами. По знаку вождей из-за щитов выбегают охотники с зажженными факелами в руках. Среди них усатый родич Гайдиса. С разных сторон они подбегают к сложенному в беспорядке дровяному валу. В плечо усача впивается короткая стрела, пробив кольчугу. Превозмогая боль, он перекладывает факел в другую руку и, размахнувшись, кидает его на кучу сухих веток. Многие из факельщиков остались лежать возле горючего вала. Другие куршские охотники подбегают и бросают горящие факелы, чтобы быстрее поджечь обложенный город. Языки пламени с треском побежали по сухим веткам, затем принялись пожирать крупные ветви и стволы деревьев. В небо потянулся густой дым. Огонь разгорается все жарче. Высокие столбы пламени растут над осажденной Ригой. Усач добежал до своих. Здесь он сам, морщась от боли, сломал немецкую стрелу. Острым ножом пришлось сделать надрез, чтобы вытащить зазубренный наконечник. Гайдис помог ему перевязать рану. Несмотря на ранение, усач весело воскликнул: — Ну, сейчас они там попляшут!

В этот самый час, когда белое солнце, закрытое клубами дыма, еще не зашло, затрубили боевые рога с другой стороны Риги. Это сверху от замка Гольм на Даугаве, спустились отряды рыцарей и тамошних ливов. Жители расположенного неподалеку от Риги замка первыми узнали о грозящей городу опасности. Тут же начались сборы в поход. Многочисленный конный отряд рыцарей и жителей Гольма подступил к городу. С громкими криками первые рыцари, потрясая длинными мечами, выехали из рядов войска, над которым развеваются стяги рыцарей. Боевой клич подхватили остальные всадники. Эхом им вторил радостный крик рижан, сквозь дымную мглу и пламя гигантских костров разглядевших, что нежданно пришла подмога.

Курши, увидев новое войско, пришедшее на помощь городу, начали собираться и отходить к своим кораблям. Слишком велики были потери среди куршских воинов, очень много их погибло от стрел рижских стрелков. Вожди приняли решение отступить от города, не желая умножать свои потери.

* * *

Темнеет. Долгий летний день подходит к концу. Большой огонь, зажженный куршами у валов и стен Риги, кое-где еще горит. Языки пламени, словно нехотя, лижут темнеющее небо. Далеко слышны звуки рогов, барабанов и других музыкальных инструментов, песни и крики толпы, празднующей нечаянное избавление города.

Курши в полном молчании собирают тела своих погибших и относят их на корабли. Наконец, все готово к отплытию. Боевые ладьи неслышно отходят от берега. Весь флот медленно направляется к противоположному берегу широкой Даугавы. Гайдис с трудом управляется с большим веслом. Его дядя, раненный в плечо, не может грести. Хорошо еще, что так. Многим сородичам и землякам Гайдиса никогда уже не увидеть родной Курсы. Темные силуэты рижских башен, на которых еще трепещут отблески огня, зажженного куршами, уплывают вдаль.

На противоположном берегу куршское войско разбивает большой лагерь, разжигает костры. У одного из них кружком сидят сородичи. Среди них и раненый усач, и его племянник Гайдис. Старший, с перевязанным плечом, не отрываясь, молча смотрит на огонь. Другие тоже хранят безмолвие. Заметно поредел кружок родичей. Тела своих воинов они привезли с собой в ладье, чтобы поутру совершить погребальный обряд.

— Да, — наконец, нарушил молчание усач. — Теперь нам Ригу не взять. Вовремя их Бог прислал им помощь. Еще бы немного, и мы были бы в городе.

Никто не ответил. Все были подавлены неудачей.

— Ну, что ж, — продолжил воин. — В этот раз не вышло, получится в другой раз. Главное, договориться с лива-ми и земгалами, чтобы выступить одновременно. Вот тогда уж чужеземцам не устоять.

Гайдис лишь молча кивал головой, неотрывно глядя на огонь. Темная летняя ночь царила вокруг. Дышалось легко и свободно. В лагере постепенно стало тихо. Все спали. Только с другого берега из Риги доносились еще обрывки немецких песен:

Tandaradei,

seht wie rot mir ist der munt... (Тандарадей,

Посмотри, как красен мой рот...)

Так новый город по имени Рига был спасен от неминуемой гибели. И день, когда он избавился от осады, постановили отмечать, как городской праздник.

* * *

Вот такие картинки рисует воображение при чтении старинной летописи. Тот неудавшийся приступ куршей в 1210 году всколыхнул весь край. Ливы из Турайды, договорившись с земгалами и литовцами, собрали большое войско. Они ждали лишь исхода сражения в Риге, чтобы выступить на стороне куршей против незваных гостей. Но и рыцари тоже не дремали. На следующую ночь пришел со своими людьми верный немцам Каупо, а утром под стенами Риги появился рыцарь епископа Конрад фон Мейндорп из Икшкиле во главе внушительного отряда. В земле эстов, сжигая и уничтожая деревни на своем пути, меченосец Бертольд из Вендена прослышал о бедственном положении Риги и приказал своим людям повернуть коней к Даугаве. Путь был не близкий, поэтому меченосцы и верные им латгалы достигли Риги только на третий день. Но помощь уже не требовалась. Курши, простояв лагерем три дня, оплакав своих погибших, уплыли в свои владения.

* * *

Итак, курши, восемь лет сохранявшие перемирие с Ригой, вдруг решили его нарушить. Так было положено начало одного из самых интересных событий в политической жизни Прибалтики, надолго определившей расстановку сил в крае, а где-то даже и сложение государственных и этнических границ, в которых впоследствии сформировались латышский и литовский народы. А ведь создавая первую коалицию против Риги и ордена, курши и не предполагали, что, не добившись сиюминутных задач, они своей дипломатической миссией напишут историю Прибалтийского края на века вперед. Вмешательство немцев только усилило возникшую в период полоцкой гегемонии вражду между народами, так как основной их политикой с самого начала стало правило «разделяй и властвуй». Казалось, безоблачные времена всеобщего мира забыты навсегда. Но 1210 год показал, что лишь только прибалтийские князья переставали оглядываться на сюзеренов и действовать в их интересах, а начинали делать то, что отвечало их собственным политическим чаяниям, они могли очень просто и быстро объединиться, как против общего врага, так и ради общего мира. Постоянные восстания в Ливонии и их подавления, походы немцев в Эстонию, падение Кокнесского княжества...

Вся Прибалтика к 1210 году была охвачена вспыхивающими то здесь, то там пожарами войн. Немцы, как вассалы епископа Альберта, так и братья ордена меченосцев были постоянными участниками любого конфликта, а иногда и открыто натравливали местные народы друг на друга. Конечно, рано или поздно, они должны были увидеть в немецких рыцарях и их главном городе Риге главное зло, мешающее им жить в мире и спокойствии. Вернуться к временам эпохи викингов, когда Прибалтика не была расколо-

та на враждебные лагеря — таков был призыв к участникам «первой коалиции». Это была первая исторически известная попытка выйти из-под влияния политической воли соседних держав. Зачинщиками ее создания стали курши — народ, как правило, державший нейтралитет в прибалтийских конфликтах, с участием, как русских, так и немцев. После успешной стычки куршей с крестоносцами у Зунда, к ним была прислана делегация ливов, готовящих очередное восстание. Заключив союз с ними, курши развивают небывалую дипломатическую деятельность. Их послы устремились в Эстонию, Земгале, Литву, Ерсику и Полоцк. Цели коалиции куршские князья не скрывали: разрушение Риги и полное изгнание немцев из Прибалтики. Нейтралитет куршей во всех предшествующих конфликтах стал залогом успеха дипломатической миссии.

Приблизительно весной 1210 года послы из Курземе прибыли в Тервете. Уже начавшие войну против немцев и заключившие союз с восставшими ливами, они искали соглашений с другими странами Прибалтики, призывая забыть прежнюю вражду и объединиться против общего врага, олицетворенного орденом меченосцев и «злым городом» Ригой. Так создавалась «первая коалиция» против немцев. Виестурсу речи куршских послов явно пришлись по нраву. Никогда он не доверял епископу Альберту, даже когда был с ним в союзе. Два года тот не пытался восстановить с ним прежних отношений, и у земгальского князя уже не было никаких обязательств перед ним. А к тому времени и сам Виестурс достаточно хорошо понял, какой опасности едва избежала его страна, находясь в союзе с Ригой. Ведь единственный договор, который готов соблюдать рижский епископ — это вассальная присяга ему самому. А с куршами они всегда были добрыми соседями, никогда не враждовали, и, наверняка уже имели какие-то договоры, конечно же, князь Земгале поддержит добрых друзей. Но послы говорят дальше и сообщают, что в союзе с ними уже состоят Даугерутис Литовский и Всеволод Ерсикский, и они уже вступили в войну: литовское войско осаждало Кокнесе.

Наверное, еще более тяжелое решение пришлось принять тогда Виестурсу, чем в 1202 году, когда его вынудили навсегда покинуть Земгальскую гавань. Но Виестурс разумный политик, он мыслит реалиями своего времени. В противостоянии дальнейшему натиску христиан без союза с Литвой не обойтись ни куршам, ни ему самому. Они — реальная сила, лучшие воины в Прибалтике, ведь вооружены они не хуже русских дружин, к тому же единственные из прибалтийских народов имеют сильную конницу. Виестурс это прекрасно знает, не раз сталкивался в битве. Да и союзники литовцы верные, столько лет уже верой и правдой служат полоцким сюзеренам, и на союз с немцами никогда не пойдут, так как не простят им Роденпойса. Сердце зем-гальского князя уже склонилось к тому, чтобы дать курш-ским послам положительный ответ.

Но Земгале не монархия, все самые важные решения принимаются только на всеобщем княжеском съезде. Можно только представить в каких жарких спорах проходил съезд, решавший судьбу присоединения Земгале к «первой коалиции». Против этого явно выступили князья из Межотне — другая ветвь земгальских князей, возможно соперничавшая с родом Виестурса. Старейший из них от их имени припомнил все обиды, нанесенные литовцами земгалам, даже простой мир с Литвой, по их мнению, — предательство страны и народа. Уж лучше вновь послать к епископу рижскому, может он согласится возобновить договор. Но слишком силен авторитет Виестурса, и съезд решает в его пользу. По его окончании куршскому посольству сообщают, что Земгале вступает в коалицию.

Довольные успехом своей дипломатии, курши уезжают на родину. Вскоре после этого по традиции варварской дипломатии Тервете должна была посетить делегация послов из Литвы. А может даже в каком-нибудь пограничном замке состоялась встреча Виестурса и Даугерутиса, которые подали друг другу руки. А потом договор был скреплен по языческим обычаям клятвой на обнаженном оружии и жертвоприношением животного, чтобы договаривающиеся стороны смогли разделить между собой и с богами священную трапезу. Такой союз считался нерушимым. «Тот, кто подаст другому руку, будет верен этой клятве, куда бы его не забросила судьба под страхом смертной казни» — так писала немецкая хроника о традиции варварских договоров. В отношении Земгале и Литвы эти слова оказались пророческими, хоть земгальскому войску и не довелось участвовать в войне 1210 года. Вражда сменилась союзом. Литовская армия еще не раз войдет в пределы Земгале. Но только по призыву земгалов, чтобы вместе бок о бок сражаться против натиска крестоносцев.

Принял ли участие в «первой коалиции» Владимир Полоцкий? Напрямую нет, полоцкие дружины в военных действиях не участвуют. Но, несомненно, он благословляет на войну своих оставшихся верными вассалов Даугерутиса и Всеволода Ерсикского. Направление удара на Кокнесе красноречиво свидетельствует, от кого исходила инициатива похода. Конечно же, это князь полоцкий, а возможно, и приютившийся у него кокнесский изгой Вячко, желали возвращения утраченного замка. К тому же новая Кокнесе стала уже «ловушкой и великим искусителем» для тех, кто желал причинять дальнейший вред полоцкой «конфедерации».

Неудача куршско-ливского похода на Ригу еще не решила судьбу коалиции. Напротив, у Владимира Полоцкого появился реальный шанс перехватить инициативу в антинемецком союзе у куршских князей. Но вновь сдерживаемый своими боярами полоцкий князь выбирает «худой мир вместо доброй ссоры». Хроника Генриха сообщает под тем же 1210 годом:

«Арнольд, брат-рыцарь, послан был с товарищами к королю полоцкому узнать, не согласится ли он на мир и не откроет ли рижским купцам доступ в свои владения. Тот принял их с выражением благоволения и, высказав (правда, из хитрости) радость по поводу мира и успокоения, послал с ними Лудольфа, разумного и богатого человека из Смоленска (Smalenceke), чтобы, по прибытии в Ригу, обсудить дела мира и справедливости. Когда они прибыли в Ригу и изложили желание короля, рижане согласились, и тогда в первый раз был заключен вечный мир между ними и королем, с тем однако, чтобы королю ежегодно платилась должная дань ливами или за них епископом. И рады были все, что теперь безопаснее могут воевать с эстами и другими языческими племенами».

Итак, князь Владимир в одностороннем порядке выходил из коалиции, фактически разрушая ее, так как за ним должны были последовать все его вассалы, прежде всего, Литва и Ерсика. Причины, побудившие Владимира начать переговоры о мире, понятны. Дальнейшее участие в коалиции не сулило ему никаких выгод, так как ее движущей силой были народы, не входившие в сферу полоцкого влияния — курши и эсты. В случае их успеха, никто из попавших под власть немцев бывших вассалов не вернулся бы под руку Полоцка. Владимира тяготила война за чужие интересы, наносившая значительный урон полоцкой торговле. К тому же, пользуясь желанием Рижского епископа вывести его из коалиции, он мог диктовать условия. Но на что же променял он свой выход из войны? Открытие Двины для торговли и возвращения ему прав на ливскую дань. Первого требовала городская община Полоцка, второе было его собственным чаянием. То есть фактически он снова желает возобновления договоренностей, которые были у него с Мейнхардом еще до основания ордена меченосцев и начала крестового похода. Князь полоцкий явно не понимал, насколько изменилась политическая ситуация. Чтобы сохранить свое лидерство, от Полоцка требовались решительные шаги, но взять под контроль ситуацию со столь безынициативной политикой Владимир не смог бы никогда. Развал Полоцком «первой коалиции» стал политической смертью самого полоцкого князя как влиятельной силы в Прибалтике, еще за шесть лет до его физической кончины. Полоцкие вассалы все менее оглядываются на сюзерена, их правители разрабатывают и проводят в жизнь собственные политические программы. Прежде всего, это касается соглашений, заключенных в период коалиции. Она не привела к военным победам. Был отбит штурм Риги куршами, вновь подавлено восстание ливов, не удалось литовцам взять Кокнесе. Но соглашения по коалиции стали значительным успехом дипломатии трех прибалтийских стран — Курземе, Земгале и Литвы. Договоренности о союзах, заключенные при посредничестве куршских князей, не оказались расторгнутыми даже в условиях выхода из войны Полоцка. Нет, ни Всеволод Ерсикский, ни Даугерутис не нарушали открыто перемирие, подписанное сюзереном, но мирные отношения с соратниками по коалиции сохранили на очень долгие годы. Во многом именно этим объясняется то, что так легко покорившие Ливонию и Латгалию немецкие рыцари столь долго и упорно боролись за каждую пядь земель куршей, земгалов и литовцев, а значительная часть этих земель и вовсе осталась для них недосягаемой.

Литва и Ерсика 1213-1214 гг. Война продолжается

О том, какие изменения произошли за те два года, на которые был заключен договор Риги и Полоцка, видно из ситуации с его возобновлением. В начале 1212 года Делегация Владимира Полоцкого, едущая в ставшую пограничной Ерсику для переговоров, опасается провокаций со стороны литовских войск. Хотя опасения оказались напрасными, но раскол в «конфедерации» был налицо.

А на переговорах его ждали новые неприятности. Ливы больше не хотят переносить двойное обложение, они согласны платить либо десятину рижскому епископу, либо дань Владимиру Полоцкому. Епископ настаивает и на другом пункте: участие Полоцка в войне против Литвы, то есть призывает полоцкого князя уже к открытому предательству вассала. Но на это Владимир не смог бы пойти, даже если бы захотел. Литовцы в тот момент уже составляют значительную часть полоцкой армии, и война с Литвой для Владимира была равносильна войне с самим собой. Затягивая переговоры относительно крещения ливов, он уходит от опасной темы, а его отказ от ливской дани становится той уступкой, на которую он разменял невыполнимые требования. Невеселым возвращается князь из Ерсики. Он окончательно потерял все права на Ливонию и теряет контроль над собственной страной. Да и мир не может быть прочным, епископ Альберт и меченосцы вскоре потребуют новых уступок, прежде всего, касающихся Ерсики — последнего оплота Полоцка в Прибалтийском крае. А это уже окончательно взорвет ситуацию в его собственном государстве. Неспокойность рубежей даже в период перемирия, вынуждает полоцкого князя укреплять другие рубежи.

В 1213 году он посылает делегацию для заключения мира с Новгородом. Но посольство оказалось роковым для и без того хрупкого мира с Ригой. Не добившись от князя Полоцка вступления в войну против Литвы, немцы устраивают провокацию. Возглавлявший новгородское посольство литовский князь Даугерутис был вероломно пленен меченосцами и погиб в застенках венденской тюрьмы.

Литва официально, уже не оглядываясь на Полоцк, объявила войну немцам, вслед за этим это сделала Ерсика. В 1214 году рыцари из Кокнесе, вновь воспользовавшись отсутствием дружины союзников, а, скорее всего и самого князя, снова захватили замок Всеволода. Но, взяв добычу, поспешили уйти прочь, видимо опасаясь прихода подкрепления.

В том же году был организован второй поход, но на этот раз Всеволод, узнав о планах рыцарей, послал за помощью в Литву. Ерсика вновь была захвачена, вновь немцы взяли большую добычу, но, узрев переправляющееся через Двину литовское войско, начали спешное отступление. Большая их часть, во главе с предводителем рыцарем Мейнхардом, отступавшая берегом, была настигнута литовским войском. Находившиеся в немецкой дружине отряд латгалов обратился в бегство, немцы были разбиты, их командир Мейнхард убит. Несмотря на эту неудачу немцев, положение князя Всеволода становилось все более тяжелым. После двух довольно легких захватов замка было ясно, что укрепления Ерсики слишком уязвимы даже для небольшого отряда штурмующих. Единственным спасением для удельного князя было постоянное присутствие союзного войска литовцев. Вероятно, так и произошло, после поражения Мейнхарда. Немецкие рыцари на время оставили Ерсику в покое, весь последующий год они ведут войны в Эстонии, на границах полоцкой «конфедерации» наступила короткая передышка.

Политический переворот в Полоцке 1216 года и его последствия

Но события в Эстонии и Полоцке вдруг необычайным образом переплелись. В начале 1216 года сразу после окончания распутицы для заключения военного союза в Полоцк прибыли эстонские послы, уже имевшие план совместных действий:

«После праздника Воскресенья Господня [10 апреля 1216 года] эсты послали к королю полоцкому Владимиру просить, чтобы он с многочисленным войском пришел осаждать Ригу, а сами обещали в это же время теснить войной ливов и лэт-тов, а также запереть гавань в Динамюндэ. И понравился королю замысел вероломных, так как он всегда стремился разорить ливонскую церковь, и послал он в Руссию и Литву и созвал большое войско из русских и литовцев».

Поздно спохватился Владимир. Нельзя было быть столь нерешительным, когда дело касалось защиты вассалов, нельзя было делать рижскому епископу уступку за уступкой. И не только уговоры эстов стали причиной резкой перемены его позиции. Уже три года два его вассала Литва и Ерсика вели с Ригой настоящую войну. Дальнейшее промедление сулило Владимиру потерю контроля над этими землями, причем не по причине захвата их немцами, а добровольного выхода из «конфедерации». Тянуть и лавировать дольше было невозможно, а эстонская делегация становилась хорошим поводом для смены политики. Развалив однажды «первую коалицию», Владимир решается на создание второй. Но его последнему шансу и последнему шансу его страны уже не суждено было осуществиться.

«Когда уже все собрались в полной готовности, и король собирался взойти на корабль, чтобы ехать с ними, он вдруг упал бездыханным и умер внезапной и нежданной смертью, а войско его все рассеялось и вернулось в свою землю».

Среди белорусских историков бытует даже мнение, что полоцкий князь был преднамеренно отравлен лазутчиками из ордена. Однако, учитывая, что к 1216 году князь Владимир занимал стол более 30 лет и явно был уже немолодым человеком, его смерть могла произойти и в силу естественных причин. Но для нас важнее последняя фраза хрониста о том, что коалиционное войско сразу после смерти князя «рассеялось» и разъехалось по домам, а сама идея коалиции была похоронена вместе с ее автором в полоцком Софийском соборе.

Очевидно, что у Владимира не было преемников на полоцком столе, которые бы смогли взять инициативу в свои руки, и его династическая линия, скорее всего, прервалась его смертью. Для Полоцка наступают десятилетия, которые справедливо можно назвать «темными летами». О ситуации в княжестве ничего не известно вплоть до начала 50-х годов, когда оно уже однозначно входило в состав литовской державы Миндаугаса. Приоткрыть завесу над «темным» периодом полоцкой истории, а также понять, почему так резко изменилась политика Полоцка в Прибалтике, помогает короткое сообщение Яна Длугоша, пользовавшегося не дошедшими до нас летописными памятниками:

«Князь Мстислав Давидович Смоленский прибыл быстрым рейдом к Полоцку, неожиданно ударил на литовцев, без числа поразил их и уничтожил».

Казалось бы мелкий инцидент у ворот Полоцка, к самому Полоцку отношения не имеющий. В. Т. Пашуто охарактеризовал его всего лишь как грабительский набег на Полотчину литовцев, отбитый смоленским князем из боязни, что литовское войско вторгнется в пределы его земли. Но в самом сообщении нет прямых указаний на подобную версию. А его дата— 1216 год наталкивает совсем на другую мысль.

В Полоцке межвластие. Только что скончался князь Владимир, потерявшие предводителя войска коалиции в растерянности, кто-то из них (скорее всего, эсты) уже уходит на родину. Смоленский князь выбирает как нельзя лучший момент для вторжения в земли давнего врага. Ведь о вражде Рогволожичей и смоленских Мстиславичей, даже в «Слове о полку Игореве» сказано. А смоленские князья еще в XII веке то и дело пытались отобрать у Рогволожичей пограничные города Минск и Друцк. Нет, не за литовцами гнался князь Мстислав Давыдович, потомок Мстислава Великого. Его вожделением был опустевший полоцкий стол. Литовская дружина, конечно же, та самая, что была приведена для похода на Ригу, наверное, была единственной, кто попытался противодействовать этому захвату. После ее разгрома полоцкое вече было вынуждено сдать город противнику и признать его права на стол.

Так было принято в вечевых республиках. Мстислав Давыдович, «старейший» в смоленской княжеской династии, по всей видимости, передал полоцкий стол своему двоюродному племяннику Святославу Мстиславичу. Этот князь упоминается на полоцком столе под 1222 годом. Известно также, что в какой-то период между 1216—1254 гг. полоцкий стол занимал князь Константин из той же смоленской династии (может быть, младший брат смоленского князя Константин Давыдович, также известный по летописям). Закрепление смоленских князей на полоцком столе демонстрирует и резкое изменение внешней политики княжества по сравнению с курсом Владимира Полоцкого. Новый полоцкий князь прекратил всякое вмешательство в прибалтийские дела. Осенью того же 1216 года окончательно пала Ерсика. Видя бесперспективность дальнейшей борьбы, а может и понимая, что смоленский князь все равно не потерпит на удельном столе Рогволожича, Всеволод окончательно признал себя вассалом рижского епископа. А 21 сентября 1217 года в битве при Вильянди были разбиты другие участники несостоявшейся коалиции — эсты. Смоленские князья, захватив Полоцк, получили в наследство и служилое литовское войско, которое уже используют для решения своих политических задач. Литовские рати продолжают насылаться на соседние новгородские земли. Основным направлением этих набегов становится Торопецкая волость, которая стала спорной территорией между Смоленском и Новгородом, после того, как на Новгородском столе в 1218 г. укрепились Суздальские князья. Связь между этим событием и многочисленными походами литовских войск под Торопец и Старую Руссу нельзя не усмотреть. Литовские набеги в этом направлении зафиксированы в 1223, 1224, 1225, 1229, 1234 гг. На то, что они не были просто грабительскими рейдами, указывает и их прямая зависимость от занятия тем или иным князем новгородского стола. Из летописных сообщений видно, что литовские набеги падают исключительно на время княжения в Новгороде Ярослава Всеволодовича, при других новгородских князьях литовцы даже выступают как союзная Новгороду сила. НПЛ под 1222 г.:

«идоша нов-городьци съ Святославомь къ Кеси, и придоша Литва въ помочь же; и много воеваша, нъ города не взяша», и под 1223 г.: «Приде князь Ярослав в Новъгородъ и рады быша новгородци. Воеваша Литва около Торопця; и гонися по нихъ Ярослав с Новгродци до Въсвята, не угони ихъ» [52] .

Итак, Владимир Полоцкий, как политик и дипломат потерпел поражение. Полоцкое княжество потеряло инициативу и отказалось от Прибалтики. С захватом полоцкого стола смоленскими князьями фактически распалась полоцкая «конфедерация». Ерсика вслед за Кокнесе, становится владением рижского епископа, хотя Всеволод сохраняет власть в княжестве, по крайней мере, до начала 30-х годов, но уже как его вассал. От Полоцкого княжества отпадает Витебск, где по свидетельству русских летописей, власть сохраняет прежняя династия Рогволожичей. Литовцы, хоть и сохраняют военные обязательства перед Полоцком и продолжают служить и князьям смоленской династии, вряд ли в этих соглашениях есть намек на прежний вассалитет. Подписавшее в 1219 году договор с Галицко-Волынской Русью Литовское княжество уже однозначно независимое государство, ведущее политику без оглядки на Полоцк. В его состав уже входит Жемайтия, которая никогда не была в составе «конфедерации». Около 1223 года, после битвы при Калке, Полоцк вместе со Смоленском подписали мирный договор с Ригой и орденом.

Через пять лет, в 1229 году договор был возобновлен. Вероятно, к одному из этих годов относится не дошедшая до нас «Константинова грамота», в которой содержались некие территориальные уступки Полоцка. До наших дней сохранилась папская булла, которая представляет собой подтверждение дарственной грамоты Константина, «князя русского» на некие земли «из своего государства», уступленные Ливонскому ордену. Она датирована 14 июля 1264 года, но сама грамота была подписана гораздо раньше, так как в предшествующий период между орденом и Литвой, в состав которой уже входило Полоцкое княжество, была война, либо на полоцком столе сидели другие князья.

О каких землях здесь может идти речь? Латгальские земли в среднем Подвинье, вверх по течению от границ Ерсикского княжества и до границы собственно полоцких земель к середине XIII века уже попали под власть немцев. Это единственная земля, где Полоцкое княжество граничило с землями ордена и Риги после падения Ерсики и которая могла фигурировать в дарственных. А это означало, что договора 20-х годов XIII века окончательно увековечили потерю Полоцком Ливонии и Латгалии, и установили границы княжества практически те же, в которых оно было при Брячиславе Изяславиче. А в Прибалтике после ухода Полоцка главную роль начинают играть Новгород и Псков.

Раздел Ливонии

Итак, край ливов был завоеван. Епископ Альберт получил Ливонию в лен от императора. Это означает, что уже к 1207 году епископ начал опасаться притязаний меченосцев на земли. Отдавать земли не хотелось, но от этого было не уйти. Орден, который нес главную тяжесть завоевательных походов, стал требовать соответствующего вознаграждения. С этого времени начались разногласия между епископом и орденом. Хронист пишет о меченосцах:

Они стали просить у господина епископа, ежедневно настаивая, третью часть всей Ливонии и других земель или окрестных народов, которые еще не были обращены, но впоследствии, через них и других рижан, будут приведены Богом в христианскую веру; они хотели, таким образом, подвергаясь большим расходам, пользоваться и большими доходами.

Как видим, инициаторами раздела были братья-меченосцы. Когда епископ согласился на раздел, они провели соответствующую работу и разделили Ливонию на три части, предоставив епископу выбор. Епископ, «прежде всего, взял область Каупо, то есть Торейду, потом они выбрали себе область по ту сторону Койвы, а третья область Метсеполэ осталась епископу». Таким образом, ясно, что к 1207 году немцы завоевали земли ливов, живших в долине реки Гауи. И. Штерне, говоря о разделе края, пишет: «Как этот раздел происходил, можно только догадываться: видимо, как у меченосцев, так и у Альберта было четкое представление о границах и размерах покоренных земель, так как епископские области Турайда и Метсеполе вместе были в два раза больше, чем орденский округ Сатезеле».

Арнольд Любекский несколько иначе воспринимает вопрос о разделе Ливонии: Возникло, однако, между господином епископом и вышесказанными братьями, что именуются божьими рыцарями, некое внутреннее несогласие и удивительная некая распря. Братья говорили, что им принадлежит третья часть всех языческих земель (всего язычества — totius gentilitatis), какие господин епископ сумеет приобрести либо словом проповеди, либо военной силой (violentia expeditionis). Так как епископ решительно отказал им в этом, возник между ними тяжкий спор: рыцари много усилий употребили в курии римской, действуя против епископа, но он, тем не менее, подтвердил свое решение.

По всей вероятности, земельный вопрос очень испортил отношения между епископом Альбертом и орденом меченосцев. А ведь это были две главные силы немецкой экспансии в Ливонии. Наверно, Альберт сделал ошибку, согласившись на раздел земель с меченосцами и не создав единого государства. Но был ли у него другой выход? Орден братьев воинства Христова начал постоянные споры с епископом из-за земель. Обе стороны постоянно обращались к римской курии. Римский папа Иннокентий III активно вникал в ливонские дела. Немецкий историк Эрнст Вильгельм Вис называет этого папу судьей Западной Европы. Время его понтификата совпало с началом крестоносной экспансии в Ливонии.

Тридцатисемилетний граф Лотарио ди Сеньи был избран в 1198 году папой Иннокентием III. Биограф представляет папу человеком с приятной наружностью и характером, одаренным оратором, ведущим умеренный образ жизни. Э. Вис дает ему такую характеристику: «Ловкий, дисциплинированный и изысканный аристократ, получивший образование в школах Рима и в высших школах Болоньи и Парижа. Там он изучал, разумеется, теологию, но, кроме того, и правоведение. Одним из первых его мероприятий стало приведение в порядок финансов Ватикана, находившихся до тех пор в плачевном состоянии. Во время его понтификата курию никогда не обременяли долги».

Иннокентий III со всей энергией взялся за воплощение идеи папского господства в противовес императорской власти. Идеалом для него было господство папы над всем миром. В проповеди при посвящении Иннокентий III заявил:

«Я поставлен над Домом Господним, ибо мои заслуги и положение возвышаются над всем. Мне было сказано пророком: Я дам тебе место над народами и королевствами. Мне было сказано апостолом: Я отдам тебе ключи от царствия небесного. Раб, поставленный над всем Домом Господним, есть наместник Христа, преемник Петра, помазанник Божий, бог-фараон, он поставлен посредине между Богом и людьми, менее величествен, чем Господь, но более величествен, чем человек; он может судить всех, но никто не может судить его» [56] .

Всего через год после посвящения, в октябре 1199 года Иннокентий III издал буллу, обращенную ко всем верным христианам в Вестфалии и Саксонии (universes Christi fidelibus in Saxonia et Westphalia constitutes). В ней он призвал к крестовому походу в Ливонию для защиты церкви, созданной епископом Мейнхардом, от варварских народов, которые поклоняются неразумным животным, лиственным деревьям, прозрачным водам, зеленой траве и нечистым духам. Этот документ свидетельствует об интересе папской курии к событиям в далекой Ливонии.

Правление Иннокентия III было сильным. Вассальную зависимость от папы признали короли Англии, Арагона, Португалии, Болгарии. Он получил Сицилийское королевство, став опекуном Фридриха И. Впоследствии папа использовал Фридриха в борьбе против Оттона IV как своего ставленника на императорский трон. Правда, здесь расчеты не оправдались, и будущий император стал главной головной болью папской курии на многие годы. Под духовным водительством папы Иннокентия был совершен четвертый Крестовый поход, приведший к разграблению Константинополя крестоносцами. Иннокентий III как верховный арбитр считал своим долгом активно вмешиваться в политические дела во всех странах Европы.

В октябре 1210 папа издает в Риме документ, подтверждающий заключенный меченосцами и епископом Альбертом договор о разделе территории завоеванной Ливонии. В документе папа по традиции называет себя Innocentius episcopus, servus servorum Dei (Иннокентий епископ, слуга слуг Господних). Согласно тексту, орден получает от епископа третью часть земель латгалов и ливов, обязуясь за это защищать провинцию Рижской церкви. Священники во владения ордена меченосцев не выплачивают епископу никакой доли, но крестьяне платят своим церквам десятину, из которой епископ вправе требовать четвертую часть. Если во владениях ордена освобождается место священника в какой-нибудь церкви, меченосцы имеют право предложить епископу свою кандидатуру. У епископа есть право два раза в год посещать каждую из сельских общин ордена, которая обязана содержать епископа и его спутников в течение всего пребывания. Очень важный момент, подтвержденный папой: у ордена нет никаких обязательств перед епископом в отношении земель, которые орден завоюет за пределами Ливонии и Латгалии (extra Livoniam seu Lettiam).

Как раз осенью 1210 года епископ Альберт и магистр ордена меченосцев Фольквин побывали в Риме:

Епископ же в тот год вместе с Волквином, магистром братьев-рыцарей, прибыл в Рим, был весьма милостиво принят верховным первосвященником, получил привилегию на раздел Ливонии и Лэттии, а также новое разрешение на проповедь в отпущение грехов и с радостью вернулся обратно. Послав списки привилегий через Пруссию, он доставил великую радость всему народу в Ливонии, так что люди со слезами встречали эти известия, получая утешение от верховного первосвященника после многих бедствий войны.

Тогда же епископ Альберт и магистр получили от Иннокентия III свои грамоты, подтверждающие раздел Ливонии. Это был только первый раздел территории. После получения утверждения от папы раздел завоеванных земель не закончился. Оставался вопрос о землях на Даугаве, которыми завладел епископ. Летом 1211 года четыре епископа — Альберт Рижский, Бернхард Падерборнский, Изо

Верденский и Филипп Рацебургский — составили документ, в котором намечались практические шаги по выполнению договора между епископом Альбертом и меченосцами, ранее утвержденного папой. Правителем земель Латгалии и замка Кокнесе предписывается разделить их на три равные части, одна часть из которых предназначается ордену Воинства Христова (... quod Letthia et Castrum Kukonois a senioribus terre in tres partes eque divideretur, tercia parte predictos milites Cristi contigente). Кроме того, документ свидетельствует о дальнейшем разделе ливских земель. Орден получил весь замок Ашерате (Аскраде, современное Айзкраукле) со всеми землями (castrum vero, quod Asscrad dictur cum omnibus suis attinenciis eisdem militibus pertinebit integraliter), а также третью часть замков Гольм и Ремин (Саласпилс и Доле) с землями, полями, рыбными угодьями и людьми. При этом меченосцы обязывались выплачивать епископу четвертую часть. Кроме того, если после этого раздела окажется, что поля орденских людей находятся во владениях епископа, то на этих полях им надлежит выполнять повинности в пользу епископа и наоборот.

Осенью того же года после отъезда епископа Альберта в Германию по его поручению три упомянутых выше епископа, а также епископ Теодорих Леальский, пробст рижского собора Иоанн и аббат Динамюндского монастыря Бернхард осуществляют раздел латгальских владений Ерсикского князя Всеволода между меченосцами и епископом. В документе указывается, что земля, называемая Латгалией (que Lettia dictur), была поделена на три равноценные части на картах. Изготовили три карты, на каждой из которых было нанесено по одной части. Эти карты стали жребием. Затем пригласили неграмотных людей, которые наугад выбрали две карты епископу и одну карту ордену меченосцев. Так, с помощью жребия епископу Альберту отошли латгальские земли Асоте, Лепене и Аутина. Во владениях ордена оказались земли Зердене, Нигасте и Цесвайне. Кроме того, ордену был отписан замок Алене в качестве компенсации двух деревень, отошедших епископу. Один экземпляр данного документа получил епископ, другой — орден меченосцев.

Хотя в договорах указывалось, как поступать, если поля орденских подданных находятся во владениях епископа и наоборот, раздел по картам все-таки привел к конфликту, известному в истории как Аутинское восстание. Впрочем, латвийский исследователь Гинтс Скутанс считает, что никакого восстания латгалов на самом деле не было, так мы можно говорить только о спорах при проведении границ, которые были урегулированы без вооруженных столкновений. Из хроники Генриха мы узнаем, что в 1212 году случились следующие события:

.. .Возникла великая распря о полях и ульях между вен-денскими братьями-рыцарями и лэттами из Аутинэ, бывшими тогда в уделе епископа. Братья-рыцари обидели некоторых лэттов, и жалоба их дошла до епископа. И восстал господин епископ, вместе с достопочтенным господином Филиппом, епископом рацебурсгским, и созвал братьев-рыцарей с ливами и лэттами на суд, чтобы умирить спор и возвратить их к прежнему согласию. И спорили там, обмениваясь речами, два дня, но ни к какому мирному соглашению не могли прийти.

Собственно распря возникла из-за того, что часть полей и пасек епископских латгалов в Аутине оказалась во владениях ордена. И им предложили сделать так, как было указано в документах, выполнять на этих полях повинности в пользу ордена меченосцев, в противном случае прав на эти земли теряются. Похоже, латгалов это не устроило. Гинтс Скутанс считает, что латгалы отказались служить двум господам, и поэтому орден конфисковал все поля, ульи и другую собственность латгалов, находившиеся в его владениях. Далее хроника сообщает о том, что латгалы и ливы ушли рассерженными и составили заговор против крестоносцев:

Тогда ливы из Саттэзелэ, собравшись в своем замке, послали за советом к жителям Леневардена, Голъма, Торейды и ко всем ливам и лэттам. И согласились с ними все и стали укреплять все свои замки, чтобы после сбора урожая сразу укрыться там. И стали эти переговоры известны Даниилу из Леневардена, в то время замещавшему там судью. И послал он и взял всех старейшин ливов той области, знавших о злых замыслах, и бросил их в тюрьму, а замок их сжег. Точно так же и рижане, узнав о злейших намерениях жителей Гольма, послали к ним и разрушили верхушку их каменного замка, построенного первым их епископом Мейнардом. Послав и в Торейду, велели в тишине ночи сжечь их замок, чтобы, собравшись там, они не затеяли более грозную войну против рижан. Так, когда замки были сожжены, рухнули замыслы вероломных.

Как видим, дальнейшие события рассказывают о волнениях среди ливов, по замкам которых крестоносцы нанесли упреждающий удар по их замкам. Ливы из Сатезеле, рядом с замком которых меченосцы построили свой Зегевальден, поняли, что ждать помощи неоткуда, и сами напали на меченосцев. Несколько дней шел ожесточенный бой у Зегевальдена. К месту сражения подтягивались новые отряды ливов. Одновременно они отправили послов в Ригу к епископу с жалобами на меченосцев, которые отняли у них поля и деньги. Епископ сам прибыл в Турайду для разрешения конфликта. Ливы были настроены решительно. В полном вооружении они ждали исхода переговоров за рекой. Когда епископ потребовал в закрепление договора сыновей ливов в заложники, они не согласились. Епископ отбыл в Ригу, послав к ним снова делегацию в составе Филиппа Рацебургского, настоятеля Иоанна, брата епископа Теодориха, ливского князя Каупо и «множества других». В этом множестве других находился и автор хроники, священник и переводчик Генрих Латвийский (Henricus de Lettis). Во время переговоров кто-то принес ложную весть о том, что меченосцы уже разоряют округу, и это едва не стоило посланникам епископа жизни. Указано, что Генрих воспрепятствовал захвату епископа Рацебургского ливами. Переговоры закончились с тем же результатом. Заложников ливы не дали.

Епископ Альберт собрал объединенное войско из рижан, пилигримов и меченосцев, которое осадило замок Дабрела. В замке находились восставшие ливы «и притом ливы не только братьев-рыцарей, но и епископские с другого берега Койвы, у которых князем и старейшиной был Везикэ». Кроме ливов, там находился латгальский князь Руссин со своими людьми. Осада замка длилась несколько дней. Крестоносцы использовали метательные машин, рыли подкопы, строили осадную башню. После упорных боев ливы сдались. Генрих написал в хронике:

С тех пор ливы из замка Дабрела, как и обещали, ежегодно платят десятину, и хранит их доныне Господь от всякого нападения язычников или русских. Ливы же епископа, вследствие его снисхождения, а их большого благочестия, до сих пор платили установленную меру, вместо десятины.

Во всем этом кровопролитном конфликте упоминаются только ливы. Из латгальских князей только один Руссин встал на сторону восставших. Сами же аутинские латгалы не участвовали в вооруженных столкновениях. Они отправили своих посланцев в Ригу с жалобой епископу на самоуправство братьев из Вендена. Конфликт был разрешен в судебном порядке:

И выбрали посредников, и вынесен был приговор, что лэтты, дав присягу, могут получить обратно во владение свои ульи, а братья-рыцари, присягнув, получат поля, но за оскорбление должны вознаградить лэттов достаточной суммой денег.

Меченосцы предоставили замок Кукенойс целиком епископу, а сами вместо третьей части Кукенойса, снова получили во владение Аутине.

Завоевательные походы не прекращались, и епископ, так как и меченосцы продолжали слать жалобы друг на друга в Рим. Меченосцы были недовольны тем, что епископ не разрешал ордену строить церковь в Гольме и не отводил ордену третью часть города Риги. 10 октября 1213 года Иннокентий III даже повелел аббату монастыря Динамюнде Бернарду осудить Альберта, если тот будет упорствовать в нарушении условий договора с меченосцами. На следующий день папа отправил новое послание, в котором осудил действия епископа Альберта, который отнял у некоторых из новообращенных их собственность в Риге и обложил их невыносимыми поборами. Поэтому тому же аббату монастыря св. Николая Бернарду он поручил удержать «почтенного брата нашего Рижского епископа» (venerabilis frater noster Rigensis episcopus) от несправедливостей в отношении этих людей и братьев воинства Христова.

Епископ Альберт в долгу не оставался. В Рим отправилась жалоба на притеснения, чинимые орденом меченосцев в отношении вновь обращенных христиан. На это папа Иннокентий III присылает предупреждение (датируется 1214— 1215 гг.) и меченосцам: Ne affligatis, qui de novo sint conversi (He притесняйте тех, кто вновь обратился в веру).

На этом раздел территории не остановился. С началом завоевания Эстонии епископ и меченосцы часто действовали совместно, но споры о границах между этими двумя государственными образованиями в Ливонии продолжались, и стороны не раз еще обращались к римской курии как к мировому судье.

Бертольд фон Венден

Имя Бертольда из Вендена вошло в историю Ливонии как имя энергичного и хищного завоевателя, который фактически руководил немецким покорением Эстонии. Имя это было известно и современникам. Укрепленная орденская мельница возле Риги носила название Бертольдовой, а крепость вендов, в которой он поначалу жил, в русских источниках называлась Пертуевой, то есть Бертольдовой.

Генрих Латвийский называет этого человека «магистром венденских братьев». Общепринята точка зрения, считающая Бертольда Венденского комтуром орденских братьев в Вендене. Возможно, Бертольд был чем-то большим, нежели просто комтур. Зачастую он, кажется, действовал совершенно самостоятельно, как полноправный властитель края.

После раздела края ливов в 1207 году рыцари-меченосцы появились в деревянном замке вендов, по-видимому, уже в начале 1208 года. Прибывших рыцарей возглавлял брат Бертольд, о происхождении которого ничего неизвестно. Неизвестно также, был ли он назначен магистром ордена Фольквина или избран местными братьями. Но его кипучая деятельность привела к впечатляющим результатам. Не успев еще начать строительства своего каменного замка, Бертольд уже развернул агитацию среди латгалов Сотекле, Аутине и Толовы за поход в Унгавнию (Уганди, Угала). Земли этой населенной эстами области охватывали территорию современных уездов Эстонии — Тарту, Пылва, Выру и Валга. В современном латышском языке вся Эстония называется Igaunija по названию соседней области. Главным центром Унгавнии был укрепленный замок Оденпя (Медвежья Голова).

Воистину, не мир принес монах Бертольд в эти края, но меч. Едва появившись на берегах Гауи, он попросил латгалов припомнить все прошлые обиды, причиненные им соседями-эстами, и распорядился послать гонцов к жителям Унгавнии, чтобы требовать удовлетворения за эти обиды. Ясно, что подобные заявления выдвигаются, когда нужен лишь повод к войне. Посланники латгалов вернулись ни с чем. Зато вскоре прибыли послы эстов из Унгавнии. В качестве арбитра на встрече двух сторон выступил Бертольд Венденский. Из Риги прибыл священник Генрих, представлявший епископа Альберта. Переговоры с латгалов с эстами не дали никаких результатов, стороны разошлись, потрясая острыми копьями, что вполне устраивало Бертольда, имевшего четкую программу действий.

В 1208 году латгалы вторглись в область Сакалу и опустошили ее, убив при этом много людей. Они, возвратившись из похода в Беверину и, «найдя там Бертольда, брата-рыцаря, а также своего собственного священника с некоторыми рыцарями и балистариями епископа, принесли им дары со всего, что захватили». Как можно заключить из слов летописца, латгальское войско направил к эстам сам Бертольд, организатор и вдохновитель похода. Иначе, как объяснить, что Бертольд находился в это время в латгальском замке, во владениях князя Таливалдиса? Не вел ли он переговоры с этим союзным князем о выступлении против эстов? Очень может быть. За всем этим стоит цель Бертольда — расширить владения ордена меченосцев за счет эстонских земель. Для осуществления далеко идущих планов небольшому по численности отряду рыцарей из Вендена необходима была поддержка местных народов. Самый верный ход для Бертольда — «дружить против» эстов, поддерживая походы латгалов. Неслучайно хронист пишет далее: Было это в воскресенье, когда поют «Радуйтесь», [18 декабря 1208 года] и все единодушно с радостью благословляли Бога за то, что руками новообращенных Господь послал такое возмездие на прочие языческие народы.

Жизнь на границе с враждебными народами была суровой. Суровы были и меченосцы, жившие в Вендене. Постоянное кровопролитье было неотъемлемой частью их жизни. Бертольду приходилось использовать все свое влияние, чтобы удерживать братьев-меченосцев в повиновении. Вероятно, в Вендене жил Викберт, будущий убийца магистра Венно. По-видимому, он решил уйти от братьев и перейти на сторону епископа. Для этого он пришел в Идумею к местному священнику. Бертольд лично с небольшим отрядом захватил Викберта и заточил в тюрьму в Вендене.

В 1209 году перемирие с жителями Уганди закончилось, и Бертольд сразу же воспользовался этим. Он со своими вендами собрал союзных латгалов и пошел по земле эстов. Опять кровь, пожары и большая добыча.

Военные действия в Эстонии возмутили епископа Альберта. Он прислал в главный замок Уганди — Оденпя — своего посла, священника Алебранда, для заключения мира. После бурных дискуссий послы эстов поехали с Алебрандом и заключили мир с ливами и латгалами, жившими на Гауе. Думается, епископ выступил против самостоятельных действий меченосцев не из чрезмерного миролюбия. Вспомним, войска епископа совместно с меченосцами неуклонно завоевывали земли вдоль Даугавы, чтобы обеспечить контроль территорий, по которым проходил оживленный торговый путь. А по землям эстов проходил так называемый Гауйский коридор, сухопутный путь в Новгород и Псков. Контроль над ним тоже был необходим епископу. Однако, скорее всего, в 1209 году епископ считал преждевременным нападение на эстов. Ведь тут речь шла уже не о столкновении с вассалами ослабевавшего Полоцкого князя, а с дружинами и полками Новгорода и Пскова. Земли эстов входили в орбиту влияния Новгорода и Пскова, и столкновение интересов было неизбежным.

Но Бертольд не желал считаться с этим. Он был одержим одной страстью — к походам. Можно сказать, это был образ жизни Венденского магистра. Хотя Бертольд был монахом, рыцарский дух преобладал в нем. Подобно провансальскому рыцарю и поэту Бертрану де Борну он мог бы сказать, что без войны жизнь — не жизнь. Бертольд ведет свою политику. При этом неизвестно отношение к его действиям магистра ордена, находившегося в Риге. С 1209 года магистром стал Фольквин, тоже не отличавшийся миролюбием. За годы правления орденом Фольквин возглавил девятнадцать боевых походов. Однако в хрониках нет и намека на то, что Бертольд действует по приказу магистра. После заключения епископом мира с эстами, хронист пишет: Бертольд же венденский и Руссин со своими лэттами не приняли мира и приготовились к битве.

Впечатление полной самостоятельности в принятии решений. Смелость на грани безрассудства. Вполне возможно, необычайная дерзость предприятий Бертольда объясняется еще душевным настроем. Ведь меченосцы ощущали себя братьями воинства Христова и считали, что Бог на их стороне. Но главное, как представляется, новые земли в Эстонии отойдут ордену, а не епископу. Поэтому магистр венденских братьев не оглядывается на то, что вторгается в интересы Новгорода и Пскова.

Уже в 1210 году Бертольд снова в Уганди. Прекратить опустошение земли и убийства жителей его заставило известие из Риги, которую осадили курши. Быстрым маршем

Бертольд устремляется к Риге, но курши уже сняли осаду и отступили.

Вернувшись, Бертольд снова собрал войско. На этот раз с ним пошли и епископские рыцари, которые проявили чрезмерное усердие на ниве добывания трофеев. Предоставим слово хронисту:

После этого Бертольд собрал войско, а с ним пошли слуги епископа, Сиффрид и Александр, и многие другие, ливы и лэтты. Придя к замку Оденпэ в Унгавнию, они нашли там мало народу. Жители, по своей малочисленности, со страху впустили Бертольда в замок, говоря о мире, а в это время слуги епископа с некоторыми ливами, не зная, что Бертольда мирно приняли в замке, ворвались туда с другой стороны, а вслед за ними и все войско. Заняв верхушку горы и захватив главное укрепление, они овладели замком, перебили мужчин, женщин взяли в плен и захватили большую добычу; некоторым же удалось спастись бегством. Там стояли несколько дней, разделили между собой захваченное, замок подожгли и возвратились в Ливонию.

Как видим, епископ рижский понял, что меченосцев уже не остановишь, и решил, пока не поздно, присоединиться к захвату новых земель для Ливонии. Люди епископа участвуют в походах, организуемых Бертольдом. После нашествий крестоносцев эсты предприняли попытку овладеет Венденом, но безуспешно.

Странно, что имя Бертольда из Вендена не упоминается в сражении при Имере в 1210 году, которое сыграло большую роль в объединении эстов из разных областей. Хотя, скорее всего, Бертольд снова возглавлял силы ордена. В такой ситуации он не мог остаться в стороне. Может быть, хронист не упоминает Бертольда из-за того, что немцам было нанесено крупное поражение. Дружины эстов из Уганди и Сакалы вторглись во владения ордена и несколько дней осаждали Венден. Узнав, что на помощь осажденным идут полки из Риги, эсты ушли. Венденские братья с крещеными ливами и латгалами вышли из замка. Разведка донесла, что эсты в панике переправляются через Имеру. Ливы и латгалы поспешили в погоню, хотя, по словам хрониста, немцы и Каупо благоразумно призывали их дождаться полков из Риги. Более того, хронист представляет дело так, что союзные латгалы были инициаторами сражения и чуть ли не командовали орденскими рыцарями. Получается, он явно обвиняет союзников во враждебных намерениях. Так, Генрих пишет о латгалах и ливах:

Те, однако, не слушали и, предпочитая гибель тевтонов, начали преследовать эстов, а тевтонов выстроили впереди, чтобы самим, идя сзади, наблюдать исход боя и быть готовым либо к погоне, либо к бегству.

Впрочем, такая фраза понятна, так как читателю становится ясно, кто виновник поражения. А на белоснежные плащи меченосцев не падает и тени сомнения в правильности всех их поступков. Оказалось, против венденских меченосцев и их союзников вышла многочисленная рать эстов, скрывавшаяся в засаде. Началась кровопролитная битва. Героями здесь оказались меченосцы. Хотя епископский хронист не испытывает большой приязни к ордену, христианская и, возможно, национальная солидарность побуждает его написать:

Арнольд, брат-рыцарь, подняв знамя, сказал: «Плотнее, братья тевтоны! Посмотрим, нельзя ли сразиться с ними. Мы не должны бежать, чтобы не покрыть позором свой народ».

Меченосцы и люди Каупо ударили на эстов. Сразу же многие из них погибли, в том числе и сын Каупо — Бертольд, названный так, скорее всего, по имени друга отца — Бертольда Венденского, у которого жил ливский князь в изгнании. В результате меченосцы остались один на один с эстами. Далее Генрих описывает дальнейший ход битвы:

Тут тевтоны, видя свою малочисленность, так как было их всего около двадцати человек, сжались теснее и, сражаясь с врагамц, прямым путем отступили к Койве. Родольф из Иерихо, раненный копьем, упал на землю, но фриз Викбольд вновь посадил его на коня. Этот фриз, пользуясь быстротой своего коня, многих спас, то убегая, то снова возвращаясь к врагам и задерживая их в узких местах. Эсты же преследовали бежавших направо и налево пеших тевтонов, ливов и лэттов, захватили около ста из них, одних убили, других отвели к Имере и замучили в жестоких пытках. В числе последних было четырнадцать человек, из которых одни были зажарены живыми, других обнажили, сняв одежду, сделали им мечом на спине знак креста и удавили, причислив этим, мы надеемся, к сообществу мучеников на небе.

Затем начались совместные предприятия, в которых участвовали полки епископа, города Риги, светские рыцари-пилигримы, братья-меченосцы во главе с Бертольдом, а также венды, латгалы и ливы, принявшие крещение. Так случилось в 1211 году, когда был предпринят поход на замок Вильянди в Сакале. О размерах собравшейся тогда рати свидетельствует тот факт, что крестоносцы везли с собой метательную машину и арбалеты, необходимые для осады замка. При войске находился и зять епископа Энгельберт, что свидетельствует о значимости похода для Риги. При осаде Бертольд играет решающую роль. Он организует рейд латгалов по окрестным селеньям, где велит собрать как можно больше пленных. Хронист пишет:

Тогда Бертольд из Вендена и Руссин с прочими лэттами и старейшинами, взяв всех пленных и подойдя поближе к замку, сказали: «Если вы откажетесь от почитания своих ложных богов и согласитесь вместе с нами веровать в истинного Бога, мы отдадим вам этих пленных живыми и в братской любви соединимся с вами узами мира».

Опять Бертольд действует. Действует, как всегда решительно. Но братской любви не получилось, эсты отвергли предложение Бертольда, и все пленные были убиты на глазах осажденных и сброшены в ров. После ожесточенной пятидневной осады с применением метательной техники замок все-таки был взят крестоносцами.

Война с эстами разгорелась не на шутку. Через некоторое время, по словам Генриха Латвийского, «поднялись Каупо, Бертольд из Вендена со своими и слуги епископа и пошли в ближнюю область Саккалу и сожгли все деревни, куда могли добраться, и перебили всех мужчин; женщин увели в плен и вернулись в Ливонию». И так без конца. Бертольд с союзными латгалами организует один поход за другим. Выступая на стороне латгалов, он умело разжигает их ненависть к эстам. Именно с появлением Бертольда Венденского обычная вражда между соседями — латгалами и эстами — переходит практически в непрекращающуюся войну.

В 1216 году Бертольд вновь подтверждает свою бескомпромиссность. Он так уверен в своих силах, что пленяет русских, которые пришли в латгальское княжество Толову (Талаву) собирать дань. И отпускает их только после прибытия послов от новгородского князя.

В 1217 году Бертольд гибнет в бою во время осады русскими войсками замка Оденпя в Эстонии. Генрих Латвийский пишет: И пали тут некоторые из братьев-рыцарей, храбрые люди, Константин, Бертольд и Илия, и кое-кто из дружины епископа, прочие же все благополучно вошли в замок.

После этого имя Бертольда больше не упоминается в хронике. Вместо него магистром венденских братьев становится Рудольф.

Бесспорно, Бертольд фон Венден был человеком действия. Его активность сыграла важнейшую роль в немецком завоевании Эстонии. Характеристику Бертольда из Вендена дополняет и эпизод с литовским князем Даугерутисом. Ведь именно в Венденском замке он погиб. Как уже отмечалось, версия о самоубийстве пленного князя, не выдерживает критики. По-видимому, Даугерутис был убит. А поскольку ком-тур замка («магистр венденских братьев») Бертольд один обладал большой властью в замке, можно предположить, что на это был его приказ. Бертольд никогда не считался с язычниками, да и не только с ними. Похоже, он ни с кем особенно не считался. Его не пугали последствия, или же он не думал о них. И магистр Фольквин вынужден был терпеть самоуправство комтура, поскольку лучшего меча у ордена в Эстонии, по всей видимости, не было.

Опасный союз.Латгальские союзники крестоносцев

Раздел Ливонии явился для епископа Альберта неприятным ударом. Орден меченосцев показал себя силой, с которой приходилось считаться. Поэтому, хотя Альберт и получил официально Ливонию в лен от германского императора, все же единовластным хозяином в завоеванных землях он себя считать не мог.

Одним из главных успехов братьев ордена воинства Христова стал военный союз с князьями латгальских земель, заключенный после появления меченосцев в Вендене. Уже в декабре 1207 года, когда литовцы напали на Турайду, немцы призвали крещеных ливов и латгалов на бой с врагом. Это первое упоминание об участии латгалов (леттов) в крестовых походах. Самые северные латгалы у реки Имеры, граничившие с эстами, были крещены в 1207 году. Генрих Латвийский пишет о посланном из Риги священнике, который, не добившись сколь-нибудь значительных успехов среди эстов в Уганди, решил заняться миссионерством у латгалов:

Алебранд по дороге обратился к лэтигаллам, живущим у Имеры, убеждая их принять крещение, тем более, что вся Ливония и многие из лэтигаллов уже приняли слово божие. Те обрадовались приходу священника, так как литовцы часто разоряли их, ливы всегда притесняли, а от тевтонов они надеялись на помощь и защиту. Слово Божье они приняли с радостью, но прежде все-таки бросили жребий, желая знать волю богов, принять ли им крещение от русских из Пскова, как другие лэтигаллы из Толовы, или от латинян. Дело в том, что русские в это время приходили крестить своих лэтигаллов в Толове, всегда бывших их данниками. Жребий пал на латинян, и новокрещенные причислены были с ливонской церковью к рижанам.

Исходя из сказанного, латгалы были в затруднении, кого принять в качестве сюзерена, так как их собратья из Талавы платили дань Пскову и крестились в православие. А теперь им предлагали пойти под покровительство Риги. Как видим, вопрос был решен просто и практично, боги латгалов решили, что принять нового Бога надо от латинян.

Военный договор, по-видимому, заключал лично магистр венденских братьев Бертольд. Со стороны латгалов в союзе участвовали князья Таливалдис (Thalibaldus), Варидот (Waridote) и Руссин (Russinus).

Таливалдис правил в княжестве Толова (Талава), южной границей которого были владения Ерсики, а северной — земли эстов. На востоке с Толовой граничила Атзеле (Очела), которая, по всей вероятности, была отдельной землей, возможно, зависимой от Толовы. Резиденцией правителя Толовы был замок Беверин, название которого восходит, вероятно, к латышскому слову bebrs — бобр. Кроме того, хронист называет Таливалдиса старейшиной Трикаты, которая также входила в состав Толовы. Замок Беверин находился на правом берегу Гауи, на западной окраине Толовы. Население этого края до появления Алебранда было языческим. Возможно, Таливалдис согласился на крещение латгалов из Риги.

Многие историки полагают, что сам Таливалдис, как и его сыновья, был православным. Это логично, так как знать зависимых от Руси земель, как правило, была одной веры с сюзеренами. Однако хроника ни словом не упоминает об этом. Более того, сообщая о смерти Таливалдиса, хронист говорит: Так как был он христианином из числа верных лэт-тов, мы надеемся, что душа его за такие мучения наслаждается теперь вместе со святыми мучениками вечной радостью.

Таким образом, можно понять, что Таливалдис был католиком. По мнению И. Штернса, Таливалдис до 1208 года придерживался языческой веры и сам участвовал в жребии о принятии новой веры. Только принимая версию перехода Таливалдиса в католичество можно объяснить, что крещение имерских латгалов и строительство церкви прошло без протестов со стороны князя. На наш взгляд, вполне возможен и несколько другой вариант, а именно переход из православия в католичество. Иначе как объяснить тот факт, что сыновья Таливалдиса, последовав примеру отца, переменили веру в 1214 году? В хронике прямо указывается, что они были православными:

Пришли сыновья Талибальда из Толовы, Рамекэ с братьями и, отдавшись во власть епископа, обещали переменить христианскую веру, принятую ими от русских, на латинский обряд...

Несколько раз в 1208 и 1212 году крестоносцы с ливами и латгалами назначали место сбора у замка Таливалдиса — Беверина — для походов в Эстонию. Но сам Таливалдис в битва не участвовал. И. Штерне пишет:

«Сам Таливалдис во времена Генриха, кажется, был уже пожилым человеком, так как нигде в хронике не сказано, что он принимал участие в каком-нибудь бою или набеге; в Ригу за помощью к немцам отправились старейшины Таливалдиса из Беверена — Дот и Пайке; и в Эстонию с посольством отправлялся посланец Таливалдиса» [63] .

Обосновывая эту точку зрения, историк приводит примеры пленения Таливалдиса в последние годы его жизни (1213, 1215). Ни в одном случае нет описания борьбы латгальского князя со своими врагами. Действительно, мы читаем в хронике Генриха:

/Литовцы/ собрали большое войско и, переправившись через Двину, пришли в землю лэттов, разграбили их деревеньки и многих перебили; дойдя до Трикатуи, захватили старейшину этой области Талибальда и сына его Варибулэ, а затем перешли Койву, у Имеры застали людей по деревням, схватили их, частью перебили и вдруг со всей добычей повернули назад.

Литовцы после смерти Даугерутиса в Вендене напали на союзных ордену латгалов, взяв в плен Таливалдиса и его сына. Другой сын князя, Рамекис поднял своих людей, чтобы пуститься в погоню за врагами. К нему присоединился венденский комтур Бертольд с меченосцами. Погоня шла обходными путями. Литовцы, заметив белые орденские плащи, поспешно бежали. Далее хроника сообщает:

Когда они переправились через Двину и уже подходили к своим владениям, Талибальд бежал и, десять дней не евши хлеба, радостно возвратился в родную землю.

Из текста можно понять, что литовцы переправлялись через реку уже тогда, когда погоня отстала. Возникает вопрос, который формулирует И. Штерне: «Почему у самых своих границ литовцы не смогли устеречь такого ценного пленника, как князь Талавы?» И отвечает на него: «По моему мнению, литовцы разрешили Таливалдису бежать; возможно, они боялись, что из-за возраста Таливалдис не сможет вынести дальнего пути и плена». Возможно, что это и так. Второй сын Таливалдиса так и остался в плену у литовцев. Потому что после литовского плена Таливалдис жил у своего сына в Трикате (Трикатуе). Причиной, скорее всего, действительно мог быть возраст князя. Но своих сыновей он всегда посылал в походы.

В 1214 году сыновья талавского князя устроили набег на земли эстов, в Роталию, откуда привезли большую добычу:

И награбили сыновья Талибальда три ливонских таланта серебра, не считая одежды, коней и большой добычи, и все это отвезли в Беверин. Точно так же и все войско и в первый, и во второй и в третий день преследовало бегущих эстов повсюду и убивало направо и налево, пока не обессилели от усталости и люди и кони.

На следующий год отряд эстов скрытно подошел к Трикате и застал там врасплох старого князя. Эсты потребовали открыть им, где спрятаны богатства князя:

Придя под вечер в Трикатую, они застали там Талибальда, вернувшегося для купанья из лесного убежища, схватили его и с жестокостью стали заживо жечь на огне, грозя смертью, если не покажет им, где все его деньги. И он предъявил им пятьдесят озерингов, но те не перестали жечь его. Тогда сказал Талибальд: «Если я укажу вам все деньги мои и детей моих, вы все равно меня сожжете», и не захотел ничего больше указать им. Тогда они вновь положили его на огонь и жарили, как рыбу, пока он, испустив дух, не умер.

Так трагически погиб князь Талавы. Об этих событиях написана баллада Яниса Грина, в которой мужественный властитель гордо отвечает эстам:

Ха! Тот, кто жаждет моих богатств,

Может идти собирать кости, которые всегда я сеял,

И от которых белы рубежи Талавы.

После смерти князя Таливалдиса войны между латгалами и эстами вспыхнули с новой силой. Месть сыновей та-лавского князя очень ярко и эмоционально описана в хронике Генриха:

Сыновья Талибальда, Рамеко и Дривинальдэ, видевшие смерть отца, были в великом гневе на эстов, собрали войско из лэттов, своих друзей и близких, а вместе с ними пошли и братья-рыцари из Вендена с прочими тевтонами; и вступили они в Унгавнию, опустошили и предали огню все деревни, а мужчин, каких могли захватить, всех сожгли живыми, мстя за Талибальда. Сожгли все их замки, чтобы не было у них там убежища. Искали врагов и в темной чаще лесов, нигде от них нельзя было укрыться, и вытащив оттуда, убивали. Женщин и детей увели с собой в плен, захватили коней, скот, большую добычу и вернулись в землю свою. На возвратном пути встретились им другие лэтты; пошли и эти в Унгавнию и докончили оставленное первыми: добрались до деревень и областей, куда не доходили те, и если кто до сих пор уцелел, не миновал гибели теперь. И захватили они многих, и перебили всех мужчин, и повлекли в плен женщин и детей, и увели скот, взяв большую добычу.

Другой латгальский князь Варидот правил землей Аутине. Земля эта находилась в зависимости от княжества Ерсика, которым управлял князь Всеволод (Visvaldis). В 1209 году Всеволод признал зависимость от епископа и получил от него свое княжество в лен. Это касалось и зависимых от Всеволода земель. В тексте договора упоминается латгальская Аутине: А тех своих данников, что приняли веру от нас, вместе с данью и землями их, отказал нам безусловно (liberos), а именно город Аутину, Цессовэ и прочие обращенные к вере.

Варидот со своими воинами ходил в походы против эстов, по-видимому, под влиянием энергичной воинственной агитации Бертольда, с которым он заключил военный союз. В хронике Варидот упоминается вместе с Руссином из Сотекле как раз в связи с набегом на Уганди. Известно, что он лично ездил в Ригу просить войска против эстов. Других сведений о нем нет. В 1209 году аутинские латгалы идут в поход уже не с Варидотом, а с Бертольдом и Руссином. Как погиб Варидот, в хронике не упоминается, хотя о гибели всех заметных личностей сообщается, чтобы показать, кому служил погибший — Господу или дьяволу. В. Билькис пишет: «Если бы Варидот пал в битве с эстами, тогда Генрих не стал бы этого умалчивать, если бы он поднялся против епископа или ордена, тогда он был бы упомянут с остальными грешниками, понесшими наказание Святой Девы. Поэтому, надо думать, было что-то, что заставило Генриха умолчать о смерти Варидота. И это «что-то» могло быть епископской или орденской акцией против Варидота. Понято, что это только возможная версия, таковой она и остается. Если бы Варидот стал жертвой той или иной епископской или орденской акции, это могло бы возбудить недовольство латгалов и в будущем послужить поводом к восстанию».

Больше всего внимания хронист уделяет третьему участнику военной коалиции — Руссину. Это личность особая, о нем Генрих Латвийский рассказывает с подробностями. Он награждает его эпитетом: Руссин, храбрейший из лэттов. Из всех правителей латгалов он самый непримиримый к врагам-эстам.

Неудивительно, что он подружился с другим храбрым воином — Бертольдом из Вендена. Чаще всего в хронике Руссин со своими латгалами поднимается на бой. Латвийский исследователь В. Билькинс сравнивает этого латгальского князя с другими героями — земгальскими властителями Виестурсом и Намейсисом.

Осенью 1208 года объединенное войско меченосцев, рижан и латгалов вторглось в Уганди и сожгло замолк Оденпя. Эсты (жители Уганди и Сакалы) в ответ разорили окрестности Трикаты и осадили Беверин, но безуспешно. Беверин находился во владениях Таливалдиса. С его осадой эстами связан интересный эпизод. Многие историки полагают, что в момент штурма в Беверине находился автор Хроники Ливонии — священник Генрих, который лично знал Таливалдиса, Варидота и Руссина. Он с восхищением рассказывает об одном из беверинских латгалов Робоаме. Этот Робоам бесстрашно сошел в гущу врагов и, убив двоих эстов, вернулся в замок. Имя упомянутого латгала явно не латгальское, а, скорее, данное ему при крещении. Генрих, чтобы подбодрить защитников, поднялся на вал. О себе хронист скромно пишет в третьем лице:

Священник их, мало обращая внимания на нападения эстов, взошел на замковый вал и, пока другие сражались, молился Богу, играя на музыкальном инструменте. Услышав пение и пронзительный звук инструмента, язычники, не слышавшие этого в своей стране, приостановились и, прервав битву, стали спрашивать о причине такой радости. Лэтты отвечали, что они радуются и славят Господа потому, что, приняв недавно крещение, видят, как Бог помогает им.

Музыка и молитва произвели на эстов неизгладимое впечатление. Они предложили латгалам мир и, получив отказ, сняли осаду.

Этот эпизод получил интересную интерпретацию в поэтическом творчестве латышского лирика Аусеклиса (1850— 1879), написавшего стихотворение «Беверинский певец». Автор отнес эпизод к языческим временам, вместо священника у него на стену замка выходит жрец-вайделот с латышскими гуслями — кокле:

Но вернемся к князю Руссину. Руссин и Варидот собрали свои войска и одни без помощи ордена вторглись на земли эстов, а именно в область Сакалу, не ожидавшую нападения. Латгалы Руссина и Варидота нанесли жителям Сакалы страшный удар. В хронике мы читаем:

Тут везде по деревням они нашли в домах и мужчин и женщин с детьми и убивали всех с утра до вечера, и женщин и малых детей; убили триста лучших людей и старейшин области саккалъской, не говоря о бесчисленном множестве других, так что наконец от усталости и этой массы убийств у них отнялись руки. Залив все деревни кровью множества язычников, они на следующий день пошли назад, собирая везде по деревням много добычи, уводя с собой много крупного и мелкого скота и массу девушек, которых единственно и щадят войска в тех странах.

Возвращалось войско через Беверин. Здесь, по словам Генриха, Руссин при всеобщем ликовании сказал: Дети детей моих будут рассказывать своим детям в третьем и четвертом поколении о том, что сделано Руссином при истреблении жителей Саккалы.

Хронист неслучайно приводит эти жестокие слова латгальского князя. Он хочет показать, что Руссин хотя и принял крещение, сердце его осталось сердцем язычника, он хочет славы для себя, а не для Господа. В. Билькинс отмечает: «Генрих ... смотрел на события через призму дуализма. С одной стороны находятся слуги Господа, которые воюют за Бога. На другой стороне — слуги дьявола, которые борются против христианской религии и Бога, блуждая по неверным и темным тропам. По мнению Генриха, из всех латгальских правителей только Руссин был слугой дьявола. Естественно, за свои военные успехи он славил не Бога, а самого себя. Так у него появился грех — гордыня. Единственный из латгалов он был наказан Святой Девой».

При осаде Вильянди в Эстонии в 1211 году именно воины Руссина выжигают округу и приводят пленных. После отказа эстов сдаться в обмен на жизнь пленных, скорее всего, по приказу Бертольда всех пленных эстов убивают. Хронист пишет: Тут Руссин и лэтты схватили пленных, всех умертвили и бросили в ров, угрожая находящимся в замке тем же.

Руссин со своими людьми участвует во всех походах в Эстонию и отражении ответных набегов эстов. Полки латгалов один за другим опустошали земли эстов. Хронист не преминул выделить жестокость непримиримого латгальского князя: Руссин, как и прочие, мстившие за друзей, кого захватил, одних зажарил живыми, других предал иной жестокой смерти.

В ход военных действий вмешалась чума. Мор охватил области латгалов, ливов и эстов. Обессиленные кровопролитной войной, голодом и эпидемией латгалы и ливы заключили с эстами мир, не пригласив немцев для участия в переговорах. После заключения мира эстонские области Уганди, Сакала и Зонтагана были опустошены. По меньшей мере, шесть эстонских замков были захвачены и сожжены. Сильно пострадала от войны и Латгалия, особенно окрестности Беверина. Пострадали также земли ливов. Решающих успехов в войне не добилась ни одна из сторон. Но положение латгалов, хотя ни один их замков не был захвачен эстами, стало более опасным. Теперь против них могли встать эсты не только из Уганди, но эсты из всех земель, да еще вместе с эзельцами. Поэтому, когда речь пошла о возобновлении мирных переговоров, латгалам нужна была поддержка ордена меченосцев, епископа и Риги:

И обрадовались эсты и послали с ними своих людей в Торейду; приглашен был епископ с братьями-рыцарями и старейшинами Риги, и сошлись они с послами эстов рассудить о справедливости и о причине стольких войн.

Как неисправимого грешника судьба приводит Руссина, единственного из латгальских князей, в стан восставших против ордена ливов. В 1212 году князь восставших ливов Дабрел был осажден крестоносцами в замке. В рядах защитников ливского замка мы находим и Руссина, некогда бывшего верным другом меченосца Бертольда. Хронист, описывая гибель латгальского князя, даже вставляет в текст латышское слово draugs — друг. Руссин обращается к венденско-му магистру Бертольду (Bertoldum magistrum de Wenden, draugum suum). Это-то приветствие и стоило жизни храброму латгалу:

Между тем Руссин, выйдя на замковый вал, заговорил с венденским магистром Бертольдом, своим драугом, то есть товарищем; сняв шлем с головы, он кланялся с вала и напоминал о прежнем мире и дружбе, но вдруг упал, раненный стрелой в голову, и вскоре умер.

Так судьбой было суждено Руссину погибнуть свободным латгальским князем.

Новгород и Псков в войне крестоносцев за Эстонию

К моменту начала деятельности Бертольда Венденского в Латгалии и первых походов в Эстонию взаимоотношения прибалтийских земель с Новгородом и Псковом были различными. Несомненно, прочной оставалась власть Пскова над латгалами Талавы, князья которых оказались вовлечены Бертольдом в конфликт с эстами. Как свидетельствует Генрих Латвийский, в Талаве не было собственного княжения. К талавскому князю Талибальду (Таливалдису) хронист ни разу не применяет титул «гех», а называет его «senior provincie», что ближе всего по значению к изначальному значению русского слова посадник — наместник, глава подчиненной территории. Вероятно, верховным сеньором Талавы считался князь Пскова, чьими данниками талавские латгалы были, по-видимому, еще с XII века. В том же положении псковских данников находилась и самая северо-восточная окраина Латгале — область Атзеле, которую иногда считают составной частью Талавы, иногда отдельной землей. В русских летописях эта земля и ее население именуется Очелой или Чудью Очелой (имя чудь обычно применялось русскими по отношению к эстонцам и другим финноязыч-ным народам, но могло означать и «чужой» вообще).

О том, что к началу XIII века власть псковичей в северо-восточной Латгалии была крепкой, можно судить по свидетельству Генриха Латвийского о том, что жители этого края (видимо, прежде всего, знать) были крещены в православие. Это вряд ли было бы возможным, будь присутствие русских в этом крае номинальным или непостоянным. По-иному обстояло дело у Новгорода и эстов. Данническая зависимость восточных эстонских областей от Новгорода сводилась к нерегулярному «полюдью» новгородских князей с дружинами в эстонские земли (Унгавию и Саккалу), больше напоминавшему стихийные походы Игоря Старого за данью к древлянам в середине X века. Ни опорных пунктов, ни наместников у Новгорода в Эстонии не было. Даже традиционно новгородская крепость Юрьев (Тарту) в указанное время была свободной от какого-то ни было русского присутствия.

Походы в 1208—1210 гг. меченосцев Бертольда и их латгальских союзников в земли своих эстонских данников новгородцы расценивали, как банальные грабительские набеги, так как венденские братья и латгалы поначалу действовали даже вопреки официальному главе государства епископу Альберту. О первой реакции из Новгорода и Пскова Хроника Генриха сообщает под 1210 годом:

«В то же время великий король Новгорода а также король Пскова со всеми своими русскими пришли большим войском в Унгавнию, осадили замок Оденпэ и бились там восемь дней. Так как в замке не хватало воды и съестных припасов, осажденные просили мира у русских. Те согласились на мир, крестили некоторых из них своим крещением, получили четыреста марок ногат, отступили оттуда и возвратились в свою землю».

Тот же самый поход описывает и Новгородская Первая Летопись, но под 1212 годом (разница в датах возникла из-за использования источниками разных хронологических стилей): «на зиму, иде князь Мъстиславъ с новгородци на чюдь-скыи город, рекомыи Медвежию голову (Отепя), села их по-трати, и приидоша под город, и поклонишася Чюдь князю, и дань на них взя, и приидоша вси здрави».

Этот поход вряд ли можно рассматривать как вступление новгородского князя Мстислава Удатного в войну против Риги. И один, и другой источник говорят, скорее, о привычном рейде новгородцев за данью в Эстонию, мало чем отличающийся от тех, которые они совершали на протяжении XII века. Получив дань, войско Мстислава немедленно покидает пределы Эстонии. Немцы его совершенно не интересуют.

Уже совсем по-иному выглядят действия того же Мстислава Удатного спустя два года после похода под Отепя:

«Когда великий король Новгорода Мстислав услышал о тевтонском войске в Эстонии, поднялся и он с пятнадцатью тысячами воинов и пошел в Вашу, а из Ваши в Гервен; не найдя тут тевтонов, двинулся дальше в Гариэн, осадил замок Варболэ и бился с ними несколько дней. Осажденные обещали дать ему семьсот марок ногат, если он отступит, и он возвратился в свой землю».

Тот же поход очень близко к немецкой хронике описывает и Новгородский летописец: «Того же дня (1 февраля) иде Мьстиславъ с новгородци на Чюдь на Ереву (Гервен), сквозе землю Чюдьскую к морю, села их потрати и осекы ихъ воз-мя; и ста с новгородци под городом Воробиномъ (Варболэ), и да новгородци две части дани, а третьюю часть двораномъ; бяше же ту Плесковскии князь Всеволод Борисовиць со пле-сковици, и Торопечъскыи князь Давыдъ, Володимерь брат; и приидоша вси здраве со множествомъ полона».

Конечно, количество войска, приведенного князем Мстиславом, хронистом преувеличено. Но вызывает интерес расхождение источников по поводу причин похода. Новгородский летописец, ничего не говоря о немцах, опять рисует очередной удачный рейд своего князя за «чудской» данью, Генрих Латвийский прямо указывает, что причиной вторжения русского войска был поход в Эстонию немцев, и что русские не просто грабили эстонские области Вайгу и Гервен, а искали там сражения с ними. Кто же прав? Вероятнее всего, источники дополняют друг друга.

В 1212 году набеги на Эстонию Бертольда Венденского уже давно переросли в крупномасштабную войну. И, хотя Альберт еще не делает прямых попыток закрепиться в Эстонии, как в Ливонии и Кокнесе, вряд ли новгородский князь питал иллюзии относительно дальнейших планов агрессивного соседа. Скорее всего, на этот раз обычный поход за данью в Эстонию преследовал другую, более важную цель — сразиться с крестоносцами в генеральной битве. О том, что Мстислав стремится к встрече с немецким войском свидетельствует и то, что в поход вместе с ним идут помимо псковской еще и торопецкая дружина. Фактически в его войске представлены все верные ему на тот час вассалы из числа близких родственников. А фраза немецкого хрониста о том, что Мстислав начал поход, «услышав о тевтонском войске» вполне понятна, если новгородский князь имел желание сразиться с немцами, ему проще было сделать это на территории пограничной с ним Эстонии, а не совершать опасный рейд в глубь ливонских земель, на что он в результате так и не решился. Не найдя немецкого войска, уже покинувшего Эстонию, он переходит к обычной тактике «похода на Чудь», берет выкуп с осажденного Варболэ и отступает назад. Можно ли обвинять новгородского князя в непоследовательности или неумелом проведении операции? Конечно же, нет. Он не выступает в этом походе союзником эстов, прежде всего, потому, что ни за какой военной помощью эсты к нему не обращаются. Нет среди мотивов его похода и вступления борьбу за господство в Эстонии, что наглядно демонстрирует ход военного предприятия. Но у этого политического шага все же была вполне реальная причина, не касающаяся напрямую эстонской войны. А именно — политическая измена в его собственных рядах, произошедшая вскоре после похода на Отепя.

Политическая судьба Владимира Мстиславича

Вотчиной Владимира Мстиславича, младшего брата Мстислава Удатного, был Торопец, входивший в так называемый «домен Мстислава Великого», выделенный этим князем еще в начале XII в. из смоленских владений, чтобы он и его потомки, занимая новгородский стол, могли иметь собственные вотчины (по законам новгородской боярской «вольницы» князь не мог иметь домен в самой Новгородской земле). Скорее всего, он еще занимал торопецкий стол, в момент своего первого упоминания в летописях, когда в 1208 году совместно с новгородским посадником Твердиславом разбил на р. Ловати литовское войско. Псковское княжение он получил, вероятно, вскоре после прихода к власти в Новгороде его старшего брата Мстислава Удатного, в 1209 году.

Летом того же года летопись сообщает о получении им от брата Мстислава в управление и города Великие Луки, который был ключевым пунктом на новгородско-полоцкой границе, откуда совершались литовские походы. Начало княжения Владимира в Пскове совпало с началом активной деятельности Бертольда Венденского, вовлекшего князей подчиненной Пскову Талавы в войну с эстами. Возможно, что именно это и определило позицию Владимира в последовавших вскоре за этим событиях.

Еще в 1210 г. он принимает участие в походе Мстислава Удатного на Отепя. Но в том же году Хроника Генриха говорит о Владимире уже как о союзнике крестоносцев против эстов. Описывая подготовку к походу-реваншу после поражения немцев при Имере, хронист отмечает: «Известие дошло и во Псков, бывший тогда в мире с нами, и оттуда явился очень большой отряд русских на помощь нашим». Причем, как свидетельствует источник, мир был подкреплен династическим браком — женитьбой брата епископа Альберта Теодориха на дочери князя Владимира. В средневековой международной договорной практике такие союзы считались наиболее прочными и заключались на долговременную перспективу, в отличие от обычных договоров, действовавших в течение нескольких лет. Почему так изменилась позиция Владимира, и что побудило его пойти на такой союз немцами? Несомненно, что главным условием было сохранение за Псковом прав на талавскую дань. Историк Е. Л. Назарова предположила также, что Владимиру были обещаны в дан-ничество и какие-то восточно-эстонские земли, что, впрочем, не лишено основания, хотя и ничем не подтверждается. Был в этом договоре и мотив совместной борьбы с литовцами (напомним, время его заключение совпадает со временем возникновения «первой коалиции»). В том же 1210 году мы можем предположить и заключение мирного договора между Владимиром Псковским и Владимиром Полоцким (подписавшим тогда же мир с Ригой и вышедшим из коалиции против нее).

Приведенный псковским князем «большой отряд» принимает участие в совместном походе в эстонскую область Зонтагану. Поход был успешным: но родной Псков встретил победителя вовсе не фанфарами: вскоре после возвращения псковичи изгнали его со стола. Хроника датирует это событие февралем 1212 года. В действительности это состоялось уже в начале лета 1211-го, то есть вскоре после возвращения князя из рейда в Зонтагану. Генрих Латвийский говорит прямо, что причиной изгнания было недовольство псковичей династическим браком дочери князя с Теодорихом, что позволило историкам увидеть в причинах его изгнания прежде всего реакцию православного духовенства2. Однако такая причина сама по себе вряд ли имела место, учитывая, что браки между православными Рюриковичами и представителями католических стран были обыденным явлением. В Пскове, как и в Новгороде было несколько боярских партий, одна из которых и спровоцировала Владимира на союз с Ригой, добиваясь, прежде всего, большей независимости от Новгорода. Вполне возможно, что и сам князь стремился таким образом выйти из-под влияния старшего брата и сюзерена Мстислава Удатного. Но после военного участия псковского князя в войне за Эстонию, сторонники договора с немцами оказалась в явном меньшинстве. Возможно, именно военное участие Владимира в ливонских делах возмутило псковское вече.

Изгнанный Владимир бежит к своему тезке в Полоцк, а затем оказывается в Риге, где «с почетом принят зятем своим и дружиной епископа». Альберт действительно пристроил своего родственника на престижную и доходную должность. В следующем году «королю Владимиру предоставлено было судейское место зятя его Теодериха в Идумее, так как сам Теодерих отправлялся в Тевтонию». Идиллия, однако, продолжалась недолго. Уже в следующем, 1213 году русский князь стал неугоден немецкому окружению Альберта. Хронист сообщает напрямую, что «решения его не по душе были епископу рацебургскому, а также и всем прочим».

Не пришедшийся ко двору в Ливонии псковский князь-изгой был вынужден вернуться на Русь. Его судьба в короткий период пребывания на родине нам неизвестна. Возможно, он пытался вернуться на псковский стол или получить княжение в родном Торопце, где правил еще один его брат, Давыд.

Но все его надежды оказались напрасны. Все еще сидевший на новгородском столе Мстислав Удатный не смог простить брату политической измены. А само его место в Пскове было уже занято дальним родственником по смоленской династии князем Всеволодом Борисовичем (Мстиславичем).

«В следующую зиму Владимир с женой, сыновьями и всей дружиной вернулся в Ливонию, и приняли его лэты и идумеи, хоть и без большой радости, а священники Алебранд и Генрих послали ему хлеб и дары» — сообщает Генрих Латвийский. Однако давний враг Владимира епископ Рацебургский, воспользовавшись отъездом Альберта, вновь начинает интригу против него. Против князя выступил священник Идумеи Альденбрант, фактически обвинив его в мздоимстве. Князь вернул обвинение назад с угрозой: «поуменьшить богатство и изобилие» в доме обидчика, но сложившаяся вокруг идумейского судьи атмосфера крамолы и ненависти делала дальнейшее его пребывание на должности невозможным, а может, и опасным. Вскоре после описанного скандала с Альденбрантом, изгнанный всеми бывший псковский князь и бывший фогт Идумеи уже во второй и последний раз возвращается на родину.

Обстановка в Новгороде на этот раз благоприятствовала Владимиру. В конце 1215 гг. в Новгороде вспыхнула внутренняя распря. Пока князь Мстислав Удатный решал на юге судьбу киевского стола, одна из новгородских боярских партий приглашает на стол князя из суздальской династии Ярослава Всеволодовича. Вернувшийся Мстислав таким образом оказывается втянутым в усобицу суздальских князей, завершившуюся победой его коалиции в знаменитой битве при Липице 21 апреля 1216 года. Вероятно, ища союзников в этой войне, он и пошел на перемирие с вновь появившимся с повинной головой братом и простил ему прошлые грехи. Повлияло на изменение позиции Мстислава и то, что нахлебавшийся вдоволь гостеприимства своей немецкой родни, Владимир вернулся из Ливонии уже ярым противником епископа Альберта и немцев. В 1215 году он, вновь при поддержке брата возвращается на стол в Псков, а в 1216 году уже принимает участие в знаменитой Липицкой битве. Генрих Латвийский пишет, что с этих пор он становится непримиримым врагом немцев, и в этом почти не ошибается. До самой своей кончины (около 1227 года) он остается противником Риги и постоянным, хоть иногда и строптивым союзником Новгорода в его начинающейся войне за Эстонию.

* * *

Итак, изначальной причиной вмешательства Новгорода в эстонскую войну в 1212 году было вовсе не борьба за сферы влияния в крае, а измена Владимира Псковского. Причем последствия этой измены крылись не только в серьезном ослаблении позиций Новгорода в Пскове, а в будущей перспективе перехода Псковской земли в вассалитет Риги.

В такой ситуации Мстиславу было явно не до Эстонии. Именно поэтому новгородский князь, на первый взгляд, безнадежно медлит с походом. Прежде чем идти на внешнего врага, ему нужно было разобраться с «пятой колонной» в лице псковского князя. Не исключено, что он сыграл не последнюю, а возможно и ключевую роль в позиции псковского веча, изгнавшего Владимира, а затем добился приглашения на псковское княжение своего союзника и ставленника. Новгородский летописец сообщает, что в походе на Варболэ в качестве псковского князя участвует уже Всеволод Борисович — двоюродный племянник новгородского князя, отца которого, Мстислава-Бориса Романовича, Мстислав Удатный всегда поддерживал в борьбе за Киев.

По поводу отношений меджду русскими и эстами в начальный период войны никаких сомнений быть не может. На тот момент для эстов и немцы, и русские выступают в одинаковой роли грабителей и поработителей, просто с новгородцами эстонским нобилям привычнее и проще иметь дело, так как они не покушаются на независимость эстонских земель, им нужна только дань. О том, насколько «со-юзны» были русские эстам можно судить по сообщению Генриха Латвийского, о событии, произошедшем во время похода Мстислава 1212 года: «Лембито (князь Саккалы) ... вернулся к своему войску, и, пока русские были в Эстонии, эти пошли в Руссию, ворвались в город Псков и стали убивать народ, ... русские же по возвращении нашли свой город разоренным. Из этого краткого, но емкого известия видно, что ни новгородцы не собирались выступать в войне в защиту эстов, ни эсты не считали русских своими союзниками. Отношения между ними оставались теми же, что и были до появления в крае немцев и начала войны.

Дипломатия эстов на пятом году ожесточенной войны, как свидетельствует все тот же Генрих Латвийский, сработала совершенно в ином направлении: «В это время ливам, лэттам и эстам, из-за продолжавшихся мора и голода, стали невыносимы тягости войны; они обменялись между собой гонцами и заключили мир помимо рижан»

Итак, эстонские князья договорились о мире со своими соседями ливами и латгалами вопреки желанию растравивших страшный кровавый конфликт магистра венденских братьев Бертольда и самого епископа Альберта. Иными словами, они вернули свои отношения с соседями в то состояние, в котором они находились до развязывания венден-скими братьями войны. Пожалуй, это первое свидетельство существования т.н. Эстонской конфедерации, первое политическое действие, совершенное от имени всей Эстонии, а не отдельных ее земель.

Епископ Альберт, как ни странно, признал и подтвердил этот фактически сепаратный мирный договор и в течение обозначенных в нем трех лет соблюдал его. Генрих Латвийский говорит о нем как о безусловно действующем под 1214 г., когда срок его подходил к концу. Кроме того, в этот период действительно не зафиксировано ни одного серьезного военного столкновения между эстами и Ливонией. Причин этому несколько. Во-первых, латгальские князья и их дружины, а также дружина вассала Риги ливского князя Каупо, в походах на Эстонию 1208—1212 гг. были основной движущей силой. Их выход из войны с эстами означал, что немцы оставались против них в одиночестве, имея, по всей видимости, недостаточно средств. Во-вторых, епископ Альберт оттягивал завоевание Эстонии из-за нестабильности на «полоцком направлении», где Литва, после убийства Даугерутиса, объявила войну Ливонии, а мир с Владимиром Полоцким был крайне ненадежен.

Страна дерзких и непокорных. Эстония 1214-1217 гг. Война без Руси

Срок действия мирного договора истекал в 1214 году, и епископ Альберт готовился к новому крестовому походу. На этот раз уже не венденские братья и латгальские князья должны были стать костяком войска. На Эстонию собиралась в поход вся «королевская рать» правителя Ливонии.

«Епископ созвал всех священников, собрал капитул советовался с ними, а также с рыцарями и приглашенными старейшинами ливов и решил сделать поход в Эстонию, потому что эсты и сами не являлись и о возобновлении мира не заботились, а скорее, наоборот, неизменно желали гибели ливонской церкви. И послал епископ по замкам лэттов, ливов и всего побережья Двины и Койвы и собрал большое и сильное войско, да и в самой Риге было много пилигримов и купцов, и все они с радостью пошли в поход вместе с магистром рыцарства и его братьями; сбор войска назначен был в Койвемундэ. С ними прибыл туда и епископ», — вот так описывает Генрих Латвийский начало крестового похода. Многочисленная рать двинулась в Эстонию теперь уже не ради грабежей. Епископ Альберт официально начал покорение края. Пройдя сквозь землю уже покоренной прежде Сонтаганы, немецкое войско вступило в Роталию.

«По прибытии туда разделили войско отрядами по всем дорогам и деревням и застали по деревням мужчин, женщин и детей и всех от мала до велика, так как не слышали там ничего о предстоящем приходе войска. И в гневе своем ударили на них и умертвили всех мужчин, а ливы с лэттами, превосходящие жестокостью другие народы и не знающие, как евангельский раб, жалости к товарищу-рабу, перебили бесчисленное множество народу, даже некоторых женщин и детей, не щадя никого ни в полях, ни в деревнях. И залили кровью язычников все дороги и места и преследовали их по всем областям морского края, называемым Ротелевик и Роталия. Лэтты с прочими преследовали даже некоторых бежавших на морской лед и, догнав, тотчас убивали, а все вещи и имущество их забирали. И награбили сыновья Талибальда три ливонских таланта серебра, не считая одежды, коней и большой добычи, и все это отвезли в Беверин. Точно так же и все войско и в первый, и во второй и в третий день преследовало бегущих эстов повсюду и убивало направо и налево, пока не обессилели от усталости и люди и кони. Тогда наконец, на четвертый день собрались все в одном месте со всем награбленным, а оттуда, гоня с собой коней и массу скота, ведя женщин, детей и девушек, с большой добычей радостно возвратились в Ливонию, благословляя Господа за это возмездие, посланное на язычников».

Таково красочное описание произведенных в области грабежей и убийств Генрихом Латвийским. Такова была обычная практика походов крестоносцев в земли прибалтийских народов. Целью подобных походов было устрашение противника и принуждение его к кабальному миру. Едва передохнув, войско двинулось уже в Саккалу, где осадило замок местного князя Лембиту, который был вынужден сдаться и принять крещение. Однако, общий эффект от разорения Роталии был обратным. Статью 1216 года Хронист начинает словами: «После роталийского похода и покорения Лембита из Саккалы, вся Эстония стала враждебной Ливонии. Эсты условились явиться сразу с тремя войсками разорять Ливонию».

Условленное было немедленно осуществлено. Эзельцы подошли к Дюнамюнде, роталтийцы вторглись в ливскую область Метсеполе, а дружины из Саккалы и Унгавии осадили замок Аутине. Однако, сил у эстов оказалось недостаточно. Предприятие потерпело неудачу. Атака на устье Даугавы была отбита рыцарями и рижанами, жители Метсеполе попрятались в замках, а осада Аутине была тотчас снята при известии о приближении к замку войска венденских братьев. Пожалуй, единственной «моральной» победой эстов стал захват в плен и убийство талавского князя Талибальда — активного вдохновителя всех военных кампаний против эстов, начиная с 1208 года.

Ответом стал поход сыновей погибшего князя в Унгавию, вслед за которым последовал поход в ту же область братьев-рыцарей Бертольда Венденского. Весь оставшийся год походы в эту область следовали буквально по принципу карусели: одни отряды возвращались с добычей, другие тут же трогались в путь. Разоренная и истекающая кровью земля прислала в Ригу посольство с просьбой о мире и крещении. Вскоре такое же посольство прибыло и из Саккалы. Радость епископа Альберта и «всех христиан», хронистом, правда, была сильно преувеличена. Присланные в Саккалу и Унгавию священники, крестив часть населения, вернулись в Ригу, «не решаясь еще жить там из-за дикости других эстов». Вопрос, по-видимому, был не только в недовольстве других земель Эстонской конфедерации, сколько в настроениях в самих «замиренных» землях, у жителей которых произведенное пред тем тотальное насилие вряд ли могло вызвать умиление как по отношению к христианской вере, так и по отношению к тем, кто принес в их землю ее «божественный свет».

После событий в Унгавии и Саккале для правителей Эстонской конфедерации стало ясно, что предотвратить завоевание страны собственными силами не удастся, необходимо искать союзников. Но и теперь их взоры обратились вовсе не в сторону Новгорода и Пскова, что было бы естественным, будь они давними союзниками. Вместо этого эсты в начале 1216 года посылают посольство к главе другой конфедерации — Владимиру Полоцкому. Смерть полоцкого князя, как говорилось выше, помешала сложению этого союза, и посольство вернулось ни с чем.

* * *

Единственным возможным союзником Эстонии против немцев осталась Новгородско-Псковская Русь. Но она вступает в конфликт с Ригой как будто бы вновь самостоятельно, начав его с политического ультиматума признавшей рижский сюзеренитет Унгавии:

«После того русские из Пскова разгневались на жителей Унгавнии за то, что те, пренебрегши их крещением, приняли латинское, и, угрожая войной, потребовали у них оброка и податей. Жители Унгавнии стали просить у ливонского епископа и братьев-рыцарей совета и помощи в этом деле. Те не отказали им, обещали вместе жить и вместе умереть, подтвердивши, что Унгавния, как до крещения всегда была независима от русских, так и ныне остается независимой».

Итак, поводом к войне стало «отложение» Унгавии, хотя хронист недалек от истины, говоря, что власть русских в этом краю была номинальной. Интересно, что Генрих Латвийский приписывает как политическую инициативу этой «ноты», так и последовавший за ним военный поход Владимиру Псковскому, хотя Унгавия платила дань новгородцам, а не псковичам. В связи с этим вряд ли следует сомневаться в том, что реально за событиями стоит Мстислав Удатный и что Новгород и Псков в конфликте действуют сообща. Вероятно, Владимир взял на себя первые роли, руководствуясь еще и планами личной мести тем, кто опозорил его и изгнал из Идумеи.

Вскоре после дипломатической угрозы Владимир с псковской дружиной (быть может, в ней были и новгородцы) вторгся в Унгавию, «стал на горе Оденпэ и разослал свое войско по всем окрестным деревням и областям. И стали они жечь и грабить весь край, перебили много мужчин, а женщин и детей увели в плен».

Отличие похода 1216 года от прежних новгородско-псковских рейдов для Риги было, прежде всего, в том, что теперь русские разоряли страну, уже находившуюся под вассалитетом Риги, то есть бросали вызов самому правителю Ливонии. Стало очевидно, что завершение кровавого покорения Унгавии, не означает завершения войны за нее. Приобретенного даже таким путем вассала придется защищать от сильного противника. И теперь интересы Риги напрямую столкнулись с интересами Новгорода и война неизбежна. Готовясь к войне с Новгородской Русью, епископ Альберт и меченосцы произвели очередной раздел Эстонии. В Унгавию по просьбе местных нобилей был послан отряд рыцарей, который укрепил замок Отепя и остался в нем. Конфликт разрастался. Псковичи, пришедшие «по своему обычаю» за данью в Талаву, сожгли родовой замок Таливальда Беверину. Бертольд Венденский, узнав об этом, захватил псковских мечников. Однако, после прибытия послов из Новгорода, освободил их.

В то же время, получив поддержку от немцев, унгавий-цы «чтобы отомстить русским, поднялись вместе с епископскими людьми и братьями-рыцарями, пошли в Руссию к Новгороду и явились туда неожиданно, опередив все известия, к празднику крещения, когда русские обычно больше всего заняты пирами и попойками. Разослав свое войско по всем деревням и дорогам, они перебили много народа, множество женщин увели в плен, угнали массу коней и скота, захватили много добычи и, отомстив огнем и мечом за свои обиды, радостно со всей добычей вернулись в Одемпэ».

Ответом новгородцев стал поход, описанный Новгородской первой летописи: «И поидоша к Медвежьи Голове съ кня-земъ Володимеромъ и с посадникомъ Твердиславомъ и ста-ша подъ городомъ». Князь Мстислав Удатный в этом походе вновь не участвовал, так как его не было в Новгороде. В самого начала 1217 года он вновь участвует в княжеских усобицах на юге Руси. Генрих Латвийский добавляет, что, вторгнувшись на территорию Унгавии, Владимир разослал гонцов «по всей Эстонии» и к его войску присоединились не только дружины из Сааремаа и Роталии, но и из уже вторично «замиренной» Саккалы. Это первое свидетельство обращения русского князя к эстам как к союзникам и совместного выступления русских и эстов против немцев.

Когда же сложился этот союз и кто его авторы? Со стороны Руси не вызывает сомнений активная роль в его сложении Владимира Псковского. Насколько причастен к ней сам Мстислав Удатный, сказать трудно, хотя, несомненно, Новгород и Псков действуют во всей военной кампании «за-един». Союз с Эстонской конфедерацией мог быть и личной идеей Владимира, возглавившего военное предприятие при отсутствии брата. О том, кто стал инициатором союза с эстонской стороны, можно сделать лишь предположение. На инициативу псковского князя откликнулись земли конфедерации, никогда прежде не находившиеся в сфере интересов Руси. Исключение составляет лишь Саккала, вновь разорвавшая навязанный немцами договор. Логичнее предположить, что Владимир, готовясь к походу, начал с контакта именно с правителем этой земли, а уже с их помощью вышел и на остальных участников конфедерации. На это указывает и факт, что еще в его «ноте» 1216 года, положившей начало войне, упомянута лишь Унгавия, хотя Саккала признает власть немцев одновременно с ней.

Князем Саккалы был уже известный Лембиту, тот самый, что разорял Псков в 1212 году, пока псковичи воевали в Эстонии (к слову сказать, Владимир тогда был уже изгнан с псковского стола). Затем он был вынужден признать власть Риги и принять крещение после длительной и жестокой осады его замка Леоле (хорошо известное археологам городище Лыхавере). Уже тогда хронист называет его вероломным, но не сообщает, когда именно он изменяет немцам. Скорее всего, уже в начале 1216 года, когда дружины из Саккалы осаждают Аутине. Затем после покорения Унгавии Саккала вновь шлет посольство о мире, но посланные туда для крещения священники боятся оставаться в крае. Если за всеми этими политическими маневрами стоит Лембиту (а он, судя по всему, «старейший» князь своей страны), то именно тогда он начинает первые контакты с Владимиром Псковским. Не исключено, что этот князь сыграл не последнюю роль и в полоцком посольстве эстов, но здесь мы можем лишь предполагать.

Рассказывая о действиях осажденных в Отепя, новгородский летописец продолжает: «Чюдь же начата слати с полономъ и лестию (видимо, обещая вернуть захваченных в рождественском походе пленных), а по Немцы послаша». Из Хроники Генриха мы знаем, что немецкие рыцари уже находились в крепости, то есть эсты послали за дополнительной помощью. В течение 17 дней новгородско-псковское войско осаждало Отепя. Немцы стреляли из замка из балист, им в ответ неслись русские стрелы, было много раненых и убитых. Потом русские отравили воду, которая поступала к осажденным, набросав туда трупов убитых. Положение осажденных становилось все тяжелее. Не выручила и подоспевшая немецкая помощь. Об эпизоде сражения, связанном с ее подходом, сообщает новгородский летописец. Воспользовавшисьтем, что русское войско сошлось на совет, обсуждая «мирные предложения» осажденных, и оставило без присмотра войсковой обоз («товар»), неожиданно подошедшие немцы напали на него. Но новгородцы вовремя спохватились, бросились к обозу и вступили в бой с противником. Генрих Латвийский отмечает огромное численное преимущество русских, предопределившее исход боя, что, однако, вряд ли соответствует действительности, учитывая упомянутый тем же автором довольно представительный состав командиров немецкого войска: магистр меченосцев Фольквин, Бертольд Венденский и брат рижского епископа Теодорих. По словам новгородского летописца, многие немцы попали в плен, другие бежали в Отепя, сообщается и о гибели двух немецких воевод. Генрих Латвийский, перечисляя погибших, называет три имени, в том числе и знаменитого рыцаря-авантюриста Бертольда Венденского. Вошедший в Отепя отряд усилил голод и бедствия в замке. Спустя три дня после сражения осажденные начали переговоры. 1 марта 1217 года был заключен мир, по которому немцы обязывались покинуть Отепя, а значит, отказаться от всякого присутствия в Унгавии. Драмой закончилась кампания и для зятя Владимира Теодориха. Приглашенный тестем в Псков для подтверждения мира, он вышел к нему из замка, но был тотчас захвачен в плен новгородцами, по всей видимости не желавшими видеть его в качестве главы посольства, а может опасаясь новой измены Владимира Псковского.

Ни Ригу, ни Новгород подписанный в Отепя мир не устраивал. Отправив послов в Новгород для утверждения мира, епископ Альберт отправляется в Германию за новой партией крестоносцев. Эстонская конфедерация, в свою очередь, направляет посольство в Новгород с просьбой о помощи. Но события в северной русской столице развиваются не по желанному эстами сценарию. Пертурбации на новгородском столе обернулась катастрофой для Эстонской конфедерации. Не получившие обещанной помощи от союзников ее силы были разбиты в битве при Вильянди 21 сентября 1217 года.

Попытаемся разобраться, почему это произошло. Летом 1217 года Мстислав Удатный покидает новгородский стол на этот раз навсегда и уходит на юг Руси завоевывать Галицкое княжество, на которое претендует венгерский король. Новгородцы с долгими уговорами отпускают его и приглашают на княжение из Смоленска Святослава, сына киевского князя Мстислава Романовича. Смена князей на новгородском столе примерно совпадает с приходом эстонского посольства. Генрих Латвийский пишет, что обещания военной помощи эсты получили уже от преемника Мстислава. В связи с этим, историк Е. Л. Назарова предположила, что невыполнение новгородским князем своих обещаний связано с внутриполитической борьбой, обострившейся в тот момент в Новгороде. Конфликт между боярскими группировками вылился в вооруженное столкновение. Князь Святослав обвинил во всем посадника Твердислава и попытался снять с его должности, но новгородцы отстояли главу своего боярства. Святославу пришлось самому покидать новгородское княжение. Вскоре его отец киевский князь Мстислав Романович присылает в Новгород его младшего брата Всеволода, прежде княжившего в Пскове. Однако эта внутриновгородская распря вряд ли могла повлиять на посылку военной помощи Эстонской конфедерации. По новгородской летописи она целиком датируется зимой 1217/1218 гг., когда эсты были уже разбиты. Вероятнее предположить, что ошибка вкралась в сообщение Генриха Латвийского. Эстонские послы получают заверение о помощи еще от Мстислава Удатного, а Святослав соглашений своего предшественника не выполняет просто по причине нежелания ввязываться в конфликт с Ригой.

Битва при Вильянди описана Генрихом Латвийским очень подробно. Во главе войска эстонской конфедерации стоял вероятный автор русско-эстонского союза князь Саккалы Лембиту, под знамена которого встали дружины из Роталии, Гервена, Виронии, Гарианы, Ревеля. Все эстонское войско хронист определяет в шесть тысяч человек. Около 15 дней Лембиту ждал в Саккале прихода русских союзников, но так и не дождался. Не менее представительное войско крестоносцев выступило им навстречу: «С ними (рижанами) пошел граф Альберт с рыцарями и слугами своими, Волквин, магистр рыцарства, со своими братьями, Бернард аббат Динамюндэ, настоятель Иоанн, ливы и лэтты, а также преданнейший Каупо, никогда не забывавший битв Господних и походов». Сражение состоялось близ замка Вильянди. Генрих Латвийский сообщает, что рыцарское войско было поставлено в центр, ливы Каупо заняли правый фланг, на левом стояли латгалы. Примерно так же тремя групировками поставило свои войска и эсты. Исход сражения решили немецкие рыцари, превосходившие противника в оружии и снаряжении. Рыцарское войско первым сломило сопротивление эстов, затем уже в бегство обратились и отряды с флангов. Хронист отмечает, что наиболее долго и упорно сражались на левом фланге воины Лембиту, но, увидев, что центр войска разгромлен, также стали отступать. Сам Лембиту погиб во время отступления вместе с другими нобилями Саккалы, кто-то из победителей отрубил уже убитому главе конфедерации голову и увез в Ливонию. В том же бою погиб и союзник крестоносцев ливский князь Каупо.

После тяжелого поражения сил на сопротивление у эстонской конфедерации не оставалось. Брат погибшего князя Лембиту Уннепевэ вскоре после битвы прибыл в войско, еще разорявшее Саккалу, с просьбой о мире. Получив заложников и заключив мир, войско возвратилось в Ливонию. Вскоре войско рижан совершило поход в приморские области, правители Роталии, Ревельской земли и Гариама также признали себя вассалами немцев. Итак результатом поражения при Вильянди стало установление немецкого контроля над южной, западной и центральной Эстонией. Фактически непокоренным оставался лишь остров Саарамаа, и Унгавия, которую крестоносцы покинули по условиям мира при Отепя.

А, между тем, новый князь Новгорода Всеволод Мстиславич, решается наверстать упущенное старшим братом и вновь вступает в борьбу за Эстонию. Описавший этот поход новгородский летописец как всегда краток:

«Том же лете иде князь Всеволодъ с. новгородьци къ Пертуеву, и ус-ретоша стороже Немцы, Литва (здесь явная ошибка летописца, имевшего в виду, конечно же, латгалов-леттов, а не литовцев), Лыбь, и бишася; и пособи Богъ новгороЬьцемъ, идоша подъ городъ и стояша 2 недели, не взяша города, и придоша сторови».

Генрих Латвийский относит этот поход к концу лета — началу осени 1218 года, и пишет об участии в нем также Владимира Псковского и его сына Ярослава (Герцеслава), сообщает о «стоянии» обоих войск по берегам небольшой реки, отступлении оттуда крестоносцев, вслед за чем русские войско разорило Имеру и Идумею и осадило Венден, а затем и расположенный поблизости замок вендов (вероятно, именно он назван русским источником Пертуевым). Не овладев укреплениями, русское войско отступило в Унгавию, где получило известие о разорении Пскова литовцами. Возможно, что именно это известие заставило новгородско-псковскую рать покинуть Ливонию.

Именно литовское разорение заставило псковичей сразу после похода отправить в Ригу делегацию для мирных переговоров. Но предложение осталось без ответа, в 1220 году воюющие стороны обменялись грабительскими набегами. Братья-рыцари Мелюкэ и Варигриббэ и латгалы из Кокнесе совершили набег на окрестности Пскова, в ответ псковское войско адресно разорило земли этих рыцарей.

Но с 1219 года обострилась ситуация в самой Ливонии. Датский король, которого епископ Альберт пригласил для войны против Руси, становился все более грозной силой в регионе. В 1219 году он совершает поход в Ревельскую область и строит укрепленный замок Ревель (буд. Таллин) на месте эстского Колываня. Замок становится оплотом датчан для вступления в борьбу за Эстонию. С 1220 года началось открытое соперничество Ливонии и Дании за сферы влияния в Эстонии. По свидетельству хрониста датчане силой и угрозами вынуждали эстов, крещенных Ригой, принять «их крещение», то есть признать их вассалитет. По описанием этого конфликта очень отчетливо видно, что понятия «крещение» для немцев было равно понятию «вассальная клятва» и имело мало общего с церковным таинством, так как и датчане, и немцы были одинаковыми католиками.

В поисках помощи против датчан и русских Альберт обратился к римскому папе и германскому императору. Но те отказали ему, посоветовав «держаться мира и дружбы с датчанами и русскими, пока над молодым насаждением не вырастет впоследствии крепкое здание» (то есть ливонская церковь). Не получив поддержки, в начале 1220 года епископ Альберт отправил послов в Новгород для мирных переговоров. Но переговоры, вероятно, закончились ничем, а в 1221 году и Псков разорвал мир, заключенный при Отепя. На помощь новгородцам и псковичам прибыл князь Святослав Всеволодович из Суздальской земли. Вслед за этим русское войско вторглось в Ливонию и осадило Венден: «идоша новго-родъци съ Святославомь къ Кеси (Венден), и придоша Литва въ помочь же; и много воеваша, нъ города не взяша».

Об участии в походе литовских дружин говорит и Генрих Латвийский. Были ли они присланы в помощь смоленскими князьями Полоцка, или новгородцы имели соглашение с самим Литовским княжеством, неясно. Немецкий хронист расходится с русским летописцем, утверждая, что русское войско вовсе не осаждало Венден, а, «оставив замок в стороне», перешло Гаую и принялось разорять Торейду. Меченосцы не смогли дать достойный отпор из-за существовавшего тогда в стране некоего «несогласия». Судя даже по сообщению немецкого хрониста, всегда преувеличивающего победы своих, здесь немцам похвастаться было нечем. Дело ограничилось мелкими стычками с отдельными грабительскими отрядами, затем русское войско покинуло Ливонию, разоряя все на своем пути. Это был последний поход русских в Эстонию перед началом эстонского восстания.

Эстонское восстание 1223-1224 гг.

Восстание эстов началось в январе 1223 года взятием эзельцами совместно с войсками из приморских областей Эстонии датского замка на Эзеле.

«Тогда эзельцы, собравшись со всех деревень и областей, осадили этот замок и послали к приморским эстам сказать, чтобы шли им на помощь. И пошли некоторые из них в Варболэ и познакомились там с применением пате-рэлла, то есть осадной машины, которому датчане научили варболъцев, как своих подданных. Возвратившись на Эзель, они начали строить патерэллы и иные машины, уча тому же других, и стали все у них строить себе машины. Затем, явившись все вместе, с семнадцатью патерэллами, они пять дней без перерыва метали массу больших камней, не давая покоя бывшим в замке, а так как у тех не было ни домов, ни друтих строений и не было никакого убежища в замке еще недостроенном, то многие из осажденных пострадали. Немало и эзельцев пало ранеными из самострелов, но они все же не прекратили осады замка. После многодневной битвы эзельцы сказали бывшим в замке: «Вы знаете, что в этом замке вам никак нельзя спастись от наших непрерывных нападений. Послушайтесь нашего совета и просьбы: заключите с нами мир, выходите из замка здравыми и невредимыми, а замок и нашу землю оставьте нам». Те, вынужденные сражаться под открытым небом, не имея домов и самого необходимого, приняли эти условия мира, вышли из замка, взяв с собой на корабли свое имущество, а замок и землю оставили эзельцам».

Находившийся в замке брат епископа Теодорих попал в заложники к эзельцам. Захватив замок, они отправили посольства по всей земле эстов, уговаривая «сбросить с себя иго датчан и уничтожить в стране христианство». При этом «учили людей строить осадные машины, петереллы и прочие военные орудия».

На призыв откликнулись поморские области Вик, Гариана, а также Гервен, Вирония, Саккала, и Унгавия и вскоре восстание охватило всю Эстонию. Были перебиты братья-рыцари, фогты и другие немцы в замках Вильянди, Дерпте и Отепя, жители Виронии и Гервена пощадили своих священников и отправили их невредимыми в Ревель. «По всей

Эстонии и Эзелю прошел тогда призыв на бой с датчанами и тевтонами, и самое имя христианства было изгнано из всех тех областей» — пишет Генрих Латвийский. Правители Саккалы отправили в Ригу посольство о мире, но с условием, что «веры христианской впредь не примут никогда, пока останется в стране хоть годовалый мальчик ростом в локоть», предлагая также обмен заложниками. Эзельцы, виронцы и гервенцы осадили Ревель, однако, взять его не удалось: осада была отбита вышедшими из замка датчанами.

Как следует из немецкой хроники, восстание эстов не было спровоцировано Новгородом. Оно началось с приморских областей и Сааремаа, а не из традиционно контактировавшими с Русью Уганди и Саккалы. Основные опорные пункты крестоносцев эсты захватывали сами. Лишь затем, когда сорвалась осада Ревеля, а меченосцы вновь втянули в войну латгалов и ливов, восстановленная Эстонская конфедерация обратились к Новгороду в поисках могущественного союзника. «Русских же из Новгорода и Пскова эсты призвали к себе на помощь, закрепили мир с ними и разместили — некоторых в Дорпате, некоторых — в Феллине, а других — в других землях, чтобы сражаться против тевтонов». Хронист добавляет немаловажную деталь, что при призвании русских в основные отбитые у немцев крепости эсты разделили с ними «коней, деньги, все имущество братьев-рыцарей и купцов, все, что захватили». Такой обычай преподнесения богатой захваченной добычи в средние века существовал в отношении сеньора или того, кому предлагались вассальные отношения. Становится виден политический замысел эстов: выйти из вассалитета ордена и Дании и стать вассалами Новгорода. Отбитые замки были сильно укреплены. Генрих Латвийский сообщает о патереллах и баллистах (механических самострелах), размещенных на стенах крепостей. По его свидетельству, техника была захвачена у немцев. Однако часть этой техники вполне могла быть и привезена русскими, имевшими на вооружении самострелы и баллисты уже со второй половины XII века.

В начале 1223 года восставшие начали ответное наступление на ливские земли Метсеполе и Торейду и латгальскую Трикату. Вместе с эстами в походе участвовали приведенные в Вильянди русский гарнизон. Его воевода Варемар погиб в одной их мелких стычек. Имя этого воеводы неславянское, вполне возможно, он мог быть родом из подвластных Новгороду финно-угорских земель.

Епископ Альберт дождавшись прибытия пилигримов, собрав меченосцев из Вендена и Зигевальде, а также мобилизовав дружины подвластных ливов и латгалов, начинает ответное наступление. В сражении на реке Имере крестоносцы и их союзники взяли реванш за поражение 1210 года. Хронист отмечает, что эсты «сопротивлялись весьма храбро», но вскоре побежали под напором рыцарского войска. Остатки разбитой дружины ушли в свою землю.

Епископ Альберт объявил новую мобилизацию и 1 августа 1223 года крестоносцы осадили Вильянди. Чуть более двух недель продолжалась оборона замка. Осаждавшие «соорудили малые осадные машины и патерэллы; построив крепкую и высокую башню из бревен, продвинули ее ко рву, чтобы можно было снизу вести подкоп под замок. Сильно им мешали, однако, балистарии, бывшие в замке, ибо против христианских балист у осажденных была масса балист, отнятых у братьев-рыцарей, а против осадных машин христиан они и сами соорудили машины и патерэллы. И шел бои с обеих сторон много дней».

Поднаторевшие в штурмах крепостей немцам так и не удалось взять замок приступом, фактически он был взят просто тактикой «облежания». Прекратить сопротивление и сдаться вильяндцев заставил лишь недостаток воды и начавшийся в городе мор из-за жары и разлагавшихся трупов. Гарнизон крепости был беспощадно истреблен, а попавшие в плен русские воины подверглись позорной казни. «Что же касается русских, бывших в замке...— пишет Генрих Латвийский, — то после взятия замка всех повесили перед замком на страх другим русским». Как бы не объяснял менестрель немецкой чести и доблести мотив поступка крестоносцев, он был недостоин рыцарского кодекса средневековья. Рыцарь мог убить пленного врага мечом или другим оружием, но не подвергать его позорной казни при помощи веревки.

Быть может, эта непристойная расправа с русским гарнизоном Вильянди стала дополнительной причиной надежды эстов на более серьезное вмешательство в события русских, причем уже не только Новгорода и Пскова. После падения Вильянди состоящее из нобилей посольство Саккалы отправилось в Суздаль к князю Юрию Всеволодовичу, считавшемуся самым влиятельным сеньором на Руси. Посольство было успешным, уже в том же году «послал король суздальский своего брата и с ним много войска в помощь новгородцам, и шли с ним новгородцы и король псковский со своими горожанами, и было всего в войске около двадцати тысяч человек». Численность русского войска, хронистом, конечно же, подверглась традиционному десятикратному преувеличению. В реальности брат суздальского князя Ярослав (тогда правивший Новгородом) и Владимир псковский привели в Эстонию около двух тысяч воинов, что вобщем-то составляло весьма внушительную дружину.

Русское войско подошло к Юрьеву, где жители, подтвердив вассальные отношения, вручили Ярославу богатые дары, а также передали в его руки знатных немецких пленников. Ярослав усилил гарнизон города, оставив там часть пришедших с ним людей. То же самое он сделал и в Отепя, желая, по выражению хрониста «иметь господство в Уганди и всей Эстонии». Присоединив к войску эстонскую дружину из Уганди, князь двинулся к ливским землям. Однако его планы были вскоре изменены. Прибывшая к нему дружина эзельцев уговорила его развернуться и нанести удар по засевшим в Ревельской цитадели датчанам. Ярослав последовал совету эзельцев. Пройдя сквозь разоренную Саккалу и увидев своих повешенных соотечественников на стене Вильянди, он направился через Гервен, Виронию и Варболэ. По дороге к нему присоединялись дружины из этих земель. Русское войско подошло к Ревелю и в течение месяца осаждало его, одновременно совершая рейды и истребляя и захватывая в плен крестоносцев по всей Эстонии. Но взять город так и не удалось, и отягченное добычей войско вернулось на Русь.

Об этом походе сообщает кратко и новгородский летописец (1223):

«Прииде князь Ярославъ от брата и со всею областию къ Колываню, и повоева всю землю Чюдьскую, а полона приведоша бещисла, но город не взяша, а злата много взяша, и приидоша вси здрави».

Одновременно с осадой русскими Ревеля, немцы также неудачно пытались взять Юрьев, но также довольствовались лишь добычей.

Итогом похода были не только захват добычи и неудачная осада Ревеля. Соглашение о вассалитете Эстонии все же было заключено. Вскоре после похода Генрих Латвийский сообщает, что новгородцы и суздальцы послали в Юрьев бывшего князя Кокнесе Вячка, снабдив его дополнительным отрядом в двести человек лучников и деньгами, и «поручив господство в Дорпате и других областях, какие он сумеет подчинить себе». Бывший князь Кокнесе становился не просто наместником Юрьева, как его обычно представляют, он получил в управление все желавшие принять вассалитет русских эстонские области. Дерпт, а точнее Юрьев, всегда бывший основным центром русского присутствия в Эстонии, становился по задумке Ярослава лишь столицей фактически вновь создаваемого княжества, по структуре и форме власти близкого Есриксому княжеству, вассальному Полоцку. Юрьевский округ эстскими князьями, признававшими Вячко своим сеньором, был передан ему в доме-ниальное владение, подати с которого шли в личное распоряжение князя. Он тут же развивает бурную деятельность, совершая походы в Вайгу, Виронию, Саккалу и Гервен, стремясь расширить выделенное ему владение. Немцы в ответ совершают походы и возвращают себе власть над Гервеном и Гарианой, а 14 апреля 1224 года вновь осадили Юрьев. Но и на этот раз безуспешно.

Развитие событий вынудило епископа Альберта отплыть в Германию за новой партией «пилигримов» и начать новые переговоры по урегулированию отношений с Орденом меченосцев. Последнему была отдана треть эстонских земель, остальные две трети поделены между самим Альбертом и епископом Эстонии Генрихом. Лишь после этого объединенные силы крестоносцев, вновь значительно усиленные с «большой земли», начали генеральное наступление на Унгавию.

«Того же лета убиша Немцы князя Вячка в Юрьеве, а город взяша» — так сухо сообщил о героической обороне новгородский летописец. Но на самом деле осада Юрьева, пожалуй, одно из самых драматических событий войны за Эстонию. Князю Вячко осадившие город крестоносцы «предлагали путь для выхода с его людьми, конями и имуществом, лишь бы он ушел». Но Вячко, видимо вспоминая свое бегство из горящей Кокнесе, на этот раз отказался. Хронист предполагает, что он надеялся на подход войск из Новгорода. А может, просто, как и подобает сеньору, не бросил своих вассалов, а твердо решил разделить с ними одну участь. Генрих Латвийский оставил подробнейшее описание осады Юрьева:

«Поля покрылись шатрами, началась осада замка. Стали строить малые осадные машины и патерэллы, наготовили множество военных орудий, подняли крепкую осадную башню из бревен, которую восемь дней искусно строили из крупных и высоких деревьев в уровень с замком, затем надвинули поверх рва, а внизу тотчас начали вести подкоп. Для рытья земли днем и ночью отрядили половину войска, так чтобы одни рыли, а другие выносили осыпающуюся землю. Поэтому с наступлением утра значительная часть подкопанного обрушилась с вала, и вскоре можно было продвинуть осадную башню ближе к замку».

Русские и эсты из луков, баллист и пороков осыпали нападавших стрелами и камнями и наносили им большой урон. Немцы также забрасывали в город камни и горшки с горящей смолой. Бой шел много дней. Интересны описанные Генрихом своеобразные приемы «психической атаки», применявшиеся с обеих сторон. По ночам, когда бой стихал, и осаждавшие и осажденные начинали кричать и играть на музыкальных инструментах, бить мечами о щиты, не давая друг другу спать, а может, пытаясь этим показным весельем деморализовать противника. Когда башня приблизилась к замку, осажденные «зажгли большие колеса, открыли широкое отверстие в валу и стали через него скатывать колеса, полные огня, вниз, направляя их на башню и подбрасывая сверху кучи дров». Немцы в ответ подожгли мост у крепостных ворот. Это стало решающим маневром, предопределившим их победу. Русские, отстаивая вход в крепость, бросились к воротам, оставив эстов одних на стенах. Воспользовавшись этим, немцы пошли на штурм крепостной стены. Тесня оставшийся в меньшинстве и без помощи отряд эстов, крестоносцы ворвались в Юрьев. Последние защитники города во главе с князем Вячко, укрылись во внутренней цитадели (детинце), которая держалась дольше всего. Все ее защитники погибли, погиб и сам князь Вячко разделивший судьбу своей русской дружины и многих юрьевцев-эстов. Началось тотальное истребление жителей города. По свидетельству Генриха Латвийского, победители убивали не только мужчин, но и женщин, что так редко встречалось в практике средневековых войн и служило свидетельством особой жестокости. В живых оставили лишь не названного в хронике по имени боярина Юрия Всеволодовича, командовавшего вспомогательным отрядом суздальских воинов, посланных на помощь князю Вячко. Его отправили на Русь сообщить о происшедшем. Юрьев был сожжен дотла.

В том же 1224 году Новгород и Псков заключили мир с Ригой. Немцы, в ответ на отказ от дальнейшего вмешательства в «эстонские дела» признали за Псковом права на «толов-скую дань». Сами отношения по Эстонии этим договором не урегулировались. Причиной «замирения» с немцами стало обострение военно-политической ситуации для Новгорода на других направлениях. За год до падения Юрьева соединенная армия русских князей была разгромлена татарами в битве при Калке. Генрих Латвийский напрямую связывает это поражение с подписанием мирных соглашений с русскими князьями (кроме Новгорода и Пскова примерно в то же время Рига заключила мир и со Смоленском и Полоцком). Второй причиной для Новгорода стал конфликт со смоленскими князьями. В 1223 году на новгородском столе всерьез и надолго укрепилась династия суздальских князей. Однако «домен Мстислава Великого» (Торопецкая волость и некоторые другие земли) смолянам возвращен не был. Обострение ситуации появилось, прежде всего, в почти ежегодных набегах на спорную территорию литовских дружин, несомненно, присылаемых из Полоцка, находившегося также во владении смоленских князей. Отстаивать юго-западные рубежи и воевать с Ливонией одновременно Новгороду было не под силу.

Однако окончательно отказываться от противостояния с Ригой Новгород не собирался. Не отказались новгородцы и от претензий на Юрьев и эстонские области Унгавию и Саккалу, которые были их данниками. Поражение эстонского восстания, как показывают дальнейшие события, новгородцы не считали своим окончательным поражением. Но на следующем этапе русско-немецкого соперничества в

Прибалтике на первый план для Новгорода неожиданно выдвинулись внутриполитические противоречия в отношениях с претендующим на независимость Псковом.

Договор 1224 года, вероятно, был заключен на обычный трехлетний срок. За это время крестоносцы завершили покорение Эстонии, окончательно урегулировали противоречия по ее разделам между собой и с датчанами. Последним оплотом независимости в Эстонии оставался о. Сааремаа (Эзель). Его покорение откладывали на зимнее время, когда лед на море станет настолько крепок, что по нему можно будет провести тяжелое рыцарское войско и осадную технику. В разгар этой подготовки и произошел несостоявшийся новгородский поход на Ригу 1228 года.

То вы, а то новгородци; а нам ненадобе; нь оже поидуть на нас, ть вы нам помозице...

Новгородская первая летопись о союзе Пскова и Риги

1228 год. Всполошный звон поднялся над неприступными псковскими башнями. Горожане заволновались, заспешили на вече. Только что прискакали гонцы с вестью, что князь Ярослав ведет свои полки на город. На площади уже собрались псковичи. Люди кричали, размахивали руками. Их голоса тонули в общем шуме, смешиваясь со звоном вечевого колокола. Один из гонцов забрался на возвышение и, дождавшись, пока набат умолк, что есть силы, крикнул:

— Ярослав войска ведет на Псков! С собой обоз великий везет. А там оковы, чтобы лучших псковичей, всех до единого, в них заковать!

Слова гонца были встречены возмущенным ревом веч-ников. Со всех концов понеслось:

— Не быть тому!

— Не позволим!

— Затворить ворота!

Взволнованное вече решило: город закрыть, стоять крепко, не пускать Ярослава. На городские стены поднялись вооруженные воины. Толстые ворота со скрипом затворились. Город словно съежился, приготовившись к осаде.

* * *

Ярослав получил известия, что псковичи не собираются принимать его. В нерешительности он простоял некоторое время в Дубровне и повернул назад в Новгород. Здесь он стал ждать, советуясь с дружинниками о новом походе. Ярослав решил идти на Ригу, чтобы если не уничтожить, то ослабить воинственных иноземцев, покушавшихся на земли, искони считавшиеся владениями Новгорода и Пскова. Прошло немного времени, и к Ярославу подошли переяславские полки. Вместе с новгородцами собралось большое войско. Вновь направился Ярослав к Пскову. С городских стен псковичи видели множество шатров. Огромный военный лагерь вырос возле города. Вновь Псков затворился в тревоге. Не ждали горожане добра от князя. На псковском торгу все продукты сразу выросли в цене. Еще до подхода Ярославова войска псковичи отправили посольство в Ригу.

В Риге послы Пскова заключили мирный договор. Это обрадовало правителей молодой Ливонии, ведь лестно иметь союзником столь сильный город. Договор предусматривал взаимную помощь в трудных ситуациях. Епископ рижский и орденские братья взяли в заложники 40 псковичей, как тогда было принято в дипломатии, в виде гарантии крепости заключенного мира. Отряды орденских рыцарей и латгалов, эстов, ливов пришли в Псков для помощи затворившимся горожанам.

Князь отправил в закрывшийся настороженный город своего посла Мишу. И вновь собралось беспокойное вече. Миша добросовестно передал псковичам слова Ярослава:

— Глаголет князь, «идемте со мной в поход. И никакого зла я на вас не мыслил. А выдайте мне тех, кто оклеветал меня перед вами».

И вновь зароптали горожане, загудела площадь. Посланца отправили назад в стан Ярослава. О решении Пскова сообщил Гречин, присланный к князю от города. Его устами Псков сказал:

— Тебе, княже, и братьям новгородцам кланяемся. В поход мы не идем, и братьев своих не выдадим. А с рижанами мы заключили мир. Лучше нас иссечите, а жен и детей наших возьмите себе, нежели поганым достанутся. Тем вам и кланяемся.

Получив отповедь псковичей, Ярослав вскипел гневом. Но тут и новгородцы поддержали псковичей. Их посланцы объявили князю, что без псковичей на Ригу не пойдут. Князю ничего не оставалось, как распустить собранные полки по домам.

Тогда и псковичи отпустили союзных рыцарей, эстов, латгалов и ливов в свои пределы.

* * *

Итак, поход на Ригу не состоялся, фактически он был сорван псковичами. Среди историков эти события всегда вызывали разные комментарии: одни называли псковских бояр «предателями интересов Руси», другие оправдывали их действия собственными псковскими интересами в Ливонии, прежде всего, в Талаве. Да, несомненно, в столь поспешном военном союзе с Ригой нельзя не видеть активизацию все той же пронемецкой партии псковского боярства, что стояла и за договором Владимира 1210 года. Но может быть, не стоит отступать в интерпретации данных событий от мнения летописца? Основной причиной раздора стал князь Ярослав, которому ни псковское, ни новгродское боярство в то время не доверяло. Ведь и сейчас мы не можем точно сказать, вел ли князь суздальские полки на Ригу, или действительно собирался подчинять своей воле Псков? А если поход на Ригу действительно был предлогом, а на деле Ярослав стремился подчинить Псков, не признавший его верховенства? Разве не правы тогда новгородцы, саботировавшие поход? А если псковичи были правы относительно оков, припрятанных в княжеском обозе, кто они тогда — предатели Руси или радетели за свои интересы в Ливонии?

В 1227—1228 годах был провозглашен крестовый поход против эзельцев. В начале 1228 года многочисленное войско крестоносцев перешло по льду на остров и взяло штурмом основные крепости Саарамаа — замки Монэ и Вальдэ. Последний оплот независимости эстов пал в феврале 1228 года. Генрих Латвийский завершает свое повествование описанием разрушения эстского языческого святилища Тара (Тарапиты). Его Хроника, за которой мы следовали до сих пор в своем повествовании, завершена двадцать шестым годом епископа Альберта, т.е. началом 1228 года. Самому Альберту оставалось жить и править еще чуть более года, Ливонии, так и не созданной им крепким целостным государством, предстояли серьезные внутренние распри. А начатой им великой экспансии суждено было остановиться, так и не решив основную задачу первого крестового похода — покорение языческих народов Прибалтики.

Государство ордена

Приведенный выше отрывок из хроники Генриха повествует о событиях 1205 года, когда рыцари совместно с зем-галами разбили возле Роденпойса (Ропажи) возвращавшееся из Эстонии литовское войско. Именно здесь в тексте впервые говорится об участии в битве братьев ордена Воинства Христова, или меченосцев. Затем братья-рыцари участвуют в других походах и битвах, а в 1207 году уже требуют себе третью часть завоеванных ливских земель. Появление собственных земель говорит о предпосылках возникновения орденского государства.

Орден меченосцев, как мы знаем, был образован в 1202 году. С этого времени резиденцией ордена становится Рига. Здесь братья-меченосцы построили дом (domo) и церковь (capellam). До наших дней сохранились остатки замковой капеллы. Она упоминается в хронике Генриха под 1214 годом:

После того, в великом посту случился в тишине глубокой ночи большой пожар в городе Риге. Горела старая часть города, та, что первой была построена и первая обведена стеной, от церкви св. Марии, которая сгорела вместе с большими колоколами, до дома епископа и соседних домов, вплоть до церкви братьев-рыцарей. И сильно горевал народ о сладкозвучном боевом колоколе и о вреде, причиненном городу. И отлит был другой колокол, больше первого.

Опираясь на приведенный отрывок, американский историк Индрикис Штерне утверждает, что у меченосцев с самого начала здесь был каменный замок, находившийся между современными улицами Шкюню и Калею (ранней стеной города) и Иоанновым подворьем (Яня сета) и улицей Калькю.

Что касается замка, по мнению латвийского исследователя Гинтса Скутанса, нет реальных оснований полагать, что в первое двадцатилетие существования Риги епископское и орденское подворья в Риге были обнесены каменными стенами. Г. Скутанс в работе «Истоки города Цесиса»2 пишет: «Прибывшие в Ригу крестоносцы были заняты строительством городских стен и их надстройкой еще в 1207 и 1209 годах, поэтому строительство внутренних стен вряд ли вероятно. Рижане, епископ и братья ордена все свои силы употребляли на надстройку внешних стен, строительство жилых домов в своих подворьях и, возможно, возведение деревянных заборов вокруг них. До 1207 года в распоряжении ордена не имелось рабочей силы, так как все местные люди были подчинены епископу. Еще в описании убийства магистра Венно в 1209 году замок не упоминается, только дом (domo) и (capellum), но о самом замке ничего не сказано. Если бы замок уже был там, тогда Викберт, пользуясь отсутствием братьев в церкви, мог бы закрыть ворота замка, а не бежать в церковь. Логичнее было бы думать, что внутри городских стен главные силы направлялись на возведение каменных стен по периметру епископского замка. Кроме того, для начала строительства каменного замка в Риге у меченосцев не было необходимых каменоломен, которые находились на принадлежащем с 1211 года соборному капитулу Каменном острове (Akmensala). Обращает на себя внимание более позднее немецкое название орденского замка — Wittenstein, что в переводе означает Белый камень, так как при строительстве использовался белый доломит. Тот факт, что эти постройки отличаются от других каменных строений, дает возможность искать месторождение этого доломита подальше от Риги. Подобный строительный материал зафиксирован в постройках на севере Эстонии, на острове Сааремаа и в Раквере, где очень близко к поверхности земли выходит слой известняка, который обычно называют эстонским мрамором. Однако транспортировка строительного материала на столь дальнее расстояние до 1224 года, когда Эстония была покорена, и в краю установился мир, маловероятна». Если существуют споры о дате строительства первого замка меченосцев в Риге, то существование его в эпоху меченосцев (до 1237 года) не вызывает сомнений. Первые поселенцы в новом городе Риге появились в 1202 году. Можно предположить, что первыми в ряды ордена меченосцев вступили некоторые из немногочисленных жителей Риги, чтобы защищать свои дома и свой город. Как велика была численность братьев ордена при его основании, об этом сведений не сохранилось.

Известно, что в 1226 году меченосцы, находившиеся в Риге, при посредничестве папского легата заключили договор, по которому орден и город обязывались защищать друг друга. В связи с этим меченосцы получили права граждан города. Сделавшись полноправными горожанами, хозяевами недвижимого имущества, братья пользовались правом участвовать в заседаниях ратуши в количестве одного или двух братьев. Горожане, в свою очередь, получили право вступать в ряды ордена меченосцев. Вообще, меченосцам в Риге принадлежало значительное недвижимое имущество, кроме замка. Будучи владельцами недвижимости, меченосцы в Риге платили налоги так же, как и прочие городские домохозяева. Имущество ордена в городе в целях налогообложения оценивалось в 700 марок серебра (около 140 кг).

Первоначально орден как епископский ленник подчинялся власти епископа Риги. В лице братьев епископ получил постоянную военную силу в Ливонии, что было жизненно важно для нового государства. Но очень скоро между епископом и орденом начались постоянные разногласия. В своих землях меченосцы желали управлять самостоятельно.

Уже в 1207 году они получили право в своих землях собирать и церковную десятину, правда, с условием отдавать епископу четвертую часть собранного епископу.

Получив земли по левому берегу Гауи, меченосцы начали строить здесь свой замок Венден. Впервые в хронике Генриха Венден упоминается под 1208 годом. После раздела Ливонии 1207 года братья ордена появились в деревянном замке живших там вендов. Постройку каменного замка начали только в 1209 году. Весь этот год сохранялся мир с эстами, что позволило возвести каменные стены вокруг замка вендов. Как считает Г. Скутанс, конструкции на каменных стенах были деревянными, поэтому «первые немецкие замки в Латвии не были собственно каменными замками, а представляли собой гибрид с более ранними деревянными замками. Хроника Генриха, рассказывая об осаде Вендена русским войском, упоминает о существовании в 1218 году уже двух замков в Вендене:

Стрелки братьев-рыцарей, выйдя из своего замка, перешли к вендам и из своих баллист много русских перебили и еще больше ранили, так что немало тяжело раненых из знатных людей увезено было полумертвыми на носилках между двух коней.

Однако о начале строительства каменного замка меченосцев нет никаких данных. На основании исторических документов, в частности, свидетельства бывшего меченосца Иоганна из Магдебурга, который в 1259 году утверждал, что жил в вен-денском замке еще за пять лет до постройки там каменных стен, Г. Скутанс делает вывод о том, что строительство каменного орденского замка началось не ранее 1213 года. Со временем этот замок делается важным центром ордена, иногда его называют столицей ордена. Хроника свидетельствует о том, что резиденция магистра находилась все-таки в Риге. Однако венденские рыцари действовали очень самостоятельно. Их комтур Бертольд называется в хронике Генриха «магистром венденских братьев». Именно венденские братья становятся главными действующими лицами исторической драмы покорения Эстонии. Можно даже говорить о соперничестве Риги и Вендена, которое в чем-то напоминает отношения между Новгородом и Псковом в миниатюре.

Замок Зегевальден (Сигулда в Латвии) меченосцы построили примерно в полутора километрах от ливской крепости Сатезеле, которую они смогли захватить только в 1212 году.

Среди замков меченосцев в Ливонии упоминается также Ашерате (Айзкраукле в Латвии). Археологические раскопки показали, что меченосцы жили в ливском замке вместе с ливами и участвовали в укреплении его стен. В хронике Генриха упоминается ливский правитель из Айзкраукле, который в 1220 году участвовал в осаде земгальского замка Межотне совместно с немцами. Таким образом, в государстве меченосцев, не считая рижского, были замки Венден (Цесис), Зегевольде (Сигулда), Ашерате (Айзкраукле). Орденские братья стояли также в занятом земгальском замке Межотне. Это только на территории современной Латвии. Орден братьев воинства Христова играл главную роль и в завоевании Эстонии. Здесь меченосцы владели основанным датчанами Ревелем, а позднее захватили русский замок Юрьев (Дорпат) (1224). В их руках был также замок Феллин (Вильянди).

Особыми укреплениям были мельницы. Они строились для обеспечения ордена продовольствием, поскольку водяные мельницы служили для помола зерна. Мельницы были весьма распространены в Европе. Так, согласно «Книге Страшного суда» (1086), в Англии в конце XI века насчитывалось 5624 мельницы. Мельницы меченосцев соединяли две функции — экономическую и военную. Это были крепости. Первой меченосцы построили мельницу Бертольда возле Риги. Полагают, что ее название связано с именем Бертольда из Вендена. Вторая мельница (Новая мельница) была построена уже после вхождения меченосцев в состав Тевтонского ордена в районе современного населенного пункта Адажи (Латвия).

Какова же была территория, принадлежавшая ордену? И. Штерне пишет: «На территории Латвии меченосцы владели левым берегом Гауи, который они получили в 1207 г. после раздела завоеванной Ливонии; после 1207 г. во владении меченосцев находился также округ Малпилс. Аутину меченосцы получили в 1213 г. Западную часть княжества Талава с округами Буртниеку и Триката— после 1224 г... Округ Гауиену меченосцы получили в 1224 г. одновременно с разделом Талавы». В Эстонии ордену принадлежали земли Хариен, Вирония, Йервен и Ревель.

Отношения ордена с Германской империей

Из хроники Генриха мы знаем, что епископ Альберт поклонился Ливонией императору Филиппу, получив ее от него в лен. Произошло это в 1207 году:

Епископ Альберт между тем обходил в Тевтонии каждый квартал, улицу и церковь, ища пилигримов. Пройдя Саксонию и Вестфалию, он прибыл наконец ко двору короля Филиппа и, так как не ожидал помощи ни от какого короля, обратился к империи и получил от империи Ливонию, после чего блаженной памяти король Филипп обещал давать ему каждый год пособие в сто марок, но от обещаний никто богатым не бывает.

Номинально Ливония стала частью империи. Сделавшись имперским князем, Альберт, скорее всего, желал получить приоритет в обладании новыми землями и тем самым обойти меченосцев, которые, по-видимому, уже требовали раздела Ливонии и самостоятельности в управлении своими землями. Во всяком случае, раздел новых земель назревал.

А что же империя? Мы не знаем, как отнесся император Филипп к такому приобретению, как далекая земля Девы Марии, полная опасностей и воинственных язычников. Как ехидно заметил хронист, обещание материальной поддержки нового имперского княжества так и не было выполнено. Да и до того ли было Филиппу? Слишком бурно протекала жизнь в самой Германии. В 1196 году собрание германских князей во Франкфурте выбрало двухлетнего мальчика Фридриха, сына императора Генриха VI королем. Мальчика, который находился далеко в Италии, при дворе сполетанско-го герцога в Фолиньяно, на коронацию должен был доставить брат императора Филипп Швабский. Тот отправился в путь из Германии. Но, едва доехав до Монтефиасконе, он получил известие о смерти императора. Это известие всколыхнуло Италию. Повсюду вспыхивали восстания против немцев и императорской власти. Филипп повернул коня назад, в немецкие земли, оставив мысль о коронации маленького Фридриха. Германские князья не желали правления регентов-временщиков при малолетнем короле. Поэтому в марте 1198 года прошли новые выборы, и королем был избран Филипп, которого короновали только в сентябре. Но избран он был не один. В этом же году архиепископ Кельна Адольф со своими сторонниками выдвинули своего претендента на германский престол. Им стал племянник легендарного английского короля Ричарада Львиное Сердце, граф Пуату Оттон Брауншвейгский. Уже в июле Адольф Кельнский водрузил на голову Оттона в Аахене фальшивую корону.

В такой ситуации взоры обратились на римского папу Иннокентия III, который, выждав несколько лет, вынес на рубеже 1200—1201 гг. свое решение в пользу Оттона Брауншвейгского. Папа боялся, что Филипп объединит Королевство обеих Сицилии и империю, опасался также, что и маленький сын императора в будущем захочет это сделать.

3 июля 1201 года Оттон был объявлен королем, утвержденным папой, а все его противники объявлялись отлученными от церкви. А таких оказалось немало. Более тридцати имперских князей выступили против вмешательства папы в германские дела. Но все в жизни меняется, особенно в политической. В 1204 году от Оттона IV отрекся его брат Генрих, затем ландграф Тюрингии Герман. Власть, как песок, ускользала из рук короля. В конце года неожиданно для папы архиепископ Адольф Кельнский тоже перешел в лагерь противников короля, утвержденного папой. В начале 1205 года архиепископ короновал Филиппа в Аахене уже настоящей короной.

27 августа 1206 года войска Филиппа разбили рать Оттона IV. В папской курии Оттона скоро перестали называть королем. Весной 1207 года папа послал трех легатов для заключения мира между двумя воюющими германскими князьями. Поговаривали даже о возможной свадьбе дочери Филиппа с племянником папы. Тем временем в 1201 году маленький Фридрих, находившийся в Палермо, был захвачен войсками императорского стольника Маркварда фон Анвейлера. Царственный ребенок несколько лет провел в плену, откуда его освободили только в 1207 году. Официальным опекуном Фридриха был сам папа Иннокентий III. Такова вкратце была ситуация в то время, когда епископ из далекой Риги добился приема у короля Филиппа. Денежная помощь Ливонии так и не была оказана. А уже через год, 21 июня 1208 года, баварский пфальцграф Оттон Виттельсбахский убил в Бамберге короля Филиппа. На троне вновь оказался Оттон IV.

Дальнейшие документы говорят о том, что этот император живо интересовался делами ордена меченосцев в далекой Ливонии. С именем Оттона IV связано следующее свидетельство отношений Германии и Ливонии, датируемое 1211 годом. Речь идет о грамоте, в которой император подтверждает права ордена в отношении уже имеющихся у него земель, а также в отношении земель, которые орден отвоюет в будущем у язычников, при условии сохранения договоров, заключенных орденом с архиепископом и епископом Эстонии. Видимо, у магистра Фольквина были свои каналы доступа к императору, который очевидно благоволил ордену.

Другой документ, подписанный Оттоном IV подтверждает права ордена меченосцев в Рижском диоцезе на получение от епископа третьей части ливских и латгальских земель «со всеми водами, лесами, селами и городами». Кроме того, орден в свое управление получает две из завоеванных эстонских земель — Унгавнию и Саккалу. Документ опубликован в Источниках по истории Латвии под номером 69 и датируется 1212 или 1213 гг. Значит, империя за всеми бурными перипетиями внутренней политической жизни не забыла о своей далекой окраине? Из документа следует, что орден меченосцев обратился к императору, главным образом, для подтверждения своих привилегий на завоеванные в Эстонии земли.

Индрикис Штерне, однако, считает оба подписанных Оттоном IV документа весьма сомнительными, поскольку сохранились только их более поздние копии XIV и XV веков. Он пишет: «... О том, могли ли меченосцы уже в 1212 году осмелиться обратиться к императору за получением подобной привилегии, каждый может придерживаться своего мнения». Но, что касается первого документа, датируемого 1211 годом, И. Штерне определенно считает его поздней фальсификацией, так как «в то время не было ни Рижского архиепископа, ни епископа Эстонии, которые упомянуты в документе».

Никаких других сведений об отношениях меченосцев с императором Оттоном IV не сохранилось. Надо сказать, что уже в 1211 году император был отлучен от церкви Иннокентием III. Дело в том, что в 1208 году он пообещал папе удовлетворить все требования, в числе которых был и отказ от земель в Италии, от прав на германскую церковь. Но очень быстро император забыл обещанное, вознамерившись завоевать Королевство обеих Сицилии, восстановить единство империи и королевства. Осенью 1211 года он находился в Италии и с сильным войском захватил континентальную часть королевства, которым правил подросший сын императора Фридрих. Тогда-то папа и объявил об отлучении императора от церкви. Активно заработала дипломатия курии. В результате германские князья выбрали Фридриха императором с титулом «in imperatorem electus» («избранный на императорство»).

Оттон, вместо того, чтобы переправиться на остров и захватить столицу Сицилии, вернулся назад в Германию. У него оставалось все меньше сторонников. Папская дипломатия и деньги делали свое дело. 9 декабря 1212 года Фридриха короновали запасной короной в Майнце, поскольку настоящая все еще находилась у Оттона. Война началась на территории германских земель. Отлученный император терпел поражения, закрепившись на Нижнем Рейне, а затем вернулся в Саксонию, где сжег всю магдебургскую землю. Фридрих, в свою очередь, решил завоевать Брауншвейг, что тоже ему не удалось.

Как видим, время, которым датируются документы ордена меченосцев, не отличалось стабильностью. Все усилия Оттона были направлены на сохранение ускользавшей власти. Похоже, императору было не до привилегий далекого ордена меченосцев! Кроме того, сомнительно, чтобы духовный орден обратился за поддержкой к отлученному королю. Тем не менее, соответствующие документы существуют.

Из хроники Гениха мы знаем, что епископ Альберт в 1216 году лично встречался с королем Фридрихом II: Был восемнадцатый год от посвящения епископа. Возвращаясь от римского двора, он был ласково принят в Гагеновэ королем Фридрихом.

Позднее в 1220 году Альберт, будучи в Италии, добился приема у императора, прося помощи: И отправился епископ ливонский к императору Фридриху, недавно возведенному в императорский сан, ища у него совета и помощи против упорной враждебности, как датского короля, так и русских и других язычников, ибо Ливония со всеми покоренными областями всегда с почтением относилась к империи. Однако император, занятый разными высокими имперскими делами, уделил епископу не много благожелательного внимания: уже до того он обещал посетить святую землю иерусалимскую и, озабоченный этим, уклонился от помощи епископу, а лишь убеждал его и уговаривал держаться мира и дружбы с датчанами и русскими, пока над молодым насаждением не выростет впоследствии крепкое здание. Не получив никакого утешения ни от верховного первосвященника, ни от императора, епископ вернулся в Тевтонию.

Фридрих, действительно, думал исключительно об императорской короне римского цезаря, для него Италия была родиной. Он был занят большой политикой и не мог заниматься делами Ливонии. Как раз весной 1220 года Фридрих послал тысячу воинов под командованием Людвига Баварского в Дамиетту. Зато сын Фридриха, Генрих, ставший по отцовскому повелению немецким королем, признал Ливонию территорией Германской империи. 1 декабря 1225 года в Нюрнберге король Генрих VII подписал указ, объявляющий земли архиепискапа Риги — Ливонию, Латгалию, Вик и западное побережье Эстонии — единой маркой (marchiam unam) Германской империи. Этот указ наделил Альберта правами германских князей: правом чеканки монеты, строительства городов, судебной властью и государственными регалиями.

Тем временем владения меченосцев в Ливонии также росли. В 1226 году магистр Фольквин обратился к императору Фридриху II с просьбой о признании прав ордена на земли, переданные ему епископами Ливонии и Леаля, на те земли, которые в будущем законным путем достанутся ордену. Причем прошение от магистра меченосцев императору и королю Иерусалима и Сицилии передала целая делегация из города Любека, в составе которой был каноник Иоанн и два гражданина Любека — Вильгельм и Йоганн. Кстати, именно факт этого посредничества любекских горожан заставляет И. Штернса сомневаться в том, что магистр Фольквин в 1212 году лично просил подобную привилегию у Оттона IV.

Подписанный Фридрихом II в Парме документ под-верждает также права ордена на добычу металлов и других полезных ископаемых в их владениях. Знаменательно, что Фридрих из далекой Пармы обратил внимание на владения ордена в Ливонии. Фактически можно говорить о признании государства меченосцев.

Вспомним, что в том же году папа издал Золотую буллу, согласно которой Тевтонский орден получил права на создание собственной территории в соседней с Ливонией Пруссии. Тогда же магистр Тевтонского ордена Герман фон Зальца находился в Германии в качестве посредника императора и набирал людей для участия в намеченном крестовом походе. Известно, что магистр меченосцев состоял в сношении с магистром Германом. По-видимому, не без участия тевтонского магистра Фольквин получил в 1232 году новую грамоту императора Фридриха. В ней император признает все существующие и будущие владения братьев Воинства Христова в Ливонии, Латгалии, на Сааремаа, в Эстонии, Земгалии и Курляндии и берет эти земли «sub protection et defensione nostra et imperii» («под покровительство и защиту, свою и империи»). Фридрих обещал никому не давать земли ордена в лен, а тем, кто нарушит права меченосцев, грозил штрафом в 100 золотых марок. Официально владения меченосцев были признаны империей. Хотя реально помочь Ливонии Фридрих не мог, да и, наверняка, не собирался.

У императора уже начались разногласия с папой. Возможно, за орден меченосцев в данном случае замолвил слово друг императора Герман Зальца, оказавший Фридриху немало услуг. Ведь именно он организовал самокоронацию уже отлученного от церкви Фридриха во взятом им Иерусалиме 18 марта 1229 года. Тевтонский магистр, всегда стремившийся примирить императора и папу, не хотел разжигать гнев папы проведением церковной церемонии с участием отлученного императора. В 1232 году отлучение было снято с Фридриха, и он занялся наведением порядка и борьбой с еретиками, приравняв оскорбление величества к ереси.

Больше нет документальных свидетельств отношений ордена и империи. Факт остается фактом. Империя признала за меченосцами право на их земли в Ливонии. Правда, по мнению И. Штернса, в случае с владениями ордена речь идет о пустой формальности, так как «в самой Ливонии и у ее соседей не было военной силы, которая могла бы отнять их у ордена». В этом, как мы считаем, состоит отличие отношений епископского государства с Германией. Альберт, рассчитывавший на помощь германских земель, все-таки ее получал, хотя бы в виде притока светских крестоносцев и немецких поселенцев на новую родину. В этом отношении связь Ливонии с Германией можно назвать кровной.

Кроме Германии, орден поддерживал отношения также с папской курией и соседними землями. Меченосцы участвовали в подписании договоров с Русскими землями. Так, например, в подписании договора со Смоленском в 1229 году участвовал меченосец Рольф. В Готландской редакции, ратифицированной в Висби, он прямо назван «Божий дворянин».

Об экономике орденского государства

Административное и хозяйственное деление государства ордена строилось на основе замков и замковых округов. Как известно из документов уже XIV столетия, основными единицами Ливонского орденского государства были территории, управляемые комтурами и фогтами. Есть основания полагать, что и во времена меченосцев государство ордена состояло именно из этих административно-территориальных центров. Известно, что во времена меченосцев на территории комтуры управляли замками в Вендене, Сигулде и Ашерате (территория современной Латвии), а также в Ревеле и Вильянди (территория Эстонии). Это были укрепленные замки братьев. Кроме того, существовали фогты, осуществлявшие управление делами ордена в эстонских землях Харью, Йервен, Сакала и на острове Эзель. Точно указать границы владений ордена меченосцев и их замковых округов не представляется возможным из-за отсутствия документов.

На строительство замков требовались немалые средства. Обойтись только силами местных народов не было возможным. Если использовались местные стройматериалы и рабочая сила, то каменщиков нужно было приглашать с Готланда или из Германии. И им надо было платить за труд. Кроме того, гарнизоны замков, постоянно участвовавшие в боевых действиях, нуждались в боевых конях, доспехах, вооружении, а также в продовольствии и необходимых для жизни предметах.

Из каких источников брались средства для ведения войны и строительство замков? Первое средство — война. Победоносные походы приносили доходы. При нападении на селения язычников и их замки рыцари забирали все самое ценное. Очень часто хроники упоминают о таких походах и о большой добыче. Самым ценным считалось серебро, скот, кони и зерно.

Второй источник — подати, которыми облагалось местное население. Часть этих податей меченосцы собирали сами для себя, частью делились с епископом Риги. По поводу раздела земель и налогов между орденом и епископом постоянно возникали споры. Например, в 1226 году магистр ордена меченосцев Фольквин жаловался на епископа Альберта, который выделил ордену меньше одной трети ливских земель в Икшкиле, Леневардене и Метсеполе, и к тому же не заплатил 125 марок. В свою очередь, епископ жаловался на самоуправство ордена, который несколько лет неправомерно собирал налоги с двух третей латгальских земель и, таким образом, должен епископу 600 марок. В эти распри пришлось вникать папскому легату Вильгельму Моденскому. А вопросы раздела территории были весьма сложными. В данном случае, например, одним из пунктов решения по данному делу был следующим: из завоеванных в Латгалии земель орден может, не делясь с епископом, присоединить к своему государству точно такую же территорию, какую епископ Альберт отдал в лен в Варке (Вараклянах) рыцарю Теодориху из Кокнесе.

Для сбора податей у ордена, по-видимому, были ответственные чиновники, которые следили за наполнением замковых амбаров. К сожалению, не сохранилось документов, рассказывающих о том, как меченосцы собирали свои налоги.

Возможно также, что меченосцы начали хозяйственное освоение земель в непосредственной близости от своих замков. Поместья ордена могли служить источником для покрытия многочисленных расходов. К сожалению, никаких документов на этот счет не сохранилось. Тем не менее, вспомнив конфликт в Аутине, когда меченосцы отобрали луга и пустоши у латгалов, можно предположить, что эти земли нужны были меченосцам для собственных хозяйственных нужд.

Таким образом, военная добыча, сбор налогов и, возможно, доходы от использования собственных угодий полностью покрывали нужды воюющих братьев. Сведений о каких-либо других источниках дохода ордена не сохранилось.

Денежное обращение

0 том, что в государстве меченосцев чеканили собственную монету, никаких сведений нет. Вообще, описываемый период в Балтии и соседних землях был безмонетным. В Средневековье денежное исчисление не было жестко связано с денежными платежами. Как справедливо замечает Жак Ле Гофф, деньги были лишь отношением, «они служили мерой стоимости», были оценкой — apreciadura, как сказано в одном месте «Песни о Сиде» по поводу расчетов в товарах. Тем не менее, Ливония как центр торговли должна была иметь оживленное денежное обращение.

Основной единицей расчетов в Ливонии в начале XIII века была Рижская марка (по латыни — marca Rigensis). В документе, датированном 1211 годом, епископ Альберт жалует купцам из Готланда, приезжающим в гавань Риги, различные привилегии. Среди прочего, он отмечает: «Четыре с половиной рижских марки в пфеннигах должны весить столько же, сколько готландская серебряная марка, а у рижских пфеннигов (Rigensis denarii) должна быть такая же стоимость, что и у готландских, но они должны быть другой формы. Из отчеканенных денег кузнецу причитается эре»:. Таким образом, рижский кузнец, чеканивший пфенниги из каждой весовой марки, получал 2 эре. Эре — скандинавская мера, равная восьмой части марки. Эре подразделялась на три артига (arto, artig). Епископ упоминал также пфенниги (denarius, penning) — самая мелкая единица в весовой марке — это были монеты (288 в одной марке). Сами марки существовали в виде слитков, стоимость которых определялась на вес. Поэтому важнейшим инструментом при расчетах в Ливонии были специальные весы, которые археологи находят во многих местах на территории Латвии. И. Штерне в своем исследовании подробно рассматривает денежные единицы Ливонии с расчетом их теоретической массы.

Нет сомнения, что орден меченосцев, главная резиденция которого находилась в Риге, использовал в качестве основной денежной единицы рижскую весовую марку. Что касается чеканки собственных монет (пфеннигов), то историки считают, что до 1226 года в Риге собственных пфеннигов не чеканили. Только в 1225 году папский легат подтвердил права епископа на чеканку собственной монеты. В ходе раскопок, проводимых латвийским историком Эвалдом Мугуревичем на острове Мартыньсала (Гольм) в 1968 году, были найдены двадцать бракеатов (серебряных выпукло-вогнутых монет), на которых изображен епископ в митре с крестом в правой и жезлом — в левой руке. Диаметр монет — 14,5 мм, масса — от 0,14 до 0,18 г, что, в общем, соответствует описанию, указанному Альбертом в привилегиях для купцов в 1211 году. Э. Мугуревич предположил, что данные монеты могут быть отчеканенными в Риге в первой половине XIII века.

Другими распространенными денежными единицами Ливонии были озеринги. В Хронике Генриха есть эпизод, в котором после восстания ливов в Сатезеле епископ вместе с магистром меченосцев требуют компенсации от покоренных ливов:

«Мы требуем со всей вашей области небольшую сумму серебра, а именно: сто озерингов или пятьдесят марок серебра».

'Как легко заметить, один озеринг равен половине серебряной марки. В качестве платежного средства озеринги были известны ливам, латгалам, эзельцам, земгалам, куршам и литовцам. И. Штерне полагает, что озеринги были местными деньгами Балтии, поэтому сумма штрафа называется и в озерингах, и в марках. Известно, что озеринг весил около 100 г серебра. Никаких сведений о том, как выглядели эти деньги, не сохранилось. На территории Латвии найдены клады серебряных слитков, которые, по мнению нумизмата Рауля Шноре, можно идентифицировать с упоминаемыми в источниках озерингами. Их прототипы следует искать в разломанных или разрубленных серебряных слитках X—XI вв. Таким образом, меченосцы использовали в расчетах и местную серебряную «валюту»— озеринги.

Военная техника крестоносцев

Февраль 1220 года. Наконец установилась морозная погода. До этого много дней в Ливонии дули теплые ветры, неся с собой тучи, проливавшиеся бесконечными дождями, которые чередовались с мокрыми метелями. Снег смешивался с грязью. Все пути развезло до чрезвычайности. Но вот капризная зима исправила свою оплошность. Подморозило, и дороги стали пригодны для передвижения. Этим воспользовались властители Ливонии, чтобы отправиться в поход на земгальский замок Межотне. Тамошние земгалы сначала приняли крещение от самого епископа, а затем под напором энергичного князя Виеструрса снова сделались язычниками, отринув господство чужеземцев. Этого завоеватели не могли потерпеть. Как обычно, войско состояло из четырех частей: рыцарей епископа, светские рыцарей-пилигримов, братьев ордена меченосцев и полков ливов и латгалов. Во главе собравшейся рати стали сам епископ Альберт, магистр ордена Фольквин и племянник датского короля Вальдемара II, саксонский герцог Альберт.

Если бы мы могли взглянуть на лесной замок Межотне с высоты, нашему взору предстали деревянные стены и башни замка, выгоревшие дома поселения, расположенного у подножия стен и захваченного крестоносцами. Вокруг замка выросли палатки и шатры осаждающих. Всего в объединенном войске насчитывалось порядка восьми тысяч человек. А земгалов в замке было несколько сотен. Ожесточенный бой шел уже не первый день.

Вокруг валов и бревенчатых стенземгальского замка кипела разрушительная работа. Повсюду копошились воины и работники, повсюду высились груды камней, предназначенные для метания во врагов. Уже была готова осадная башня, с которой ливы и латгалы метали камни за стены, поражая находившихся на стенах земгальских воинов. На позиции были установлены стенобитные машины, тараны, против которых пасовали и каменные твердыни Западной Европы. Что уж говорить о небольшой деревянной крепости. Гигантские арбалеты на станинах — баллисты — без устали метали камни в защитников. Но земгалы держались упорно.

Многие из них были перебиты болтами, выпущенными из арбалетов, многие пали от камней. Почти у самого вала крестоносцы установили машину под названием еж (ericius), с помощью которого снизу стали подрывать вал. Без помощи извне Межотне был обречен, но все еще не сдавался.

Чуть поодаль установили большую машину, которую везли сюда от самой Риги. Это был трибок или, по-старо-немецки, «блиде». Размеры машины поражали воображение. Словно мачта корабля возвышался над крепкой конструкцией из толстых деревянных балок главный рычаг. С короткой стороны рычага в деревянной емкости помещались тяжелые камни. С другой стороны — гигантских размеров праща. Двое кнехтов с трудом крутили ворот, притягивая пращу. Большие усилия были нужны, чтобы преодолеть чудовищный вес камней. Когда машина оказалась на взводе, еще двое воинов подкатили большой круглый камень и закрепили его в праще.

В этот миг у машины появился сам герцог Саксонский. На нем была длинная кольчуга, поверх которой была надета котта с герцогским гербом и плащ. На поясе — меч, на голове шлем с герцогским венцом. Герцога сопровождали несколько рыцарей и оруженосцев. Боевой пыл охватил Альберта, а упорство земгалов только раззадоривало его. Увидев приготовления большой машины, герцог быстро подошел к кнехтам и стал руководить их действиями. Отстранив одного из них, он приложил ладонь козырьком ко лбу и прикинул расстояние до замка. Позиция машины удовлетворила Альберта Саксонского, который был неплохо знаком с метательными машинами. С обеих сторон свистели стрелы. Осажденные на валах отчаянно сопротивлялись. Но посланные из земгальских луков стрелы не могли причинить вред людям, копошившимся возле трибока. Герцог произнес:

— Сейчас они получат! Вероотступники!

Он собственноручно выбил стержень, который удерживал рычаг. Со свистом груз повлек длинную балку, на которой крепился огромный камень, в воздух. Праща раскрутилась, и камень полетел в сторону замка. Громкий крик потряс воздух. Крестоносцы торжествовали. Земгалов охватил страх, когда они увидели действие большой машины и величину снаряда. Первый же камень угодил в башенку на валу, где сражались несколько земгалов. Удар был так силен, что камень просто снес башенку вместе с защитниками.

— Давай! — в возбуждении кричал Альберт. — Заряжай снова! Быстрее!

Прислуга, обливаясь потом, снова налегла на ворот. Герцог и сам готов был крутить его, лишь бы скорее зарядить машину. Вскоре все было готово. Машина, напрягшись, замерла перед выстрелом. Альберт снова освободил злобную энергию машины. Тяжелый свист рассек воздух, и второй камень разнес кусок бревенчатой ограды на валу.

— Еще! — кричал Альберт, глядя на свою работу. — Заряжай!

Все повторилось. Мачта с камнем взметнулась ввысь. Снаряд пробил три бревна на валу, переранив земгалов. После этого защитники в поисках безопасного места покинули вал. Очень скоро защитники Межотне начали переговоры о сдаче. Бой на время прекратился.

* * *

Примерно так, если верить хронисту, подействовала мощная осадная техника на земгалов. Подобных орудий местные народы до прихода немцев в Ливонию не использовали. Во всяком случае, нам неизвестны свидетельства применения народами Балтии осадных машин.

Многие историки считают, что Средневековье не отличалось особенным техническим прогрессом. По словам

Жака Ле Гоффа, «средневековый Запад — бедно оснащенный мир». Французский автор также добавляет: «Хочется сказать «технически отсталый». Следует, однако, повторить, что вряд ли допустимо говорить в данном случае об отсталости и тем более о неразвитости. Ибо если Византия, мусульманский мир и Китай явно превосходили тогда Запад по степени развития денежного хозяйства, городской цивилизации и производству предметов роскоши, то и там технический уровень был весьма невысок». Действительно, в военном деле средневековая Европа использовала античную традицию, идущую от времен Римской империи. Предками метательных орудий был, несомненно, «скорпион», описанный еще Аммианом Марцеллином в книге «Деяния» («Res Gestae»):

«Скорпион, который в настоящее время называют онагром (дикий осел), имеет такую форму. Вытесывают два бревна из обыкновенного или каменного дуба и слегка закругляют, так что они подымаются горбом; затем их скрепляют наподобие козлов для пиления и пробуравливают на обеих сторонах большие дыры; через них пропускают крепкие канаты, которые дают скрепу машине, чтобы она не разошлась.

В середине этих канатов воздымается в косом направлении деревянный стержень наподобие дышла. Прикрепленные к нему веревки так его держат, что он может подниматься наверх и опускаться вниз. К его верхушке приделаны железные крючки, на которых вешается пеньковая или железная праща. Под этим деревянным сооружением устраивается толстая подстилка, набитый искрошенной соломой тюфяк, хорошо укрепленный и положенный на груду дерна или на помост, сложенный из кирпича. Если же поместить эту машину прямо на каменной стене, то она расшатает все, что находится под нею не из-за своей тяжести, но от сильного сотрясения. Когда дело доходит до боя, в пращу кладут круглый камень, и четыре человека по обеим сторонам машины быстро вращают навойни, на которых закреплены канаты, и отгибают назад стержень, приводя его почти в горизонтальное положение. Стоящий наверху машины командир орудия выбивает тогда сильным ударом железного молота ключ, который удерживает все связи машины. Освобожденный быстрым толчком стержень отклоняется вперед и, встретив отпор в эластичном тюфяке, выбрасывает камень, который может сокрушить все, что попадется на его пути.

Эта машина называется tormentum, потому что напряжение достигается закручиванием (torquere), — скорпионом, потому что она имеет торчащее вверх жало; новейшее время дало ей еще название онагра, потому что дикие ослы, будучи преследуемы на охоте, брыкаясь назад, мечут такие камни, что пробивают ими грудь своих преследователей или, пробив кости черепа, размозжают голову» [88] .

Известно, что в древнеримском войске метательные машины были штатным вооружением. Одна баллиста придавалась каждой центурии, а катапульта — когорте. Когорта, состоявшая из пяти центуриев, имела шесть метательных машин. Легион, состоявший из шести тысяч воинов, имел на вооружении шестьдесят метательных машин. В когорте за использование метательных машин отвечал специально выделенный центурион, а всеми машинами легиона руководил трибун. После пятого века, когда на Рим нахлынули полчища варваров, сочетавших ненависть и почтительное преклонение перед империей, в Европе использование метательных орудий почти прекратилось. Византийцы же продолжали применение осадных машин.

Лишь с одиннадцатого столетия в Европе возродилось широкое применение метательных машин. Средневековому Западу пришлось наверстывать упущенное. Уже в двенадцатом веке Сугерий описал осадную машину в «Жизнеописании Людовика VI Толстого». В 1107 году король штурмовал замок Гурне. Вот что пишет автор:

«Чтобы разрушить замок, изготовляют, не мешкая, военные приспособления. Воздвигается высокая машина, возвышаясь своими тремя этажами над сражающимися; нависая над замком, они должна помешать лучникам и арбалетчикам первой линии передвигаться внутри замка и подниматься на стены. Вследствие этого осажденные, непрерывно, днем и ночью, стесняемые этими приспособлениями, не могли больше оставаться на стенах. Они благоразумно старались найти убежище в подземных норах и, коварно стреляя из луков, опережали смертельную угрозу со стороны тех, кто возвышался над ними на первом зубчатом ограждении осадной башни. К этой машине, которая высилась в воздухе, пристроили деревянный мост, который, достаточно протягиваясь вверх и спускаясь полого к стене, должен был обеспечить бойцам легкий проход в башню...» [89]

Приводя это описание, Жак Ле Гофф утверждает, что средневековые осадные орудия были лишены всякой технической изобретательности. Но все познается в сравнении. Когда в начале тринадцатого столетия крестоносцы появились в Ливонии, они произвели большое впечатление на местные народы своим вооружением и техникой. Значит, все-таки, можно говорить о военном превосходстве крестоносцев в Ливонии.

Рыцари начала тринадцатого века ненамного отличались от местных воинов. Тяжелых сплошных доспехов, когда рыцаря усаживать на коня приходилось с помощью лебедки, еще не было. Длинная кольчуга, кольчужные поножи да еще шлем с защитной пластиной для лица, сменившийся примерно к 1220 году глухим шлемом (топфхельмом), составляли обычную броню. Их кони тоже еще не были закованы в железо. Вильям Урбан, подчеркивая роль рыцарей в крестовых походах в Балтию, отмечает, что «рыцари были особенно важны, но не по причине их военного превосходства, которое было кратковременным, но по причине силы». Но было еще кое-что, что давало крестоносным рыцарям превосходство в боях в лесном балтийском краю. Европейские рыцари были сословием военных специалистов, боровшихся с равными по вооружению и тактике противниками. Хотя говорить о военной тактике применительно к рыцарству можно лишь относительно. Главными условиями победы в битве были боевой порядок и согласованность действий. Сплоченность рыцарей, находившихся рядом и, как правило, бывших родственниками, играла решающую роль. Светский рыцарь обычно не признавал дисциплины. Более дисциплинированными были рыцари военных орденов. Например, в бою под Арсуфом в 1191 году среди крестоносцев, возглавляемых королем Ричардом Львиное Сердце, наиболее отличились тамплиеры, которые сражались слаженно, словно «братья от одного отца».

Для настоящего рыцаря продумывать ход битвы, устраивать западни и прочие хитрости — все это считалось бесчестным. Военное искусство рыцаря состояло в умении владеть оружием в открытом поединке, один на один. Так, король Рудольф фон Габсбург перед битвой у Дюрнкрута в 1278 году приказал создать резерв из 50—60 рыцарей, чтобы пустить их в дело, если придется туго. Однако командир резерва, граф Генрих фон Пфанненберг отказался выполнять приказ, сочтя эту роль для себя бесчестьем. Его заместители приняли командование резервом только после того, как попросили прощения у рыцарей за то, что неблагоразумный король принудил их выполнить бесчестный приказ.

Правда, в Ливонии все обстояло несколько иначе. Братья ордена меченосцев, которые вели постоянные войны в местных условиях, прибегали к хитрости. Ведь их противником были язычники! Так, Генрих Латвийский описывает, как 18 рыцарей, сопровождаемые отрядом из 80 крещеных латгалов, напали на лагерь, в котором находилось порядка 600 литовских всадников. Перед нападением немцы велели лат-галам кричать по-немецки: «Бей!», чтобы враги подумали, что рыцарей много. И хитрость удалась. Кроме того, нельзя забывать, что орден меченосцев — это все-таки монашеский орден, члены которого обязаны соблюдать дисциплину. Недаром, в походах в Ливонии именно орденские рыцари играли главную роль. Как правило, они руководили объединенными силами христиан, как самые опытные воины, знающие местные условия и, что еще важнее, более дисциплинированные, чем светские рыцари-пилигримы.

Авторам приходилось слышать утверждения, что орденский рыцарь против балтийских воинов был все равно, что танк против пехоты. Наверно, это, все-таки преувеличение. Правда, сами европейские рыцари презирали пеших воинов, искренне полагая, что один рыцарь стоит десятка пехотинцев. Так они думали и в XIII веке, пока в 1302 году не прогремела «битва шпор» при Куртре, когда фламандские копейщики наголову разбили рыцарскую кавалерию французов, захватив полтысячи позолоченных шпор. Но если учесть, что воины балтийских народов в большинстве своем имели лишь кожаные панцири, то преимущество в вооружении оказывается очевидным. Первые впечатления от встречи с рыцарством были шоком. И не только для народов Ливонии. Например, один из исламских очевидцев описывает атаку «франкских железных людей», подчеркивая, что они кажутся сплошной железной массой, от которой отскакивают все удары.

Некоторые из историков сравнивали вторжение крестоносцев в Ливонию с завоеванием Америки конкистадорами. Так, немецкий историк Ф. Шлоссер писал: «Бедные ливы были так же бессильны против этих железных людей, с детства привыкших драться, как три столетия спустя слабые американские индейцы в борьбе с испанцами». Такие сравнения, конечно, не выдерживают критики. Можно говорить о том, что народы Балтии столкнулись с несколько более организованным и технически оснащенным противником. Но это был противник из одного с ними мира. Балтийские народы находились уже на такой стадии политического и экономического развития, что в тринадцатом столетии смогли быстро сократить различия в технологии и организации по отношению к Западу.

Рыцари привезли в Ливонию свое боевое искусство, свое вооружение, а также специалистов по строительству осадных машин. Именно к осадной технике применялось в то время слово «машина». Да и словом «механики» еще в поздней Римской империи именовали именно военных инженеров. Специалисты по строительству метательных машин очень ценились в Европе. Так, когда император Фридрих II в 1238 году осаждал на севере Италии город Брешию, король Кастилии в виде особого подарка прислал ему испанско-арабского инженера, считавшегося крупнейшим специалистом по самоходным башням, катапультам и таранам. Говорили, что ни одна стена в мире не могла устоять перед мастерством этого «механика». Как величайшую ценность везли инженера Каламандрина в императорский лагерь, на цепи и в крепкой клетке. Однако столь важный специалист каким-то образом оказался в руках осажденных, которые, недолго думая, подарили ему дом и двор, а также предложили в жены горожанку. Гораздо интереснее, чем путешествие в клетке! И началась война машин. Камни, выпущенные машинами осажденных, очень метко попадали прямо в осадные машины императора, выводя их из строя.

Подобные инженеры были и в Ливонии. Хроники упоминают об использовании метательной техники при осаде замков.

Арбалеты

Превосходство крестоносцев заключалось и в том, что в их войсках находились стрелки из арбалетов. Казалось бы, арбалет не такая уж диковинка в XIII веке. Тем не менее, это было мощное оружие по сравнению с местными луками. Первые арбалеты в Европе появились еще в девятом веке. Точность и мощь стрельбы из арбалета потрясла современников. Поэтому в 1139 году на Втором Латеранском соборе папа римский предал арбалет проклятию как «богопротивное оружие» и запретил использовать его против христиан. Однако со временем арбалеты получили все более широкое применение.

В Ливонии в начале XIII столетия в качестве легкого стрелкового вооружения, скорее всего, применялись арбалеты, которые заряжались очень просто. К кожаному поясу стрелка приделывался железный крюк. Сам арбалет, спереди которого находилось стремя, ставился на землю. Стрелок ступал ногой в стремя, приседал, зацепляя крюком тетиву, и резко вставал, тем самым, натягивая тетиву. Дмитрий Уваров приводит технические характеристики подобных арбалетов: «Такой арбалет способен в благоприятных условиях пробить кольчугу или бригандину и без труда пробивает любые подбитые войлоком кафтаны. Обеспечивается максимальное усилие до 150 кг при скорострельности до 4 выстр./мин. Конечно, 150 кг — верхний предел, не норма; не стоит забывать, однако, что это весьма непродолжительное, «толчковое» усилие — тетива оттягивается не более чем на 15— 20 см. По мощности такой арбалет приближается к длинному луку, превосходит его по легкости обучения и точности, но значительно уступает по скорострельности, а также занимаемому пространству по горизонтали и стоимости».

0 том, что арбалеты обеспечивали военное преимущество крестоносцев, свидетельствуют и Хроника Генриха Латвийского, и Ливонская рифмованная хроника. Эпизод из Ливонской рифмованной хроники, о котором мы хотим рассказать, находится за рамками рассматриваемого нами периода существования ордена меченосцев. Тем не менее он доказывает, что и в более позднее время арбалеты были гораздо мощнее местных луков. Речь идет о семидесятых годах тринадцатого столетия, когда земгальский князь Намейсис поднял свой народ на восстание против ордена (теперь уже Тевтонского) и епископа. Восставшие земгалы осадили замок Тервете. Предместье было сожжено. Все находившиеся там немцы перебиты. Земгалы захватили несколько арбалетов и одного стрелка по имени Бертольд, который, спасая свою жизнь, предложил земгалам свои услуги по обучению стрельбе. Читая хронику, можно представить, как это могло быть.

* * *

Двое конных земгалов почти настигли беглеца. Судя по одежде, это был орденский слуга. Он бежал что есть силы, но на какой-то кочке его нога подвернулась, и он полетел на землю. Один из земгалов, крупный воин, под которым низкорослый конь казался почти игрушечным, поднял копье, готовясь пронзить беглеца копьем. Светловолосый немец, в глазах которого отразился смертельный ужас, начал что-то кричать по-немецки.

— Подожди! — остановил разгоряченного погоней воина второй всадник. — Этот говорит, что стрелок, и может нам пригодиться.

— Ну и что! — возразил первый. — Всем чужеземцам смерть. Кто его звал к нам?

— Говорю же, подожди, отведем его к князю. Убить его всегда успеем.

Земгалы скрутили немцу руки и, подталкивая копьями, погнали в сторону сгоревшего предместья Тервете. Когда они достигли посада, Намейсис как раз объезжал замок, размышляя как лучше начать приступ. Князь ехал на таком же низкорослом земгальском коне, как и другие воины. На голове его красовалась кунья шапка, плащ скрепляла большая золотая сакта в виде подковы. Увидев пленного, Намейсис подъехал и спросил всадников:

— Кто такой?

Немец, видимо, узнав князя, бухнулся на колени:

— Пощади, король, меня зовут Бертольд! Я стрелок. Буду служить тебе. Могу научить твоих людей искусству стрельбы из самострелов.

Намейсис понимал по-немецки. Он покосился на одного из своих лучников. Лук у него был большой, и стрелы длинные. Но против немецких кольчуг и лат они все-таки были слабоваты. Прищурившись, Намейсис поглаживал русую бороду в полном молчании. На пальце его тускло поблескивал массивный витой перстень из золота. Земгалы, собравшиеся вокруг, ждали, что скажет князь.

— Хорошо, я оставляю тебе жизнь,— по-немецки сказал Намейсис. — Твое умение понадобится нам для битв.

Обернувшись к воинам, предводитель земгалов громко проговорил:

— Принесите все самострелы, какие найдете. Этот Бертольд научит лучников, как ими пользоваться. Мы сохраним ему жизнь.

Оценив обстановку, Намейсис приказал начать приступ. Земгалы кинулись к воротам и стенам замка. Но со стен градом полетели камни, и засвистели стрелы арбалетчиков. Первый штурм быстро захлебнулся, земгалы откатились от стен Тервете. Намейсис, наблюдавший за приступом, обратился к своей дружине:

— Так просто замок не взять. Крестоносцы не знают о том, что у нас их самострелы. Пусть лучники покажут, чему их успел научить немец.

Лучники выступили вперед. С ними вместе пошел и Бертольд. Не колеблясь, он первым нацелился в проем стены, где виднелся плащ одного из братьев, и пустил стрелу. С тонким свистом короткая стрела пронзила кольчугу рыцаря, который, захрипев, упал. В тот же миг еще несколько стрел устремились к стенам. Некоторые из них достигли цели. Сверху раздались проклятья на немецком языке. Защитники замка не думали, что земгалы умеют стрелять из арбалетов, а их стрел вообще не опасались. Обычные стрелы, выпущенные из лука, на таком расстоянии не могли причинить латникам вреда, разве что легкое ранение. После первого залпа раздался радостный крик земгалов. Несколько братьев ордена было выведено из строя. Ободренный торжествующим ревом, Бертольд продолжал стрелять по замку, ранив еще нескольких защитников. Со стен понеслись ругательства уже в адрес Бертольда. То и дело слышалось яростное «ungetruwe hunt». На это Бертольд отвечал новыми выстрелами.

Этот факт свидетельствует о преимуществе вооружения крестоносцев и о временном характере этого преимущества.

Метательная артиллерия

Первые сведения о применении крестоносцами метательных орудий в Ливонии встречаются в хронике Генриха Латвийского. Уже в первые годы после основания Риги, а именно в 1206 году, при осаде ливской крепости Гольм на Даугаве «христиане подошли к пригородным постройкам, подложили огонь под стены замка и стали метательными орудиями (patherellis) бросать в замок огонь и камни». Далее хронист повествует о других боях и походах, где фигурируют осадные метательные машины.

В интересной работе «Некоторые заметки о применении метательных орудий в Ливонии в XII—XIV вв.», анализируя текст хроники, латвийский исследователь Андрис Зеленковс подчеркивает, что в рассказах автора о военных действиях против местных народов — ливов, латгалов, куршей, эстов, земгалов — чувствуется превосходство завоевателей, причем вовсе не идейное. Генрих описывает метательные орудия как естественное преимущество крестоносцев. Ему представляется логичным, что местным народам подобное оружие неизвестно.

А. Зеленковс делает вывод, что метательные орудия в Ливонии появились лишь с началом крестоносной экспансии. Метательные машины привезли с собой немцы и датчане.

Второй путь, откуда в Балтию могли прийти метательные машины,— это Русские земли. Подобная техника существовала на Руси, по-видимому, и раньше, но широкое ее распространение зафиксировано с середины XIII столетия. По-русски метательные машины именовались «пороками». Первое упоминание об этой технике в русских летописях относится к 1204 году, когда западные крестоносцы напали на Константинополь. Согласно Софийской первой летописи старшего извода, крестоносцы «начата брань строити к Царюграду и замыслиша, яко же и преже на кораблих раи-ми на шеглах, на инех же кораблих исчиниша пороки и ле-ствица, а на иных замыслиша свешивать бочкы чрез град, накладены смолы и лучины зажегше, и пустиша на град на хоромы, яко же и преже пожгоша град».

В своей работе, посвященной метательной технике, Дмитрий Уваров, приводя этот и другие примеры из упомянутой летописи, отмечает: «Таким образом, пороки упоминаются в 15 эпизодах, охватывающих период с 1204 по 1398 гг. Из них в 5 случаях пороки применяются русской стороной (между 1239 и 1398 гг.). Из них 1 случай связан с чернигов-цами (1239 г.), 3 с новгородцами (1268, 1272 и 1398 гг.) и 1 с москвичами (1382 г.). Еще в 4 случаях пороки применяются монголо-татарами (только в походах 1238—1240 гг.) и в 6 случаях — западными крестоносцами (в 1 случае итальянцами, в 4 немцами, в 1 шведами). Примечательно, что пороки не упоминаются в междоусобных межкняжеских войнах (кроме единственного, самого позднего эпизода 1398 г. на русском Севере) и в боях с монголо-татарами после Батыя, хотя в летописи таким войнам уделено много места. С другой стороны, отметим концентрацию упоминаний в северо-западном новгород-псковском регионе (8 из 15)».

Неудивительно, что больше всего упоминаний о метательных машинах мы находим именно в северо-западных землях, которые граничили и конфликтовали с Ливонией. Речь идет о Полоцке, Пскове и Новгороде.

Генрих Латвийский, рассказывая об осаде Гольма полоцкой ратью в 1206 году, пишет: Устроили русские и небольшую метательную машину, по образцу тевтонских, но, не зная искусства метать камни, ранили многих у себя, попадая в тыл.

Рассказывая о князе Вячко, который находился в Юрьеве (Дорпате) в 1224 году, хронист также пишет: Сверх того, у короля было там множество его русских лучников, строились там еще и патерэллы, по примеру эзельцев, и прочие военные орудия.

Естественно, что хронист критически настроен по отношению к противнику. Тем не менее данные эпизоды говорят о том, что русские также использовали метательные машины. Сведений о применении подобной техники русскими войсками в Ливонии до прихода крестоносцев у нас нет.

Метательные машины применялись, в основном, для разрушения укреплений противника. Во время штурма замка важно было сделать пролом в стене, через который осаждающие могли бы проникнуть в крепость. Важной задачей было нанесение урона защитникам укреплений, которые находились в оборонительных конструкциях типа башен. Вспомним эпизод с осадой Межотне в 1220 году. Тогда меткий выстрел герцога саксонского уничтожил вышку с людьми. Кроме того, метательные машины можно считать и психологическим оружием. Особенно речь идет о крупных машинах — трибоках (фрондиболах), один вид которых внушал врагам ужас. Впечатляли также и размеры камней (весом до 1 тонны). Рассказывая об осаде земгальского замка Межотне, Генрих Латвийский пишет: Наконец, установив большую осадную машину, стали метать в замок тяжелые камни, и, когда в замке увидели их величину, осажденных охватил сильный страх.

Кроме разрушения крепостных укреплений метательные машины выполняли и другую задачу — забрасывали в осажденную крепость раскаленное железо или горшки с огнем. Так в ходе уже упоминавшейся осады замка Гольм на Даугаве христиане использовали машины для поджога деревянных строений в ливском замке: Между тем христиане подошли к пригородным постройкам, подложили огонь под стены замка и стали метательными орудиями (patherellis) бросать в замок огонь и камни.

Преимуществом применения метательных машин являлась помимо их мощи, также относительная дальнобойность. Во всяком случае, при осаде крепостей балтийских народов крестоносцы, обслуживающие метательные машины, не очень опасались оказаться в досягаемости местных луков. Но если говорить об арбалетах, то, как полагает А. Зеленковс, дальность их стрельбы вполне сравнима с дальностью метания камней некоторыми машинами. Так, в хронике Петра из Дуйсбурга упоминается, что во время нападения пруссов и литовцев на тевтонский замок Вилов (Wilow) в Пруссии в 60-х годах XIII столетия, один из защитников пригвоздил руку одного из нападавших к метательной машине.

Патерэллы

Какие же машины использовали крестоносцы в Ливонии? В хронике Генриха Латвийского мы чаще всего встречаем патэреллы, а также просто машины или большие машины. В Ливонской рифмованной хронике упоминается машина под названием «блиде» (blide).

Относительно термина «патерэлл» ясности нет никакой. Так, например, Генрих Латвийский упоминает «малую метательную машину, патерэлл, баллисты и прочие орудия, необходимые для осады замка» (1210), «патерэллы и иные машины» (1222), «малые осадные машины и патерэллы» (1224) и т.д. Создается некоторая путаница с терминами. И это неудивительно. Как справедливо отмечает Д. Уваров: «В Средние века не было однозначных и стандартизованных обозначений конкретных типов машин, каждый летописец применял первое попавшееся слово, какое когда-либо слышал, либо просто придумывал какие-то обозначения на ходу. Большинство вышеприведенных красивых иностранных терминов в действительности являются простыми значащими словами. Например, «перьер» и его латинский аналог «петрария» — это всего лишь «камнемет», «спрингалд» можно перевести как «прыгун», «манганон», превратившийся в «мангонель» — искаженное греческое «монанкон», «однорукий». Поэтому перьером могли называть любое устройство, метающее камни, будь то торсионная, гравитационная машина и даже пушка, стреляющая каменными ядрами. Единственная определенность, содержащаяся в этом термине, заключается в том, что его применяли к машинам относительно небольшого калибра. Подобным образом под спрингалдом могли понимать любое стационарное устройство, предназначенное для настильной прицельной стрельбы снарядами среднего калибра, будь то большой станковый арбалет, торсионная или одноплечевая тенсионная машина, а в более позднее время — и пушка среднего калибра. Поэтому, если в источнике не содержится каких-либо технических деталей (а так бывает в подавляющем большинство случаев), невозможно точно определить, к какой технической категории относится упоминаемый летописцем перьер, спрингалд или мангонель».

Что касается термина «патерэлл», то, как видим, речь идет о «петрарии» (petraria, от греческого petros — камень), то есть о камнемете вообще. Термин «петрария» использовался в Западной Европе уже с XII. В хронике Генриха Латвийского патерэллами называется вид метательных машин, которые были, по-видимому, обычной метательной техникой не очень крупных размеров. Во всяком случае, в тексте встречается «малая метательная машина, патерэлл». Хронист также четко отделяет патерэлл от большой машины. А. Зеленковс считает, что даже если автор текста определяет термином «патерэллы» разные машины, «то эти машины были сходной конструкции или ограниченных размеров». Поскольку термином «перьер» («петрария») в современной французской литературе обозначается определенный вид метательных машин, а именно, «тяговое требюше», можно предположить, что и в Ливонии применялись патерэллы такого типа. Д. Уваров дает подробное описание подобных машин:

«Тяговый требюше представляет собой гибкую балку — метательный рычаг, через ось закрепленную на вертикальной стойке. К короткому плечу рычага прикреплены тяговые веревки, к длинному — довольно короткая праща. За тяговые веревки берется команда из нескольких человек, на праще повисает «наводчик», тяжестью своего тела слегка сгибая рычаг и придавая ему дополнительную силу; одновременно он до некоторой степени нацеливает требюше. Затем команда дружно дергает за веревки, «наводчик» отпускает пращу с вложенным в нее камнем, праща взмывает вверх, вверху ее конец соскальзывает с зубца на конце балки-рычага, праща раскрывается и камень летит в цель.

Достоинствами тягового требюше являются чрезвычайная простота и дешевизна конструкции, возможность использовать совершенно необученный персонал, способность вести стрельбу навесом из-за укрытия и чрезвычайно высокая скорострельность. Недостатки — малая дальность и низкая точность стрельбы. Впрочем, небольшие размеры позволяют устанавливать такие машины на стенах и башнях, что увеличивает дальнобойность.

По опыту современных французских любительских реконструкций такой «перьер», обслуживаемый командой в 8—16 человек, способен метать камни весом 3—12 кг на 40— 60 м с частотой 1 выстр./мин. Однако эти характеристики являются скорее нижней границей возможного. Например, установленный в английском замке Каэрфилли легкий образец при команде 6 человек запускает 1—5-кг камни с частотой 10 выстр./мин, максимальный же современный рекорд равен 1000 камней в час. Ни одна тенсионная или торсионная машина не способна достичь подобной скорострельности. Реальная дальнобойность может достигать 100 м. Для камней весом 1 кг зарегистрирована скорость 140 км/ч, или ок. 40 м/с [99] ».

«Блиде» или фрондибола

Другой вид машин, выделяемый Генрихом Латвийским, — это «machina magna» или «большая машина». Скорее всего, здесь речь идет о «блиде», которые действительно, впечатляли своими размерами. В немецких и скандинавских источниках встречаются термины германского происхождения blinde, bleide, blida, blye, belide и другие подобные. Как уже отмечалось, в Ливонской рифмованной хронике упоминаются метательные орудия blide. Эквивалентами этого термина являются латинские trebuchium, trabucos, tribok, trabucium, а также французские trebuchet (требюше) и frondibolla (фрондибола). Д. Уваров подчеркивает: «Большой требюше с противовесом — жемчужина и символ средневековой военной техники, предмет престижа для уважающего себя государя. Некоторые из них, как, например, английский король Эдуард I, арагонский король Хайме I Завоеватель или германский император Оттон IV, не считали зазорным лично интересоваться постройкой и практическим применением таких машин». То же мы видели в эпизоде хроники Генриха, рассказывающем об осаде Межотне, когда большой машиной командовал сам герцог саксонский.

Д. Уваров подчеркивает:

«...Уже в первой половине XIII века сложился определенный стандарт больших стенобитных требюше: это была машина с балкой-рычагом длиной 10—12 м, противовесом около 10 тонн, метающая круглые каменные ядра весом 100—150 кг на 150— 200 м со скорострельностью около 2 выстрелов в час, обслуживаемая командой 50—120 чел. Современные реконструкции демонстрируют способность большого требюше раз за разом попадать из той же исходной позиции в мишень 5x5 м за 160 м.

Отметим далее, что разрушительная мощь требюше сильно зависит от высоты и геометрии цели, а также от траектории полета ядра. Навесная баллистическая траектория под 45° является оптимальной с точки зрения дальности стрельбы, но не ударной мощи, поскольку в этом случае ядро попадает в вертикальную стену под таким же углом 45°. Попадания становятся ближе к оптимальному углу 90° при настильной стрельбе на меньшую дальность. Если же ведется обстрел внутренней части города, особенно расположенного на возвышенности, оптимальной становится крутая навесная стрельба. Искусство magister tormentorum (мастера, отвечающего за хранение и применение осадной техники — tormenta) в значительной степени заключается в умении найти оптимальный баланс между дальностью стрельбы и поражающей способностью ядер. Кроме того, ядра требю-ше наиболее эффективны при попадании по прямой поверхности и, особенно, по углам башен. Если поверхность башни закруглена, появляется значительная вероятность рикоше-тирования. Поэтому с XIII века в Западной Европе башни начали делать круглыми. Наконец, энергия ядра падает по мере движения вверх к средней точке траектории (поскольку преодолевается сила тяжести), а затем вновь возрастает. Поэтому обстрел цели, находящейся вверху (например, замка на скале) будет намного менее эффективен, чем цели, находящейся на том же уровне или ниже. Это существенные моменты, объясняющие, почему одна и та же машина может быть эффективной при обстреле одного укрепления и неэффективной — другого, даже если они состоят из стен одинаковой толщины».

Таковы основные типы метательных машин, применявшиеся крестоносцами, и, в первую очередь, орденом меченосцев как передовым отрядом немецкой экспансии. В описании походов объединенных сил, в которых основную роль играли меченосцы, упоминается, что войско возило с собой метательные машины. Так, во время похода в эстонскую область Саккалу в 1210 году, «они везли собой малую метательную машину, патерэлл, баллисты и прочие орудия, необходимые для осады замка». В пути к зем-гальскому замку Межотне в 1220 году мы видим следующее: Насчитывая четыре тысячи тевтонов и еще четыре тысячи ливов и лэттов, выступили в Гольм; с собой везли большую осадную машину, другие меньшие машины и прочие орудия для осады замка.

 А. Зеленковс считает одной из причин того, что крестоносцы возили тяжелые машины с собой, сложность конструкции некоторых машин, для изготовления которых и подготовки к бою было необходимо значительное время. В тех случаях, когда приходилось брать с собой метательные машины, по мнению латвийского исследователя, их возили частично или полностью разобранными. Перевозить их целиком вряд ли было возможно.

При средневековом развитии дорог, которые скорее представляли собой направления, крестоносцы в Ливонии не всегда брали с собой в поход машины. Их везли с собой только в случаях, когда в поход выступало большое войско. По-видимому, везли только какие-то необходимые части, вроде воловьих жил, канатов и пр., а сами машины сооружались на месте. Благо в Ливонии предостаточно и лесов, и камней.

Так в хронике Генриха в рассказе об осаде эстонского замка Вальяла в 1227 году говорится: Построили осадные машины, против патерэллов врага поставили свои и стали метать в замок камни.

Интересно, что при неудачной осаде вражеских замков машины, как правило, с собой не брались. Видимо, по тем же причинам. Кроме того, отступающему войску нужно было быть маневренным и быстрым, чтобы бывшие осажденные не могли застать их врасплох. Снимая осаду, метательные машины рубили или сжигали. По-видимому, при этом снимались необходимые детали, веревки и т.п. Так поступали и крестоносцы, и их противники.

Временный характер технического превосходства крестоносцев

Преимущество крестоносцев в технике балтийские народы довольно быстро преодолели. Противники немцев скоро научились пользоваться метательными орудиями, привезенными завоевателями. Русские, по-видимому, уже были знакомы с метательной техникой. Эсты и жители острова Сааремаа научились использовать метательные оружия от датчан. В этом смысле характерен такой эпизод из хроники Генриха о событиях 1222 года:

Тогда эзелъцы, собравшись со всех деревень и областей, осадили этот замок и послали к приморским эстам сказать, чтобы шли им на помощь. И пошли некоторые из них в Варболэ и познакомились там с применением пате-рэлла, то есть осадной машины, которому датчане научили варбольцев, как своих подданных. Возвратившись на Эзель, они начали строить патерэллы и иные машины, уча тому же других, и стали все у них строить себе машины. Затем, явившись все вместе, с семнадцатью патерэллами, они пять дней без перерыва метали массу больших камней, не давая покоя бывшим в замке, а так как у тех не было ни домов, ни других строений и не было никакого убежища в замке еще недостроенном, то многие из осажденных пострадали. Немало и эзельцев пало ранеными из самострелов, но они все же не прекращали осады замка. После многодневной битвы эзелъцы сказали бывшим в замке: «Вы знаете, что в этом замке вам никак нельзя спастись от наших непрерывных нападений. Послушайтесь нашего совета и просьбы: заключите с нами мир, выходите из замка здравыми и невредимыми, а замок и нашу землю оставьте нам». Те, вынужденные сражаться под открытым небом, не имея домов и самого необходимого, приняли эти условия мира, вышли из замка, взяв с собой на корабли свое имущество, а замок и землю оставили эзельцам. Семь человек из датчан и Теодерих, брат епископа рижского, были задержаны эзельца-ми, как заложники, ради прочности мира, а остальные все возвратились к датчанам в Ревель. [104]

Здесь речь идет уже о большом количестве камнемет-ных машин, построенных эстами. О распространении метательной техники среди народов Балтии говорит и отрывок из Ливонской рифмованной хроники. Несколько десятилетий спустя после описанных событий на острове Сааремаа (Эзеле) литовская рать под командованием великого князя Трайдяниса осаждает только что построенный немцами Дюнабург. Хронист сообщает:

И в скором времени уже Король Трайдянис со своими, Язычников немало с ними, Под Дюнабургом ратью стал, Он замок сжечь хотел дотла. Когда увидел, что силен Тот замок, тут же он Четыре блиде повелел Больших построить против стен [105] .

Как видно из приведенного примера, речь идет о том, что литовцы применяют сложную метательную технику. Они строят четыре мощных метательных машины (требюше с противовесом). Если в первые годы экспансии крестоносцев в Ливонии подобные большие машины применяют только немцы, то в последней четверти столетия литовцы не уступают немцам в умении и опыте использования осадной техники.

0 военной технике Руси и Литвы

Русские. Как свидетельствуют и письменные, и археологические источники, военное дело на Руси второй половины XII — первой половины XIII вв. не уступало тому, что мы видим в Европе, и с чем пришлось столкнуться русским дружинам после появления немцев в Прибалтике.

«Если в XIII — начале XIV вв., по-видимому, выдерживается некий общеевропейский стиль боевой одежды, то со второй половины XIV, и особенно, в XV вв. пути оружейного мастерства в Западной и Восточной Европе разошлись. На Западе «век кольчуги» закончился около 1250 года и дальнейшее развитие шло по линии изобретения все более неуязвимой защиты — до тех пор, пока во второй четверти XV в. не было завершено бронирование рыцаря» [106] .

«Век кольчуги» примерно в то же время завершился и на Руси. В последней четверти XII века в русских летописях для обозначения боевой одежды появляется слово «дос-пех», который в течение первой половины следующего столетия постепенно вытесняет прежнее «броня», применимое к кольчуге. Слово «доспех» происходит от понятия «бронь досчатая» (Ипатьевская летопись под 1281 г.) и обозначает пластинчатую защитную одежду» [107] .

Одновременно, и примерно теми же темпами, шло и техническое переоснащение русского войска. Распространение пластинчатого доспеха привело к усилению колющей функции мечей (сужение конца лезвия) и появлению первых механических луков (самострелов).Самострелы на Руси появляются и получают распространение во второй половине XII века, как, собственно, и в Европе.

Первые упоминания самострелов содержатся в русских летописях при описании княжеских междуусобиц под 1159 и 1179 гг. Но упомянуто не в качестве оружия позиционной войны, каким мы видим его в немецких хрониках, а как средство преследования и завязки боя [108] . До середины следующего столетия самострельный лук или арбалет не получает на Руси достаточно популярности. Причина кроется в тактике русского войска, основой которой было конное сражение, в котором боевые качества арбалета уступали классическому луку, прежде всего, по скорости стрельбы. Арбалетчик в полевом сражении оказывался не просто бесполезным, но и очень удобной мишенью, так как не мог перезарядить лук, не поднявшись с земли. Связано напрямую с недостаточным использованием арбалетов и тактика окологородового боя, в котором применялось это оружие в немецких хрониках. Вплоть до середины XIII века сражения за города имели второстепенное значение по сравнению с полевым боем, в котором достигались наиболее серьезные военное результаты. Лишь вследствие своей слабости один из противников «запирался» в городе и был обречен на пассивную оборону. Такое «сидение» за стенами города сковывало обороняющегося и лишало его инициативы [109] .

Обычная тактика русского войска в борьбе за крепости, начиная с конца XI века, сводилась к фактической комбинации «облежания» и полевого боя. Отряды атакующих в боевом порядке приближались к стенам и воротам города — «ехаша по обычаю биться к городу». Горожане, если оказывали сопротивление, «из града выходяще, бьяхуся крепко». В противоборстве участвовали конные отряды, со стороны обороняющихся — пехота. Только если силы осажденных были недостаточны, они, несмотря на рыцарский призыв выйти на бой, оставались в крепости и, расположившись на стенах, разворачивали стрельбу и метали камни. Еще Даниил Галицкий говорил своим воинам, что их «крепость — открытое поле, сила же поганых — за окопом». В подавляющем большинстве случаев, когда летописи описывают осады конца XI — начала XIII вв., речь идет о многократном приближении к стенам городов и схватках дружинных отрядов. Систематические нападения длились от нескольких дней до нескольких недель. При такой тактике использование осадных орудий не предполагалось. Бой велся в расчете на вывод из строя или изматывания живой силы одной из сторон. В этих обстоятельствах был важен не столько непосредственный захват ворот или стен, сколько принуждение к отступлению, сдаче или миру [110] .

Попытки открытого штурма укреплений зафиксированы русскими летописями не позднее второй половины XII века. Источники упоминают об атаке и разрушении укреплений, проломе стен, засыпке рвов, отнятие ворот, прорыве внешней обороны, стрельба из пороков. В XIII веке окологородской бой окончательно преобразовывается в целях прорыва и захвата укрепления и подавления стрелковой обороны противника.

Период внедрения метательной артиллерии совпал с появлением ручного и станкового самострела. Осадные машины в русских летописях получают собирательное наименование «пороков». В словаре И. Срезневского это слово связано с понятием «праща» и древнечешским глаголом prastiti — метать.

Литовцы. В источниках мы не находим подробной характеристики воинского искусства и вооружения литовцев. Известно, что оружием они пользовались стандартным для того периода: копьями, мечами, сулицами, боевыми топорами, булавами. Это же оружие в большом количестве находят в погребениях литовцев XII—XIII вв. О том, были ли у них доспехи и как они выглядели ни немецкие хроники, ни русские летописи не сообщают.

Но, с учетом того, что они к моменту первого столкновения с крестоносцами в начале XIII века уже почти полвека воюют в составе русских (полоцких) дружин, то можно предположить, что оснащение литовского воина не уступало русскому. Это косвенно подтверждается и сведениями Хроники Генриха Латвийского о столкновениях с литовскими дружинами уже с начала XIII века. Если победы даже небольших отрядов немцев над превосходящими силами ливов и эстов были для хрониста делом обычным, то с литовцами, как правило, любая схватка в поле была серьезной и ожесточенной. Воины могли биться до изнеможения, как в битве у Древней горы, или немцы вырывали победу с большим трудом, как в битве при Аскрадэ (Ашерате). Возможно, причиной было и то, что литовское войско имело самую сильную из всех прибалтийских народов конницу, может даже составленную и вооруженную по русским образцам. Но полностью ответить на вопрос, почему именно литовцы в Прибалтике оказались для крестоносцев сразу столь неудобным противником мы не сможем.

Первое упоминание об использовании литовцами осадных машин (ribalde) зафиксировано в Ливонской Рифмованной хронике при описании осады князем Миндаугасом куршской крепости Асботе (ок. 1244 г.). Далее встречаются свидетельства использования литовцами сложной метательной артиллерии.

Новые цели ордена

К началу 1228 года покорение Ливонии, Латгалии и Эстонии было завершено. Все прибалтийские земли на правобережье Даугавы были поделены между немцами и датчанами. Земли же к югу от Даугавы, где располагались три крупных этнополитических объединений балтов — Земгале, Курземе и Литва, оставались независимыми. Все три страны имели мирные соглашения с Ригой, заключенные в начале-середине 20-х годов на разных условиях. Известно, что в начале 30-х годов единственным опорным пунктом крестоносцев к югу от Даугавы была земгальская крепость Межотне, вероятно, переданная в распоряжение папского легата Вильгельма Моденского по договору с Виестурсом в 1226 году. Однако ни о каком серьезном политическом влиянии на этих территориях говорить не приходится. Как видно из условий договора, изложенных Генрихом Латвийским, Виестурс допустил в свои владения лишь священников с мирной проповедью. Присутствие в Межотне людей папского легата было, как ни странно, политически выгодно зем-гальскому князю. Оно с одной стороны давало Виестурсу своего рода гарантию от вмешательства в его дела епископа Альберта и меченосцев, соперничавших с папскими представителями, с другой ликвидировало в Межотне очаг внутренней оппозиции местной знати.

За время, пока крестоносцы были заняты войной с эстами и новгородцами, к югу от Даугавы произошли серьезные политические изменения. Политический переворот в Полоцке 1216 года, вероятно, помимо всего прочего привел к окончательному освобождению Литвы от полоцкой опеки и образованию Литовского государства. В 20-е и, возможно, в начале 30-х гг., Литва еще продолжает оставаться военным союзником закрепившихся на полоцком столе смоленских князей, о чем свидетельствуют походы литовских ратей в Торопецкую волость Новгорода. Но от прежней зависимости от Полоцка не осталось и следа. Самостоятельный выход литовского государства на международную арену отмечен подписанием снемом литовских князей в 1219 году договора о военно-политическом союзе с Волынским княжеством. По списку князей — его участников видно, что в состав Литвы уже входит Жемайтия, никогда не находившаяся в сфере влияния Полоцка. Одновременно литовцы состояли в союзе с земгалами и куршами, заключенном еще в ходе создания первой коалиции 1210 года.

Таким образом, к концу 20-х годов в балтских землях к югу от Даугавы сложилось политическое объединение, чем-то отдаленно напоминавшее Полоцкую «конфедерацию», в котором все большую роль начинает играть Литва.

* * *

Окончание войны в Эстонии и политический союз с Псковом укрепил северные рубежи немецких владений в Прибалтике. Пора было подумать и о расширении их в южном направлении. Примечательно, что перенесение немецкой активности на юг от Даугавы примерно совпадает с возникновением идеи об объединении Ордена Меченосцев с Тевтонским орденом. Политическое объединение получало огромное значение лишь в случае подкрепления его территориальным воссоединением владений двух орденов, созданием общего фронта для противостояния не только Руси, но и Польскому королевству. Подготовка к новому крестовому походу началась еще при жизни епископа Альберта, но настоятельные требования папской курии вмешательства Риги в конфликт с Новгородом, вынудили отложить задуманное. Прежде всего, нужно было положить конец мирному соглашению с населявшими его народами. О том, что стало поводом для разрыва перемирия, сообщает Хроника Вартберга: Далее в лето Господне 1228, в пятницу, 18 августа, куроны и семигалы овладели замком Динаминдом, и монахи были без-человечно умерщвлены различнымъ образом.

Однако в поздний источник закралась ошибка. Латышскими историками на основании документов было доказано, что имел место лишь незначительный инцидент, и ни монастырь, ни его монахи не пострадали. Но зачем же понадобилось раздувать столь незначительный случай до таких масштабов, и когда и кем это было сделано? Вряд ли это могло иметь какую-то политическую ценность во времена создания Хроники Вартберга, в конце XIV века. Более реально выглядит предположение, что «альтернативная» версия появилась сразу после самих событий, и ее авторами были те, кому нужен был повод для разрыва перемирия. И, причем, такой, чтобы обвинить в несоблюдении мира противоположную сторону. О том, что такая подготовка шла, свидетельствует назначение в 1226 году некоего Ламберта епископом в еще непокоренную Земгале. Такие назначения обычно предваряли крестовый поход (так, в частности было в Эстонии).

* * *

Начать военную кампанию помешала смерть епископа Альберта в начале 1229 года, которая стала прелюдией к серьезному политическому кризису в Ливонии. Деятельный Альберт, проведший все тридцать лет своего правления в покорении языческих народов, не позаботился о создании легитимной формы передачи власти. На рижской кафедре после его смерти оказались сразу два претендента: каноник Магдебургский Николай, избранный Рижским соборным капитулом, и назначенный архиепископом Бременским Альберт Зуербеер из Кельна. Присланный по распоряжению из Рима новый папский легат Болдуин вместо того, чтобы разобрать возникший конфликт двоевластия, включился в него третьим игроком и взял курс на создание на части Ливонии государства под протекторатом папы с собой во главе. Политическая борьба вокруг опустевшего «трона» Альберта превратилась в настоящую смуту. Болдуин взял под свое правление эстонские земли Гервен и Виронию, граничащие с Новгородом. Во второй половине 1230 года в Ригу явились куршские послы из земли Виндаве. Они просили о помощи, в связи с постигшим страну неурожаем и голодом. Условием получения хлеба стало принятие куршами крещения, однако политическая борьба в Риге фактически свела успех к нулю. Куршский князь Лаймикин, возглавлявший делегацию, сумел разобраться в ситуации и последовал примеру Виестурса. Он заключил два соглашения не с Ригой или меченосцами, а с Болдуином. При этом курши брали на себя обязанность подчиняться непосредственно папе, минуя Ригу, и принимать священников, назначенных Болдуином, а не рижским епископом. В соглашениях также было оговорено, что на Курземе не будут претендовать ни датчане, ни шведы. Память о походах северных викингов еще была жива в куршском народе. Стремление и куршских князей, и Виестурса пойти под власть непосредственно папы было дальновидной дипломатией. Таким образом, они сохраняли перспективу создания собственных государств, а не превращения в немецкую колонию с полной утратой местной знатью права на участие в государственном строительстве и вытеснении местного населения из городской жизни. Избранный епископ Николай не признал соглашений Болдуина с куршами, земли которых считал своей сферой влияния. В новый передел земель вмешался и орден меченосцев, который отобрал у Болдуина Виронию и Гервен. В эти области магистр Фольквин немедленно пригласил 200 немцев из Готланда, передав им лены. Болдуин обратился к папе Григорию IX, тот поддержал его и назначил легатом в Ливонию, Эстонию, Готланд, Данию и некоторые другие области с большими полномочиями. Кроме того, был издан папский запрет на заключение договоров с язычниками и русскими без резолюции Болдуина. В 1232-1233 гг. легат совершил поездку по Германии, собирая крестоносцев для реализации своего плана. В Ливонии его поддержали епископские вассалы, присягнувшие папе, братья из Дюнамюнде и Керхнасского монастыря (близ Дерпта), вассалы Виронии и, видимо, часть эстонской знати. Болдуин объявил свою власть в Вике, Гервене и Виронии и двинулся в поход на Ревель. Но в сражении папские вассалы были разгромлены меченосцами. Часть их, скрывшихся в церкви, братья убили прямо перед алтарем. Болдуин бежал в Ригу, и вскоре покинул Ливонию. На его место вернулся Вильгельм Моденский, уже не имевший как столь далеко идущих планов, так и сил и ресурсов для его осуществления. Идея создания в Ливонии государства под протекторатом Святого Престола фактически провалилась, и вместе с ней исчезла и надежда правителей балтских народов на создание собственных государств путем дипломатических игр с папскими представителями. Единственной альтернативой немецкого завоевания для Земгале и Курземе оставалось дальнейшее сближение с Литвой вплоть до вхождения в новую конфедерацию, как это прежде сделали жемайты.

На северном направлении

В советской и российской исторической литературе всегда был популярен тезис о «двух угрозах» существованию Руси в XIII веке: с запада, от крестоносцев, и с востока — от монголо-татар. В связи с этим уступки русских князей, в особенности Александра Невского, Орде представлялись весьма продуманным и единственно верным политическим шагом, ограждавшим Русь от войны на два фронта, что неминуемо привело бы к погибели государства. При этом угроза с Запада зачастую представлялась более грозной, чем со стороны Орды.

Но так ли это? Детальное изучение источников создает двоякое впечатление. С одной стороны прямых указаний на то, что крестоносцы намеревались перенести экспансию на собственно русские земли нет. Мы не знаем папских булл о крестовых походах на Русь, не знаем о подготовках и проведении сколько-нибудь крупномасштабных военных экспедиций. Но с другой стороны фактическое поражение русских княжеств в борьбе за Прибалтику и признание прав Риги и ордена в договорах 1224—1226 гг. не приводит к установлению мирной границы. И если противостояние Руси и Риги в 10—20-е годы носило явный характер борьбы за сферу влияния, то в военных столкновениях 30-х годов немецкая инициатива очевидна, как не вызывает сомнений и то, что немцы пытаются претендовать на часть территорий Новгородской Руси.

Речь идет о Псковской земле. Начиная с середины XII в. Псков все активнее стремился к самостоятельности, и практически весь XII—XIII век отстаивал свое право приглашать князей и избирать городскую верхушку, а не подчиняться поставленным Новгородом наместникам. Псков был также заинтересован в активном функционировании торгового пути через Дерпт-Юрьев по Гауе в Даугаву. По псков-ско-новгородским летописям мы знаем, что в моменты конфликтов новгородцы старались перекрыть «сепаратистам» торговые пути и вызвать в городе дороговизну.

Вторым фактором, на который рассчитывали немцы, была «толовская дань». Ситуация с правом псковичей собирать дань в Толове резко отличается от аналогичной с ливской данью Полоцка. Если в последнем случае епископ Альберт стремился к тому, чтобы лишить Полоцк этой дани и полностью подчинить себе Ливонию, то «толовская дань» Пскову сохранялась и после подчинения Толовы немцам, и после нескольких ее разделов между орденом и епископом. Право Пскова на «толовскую дань» было непременно оговорено во всех его договорах с Ригой, заключенных в XIII веке, известно, что сборщики подати приходили в Толову из Пскова еще в 1285 году. Картина изменилась лишь в XIV веке, когда земли архиепископа были подчинены ордену, и магистр не выполнил условия подписанных епископами соглашений. Историком И. Юрьенсом даже выдвинута гипотеза о том, что требование возвращения права «толовской дани» стало поводом к началу Ливонской войны в XVI веке. И с ним согласны некоторые другие историки.

Зачем же понадобилось немцам так ревностно оберегать права Пскова на «толовскую дань»? Не затем ли, чтобы рассчитывать на прочную опору в некоторой части псковского боярства, имевшего интересы в этой латгальской области? Так или иначе, но уже в 10-е годы рижский епископ и орден получили в политической верхушке Пскова некую «пронемецкую» партию. На первом этапе ее возглавлял князь Владимир Мстиславич, в 1210 году заключивший союз с Ригой, скрепленный династическим браком с дочерью брата епископа Теодориха. Итогом стали совместные псковско-немецкие походы в Эстонию. Однако через два года в политической жизни Пскова возобладали противники союза с немцами, Владимир был изгнан из города, несколько лет исполнял обязанности фогта (судьи-наместника) в Идумее, а затем, вернувшись, уже выступает на стороне «проновгород-ской партии» псковского боярства (примерно, с 1216 года).

Политико-идеологическая подготовка к присоединению Пскова началась еще в период пребывания в Ливонии легата Вильгельма Моденского. С возвращением легата из Рима связана булла папы Гонория III от 27 января 1227 года. В ней его святейшество вопрошает русских, готовы ли они иметь легатов римской церкви и «восприять истину католической веры». Папа также заявляет, что русские послы, бывшие в Риге во время визита Вильгельма, якобы просили легата посетить русские земли и изъявили желание отречься от «заблуждений», в которые верили из-за отсутствия проповедника. Многие историки сомневаются в реальности такой просьбы, называя это часто пропагандистским трюком. Однако трудно предположить, что вернувшийся в Рим Вильгельм Моденский мог таким образом дезинформировать своего святейшего начальника. Несомненно, вопросы впоследствии указанные в булле, поднимались на переговорах. Другое дело, какая из делегаций и на каком уровне их ставила. Дальнейшие события показывают, что подобные предложения вполне могли исходить от части псковского посольства, выражающей интересы противников новгородской гегемонии в Пскове и ищущие союзников в католической Риге.

Подтверждением вышесказанного служат события 1228 года. Вернувшийся к власти после изгнания князь Ярослав Всеволодович готовит ответный поход на Ригу с целью отплатить за взятие Юрьева. Однако дипломатия немцев в Пскове дала свои результаты. Псковичи «затворились» от пришедшего к городу с новгородским войском Ярослава, так как по городу прошел слух, что князь «везет оковы, хотя ковать вячшие мужи». Напрасно князь ссылался послами, требуя выдать оклеветавших его переветников. Ему пришлось вернуться в Новгород в ожидании дружины из ни-зовских земель. Тем временем, псковичи ссылаются послами с рижанами и заключают с ними не просто мир, а военный союз. Во Пскове остаются сорок заложников от немцев, латгалов и эстов, для гарантии того, что в случае нападения Ярослава им будет оказана помощь. Казалось, немцы на волосок от успеха, и напади тогда новгородцы со своим князем на мятежный город, судьба Пскова решилась бы в генеральной битве. Но недовольство зрело и в рядах новгородцев. Поползли слухи, что князь под предлогом похода на Ригу, хочет заставить их воевать с братьями-псковичами. Вторично, уже с объединенной дружиной подъехал Ярослав к стенам Пскова. Но пришедший на переговоры боярин Гречин заявил: «С рижаны мы мир взяли и в поход не пойдем». Новгородцы же отказались идти без «братии своей псковици». Ярославу с низовскими полками пришлось уйти в суздальскую землю. Поход был сорван.

Какая же политическая обстановка способствовала этому? В ситуации несостоявшегося похода наглядно видно, что псковские противоречия с Новгородом на этот раз ни при чем. Новгородцы возроптали именно тогда, когда возникла опасность, что их заставят напасть на псковскую «братию», они отказались идти на Ригу без псковичей. Да и сами псковичи обвиняли в неправильном ведении войны именно Ярослава, а не новгородцев. Обвинительная речь Гречина — это, в общем-то, программа «немецкой» партии в Пскове.

Неизвестное сражение

Холодный зимний ветер обжигал лица суровых воинов, заставляя поеживаться. Вдали застыли запорошенные снегом темные чудские ели. Русские полки изготовились к бою. В рядах воинства стояли рядом переяславцы и новгородцы. Пешие ратники в толстых кожаных доспехах с металлическими пластинами опирались на длинные копья, прикрываясь щитами. Отборные дружинники в богатых блестящих шлемах и теплых плащах поверх кольчуг и пластинчатых доспехов построились вокруг княжеского стяга. Кони под дружинниками нетерпеливо перебирали ногами, стремясь пуститься вскачь. Сам князь в полном боевом облачении сидел в седле, вглядываясь в снежное пространство. Княжеский стяг развевался на ветру. Над всей русской ратью колыхалось множество знамен. Вокруг каждого из стягов строился отдельный отряд. Пар поднимался от дыхания людей. В морозном воздухе зазвенели звуки боевых рогов. Все встрепенулись. Дружинники начали закрывать лица стальными масками-личинами. К князю подскакал один из ближних дружинников и весело крикнул: — Княже, двинулись немцы-то!

Князь только кивнул и вытащил из ножен длинный меч. В рядах русского войска застучали бубны, заиграли свирели.

Впереди простиралось белое пространство, на другом краю которого виднелись флажки приближающихся врагов. Над белым снегом развевались белые плащи рыцарей. Белые попоны боевых коней сливались с окружающим пейзажем. Князь махнул мечом вперед. Рать всколыхнулась и, словно неповоротливый зверь, медленно двинулась навстречу врагам.

Конница немцев ускоряла движение. Впереди скакали рыцари в тяжелых шлемах, наглухо закрывавших все лицо. Сквозь узкие прорези оглядывали они двигавшуюся на них темную живую стену, ощетинившуюся копьями. Рога продолжали играть, подбадривая скачущих латников. На плечах рыцарей, мчавшихся в первых рядах, были белые плащи с красными крестами. Копья с флажками угрожающе нацелились на противника. На одинаковых белых щитах кровью алели знаки креста и меча, бросаясь в глаза среди белой равнины. За рыцарями в белом в бой устремились рыцари в похожих шлемах, но с разноцветными флажками и гербами на щитах. Их шлемы венчали султаны из перьев, рога или другие боевые украшения. Всадники мчались все быстрее. В задних рядах крестоносного войска бежали пешие ратники в плосковерхих металлических шлемах. В руках их были небольшие треугольные щиты и боевые топоры, напоминавшие алебарду. Музыканты с бубнами и рогами скакали в рядах рыцарей. Глухие и открытые шлемы, плащи рыцарей, длиннорукавные кольчуги и орденские котты оруженосцев и музыкантов, длинные копья и поющие рога — все перемешалось в движущейся массе. Повсюду орденские и рыцарские стяги.

Две рати столкнулись, словно два вспененных вала. Страшный удар раздался в воздухе. Все вокруг дышало слепой яростью. Трещали, ломаясь, копья, удары топоров расщепляли щиты. Крик многих сотен людей огласил округу, смешавшись с лязгом оружия. Слыша его, звери уходили дальше вглубь темных лесов. Удар рыцарей был силен. Но он не смог пробить насквозь ряды русских. Первый, самый главный удар тяжелой рыцарской конницы не удался. Схватка распалась на множество отдельных боев, которые постепенно перемещались к заснеженному берегу. Видя, что враг не в силах сдержать натиск, новгородцы с удвоенной силой бросились на немцев. Отступая, рыцари спустились на лед. Битва продолжалась. Но в какой-то миг копыта орденских коней раздробили ледовую корку, и рыцари с криком стали проваливаться в ледяную воду. Образовались огромные полыньи, в которых барахтались и кони, и люди, пытаясь выбраться на лед. А лед все ломался. Несколько знатных рыцарей в богато украшенных шлемах остановились перед полыньей, развернулись и снова бросились в бой, но вскоре были убиты русскими ратниками.

Ужас охватил крестоносцев. Многие из них навсегда скрылись под темной водой. Отступая, немцы падали в зияющие полыньи, в которых плавали куски льда, и вода словно кипела от большого числа угодивших туда воинов. Те же, кому удалось благополучно переправиться на другой берег, мчались без оглядки. За ними гнались русские полки, неумолимо наседая. Несколько верст мчались всадники, пока не укрылись в своих укрепленных замках.

* * *

Такая картина встает перед глазами, когда читаешь русские летописи. Не правда ли, рассказ об этой битве кажется уже знакомым? Уж не Ледовое ли побоище? Нет. Речь идет о сражении, которое состоялось у реки Омовжи зимой 1234 года. Омовжа — это современная река Эмайыги в Эстонии, которая берет начало из озера Пюхаярви и впадает в Чудское озеро. До озера Выртсъярв она называется Вяйке Эмайыги (82 км) ниже — Суур-Эмайыги (101 км). Но значение сражения на этой злой для ордена реке очень велико. Поэтому расскажем о том, что привело к битве на Омовже.

После дипломатического успеха 1228 года, немцы, казалось, прекратили активные действия на северных рубежах. Их вполне устраивал на том этапе военно-политический союз с Псковом, и как гарантия спокойных рубежей, и как плацдарм для последующей экспансии. Но в ситуацию вмешалась папская курия, обеспокоенная успехами новгородцев на севере, где они вели позиционную борьбу со Швецией за сферы влияния в Карелии и Финляндии. В ответ на активную деятельность миссии епископа Томаса в Финляндии, Ярослав Всеволодович в 1227 году совершил поход на карел, завершившийся их крещением, то есть включением в сферу влияния Новгорода. Папа, обеспокоенный успехами русских, через своего легата Болдуина потребовал от меченосцев и рижского епископа вмешательства в противостояние новгородцам. О том, как постепенно накалялась ситуация можно узнать из рассылаемых в то время папских булл:

23 января 1229 года в своей булле Григорий IX потребовал от Риги и аббата в Дюнамюнде начать торговую блокаду Новгорода. Такие же послания были разосланы в Швецию и на Готланд.

9 января 1230 года в письме архиепископу Упсалы и епископу Линкопинга, папа требует, чтобы они укрепили оборону своих земель от язычников Карелии, Ингрии, Лифляндии и Вида, которые преследуют христиан в Швеции и других странах.

24 ноября 1232 года Григорий IX предписывал «меченосцам Лифляндии», чтобы они отправились в Финляндию защищать финскую церковь от русских, то есть фактически призвал орден меченосцев к крестовому походу против Руси.

В 1233 году в Ригу вернулся легат Болдуин, что стало началом открытых военных действий. К войне подготовился и Ярослав. Это, прежде всего, проявилось в укреплении им своих позиций во Пскове. Незадолго до начала войны он изгнал из Пскова нашедших там убежище новгородских «диссидентов» — бояр Негочевичей и Петра Водовиковича. О том, в чем состояла оппозиционность изгоев, можно судить из сообщения, что бежали они в Отепя, где уже находился изгнанный прежде из Пскова сын князя Владимира Ярослав. А под 1234 годом НПЛ уже сообщает об активизации деятельности осевших в Отепя изгоев: «Изгониша Изборескъ Борисова чадь съ княземъ Ярославомъ с Володимирицемъ и с Немци». Иными словами, князь Ярослав Владимирович с опальными новгородскими боярамии немецким войском вторгается в псковскую землю и захватывает пограничную крепость Изборск. Реакция из Пскова последовала незамедлительно. Псковская рать осадила захваченную крепость, взяла ее, по-видимому, быстрым штурмом. Князь Ярослав был арестован, немецкий воевода Даниил убит, а часть пленных (среди которых были и опальные бояре) Ярослав Всеволодович в оковах сослал в свою вотчину Переяславль. Позиционная война продолжилась нападением немцев на Тесово и захватом в плен боярина Кирилла Синькинича, которого увели в Отепя, где продержали в оковах, как сообщает летописец, «от Госпожина дни до великого говениа».

Поход Ярослава Всеволодовича 1234 года стал ответом Новгорода на эти действия. В момент нападения немцев на Тесово он находился в Переяславле и вскоре вернулся оттуда с низовскими полками. Новгордская летопись, на этот раз дает подробный рассказ о военной кампании: «Иде князь Ярославъ с новгородци и со всею областию новгородчскою и с полкы своими на Немци под Юрьевъ; и ста князь, не дошед града, с полкы, и пусти люди воевать в зажитиа воевать; Немци же из града выступиша, а инии изъ Медвежий головы на сторожи, и бишася с ними и до полку. И поможе Богъ князю Ярославу с новгородци: и биша их и до реце, и ту паде лучьших Немцовъ неколико; и яко быша на реце Омовыже Немци, и ту обломишася, и истопи ихъ много, а и инии яз-вене быша и вбегоша въ Юрьевъ, а друзии въ Межвежию голову. И много попустошиша земли их и обилья потрати-ша около Юрьева и около Медвежий голове. И поклонишася Немци князю, Ярослав же взя с ними миръ на всей правде своей; и возвратишася новгородци вси здрави, а низовець неколико паде».

Да, именно здесь проваливались под лед и тонули рыцари. Ни в одном раннем источнике о Ледовом побоище этого факта нет. Просто, видимо, со временем легендарная традиция перенесла этот яркий эпизод на другую битву, в которой полководцем был канонизированный церковью Александр Невский, фактически присвоила сыну лавры отца.

Считается, что поражение при Эмбаху так ослабило меченосцев, что привело к возобновлению застопорившихся переговоров об объединении двух орденов. Действительно, отправка магистром Фольквином посольства к магистру Тевтонского ордена Герману фон Зальцу по времени совпадает с походом Ярослава. И это совпадение вряд ли случайно. Но причиной всему была не слабость меченосцев.

Предпринятая ими атака на Земгале и Литву с множеством прибывших пилигримов скорее говорит об обратном. После поражения немецкие рыцари лишь на время отказались от посягательства на земли Псковского княжества и обратили свои взоры на юг. И здесь проблема объединения выходила на первый план.

Поворот на юг

Первый этап борьбы крестоносцев за земли к югу от Двины описан лишь Рифмованной Хроникой и более поздними источниками, опиравшимися на нее. Это затрудняет точную датировку этих событий. Магистр Фольквин, собрав значительное количество крестоносцев («их никогда столько не приходило в Ливонию»,— свидетельствует Рифмованная Хроника), обрушился на вотчинные владения князя Виестурса в Тервете. По свидетельству источника дружина князя в жестокой схватке была разбита, а страна подвергнута трехнедельным грабежам и пожарам. В Риге явно ожидали посольства о возобновлении мира, думая, что разбитый Виестурс теперь уже не сможет противиться крещению. Но Виестурс, в отличие от куршей, решил не вести дипломатических игр, не взяв военного реванша. В следующем, 1231 году он вторгся во владения ордена и разорил окрестности Ашерадена. Против него с войском выступил аше-раденский комтур Марквард, который нагнал земгальского князя и атаковал на привале, недалеко от границы его страны. В Рифмованной Хронике это одно из самых драматических описаний битвы. Застигнутый врасплох земгальский полк большей частью был перебит. Князь же пробивал себе путь сквозь ряды окружавших его врагов горящей головней и нанес пытавшемуся пленить его Маркварду сокрушительный удар в лицо, по свидетельству хрониста, вышибив «я не знаю точно, сколько зубов».

* * *

В замке Ашрате царила суматоха. На башне трубили в рог. Тягучий заунывный звук рассеивался над темными лесами, окружавшими небольшой замок. Эхом отзывались боевые рога латгалов и ливов, расположившихся лагерем у стен Ашрате. Оруженосцы седлали коней, помогали братьям облачиться в доспехи. Комтур Марквард фон Бурбах, уже в доспехах, с длинным мечом за поясом, тяжелой поступью вышел во двор. Лицо его было хмурым. Один из крестоносцев, бывших во дворе замка, подошел к комтуру.

— Брат Марквард, все готово.

Правитель замка кивнул. Братья-меченосцы и их оруженосцы были уже в седлах. На копьях развевались по ветру флажки. Яркими пятнами на белых плащах алели изображения креста и меча. Оруженосцы помогли комтуру взобраться в седло. Марквард, надев боевой шлем, сделал знак рукой в железной перчатке. Отряд орденских всадников выехал за ворота, где их уже ждали подошедшие латгалы и ливы. Недавно Марквард получил вести о том, что Виестурс, собрав большой отряд, вторгся в земли ордена и опустошает всю округу. Спешно поскакали гонцы к латгалам и ливам. Очень скоро отряды новообращенных христиан из этих земель прибыли к замку.

И теперь войско спешило по узкой лесной дороге, чтобы перехватить земгалов. Прошло уже немало времени с тех пор, как Виестурс разорвал союз с рыцарями. Теперь целью всей его жизни стала борьба за свою Земгалию. Он жаждал нанести как можно больший урон надменным рыцарям, которых он неплохо знал. Он знал, что теперь они не остановятся, пока не сделают всех земгалов своими подданными. Виестурс сжигал деревни, где жили новообращенные христиане, убивал всех, кто оказывал ему сопротивление. Земгалы захватили множество пленных и погнали их к границе со своей землей. Марквард неотступно шел за ними по разоренному краю. Нагруженный обоз земгалов тащился медленно.

Возле одного из разрушенных поселений, где дымились еще головни страшного пожара и едкий дым раздражал глотки, рыцари Маркварда неожиданно напали на земгалов. Они возникли внезапно из-за деревьев. Меткие стрелы, посланные арбалетчиками, тонко зазвенели в дымном воздухе. Сразу же упало несколько воинов. Виестурс метался на быстром коне вдоль растянувшегося вдоль дороги войска, пытаясь организовать отпор. Ничего не получалось. Рыцари и латгалы с ливами просто избивали растерявшихся земгальских воинов. Не было времени и места, чтобы построить людей к бою. Виестурс вспомнил, как он почти четверть века назад вот так же настиг на дороге литовское войско, шедшее из разоренной земли эстов. Только тогда железные латники были на его стороне. Лишь немногим литовцам тогда удалось уйти. Теперь его полк оказался на месте воинов Свельгатэ. Немолодой уже князь все еще был очень силен и храбр. Он не желал мириться с неминуемым поражением. Биться — так до конца! Виестурс крикнул:

— Бей! Кто со мной!

Вокруг князя собрались немногие дружинники. Большая часть войска уже полегла на месте. Несколько сотен земгалов были убиты. Страшным было лицо земгальского князя при свете языков пламени догорающей деревни. Вокруг него падали лучшие дружинники. Виестурс разил мечом направо и налево. Один из мощных ударов стоил ему любимого меча. Клинок переломился. Рядом почти никого не осталось. Виестурс, оскалившись, сквозь пот оглядывался вокруг. Везде враги, везде шлемы и щиты рыцарей. Вздыбив коня, князь ухватил из горящей груды, бывшей еще недавно крепким домом, большую головню, длинную как оглобля.

Подняв пылающую головню над головой, князь врезался в толпу врагов и стал наносить ей сокрушающие удары, прорубая себе путь к спасению. Марквард заметил это. Подняв тяжелый меч, рыцарь преградил путь земгальскому князю. Виестурс увидел только алый крест на белом плаще перед своими глазами. На полном скаку он изо всех сил ударил Маркварда пылающим концом головни в лицо. В глазах того помутилось, меч выпал из его рук. Марквард едва удержался в седле. Все лицо рыцаря было в крови. С кровью он выплюнул несколько зубов. Когда Марквард пришел в себя, Виестурс уже был далеко. Он пробился сквозь ряды врагов и мчался с оставшимися дружинниками по дороге в Земгалию. Там он и затворился в одном из лесных замков.

Вот так, разящий живым пламенем наседавших крестоносцев, из жаркого боя ушел в пограничный замок, а вместе с тем, из истории князь Виестурс Земгальский, один из выдающихся политиков Прибалтики XIII века. Больше о нем источники не упоминают. Историки обычно предполагают, что он погиб в какой-нибудь последующей схватке. Но ни о каких последующих схватках мы ничего не знаем. Случившееся вскоре события отодвинули новое покорение Земгале почти на двадцать лет. Не исключено и то, что князь Виестурс достаточно мирно умер в своей родной Тервете, где-то между 1235 и 1250 годами. Позже мы знаем имена двух его преемников, Шабиса и Намейсиса, также князей Тервете. Этот город до конца XIII века не потерял своего «столичного» значения, что уже говорит о стабильности княжеской династии в Земгале.

После неудачной попытки реванша Виестурса часть Земгале, видимо, округ Межотне, скорее всего, на очень короткое время все же попал под власть меченосцев. Есть документальные свидетельства о том, что в 1233 г. там стоял гарнизон немцев, находившихся в подчинении Болдуина, и держались земгальские заложники. Таким образом, примерно к началу 1234 года немцы вышли непосредственно к границам последнего свободного балтийского княжества — Литвы. Продолжить натиск немедленно помешало вторжение русских и поражение в битве при Омовже.

Вероятная датировка первого похода в Литву в пределах 1235, или даже начала 1236 года. Литовская земля, на которую был направлен первый удар, в Рифмованной Хронике названа Альзен. Областей с похожим названием в Литве две. Это северо-восточное удельное княжество Нальша и юго-восточная земля Альшенай (Ольшаны). По созвучию более подходит второй топоним. Однако предположение, что немецкая рать, впервые вторгнувшаяся в Литву сразу, зашла так далеко на ее территорию, было бы слишком смелым. Скорее всего, это все же Нальша — область, граничащая непосредственно с латгальскими владениями немцев бывшим Ерсикским княжеством. Поход этот, вероятно, был «пробным камнем» перед решающим наступлением осенью 1236 года, которое не просто завершилось катастрофой для ордена меченосцев, но и фактически остановило немецкую экспансию в Прибалтике.

Сломанный меч

Стояло лето 1236 года. Был торговый день. Ворота Риги открыты. Легкий ветерок нес с Даугавы свежесть и прохладу. Острые шпили церквей пронзали небо, словно стремясь отделиться от города, оторваться от земли с ее нескончаемой, скучной и мелочной суетой. Серые городские стены с прямоугольными башнями нависали над площадью, над пестрым многолюдьем. Городской рынок был наполнен гулом и оживлением. Немецкие, готландские и русские торговые гости, ливские рыбаки, латгальские и земгальские крестьяне, охотники, рижские умельцы-мастера — все со своим товаром. Ни в чем не было недостатка на рынке. Всего вдоволь. Особенно много посетителей было в лавках оружейников. Молодые и не очень люди в немецкой одежде ходили по рядам, примеривались, приценивались, кто к кольчуге, кто к наконечникам копий и стрел.

Двое земгалов в простой одежде, с ножами за поясами, то и дело поглядывали на царившее вокруг оживление. Один из них, что помладше, с любопытством разглядывал немцев, ходивших по рынку. Он спросил старшего:

— Ишь, сколько иноземцев... Это и есть тевтоны?

— Да, из немецких земель люди, — ответил тот. — Никогда еще я не видел их так много вместе. Куда ни пойдешь, везде их встретишь. Все постоялые дворы заняты. Не иначе, к зиме затеют большую войну. Вот только куда двинутся?

На Даугаве, со стороны устья, показались паруса большого корабля. Это был немецкий военно-торговый корабль. Через некоторое время он уже тяжело приваливался к берегу неподалеку от стен Риги. На берегу собрались зеваки посмотреть, с чем прибыл новый корабль. Приехавшие путники, у многих из которых на одежде нашиты кресты, с любопытством озирались вокруг. С корабля стали выводить коней, стаскивать на берег тюки и бочки. Всюду слышна немецкая речь:

— Здорово опять оказаться на земле.

— Смотри, какой здесь простор!

— Да, видно, край не бедный. И как это Господь допускает, что такая земля все еще в руках каких-то язычников?

— Бог не станет больше этого терпеть!

— Эх, увидеть бы поскорее этих диких язычников, показать им силу креста!

— И заодно получить отпущение грехов!

— Говорят, после каждого похода рыцари нагружены добычей так, что самый бедный из них возвращается сказочным богачом!

Большинство путников — пилигримы из Немецких земель. Для них это не простое путешествие. Священный долг, служба Господу! Сам папа благословил христиан на битву с язычниками. Цель их путешествия — Рига, форпост христиан в Ливонии.

Прав был немолодой земгал. Готовилось большая война. Город был наводнен крестоносцами.

Вечером в трактире, разгоряченные вином и утомленные бездействием, пилигримы до хрипоты кричали о том, что пора бы и выступить в поход. И кони готовы, и мечи наточены. Кое-кто плакался, что уже несколько месяцев здесь в Ливонии, а язычников еще и не видел. А ведь скоро надо возвращаться в Германию. И лето проходит. А когда же поход?

С каждым днем пилигримов в Риге становилось все больше. С каждым днем воинственный пыл разгорался все сильнее. Только и было слышно: «На Литву!»

* * *

Ежегодно крестоносцы прибывали в Ригу, но, отслужив год и получив отпущение грехов, а также часть добычи от походов, они уезжали обратно в Германию. Их количество оценивается в 300—1000 рыцарей. Значительность произошедшей в 1236 году битвы позволяет предполагать, что именно тогда количество приезжих крестоносцев было максимальным.

Путь к гибели

Фридрих фон Хаузен (Friedrich von Hausen (Husen) — древний немецкий поэт «Весны миннезанга», имя которого впервые упоминается в документах в 1171 г. Воспевал служение прекрасной даме и романтику крестовых походов. Участвовал в крестовом походе с императором Фридрихом. Погиб в 1190 г. в битве при Филомелиуме, упав с коня, преследуя врага.

Магистр ордена Меча Фольквин молча слушал, прикрыв глаза. От имени крестоносцев говорил знатный рыцарь фон Хазельдорф. С ним пришли многие другие пилигримы, предводительствовавшие среди крестоносцев, собравшихся в тот год в Риге. Фон Хазельдорф говорил с большим жаром, но магистр не слушал его. Он погрузился в свои мысли.

Фольквин был уже не молод. Много лет прожил он в Ливонии. Сын немецкого графа, рыцарь по духу, когда-то он отправился в далекий край в поисках жизни, достойной рыцаря. Многие знатные юноши искали тогда славы и приключений на чужбине. Несказанной романтикой были овеяны рассказы людей, которым приходилось бывать в крестовых походах и повидать невиданные доселе земли. Странствия и служение прекрасной даме вдохновляли тогдашних поэтов на стихи, подобные тем, что писал славный рыцарь фон Кюренберг:

Как нравились тогда Фольквину эти стихи! Да и материальная сторона рискованных предприятий была немаловажной, ведь многие рыцари добыли не только заслуги перед Богом, славу, но и богатства. Фольквин твердо решил пойти по пути славы. Ливонии, земле святой Девы Марии, нужны были воины для защиты поселившихся там христиан. Папа призывал христиан послужить благому делу. В Ливонии возник орден Воинства Христова или Меченосцев для постоянной тяжкой борьбы против язычества.

Примкнув к братству ордена Меча, Фольквин быстро завоевал уважение и доверие братьев. В походах Фольквин всегда был храбр. В 1209 году после нелепого убийства первого магистра Венно, которого зарубил неистовый Викберт, не случайно именно Фольквину братья вверили бразды правления. Фольквин хорошо помнил тот день. Викберт пригласил магистра и священника ордена, Иоанна, в свой дом, обещая сообщить некие важные вести. Брат Викберт был храбрым мужем, но всегда пренебрегал дисциплиной и часто проявлял неуважение к орденскому уставу. Потому однажды даже был заключен в темницу братом Бертольдом из Венденского замка. Викберт после того покаялся, чем обрадовал остальных братьев. Тогда каждый меч был на счету. Горстка рыцарей в лесном краю должна быть единым кулаком. Иначе смерть. Но, видно, Викберт затаил злобу на орден. Когда магистр Венно и Иоанн пришли к нему, Викберт схватил свою страшную секиру и нанес магистру безжалостный удар. В безумной ярости Викберт отрубил голову и священнику ордена. Вне себя, весь забрызганный кровью, он выскочил из дома и побежал к ближайшей часовне. Вид огромной фигуры рыцаря, с всклоченными волосами и безумным взглядом, вызвал ужас у тех, кто видел его тогда. Там в часовне его и схватили братья. За свое страшное злодеяние Викберт был казнен. Конвент избрал Фольквина новым магистром меченосцев. И не ошибся. Фольквин оправдал доверие братьев. Владения ордена расширялись, власть ордена возрастала с каждым годом. Опытный муж, закаленный в боях, он командовал полками ордена в девятнадцати трудных походах против язычников. И вот теперь от него требовали возглавить новый большой поход на Литву. И причем немедленно.

Граф фон Данненберг, вступив в разговор, слегка поклонился магистру:

— Разве братья столь уважаемого ордена не призваны помогать в благородном деле искоренения язычества? Посмотрите, сколь много рыцарей изъявили готовность отправиться на священный бой. Надо держать язычников в страхе, нельзя оставлять их в покое.

Голос графа гулко раздавался под сводами зала.

Фольквин знал, что крестоносцы рвутся в бой. Но время они выбрали неподходящее. В зале воцарилось молчание. Фольквин покачал головой:

— Не стоит торопить события. Ваши воины не знают здешних мест. Лето проходит, скоро начнутся дожди, когда те немногие дороги, что есть в нашем краю, станут непроходимыми.

— Тем более, следует поторопиться! — воскликнул фон Хазельдорф, — Пока тепло, и не развезло дороги. Обрушимся на литовцев неожиданно.

— Славные рыцари, поймите, я предводительствовал во многих походах. Воевать надо зимой. Недаром литовцы и русские всегда нападают зимой. И пусть мороз, студеный ветер, прохватывающий до костей, пусть железо шлемов примерзает к лицу. Все это можно стерпеть ради того, чтобы спокойно гнать коней по скованным морозом болотам. Конный рыцарь в битве — это большая сила. Литва прячется за труднопроходимыми лесами и болотами. Попасть туда можно, пройдя у рубежей земгалов. Богатая Земгалия, враждебная и настороженная. И слово это значит «край, конец земли»'. А за землей — болота, пустоши.

' На самом деле это не так. Латышское слово «Zemgale» происходит от «zem» («под», «снизу») и «gals» — «конец» и обозначает «нижняя (низкая) сторона», «край». По аналогии образовано слово «Latgale» (Латгалия, «край латов (леттов)»). Некоторые историки, правда, считали, что слово «Zemgale» восходит к словам «zemes gals» («край земли»). Но и название проживавших поблизости литовских племен жемайтов также происходит от литовского слова «под», «снизу», а не от края земли. Кроме того,

Но разве это объяснишь? Алчность заслоняет все. Приезжие рыцари зашумели наперебой:

— У нас огромное войско. Нам нечего бояться. Все язычники разбегутся, едва только мы выступим!

Граф Данненберг с поклоном вышел вперед:

— Почтенный магистр! Вы видели в Риге, сколько у нас сил. Такого количества крестоносцев здесь не помнят. Все, как один, готовы к битве! Но без опыта ордена нам невозможно. Мы просим вас возглавить наш поход. Многие крестоносцы должны к осени возвратиться на родину. И этот поход для них очень важен. Бедные рыцари ропщут. Ни одного похода за год, а, значит, нет и добычи. Они жаждут поправить дела. Зачем же ждать зимы?

Фольквин удивленно поднял брови:

— Вы все думаете, что вас ждет легкая прогулка за несметным богатством. Это не так. Мы здесь заняты тяжким трудом обращения языческих душ к Господу нашему. Потом и кровью достается богатство ордена. Много лишений придется перенести в походе. Жестокие битвы впереди.

— За этим мы сюда и пришли, — воскликнули в один голос рыцари. — Со славой вернемся в Германию!

— Хорошо, — неохотно проговорил Фольквин. — Раз вы так просите, мы возглавим поход. Братья Меча всегда готовы к бою. Но одних крестоносцев и братьев ордена мало для такого предприятия. Дайте мне немного времени, я соберу полки в подвластных ордену землях. Новообращенные христиане хорошо знают край и помогут ордену. А также обратимся к помощи союзников. Вот тогда будет вам и добыча. Я поведу вас.

Слова магистра были встречены всеобщим гулом одобрения.

существует подобным же образом созданное название страны Нидерланды, которое также переводится как «низкие земли» от слов «nieder» («низкий», «снизу») и «Land» («край»).

* * *

Началась спешная подготовка к большому походу. Магистр Фольквин написал грамоты, скрепив печатью ордена. Нахлестывая коней, поскакали гонцы к эстам, лат-галам, ливам. Отправились гонцы и во Псков с просьбой магистра помочь ордену в битве с безбожной Литвой. Из замков первыми начали прибывать отряды орденских рыцарей. Каждый из воинов вел с собой двух, а то и трех коней. С рыцарями были их слуги и оруженосцы.

С каждым днем в Риге становилось все многолюднее. К городу стекались полки латгалов и эстов. Они стали лагерем возле Риги. Союзный Псков прислал в помощь сильный отряд в двести всадников. Магистр порадовался прибытию опытных русских воинов, не раз уже бившихся с литовцами. Войско росло на глазах. Приезжие крестоносцы в восхищении смотрели на приготовления.

То и дело слышались возгласы:

— Ты видел? Пришел псковский полк. А сколько ливов, эстов и латгалов! Да, поистине, мощь христианства велика. Под рукой ордена мы не можем не победить! На Литву!

— Конечно, победим. На Литву!

Полки все прибывали и прибывали, как свидетельство могущества меченосцев в Ливонии. Казалось, весь край всколыхнулся по призыву магистра.

Между тем, ливонское лето подходило к концу. Дни становились короче. Все чаще хмурилось небо, и холодный ветер дул с Балтики. По тайному приказу магистра в замках на берегах Даугавы по пути следования шла спешная заготовка провианта для многочисленного войска. Прокормить несколько тысяч человек — дело нешуточное. Соседи-язычники не могли взять в толк, для чего все это. Никому в голову не могло прийти, что орден пойдет воевать в такое время, перед распутицей. К началу сентября войско было готово.

* * *

Вот такая картина начала похода 1236 года рисуется по тексту ливонского хрониста. Да, конечно, для тяжеловоо-руженого рыцарского войска поход в лесной болотистый край в сезон затяжных дождей был полон трудностей. Но не только алчность и жажда подвигов заставляла крестоносцев спешить с началом военной кампании. Не только из уверенности в непобедимости многочисленного войска, вооруженного в передовых традициях Европы, не послушали командиры прибывших в Ригу пилигримов доводов рассудительного Фольквина и решили идти в поход, не дожидаясь зимы.

Столь неудобное время было выбрано не случайно.

Другой источник, Ипатьевский летописный свод, сообщает нам о событиях, происходивших вдали от Литвы и Ливонии и, на первый взгляд, совершенно не имеющих отношения к объявленному в Риге грандиозному походу.

Далеко на юге волынский князь Даниил вел войну за Галич с черниговским князем Михаилом. На стороне последнего выступал князь Конрад, правитель Мазовии. Но их совместный поход против Даниила не удался из-за измены половецких отрядов, и тогда волынский князь решил нанести ответный удар. Он призвал на помощь давних верных союзников — литовского князя Миндаугаса с его дружиной. Вместе с ним свою рать прислал и правитель соседнего с Литвой Новогрудка Изяслав. Союзники должны были напасть на земли Конрада, пока сам Даниил отправится за поддержкой к королю Венгрии. Летописец так и сообщает, что Даниил «возведе» на Конрада Мазовецкого «лит-ву Миндовга, Изяслава Новгородского». Нападение, скорее всего, было удачным: союзники Даниила захватили добычу и нанесли урон владениям мазовецкого князя.

Казалось бы, какое все это имеет отношение к крестовому походу на Литву, к которому готовились в Риге? Но, согласно летописи, это событие произошло в том же 1236 году. Участвовавший в военной кампании знаменитый Миндаугас, будущий король Литвы, возможно, уже тогда занимал великий стол либо был ближайшим претендентом на него. Но почти не вызывает сомнения, что он повел на помощь Даниилу великокняжескую дружину. Переход войска из Литвы до Волыни, еще с остановкой в Новогрудке, где к нему присоединилась дружина Изяслава, затем путь на Мазовию, разорение земель Конрада, приход назад во Владимир Волынский — все это должно было занять немало времени. И если кампания началась в разгар лета, то к моменту выступления из Риги многочисленного войска рыцарей креста ушедшая княжеская дружина в Литву еще не вернулась.

И, нет сомнения, что в Риге об этом знали. Ведь прибывавшие из разных концов Европы крестоносцы уже были осведомлены и об участии Конрада в усобной войне на Руси, и о союзной помощи Литвы Даниилу. А, значит, если поспешить и не слушать осторожного Фольквина, можно захватить большую добычу и причинить язычникам страшный ущерб, не рискуя столкнуться в поле с великокняжеской литовской ратью. Практически беззащитным ляжет к ногам воинов Христа последний оплот язычества в Прибалтике. Ведь основная цель подобных грандиозных грабительских рейдов именно в том и состояла: пройти, не встречая сопротивления, сжечь и уничтожить все, что нельзя забрать с собой, устрашить противника так, что он сам явится в Ригу, прося мира и крещения.

А если ждать до зимы, войско Миндаугаса успеет вернуться из Мазовии, и поход уже не станет легкой прогулкой за добычей. Литовский князь, наверняка, решился после прошлогоднего разорения рыцарями Нальши идти в столь далекий рейд, именно в расчете вернуться к зиме, когда опасность нового нападения наиболее вероятна. Вот почему так торопились рыцари, невзирая на тяготы похода, которые могла им принести прибалтийская осень!

* * *

После молебна в Риге, который провел сам епископ, магистр Фольквин дал знак к выступлению. Затрубили рога, загрохотали барабаны. Воины тронули поводья. За городом Фольквин и другие предводители похода, среди которых были Данненберг и Хазельдорф, отъехали в сторону, чтобы увидеть все полки. Первыми скакали разведчики. Это был небольшой отряд легковооруженных всадников, который должен был указывать путь остальным. Сразу за разведчиками показались стяги крестоносцев. Их было великое множество, наверное, не менее тысячи. Щиты с разноцветными гербами, копья с флажками. Среди крестоносцев царило оживление. Они дождались своего часа. Настоящий крестовый поход! Будет о чем рассказать дома в Германии. В рядах рыцарей слышались разговоры, веселые выкрики. Весь город вышел провожать объединенное войско. Горожане толпились по краям дороги, что тянулась на юг вдоль берега спокойной Даугавы, приветствуя уходящее войско.

Копыта множества коней подняли над дорогой длинное облако белой пыли. Вслед за крестоносцами взвился стяг ордена. Братья в белых плащах с нашитыми красными крестами и мечами ехали молча, сплоченными рядами. Привычные к походам суровые воины спокойно смотрели вперед, уверенно направляя коней. Меченосцы ехали налегке. Их тяжелые доспехи и запасные копья везли в обозе. Отдельным полком следовали орденские слуги и оруженосцы. Потом показались значки и стяги крещеных эстов, которых много собралось из разных земель этого края. Целый лес копий поднимался над их походными порядками. Хоругви псковского полка плыли над толпой. Статные всадники в блестящих кольчугах под плащами и сверкающих шлемах весело переглядывались между собой. У каждого был меч и копье, за плечами — луки.

После псковичей мимо магистра прошел полк рижского епископа. Его составляли рыцари, состоявшие на службе у епископа, его ленники. Они, как и братья ордена, постоянно жили в Ливонии, но при этом не были монахами. За рыцарями проследовали их слуги и оруженосцы. Шум в толпе провожающих усилился, когда пошли рижане. Полк, сформированный и снаряженный Ригой, шел под своим стягом. Горожане провожали своих родных в большой поход. После рижан прошли отряды ливов. Полк латгалов замыкал это внушительное шествие. Белая пыль, поднята копытами коней и ногами пеших воинов, еще долго держалась в осеннем воздухе.

— Да, с такой силой мы непобедимы, — воодушевившись, заметил граф Данненберг. Фольквин ничего не ответил. Только неопределенно покачал головой и, пришпорив коня, быстро поскакал вслед уходящему войску.

* * *

Дорога сначала шла вдоль правого берега Даугавы, вверх по течению. Полки растянулись в пути в длинную непрерывную ленту. Позади громыхали повозки, груженые припасами, копьями, стрелами. Тяжелое вооружение рыцарей было в тюках, навьюченных на запасных коней. Возбуждение не покидало крестоносцев. Начало пути не предвещало никаких неприятностей. Путь шел по землям, подвластным ордену. Вблизи орденских замков можно было спокойно делать привалы, не опасаясь неожиданных нападений. Миновав Лиелварде, Айзкраукле и Кокнесе, крестоносцы благополучно переправились через Даугаву. Дальше простирались земли селов. Все было спокойно. Магистр отдал приказ быть настороже и выслал разведку вперед. Никаких признаков неприятеля не было видно. Крестоносное войско продолжало движение.

Леса сменялись, лугами, крестоносцы переходили вброд многочисленные речушки и ручьи. Пройдя через Селию, войско придвинулось вплотную к литовским рубежам. Усталые после долгого пути, крестоносцы расположились лагерем на опушке леса. Разведчики донесли магистру, что неподалеку находится литовское селение. Наутро крестоносцы всей мощью обрушились на приграничные области. Литовские земли были застигнуты врасплох. Лесные селенья занялись огнем. Дым застлал полнеба. Отряды железных всадников наводнили округу. Ничего не подозревавшие литовцы гибли, не успев схватиться за оружие. Начались грабежи и кровопролития, как это всегда бывает на войне. Крестоносцы захватили множество пленников. Слуги едва успевали вязать полон веревками. Огромные толпы рыцарей носились, словно злые духи в своих глухих шлемах, мимо пепелищ. Завидев за деревьями дым, жители соседних селений бросали пожитки, уходили в леса. На много верст кругом все опустело. За несколько дней огромное войско превратило благополучный край в пустыню. Там, где огненным вихрем прошлись жестокие латники, не оставалось ничего живого. Пепел и кровь, повсюду тела погибших. Крестоносцы, впервые участвовавшие в походе, были вне себя от радости и возбуждения. Они не рассчитывали на столь легкую победу. Почти никакого сопротивления! И сколько добычи!

Крестоносцы не могли видеть, как за едким дымом пожарищ, за дремучими лесами и болотами копились литовские силы. Гонцы из разоренных мест уже сообщили князьям о нежданном нападении крестоносцев. Грозная весть молнией разнеслась по Литве. Повсюду начались военные сборы. Княжеские дружинники седлали коней. Ополченцы брали свои тяжелые палицы. За лесами возле одного из княжеских замков вырос большой военный лагерь. Воеводы с князьями думали, как удобнее нанести пришельцам удар. Жемайтийский князь Викинтас, взявший на себя руководство походом, предложил перехватить войско на обратном пути в Ригу, когда они будут идти через пограничную же-майтийскую землю Сауле, за которой уже начинается подвластная крестоносцам Восточная Земгалия. Он сказал:

— Враги уже опустошили Литву. Немецкое войско вот-вот повернет назад. Надо выслать разведку, чтобы проследить, какой дорогой они станут возвращаться. Пусть разведчики идут за ними по пятам. Не выпустим врага. Им за все воздастся. Пяркунас отомстит за своих детей!

Тем временем воеводы продолжали приводить новые отряды всадников. Бряцанием оружия и ржанием множества коней наполнился литовский лагерь.

Литовские боги готовили свой ответный удар.

* * *

Да, случилось именно то, на что никак не рассчитывали крестоносцы. Литовцы, несмотря на отсутствие великого князя и его дружины, решили дать отпор явившимся на их земли с огнем и мечом рыцарям креста. И не просто решили, а осмелились выйти на сражение.

Ни один источник не называет прямо имени князя, возглавлявшего литовских воинов в знаменитой битве. Возможно, сами павшие в сражении меченосцы и пилигримы так и не узнали, под чьим знаменем литовская рать преградила им путь в роковое весеннее равноденствие 1236 г. Кто же такой князь Викинтас Жемайтийский, и почему именно ему историки приписали великую победу в великом сражении? Были ведь в Литве и другие более известные имена...

В 1249 году, спустя 13 лет после битвы при Сауле, в Литве началась усобная война между великим князем Миндаугасом и его племянниками Таутвилой и Гедвидасом, в которую, на стороне последних, активно вмешались соседние державы — Галицко-Волынская Русь и Ливония. И именно князя Викинтаса, приходившегося Таутвиле и Гедвидасу дядей по матери, Даниил Галицкий отправляет послом в Ригу для переговоров о союзе против Миндаугаса. И магистр, и рижский епископ приняли жемайтийского князя. Предложенный им от имени Даниила договор был заключен. Но при этом дан был галицкому князю такой странный ответ: «яко тебе деля миръ створимъ. со Выкынтомъ. зане братью нашоу многоу погоуби». То есть только ради союза с Даниилом ливонский магистр Андрей Штирлянд сел за стол переговоров с Викинтасом, несмотря на то, что большое количество братьев-рыцарей пало от его руки. И сам магистр жаждал скорее мести, чем дружеской беседы с этим князем. Где же и когда случилось столь крупное сражение, в котором жемайтийский князь мог нанести рыцарям такой серьезный урон? Только в 1236 году при Сауле. Потому что иных столь же крупных битв и столь же тяжелых поражений немецких рыцарей за все предшествующие годы не происходило. Вот почему именно Викинтаса считают главным героем Саульской битвы.

То, что именно он в отсутствии Миндаугаса возглавил сопротивление, нет ничего удивительного. Жемайтия была второй по величине землей Литовского великого княжества, и, возможно, ее князь считался вторым по значению лицом в государстве. Не только по зову сердца, но и по долгу службы мог он принять на себя командование литовским войском.

К 1236 году Викинтас был уже не так молод. Впервые он упоминается в 1219 году, когда вместе с другими литовскими князьями принимал решение о союзе с Волынским княжеством. То есть к моменту битвы при Сауле ему было за 30. Несомненно, он уже имел большой боевой опыт, и возможно, что не раз участвовал в стычках с немцами. Он знал военную мощь меченосцев, пришедших на литовскую землю своим лучшим и почти полным составом, знал и о множестве присоединившихся к ним пилигримов из Германии, и о местных ополченцах. Противостоять такой армии, казалось, мог только сумасшедший. Обычно грабительские кампании с привлечением столь значительных сил для братьев-рыцарей оставались безнаказанными, так как местные князья просто не решались выйти с таким большим войском на открытый бой, старались скрыться в замках или лесах, ожидая, пока противник, награбив добычи, уйдет сам. В лучшем случае братья могли ждать скорого ответного рейда. Но почему князь Викинтас все же решился на битву?

«Как повадится волк по овцам, то вынесет по одной все стадо, если не убить его», — сказал когда-то своей дружине древлянский князь Мал, узнав, что жадный князь Игорь идет в его землю за второй данью. Наверное, с такими же словами обращался к литовским воинам и князь Викинтас. Он знал, что за этим походом последует другой, еще более жестокий, затем третий... Он помнил, что так же начиналось покорение соседней Эстонии. В замке Межотне, в восточной Земгалии, уже сидят орденские братья. К самым границам литовского государства подступили их владения. Нет сомнений, что для алчных рыцарей христианского бога это не последний рубеж. Не просто военных трофеев хотят они, их главной добычей станет литовская земля, если сейчас не преподнести им хороший урок. И как не вовремя призвал волынский князь дружину Миндаугаса выполнять союзнический долг!

Что ж, дать врагу уйти, дождаться возвращения великого князя, а затем совершить поход отмщения? Но тогда придется сражаться на чужой земле. Виестурс Земгальский попытался, но потерпел поражение, сам едва избежал плена. Нет, если биться, пусть и «в мале дружине», но здесь и сейчас, не дав врагу уйти из Литвы с добычей. Заставить непрошеных гостей вспомнить 1208 год, когда «на горе обратилась арфа рижан», впервые познавших горечь поражения на литовской земле.

Некоторые историки оценивают численность литовского войска, вышедшего навстречу крестоносцам при Сауле, как несколько большую, чем у нападавших. С этим вряд ли можно согласиться. Разбитое в прошлом походе войско князей Нальши еще не оправилось от поражения, лучшие из лучших воевали в Мазовии. Лишь собственную жемайтий-скую дружину, полки некоторых других удельных князей да легковооруженных ополченцев Викинтас мог реально вывести в поле. Если оценивать общие силы литовского государства в 3,5—4 тысячи воинов, то на битву при Сауле могло выйти чуть более двух тысяч. Западные хроники оценивают той же цифрой только число павших в битве пилигримов! Даже, если она завышена, несомненно, что крестоносцы, а не литовцы имели численное превосходство. И уж тем более не вызывает сомнений, что немецкое войско превосходило литовцев по военному оснащению. Ведь самой экипированной в Литве была дружина великого князя, а она-то как раз и отсутствовала.

И все-таки Викинтас решился. На его стороне была родная земля и родные боги, что, вобщем-то, в сознании язычника были понятиями тождественными. Видимо, с самого начала вторжения он разослал разведчиков и неотступно следил за каждым шагом врага. Потому-то он точно знал, что, беспрепятственно разорив Литву и отяготив свое войско несметными трофеями и пленными, магистр Фольквин решил возвращаться назад через Восточную Земгалию, путь в которую неизбежно вел его войско сквозь Саульскую землю. Именно там решил Викинтас устроить противнику достомную встречу. Пока крестоносцы разоряли Литву, у него было время не только для того, чтобы собрать силы, но и для выбора места сражения — такого, где преимущества тяжелой рыцарской конницы превращались в недостатки. И такое место, окруженное болотами и непроходимыми лесами, было найдено.

Загадочное место

Битва при Сауле широко известна в истории Балтии. Историки уже много лет выдвигают различные гипотезы о том, где могло произойти битва, оказавшая большое влияние на ход исторических событий в Ливонии. В Ливонской рифмованной хронике, повествующей о разгроме ордена в 1236 году, только один раз упоминается название места, причем звучит оно по-немецки как Soule: «Они возвращались по направлению к Соуле» (kein Soule sie karten wider). Где эта унылая безрадостная равнина с заболоченными лугами и кустарниками по берегам реки? И было ли там какое-то селение? Определить, где находится это Сауле, сейчас сложно. В Латвии и Литве есть немало топонимов с названием Сауле, что по-латышски значит «солнце». По-литовски солнце также называется saule. В средние века теперешний литовский город Шяуляй носил имя Sauii.

Существуют две основные гипотезы, определяющие место сражения. По одной из них, битва могла произойти недалеко от Шяуляя, на территории современной Литвы. Эта гипотеза распространена достаточно широко, у нее немало сторонников. 'Гак, например, авторитетный советский историк И.Т. liainyro писал: «В 1236 г. в Ригу прибыло много рыцарей, предпринявших затем большой поход на Литву. Поход окончился полным поражением; немецкие захватчики в битве под Шавлями (Шяуляй) были разбиты наголову».

В интереснейших лекциях по истории Руси И.Н. Данилевский, говоря о битве при Сауле, также связывает ее с литовскими Шяуляй:

«За шесть лет до сражения на Чудском озере немецкое рыцарство потерпело сокрушительное поражение под Шауляем» [113] . Похоже, эта точка зрения преобладает в современной научной и справочной литературе. Электронная энциклопедия КМ утверждает: «Сауле (Säule) (современный Шяуляй), место битвы объединенного войска литовцев и жемайтов с Орденом меченосцев 22.9.1236, закончившейся поражением рыцарей и ликвидацией ордена».

И. Штерне в своем исследовании о крестовых походах в Латвии также принимает гипотезу о том, что битва состоялась возле Шяуляя.

Действительно, географически город Шяуляй расположен так, что мог бы быть местом знаменитой битвы. Он находится примерно в пятидесяти километрах от современной границы с Латвией. В этом краю, богатом историческими событиями, происходило множество различных битв.

Некоторые латвийские ученые приводят ряд доводов против указания Шяуляй как места кровопролитной битвы. Так, например, Дагнис Дедумиетис считает, что само название Soule из Рифмованной хроники не может отождествляться с Шяуляй. Он задается вопросом, почему литовское Sauji превратилось в Soule? Сторонники шяуляйской версии считают, что в куршском и верхнелатышском говоре литовское название Sauli в средние века могло произноситься через «s». «Однако непонятно, почему немцы восприняли именно это, своеобразно произнесенное куршское или верхнелатышское название. Кроме того, слово Sau}i в древненемецком языке не могло иметь окончание «е». Это скорее свидетельствует о том, что упомянутое в Рифмованной хронике «Soule» не подразумевается как Шяуляй.

Согласно второй версии, битва произошла в районе Вецсауле на территории современной Латвии, в древней Земгалии. Ливонская хроника Германа Вартберга гласит: «После многих славных и счастливых битв с неверными, магистр Вольквин, в предпринятом им походе против неверных литовцев, был убит теми литовцами вместе с господином Газельдорпом и графом Даненбергом, пятьюдесятью орденскими братьями и множеством верующаго народа в Саульской земле, в день св. Морица и его сомучеников (22 сентября 1236 г.)».

Речь здесь идет не о конкретном населенном пункте, а о целом районе — terrum Saulorum. В примечаниях переводчика Эрнста Штрельке к изданию Хроники Вартберга на русском языке 1879 года указано, что Саульская земля — это «местность Раден около Бауска, зовется по-латышски Сауле».

Для переводчика хроники не было сомнений в названии и определении места битвы. Это Сауле на территории современной Латвии. Я. Юшкевич, опубликовавший в 1926 году статью под названием «Битва при Сауле 22 сентября 1236 года», также считал, что знаменитое сражение произошло на берегах реки Сауле в районе Вецсауле (Старое Сауле) на территории современной Латвии.

Какая же версия более логична? Да, не исключено, что Сауле — это теперешняя Вецсауле в Земгалии. Земгалия тогда еще не была полностью покорена. Во всяком случае, в грамоте, датированной апрелем 1254 года, упоминается земля под названием Саулен. Документ закрепляет раздел земгальского края Упмала между архиепископом рижским Альбертом, магистром Эберхартом фон Сейне при участии Рижского капитула. Вторая часть земель, которые должны отойти к архиепископу, включает территории «по другой стороне от Мемеля, между ним и Земгальской Аа, до леса Вере, и по обоим берегам реки Земгальской Аа до границ земель Опитен и Саулен».

Но, как бы ни казалось на первый взгляд, этот документ работает как раз на шяуляйскую версию: упомянутую здесь землю Опитен можно вполне отождествить с литовской землей Упите, действительно примыкающей с востока к земле Саулен — Шяуляй и частично граничащей на севере с восточной Земгалией. К тому же в нем прямо говорится, что земля Саулен граничит с подлежащей разделу земгальской территорией, а не входит в нее. То же самое можно сказать и о Шяуляйской земле — это край земгальско-ли-товского пограничья.

Локализуя «errum Saulorum», следует обратить внимание и на относительную географическую близость Шяуляя и Вецсауле. «Земля Сауле» могла охватывать и юго-восточную Земгале, и северо-восточную Жемайтию: топоним этот мог вообще уходить корнями в глубокую древность, когда земгалы и жемайты были единым народом. Этимология имени «Земля Сауле» — «Солнечная земля» означает не что иное, как «полуденный» край. Лингвистический аргумент сторонников латвийской версии также неубедителен. Мы не знаем точно, как в XIII веке звучало название Шяуляй. Все упомянутые выше варианты «Шаули» или «Шавли» гораздо более поздние. А этимология названия города все равно восходит к литовскому «saule» — «солнце», значит, изначально оно могло звучать только так.

Не выдерживает критики и предположение, что крестоносцы вряд ли зашли так далеко в глубь Литвы, чтобы оказаться у Шяуляя. Граница между земгалами и входившими в состав Литовского государства жемайтами в XIII веке была сильно сдвинута на юг и проходила как раз по линии современных городов Мажейкяй — Шяуляй — Пакруонис. И таким образом, именно Шяуляй оказывается пограничной литовской (жемайтийской) крепостью, а Вецсауле отодвигается сильно вглубь восточноземгальской территории. Дальность же маршрута 1236 года не вызывает сомнений. Хронист прямо говорит, что крестоносцы разоряли собственно Литву, а не приграничную Налыну, как в прошлом походе. Да и не мог никак их обратный путь из Нальши лежать ни через Шяуляй в Жемайтии, ни через земгальскую Вецсауле.

Вывода о том, что битва произошла на территории Земгале, не позволяет сделать и самый главный наш свидетель — Рифмованная хроника. В ней не содержится никакого намека на то, что войско крестоносцев покинуло пределы Литвы, прежде чем встретилось с противником. Подтверждает это само описание хода сражения. По нему ясно видно, что литовское войско не гналось за крестоносцами, а преградило им путь, то есть ожидало их в заранее избранном месте. Рыцари оказались в столь неудобном для битвы положении именно потому, что место сражения было навязано им литовцами. В хронике они напрямую говорят об этом своему командиру Фольквину, отказываясь биться в непригодных для конницы условиях. Трудно себе представить подобные военные маневры литовской рати по территории Восточной Земгале, где расположена Вецсауле. Во-первых, литовцы вряд ли могли настолько досконально знать чужую территорию, чтобы выбирать на ней место битвы и ожидать там вражескую рать, во-вторых, восточная Земгале в момент битвы при Сауле контролировалась меченосцами, что делает это предположение и вовсе фантастическим.

Так что намного более убедительной выглядит версия, утверждающая, что битва произошла неподалеку от литов-ско-земгальской границы, в земле Шяуляй на северо-востоке Жемайтии. Князь Викинтас прекрасно знал родной край, знал все пути и тропы, по которым могло пройти такое большое вражеское войско с добычей. Ему ничего не стоило найти самое выгодное для себя место засады.

Литовский историк Э. Гудавичюс на основе той же Рифмованной хроники попытался реконструировать то, что происходило непосредственно перед битвой. По его мнению, первыми преградили путь войску крестоносцев дружины жемайтийских князей самой Саульской земли. Именно их, согласно исследователю, увидели крестоносцы первыми «у одного ручья», как сообщает хронист. Действительно, по тексту источника можно понять, что сначала вражеское войско встретил литовский сторожевой полк. И вполне вероятно, что как раз этим передовым отрядом командовали местные князья. Быть может, они и подсказали своему командиру и «старейшему» место битвы. Их имена также есть среди тех, кто заключал в 1219 году союз с Волынью — это братья Висмантас, Гедвила и Спрудейка Булевичи. Э. Гудавичюс, на основании изучения топонимики, связанной с именами этих князей, поместил их вотчинные владения в Шяуляй. Они подошли к месту битвы вечером 21 сентября, а основное войско Викинтаса, считает историк, подтянулось лишь к утру перед началом сражения. Может, так оно и было. Хотя, скорее всего, литовская рать уже стояла за спиной сторожевого отряда в полной боеготовности и лишь ждала от него сигнала. Но так или иначе, утром 22 сентября, в литовский языческий праздник осеннего равноденствия, посвященный богине Жямине — Матери-Земле, жемайтийская ловушка была захлопнута. До сих пор не знавшее крупных поражений войско братьев Меча вместе с многочисленными пилигримами и ополченцами прежде покоренных земель, нагруженное богатой добычей и пленниками, приближалось к гибели.

В западне

Небо хмурилось по-осеннему. В войске крестоносцев царило ликование. Всего несколько дней похода, и такая богатая добыча! Сразу отяжелевшее и неповоротливое войско медленно двинулось в обратный путь из разоренного края. Полки далеко растянулись вдоль дороги. Временами моросил мелкий дождик. Веселье в рядах крестоносцев не утихало. Громкие разговоры, смех. Только и было слышно:

— Язычники получили хороший урок!

Бертран де Борн — провансальский рыцарь и трубадур. Участвовал в многочисленных междоусобных войнах.

— Да, Бог покарал их за то, что не хотят признавать света истины.

— Вот, смотри, какое ожерелье. Я отвезу его своей невесте.

— Теперь можно с чистой совестью возвращаться в Германию. Никто не сможет упрекнуть нас в трусости.

— Мы сослужили хорошую службу Господу нашему!

— Теперь я смогу построить новый дом на родине. Кто-то в рядах крестоносцев завел веселую песню.

Ехавшие рядом подхватили ее.

Напряжение нескольких дней сменилось благодушной расслабленностью. Самое трудное осталось далеко позади. Медленно шло войско. Позади тянулись толпы пленных, пастухи гнали табуны литовских коней.

После нескольких переходов латгальские полки покинули войско, повернув в свои земли. В Риге им нечего было делать. С ними ушли восвояси и эсты. Остальные продолжали путь. Впереди показалась река. Надо было найти брод и переправиться через нее. А там и до владений ордена рукой подать.

Однако Фольквин все время был мрачен. Тревога не покидала его. По обеим сторонам дороги потянулась скучная и однообразная равнина с болотами, поросшими кустарниками.

— Как называется эта местность? — спросил граф Даннен-берг, подъехав к магистру.

— Кажется, Соуле или Сауле. Не скажу точно. Скорее бы проехать ее.

— А что так? Ведь все идет отлично. Поход удался!

— Вот именно, — заметил Фольквин. — Глупо воевать в болотах.

— Воевать? Да язычники еще долго не опомнятся от разгрома!

— Вы их не знаете. Возможно, они собираются с силами.

Вдали показался поросший кустарником берег небольшой реки. Из-за деревьев вынырнула кучка всадников. Старший дозора, ехавший впереди войска, развернулся, резко пришпорил коня и на всем скаку подлетел к магистру.

— Неприятель! — крикнул рыцарь, указывая в сторону реки. Но в предупреждении уже не было необходимости. Все прекрасно видели, как вдоль берега носились многочисленные конные отряды литовцев.

— Литовцы! Литовцы! — гулом разнеслось среди крестоносцев.

Фольквин понял, что путь назад отрезан. Этого он и опасался. Недаром враг поджидал именно здесь. По краям дороги болота. Повернуть назад невозможно — это путь по сплошному пепелищу. А обозы тяжелые, тысячи пленных,

Веселье крестоносцев сменилось тревожным недоуменьем. Все было хорошо. Казалось, вот она — птица удачи. Добыча в руках. И вдруг они оказались перед лицом большого вражеского войска. Что же теперь, биться?

Фольквин решил: надо прорываться вперед к Риге. Несмотря на тревогу в душе, он верил в мощь рыцарства. Он собрал предводителей всех полков:

— Настал час битвы! Единственный выход — сразиться сейчас с врагом.

Но рыцари заупрямились. Фон Хазельдорф воскликнул:

— Разве это место для битвы? Нам нужно отойти на более удобные позиции. Вся сила нашей конницы здесь теряется.

Фольквин вскинул голову:

— Я говорил вам об этом в Риге. Но куда отходить? Обратно в литовские леса, в разоренный дочиста край, да еще с неприятелем за плечами? Нет. Мы должны собрать все силы в кулак и навалиться на литовцев всей мощью. Как только сомнем первые ряды неприятеля, бой, считай, выигран. Нам только бы прорваться к броду. А дальше спокойно продолжим свой путь. Часть войска будет сражаться в пешем строю.

Но рыцари не соглашались:

— Что, нам пешими драться? Как мы без коней? Кто мы тогда?

И куда только девался недавний боевой пыл? У многих в тот момент в мыслях было: «С чем же мы вернемся, что привезем домой, в Германию?»

Рассердившись, магистр воскликнул:

— Вы что, хотите все свои головы сложить вместе с конями?! Ну, ладно, завтра будет видно. Уже темнеет. Отходить не станем. Будем биться. Постройте своих людей в боевой порядок. Ночевать будем здесь. Строя не покидать. Враги могут напасть в любое мгновение.

На землю спустилась холодная осенняя ночь. В лагере литовцев долго не прекращались шум и движение. Понемногу все стихло.

Большая часть ночи прошла для крестоносцев в сумрачной тревожной полудреме. Рыцари, облачившись в тяжелые латы, не покидали седел. Усталость от дневного перехода давала о себе знать. У реки вся равнина светилась огнями костров неприятельского лагеря. Перед рассветом густой холодный туман плотной белой пеленой накрыл оба лагеря. В этом тумане все принимало вид расплывчатый и иллюзорный. Всадники в глухих железных шлемах, напоминающих горшки, имели вид причудливый и пугающий. Казалось, будто какие-то страшные духи собрались здесь, в унылом краю среди болот. Ночное наваждение, которое должно развеяться с первыми лучами белого балтийского солнца. Но это были живые люди. Продрогшие и измученные ночным ожиданием нападения литовцев, крестоносцы надеялись, что враг все же не осмелится напасть на тяжеловооруженных рыцарей. Может быть, еще удастся найти другой путь, другой брод и вернуться в Ригу.

* * *

Туман еще не рассеялся, когда литовцы изготовились к бою. Сердца воинов горели жаждой мщения. Теперь сил было достаточно, и князья решили напасть первыми. Только одно было у всех в мыслях: «Чужеземцев перебить. Полон отобрать». Викинтас быстрым движением вытащил из ножен меч и со свистом прочертил им круг в воздухе, точно хотел изрубить последние клочки тумана, скрывавшие рыцарей. Устрашающий вой разорвал сырую настороженную тишину. Лавина литовских всадников, размахивавших мечами и тяжелыми палицами стремительно сорвалась с места и помчалась в сторону немецкого лагеря. Уже через несколько мгновений с диким гиканьем они сшиблись с первыми рядами рыцарского войска. Крестоносцы дрогнули, но выстояли. Но за первыми отрядами литовских всадников явились следующие и ударили на немцев. Подоспели пешие воины. С остервенением литовцы напирали на ощетинившихся копьями рыцарей. В крестоносцев тучей летели дротики, стрелы и палицы. Скоро щиты их были разбиты. Битва закипела еще страшнее. Собственно, битвы, как таковой, уже не было. Рыцари не ожидали, что литовцы ринутся на них с такой яростью. Расслабившись после легкого грабежа, под завязку груженные добром, приезжие крестоносцы теперь уже ни на что не годились. Непривычные к дисциплине своевольные рыцари не смогли дать действенного отпора. Главное, кони, кони не слушались, переступали, словно нехотя, несмотря на то, что мышцы на их ногах дрожали от напряжения. А под копытами чавкала болотная жижа. Тяжелые, облаченные в латы всадники стали ужасно неповоротливыми. Вокруг носились группы литовских легких конников, осыпая крестоносцев стрелами и копьями. Разве это бой?

Очень быстро началось столпотворение. Страх смертельным холодом проникал в души крестоносцев. Новой волной накатили литовцы, разбив орденские и союзные полки, отделив их друг от друга. Малодушные пытались спасти себя и свое добро. Разрозненные группки крестоносцев, измученных усталостью, отбивались, как могли, пытаясь вырваться из толпы неприятелей. Под страшными ударами рыцари падали в грязь и больше не вставали. По их телам переступали кони врага, да и свои тоже. Сражавшиеся спотыкались о раненых и убитых. Очаги сопротивления крестоносцев гасли один за другим. Ярость литовцев превратила бой в сплошное избиение. Тяжелые секиры разрубали щиты и шлемы рыцарей. Крестоносцы падали, мешали друг другу и погибали в кровавой бойне.

Псковский отряд, окруженный со всех сторон, выдерживал ужасные удары врага. Русские сшибались с литовцами. Страшный звон клинков и хриплые крики оглашали место боя. Кольцо врагов неумолимо сжималось. Псковичи падали один за другим. Лишь небольшой группе русских удалось выйти из боя, буквально прорубив себе путь среди толпы врагов.

Последними держались рыцари Меча. Воинская удача отвернулась от них. Фольквин еще до начала битвы был уверен, что враг вскоре даст о себе знать. Но он не собирался уклоняться от боя. Войско, руководимое орденом, было очень сильным. Он верил в братьев-меченосцев. Они и малым числом справлялись с превосходящим по численности врагом. Сейчас все было иначе. Болотистые балтийские луга словно помогали врагу. Копыта коней погружались в грязь, ноги животных, тоже закованных в тяжелую броню, разъезжались. Меченосцы сгрудились вокруг магистра, выдерживая натиск самых сильных воинов. Их белые плащи с крестом и мечом вызывали особую ненависть литовцев, не раз сталкивавшихся с чужеземцами в жарких схватках. Дождь копий и стрел осыпал орденских всадников. Скоро все кони под ними пали. Магистр сквозь узкие прорези шлема пытался разглядеть, что творилось на поле. Пот застилал глаза. Повсюду литовцы, везде тела крестоносцев. Нигде не видно своих. Фольквин понял, что приходит конец. Горстка меченосцев отчаянно отбивалась.

Но боевой порядок еще не распался. Даже оставшись без коней, они держали ряды, тесно став плечом к плечу. Орденские братья медленно пятились к лесу, теряя один за одним своих рыцарей. Выхода не было. Сзади литовцы повалили деревья, сделав засеку, отрезав немцам всякий путь к отступлению. Копья, палицы посыпались градом. Вокруг меченосцев падали убитые и раненые литовские воины. До опушки леса было рукой подать. Но и там уже были враги. Рыцари все-таки пытались пробиться к лесу. Схватка переместилась к самой его кромке. Тут литовцы боевыми секирами подрубили несколько высоких деревьев и с криком обрушили стволы на крестоносцев. Несколько рыцарей упали. Боевой порядок расстроился. Теперь меченосцы стали уязвимы для ударов. Копья и палицы посыпались с новой силой. Литовцы с торжеством прикончили оставшихся рыцарей.

Так погиб почти весь орден Меча. Князь Викинтас, приведший литовцев на решающий бой, мог бы сказать, подобно будущему королю Польши: «Ужели здесь лежит весь орден?» Но он об этом и не думал. Он пошел на страшный риск и победил. Не числом, а умением. Не превосходством снаряжения и оружия, а силой боевого духа.

Бежавшие с поля боя пилигримы зря искали спасения в покоренной части Земгалии. «Земгалы этих уничтожали, — сообщает нам хронист. — Безжалосто, и бедных и богатых». Быть может, был еще жив тогда князь Виестурс, и его подошедшая к границам дружина отлавливала удиравших крестоносцев? Ведь он в тот момент все еще был союзником литовцев. Или восставшие восточные земгалы повернули оружие против ненавистных завоевателей их собственной земли, увидев, в сколь жалком состоянии они покидают Литву? Земгалы после битвы при Сауле отложились от Риги и изгнали от себя немецких наместников. Вторичное покорение этого края произошло лишь в 1250 году, когда в Литве пылала усобная война и земгалам было неоткуда ждать помощи.

А литовцы торжествовали победу. Мщение свершилось. Они надолго отвадили от своих границ желающих получить отпущение грехов вместе с богатой добычей. И сама их земля не стала и уже не станет добычей немецких рыцарей, как прежде это случилось с землями ливов, латгалов и эстов.

А немецкая Ливония, новое христианское государство среди языческих лесов, была на волосок от гибели. Цвет ордена, самые опытные воины, остались на поле боя в чужой земле, куда привела их судьба.

* * *

Разумеется, говорить о том, что в жаркой битве при Сауле погибли все орденские братья, нельзя. В Ливонии оставались многочисленные замки крестоносцев, в которых наверняка находились рыцари: в Эстонии — для защиты от нападений русских полков, в Латвии — для отражения набегов литовцев, куршей или земгалов. Кроме того, ордену необходимо было считаться с возможностью восстания уже покоренных народов и нападений на замки.

Потери ордена оцениваются в 40—50 братьев. Сколько же всего было братьев в ордене Меча? И насколько велики потери в битве при Сауле? Немецкие историки Л. Фенске и К. Милитцер в своем генеалогическом исследовании о братьях Ливонского ордена смогли установить только 36 имен рыцарей-меченосцев. В послании папы Григория IX (1234 г.) упоминаются должностные лица ордена, которым велено явиться в Рим для дачи объяснений. Речь идет о комтурах Ревеля, Вильянди, Вендена (Цесиса), Зегевольде (Сигулды) и Ашрате (Айзкраукле), а также о фогтах Хариена, Йервена, Саккалы и Эзеля. И. Штерне пишет: «Если предположить, что в каждом орденском замке оставались 3 меченосца, тогда в Латвии — в Риге, Цесисе, Сигулде и Айзкраукле могло оставаться 12, в Эстонии в шести замках— 18 братьев; таким образом, вместе с пятьюдесятью павшими рыцарями в ордене могло быть 80 братьев рыцарей». Это всего лишь оценочные цифры. К сожалению, отсутствие источников не позволяет установить точную численность братьев ордена Меча. Тем не менее, потеря пятидесяти рыцарей воспринималась как катастрофа. Известно, что в Ливонии после поражения царили страх и неуверенность, которые заставили всех правителей просить о принятии разгромленного ордена в состав Тевтонского ордена.

Под кровом Немецкого дома

«Inn dem namen unsers hern Ihesu Christi! Ich bruder Hartmann, meyster des spitals saneta Marienn des Deutzschen hauses von Iherusalem, ich thu zeu wissen allen Gotes frunden, dy dise schrint horenn ader lesenn, wy uns dy lant zeu Leifflandt seint ankommen, und wy dy bruder, dy darinne woren, unsernn habitum und ordenn enthpfingen...»

«Именем Господа нашего Иисуса Христа! Я, брат Хартман, великий магистр Госпиталя Святой Марии Немецкого дома в Иерусалиме, объявляю всем друзьям Господа, которые прочтут или услышат это послание, что мы приняли Ливонию, и что те (меченосцы), которые там были, вступили в наш Орден...»

Послание великого магистра Тевтонского ордена Хартмана фон Хельдрунгена (после 1237 года) [122]Latvijas vestures avoti. 2. sejums: Senäs Latvijas vestures avoti. l.burtnica. Red. Sväbe, A. Riga: Latvijas Vestures instituta apgädiens, 1937, l.burtn. Nr. 212., 189. 192 lpp.
.

Аудиенция у папы

Летний день 1236 года. В ворота Марбурга въехал небольшой отряд рыцарей. Все они были в белых плащах с крестами. Только кресты различались по цвету: у одних они были черными, у других на плащах были нашиты красные кресты и мечи. Над всадниками развевались орденские флажки. То были посланцы Тевтонского ордена, возвращавшиеся из Ливонии. Сам великий магистр Тевтонского ордена посылал их туда. Получив от магистра ордена меченосцев Фольквина послание с просьбой о присоединении братьев Воинства Христова к славному Немецкому дому, великий магистр Герман фон Зальца направил двух знатных ком-туров, братьев Эрнфрида и Арнольда, во главе посольства, дабы узнать о положении дел в Ливонии. Комтуры отправились в дальний путь в 1235 году. Герман фон Зальца ждал их обратно той же зимой.

В далекой Ливонии зима в тот год была необычно суровой. Дули пронизывающие ветры, сыпавшие в лицо путникам колючей снежной крошкой. Эрнфрид и Арнольд пытались найти корабельщиков, которые доставили бы их назад в Германию. Но никто не отваживался вывести корабль в беснующееся море. Корабельщики как один только махали руками в ответ на просьбы посланцев великого магистра. Думать о том, чтобы вернуться в Германию по суше, тоже не приходилась. До ближайших владений Тевтонского ордена в Пруссии несколько дней пути по лесным краям, населенным язычниками. Пришлось братьям коротать суровую зиму в гостях у меченосцев.

Лишь в начале апреля 1236 года, после Пасхи, лед на широкой Даугаве сошел, освободив из зимнего плена тевтонских посланцев. Море вновь открылось для плавания. Вместе с возвращавшимся посольством ливонский магистр Фольквин снарядил в путь трех братьев-меченосцев: венденского комтура Реймунда, Йохана Зелига и Йохана фон Магдебурга. Пока посланники добирались до далекого Марбурга, Герман фон Зальца отбыл в Вену, во владения австрийского герцога Фридриха, где в то время находился его друг и покровитель, император Священной Римской империи Фридрих II. За несколько лет до этого Герман сопровождал императора в победоносном крестовом походе, когда в 1229 году голову Фридриха увенчала корона Иерусалимского королевства.

Этот поход был очень примечателен. Дело в том, что Иерусалим захватил отлученный от церкви император. Получилось, что дело, к которому неустанно призывал римкий папа, осуществилось вопреки его во. je. Ндва только Фридрих II прибыл на Ближний Восток, в Акре появились посланцы паны с приказом отказывать отлученному в повиновении. Реально отлученный папой и проклятый патриархом Герольдом Иерусалимским Фридрих мог опираться только на сицилийцев и немцев. Положение было таковы а, что императору пришлось уступить верховное командование крестоносцами Герману фон Зальца, сицилийскому маршалу Рихарду ди Филаиджери и сирийскому коннетаблю Одо ле Монбельяру. Выручило Фридриха только стечение обстоятельств и его прекрасное знание арабской культуры и ситуации в арабском стане. Султан Малик эль-Камиль был в это время связан осадой Дамаска. Фридрих попытался показать мощь своего войска, пройдя с ним по побережью до Яффы. Но султан был хорошо осведомлен о реальном положении отлученного короля. И тут Фридрих сделал простои и гениальный ход, он написал султану письмо:

«Я — Твой друг! Тебе хорошо известно, как высоко Я стою над князьями Запада. Именно Ты призвал меня сюда. Короли и папа знают о Моей поездке. Вернувшись из нее, ничего не достигнув, Я потеряю всякое уважение в их глазах. В конце концов, разве Иерусалим не является колыбелью христианской веры? Разве вы не повредили его? Теперь он в упадке и в полной нищете. Поэтому, пожалуйста, передай Мне его, дабы Я мог высоко поднять голову среди королей Запада! Сразу отказываюсь от всех выгод, которые Я мог бы извлечь из этого» [125] .

И это подействовало! Арабский историк Макризи пишет: «Наконец пришли к следующей договоренности: король франков получает от магометан Иерусалим; но он долж-.-н оставить его неукрепленным...»

 Фридрих в сопровождении германских паломников вошел в Иерусалим, но церковная коронация была кощунством, так как над отлученным императором не могло быть совершено никакого духовного обряда. Кроме того, на Иерусалим был наложен интердикт патриарха. В городе запрещались всякие обряды и богослужения. В этой ситуации Герман фон Зальца, который всегда стремился примирить императора с папой, посоветовал провести церемонию коронования исключительно светскую. Он же организовал самокоронацию Фридриха. В присутствии друзей император надел себе на голову желанную корону Давида.

Позднее, в 1230 году, опять же благодаря посредничеству великого магистра, император примирился с римским папой. Теперь Герман отправился на встречу с императором.

Поэтому когда посольство прибыло в город, великого магистра уже не было в Марбурге. Перед отъездом великий магистр оставил вместо себя брата Людвига фон Этингена, повелев ему выслушать посланцев о делах в Ливонии и принять решение по совету братьев. Сам он склонялся к тому, чтобы принять меченосцев в состав Тевтонского ордена. И вот, когда комтуры Эрнфрид и Арнольд наконец прибыли, Людвиг фон Этинген собрал семьдесят рыцарей Тевтонского ордена, чтобы выслушать отчет посольства. Сидя в кресле, брат Людвиг кивнул в знак того, что можно говорить.

Брат Эрнфрид, выступив вперед, начал:

— Я достаточно долго пробыл в Ливонии и составил себе представление о тамошних порядках. Мне не понравилось, как живут меченосцы. Думаю, что они не держат орден, так, как следует, как велит устав. Они слишком беспечны, хотя живут в окружении враждебных язычников. Многие из тамошних рыцарей одержимы стяжательством. Они копят богатства. Ко мне подходили некоторые из них и просили документ, подтверждающий их вечные права на земли, чтобы никто не мог их оттуда прогнать.

Сказав это, брат Эрнфрид замолчал. Тогда заговорил на-гельштедский комтур Арнольд:

— Истинная правда все то, что сказал брат Эрнфрид. Но все же, думаю, они хотят вступить в ряды нашего Ордена, чтобы исправить свою жизнь. Надеюсь, что меченосцы отринут все то, что противно их душам, видя пред собой пример наших братьев. Они, несомненно, исповедаются и откажутся от неумеренных желаний и притязаний.

Вслед за Арнольдом слово взяли посланцы меченосцев, убеждая тевтонских рыцарей принять их в свои ряды. Потом Людвиг фон Этинген по обычаю стал спрашивать собравшихся братьев о том, какое решение следует принять. Мнения были противоположными. Оставалось одно: вынести дело на суд великого магистра. Решено было отправиться в Вену к Герману фон Зальца. Уже через пару дней небольшой отряд рыцарей, в котором были посланцы меченосцев и тевтонов, поскакал по дороге, ведущей к высоким горам, за которыми пряталась Вена.

Рыцари нашли своего магистра при дворе императора. Множество князей, графов и епископов собрались тогда в Вене. Герман фон Зальца благосклонно принял их. Йохан фон Магдебург попросил магистра принять решение о приеме меченосцев в состав Тевтонского ордена. Великий магистр долго беседовал с меченосцами и сказал, что согласен принять меченосцев в Немецкий дом, но при условии, если сам римский папа одобрит этот союз. Снова посланцам из Ливонии предстояла долгая дорога. Герман фон Зальца сам собрался к Святому престолу в Рим. С ним поехал и будущий великий магистр Хартман фон Хельдрунген.

Делегация ордена нашла папский двор в Витербо, но добиться аудиенции у папы оказалось не так просто. Шло время, а все усилия великого магистра не имели никакого успеха. Рыцари коротали время в бесплодном ожидании. Вскоре туда же прибыл Герлах Рот, посланный братьямимеченосцами из далекой Ливонии. Он привез ужасные известия: язычники убили магистра ордена Меча Фольквина и с ним уничтожили главные силы ордена — несколько десятков братьев. Эхо кровавой битвы при Сауле докатилось до папского двора. Оставшаяся в Ливонии горстка меченосцев устами Герлаха Рота просила магистра принять их в Тевтонский орден, а папу — благословить этот союз. Но римский папа тянул время. Он откладывал аудиенцию, так как у него находились послы датского короля, с которым меченосцы были на ножах. Датский король Вальдемар II был возмущен тем, что меченосцы захватили построенный датчанами город Ревель в краю эстов. Через послов король просил папу лишить меченосцев прав на этот город.

В конце концов Великому магистру, искушенному в дипломатии, удалось каким-то образом снестись лично с папой. Высокая аудиенция была назначена. Герман фон Зальца предстал перед братьями, которые проводили свои дни в привычном ожидании, и сказал:

— Папа хочет выслушать нашу просьбу.

Радость охватила рыцарей. Наконец цель их долгого путешествия будет достигнута. Посланцы из Ливонии Герлах Рот и Йохан фон Магдебург направились вместе с тевтонами в папские покои. Там папа отпустил меченосцам все их прошлые грехи и вручил им белые рыцарские плащи с черными крестами, повелев верно служить духовному ордену.

С легким сердцем рыцари покинули папские покои. Во дворе Великий магистр, улыбаясь, спросил присутствующих:

— Братья, кто скажет мне, сколько у нас земель и замков?

Хартман фон Хельдрунген хотел было ответить, но другие поспешно опередили его. Они наперебой стали перечислять все многочисленные владения влиятельного и могущественного Тевтонского ордена. Магистр поднял руку в перчатке и сказал:

— Вот и я о том же. Наш, теперь общий, славный орден, достаточно силен и богат. А папа не может обойтись без поддержки короля Дании. Поэтому надо отдать ему Ревель.

Герлах Рот сразу помрачнел. Вот каково было условие папы! Улыбки сошли с лиц других ливонцев. Но они промолчали, опустив головы. Лишь Герлах тихо пробормотал стоявшему рядом фон Хельдрунгену:

— Брат Хартман, этого не было, и не бывать тому вовек!

Вскоре после памятной аудиенции Великий магистр послал Хартмана фон Хельдрунгена вместе с Герлахом Ротом в Германию к брату Людвигу с приказом отрядить в Ливонию 60 доблестных рыцарей ордена, чтобы возместить ужасные потери, понесенные меченосцами при Сауле. Нужно было снабдить их лучшим оружием и конями. Сам император Фридрих пожертвовал девяносто марок в помощь ордену. Прусский магистр Герман Бальке был назначен новым магистром в Ливонию.

* * *

Так выглядит официальная версия присоединения остатков разбитого ордена Меча к Тевтонскому ордену, записанная участником этих событий, Хартманом фон Хельдрунгеном. Его послание представляет, говоря современным языком, пресс-релиз Немецкого дома, написанный, разумеется, на уровне XIII века. Тевтонский орден получил новые земли и спас Ливонское государство, оставшееся без военной защиты. Только небольшие гарнизоны оставались в замках Ливонии, когда начались восстания покоренных орденом народов. Военная помощь ордена оказалась как нельзя кстати. Отряд в шестьдесят рыцарей представлял тогда большую силу. Ведь с каждым рыцарем ехало несколько оруженосцев, а значит, отряд насчитывал несколько сотен хорошо снаряженных всадников. Война в Балтии разгорелась вновь.

Некоторые историки считают, что битва при Сауле способствовала объединению сил немецкого рыцарства в Балтии. Еще Н.И. Костомаров писал: «Силы ордена Меченосцев увеличились от соединения с Тевтонским орденом».

Вслед за ним историки советского времени отмечали, что «поражения, которые немецкие крестоносцы потерпели на Эмайыге (1234), при Шяуляе (1236), в Дорогичине (1237)... вызвали объединение сил агрессоров». Но речь идет о таком разгроме, что говорить об увеличении сил рыцарства не приходится. После битвы при Сауле орденские владения сократились. Пламя восстаний охватило подвластные меченосцам области. Сам орден оказался на грани исчезновения.

На деле меченосцы давно стремились к соединению с тевтонами, которые появились в соседней Пруссии на четверть века позже меченосцев. Можно даже сказать, что косвенно именно Тевтонский орден способствовал ликвидации ордена меченосцев.

Немецкий госпиталь в Святой Земле

Как известно, Тевтонский орден возник еще в XII веке, в эпоху крестовых походов, когда европейцами всецело завладела идея приобретения Святой Земли. Люди, отправляясь в дальний путь, нашивали на одежду знак священной войны — крест, иногда даже выжигали его на теле. Среди крестоносцев было немало немцев.

Во время третьего крестового похода, в сентябре 1190 года под Акру (Аккон) в Сирии прибыли 55 кораблей с немецкими крестоносцами, чтобы помочь Иерусалимскому королю взять этот город. В войске находились также купцы из Любека и Бремена. В октябре того же года к городу подтянулись остатки стотысячного войска, которое было собрано Фридрихом Барабароссой. Но в пути император неожиданно погиб, и войско погрузилось в уныние. Многие пали духом перед всемогуществом Провидения. Разделившись на несколько отрядов, крестоносцы продолжили медленно двигаться вперед. До конечной цели дошли лишь немногие. Их привел герцог Фридрих Швабский, принявший на себя командование войском.

Среди осаждавших город христиан начались голод и болезни. Если французские и итальянские крестоносцы могли рассчитывать на помощь тамплиеров и иоаннитов, ордена которых возникли ранее для защиты и ухода за земляками-пилигримами, то немцы оставались без помощи. Видя бедственное положение земляков, любекские и бременские купцы поставили палатки и основали госпиталь для немцев. Через некоторое время купцы уехали, передав дела в больнице Конраду и Бурхарду, находившимся на службе у герцога. Конрад и Бурхард оставили мирскую жизнь и занялись больницей, которую посвятили Деве Марии. Фридрих Швабский решил, что необходимо учредить военно-мона-шенский орден, который бы заботился о лечении и защите немецких паломников в Святой Земле. Он обратился к брату, будущему императору Генриху VI, с просьбой помочь добиться разрешения на продолжение работы больницы, и основание ордена было одобрено римским папой. В 1196 году папа Целестин III взял орден под названием «Немецкий госпиталь Святой Марии в Иерусалиме» под свое покровительство.

Входе осады Акры некоторые из немецких крестоносцев объединились в братство немецкого госпиталя, а после взятия города христианами братьи купили внутри городских стен участок земли, где построили церковь, больницу и другие здания для ухода за больными и бесприютными.

В феврале 1199 года папа Иннокентий Ш официально утвердил создание ордена "Госпиталя, что зовется немецким» («hospitalis, quod Theotonicum appelatur»), напомнив, что священники и рыцари в жизни должны руководствоваться уставом тамплиеров, а в деле призрения больных и нищих — госпитальеров. Орден получил официальное название «Ordo domus Sanctae Mariae Theutonicorum» («Орден немецкого дома Святой Марии»), в документах его называют также «hospitale Sancte Marie Theutonicorum lerosolimitanum» («Немецкий госпиталь Святой Марии в Иерусалиме») или «.der orden des Dutschen huses» («Орден немецкого дома»). Известие о первой битве с неверными в Египте, в которой приняли участие рыцари Тевтонского ордена, относится к 1219 году.

Во главе ордена стоял выбираемый капитулом пожизненно из среды братьев-рыцарей великий магистр (magister generalis, hohe meister), для остальных становился «наместником Иисуса Христа» (der da die stat heldet unsers herren Jhesu Christi). Устав ордена был строгим. Все рыцари давали обычные монашеские обеты: бедности, чистоты и послушания. Одновременно они были воинами, главной целью которых оставалась борьба с врагами Госиода. Рыцари жили вместе, еда их не отличалась изысканностью и разнообразием. Они не могли ничего делать без позволения начальников, не должны были ничего держать под замком, чтобы не думать об отдельной собственности. Каждого вновь вступающего в орден встречали суровыми словами:

«Жестоко ошибаешься, если думаешь жить у нас спокойно и весело: наш устав — когда хочешь есть, то должен поститься, когда хочешь поститься, тогда должен есть; когда хочешь идти спать, должен бодрствовать; когда хочешь бодрствовать, должен идти спать. Для ордена ты должен отречься от отца, от матери, от брата и сестры, и, в награду за это, орден тебе даст хлеб, воду да рубище» [129] .

Вскоре после основания орден стал получать отовсюду дары для содержания больниц, странноприимных домов и для ведения боевых действий. Так у ордена появились земельные владения сначала в Палестине, а потом и в Европе. И владения эти начали расширяться. Несмотря на провозглашенную бедность братьев в отдельности, орден как организация сделался достаточно сильным и богатым. Появилась идея создать собственное государство Тевтонского ордена. В этом стремлении орден мог рассчитывать на поддержку римской курии.

В первой четверти XIII столетия, когда дела в Палестине пошли совсем не блестяще для крестоносцев, венгерский король Эндре II пригласил суровых братьев Тевтонского ордена к себе в Семиградье, для зашиты рубежей королевства от кочевников. Эндре II сам позднее сделался крестоносцем и участвовал в пятом крестовом походе (1217—1221). Г. Мишо писал о нем: «Между государями, принявшими крест, был также и венгерский король Андрей И; он покинул двор и королевство, раздираемое партиями. Подобно своей матери, вдове Бала, он надеялся найти к местах, освящаемых страданиями Христа, верное прибежище от горя, которое преследовало его всю жизнь. Венгерский монарх мог надеяться также, что пилигримство со священной целью доставит ему уважение его подданных и что церковь, всегда вооруженная в пользу государей-крестоносцев, лучше, нежели он сам, защитит права его короны. Андрей, в сопровождении герцога Баварского, герцога Австрийского и многих германских владетелей, отправился на Восток во главе многочисленного войска и прибыл в Спалато, древний Салон, где ждали его корабли венецианские, анконские и из Зары».

Эндре II пробыл в походе всего лишь три месяца. Он не смог справиться со своей армией, добиться ее подчинения. Вскоре он понял, что вождя крестоносного воинства из него не получилось, и решил отправиться домой. Несмотря на все попытки прелата удержать его под знаменем священной войны, Эндре II все же покинул войско христиан и возвратился из похода.

Известно, что он пригласил Тевтонский орден в свои земли, надеясь приобрести надежный щит от нескончаемых набегов кочевников. По-видимому на венгерского короля большое впечатление производила сплоченность и дисциплина братьев Тевтонского ордена. Возможно также, что свою роль здесь сыграли дипломатические таланты великого магистра, который был советником и другом императора Фридриха II. Ведь венгерский король формально подчинялся императору. Но за все надо платить. Тевтоны построили крепкий замок Креста (Kreuzburg) и действительно храбро воевали с язычниками. В край потянулись немецкие поселенцы. Тевтонский орден намеревался приобрести здесь новые владения и основать государство. Неприятным сюрпризом для короля стала булла папы Гонория III, которая объявила земли ордена собственностью Святого престола. Осознав далеко идущие намерения братьев Тевтонского ордена, король поспешил отказаться от услуг слишком сильных и бесцеремонных защитников.

Путь в Пруссию

Рыцари Тевтонского ордена прибыли в дикий край пруссов по приглашению польского князя Конрада Мазовецкого, быстро стали строить крепкие замки и завоевывать языческие земли.

Пруссия до начала XIII века была краем воинственных язычников, которым почти неограниченно управляли жрецы. Неоформленная конфедерация прусских племен состояла из одиннадцати земель. Центральную власть осуществлял верховный жрец с ритуальным именем Криво-Кривайтис. Он носил перевязь с изображением бога Перкуно1. Его резиденцией было главное святилище пруссов — Ромове. Хронист Петр из Дусбурга писал, что пруссы почитали Криве, «как папу, ибо как господин папа правит вселенской церковью христиан, так и по его воле или повелению управлялись не только вышеупомянутые язычники, но и литовины и прочие народы земли Ливонской». В сохранившихся в фольклоре и записанных позднее «Семнадцати заповедях» пруссов, восходящих к рубежу VII—VIII веков, пруссы предстают суровым народом, встречающим даже смерть со смехом. Приведем некоторые из заповедей:

«Во-первых: Никто, кроме Криве Кривайте, не может обращаться (с просьбой) к богам. Никто не должен приносить в страну бога из чужих краев. Верховными богами должны быть Потримпос, Перкунос и Пиколос.

Во-вторых: Ради них должны мы признать (= почитать) нашего Криве Кривайте и ради наших высших владык почитать (= оберегать) его, г также его преемника, которого дадут нам милостивые боги и выберут в Рикойто вайделоты.

В-третьих: мы должны испытывать перед нашими богами страх и почтение. Ибо они дали нам в этой жизни красивых женщин, много детей, хорошую еду, сладкие напитки, летом — белую одежду, зимой — теплые кафтаны, и мы будем спать на больших мягких кроватях. Для здоровья будем мы смеяться и прыгать. Однако злодеев, которые не почитают богов, которые дали (то), что они имеют, (надо) бить, чтобы они рыдали и вынуждены были ломать руки (= кусать локти) от боли и страха.

В-четвертых: все соседи, которые почитают наших богов и приносят им жертвы, должны быть нами любимы и почитаемы. Если же они отвергнут (наших богов), должны быть убиты нами при помощи огня или дубинами. (...)

В-шестых: Если мужчина обременен больными женщинами, детьми, братьями, сестрами, прислугой или он сам становится немощным, тогда он должен выбирать, хочет ли он сжечь самого себя или (другую) немощную персону. Ибо служитель наших богов не может стенать, но лишь обязан смеяться» [131] .

Пристрастие пруссов к огню, который они почитали очень высоко, сохранилось и в тринадцатом веке. Известно, что в 1261 году во время одного из восстаний пруссов против ордена, восставшим удалось оттеснить отряд рыцарей в болото и там перебить. Из оставшихся в живых крестоносцев пруссы выбрали троих для принесения в жертву своим богам. Рыцари на конях были сожжены на огромном ритуальном костре.

Походы за добычей и пленными были одной из экономических основ жизни пруссов. На границах с Польшей в Мазовии поляки даже были вынуждены возвести валы для защиты от набегов пруссов. Поляки, принявшие уже христианство, пытались крестить соседей и мирным путем, и силой. Но попытки христианизации вызывали отчаянную реакцию язычников, вдохновляемых своими правителями-жрецами. Так, в 1224 году, пруссы сильным отрядом перешли реку Вислу и сожгли монастыри в Оливе и Древенице. Далеко за пределами своих земель они начали возводить каменное изваяние, которое должно было отметить конечный пункт победоносного похода язычников.

В 1228 году в Добжине поляки основали рыцарский орден для защиты от пруссов и их христианизации. Но доб-жинские рыцари не смогли добиться больших успехов в борьбе с пруссами.

В 1229 году по договоренности с великим магистром Германом фон Зальца князь Конрад Мазовецкий передал рыцарям Тевтонского ордена Хелминскую землю (Kulmerland) сроком на 20 лет. Эта часть княжества Конрада граничила с одной из прусских земель — Памезанией. Соседство было беспокойным и опасным. Хелминская земля не имела достаточно сил и средств, чтобы сдерживать натиск язычников. Пруссы вели себя здесь почти как хозяева.

Когда-то князь использовал отряды пруссов в междоусобной войне. Но теперь он видел для себя главную угрозу в бывших союзниках. Потому и уступил Тевтонскому ордену часть своей территории, надеясь использовать ее как плацдарм в крестовых походах против пруссов. Орден быстро воспользовался создавшейся ситуацией, и уже в 1230 году рыцари перешли Вислу, основав первый замок в земле язычников. Очень надолго Kulmerland вышел из состава польского государства. О влиянии Тевтонского ордена в Европе красноречиво свидетельствует булла папы Григория IX, датированная 1230 годом, которая давала ордену официальное право войны с язычеством на побережье Балтики:

«Григорий, епископ, слуга слуг божьих — возлюбленным сынам, братьям Тевтонского ордена Святой Марии, первейшего в странах Германии и Пруссии, посылает приветствие и апостольское благословение. Господь в своих деяниях показал добрую волю в том, что покинул их врагов, хотя мог он уничтожить (их) до единого человека, (стремясь к тому), чтобы те, кто много согрешил, своей любовью (к Богу) спасли ближних своих, и воздаянием тем, кто души свои за него отдавали, будет их спасение. Из этого следует, что Господь наш и Искупитель (тех), которые обижали и подвергали преследованию дикий прусский народ, ожесточенно притесняемый крестоносцами и живший рядом с ними, обрели свою веру в самопожертвовании и спасении своей страны (хотя он нисколько не нуждался в нашей доброте, однако стремился к тому, чтобы через дела людей была представлена им благодать). Ввиду этого возлюбленный сын Герман, магистр Тевтонского ордена Св. Марии, получает от нас разъяснение в том, что знатный муж Конрад, князь Польши, исполненный почтения к Господу, уступает ему щедро замок Колме (= Холм) с окружающими владениями и другой замок пруссов, соседний с вашими орденскими угодьями, исполненными страха перед Господом, и присовокупляет, дабы в тех замках вы и ваши помощники будете иметь возможность приобрести (земли и замки), в таком случае считать будете достояние (это) наилучшим и взятым с надеждой на то, что обитающие возле упомянутых земель (пруссы-язычники) подвергнутся усмирению и отстранятся от опасности гибели (их душ) и будут иметь необходимую охрану своего достояния. А так как страх перед Господом в работе необходим там, где есть возможность соседства с великой добродетелью, вашей любезной предупредительностью и стремлением к Господу, то следует учесть (все это) вам и всем вашим помощникам и отпустить (ваши) грехи, дабы смельчаки приходили отвоевывать эти земли из рук пруссов, снарядившись с головы до пят оружием Бога для того, чтобы увеличить (число) пресвятых храмов, милостью Бога ваши труды умножатся, по всему этому краю шатры свои расставьте и свои тенета растяните (для уловления душ заблудших), чтобы увеличилось число верующих, и вы сторицей должны будете обрести на этом пути жизнь вечную в вотчине (Господа). Предполагается это данное предприятие — небывалый поход против этих земель — (будет) посвящен возлюбленному брату нашему епископу Модесту» [132] .

Орден активно претворял свои планы в жизнь. Главная задача состояла в планомерном и настойчивом натиске на пруссов и постепенном захвате их земель. Первое крупное сражение ордена с пруссами, битва при Сиргуне в 1233 году, закончилось поражением пруссов. За несколько лет Тевтонский орден вытеснил пруссов с их древних земель — с правого берега реки Ногаты.

Так началось завоевание Пруссии, длившееся несколько десятилетий. А к семнадцатому столетию пруссы были окончательно ассимилированы немцами и поляками, оставив на карте лишь свое имя — Пруссия. Многие историки позитивно оценивают факт вторжения крестоносцев в земли пруссов и обращения их в христианство. Другие же, наоборот, подчеркивают чрезмерную жестокость ордена к завоеванным язычникам, реки крови, пролитые на прусскую землю.

Вопрос не так прост, как кажется: вот агрессоры, чужаки, навязавшие пруссам свое господство, а вот пруссы — жертвы жесточайшей агрессии. Истина, вероятнее всего, находится где-то посредине. С одной стороны, орден строит замки на исконных прусских землях, вытесняет язычников с обжитых мест в лесные края, убивает непокорных. С точки зрения человека двадцать первого века — это большая несправедливость. Но речь идет о тринадцатом веке, когда понятия о благе и зле были несколько другими. Рыцари, пользуясь родовыми традициями пруссов навязывали им различные, часто кабальные, соглашения.

Надо отметить, что часть пруссов, прежде всего родовая верхушка довольно скоро перешла на сторону ордена. Как справедливо подчеркивает У. Урбан в своей статье «Жертвы Балтийского крестового похода», «политикой крестоносцев мог бы быть принцип «разделяй и властвуй», но разделение уже существовало. В отстающем в военном развитии, раздираемом враждой краю, крестоносцы заключали союзы с более слабыми племенами против более сильных, пока весь край не оказывался у них в руках. Только сильнейшие из местных народов — русские и литовцы — смогли защитить себя от объединенных сил традиционных врагов и крестоносцев». И не появись крестоносцы в их землях, вряд ли бы образ жизни пруссов скоро изменился. С другой стороны, одной из целей ордена была борьба с тем, что христиане считали примитивным и варварским у языческих народов. Эта цель была, в основном, достигнута. Пиратство, оставление детей, человеческие жертвы, поклонение идолам и душам умерших были искоренены, хотя бы в той мере, в которой это касалось открытой, публичной практики.

Меченосцы входят в Немецкий дом

Территориально Пруссия находилась ближе к Германии, чем Ливония. Туда можно было добраться и сухопутным путем. Это облегчало тевтонам, несущим постоянные потери в стычках с пруссами, приток новых рыцарей, жаждущих славы и богатств. Кроме того, Тевтонский орден, овеянный славой крестовых походов в Святую землю, пользовался большой популярностью, а соответственно и поддержкой сильных мира сего. Влияние ордена Немецкого дома на европейскую политику постоянно укреплялось. Этому в немалой степени способствовали дипломатические и административные таланты великого магистра Германа фон Зальца. В 1234 году орден получил папскую буллу, которая объявляла все его завоевания в Пруссии вечными владениями крестоносцев. Цель ордена — создание самостоятельного государства, начала осуществляться. Неудивительно, что Тевтонский орден в Пруссии быстро стал более многочисленным и могущественным, чем орден Меча в соседней Ливонии. К тому же, меньше пилигримов стали прибывать в Ливонию, предпочитая служить под началом рыцарей знаменитого Тевтонского ордена. Меченосцы сразу поняли необходимость объединения. Поэтому магистр Фольквин обратился с посланием к Герману фон Зальца. Автор Ливонской рифмованной хроники пишет:

Фольквин с братьями узнал, Что вдалеке существовал Один духовный, честный орден, Весь справедливости исполнен, Немецким домом называем, Опорой слабых почитаем, Где добрых рыцарей немало. Тогда всем сердцем возжелал он Свой орден с тем соединить. Велел гонцов он снарядить, И папу попросил о том, Чтоб принял их Немецкий дом.

Цель объединения — выживание меченосцев в Ливонии. Магистру нужно было обеспечить бесперебойное пополнение рядов рыцарства. В каждом походе орден нес потери. В первые годы существования Ливонии челночные поездки епископа Альберта в Германию смогли обеспечить достаточные силы для завоевательной политики ордена Меча. Но время шло. Прежних мер уже было недостаточно, поскольку значительно расширились владения епископа и ордена. Становилось все труднее вести завоевание новых языческих земель, подавлять сопротивление непокорных. Параллельно расширялись владения Тевтонского ордена в Пруссии. Меж ними оставались только земли некрещеных жемайтов и куршей. Чтобы спасти завоеванное, магистр меченосцев просил об объединении с Тевтонским орденом. Но процесс объединения затянулся. Фольквину не удалось увидеть своих рыцарей в составе Немецкого дома.

Объединение немецких сил не могло быть вызвано поражением при Сауле. Посланцы из Ливонии вместе с великим магистром Тевтонского ордена уже находились при папском дворе, когда пришло известие о страшном поражении, обескровившем орден Меча. Разгром при Сауле и гибель магистра меченосцев, возможно, лишь ускорили принятие решения о посылке военной помощи истощенным силам меченосцев и рижского епископа. Ведь победа литовцев поставила под вопрос само существование Ливонии. Недаром епископ рижский Николай, разногласия которого с орденом известны, обратился в папскую курию с просьбой спасти меченосцев. Епископ дерптский Герман и епископ Эзеля Генрих также опасались набегов со стороны литовцев и русских в Эстонии. Потому и они взывали к курии о разрешении объединения меченосцев с тевтонским орденом. Все три епископа попросту боялись потерять свои владения. И. Штерне отмечает: «Это не была любовь или уважение к меченосцам и их бравурной политике навязывания своего господства в Ливонии — правители края (епископы) четко сознавали, что без постоянной военной силы на покоренном или еще завоевываемом побережье Балтийского моря немецкое господство не могло бы удержаться».

В мае 1237 года папа Григорий IX объявил о присоединении ордена меченосцев к Тевтонскому ордену. В пространном послании папа подчеркивал, что все, что Апостольский престол повелел и или повелит в будущем для свободы церквей и новообращенных или для состояния дел в крае, орден должен выполнить. Грамота отмечает также, что Ливония принадлежит Апостольскому престолу и не должна подчиняться никакой другой власти. Права, которые папа даровал ордену до объединения, были оставлены в силе.

К новым сражениям

Итак, вслед за Полоцкой конфедерацией, ушел в небытие и орден меченосцев — второй главный участник драматических событий и кровопролитных войн в Прибалтийском крае в начале XIII века. Ушел, оставив лучших своих братьев на поле битвы при Сауле. На его место пришел объединенный Тевтонский орден, которому надлежало не только сохранить власть немцев в Ливонии, но продолжить начатое братьями меча.

Это было тяжелой задачей. Несмотря на видимое усиление, непобедимая «военная машина» крестоносцев получила при Сауле непоправимый надлом. Задуманное в годы «стратегического поворота на юг» как победоносное территориальное воссоединение, объединение превратилось в операцию по спасению ордена в Ливонии. Экспансия была практически остановлена. Если за тридцать лет войны епископу Альберту и братьям Меча удалось покорить большую часть Прибалтики (к моменту рокового 1236 года в их руках была Ливония, Латгалия, Эстония, часть Селии, Земгалия и Курземе), то последующее столетие успехи их преемников были куда более скромными. С большим трудом давалась каждая пядь новых ленных владений, а на уже покоренных территориях все оставшиеся десятилетия XIII века не утихают восстания. И уж тем более поражение 1236 года положило конец любым планам переноса экспансии на западные русские земли, которые явно лелеялись и папской курией, и самими правителями Ливонии в начале 30-х годов. Отголосок звона литовских мечей у Сауле, несомненно, прозвучал через шесть лет на Чудском озере, когда против новгородско-суздальской рати Александра Невского выступил лишь полк Дерптского епископа, усиленный небольшим количеством братьев, и ополчение эстов. Нет у истории сослагательного наклонения, но кто знает, как бы завершилось Ледовое побоище, выйди на него магистр Фольквин с братьями-меченосцами и множеством пилигримов, что остались лежать в болотах Саульской земли?

Но не для орденских братьев и не для русских князей имела главное значение великая балтийская битва. А прежде всего для самих литовцев. Они отстояли независимость страны, остановив у своих границ военную машину, не знавшую столь крупных поражений от язычников. Даже получивший несоизмеримо большие возможности, объединенный Тевтонский орден за весь XIII век больше так и не решился на военную экспедицию в глубь Литвы, подобную той, что привела магистра Фольквина в болота под Шяуляем. Все последующие годы только времена смут и усобиц в Литве становились для братьев-рыцарей прелюдией к попыткам военной экспансии на ее землях. И даже тогда магистры предпочитали подкреплять свои действия дипломатией, играя на противоречиях враждующих сторон.

Вторым прямым следствием победы был выход Литвы на международную арену. Престиж любой страны и ее правителя в средние века определялся мощью его армии и способностью одолеть противника в генеральной битве. И в этом смысле военная победа при Сауле стала началом, первой демонстрацией силы нового государства. Кто прежде знал о Литовском княжестве, и кто принимал его всерьез? Такие же дикие язычники, как и другие, уже склонившиеся под христианским мечом. Склонятся и эти, никуда не денутся! Пожалуй, лишь только самые опытные меченосцы, еще помнившие войны с Даугерутисом, могли по достоинству оценить их как сильного противника.

А теперь не только о литовском войске, разбившем меченосцев, но и самом о Литовском княжестве узнавала вся Рвропа, пославшая своих рыцарей в роковой поход. Из объекта экспансии Литва превращалось в серьезную военно-политическую силу, способную не только отражать грабительские рейды ливонских отрядов, но и вступить в борьбу за сферы влияния, занять место, пустовавшее со времен скоропостижной смерти Владимира Полоцкого и так и не созданной им коалиции. Приносили свои плоды и традиции литовской дипломатии, стоявшие на нерушимости союзов. Языческая страна избежала политической изоляции. Кроме князей Земгале и Курземе, еще соблюдавших соглашения «первой коалиции», у Литвы в то время был и более мощный союзник — галицко-волынский князь Даниил, войско которого также нанесло тяжелое поражение рыцарям Тевтонского ордена в 1237 году под Дорогичином.

Именно сражение при Сауле положило начало и постепенному «собиранию» Литвой земель распавшейся Полоцкой конфедерации. Уже к 1237—1238 гг. литовцам удалось изгнать из Полоцка смоленских князей, двадцать лет державших в руках полоцкое княжение. Мы знаем это из сообщения Лаврентьевской летописи. В ходе этой борьбы литовские войска даже ненадолго овладели самим Смоленском. Там им закрепиться не удалось, вмешались другие русские князья. Но судьба Полоцка была решена. Бывшая метрополия теперь становилась удельным княжеством в составе новой «конфедерации». Вряд ли этому особо противились сами полочане, ненавидевшие потомков Мстислава Великого еще со времен разгрома Полоцкого княжества столетней давности. А, скорее всего, они сами призвали на помощь литовскую рать, чтобы освободиться от них. Призвали, вдохновленные военными успехами Литвы.

Примерно в то же время вассалами великого князя литовского стали и новогрудские князья. Размеры литовского государства увеличилась почти вдвое, и по времени это совпало с объединением рыцарских орденов. Обе стороны копили силы для новых сражений. И главные битвы были еще впереди.

Вот так подходил к концу 1237 год, завершая пусть небольшой, но насыщенный событиями период, перевернувший историю Прибалтийского края. Лишь слегка приотворив двери в следующую эпоху — жесткой и беспощадной борьбы двух непримиримых противников — Тевтонского ордена и Великого княжества Литовского, мы завершаем свое повествование.