Я помню: ты, в день брачный твой,          Как от стыда, зарделась вдруг, Хоть счастье было пред тобой          И, весь любовь, мир цвел вокруг. Лучистый блеск в твоих очах          (Что́ ни таила ты) Был — все, что на земле, в мечтах,          Есть выше красоты! Быть может, девичьим стыдом          Румянец был — как знать! — Но пламенем он вспыхнул в том,          Кто мог его понять, Кто знал тебя в день брачный твой,          Когда могла ты вспыхнуть вдруг, Хоть счастье было пред тобой          И, весь любовь, мир цвел вокруг.

Наука! ты — дитя Седых Времен! Меняя все вниманьем глаз прозрачных, Зачем тревожишь ты поэта сон, О коршун! крылья чьи — взмах истин мрачных! Тебя любить? и мудрой счесть тебя? Зачем же ты мертвишь его усилья, Когда, алмазы неба возлюбя, Он мчится ввысь, раскинув смело крылья! Дианы ко́ней кто остановил? Кто из леса изгнал Гамадриаду, Устав искать приюта меж светил? Кто выхватил из лона вод Наяду? Из веток Эльфа? Кто бред летних грез, Меж тамарисов, от меня унес?

Я не скорблю, что мой земной удел          Земного мало знал самозабвенья, Что сон любви давнишней отлетел          Перед враждой единого мгновенья. Скорблю я не о том, что в блеске дня          Меня счастливей нищий и убогий, Но что жалеешь ты, мой друг, меня,          Идущего пустынною дорогой.

Елена, красота твоя          Мне — словно парус морякам, Скитальцам, древним, как земля, Ведущим корабли в Пергам,          К фригийским берегам. Как зов Наяд, мне голос твой          Звучит за ропотом глухим Морей, ведя меня домой, К сиянью Греции святой          И славе, чье имя — Рим. В алмазной раме у окна          Вот ты стоишь, стройна, как взмах Крыла, с лампадою в руках — Психея! — не оставь меня          В заветных снах!

Есть, я знаю, ангел в высях          «С лютней-сердцем». Се — Израфел. У него на устах И в его перстах — Песнь, настолько прекрасная, что в небесах Гимны звезд замирают; молчанье в мирах;          Восхищение — чуть он запел. И, взойдя в зенит,          Полная луна          Пеньем прельщена — Блаженная, звенит,          Переливаются рулады, —          И встают Плеяды,          Рдея, — божьи чада,          Семь из мириад. И молвит звездный хор,          И вторит голос лун, И зрит небесный взор: Певец персты простер          Над лирой, вечно юн. И вспыхнул метеор          Напева стройных струн! Там Израфел поет,          Где мудрость воскрылила, Где бог в любви живет,          Где гурий красота Сиянием светила          Над миром разлита. Божественный певец!          Ты прав, отринув холод! Ты в песнь вложил, мудрец, Всю страсть людских сердец!          Ты смел и вечно молод, Тебе вручен венец! Плачь, смейся, пламеней!          Пройди надмирным лазом Сквозь лабиринт страстей          Туда, где правит Разум,          Охваченный экстазом! Ты — небо Красоты!          А на земле низинной          Долины — лишь долины, Цветы — цветы… Но ты —          Тот свет, чья тень светлее света                                                          с высоты! И все же, Израфел, Когда б сойти велел          Бог вниз тебе, а мне — взмыть в космос                                                                           твой, Ты б лучше моего не спел          Мелодии земной, А я б — дерзновенней тебя звенел          Небесною струной!

Где сумрак запад обволок, Воздвигла Смерть себе чертог. Там странный город виден взглядам. Герой и трус, святой и грешник рядом Объяты там могильным хладом. Там башни (накренило их, А все ж не рухнут), храмы, зданья — Иные, чем у нас, живых, И ветра свежее дыханье Не взбороздит, не шелохнет Немую ширь угрюмых вод. Не льются с неба струи света На город этот, мглой одетый. Лишь отблеск дремлющих валов Змеей ползет, как кровь, багров, По камням капищ и дворцов, Чья кладка толще несравненно, Чем в древнем Вавилоне стены, По шпицам, по рядам колонн И по ротондам, где фронтон Украшен фризами лепными Из чаш с фиалками лесными И лоз, вплетенных между ними. Ничто нигде не шелохнет Немую ширь угрюмых вод. Во мраке контуры строений Расплылись над землей, как тени, А с главной башни шлет в простор Смерть-великанша грозный взор. В любом из склепов, в каждом храме На уровне одном с волнами Раскрыта дверь, но воды спят; Воспрянуть их не побудят Ни бирюза в глазницах статуй, Ни на гробах покров богатый, И, увы, не тронет рябь Стекленеющую хлябь, Чья безмятежность так ужасна, Что, мнится, ни лазури ясной, Ни бурь нет больше на земле — Один лишь мертвый штиль во мгле. Но чу! Вдруг ожил воздух стылый, И зыбь поверхность вод всхолмила. Не башня ль, возмутив их гладь, Беззвучно стала оседать И плотный полог туч над ними Зубцами прорвала своими; Свет алый выси в море льют, И затихает бег минут, И в миг, когда в пучину канут Останки города того, С престолов силы ада встанут, Приветствуя его.

В твоем я видел взоре,          К чему летел мечтой, — Зеленый остров в море,          Ручей, алтарь святой В плодах волшебных и цветах —          И любой цветок был мой. Конец мечтам моим!          Мой нежный сон, милей всех снов, Растаял ты, как дым!          Мне слышен Будущего зов: «Вперед!» — но над Былым          Мой дух простерт, без чувств, без слов, Подавлен, недвижим! Вновь не зажжется надо мной          Любви моей звезда. «Нет, никогда — нет, никогда»          (Так дюнам говорит прибой)          Не взмоет ввысь орел больной          И ветвь, разбитая грозой, Вовек не даст плода! Мне сны дарят отраду,          Мечта меня влечет К пленительному взгляду,          В эфирный хоровод, Где вечно льет прохладу          Плеск италийских вод. И я живу, тот час кляня,          Когда прибой бурливый Тебя отторгнул от меня          Для ласки нечестивой — Из края, где, главу клоня,          Дрожат и плачут ивы.

Божьих ангелов обитель,          Цвел в горах зеленый дол, Где Разум, края повелитель,          Сияющий дворец возвел. И ничего прекрасной в мире          Крылом своим Не осенял, плывя в эфире          Над землею, серафим. Гордо реяло над башней          Желтых флагов полотно (Было то не в день вчерашний,          А давным-давно). Если ветер, гость крылатый,          Пролетал над валом вдруг, Сладостные ароматы          Он струил вокруг. Вечерами видел путник,          Направляя к окнам взоры, Как под мерный рокот лютни          Мерно кружатся танцоры, Мимо трона проносясь,          И как порфирородный На танец смотрит с трона князь          С улыбкой властной и холодной. А дверь!.. Рубины, аметисты          По золоту сплели узор — И той же россыпью искристой          Хвалебный разливался хор; И пробегали отголоски          Во все концы долины, В немолчном славя переплеске          И ум, и гений властелина. Но духи зла, черны как ворон,          Вошли в чертог — И свержен князь (с тех пор он          Встречать зарю не мог). А прежнее великолепье          Осталось для страны Преданием почившей в склепе          Неповторимой старины. Бывает, странник зрит воочью,          Как зажигается багрянец В окне — и кто-то пляшет ночью          Чуждый музыке дикий танец, И рой теней, глумливый рой,          Из тусклой двери рвется — зыбкой,          Призрачной рекой…          И слышен смех — смех без улыбки.

Есть свойства — существа без воплощенья, С двойною жизнью: видимый их лик — В той сущности двоякой, чей родник — Свет в веществе, предмет и отраженье. Двойное есть Молчанье в наших днях, Душа и тело — берега и море. Одно живет в заброшенных местах, Вчера травой поросших; в ясном взоре, Глубоком, как прозрачная вода, Оно хранит печаль воспоминанья, Среди рыданий найденное знанье; Его названье: «Больше Никогда». Не бойся воплощенного Молчанья, Ни для кого не скрыто в нем вреда. Но если ты с его столкнешься тенью (Эльф безымянный, что живет всегда Там, где людского не было следа), Тогда молись, ты обречен мученью!

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий, Задремал я над страницей фолианта одного И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал, Будто глухо так затукал в двери дома моего. «Гость, — сказал я, — там стучится в двери дома моего.          Гость — и больше ничего». Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный, И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер. Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали Облегченье от печали по утраченной Линор, По святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор, —          Безыменной здесь с тех пор. Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего, И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало: «Это гость лишь запоздалый у порога моего, Гость какой-то запоздалый у порога моего,          Гость — и больше ничего». И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга. «Извините, сэр иль леди, — я приветствовал его. — Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки, Так неслышны ваши стуки в двери дома моего, Что я вас едва услышал», — дверь открыл я: никого,          Тьма — и больше ничего. Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный В грезы, что еще не снились никому до этих пор; Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака, Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: «Линор!» Это я шепнул, и эхо прошептало мне: «Линор!»          Прошептало, как укор. В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери И услышал стук такой же, но отчетливей того. «Это тот же стук недавний, — я сказал, — в окно за ставней, Ветер воет неспроста в ней у окошка моего, Это ветер стукнул ставней у окошка моего, —          Ветер — больше ничего». Только приоткрыл я ставни — вышел Ворон стародавний, Шумно оправляя траур оперенья своего; Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо: С видом леди или лорда у порога моего, Над дверьми на бюст Паллады у порога моего          Сел — и больше ничего. И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале, Видя важность черной птицы, чопорный ее задор. Я сказал: «Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен, О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер, Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?»          Каркнул Ворон: «Nevermore» [20] . Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей, Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор; Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться, Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор, Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,          Птица с кличкой «Nevermore». Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор. Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши, И шепнул я вдруг, вздохнувши: «Как друзья с недавних пор, Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор».          Каркнул Ворон: «Nevermore!» При ответе столь удачном вздрогнул я в затишье мрачном, И сказал я: «Несомненно, затвердил он с давних пор, Перенял он это слово от хозяина такого, Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор, Похоронный звон надежды и свой смертный приговор          Слышал в этом „Nevermore“». И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали, Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор, Сел на бархате лиловом в размышлении суровом, Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор, Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,          Хриплым карком: «Nevermore». Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой, Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзил горящий взор, Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной Я хотел склониться, сонный, на подушку, на узор, Ах, она здесь не склонится на подушку, на узор          Никогда, о nevermore! Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма И ступили серафимы в фимиаме на ковер. Я воскликнул: «О несчастный, это Бог от муки страстной Шлет непентес — исцеленье от любви твоей к Линор! Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!» Каркнул Ворон: «Nevermore!» Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий! Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу, Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор, Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?»          Каркнул Ворон: «Nevermore!» Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий! Если только бог над нами свод небесный распростер, Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми, Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор — Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?»          Каркнул Ворон: «Nevermore!» «Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! — Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор, Не оставив здесь, однако, черного пера как знака Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!»          Каркнул Ворон: «Nevermore!» И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья, С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор; Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте, И под люстрой, в позолоте, на полу он тень простер, И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.          Никогда, о nevermore!

                          В ночи бытия                           Надежда моя,          Как узница, изнывала. Но солнечная Евлалия желанной подругой мне стала, Евлалия в золоте волос невестой стыдливой мне стала.                           Озера очей                           Любимой моей Мне ярче всех звезд заблистали.                           В полуночной мгле                           На лунном челе          Волокна тумана едва ли Сравнятся с кудрями Евлалии, что вольно на плечи ей пали, Поспорят с кудрями Евлалии, что мягко на плечи ей пали.                           О мире скорбей                           Забыли мы с ней          Под нашим незыблемым кровом,                           А с горних высот                           Нам знаменье шлет          Астарта в сиянии новом. И юная смотрит Евлалия на небо взором лиловым, И смотрит Евлалия взором жены, взором хрустально-лиловым.

Небеса были серого цвета,           Были сухи и скорбны листы,           Были сжаты и смяты листы, За огнем отгоревшего лета,           Ночь пришла — сон глухой черноты, — Близ туманного озера Обер,           Там, где сходятся ведьмы на пир,           Где лесной заколдованный мир, Возле дымного озера Обер,           В зачарованной области Вир. Там однажды, в аллее Титанов,           Я с моею Душою блуждал,           Я с Психеей, с Душою блуждал. В эти дни трепетанья вулканов           Я сердечным огнем побеждал,           Я спешил, я горел, я блистал, — Точно серные токи на Яник,           Бороздящие горный оплот, Возле полюса, токи, что Яник           Покидают, струясь от высот. Мы менялися лаской привета,           Но в глазах затаилася мгла,           Наша память неверной была, Мы забыли, что умерло лето,           Что октябрьская полночь пришла,           Мы забыли, что осень пришла, И не вспомнили озеро Обер,           Где открылся нам некогда мир, — Это дымное озеро Обер           И излюбленный ведьмами Вир. Но когда уже ночь постарела           И на звездных небесных часах           Был намек на рассвет в небесах, Что-то облачным сном забелело           Перед нами в неясных лучах — И внезапно предстал серебристый           Полумесяц — двурогой чертой, Полумесяц Астарты лучистый,           Очевидный двойной красотой. Я промолвил: «Астарта нежнее           И теплей, чем Диана, она —           В царстве вздохов, и вздохов полна: Увидав, что, в тоске не слабея,           Здесь душа затомилась одна, — Чрез созвездие Льва проникая,           Показала она в облаках           Путь к забвенной тиши в небесах И, чело перед Львом не склоняя,           С нежной лаской в горящих глазах, Над берлогою Льва возникая,           Засветилась для нас в небесах». Но Психея, свой перст поднимая,           «Я не верю, — промолвила, — в сны           Этой бледной богини Весны. О, не медли, — в ней бледность больная!           О, бежим! Поспешим! Мы должны!» И в испуге, в истоме бессилья           Не хотела, чтоб дальше мы шли, И ее ослабевшие крылья           Опускались до самой земли —           И влачились, влачились в пыли. Я ответил: «То страх лишь напрасный,           Устремимся на трепетный свет:           В нем — кристальность, обмана в нем нет, Сибиллически-ярко-прекрасный.           В нем Надежды манящий привет, —           Он сквозь ночь нам роняет свой след. О, уверуем в это сиянье, —           Так зовет оно вкрадчиво к снам, Так правдивы его обещанья           Быть звездой путеводною нам,           Быть призывом — сквозь ночь — к небесам!» Так ласкал, утешал я Психею           Толкованием звездных судеб, —           Зоркий страх в ней утих и ослеп. И прошли до конца мы аллею,           И внезапно увидели склеп,           С круговым начертанием склеп. «Что гласит эта надпись?» — сказал я,           И как ветра осеннего шум — Этот вздох, этот сон услыхал я:           «Ты не знал? Улялюм — Улялюм —           Здесь могила твоей Улялюм». И сраженный словами ответа,           Задрожав, как на ветке листы,           Как сухие под ветром листы, Я вскричал: «Значит, умерло лето,           Это — осень и сон черноты,           Небеса потемневшего цвета. Ровно год, как на кладбище лета           Я здесь ночью октябрьской блуждал,           Я здесь с ношею мертвой блуждал, — Эта ночь была — ночь без просвета,           Самый год в эту ночь умирал,           Что за демон сюда нас зазвал? О, я знаю теперь: это — Обер,           О, я знаю теперь: это — Вир, Это — дымное озеро Обер           И излюбленный ведьмами Вир».

С песней в устах, Отринув страх, В палящий зной, в прохладу — Всегда в седле, По всей земле Рыцарь искал Эльдорадо. Где юный жар? Он грустен и стар, Легла на грудь прохлада: Искал он везде, Но нет нигде, Нет и подобья Эльдорадо. Встала пред ним Тень — пилигрим. Смертным повеяло хладом. — Тень, отвечай: Где этот край, Край золотой Эльдорадо? — Мчи грядою Лунных гор, Мчи Долиной Тьмы и Хлада, — Молвит Тень, — Мчи ночь и день, Если ищешь Эльдорадо.

О счастье! Не мучусь Я больше, томясь, Упорной болезнью, И порвана связь С горячкой, что жизнью Недавно звалась. Лежу я недвижно, Лишенный сил, И каждый мускул Как будто застыл. Мне лучше: не мучит Горячечный пыл. Лежу я спокойно, Во сне распростерт, Забыв все недуги, Как будто я мертв, И можно в испуге Подумать — я мертв. Рыданья и вопли Затихли вокруг, Как только прервался Мучительный стук — Терзающий сердце Томительный стук. Тоска, отвращенье, Как тающий воск, Исчезли с болезнью, Мрачившей мой мозг, С горячкой, что жизнью Сжигала мой мозг. Исчезла и пытка, Всех пыток сильней, — Ужасная жажда Души моей К реке ядовитой Проклятых страстей: Насытил я жажду Души моей. Испил я студеной Воды из ключа, Тот ключ потаенный Струится, журча, В земле неглубоко Струится, журча. О нет! Пусть не скажет Никто, что для сна Приют мой мрачен, Постель так тесна, — Ведь тот, кто скажет: Постель так тесна, Он тоже ляжет В такую ж для сна. Мой дух не лелеет Мечтаний о грозах, Не сожалеет О пламенных розах, О том, что алеет На миртах и розах, Дыханье как будто Анютиных глазок Он слышит из руты, Из праздничных связок Цветов розмаринных, Анютиных глазок — Дыханье невинных Анютиных глазок. Он дремлет блаженно В тумане мечтаний О правде нетленной И верности Анни, Витая блаженно Средь локонов Анни. Она с поцелуем Склонилась ко мне, И я, не волнуем Ничем в тишине, Скользя, как по струям, Забылся во сне. Укрыв меня нежно И свет затемня, Она помолилась Потом за меня, Чтоб ангелы неба Хранили меня. И я на постели Лежу распростерт (С истомою в теле), Как будто я мертв, Прильнув к изголовью, Лежу распростерт (С ее любовью), Как будто я мертв, — И вам всем я страшен, Как будто я мертв. Душа ж моя ярче, Чем в млечном тумане Все звезды на небе, Сверкает с Анни, Горит она светом Любви моей Анни, Лучится ответом Из глаз моей Анни.

Печально лоб целую твой, Но прежде чем прощусь с тобой, Поведаю тебе одной… Да, ты не зря твердила мне, Что жизнь моя течет во сне, Но если нет надежды боле, То — ясным днем иль при луне Она ушла — не все равно ли, Во сне ушла иль не во сне? Все, что несут нам сон и бденье, Лишь сновиденье в сновиденье. …Стою на берегу морском, У ног — прибоя вечный гром, И бережно держу в руках Песчинок золотистый прах, А он сквозь пальцы, как струя, Стекает в море бытия — И горько, горько плачу я! О боже! Что ж моя рука Не может удержать песка? О боже! Где мне силы взять Хоть бы песчинку удержать? Ужели все — и сон, и бденье — Лишь сновиденье в сновиденье?

Постигнув, что не только человек —           Но ангелы — из всех благословений, Способных нежность выразить навек,           Не отыскали имени блаженней, Я «матерью» назвал тебя, и ты           Вошла мне в сердце самою родною И стала жить в нем — в доме пустоты,           Покинутом покойною женою. Мою родную мать (по ком я тоже           Скорблю) ты материнством превзошла: Жизнь дорога — Виргиния дороже,           Ты, дав ей жизнь, мне этим жизнь дала Отныне же, когда ее не стало,           И для меня небытие настало.

Это было давно, это было давно,           В королевстве приморской земли: Там жила и цвела та, что звалась всегда,           Называлася Аннабель Ли, Я любил, был любим, мы любили вдвоем,           Только этим мы жить и могли. И, любовью дыша, были оба детьми           В королевстве приморской земли. Но любили мы больше, чем любят в любви, —           Я и нежная Аннабель Ли, И, взирая на нас, серафимы небес           Той любви нам простить не могли. Оттого и случилось когда-то давно,           В королевстве приморской земли, — С неба ветер повеял холодный из туч,           Он повеял на Аннабель Ли; И родные толпой многознатной сошлись           И ее от меня унесли, Чтоб навеки ее положить в саркофаг           В королевстве приморской земли. Половины такого блаженства узнать           Серафимы в раю не могли, — Оттого и случилось (как ведомо всем           В королевстве приморской земли), — Ветер ночью повеял холодный из туч           И убил мою Аннабель Ли. Но, любя, мы любили сильней и полней           Тех, что старости бремя несли, —           Тех, что мудростью нас превзошли, — И ни ангелы неба, ни демоны тьмы           Разлучить никогда не могли, Не могли разлучить мою душу с душой           Обольстительной Аннабель Ли. И всегда луч луны навевает мне сны           О пленительной Аннабель Ли; И зажжется ль звезда, вижу очи всегда           Обольстительной Аннабель Ли; И в мерцанье ночей я все с ней, я все с ней, С незабвенной — с невестой — с любовью моей,           Рядом с ней распростерт я вдали,           В саркофаге приморской земли.

          Слышишь, сани мчатся в ряд,                          Мчатся в ряд!           Колокольчики звенят, Серебристым легким звоном слух наш сладостно томят, Этим пеньем и гуденьем о забвеньи говорят.           О, как звонко, звонко, звонко,           Точно звучный смех ребенка,           В ясном воздухе ночном           Говорят они о том,           Что за днями заблужденья           Наступает возрожденье, Что волшебно наслажденье — наслажденье нежным сном.           Сани мчатся, мчатся в ряд,           Колокольчики звенят, Звезды слушают, как сани, убегая, говорят,           И, внимая им, горят. И мечтая, и блистая, в небе ду́хами парят;           И изменчивым сияньем,           Молчаливым обаяньем Вместе с звоном, вместе с пеньем о забвеньи говорят.

          Слышишь: к свадьбе звон святой,                    Золотой! Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!           Сквозь спокойный воздух ночи           Словно смотрят чьи-то очи                   И блестят, Из волны певучих звуков на луну они глядят,           Из призывных дивных келий,           Полны сказочных веселий, Нарастая, упадая, брызги светлые летят,           Вновь потухнут, вновь блестят           И роняют светлый взгляд На грядущее, где дремлет безмятежность нежных снов, Возвещаемых согласьем золотых колоколов.

          Слышишь: воющий набат,           Словно стонет медный ад! Эти звуки в дикой муке сказку ужасов твердят.           Точно молят им помочь,           Крик кидают прямо в ночь,           Прямо в уши темной ночи                         Каждый звук.           То длиннее, то короче,           Выкликают свой испуг, —           И испуг их так велик,           Так безумен каждый крик, Что разорванные звоны, неспособные звучать, Могут только биться, виться и кричать, кричать, кричать!           Только плакать о пощаде           И к пылающей громаде           Вопли скорби обращать!           А меж тем огонь безумный,           И глухой и многошумный,                     Все горит,           То из окон, то по крыше           Мчится выше, выше, выше           И как будто говорит:                       Я хочу Выше мчаться, разгораться — встречу лунному лучу, — Иль умру, иль тотчас-тотчас вплоть до месяца взлечу!           О, набат, набат, набат,           Если б ты вернул назад Этот ужас, это пламя, эту искру, этот взгляд,           Этот первый взгляд огня, О котором ты вещаешь с плачем, с воплем, и звеня!           А теперь нам нет спасенья:           Всюду пламя и кипенье,           Всюду страх и возмущенье!                      Твой призыв,           Диких звуков несогласность           Возвещает нам опасность, — То растет беда глухая, то спадает, как прилив! Слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой, Вновь спадает, вновь рыдает медно-стонущий прибой!

          Похоронный слышен звон,                        Долгий звон! Горькой скорби слышны звуки, горькой жизни кончен сон, — Звук железный возвещает о печали похорон!           И невольно мы дрожим,           От забав своих спешим И рыдаем, вспоминаем, что и мы глаза смежим.           Неизменно-монотонный           Этот возглас отдаленный,           Похоронный тяжкий звон,                          Точно стон —                          Скорбный, гневный                          И плачевный —           Вырастает в долгий гул, Возвещает, что страдалец непробудным сном уснул.           В колокольных кельях ржавых           Он для правых и неправых           Грозно вторит об одном: Что на сердце будет камень, что глаза сомкнутся сном.           Факел траурный горит, С колокольни кто-то крикнул, кто-то громко говорит.           Кто-то черный там стоит,           И хохочет, и гремит,           И гудит, гудит, гудит,           К колокольне припадает,           Гулкий колокол качает, —           Гулкий колокол рыдает,           Стонет в воздухе немом И протяжно возвещает о покое гробовом.