Из точки А в точку Б… ГИБДД и городские дороги

Февраль, Новый Орлеан (Луизиана, США), карнавал Mardi Gras. Золотой, зеленый, фиолетовый. Огромные жареные сосиски. Карнавал, люди в желтых перьях, веселые туристы, выпрашивающие пластиковые бусы у резидентов кружевных балконов Французского квартала, отличные устрицы по семь долларов за полдюжины (ах!) и полицейские, напрочь игнорирующие публичное распитие пива “хоть самим мэром” (загримированным), вопреки всем правилам и стандартам. Правда, оно должно быть в пластиковой таре, а не “в стекле”. Такое простое правило.

“…Мы пытались поймать сотрудника ФСБ на вишневой шестерке (ехал на красный свет). Номера у машины обычные, вид тоже совсем обыкновенный. Он отказался остановиться, начали погоню, догнали его на втором перекрестке, он включил «световую сигнализацию»: попеременное мигание поворотниками. В принципе он должен был остановиться, но не стал. Сделать ему, как выяснилось, тоже ничего нельзя. Можно проверить у него удостоверение и сверить агрегаты и уточнить номер «непроверяйки» – если остановится, но не более, даже если он нарушил. То есть можно, конечно, сделать запись в журнале, но это никуда не пойдет, да и в «управе» за такое тоже «по головке не погладят». В статистике правонарушений вряд ли появятся сведения о том, что было «поймано» столько-то сотрудников ФСБ” (выдержка из полевого дневника исследования, март-июнь 2003).

Я совсем не собираюсь сопоставлять эти случаи или сравнивать Россию и США и рефлектировать, восторгаться, сокрушаться или еще как-то переживать по поводу организации правоохранительной деятельности. Моя цель гораздо проще – попытаться понять и описать, каким образом в условиях современного города работает российская, гораздо более сложная и избирательная, система применения закона и каким образом в соответствии с ней структурируется городское пространство для водителей / пешеходов и инспекторов дорожного движения. В отличие от того же Нового Орлеана, где правила просты, понятны и распространяются на всех (карнавал – значит, можно пить пиво на улице при соблюдении определенных приличий), в современных российских городах правила крайне сложны и меняют содержание в зависимости от категории агентов, к которым применяются. Более того, как я покажу далее, определенным образом классифицируются и дороги. Карт и схем, ввиду крайней подвижности и текучести границ, я рисовать не буду, однако намечу некие контуры. В статье я буду опираться на результаты собственного исследования деятельности дорожно-патрульной службы ГИБДД, проведенного в 2003–2007 годах в Санкт-Петербурге.

Почему в фокусе рассмотрения оказывается работа ДПС в городе? Отвечу на этот вопрос словами одного из моих информантов: “В городе все по-другому. На трассе водители сами за собой присматривают, что ли. Какая-то самоорганизация. И за нами тоже присматривают. Если кто-то что-то заметил в кустах, он даст остальным знать. И посты на выездах тоже стоят смирно, не ездят туда-сюда. В принципе, на трассе мы особо и не нужны. Так, в паре точек или если что случилось. Да и правила там особо не нужны…” (командир полка ДПС). Таким образом, сотрудники ГИБДД являются по большей части персонажами, вписанными именно в городской ландшафт, во всяком случае, так они себя ощущают. В статье я опишу, как они совместными действиями структурируют городское пространство, разделяя его на территории опасности и безопасности, в зависимости от категории агентов, к которым правила применяются или не применяются.

Поехали

В статье “Дорожное движение в Египте как начальная грамматика”, анализирующей процесс упорядочивания взаимодействий на дороге и проблемы, с которыми подобное упорядочивание сталкивается, С. Грегори пишет, что дорожное движение, поскольку оно просто организовано и доступно для наблюдения, представляет собой превосходный объект для исследования в области социальных наук. Изучение движения, считает автор, позволяет пролить свет на многие более общие проблемы обществознания, решение которых зачастую бывает затруднительным вследствие сложной комплексной организации некоторых социальных феноменов, в частности проследить, каким образом структурируется и переструктурируется городское пространство посредством повторяющихся взаимодействий агентов.

История возникновения и развития дорожного движения – также тема отдельного большого исследования. Проблемы с беспрепятственным перемещением по улицам были даже в Древнем Риме. После знаменитого пожара 64 года н. э. император Нерон сделал попытку исправить положение. Власти запретили въезд телег и экипажей в Рим в дневные часы; пользование колесницами было привилегией весьма немногих. И тем не менее грохот телег и давка на улицах были весьма насущной проблемой.

В России, в том числе в ее имперской столице, проблемы с организацией дорожного движения тоже не были новинкой. О порядках, иногда имевших место быть на улицах Петербурга в первой трети XVIII века, красноречиво говорит указ Анны Иоанновны 1732 года. В нем, под угрозой жестокого наказания и даже смертной казни (!), запрещалось необыкновенно скакать, бить прохожих плетьми, давить их лошадьми и санями.

Стоит ли говорить о том, что с появлением автотранспорта вроде трамваев и тем более частных автомобилей проблема усугубилась. Считается, что первые попытки установления правил передвижения на самодвижущихся экипажах по городу были сделаны на рубеже XIX–XX веков. Приведем пример из постановления министра путей сообщения М. И. Хилкова “О порядке и условиях перевозки тяжестей и пассажиров по шоссе ведомства путей сообщения в самодвижущихся экипажах” (11 сентября 1896 г.): “При эксплуатации самодвижущихся экипажей скорость их движения, при встрече с экипажами, запряженными лошадьми, ‹…› должна быть уменьшаема до самого тихого хода ‹…› На крутых поворотах самодвижущиеся экипажи должны двигаться тихо, а в закрытой местности, кроме того, трубить”.

А чего, в общем-то, хотел и хочет рядовой гражданин, счастливый обладатель саней, самодвижущегося экипажа или своих двоих? Зачем все эти притормаживания, ускорения, битье прохожих плетьми? Забудем на минутку про субъективный смысл действия и Макса Вебера, который предписывает нам, скажем, не ограничиваться констатацией простого факта столкновения с землей межзвездного лайнера и зафиксировать: звездолет упал на землю и произвел в ней вмятину, но усомниться и вопросить: каковы были причины запуска звездолета, имели ли место пререкания среди экипажа, сыграл ли свою роль напряженный межзвездный трафик? Давайте упростим ситуацию до предела. Тогда ответ простой – он (или она) хочет попасть из некоей точки А, в которой она (или он) изначально находится и в силу неких причин не расположен(а) больше находиться, в некую более или менее удаленную от него точку Б. Городское пространство, таким образом, становится переплетением множественных траекторий движения из А в Б. Они вливаются в более масштабные, мельчают и исчезают, пересекают одна другую или никогда не встречаются.

Очевидно, что картина “из А в Б” – неполная, для завершенности ей не хватает нескольких элементов. Для начала, передвижение не является актом свободной воли, но подчиняется определенным правилам: правилу парковки, “кирпичу”, правилу ограничения скорости и так далее. Однако и это еще не полная картина. Простой факт наличия “кирпича” на пути к цели вовсе не означает, что водитель автоматически подчинится требованиям знака. Правила обычно не являются самовыполняющимися: “Исходя из того, что нормой обусловлено действие само по себе, независимо от человека, некоторые социологи сделали быстрый, но явно неправильный вывод о том, что «человек вообще не имеет значения; если нормы существуют, то они соблюдаются». ‹…› Норма не просто существует или не существует. Норму создают сами люди совместными усилиями, ‹…› никакого неземного «системного духа» для этого не требуется”.

Вместе с тем производство правил “упорядоченного или осмысленного социального мира вовсе не является просто совместной работой равноправных людей (peers)”. Некоторые люди обладают значительно большим объемом властных полномочий и ресурсов, которые позволяют им влиять на принятие решений иными людьми. В этом случае горизонтальная интеграция координации взаимодействий подменяется вертикальной (и в этом тоже специфика современного города по сравнению с сельской местностью или трассой, где правила, по свидетельству инспекторов, либо являются самовыполняющимися, либо не выполняются вовсе).

Таким образом, рассматривая перемещения в городе, я буду фокусироваться на (а) правилах, упорядочивающих и структурирующих дорожное движение, практиках их исполнения/нарушения/обхождения, (б) контролерах. В случае правил дорожного движения контролирующей инстанцией является ГИБДД или, точнее, дорожно-патрульная служба, непосредственно взаимодействующая с участниками дорожного движения.

Дорожно-патрульная служба

Согласно нормативным документам, основными задачами ДПС являются:

– сохранение жизни, здоровья и имущества участников дорожного движения, защита их законных прав и интересов, а также интересов общества и государства;

– обеспечение безопасного и бесперебойного движения транспортных средств;

– предупреждение и пресечение преступлений и административных правонарушений в области дорожного движения.

Именно ДПС является одним из наиболее вездесущих государственных ведомств, весьма активно вмешивающихся в повседневную жизнь горожан. Если сотрудников ФСБ или пожарной охраны при исполнении граждане обычно встречают в достаточно неординарных ситуациях, то инспекторов ДПС можно встретить везде – практически за любым поворотом. Опознать их достаточно легко (в отличие от технических средств фиксации нарушений). Инспекторов, находящихся при исполнении, отличают особая экипировка, служебные предметы и удостоверения. Предметами, устанавливающими вполне ощутимую границу между сотрудником ДПС и рядовым гражданином, становятся жезл и диск со световозвращателем. Служебный автомобиль также отличается от рядовых автомобилей особыми номерами, специальными световыми и звуковыми сигналами.

Помимо экипировки регламентированными являются формы и способы несения дорожно-патрульной службы. В качестве основных форм выступают патрулирование на автомобилях, мотоциклах и вертолетах; пешее патрулирование; несение службы на постах (в том числе стационарных) и сопровождение и эскортирование транспортных средств. “Основными способами несения службы” являются, во-первых, контроль за поведением участников дорожного движения; во-вторых, предостережение их от совершения противоправных действий либо пресечение правонарушений и, в-третьих, осуществление распорядительно-регулировочных действий.

Однако, как и любая формальная инструкция, подобное описание страдает тем, что не в состоянии учесть все мелочи и детали подобных действий. Например, что считать предостережением от совершения противоправных действий? Выстрел в воздух или вынесение устного предупреждения? Каким именно образом надо пресекать правонарушения и содействовать упорядочению жизни в рамках городского пространства? Кто такие участники дорожного движения в городе? (Вопрос, забегая вперед, совсем не праздный. Перечень примечаний и уточнений мог бы занять еще пару десятков страниц, но гораздо проще описать деятельность сотрудников ДПС в терминах практик – надо ведь как-то отличать способы делания дел от способа говорения.) Я опишу три ключевые практики.

Поймать

Итак, первая практика – поймать: практика идентификации нарушителя дорожного движения. “Все машины ведь не будешь останавливать – по виду они одинаковые. Вот наркотики… 56-й регион – Челябинск и Оренбург еще – в первую очередь, это большегрузы едут, в каждой машине можно наркотик найти, вот вы в фуре найдете граммы наркотика? Нет, а вот опытный инспектор найдет…” (инспектор ДПС). Идентификация нарушения правила – сложносоставная практика, которая включает, во-первых, мониторинг, цель которого – выявить нарушение правила; во-вторых, остановку заподозренного в нарушении транспортного средства или гражданина и, в-третьих, инкриминирование водителю нарушения того или иного правила.

При описании того, каким образом происходит идентификация нарушения правила, инспекторы наиболее часто ссылаются на свою “интуицию”, якобы способствующую опознанию преступника. “Инспектор ГИБДД способен по чему-то неосязаемому, непонятному «обычному человеку» выделить в потоке машин машину правонарушителя – даже в темноте, когда, кроме фар, ничего не видно” (сотрудник отдела по связям с общественностью, бывший инспектор ДПС). Интуицию, впрочем, можно представить в виде логической цепочки. Проиллюстрируем это примером: “Темное время суток, машина едет без включенных осветительных приборов – либо едет пьяный, преступник… Такая машина будет остановлена. Либо машина дергается, водитель нервничает. Ну опять-таки зависит от ситуации, если у него висит значок У, все понятно. ‹…› Да, интуиция есть, за счет интуиции, можно сказать, и пойманы все негодяи” (сотрудник отдела по связям с общественностью, бывший инспектор ДПС).

Отдельная разновидность идентификации – фабрикация правонарушений. При фабрикации правонарушений, что характерно, не производится вклад в общественное благо безопасности. Фабрикация имеет место, когда у инспекторов наличествует специальная мотивация производства контрафакта. Следует заметить, что это происходит достаточно редко, не в массовом порядке. Во-первых, фабрикация требует значительных издержек, навыков доказательства и зачастую применения силы. Во-вторых, предложение “реальных правонарушений” обычно высоко (участники дорожного движения нарушают правила часто), так что потребности в фабрикации не возникает.

Поговорить

Можно вообразить такую ситуацию: инспекторы ДПС останавливают водителей или пешеходов безо всяких на то оснований, предъявляют им обвинение в нарушении того или иного правила дорожного движения (которого на самом деле те не совершали) и штрафуют их. Возможно, такое поведение объясняется излишней придирчивостью инспектора, которому кажется, что участники дорожного движения “вечно нарушают”, возможно, он целенаправленно охотится за кем-нибудь, возможно, у него горит “план”, и он вынужден “создавать” правонарушения “на пустом месте”. Мнение водителя или пешехода при этом никакого значения не имеет, если инспектор решил, что правонарушение имело место, – значит, так оно и есть, и новоиспеченному “нарушителю” следует смириться. В действительности такое бывает, но не систематически, а время от времени. В большинстве же случаев между опознанием участника дорожного движения (см. выше “поймать”) как правонарушителя и применением к нему санкций располагается промежуточное звено – переговоры, которые очень важны. Как утверждал один из информантов: “Если все-таки реально на месте правонарушения не убедить правонарушителя, что он нарушил, нарушитель, потом просто заканчивается тем, что он начинает писать заявления о том, что он не согласен с действиями данного инспектора, и в дальнейшем уже доказать его правоту в принципе можно, и доказывают” (инспектор ДПС).

Водитель/пешеход и инспектор обсуждают несколько важных вопросов: было ли правонарушение (1), если было, то какое (2); какого рода санкции будут применены, т. е. во сколько оно обойдется правонарушителю (3). Можно выделить три разновидности переговоров по поводу того, было ли совершено правонарушение: во-первых, водитель может оспаривать “правильность” какого-то правила дорожного движения. Осуждая современных участников дорожного движения, информанты отмечают в качестве их отрицательного качества то, что они ставят под сомнение необходимость и уместность правил: “Светофоры у них не так работают, знаки не там стоят” (инспектор ДПС). Во-вторых, далеко не во всех случаях водители признают, что правонарушение имело место (даже если оно действительно имело место). По словам информантов, даже когда водитель нарушил правило очевидным образом, он все еще может оспаривать факт нарушения правила. В-третьих, водитель, не подвергая сомнению саму “сущность” правонарушения, может тем не менее оспаривать серьезность и стоимость правонарушения. Как говорят информанты, “нарушил серьезно, а делает вид, как будто чуть-чуть” (инспектор ДПС). Инспекторы же, напротив, за несерьезным небольшим нарушением ищут что-то глобальное и дорогое.

“Чтоб неповадно было”

Применение к правонарушителю санкций – третья, особая практика правоохранительной деятельности. Правонарушение на этом этапе формализуется либо деформализуется, в зависимости от того, какие к человеку будут применены санкции: формальные либо неформальные, т. е. либо протокол, либо взятка. При этом санкции – негативные, т. е. наказание, а не поощрение. Формальные санкции определены в Кодексе об административных правонарушениях (часть 12), они включают уплату денежного штрафа (начисляемого в МРОТ) и изъятие прав. Какая из двух мер является более существенной – инспекторам сказать сложно, однако все они сходятся во мнении, что существующие штрафные санкции неэффективны, поскольку недостаточно велики, чтобы сдерживать правонарушителей. “Вот нас хотят лишить права лишения прав за вождение в состоянии алкогольного опьянения, а я бы штраф сделал 7–8 тысяч и не лишал. Вот в деревнях, например, их лишай не лишай, они все равно ездят, так какой смысл? Провинился по-крупному – так и плати по-крупному” (инспектор ДПС). Следует отметить и то, что после повышения размеров штрафных санкций и введения новых технических средств ситуация коренным образом не изменилась.

Суровость любых формальных санкций в значительной степени амортизируют неформальные практики применения этих санкций, в первую очередь – селективность применения санкций. “В своде дорожных правил существует одно правило, которое нарушают все, ну или почти все: правило парковки. Всех гонять с Невского [проспекта в Санкт-Петербурге] мы не можем: это нужно к каждому приставлять. А как штрафуем? Ну, понимаешь, человек едет: во! Инспектора нет – он прыг из машины и ушел, идет обратно – прыг в машину и поехал. Тем самым он избегает беседы с инспектором – это как оно бывает в этой жизни. А есть непосредственно тот, кто сам приехал, устроился на глазах у инспектора. Вот он приехал, встал и стоит. Естественно, инспектору лень ходить куда-то, бегать далеко, он подойдет, представится, скажет, напишет, ну или они так обговорят эти моменты” (инспектор ДПС).

Помимо описанной выше селективности санкций большое значение имеет еще один “амортизатор” применения формальных санкций – личное отношение инспектора к водителю. Рассуждая о необходимости “человеческого отношения” к участникам дорожного движения, инспекторы чаще всего говорят, что, принимая решение о том, стоит ли наказывать конкретного водителя, они учитывают не только факт нарушения правила, но и “законопослушность” конкретного участника дорожного движения. Каким образом определяется “законопослушность”, инспекторы ответить затрудняются, однако единодушно говорят, что при принятии решения о том, налагать ли на нарушителя правовые санкции или нет, на нее следует обращать внимание. Если в целом законопослушный гражданин совершил правонарушение, у него, по словам инспекторов, больше шансов уйти безнаказанным – а у “злостного” нарушителя больше шансов получить очередной штраф. “Все зависит от законопослушности граждан” (сотрудник отдела по связям с общественностью, бывший инспектор ДПС).

Далее, помимо “законопослушности” учитываются и другие особенности водителя. Например, при принятии решения о необходимости привлечения к административной ответственности, как полагают инспекторы, отнюдь не вредит знание о том, что очень часто “нарушители общественного порядка – лица кавказской национальности”, или о том, что “женщины, они ведь такие, машину свою берегут, смотрят на каждую кочку, вот иногда и не замечают знаков” (сотрудник отдела по связям с общественностью, бывший инспектор ДПС). Единого рецепта при этом не существует, поскольку все водители разные и зачастую просто по машине нельзя сказать, каков характер ее владельца: “Есть такие «копейки», которые не подчиняются требованиям притормозить или грубят. Останавливаешь такую машинку, а оттуда на тебя вообще наезжают по всей программе. Между тем как водители «мерсов» зачастую оказываются вполне вежливыми мирными людьми «в очках», вполне интеллигентными и воспитанными. Ко всему прочему, иномарки очень быстро разгоняются, поэтому иногда и нарушают правила дорожного движения. Это можно понять, такие они есть” (сотрудник отдела по связям с общественностью, бывший инспектор ДПС).

Неформальные санкции более разнообразны, чем формальные, но получить от инспекторов информацию о неформальном способе наказания правонарушителя довольно сложно. Инспекторы скорее предпочитают рассказывать о том, как они либо их друзья отказываются брать взятки: “Помню, остановил как-то ночью машину – на красный свет проехала. Там кавказец. «Слушай, – говорит, – отпусти, домой тороплюсь». И достает 50 рублей. А я смотрю – у него в кошельке больше денег нет – только 50 и есть. Я говорю: «У тебя дети есть?» Он говорит: «Есть». Я говорю: «Так купи им на 50 рублей торт какой-нибудь. Все, вали отсюда». Он говорит: «Слушай, я первый раз такого инспектора вижу». Так ведь меня это и не интересует, я денег не беру” (сотрудник отдела по связям с общественностью, бывший инспектор ДПС). По косвенным сведениям, в качестве оплаты правонарушения могут фигурировать “материальная помощь ГИБДД” (бытовая, офисная техника), согласие “поработать дружинником”, “небольшие сувениры” (сигареты или кофе). Самая распространенная разновидность неформальных санкций, конечно же, передача некоторой суммы денег. Своеобразным подспорьем сотрудников ДПС в “честном отъеме денег у населения”, как бы странно это ни звучало, становятся определенные участки городских магистралей, о которых пойдет дальнейший рассказ.

Про “веселые места”

Союзником инспекторов могут служить неодушевленные объекты. В первую очередь, дороги. В этом случае инспекторы используют профессиональное знание изменяющихся дорожных условий и монопольное право на трактовку дорожной ситуации против автомобилистов. Список участков дорог, особо часто становящихся привлекательными для ДПС, перечислять бессмысленно, однако попробуем составить “хит-парад”.

Одно из “веселых мест”, уже упоминавшихся ранее, – место, где был недавно установлен знак. Он уже стоит и вполне себе работает, но в сознании участников дорожного движения как эффективный ограничитель движения не запечатлелся. Зато о нем отлично осведомлены стражи правопорядка. “Стоим на обочине дороги, на одном из «веселых мест». Правый поворот запрещен, однако машины идут одна за другой – только успевай тормозить. Останавливаем одну из них – белую иномарку, тонированные стекла. Опускается стекло, и в окно протягивается пятисотрублевая купюра, без разговоров. Инспектор отказывается, просит документы. Окно опускается еще ниже… Далее следует проверка документов и выговор – ну, понятно, протоколов нет. Отпускаем. Следующая машина, и повторяется та же история – опускается стекло и появляется купюра того же достоинства, что и предыдущая…” (выдержка из полевого дневника).

Другое “веселое место” – “оборудованный шлагбаумом и светофором российский железнодорожный дорожный переезд”. Подобное место отличается от обычного перекрестка особой разновидностью светофора – белый либо красный запрещающий свет, который загорается крайне неожиданно, чем, собственно, и пользуются инспекторы ГИБДД. Виктор Травин пишет: “На перекрестке железнодорожном аж до самого «покраснения» светофор предательски молчит. Очнуться он может в любую секунду, без предупреждения. Если в момент его пробуждения приближающийся автомобиль окажется перед светофором – это счастье водителя: у него еще есть шанс остановиться. А если наравне, когда полкорпуса машины ровно там, где быть теперь никак нельзя…”

Еще одно “веселое место” – участок дороги, где нет разметки. То есть она была когда-то, но ветрами-дождями ее размыло, и теперь профанному глазу ее не видно, зато о ее существовании отлично осведомлены инспекторы. Водители, конечно, пытаются “поговорить”, оспорить нарушение правила: “То есть когда очевидное-невероятное нарушение правил со стороны водителя, он пишет: я виновным себя не считаю, я правила не нарушал” (инспектор ДПС). Однако по праву сильного правда зачастую остается все же на стороне инспектора.

Иными словами, город для инспекторов поделен на “веселые места”, на которых каждый рад бы поработать, да начальство не велит, и, если можно так выразиться, “грустные места”, где застой, болото, никто ничего не нарушает и ловить некого.

Петербургские дороги похожи на лабиринт – опрошенные автомобилисты насчитывают не менее сотни мест, где внезапно возникают сотрудники ГИБДД и сообщают о совершенном административном правонарушении. Автомобилисты реагируют на ситуацию следующим образом: создают карту проблемных мест для себя и, следовательно, “хлебных точек для сотрудников Госавтоинспекции”. Описать все “хлебные” места города не представляется возможным, поскольку любое место может потенциально превратиться в “кормушку”, однако позволю себе процитировать несколько высказываний по поводу мест-ловушек, размещенных в интернет-форуме:

Ы: На Гороховой круглые сутки стоят разметки почти не видно, часто ловят на встречке.

Юджин: Зачем ведро краски и мешок знаков, когда и так мест хватает, далеко ходить не надо, самоустановленный знак у Риверхауса и тут же три экипажа.

Алексей: Певческий мост (очень широкий). Двигаясь по Мойке многие поворачивают на лево (к Капелле) перед островком безопасности, в первый проезд). Чуть дальше есть второй поворот. Знаков не видно и люди едет под “кирпич” (вменяют встречку). Данную кормушку наблюдаю года 3, на ежедневной основе (я там работаю). Гайцы прячутся и как только кто нарушил, сразу за ним стартует. Экипажей иногда до 4 машин наблюдал, одна в погоню, за ней место занимает следующая гаишная машина – так и крутятся как такси.

Однако хочу предупредить читателей и читательниц, жизнь инспекторов не так проста.

Каста неприкасаемых наоборот

“Если практически все хозяйствующие субъекты в рамках существующей системы формальных правил могут быть уличены в нарушении того или иного закона, постановления или другого нормативного акта, а возможности государства по обеспечению соблюдения правил ограничены…”, то логичным следствием этого явится “селективное наказание”. Остановить можно далеко не любую машину. Общеизвестный факт: существует категория участников дорожного движения, к которым санкции не применяются. Они указаны в различного рода документах, в частности в Разделе 3 ПДД, а также в Приказе № 185 “Об утверждении Административного регламента Министерства внутренних дел РФ исполнения государственной функции по контролю и надзору за соблюдением участниками дорожного движения требований в области обеспечения безопасности дорожного движения”. Это – члены Совета Федерации, депутаты Госдумы, судьи, сотрудники Генеральной прокуратуры, МВД, Банка России, работники Роспатента, Росводресурсов и так далее (всего 95 позиций). Также особыми правами (позволяющими нарушать практически любые знаки) пользуются сотрудники спецслужб (зачастую не имеющие никакого знака отличия, что особенно затрудняет контроль за их поведением – ведь даже проблескового маячка не предусмотрено! – а права и свободы неограниченны), это дипломатические машины, поскольку салон такого автомобиля является частью иностранного государства. Говоря словами информантов, это “каста неприкасаемых”. Примеров приводить, наверное, не надо – достаточно упомянуть вызвавшую большой общественный резонанс аварию на Ленинском проспекте в Москве.

В одном из интервью мне говорили, что подобные номера и отличительные знаки вообще не прописаны в документах (либо о том не осведомлены сотрудники ГАИ), они просто подразумеваются. Поскольку все вышеуказанные лица являются либо потенциальными, либо действующими “благодетелями”, наказывать их не рекомендуется в принципе: “по головке не погладят”. Для “касты”, в общем-то, что город, что сельская местность или трасса – все равно, для прочих всех-всех-всех город – это структура ловушек (они же “веселые места”) и относительно безопасных мест.

Однако бывают случаи, когда привилегированные члены общества могут стать объектом внимания инспекторов. Это происходит, когда правонарушение с их участием влечет за собой серьезные последствия, в частности дорожно-транспортное происшествие с человеческими жертвами. ДТП, надо заметить, в целом является неординарным феноменом. Нарушение большой части правил дорожного движения обходится без последствий, таким образом, нарушения существуют скорее как эфемерный результат взаимодействия инспектора и водителя, иногда опосредованный техническими средствами фиксации нарушений. ДТП же, особенно серьезное, представляет собой “грубый факт”, наличие которого могут подтвердить лица незаинтересованные. В то же время ДТП – это разрыв ткани повседневности, когда водители неминуемо меняют свой статус на статус потерпевшего или виновного, когда меняется оценка ситуации движения и “фоновые ожидания”, с ней связанные. Тем не менее сам факт совершения ДТП не указывает, по чьей вине оно произошло, что дает почву для спекуляций. Примеров опять же приводить не надо.

В заключение

Позволю себе еще раз процитировать неакадемический текст. Журналист Юлия Латынина подчеркивает: “…ситуация на дорогах всегда является отражением ситуации в обществе. Когда в средневековом Китае было трехрядное дорожное движение (справа – в одну сторону, слева – в другую, а посередине – император), это являлось отражением ситуации в обществе”.

В современной России правила дорожного движения в общем и целом едины для всех. Как преподавателю школы, так и чиновнику, управляющему транспортным средством, вменяется в обязанность соблюдать установленный скоростной режим, подчиняться сигналам светофора и не садиться за руль в состоянии алкогольного опьянения. Правила структурируют городское пространство посредством координации действий участников дорожного движения: говоря языком экономической социологии, они позволяют водителям и пешеходам экономить на принятии решений, взвешивать возможные издержки и выгоды от совершения того или иного действия. Превышение скорости, возможно, выгодно, поскольку позволило бы сэкономить время, но оно также связано с определенным риском, поскольку существует возможность санкций.

Таким образом, правила соотносятся с поведением агентов не автоматически, но опосредованно. Данное обстоятельство вполне сообразуется с размышлениями Крипке о следовании правилу: для того чтобы быть уверенными в том, что неким правилам следуют, недостаточно, чтобы правила существовали, недостаточно, чтобы человек был уверен в том, что он действует сообразно или несообразно правилу, – необходимо сообщество экспертов, которые были бы уполномочены судить о том, было ли соблюдено или нарушено правило.

В нашем случае существует “сообщество” инспекторов ГИБДД, которое ответственно за интерпретацию правил и контроль за соблюдением правил водителями и пешеходами. Обобщая написанное, можно заключить, что возможны три логически связанных варианта опосредованного взаимодействия правил и участников дорожного движения, каждый из которых ассоциируется с селективным контролем за соблюдением правил. Первый вариант – сортировать правила, в результате чего агенты попадают либо не попадают под действие определенных правил, прочие же правила игнорируются. Правила действительно действуют не всем скопом, а избирательно. Пример тому – вышеописанная практика идентификации, а также таблица штрафов ГИБДД, имеющаяся во многих машинах, опубликованная на многих сайтах. Второй вариант – сортировать дороги и участки дорог на “веселые” и прочие места. Третий вариант – сортировать агентов, в результате чего город оказывается поделенным на островки опасности для населения и на участки зеленого света для спецграждан.

Практическое следствие признания факта селективного контроля – борьба (иногда успешная) за фактическое равноправие участников дорожного движения перед законом. Теоретических следствий может быть много. Например, возможно такое: изучая повседневное взаимодействие инспектора ГИБДД и водителя или пешехода, мы исследуем взаимодействие Государства и Гражданина в современной России. Государство при этом является монополистом и, как показывает мое исследование, ведет себя как рациональный экономический агент, максимизируя полезность и минимизируя всяческие издержки и риски, в том числе избегая конфликта с группами, обладающими ресурсами и определенной властью. Однако – и в этом парадокс – по всей видимости, чтобы стать эффективным, ему придется поступиться собственными соображениями полезности. Эффективное ГИБДД не берет взяток, эффективное государство не ставит во главу угла узко понятый экономический интерес. Экономическое преуспевание общества зависит от “контр-экономических” соображений и действий? Похоже, что так, но дальнейшие исследования предстоят.

 

“Интерактивный город”: сетевое общество и публичные пространства мегаполиса

В описаниях общества конца ХХ – начала ХХI века упоминания “информационного”, “сетевого”, “интерактивного” города играют важную роль, но только первое из трех определений было разработано и включено в научный глоссарий. В целом же социокультурные изменения, характерные для современных мегаполисов, и новые формы организации городского пространства чаще всего маркированы прилагательным “глобальный” (реже – “мировой”) город. Есть ли необходимость в этой ситуации вводить еще и понятия “интерактивного города” и “сетевого города”? Открывают ли они какие-либо новые познавательные перспективы или являются пустым умножением сущностей, бесплодной попыткой прикладывать еще модные, но уже не первой свежести эпитеты к любому социологически значимому термину?

Понятие “интерактивный” или “сетевой” город заимствовано у теоретиков, для которых сетевое общество определяется прежде всего через изменившийся тип социокультурной коммуникации, а не через совершенствование технологий и драматическое увеличение объемов информации. Хотя последнее очевидно связано с первым, в рассуждениях некоторых теоретиков сетевого общества, например Яна ван Дейка, отрицается технологический детерминизм. Специфика общества рубежа ХХ и ХХI веков связана с размыванием границ между создателем и потребителем сообщений, официальным и “низовым”, децентрализацией системы принятия решений: все это рассматривается как ответ общества на коммуникативные провалы второй половины прошлого столетия. Аналогичные процессы характеризуют и городскую жизнь. Взаимосвязь виртуального и физического, утрата городскими планировщиками монополии на организацию городского пространства, усиление роли сообществ позволяют развиваться insurgent planning – “планированию снизу”, основанному на инициативах горожан. Это, в свою очередь, изменяет всю городскую политику.

Как минимум две исследовательские конвенции делают небесполезным понятие “интерактивный город”: понимание города как Сети и установка на позитивные изменения городского пространства, производимые коллективным действием самоорганизующихся (или “самопрограммирующихся”) сообществ: инициативы grassroots.

Первая – город как Сеть, – с одной стороны, продолжает начатое еще Маршаллом Маклюэном размывание границ понятия “город”, превращения “городского” из конкретного пространственного объекта в форму медиакоммуникации. Но что более важно, указывает на город как на феномен, выходящий за пределы своих физических границ, продолжающийся в онлайн-дискуссиях и фантазиях о нем, которые благодаря сетевому качеству имеют тенденцию быстро и неподконтрольно воплощаться в материальном мире.

Вторая конвенция, составляющая понятие “интерактивный город”, обязана своим возникновением общему рационализму и оптимизму теорий сетевого общества, основанных на вере в научный прогресс, “прямую” демократию, когда каждый готов и может быть причастен к изменениям. Коммуникация в этом случае весьма оптимистически оценивается как беспрепятственная.

Несмотря на общий эволюционистский характер теорий сетевого общества, проблемы города в них определяются вполне традиционно, в формате бинаризмов. Город – это пространство свободы и меритократии или же жесткая конструкция, трансформирующая любого, кто в нее попадает, согласно безжалостным законам производительности? Это подвижная среда, совершенствуемая ее обитателями, или опасная, антиэкологичная, наполненная мусором и злоумышленниками клоака, управляемая теми, чья единственная цель – удержание власти?

В своей статье я предлагаю сконцентрировать внимание на оптимистических сценариях, признавая при этом правомочность сомнений в их реалистичности. Рассмотрим, как актуализировано пространство города в теориях сетевого общества, каким образом понятия теории новых медиа могут быть применимы к описанию форм активности горожан. Может ли подобная методология способствовать не только пониманию особенностей функционирования и воспроизводства пространства современного города, но и изменению роли горожан в определении и перенаправлении этих процессов? В каких формах возможна сегодня децентрализованная система принятия решений в процессе городского планирования?

Проблема пространства в теориях сетевого общества: город как сеть

С возникновением глобальной сети дискуссии о “конце эпохи расстояний” («the death of distance») и “времени без времени” («timeless time») возобновились, но уже в конце девяностых эти положения начинают подвергаться сомнениям, так как накопленные факты не позволяют довольствоваться упрощенной гипотезой победы “сетевого” над “физическим” и перемещения общества в виртуальное пространство.

Ян ван Дейк пишет: “Сейчас много говорят о конце эпохи расстояний и двадцатичетырехчасовой экономике. Тем не менее действительно ли пространство и время в сетевом обществе больше не значимы? ‹…› Я отстаиваю прямо противоположную точку зрения: в определенном смысле важность этих базовых категорий возрастает (перевод автора. – Е. Л. – К.)”. Согласно утверждениям ван Дейка, социализация и индивидуализация пространства оказываются в ряду ключевых характеристик сетевого общества, так как “технологическая возможность пересекать пространство и время («bridging space and time») вынуждают людей (и позволяют им) быть более избирательными в выборе координат, чем когда-либо еще в человеческой истории (перевод автора – Е. Л. – К.)”.

Любопытно, что именно единое пространство оказывается главным условием исторических протоформ сетевой коммуникации в немного спекулятивном разделе “Краткая история человеческой сети” книги ван Дейка “Сетевое общество”. Увлеченный идеями антропоцентричности сети, автор развивает гипотезу о том, что сеть является наиболее органичным типом социальной связи, которая существовала с момента появления общества как такового. Именно утрата людьми единого пространства привела к лавинообразному развитию массмедиа и бюрократии, что, с точки зрения автора, исторически неизбежно, но в социокультурном отношении является деградацией. Таким образом, развитие и быстрое укоренение сетевых технологий было лишь ответом на потребность общества в возвращении ему “горизонтальных” коммуникаций. Ван Дейк отказывается и от скрытого технологического детерминизма, и от явного эволюционизма теорий постиндустриального общества, он описывает Сеть в амбивалентных категориях – через совмещение значений “архаики” и “будущего”, “крайнего индивидуализма” и “общинности” и т. д. Точно так же, как для Мануэля Кастельса самой объемной составляющей “культуры Интернета” являются “виртуальные общины”, а Маршалл Маклюэн предлагает описывать современный мир как “глобальную деревню” и т. п.

Воздействие сетевой культуры на пространство физического обитания человека достаточно точно описывается такими понятиями до-сетевой эпохи, как, например, “отделение общества от географии” (“the detachment of society from geography”). Речь здесь прежде всего идет о том, что пространства обитания человека становятся все менее “естественными”, в них все меньше природных характеристик, факторов климата и ландшафта. Так, в случае конкретного примера “сетевого города” его места – моллы, парки, транспортные развязки – буквально сконструированы по образу и принципу Сети.

Единого и точного определения Сети как культурного феномена на сегодняшний день не существует, но можно тем не менее выделить ряд ключевых ее характеристик, концептуализируемых в работах разных авторов.

Наиболее часто упоминаемое свойство Сети – это горизонтальный характер ее организации. Определение “горизонтальный” относится прежде всего к социальной структуре и содержит в себе оппозицию понятию “вертикаль власти”. Горизонтальной называют коммуникацию, свободную или освобождающуюся от бюрократических посредников. Еще в 1973 году Дэниел Белл, рассуждая о постиндустриальном обществе, писал о профессиональном академическом сообществе, дискуссия в котором определяется только научной ценностью высказывания и модерируется не администраторами, но профессионалами. Белл полагал, что все постиндустриальное общество должно быть построено по модели научного сообщества.

Во второй половине 90-х годов М. Кастельс переформатировал эту идею для своего определения сетевого общества. Горизонтальность дополняется в нем информационным и медийным компонентами. Развивая эту идею уже в 2010-е и рассуждая о последствиях распространения сетевого общества, Кастельс пишет: “Новая система, глобальный информациональный капитализм и его социальная структура, сетевое общество выявили некоторые исторически необратимые черты, такие как логика глобального сетевого общества, основанная на цифровой «сетеизации» всех ключевых форм человеческой деятельности…” (перевод автора. – Е. Л. – К.). То есть любые социальные процессы или институты, согласно этой логике, представляют собой варианты networking’а и могут быть визуализированы в образах горизонтальной поверхности, на которой децентрализованно расположены точки (узлы, майлстоуны), соединенные как устойчивыми линиями, так и постоянно меняющимися потоками. Это неизбежно порождает ассоциации с картами, фотографиями со спутников, визуальными образами на навигаторах, которые и сами по себе являются цифровой “сетеизацией” человеческой деятельности. Таким образом, для обозначения компьютерных процессов, социальных феноменов и географических объектов начинают использоваться сходные визуальные метафоры, что доказывает все более глубокое проникновение понятия “Сеть” (или “networking”, если сделать акцент на процессе) в самые разные познавательные процедуры.

Несколько иначе распространение сетевых и компьютерных визуальных метафор можно объяснить с точки зрения другого исследователя цифровой культуры Льва Мановича. Для него сближение в описании физических, социальных и компьютерных феноменов репрезентирует приход “software culture”, и, таким образом, “Сеть” – не центральное понятие, характеризующее ключевые социальные последствия “информационального капитализма”, а лишь одно из частных проявлений “культуры компьютерного программирования”. Развивая концепцию “cultural transcoding”, предложенную в работе 2001 года “Язык новых медиа”, Манович в статьях последних лет и книге “Software takes command” говорит об усвоенной “логике программ”, которая и является, по его мнению, ключевым принципом, отличающим цифровую культуру от культуры предыдущих периодов истории: “Таким образом, пришло время обновить «Понимание медиа» Маршала Маклюэна. Сегодня сообщением является не средство коммуникации, но программное обеспечение. Постоянно расширяющиеся возможности выражения мыслей и чувств и возможности коммуникации и есть для нас сегодня содержание медиа” (перевод автора. – Е. Л. – К.).

Определяя изменение системы социальной коммуникации как ключевую причину возникновения сетевого общества и солидаризуясь в этом с Я. ван Дейком и М. Кастельсом, Л. Манович тем не менее центральным фактором социальных и культурных изменений считает “программируемость” любого артефакта и процесса, объявляя, таким образом, своеобразную цифровую форму технологического детерминизма концептуальным основанием изучения современного общества. Включая идеи Л. Мановича в наше определение Сети, мы не можем ограничиться только упоминанием изменения направления коммуникации (от вертикального к горизонтальному). Технологическое, электронное, цифровое измерение, а также участие в технологическом программировании коммуникации все большего числа “бывших простых пользователей” является ее уникальной составляющей, а не просто современным воплощением архаических форм. Соответственно и “программное”, и “программируемое” измерение городской географии также является необходимым элементом определения “интерактивного города”.

В символических значениях репрезентаций мы также постоянно видим визуальное сближение между образами микросхем, сетевых графиков, цифровых потоков и географическими городскими объектами. В качестве небольшого отступления приведу пример из области популярного кинематографа. Проблема визуализации компьютерного мира – того, что происходит внутри программы, – является одним из симптомов прихода “software culture”. В фильме “Трон” (реж. Стивен Лисбергер) 1982 года происходящее внутри компьютерной программы представлено в визуальных метафорах городского пространства и транспортных развязок (эта эстетика на новом технологическом уровне повторена в сиквеле “Трон: Наследие”, 2010, реж. Дж. Косински). Аналогичным образом в “Матрице” 1999 года (реж. Э. и Л. Вачовски) и сиквелах этого фильма мир компьютерной программы визуализирован в образах постиндустриального города, в то время как “реальный” город показан как подземный муравейник. Из недавних примеров можно упомянуть анимационный фильм “Ральф” (2012, реж. Р. Мур), в котором процессы, протекающие в программах, показаны с помощью образов движущихся поездов и сложных железнодорожных развязок.

Обратная визуальная метафора в популярном кинематографе – представление городского пространства будущего в метафорах Сети: гибкие структуры, раскрывающиеся и перестраивающиеся во всех направлениях, как, например, в фильме Стивена Спилберга “Особое мнение” (2002).

В то же время семантика слова “Сеть” (от которого сегодня уже сложно отказаться), используемого для обозначения организующей структуры сетевого общества, немного обманчива: она подчеркивает лишь горизонтальный характер коммуникации, но отнюдь не ее поли-(интер)активность. Принципиальная изменчивость, многомерность, перестраиваемость Сети – ее главные характеристики. Их хорошо иллюстрируют социокультурные дефиниции WEB 2.0, в которых Сеть второго поколения определяется через исчезновение разницы между отправителем и получателем сообщений. Таким образом, основные свойства Сети соотносятся с дефинициями “конвергентного общества” и “культуры участия”, введенными в научный язык Генри Дженкинсом.

Сеть отрицает центрирующую структуру, но предполагает наличие зон наиболее интенсивной коммуникации, которые можно назвать узлами Сети. Узловые точки сетевого пространства города поливалентны – они представляют собой как пространства публичной сферы, так и наиболее интенсивные пространства потребления.

Все приведенные выше характеристики Сети показывают, что сетевой принцип укоренился в культуре гораздо раньше возникновения собственно сетевых технологий коммуникации, хотя с их появлением началось обратное воздействие этого принципа на городское пространство. Так, многие исследователи новых медиа, например, Соня Ливингстон, отрицают новизну этого феномена, утверждая, что ключевые принципы Сети развивались на протяжении всего ХХ века.

Наиболее ярким примером прямого воплощения метафоры Сети в городском пространстве является Манхэттен, созданный отнюдь не в сетевую эпоху. Параллельные авеню Манхэттена пересекаются под прямым углом последовательно пронумерованными улицами. Эта очевидная визуальная метафора Сети, организующая карту Манхэттена, создает основу для одной из самых рациональных схем городской навигации (последняя в терминологии сетевого города синонимична коммуникации). Любопытно, что Люк Бессон в 1997 году в фильме “Пятый элемент” создал образ “трехмерного” Манхэттена, актуализировав вертикальное измерение Сети. И все-таки, несмотря на прямое воплощение метафоры Сети в городском пространстве, организация Манхэттена воплощает лишь несколько свойств сетевой культуры: в основном децентрализацию, доступность и снятие ограничений на коммуникацию. Другие важные свойства Сети, такие как перестраиваемость, постоянная креативная ресемантизация и т. п., воплощены на других уровнях городского пространства Нью-Йорка, но не задаются непосредственно сетевым образом карты самого большого его острова. Потоки пешеходов, взаимодействия горожан в парках, которые, кажется, расположены в самых неожиданных местах Манхэттена (пирс, заброшенная линия легкого метро и т. д.), и даже знаменитая нью-йоркская привычка переходить улицы на красный свет – в большей степени отражают особенности сетевого города.

К примерам распространения идеи “сетевого города” можно отнести особое внимание городских архитекторов к авторазвязкам, под– и надземным линиям и формам транспорта, а также задаваемой ими особой инфраструктуре и культуре, когда транзитные пространства – остановки, вагоны, платформы, лифты – становятся полем, перенасыщенным информацией и постоянно создающим поводы для различных видов деятельности и коммуникации. Так, одной из первых сетей (стабилизующих город связок) становится система линий метрополитена. О сложном многоуровневом переплетении города и Сети свидетельствует и тот факт, что классическая схема лондонского метро создана под влиянием схемы электроцепи, являющейся прототипом цифровой коммуникации.

Активно изучаемым, но от этого не менее интересным примером реализации сетевых метафор в физическом пространстве являются мегамоллы, количество которых, например в Москве, увеличивается невероятным образом. Молл – “узел Сети” – и есть физическое воплощение интернет-браузера, с присущими последнему порнографической моделью визуального потребления, разрушением нарративной формы и логотипизацией как основным принципом коммуникации: “В магазине перед нами «галерея предпросмотра»”. Четкие границы молла – когда он вынесен в отдельное внегородское пространство – создают пространственный аналог ситуации полного погружения, эскапистского ухода в мир анимированных картинок и открывающихся в бесконечность окон. С другой стороны, слияние молла и города (городских коммуникаций) – когда, например, входом в магазин служит один из выходов метро – подобно стиранию границ между онлайн– и офлайн-мирами, о котором выше говорилось как об одной из ключевых характеристик пространства в ситуации сетевого общества. Одним из наиболее интересных примеров перенесения логики интернет-браузера в городское пространство является для меня деловой центр Бостона, где во время дождя можно пройти очень приличное расстояние по моллам и стеклянным галереям, не выходя при этом на “улицу” (т. е. в пространство, где конкуренция за взгляд потребителя заметно ниже). Ты лишь с удивлением замечаешь, что отель сменился кафе, кафе – моллом, молл – импровизированным выставочным залом и опять моллом. “И именно в этом «безрассудном порядке» возможно схватить рациональность Интернета как формы – не столько разновидности, сколько порождающей модели – визуального потребления. Не тот ли самый навык доминирует в нашей повседневности потребления, когда с рассеянным возбуждением, скользя по витринам и бесконечным рядам товаров, мы выбираем то то, то – это?”

Основной для общества тип медиа и логика горожан – в том числе и тех, кто принимает решения, связанные с планами “больших пространств”, – явления одного порядка. Любопытно наблюдать, как вертикальная логика небоскребов Бостона размывается горизонтальными переходами, в определенном смысле визуально символизируя конвергенцию массмедиа и сетевых медиа. Во многом понятие “cultural transcoding”, которое Лев Манович вводит в качестве одного из пяти принципов культуры новых медиа, подходит и для описания трансформаций городского пространства в сетевую эпоху: “Результат этого взаимодействия – новая компьютерная культура: соединение человеческих и компьютерных значений, традиционных способов моделирования мира в культуре и компьютерных средств его репрезентации” (перевод автора. – Е. Л. – К.).

Примером такого взаимного воздействия является влияние способов видения пространства, доступных через Сеть, на планирование городов. Так, в многообещающем, но пока не опубликованном исследовании Скотта Крича “Мир в миниатюре” рассматривается влияние Google maps на восприятие и трансформацию городского пространства.

И все же наиболее важно, с моей точки зрения, проследить, как принципы сетевого общества влияют на трансформацию “малых” городских пространств: именно здесь мы можем увидеть, как логика WEB 2.0 (стирание границ между создателем и потребителем сообщений), а также изменившиеся представления граждан о собственной свободе слова и действия и степени участия в принятии общественно значимых решений воплощаются в физическом мире.

Формы проблематизации городского пространства: инициативы grassroots

Город всегда был если не центральным, то неизбежным объектом изучения для теоретиков сетевого общества. Первоначально он рассматривался как “пространство информационного взрыва”, порождающее постиндустриальное общество, но и растворяемое последним. М. Кастельс писал: “Один из основных мифов футурологии в отношении эпохи Интернета – это миф об отмирании городов. Зачем сохранять эти нескладные, перенаселенные, отвратительные создания из нашего прошлого, когда мы располагаем технической возможностью работать, жить, общаться друг с другом ‹…› на вершинах наших гор, в нашем тропическом рае или в нашем маленьком домике в прерии?” Но вместо отмирания мегаполисов мы наблюдаем все более обширную урбанизацию, причем наименее урбанизированные регионы мира демонстрируют самую высокую скорость роста городов.

Главный аргумент в пользу того, что Сеть не уничтожает города, а, наоборот, способствует их росту, связан с понятиями креативного класса, “информационных специалистов”, которые и создают “культуру Интернета”.

Город становится не только средой обитания, но и главным объектом приложения сил креативного класса, который в достаточно короткое время способен изменить город в соответствии со своими ценностями и образом жизни. Так, Ян Ван Дейк пишет о том, что возникновение метафоры “город как Сеть” означает не только интерес к технологическим свойствам городских сред обитания, но и прежде всего внимание к “бытийным” и физическим свойствам города, быстро меняющимся под влиянием нового типа социальной коммуникации. Метонимически можно связать интерес городских исследователей к изучению “невидимых сетей” города: миграций микробов, конфигураций труб, подземных пространств метро с сетевым способом порождения коммуникации, характерным для 2000-х и 2010-х.

Например, рассуждая о “социализации и индивидуализации пространства”, Ван Дейк пишет о том, как ценности и установки сетевой коммуникации меняют форму домашнего приватного пространства, его расположение и отношение к другим объектам города. Любопытно, что, согласно результатам исследования, сетевая коммуникация, создающая возможности 24-часовой экономики и работы вне офиса, не уничтожает приватную жизнь, а, напротив, подчиненное “работе на дому” домашнее пространство становится гиперсемантизированным, начинает расширяться, становится более индивидуализированным, подвижным, поливалентным. Ван Дейк говорит о возникновении “культурной тенденции проводить больше времени дома, в кругу семьи” (перевод автора. – Е. Л. – К.).

Стремление к социализации и индивидуализации пространства распространяется за пределы дома, начинает проявляться в инициативах улучшения облика двора, района и, наконец, всего города за счет специфических форм присвоения пространства, характерных для сетевого общества.

Так, наиболее известный пример снова из Нью-Йорка. Парк Хай-Лайн, первая часть которого была открыта в 2009 году, возник благодаря инициативам активистов (правда, нью-йоркцы говорят “очень богатых активистов”), не позволивших разобрать заброшенную и запущенную линию легкого метро и задумавшим превратить ее в один из самых необычных городских парков. Хай-Лайн не только визуально напоминает фрагмент фантастического сетевого города: зеленая полоса, протянувшаяся на полтора километра на десятиметровой высоте. Пространство Хай-Лайн конструирует антропологический проект участника, знакомого с нормами интерактивной культуры: парк открыт любым формам креативного переосмысления, он и представляет собой принципиально незаконченный проект, включаться в который может любой посетитель.

Формы проблематизации городских пространств могут быть самыми разными: но в них всегда искусство, гражданская активность и архитектурное (конструкторское) решение соединяются в одной плоскости. Например, способом такого взаимодействия могут быть “интервенции”, описанные в книге Джейн Ринделл “Art&Architecture: a Place Between”.

Таким образом, интерактивная коммуникация устанавливает совершенно новые правила для публичного пространства, наделяя его свойствами Сети, делая его подвижным, легко перестраиваемым, поливалентным и многофункциональным. Такое пространство не просто интерактивно, оно приобретает характеристики WEB 2.0: активный процесс переосмысления и трансформации среды обитания, включенность городских жителей в процесс принятия решений становятся нормами повседневности. С этой точки зрения такие явления современной городской жизни, как работа вне дома и офиса, моделируемость публичных пространств, их ежедневные трансформации (что возможно лишь при использовании специальных материалов и конструкторских решений), а также городские собрания политического и неполитического свойства, стрит-арт, постоянное переосмысление взаимодействий Города с природой на экспериментальных пространствах парков, уже давно являются не курьезными единичными девиациями или скандальным протестом против официального городского плана, но скорее частью культуры сетевого, интерактивного города.

 

Пружинки Гамбурга: граффити-райтер Oz и невидимое сообщество видящих

“Тренажер для зрения”: стрит-арт и проблема городской видимости

Многообразные конфигурации видимого и невидимого, смотрения и незамечания в городской среде неоднократно становились предметом рефлексии в разных традициях, от городских исследований до гендерной теории. Одна из этих традиций – исследования модерного зрения и, шире, специфики модерного опыта восприятия в целом (см. критику Джонатаном Крэри конструкции “визуальности”, оторванной от прочего телесного опыта) – обращает особое внимание на сходство кинематографического зрения и восприятия городской среды в движении, смыкаясь в этом вопросе с кинотеорией. В частности, заметным современным представителем этой традиции, выросшей из работ Вальтера Беньямина и Зигфрида Кракауэра, теории монтажа Эйзенштейна, исследований раннего кино и других оптических технологий второй половины XIX – начала XX века, является Джулиана Бруно.

Исследовательница анализирует опыт кинопросмотра: движения заинтересованного взгляда по определенному маршруту (“itinerary”, или “путь” у Эйзенштейна), в результате чего фрагментированное пространство “сшивается” посредством монтажа. Она рассматривает это движение в связке, во-первых, с потоком уличного движения, устроенным аналогично (“Кино родилось на тротуаре и с тех пор принимает самое серьезное участие в городском развитии”), и, во-вторых, со всей конструкцией кинотеатра и определенных видов модерной “транзитной” архитектуры, таких как пассажи, универмаги, вестибюли больших отелей, железнодорожные вокзалы и т. д. Все это – пространства, где “сообщество незнакомцев собирается для того, чтобы практиковать публичную близость”; это также пространства, где блеск, мельтешение, нескончаемый поток раздражителей, переключающий и рассеивающий внимание, создает некоторую специфически модерную ситуацию “подвешенности”: рассеянности, приторможенности восприятия, неосмысленного скольжения взгляда по поверхностям. Однако эта “подвешенность” неизбежно временна – она не отменяет необходимости выстраивать собственную траекторию, подразумевающую телесное движение к цели и сосредоточенное движение взгляда. Обращаясь к истории архитектуры кинотеатров первой половины ХХ века, Джулиана Бруно замечает: “Кинотеатр не только располагался вровень с остальной улицей, но и оформлялся как любой другой магазин. Многие магазины были переоборудованы и переоформлены под новую задачу показа фильмов – под новую городскую моду ‹…› Просмотр фильма оставался неотделим от фланирования: он был частью общего занятия «шататься по улицам»”.

Итак, зрение (и восприятие в целом) современного горожанина, с детства привыкшего и к потоку жизни на улицах, и к потокам образов на экранах, во-первых, телесно, сопряжено с разными модусами и скоростями движения, разными ритмами и разной интенсивностью ощущений. Во-вторых, оно фрагментировано и содержит большие периферийные зоны, но также подразумевает возможность сосредоточиться, иногда моментально, и выстроить линию направленного взгляда, “монтирующего” собственное движение и движение окружающих объектов или фрагментов объектов в один, субъективно проложенный маршрут. Наличие зон незамечаемого и невидимого есть необходимое условие возможности прокладывания такого маршрута в условиях визуальной насыщенности урбанистической среды и – экрана: кинозритель никогда не воспринимает всю площадь экранного изображения целиком. Это также условие смысловой работы взгляда: возможность чего-то не видеть, даже имея это в буквальном смысле перед глазами, и возможность это впоследствии увидеть (например, рассматривая на мониторе остановленный кадр) – два равно содержательных, смыслообразующих действия.

В социологических работах о видимом и невидимом в городской среде особенно подчеркивается социальная природа соотношения центральных (видимых) и периферийных (невидимых) зон, как в непосредственном опыте восприятия горожанина, так и в процессе создания им “ментальных карт” пространства. Так, Андреа Бригенти в своей феноменологически насыщенной книге “Видимость в социальной теории и социальных исследованиях” определяет “видимое” в городе как “то поле, где город и субъект проникают друг в друга и конституируют друг друга”. Эта модель работающего городского зрения предполагает, по мнению итальянского социолога, глубокую его (зрения) насыщенность эмоцией, шоковыми (микро)событиями и, в самом широком смысле, социальными отношениями. Зигмунт Бауман дает в “Текучей современности” яркий пример такой насыщенности. Он рассказывает, как прилетел в южный город, где его встретила на машине девушка, молодой преподаватель, и долго и мучительно везла по пробкам через центр, уверяя, что никакой другой дороги от аэропорта нет. На обратном пути он взял такси и, к своему величайшему изумлению, оказался в аэропорту через десять минут. Таксист провез его свободной дорогой, по убогим трущобам, которые на “ментальную карту” образованной девушки из хорошей семьи просто не были нанесены: она всегда жила в центре. Бауман пишет: “Карты, которыми руководствуются в своем движении различные категории жителей, не совпадают, но чтобы любая карта «имела смысл», некоторые области города на ней должны быть опущены как бессмысленные и – насколько это касается приписываемого значения – бесперспективные. Исключение таких мест позволяет всему остальному сиять и наполняться значением”.

Конкретные социальные характеристики и причины этого “наполнения значением” могут быть, разумеется, различными. Иногда они вовсе не очевидны – сама невидимость ряда феноменов в городской среде может становиться симптомом или диагнозом определенной социальной ситуации в том случае, если находится “переключатель режимов”, переводящий невидимое в статус видимого, периферийное в центр. Такими “переключателями” традиционно выступает ряд культурных практик, работающих с городской видимостью напрямую: например, городская фотография или социальная реклама.

В конце 90-х – начале 2000-х в визуальной среде постсовременного города заявила о себе сравнительно новая культурная практика, исключительно удачно подходящая для работы с этой границей между видимым и невидимым, сконцентрированным и неоформленным, осмысленным и вытесненным – стрит-арт, уличное искусство. Стрит-арт наполнил улицы мегаполисов различного рода изображениями, как самостоятельно, по своей инициативе и в рамках осознанной задачи, проблематизирующими границы городской видимости, так и способными служить материалом для исследовательской рефлексии в этом отношении. Образы стрит-арта – местами вполне санкционированные городскими властями, введенные в рамки экономических отношений и эстетических канонов, местами же совершенно стихийные и свободные, отвечающие актуальной потребности людей в предъявлении своего права на город, – ставят это “обучение” горожан “осмысленному зрению” одной из главных своих целей. Привлечь внимание расфокусированного городского взгляда, наполнить эту визуальную встречу эмоцией любого диапазона, от шока до смеха, выстроить осмысленное, нередко подчеркнуто социально-критическое высказывание с помощью процедуры перехода к внезапной видимости невидимого – эти задачи с успехом решают тысячи уличных художников по всему миру, от самых известных, таких как Banksy, Blu, JR, Os Gemeos, Swoon, Roa, Vhils, Паша 183, Кирилл Кто, Тимофей Радя, до множества анонимных участников этой захватывающей культурной практики, новой городской игры. Игры, основанной на базовых правилах и возможностях видимости в модерной городской среде, но эксплуатирующей эти правила и возможности так, как это не особо практиковалось прежде: во-первых, с позиции “обычного человека”, горожанина, заявляющего свое право на трансформацию городской образности; и во-вторых, с конечным результатом в форме эфемерного, подвижного и ускользающего, но все же в некоторые моменты вполне “уловимого” городского сообщества “видящих”. Изощренного, рефлексивного постсовременного сообщества, проявляющегося посредством стрит-арта в городской среде.

Более чем двухлетние наблюдения за устройством и рецепцией этой культурной практики в ряде городов (Лондон, Берлин, Гамбург, Дрезден, Лиссабон, Рим, Венеция, Флоренция, Москва) позволяют мне утверждать, что базовая способность стрит-арта работать “тренажером для зрения” – своеобразным инструментом, или рамкой, для перенастройки оптики горожанина, для проявления потенциала городских сообществ взгляда, для подчеркивания проблемных мест городской среды и нашего существования в целом на микроуровне визуальной коммуникации – может проявляться в самых разных городских условиях. Эти условия, как правило, простираются от ожидаемого, повышенного – вплоть до специальных стрит-арт-экскурсий и специфических туристических практик – внимания к уличным изображениям в находящихся на разных стадиях джентрификации “неформальных” районах Лондона (Шордич), Берлина (Пренцлауэрберг, Кройцберг), Дрездена (Нойштадт), Гамбурга (Штерншанце) до совершенно не предвиденных, но оттого не менее впечатляющих встреч с работами уличных художников на окраинах городов, в “спальных районах” и множественных городских “не-местах”.

Где бы они ни появлялись, образы стрит-арта в первую очередь взывают к компетенциям городского жителя: пешехода, фланера, путешественника – как “человека смотрящего”. Они тестируют его способности к чтению города, к опосредованной визуальной коммуникации с другими горожанами, проявляют уровень его любопытства и терпимости к другому. Давая нам возможность видеть, или, точнее, “внезапно увидеть”, стрит-арт формирует эфемерные, но эмоционально значимые связи в городской среде, превращая порой всех участников “микроситуации наблюдения” в персонажей небольшого выразительного хореографического этюда. Так, на почти пустой площади на окраине Флоренции в воскресенье люди молча ждут автобуса на остановке, и кто-то из них вдруг замечает трансформированный дорожный знак Клета Абрахама (Clet Abraham), а потом еще один: “кирпичи” и стрелки переделаны в человечков. Унылая очередь немедленно распадается и объединяется по-новому, уже вокруг новой ситуации видения: люди разворачиваются друг к другу, начинают обсуждать человечков, кто-то фотографирует их; когда подходит автобус, все смеются над девушкой-туристкой, побежавшей через площадь сфотографировать еще один знак, и просят водителя ее дождаться. Точно так же в центре Шордича утром один человек останавливается возле нелепой гусеницы из мусорных мешков, с прилепленными бумажными лапами и головой. Гусеница сделана испанским уличным художником Франциско де Пайяро (Francisco de Pajaro): манифесты его проекта под характерным названием “Art is trash” (Искусство – это мусор) развешаны по всему району в виде детских рисунков; но человек этого, может быть, вовсе не знает, он просто заметил гусеницу и остановился ее рассмотреть. На него – и на то, на что он смотрит, – заглядываются еще несколько прохожих, кто-то неизбежно достает фотоаппарат и присаживается на корточки, кто-то начинает обсуждать обычай лондонцев выставлять мусорные мешки на тротуар. Группа смеется, распадается и расходится по своим делам; через какое-то время все происходит снова.

Разумеется, это только одна из возможностей стрит-арта, но именно она интересует меня в первую очередь: я оставляю в стороне прямой политический потенциал уличных изображений, таких как плакаты Шепарда Фейри (Shepard Fairey), или способность стрит-арта активизировать уже имеющиеся, прочные городские сообщества (в информативной статье “Искусство уличное, искусство милое? Возвращая «публику» в публичное пространство” можно найти историю о том, как итальянский уличный художник Пао (Pao) не только успешно собрал деньги на краску с жителей миланского пригорода, но и “раскрутил” их на полное преобразование районного сквера, просто начав разговаривать с ними о том, нравится ли им его работа). Стрит-арт обладает очень большим потенциалом открытости любому взгляду: как культурная практика в целом и как набор конкретных приемов, форм и фактур, он работает с потенциальными непроявленными сообществами. Эта открытая адресация более всего отличает его от граффити, с которыми стрит-арт связан и генеалогически, через персональные истории участников – многие уличные художники начинают как граффити-райтеры, – и идеологически, через неприятие доминирующей идеологии публичного пространства “буржуазного города”: пространства, “нормализованного” исключительно в соответствии с экономическими и эстетическими критериями влиятельных групп. Сплоченные граффити-сообщества адресуют свои изощренные послания на зашифрованном языке, который надо уметь читать, в первую очередь “посвященным”, и во вторую – “системе”, т. е. репрессивному социальному порядку. Стрит-арт демонстративно открыт для проявления спонтанного отношения, не нуждающегося в дополнительных компетенциях, он стремится прервать поток городского движения и захватить внимание любых его участников, наконец, он способен переводить персональные истории взгляда в истории ситуативных эмоциональных микросообществ в городской среде. Интернет оказывает ему в этом большую помощь, создавая условия не только для общения художников и репрезентации их работ, но и для проявления зрительских сообществ, несущих в Интернет множественные следы своих встреч со стрит-артом в виде фотографий, описаний и обсуждений.

Однако едва ли не больше, чем успешность стрит-арта как “тренажера для зрения” в насыщенной городской среде, исследователя его рецепции поражает число случаев невидимости стрит-арта, “неуспешности” визуальной коммуникации, возвращающее нас к началу текста: к рассуждению об устройстве модерного зрения с его обширными периферийными зонами. “Не представляю, как я мог этого не видеть раньше” – один из самых типичных комментариев к любому рассказу о стрит-арте в Интернете на неспециализированных сайтах. Стабильные социальные группы и городские границы при этом не играют такой большой роли, как можно предположить. В том самом “хипстерском”, богемно-артистическом лондонском районе Шордич, где стрит-артом заклеен или закрашен каждый угол, куда съезжаются художники со всего света, чтобы заявить о себе, где расположен ряд специализированных галерей и где летом проходит по нескольку стрит-арт-экскурсий в день, проживает множество людей, ежедневно наблюдающих эту активность, но в каком-то смысле все равно не видящих ее.

Мне довелось поставить своеобразный эксперимент с рецепцией стрит-арта летом 2013 года, когда я приехала в Лондон на конференцию и сняла комнату у одной из жительниц Шордича, Д., – специально чтобы быть поближе к “эпицентру” интересующей меня культурной практики. Дом Д. находился в буквальном смысле за углом от гигантского, во всю стену, изображения ежа работы знаменитого уличного художника Roa; в течение дня десятки людей останавливались полюбоваться ежом и его сфотографировать. Д., молодая, образованная, деятельная жительница Лондона, конечно, видела ежа, как замечала и людей, фотографирующих что-то на стенах соседних домов. Но вся эта активность ничего для нее не значила, образы на стенах автоматически выносились ею за пределы видимости, на людей с фотоаппаратами она с какого-то момента перестала обращать внимание. Мой рассказ о стрит-арте совершенно ее поразил: на следующий вечер она вернулась домой с горящими глазами и с мобильным телефоном, переполненным картинками с окрестных улиц. Параллельно Д. вспомнила немало своих более ранних встреч со стрит-артом, значения которым она тогда не придала. Собственный район открылся для нее с неожиданной стороны. В то же время можно утверждать, например, что многие из индусов, работающих в ресторанчиках на Брик Лейн – а в центре Шордича исторически расположено крупное этническое сообщество, – прекрасно осведомлены о том, что картинки, появляющиеся на их домах, привлекают в район туристов, потенциальных посетителей ресторанчиков и лавок. Ставни, пороги и стены частных магазинчиков в Шордиче нередко служат канвой для работ уличных художников, к полному удовольствию обеих сторон.

Эта заметность, но незамечаемость граффити и стрит-арта в потоке повседневного городского движения, так же как их внезапная, при определенных условиях, видимость и разные формы отношений с ними городского взгляда, составляют интереснейший сюжет в истории современного городского развития. Будучи инструментом актуализации видимости, стрит-арт, во многих своих формах, способствует изменению отношений разных типов жителей с городской средой, развитию городской рефлексии. А составление каталога городских визуальных историй, рассмотрение обозначенной проблематики в насыщенных локальных контекстах, вероятно, может помочь прояснить потенциал этого “тренажера для зрения” в общей содержательной и эмоциональной работе городских сообществ различной степени эфемерности по проявлению и поддержанию демократичного “человеческого измерения” города, в том числе измерения визуального.

Кейс, на котором я собираюсь подробно остановиться дальше, составляет одну из ячеек этого “каталога” и один из примеров нестандартной и последовательной работы уличного искусства с пограничной зоной между видимым и невидимым. В основе данного кейса – исследование, проведенное мною в Гамбурге на протяжении года, с осени 2012 по осень 2013-го, с некоторыми перерывами. Источниками этого исследования послужили не только множество доступных интернет-материалов, но и собственные фотографии и наблюдения, интервью с участниками событий, опыт посещения выставки, а также эксперименты по рецепции стрит-арта, выполненные с участием городских жителей.

“Гамбург без Оза – это Мюнхен!” Культовое сообщество и (не)видимый город

Гамбург, второй по величине город Германии, стоящий на реке Эльбе, может похвастаться не только общим финансовым и экологическим благополучием, но и большим разнообразием районов: от торгово-туристического буржуазного центра Hamburg Altstadt (Старый Город) до богемных Sternschanze (Штерншанце) и Altona (Альтона); от недавно выстроенного на месте бывших портовых складов новенького Hafencity (Хафенсити, буквально – город в гавани) с заоблачными ценами на недвижимость до этнически пестрого Barmbek (Бармбек) с недорогим социальным жильем и турецкими овощными лавками, и т. д. Не менее богата городская уличная культура. Каждый год в городе проходят десятки фестивалей, неформальных районных праздников, соревнований, организуются протестные и информационные публичные акции. Сообщество фанатов футбольного клуба Санкт-Паули (Ultras St. Pauli, или USP) представляет собой редкий в футбольной среде пример активного левого движения и очень заметно не только в “своем” анархистском районе Sankt Pauli, но и в городе в целом.

Граффити-сцена в Гамбурге – одна из самых напряженных в Германии и в Европе вообще, что в значительной мере определяется суровой политикой по отношению к “вандализму” на железных дорогах вкупе с большой протяженностью и разнообразием транспортных линий в городе. Несмотря на все запреты, статьи в прессе и победные рапорты специального подразделения по борьбе с граффити на поездах, практически каждый день в нескольких интернет-сообществах гамбургских граффити-райтеров (Graffiti Hamburg, Hamburg Vandals и т. д.) появляются новые ролики и фотографии – свидетельства успешного “трейнбомбинга”; заградительные щиты и прочие элементы железнодорожного полотна расписаны тэгами почти на всем протяжении движения поездов U-bahn и S-bahn в городской черте. Количество и качество стрит-арта в городе тоже впечатляет и уступает из немецких городов, наверное, только Берлину: в Гамбурге есть свой район повышенной концентрации стрит-арта, Штерншанце, а также немало мест, полностью преображенных творческими коммунами и наполненных произведениями уличных художников “первого ряда”. Это и старейший в городе сквот Rote Flora в Штерншанце, и отвоеванный художниками исторический квартал Gaengeviertel в самом центре, и живописные подворотни в Альтоне и Санкт-Паули. На улицах Гамбурга, особенно в кварталах Штерншанце и Санкт-Паули, можно увидеть как работы местных авторов, таких как Rebelzer, Los Piratoz и TONA, так и множественные следы активности именитых гастролеров из других городов и стран – El Bocho, XooooX, Dave the Chimp, Alias, Funk25, Zonenkinder Collective и др.

Однако звездой, культовой фигурой и подлинным королем этого пестрого богатого пространства визуальных сообщений является неприметный пожилой человек под псевдонимом Оз (Oz), с фантастической биографией и с индивидуальным проектом, который начинался как типичный протест граффити-райтера против “системы”. В 2000-х этот проект совпал с идеями и принципами актуального стрит-арта, не теряя при этом своих корней, и принес своему создателю нешуточную известность за пределами граффити-сообществ. Если вспомнить о том, что все жители волшебной страны Оз носили зеленые очки, чтобы видеть измененную реальность, приходится признать, что Оз своей деятельностью заслужил звание короля волшебной страны: вот уже больше двух десятилетий он пытается научить жителей Гамбурга видеть по-другому.

Вальтер Фишер (Walter Fischer), 1950 года рождения, начал свою карьеру граффити-райтера в 1977 году, он фактически является первым, или одним из самых первых, немецких райтеров. Оз работает только в Гамбурге, и работает с начала своей карьеры непрерывно – за вычетом тех восьми лет, которые он в совокупности провел в тюрьме за порчу общественного и частного имущества. Он является “идейным” граффити-райтером, жизнью подтвердившим свою бескомпромиссность, и уже это немало способствовало его авторитету и легендарному статусу в граффити-сообществах: в немецкой Википедии, где ему посвящена отдельная статья, пересказываются легенды о том, как однажды ночью он был пойман полицией, оштрафован, выпущен – чтобы той же ночью вернуться к прежнему занятию и снова быть задержанным. Со временем своеобразный культ Оза в Гамбурге принял еще более весомые формы: в 2009 году вышла альбомного формата книга “Es lebe der spruhling” (название можно условно перевести как “Да здравствует заспреивание”), полностью состоящая из фотографий работ Оза и отзывов о них представителей граффити-сообщества и художественной среды города. Состоялось несколько выставок картин Оза в Гамбурге и Берлине: одну из них, скромно названную просто “Выставка Оза”, в гамбургской галерее OZM, тесно ассоциированной с граффити-движением, мне довелось посетить в начале 2013 года.

Владелец галереи Алекс Хаймкинд (Alex Heimkind), который, по его словам, знаком с Озом много лет, с самого своего детства, рассказал, что все картины были специально сделаны к выставке и что ему с трудом удалось уговорить легендарного райтера поработать на холсте и “за деньги”, настолько вся симпатия и интерес Оза принадлежат улице и бескорыстному стихийному “заспреиванию”. В итоге его удалось заманить в студию только перспективой совместной работы со знаменитыми граффити-райтерами DAIM и Loomit и с гамбургским художником Darko Caramello – все они выразили желание поддержать Оза таким способом. Сам Оз не считает себя художником и никогда не претендовал на этот статус. Идея выставки принадлежала галерее и была связана со стремлением заработать денег на оплату расходов Оза по очередному судебному процессу: его снова пытались привлечь к ответственности за порчу имущества. В ходе последних судебных процессов стало особенно заметно, что Оз пользуется поддержкой части горожан, организующих в его честь интернет-сообщества, продающих и покупающих футболки с его тэгами, поднимающих плакаты “Oz rulez!” во время футбольных матчей (болельщики клуба Санкт-Паули последовательно поддерживают райтера: есть даже неофициальный вариант логотипа клуба с тэгом Оза посредине). В 2011 году гамбуржцы вышли на веселую демонстрацию под лозунгами “Свободу Озу! Город – для всех” и “Гамбург без Оза – это Мюнхен”, видеорепортаж о которой можно посмотреть в YouTube.

Даже в дни официальной выставки Оз верен своим приоритетам: вид из окна галереи OZM, 2013. Фото Натальи Самутиной

Разноцветные «пиццы» Оза на выставке в галерее OZM, 2013. Фото Натальи Самутиной

Гамбург без работ Оза в каком-то смысле действительно почти непредставим с того момента, как кто-то из друзей, проводя неформальную экскурсию, рассказывает вам об их существовании. После этого трудно перестать замечать бесчисленные в буквальном смысле следы его граффити-активности на всех мыслимых железнодорожных поверхностях, на электрических будках, автобусных остановках, рекламных щитах, стенах домов, дорожных знаках, а также в телевизионной картинке, где представлена уличная съемка Гамбурга. Работы Оза исчисляются сотнями тысяч, и похоже, его проект не имеет себе равных по объему индивидуальных усилий – хотя беспрецедентная открытость этого проекта позволяет ему быть продолженным с любого – опять же в буквальном смысле – места в городской среде любым из городских жителей (по имеющейся информации, гамбургские райтеры поддерживают Оза в те дни, когда из-за процесса за ним установлено повышенное наблюдение, и воспроизводят его рисунки на различных городских поверхностях). Эта открытость обеспечена предельной простотой знакового словаря: Оз использует всего несколько вариантов неизменных знаков. Это его тэг Oz, простой и выразительный; смайлики нескольких видов, от элементарного – две точки и дуга – до более объемного “солнышка”; спиральки, напоминающие хвосты комет; несколькими штрихами набросанные улыбающиеся лица. Нередко смайлики бывают вплетены в антифашистские лозунги, распространенные в анархистских кварталах Гамбурга. На самых серых заборах в самых унылых транзитных “не-местах” Оз рисует большие цветные полотна в примитивистском стиле, чем-то похожие на колонии жучков или клетки под микроскопом, а фотографу книги “Es lebe der spruhling” напомнившие разноцветные пиццы. “Пиццы” и часть тэгов выполняются краской из баллончика, но не менее охотно Оз рисует тэги и спиральки маркером или даже обычным мелом.

«Визуальный словарь» Оза. 2012–2013 г. Фото Натальи Самутиной

То, что Оз больше 20 лет делает в Гамбурге, может быть в первую очередь распознано как типичный граффити-проект: экстенсивность; хоть и минималистская, но стилистически узнаваемая индивидуальная подпись; зачастую опасность и недоступность мест, в которых располагаются тэги (Оз действительно достиг совершенства в “искусстве лазить через забор”, как с юмором характеризуют свою деятельность немецкие граффити-художники). Это объяснило бы статус “короля граффити” и то, почему “Free Oz” разными почерками написано на антишумовых щитах вдоль линий S-Bahn. Но это не объясняет внезапную симпатию к пожилому гамбургскому райтеру со стороны молодых девушек, покупающих футболки со спиральками; или со стороны эмигрантов, показывающих друг другу очередной тэг Оза и рассказывающих его историю; или со стороны уличных художников эпохи стрит-арта, с удовольствием цитирующих его в своих работах. Не объясняет это также интерес к его феномену со стороны тех, кто о нем собственно как бы и не знает: не обладает достаточной интуицией, чтобы связать публикации в прессе, центральной и местной, с данными собственного опыта. Как, например, автор этнографической заметки о смайликах на улицах гамбургского района Оттензен, опубликованной в районном издании: суровый месседж о недопустимости порчи частной и общественной собственности вступает в этой публикации в явное противоречие с эмоциональной теплотой улыбающихся рожиц, старательно собранных неравнодушным автором. В феномене Оза со временем проявилось что-то, что все чаще побуждает описывать его как часть городской идентичности. Что позволило одному из говорящих о нем в книге “Es lebe der spruhling” воскликнуть: “По мне, Оз принадлежит городу, как определенные здания или учреждения: он просто принадлежит городу уже больше 20 лет, нравится вам это или нет”.

Мне представляется, что проект Оза, каким бы он ни был изначально и как бы его ни понимал сам создатель, становится сегодня, “в присутствии” стрит-арта, в изменившихся условиях рефлексии об уличных изображениях, концептуальным инструментом. Обаятельная непритязательность его автора, незаинтересованность его в статусе художника не отменяют вполне стрит-артовской эффективности смайликов и спиралек Оза в качестве “тренажера для зрения” и лакмусовой бумажки, проявляющей городские сообщества нашей урбанистической постсовременности. Это невидимые сообщества видящих, в основном потенциальные и эфемерные – но вместе с тем вполне способные на производство зримых результатов, когда они выходят на демонстрации, издают книги или вписывают тэг Oz как значимый элемент городского пейзажа в кадры фильмов и открытки с изображениями Гамбурга. Что же обеспечивает простеньким спиралькам и примитивистским орнаментальным “пиццам” такой эффект, далеко не всегда подвластный куда более изощренным изображениям?

Работы других уличных художников, рефлексирующих на тему феномена Oz. Район Штерншанце, 2012–2013 гг. Перевод надписи на нижнем фото: «Выглядит как дерьмо, но это искусство». Фото Натальи Самутиной

Во-первых, остановлюсь на этом еще раз, беспрецедентная открытость и потенциал разделенности, причем не только рецепции, но и возможного участия в производстве. В насыщенной визуальной реальности современного города, где и граффити, и объекты стрит-арта обладают, как правило, большой индивидуальностью стиля и сложностью в исполнении, связанными с идеей узнаваемого “авторства”, смайлики Оза выглядят вопиюще “непрофессионально” и архаично. Это фактически детские рисунки, нарисованные мелками на асфальте, экспрессивный городской примитивизм, больше всего напоминающий о граффити-проектах Кита Харинга. Соответственно, это визуальный словарь, к которому может обратиться каждый: сколько в Гамбурге на самом деле людей, шутки ради, в поддержку Оза или из каких-то собственных соображений рисующих смайлики на стенах домов и остановках S-Bahn, никто не знает и знать не может. Феномен Oz потенциально включает всех горожан, их руки, их взгляды, траектории их движения. Это возможное добровольное сообщество “тех, кто в Гамбурге”, открытое для вступления – и придающее городу антропологические очертания, соотнесенные одним из процитированных ранее жителей города с понятием “идентичность”.

Во-вторых, феномен Oz аккуратно работает c возможностями переключения городского зрения, балансируя на границе видимости/невидимости и увязывая переход этой границы именно с эффектом сообщества: локального и человечного, наиболее часто пополняющегося именно за счет дружеского обмена. Сообщество Oz – это сообщество тех, кто замечает спиральки и смайлики. Кто включен в городскую игру с неизвестным количеством участников; кто однажды встретил кого-то другого, готового рассказать ему эту историю и эти правила, обратив его внимание на то, что, вероятнее всего, находилось до этого в “слепой зоне” незамечаемости или в области неактуализированного знания (заданной, например, публикациями в журнале “Шпигель”). Не видеть знаки Оза в Гамбурге проще простого: они сетью орнаментов покрывают поверхности, расположенные далеко на периферии городского зрения, – металлические опоры мостов, бетонные блоки, грязно-серые детали железнодорожного полотна, пустующие рамы для рекламных плакатов. Сила этого эффекта городской невидимости такова, что для ее преодоления чаще всего недостаточно только прочтения информационного материала о процессе над Озом, что доказали небольшие эксперименты с моими собственными знакомыми в городе, молодыми людьми из русской эмигрантской среды, активно следящими за городской жизнью. Практически все они были осведомлены о существовании Оза из публикаций в прессе, но только появление в городе носителя “направленного зрения” побудило их поинтересоваться деталями этой истории и начать действительно замечать спиральки возле собственных домов и “пиццы” в кустах у ближайшей станции S-Bahn. Процедура “перенастройки оптики” состоялась: элементы, обычно отсеивающиеся как визуальный шум, попали в центр внимания и закрепились там; город стал выглядеть для моих друзей по-другому.

Обратная сторона пластикового информационного щита в самом центре туристической/фотографической зоны на границе Шпайхерштадта. Спиралька существует незамеченной с самого начала наблюдений (2011 г.) и по сей день. Фото Натальи Самутиной, 2012 г.

Выделение этого сообщества “смотрящих по-другому”, передающих друг другу элементы этого особенного знания и особенного зрения, побуждает вернуться к началу текста, к проблематике соотношения города проживаемого и города кинематографического, улицы и экрана. В репертуаре стратегий кинематографической рецепции такое внезапное замечание маргиналий и даже намеренное следование взглядом именно за ними, это решительное отделение своего зрения от естественного потока со стандартными центральными и периферийными зонами и направление его, зрения, на экзотические объекты, это “смотрение в сообществе”, объединенном удовольствием и изощренной рецептивной игрой, имеет свое название. Именно так устроено культовое кино: стратегия кинопросмотра, возникшая на поздних стадиях развития кинематографической истории. Зрители, приходящие на кинопоказы “Rocky Horror Picture Show” в костюмах персонажей и с рулонами туалетной бумаги для шуточных ритуалов; зрители, хором произносящие любимые реплики на ретроспективах Квентина Тарантино; зрители, пересматривающие сотни раз на всех носителях “Бегущего по лезвию” не ради наизусть выученного сюжета, но для того, чтобы снова погрузиться в завораживающий мир его визуальных фактур, открыли во второй половине XX века новый тип кинематографического удовольствия. Это удовольствие, многократно описанное исследователями с начала 1990-х, базируется в том числе на другом типе совместности в процессе киновосприятия: не на пассивной коллективной поглощенности зрелищем в темноте кинозала, но на активном дружески-знаточеском перформансе остранения (включающем в себя фрагментацию изображения и произвольное наделение ценностью различных его элементов, чаще всего неценных в системе центральных значений фильма). Такое сравнение стратегий просмотра фильма и стратегий “просмотра” города позволяет объяснить “культовый статус” Оза в дружеских сообществах жителей Гамбурга. Меняя направление городского взгляда, расширяя границы зрения своей визуальной игрой, Оз объединяет гамбуржцев в сообщество тех, кто готов посмотреть об этом городе достаточно нестандартный фильм. Во всяком случае, этот фильм точно отличается и от туристического нарратива, и от жестко заданной жанровой схемы повседневных маршрутов.

2013 г. Фото Натальи Самутиной

Ответ на вопрос об устройстве и возможностях интерпретации этого “фильма” закономерно составляет третий пункт в моем рассуждении о значимости феномена Oz для разговора о современном городе. Действительно, что же попадает в центр нашего внимания вместе с периферийными спиральками? Что Оз показывает нам на городском экране, вытаскивая в зону интереса сотни поверхностей и деталей? Ответ отчасти предсказуем: город Гамбург, – но нюансы этого ответа заслуживают отдельного рассмотрения. В своей страсти к экстенсивному “заспреиванию” Оз не ограничивается одним или даже несколькими богемными кварталами, “заповедниками” стрит-арта, как это нередко случается даже с очень хорошими уличными художниками. Нельзя также сказать, что он специально стремится “протестно” затэгать только пространства, неизбежно попадающие в объектив туриста. География его активности включает в себя в буквальном смысле всю поверхность города: спиральки и смайлики можно увидеть как в самых благополучных буржуазных местах, так и в отдаленных районах у конечных остановок автобусных маршрутов; на опоре моста у центрального вокзала и на временных поверхностях возле главного гамбургского “долгостроя”, сверкающего здания новой консерватории. Городские границы, которые мы привыкли иметь в виду в повседневном взаимодействии и на которые мы зачастую излишне эссенциалистски опираемся, анализируя городскую структуру, в каком-то смысле растворяются под напором этой неотступной деятельности. “Фильм Оза” оказывается историей о единстве незамечаемых городских фактур, повествованием о серой краске, которой покрыто основание Гамбурга. Это кино о всепроникающем материале обыденности, о той вселенной непривилегированных городских вещей, которая обычно остается невидимой в силу своей неоформленности, отсутствия контакта с эстетическим измерением восприятия.

Гамбургская география Оза. 2012–2013. Фото Натальи Самутиной

Тумба на Бармбеке

Аркада Малого Альстера, центр города

Здание почты в районе Штерншанце

Особняк в районе Санкт-Георг

Будка в районе Хафенсити

Метро-мост у порта

“Заспреивая” Гамбург, Оз стягивает город различных, иногда довольно ярких и пестрых, иногда демонстративно холодных и стерильных образов на нитку этих непритязательных фактур. Возможно, здесь уместна метафора “городских пор”, придуманная Э. Амином и Н. Трифтом и популярная сегодня в поле урбанистической рефлексии: “Города, конечно же, обозначены границами, поскольку спланированы по архитектурным правилам, покрыты транспортными и коммуникационными сетями как внутри, так и за пределами города. Но пространственная и временная пористость города держит его открытым для следов прошлых и нынешних связей”. Концептуальная работа с проницаемостью на уровне городского зрения позволяет изменить видение города. Вписываясь в поры города, въедаясь в штукатурку, заполняя пустующие рекламные щиты, озовские смайлики и спиральки становятся пружинками – базовой опорой городских вещей.

 

Сведения об авторах

Роман Абрамов, доцент кафедры анализа социальных институтов НИУ ВШЭ (Москва), старший научный сотрудник Института социологии РАН (Москва).

Ольга Бредникова, научный сотрудник Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург).

Ольга Бойцова, сотрудник Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН (Санкт-Петербург).

Екатерина Бунич, магистрантка факультета социологии НИУ ВШЭ (Москва).

Андрей Возьянов, соискатель факультета антропологии Европейского университета (Санкт-Петербург).

Лилия Воронкова, координатор Art-Science проектов Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург).

Анна Желнина, старший научный сотрудник Центра молодежных исследований НИУ ВШЭ (Санкт-Петербург), доцент кафедры социологии НИУ ВШЭ (Санкт-Петербург).

Оксана Запорожец, ведущий научный сотрудник Института гуманитарных историко-теоретических исследований им. А. В. Полетаева НИУ ВШЭ (Москва), доцент кафедры анализа социальных институтов факультета социологии НИУ ВШЭ (Москва).

Александра Иванова, магистрантка факультета психологии Южного федерального университета (Ростов-на-Дону).

Екатерина Лапина-Кратасюк, исполнительный директор Центра гуманитарных исследований РАНХиГС (Москва).

Полина Могилина, магистр культурных исследований (Оломоуц, Чехия).

Олег Паченков, директор Центра прикладных исследований (ЦПИ) Европейского университета, научный сотрудник Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург).

Наталья Самутина, ведущий научный сотрудник Института гуманитарных историко-теоретических исследований им. А. В. Полетаева НИУ ВШЭ (Москва), руководитель Центра исследований современной культуры, доцент кафедры анализа социальных институтов факультета социологии НИУ ВШЭ (Москва)

Ольга Ткач, научный сотрудник Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург).

Лейсан Халиуллина, доцент кафедры социально-политических дисциплин Института экономики, управления и права (Казань).

Егор Шевелев, младший научный сотрудник НИИ ИПМИ (Институт политических и медиаметрических наук) (Ростов-на-Дону).